Папина жизнь

Глава 1

Раньше она считала меня совершенством, а теперь уже колеблется.

— Ты много ругаешься, — заявляет она.

— Ни черта я не ругаюсь.

— И беспрерывно смотришь свой футбол!

— Ну, а если б не смотрел? Кто-нибудь выиграет без меня?

— И еще ты думаешь, что ужасно остроумный.

Тут я не нахожу, что ответить. Последнее слово за ней.

Это я думаю, что остроумный? Да нет, вроде особенным весельчаком себя не чувствую, хотя, наверное, острить умею. Насчет футбола она попала в цель: она видит, как у меня глаза становятся квадратными, едва на экране появляются ребята с мячом. Но это же так, развлечение, а не увлечение. К тому же теперь они мне уже не интересны.

Ну вот, эта самая «она», которая резко разворачивается на каблуках и выходит, — моя дочка Глория. Ей через три месяца исполнится двенадцать лет, хотя язвит на все двадцать два. Уже резка, уже кипит разными идеями. Вы себе не представляете, как я ее люблю. Уверен, она тоже не представляет. Одно понятно: она меня любит уже не так, как раньше, когда была мне самым верным другом и главной опорой. В то время, когда моя жизнь сделала безумный и — простите мне этот пафос — разрушительный виток.

Глория — коллекционный экземпляр. Поставляется по Спецзаказу. И не стоит возмущаться, если сегодняшняя версия этого уникального издания — разлившая лак для ногтей, присвоившая мое полотенце, маящаяся менструацией, — устроила мне взбучку, застав ноябрьским утром в безделье. Как я наслаждался ее взрослой выдержкой, ее свободой и прямотой, когда ей было лет восемь или девять! Тогда я был предметом ее нескончаемого обожания, а не яростной злобы. И как пригодились все эти качества, когда ее матушка Дайлис бросила меня после одиннадцати лет совместной жизни, прихватив обеденный стол, проигрыватель и фамильные ползунки, и съехала к некоему Крису, парню слегка за двадцать — про него я потом еще расскажу поподробнее.

У Глории есть два младших брата, Джед и Билли. Когда их матушка съехала, Джеду едва исполнилось пять, а Билли три. И не знаю, как бы я их затаскивал по утрам в ванную, по вечерам в постели, а днем за стол, если бы к тому времени Глория не перешла на самообслуживание. Она сама одевалась, сама убирала со стола и умела поддерживать длинные беседы про «Помощь домашним животным», тосты с вареньем, и как мило, что Барби из смазливой куколки превратилась в независимую космополитичную женщину.

По вечерам Глория всерьез настаивала на том, чтобы я не разрешал «глупеньким малышам» Джеду и Билли засиживаться допоздна и смотреть взрослые передачи вроде «Новая комната» и «На старт, внимание, варим»[1]. Сама она ворчливо критиковала мягкую мебель Лоренса или малиновый соус Эйнсли, пока у нее не тяжелели веки и не закрывались глаза. Она засыпала прямо у меня на коленках, я тем временем тупо скакал по телеканалам, у нее во сне текли слюнки, и я сам потихонечку задремывал, а потом просыпался в душном ужасе, когда по телевизору шли последние титры вечернего шоу Сейнфилда или «Норвежского боулинга нагишом», или там Джереми размахивал завтрашними газетами. И тогда я брел в кухню разбираться с горой немытой посуды в раковине.

Затем я относил Глорию к ней в комнату, клал на кровать, целовал в лобик, подтыкал ей под локоть Блефа, ее любимого льва (вискоза, внутри вата), шел вниз и бросался в постель. И каждую ночь около трех я просыпался от шагов — заспанные и растрепанные мальчишки выходили из своей комнаты и появлялись возле моей кровати, придерживая большие спадающие пижамы. В глазах их была слабая надежда.

— Ладно уж, идите сюда, ложитесь по краям.

Я сгребал под одеялом гениталии, чтобы уберечься от маленьких коленок и пяток, и бормотал: «Битые яйца годятся только на сковородку». Я отпихивался от их костлявых ног, а ребята, наверное, думали, что папа несет чушь и вообще, может быть, сошел с ума.

Может, и сошел. И никак не взойдет обратно.

Меня зовут Джозеф Стоун. Мне тридцать шесть, и я уже замечаю, как быстро летит время. Я живу в двухэтажной квартире на южной окраине Лондона, не самой престижной, не совсем в пригороде. Большую часть того, что имею, я заработал в помещении внизу, которое именую «моя студия». Мне больно смеяться над собой, зато таким образом я выстраиваю защитную реакцию, что для художника, — да-да, ребятки, это я художник, — чрезвычайно удобно. Особенно если его картины продаются вовсе не так резво, как хотелось бы. В теории «студия» продолжается небольшой галереей, по которой вольны бродить привилегированные покупатели с Саут-Норвуд-Хай-стрит, но на практике галерейка обычно прикрыта, а когда открыта, в нее молча заглядывают и вежливо стараются побыстрее слинять.

Это творческое пространство зовется «Богатством бедняка». Такое имя ему даровали мои родители в конце шестидесятых, когда они жили над мастерской, а я был прыщавым мальчишкой. Внизу они не покладая рук занимались реставрацией — спасали от разложения и вымирания старую мебель. Я же не находился теперь в мастерской постоянно, поскольку часто заставлял свой талант и свою кисть служить людям в их собственных домах.

Я многогранен. Иногда карабкаюсь по лесам и крашу стены. Иногда крашу двери, сидя на корточках на крыльце, смотрю, чтоб краска не залилась в латунный почтовый ящик. Но чаще крашу стены внутри, орудую кистью с бело-какой-нибудь-скучной краской и разрисовываю лепные детали. И еще я отделываю разнообразные домашние интерьеры, жизни, что творятся в домах; по большей части жизни людей, которые по глупости и нерадивости платят мне за то, что я вторгаюсь в их дом — их крепость и выкрашиваю их личное жилище и имущество в живенькие цвета. Я для них — саут-норвудский ответ Хопперу и Хокни (каковым, кстати, я и являюсь)[2].

Такую работу я люблю больше всего, хотя до славы и богатства мне еще далековато. Но я не перестаю мечтать. Однажды, еще до того, как я умру или свихнусь, в Гугенхайме, в Лувре или в Национальной галерее состоится выставка под названием «Непризнанный гений Джо Стоуна»: картина, которая сейчас висит на стене у меня в гостиной. Сейчас я смотрю на нее с дивана в стиле 50-х, который мама и папа спасли от забвения и в комплекте с двумя креслами подарили нам с Дайлис, когда мы стали жить вместе.

Картина изображает мужчину тридцати с лишним лет, сидящего на диване в стиле 50-х, по бокам два кресла. Еще на картине изображены трое детей, два мальчика и девочка постарше. Младший мальчик сидит на ковре среди горы игрушек. Его жесткие волнистые волосы такие светлые, что на женщине показались бы вытравленными. Левой рукой мужчина приобнял темноволосую хорошенькую девчушку. Она опирается на него спиной и прижимает коленки к подбородку. Старший мальчишка витает в облаках. Он сидит в кресле в углу комнаты, отвернулся от мужчины, который то ли протянул к нему руку, то ли не протянул. Второе кресло занято мягкими игрушками: жираф, морж и лев. Их настроение трудно описать точно, да и настроение детей тоже нелегко, а вот мужчина, пожалуй, серьезный и усталый. Ну и стоит ли добавлять, что он гораздо красивее меня.

Что, начинаете видеть? Ладно, давайте я еще немножко расскажу.

Джеду сейчас восемь лет. Он любит бегать, как и я в его возрасте, то бишь когда начиналась лучшая пора моей жизни. В восемь лет я бегал быстрее всех ребят. И еще умел рассчитывать, когда можно перебежать дорогу перед несущейся машиной (ну, или мне казалось, что умел).

Несколько дней назад мне довелось наблюдать Джеда за подобными расчетами. Я, словно в замедленной съемке, видел, как он бросается через улицу перед школой. Когда водитель надавил на тормоза, я закрыл лицо руками. Он затормозил в ярде от Джеда и махнул мне рукой. Я благодарно махнул в ответ. Джед доскакал до тротуара, повернулся, поймал мой взгляд, и я крикнул: «Эй, ты как? Нормально?» Он равнодушно кивнул и исчез за воротами.

Спустя двадцать минут, когда я в одиночестве вернулся домой, я воображал, как Дайлис снимает трубку.

«Дайлис? Я хочу сказать… Джед умер».

А можно это сказать как-нибудь лучше? Да, но какой смысл? Джеда все равно уже не было бы в живых. Пришлось бы заказывать маленький гробик. У могилы в неловкости собрались бы все родные. Моя жизнь была бы переломана. Она все равно продолжалась бы.

Я думаю об этих ужасах, этих кошмарных вещах, представляю, как такое происходит с Глорией, и с Билли, конечно, тоже, хотя его-то уж труднее всех вообразить неживым.

— Пап!

— Да, Билли?

— Пап!

— Да, Билли?

— Знаешь чего?

— Чего?

— Знаешь «Эс-Клуб-7»[3]?

— А, да, мы с ними пили чай на днях.

— Ага, — сказал Билли. — А знаешь чего?

— Чего? — Мы проходили мимо кондитерской. Он потянул меня, чтобы я остановился.

— Их сцапали за курение травы! — В глазах Билли целое море изумления.

— Скажи-ка еще раз, помедленнее, будь добр.

— Их сцапали за курение травы!

Я подстроился под его восторг:

— Билли?

— А?

— А что такое «курение травы», ты знаешь?

— Не-а, — пожал плечами он, — ни капельки.

— Слушай, это ты сошел с ума или я?

— Ты, пап, ты!

Какой я? Обыщите.

Это потом уход Дайлис на многое открыл мне глаза. В тот момент ничего такого я в нем не углядел. Честно сказать, я и не возражал особенно. Если уж совсем честно — я танцевал. Плясал в кухне, где раньше стоял стол, пусть даже у меня больше не было стереосистемы, чтобы заводить музыку погромче, погромче и еще погромче.

Да, я плясал! И пел! Я пел Глории, когда она принимала ванну, я пел Джеду и Билли, уложив их в постельки:

Целая куча глаз в этих колыбельных. Я заглянул в глаза мальчишкам — прочесть, что в них написано. Я прочел в них доверие. Что мне оставалось, кроме как воспользоваться им? Я нежно соврал:

— Чем больше мы будем петь на ночь, тем скорее мама вернется из поездки.

…Из поездки по Крисовым пещерам мистических знаний — впрочем, я забегаю вперед.

— Мне нравится, как ты поешь, папа, — сказала Глория.

— Пап, спой еще раз колыбельную, — сказали ребята.

И я пел и пел, плясал и плясал.

До тех пор, пока я не собрался завести новый обеденный стол — странно забирать с собой кухонный стол, я понимаю, — я порой сидел на пустом месте в кухне и исследовал себя на предмет сожаления. Дело оказалось неблагодарным. Я думал о том, как Дайлис селится у Криса, может быть, даже вытряхивает его коврик у двери и проходится женской рукой по его холостяцким шмоткам: на каждой полке — малохудожественный objet, в каждом отверстии — pot pourri из вещей, одним словом, такой бардак, какого я терпеть не могу. Я без злобы воображал ее эротический ренессанс, догадываясь, что он имеет место быть. Я воображал, как она сбрасывает одежды в одуряющем тумане, благоухающем пачули. Я воображал, как скачут ягодицы ее нового кавалера. Я слышал, как Эрик Клэптон бубнит «Сегодня чудесно». Я возносил благодарственные молитвы Венере, Афродите и преподобному Элу Грину за сладостное облегчение.

И какая я после этого скотина? А какая она после этого корова? Видимо, это зависит от вашей точки зрения. Есть такие (да, могу назвать по именам), кто считает меня честным, преданным и искренним. Имейте это в виду, когда увидите, что мои чувства к Дайлис порой бывали не совсем добрыми. И поверьте, я вовсе не похож на злобных товарищей, которые звонят в телевизор и твердят, что развод стал чересчур легким делом, женщины захватили все рабочие места, а от феминисток сморщиваются пенисы. Во-первых, я не был женат, во-вторых, у меня есть работа, в-третьих, пенис у меня сегодня (когда я его в последний раз видел) был сморщен не больше, чем обычно. И в-четвертых, я тут не собираюсь делать политических заявлений. Ничего не было политического в страхе и ярости, которые на меня временами накатывали, тут все абсолютно личное…

А что Дайлис? Ну… Если б тогда я знал о ней то, что узнал позже, все пошло бы совсем по-другому. Будь я на месте Дайлис, я бы тоже от меня ушел. Я в жизни не поднимал на нее руку, не пил, не бегал за юбками и не пачкал в доме. Наоборот, с самого начала — ну, почти — я был племенным производителем, потом Менятелем Подгузников, потом Школоводителем и Читателем Вслух На Ночь. Я спокойно переодевал ночью обделавшихся младенцев, не выходя из себя и даже не раскрывая полностью глаз. Единственная проблема заключалась в том, что весь свой пыл и трепет я перенес на детей и стал забывать про их маму, а она, в свою очередь, про меня. И кого тут было винить? Решайте сами.

Глава 2

Хочу спросить у вас вот что: как должен человек реагировать, если его бросают в понедельник днем и оставляют без обеденного стола, а в полчетвертого ему предстоит забирать трех малышей? Вот как: идет в парикмахерскую, разумеется. Лично я отправился в салон к Лену, самому пронырливому парикмахеру в Саут-Норвуде, а то и в целом мире.

Лен мне кивнул, когда я вошел. То был кивок человека, который слишком много раз видел, как входит в моду и выходит из нее «Брилкрем», и уже ничему на свете не удивляется.

— Как семейство?.. — спросил он меня, пока я усаживался в кресло.

В кильватере каждой реплики тянулись многозначительные точки.

— А сам-то как думаешь, Лен?

— Ну, парни у тебя — что надо!..

— Точно, Лен. Абсолютно верно. Они твои самые юные клиенты, а?

— А вот девка твоя больше ко мне не заглядывает…

— Да уж выросла она, чтоб ходить в мальчиковую парикмахерскую.

— А твоя Дайлис?.. — многоточие…

— А что говорят, Лен? — я смотрел на него в зеркало.

— Что ситуация «пикфорд», — точка… точка… точка… многоточие…

— Всюду у тебя шпионы, — сказал я.

— «Пикфорд» навсегда, насколько я могу судить…

— Насколько можно судить, да, Лен.

Лен нажал несколько раз на педаль подъема, словно поднимая мужское эго на высоту.

— Грустно это слышать, Джозеф, — отозвался он.

Для Лена процесс стрижки обычно отходит на второй план, уступая сбору сплетен. Он повязал мне на шею нейлоновую мантию, подоткнул ее за воротник с самодовольством человека, выполнившего на сегодня всю работу, и критически оглядел мои космы.

— Долго ты ко мне не заходил…

— Сделай что-нибудь порадикальнее, — угрюмо обратился я к его отражению в зеркале.

— Чтоб весь пол устелить, да?..

— Чтоб весь пол устелить.

Я вышел от Лена с выбритой тонзурой и эмоционально обнаженный. Может, следовало быть повнимательнее, но слишком уж быстро все произошло, в точности как с уходом Дайлис. В пятницу вечером мы с Дайлис Дэй сидели в родном доме и честно притворялись, что любим друг друга, как вдруг она объявила, что заказала на понедельник пикфордовский грузовик для перевозки вещей, — «ситуация «пикфорд»», как выразился Лен.

Сначала я сказал то, что, наверное, и должен был: попросил подумать, каково это будет для детей. Напомнил ей о новой жизни в Кристал-Палас, о которой мы самозабвенно мечтали, когда Билли только родился. После этой увертюры я упростил стратегию: спросил, нужно ли ей помочь сложить вещи.

Я не замял разговор, конечно же. О нет. То есть я помог ей паковать сундуки, но все-таки кое-какие вопросы у меня еще оставались.

— Эээ… а куда ты, собственно говоря, переезжаешь? — Видите, я могу быть жестким.

— В Далвич-Виллидж, — ответила Дайлис.

— В Далвич-Виллидж? — Территориально это к северу от Кристал-Палас, социально — возвышается над ним на милю, а уж на Саут-Норвуд смотрит, как баронет на мусорщика. — Значит, у него денег до черта?

— Я не поэтому ухожу.

— Извини. Это я так. Слушай, а как ты с ним познакомилась, с этим твоим… Крисом, да?

— Он просто… вошел в мою жизнь.

Та Дайлис, которую я знал (или думал, что знаю) до сего момента, не стала бы изъясняться так трепетно. Я не удержался и улыбнулся.

— Фьюю! Расскажи хоть о его мощном заряде.

Из трепетной дымки возникла настоящая Дайлис, пусто поглядела на меня и ответила замечательно:

— Могу тебе сказать, что была настоящая гонка.

Хм. Впрочем, я был готов к такому. Сам виноват — изображал мудреца, хотя меня уже выставили простаком. Но я вел себя спокойно и уравновешенно (спокойно, как покойник, и уравновешенно, как повешенный). Где-то в отделе страданий выключили кнопочку, и я равнодушно наблюдал, как равнодушно наблюдаю, как мы с Дайлис равнодушно соблюдаем положенные ритуалы трагического расставания и принимаем его как свершившийся факт. У Дайлис уже все было готово: «пикфорд», выходной на работе, связка ключей…

Она сказала, что ей жаль.

— Неправда, — ответил я.

— Нет, в каком-то смысле все-таки жалко, — уточнила она.

— И в каком же?

— Мне жалко тебя.

— Здорово. Теперь я могу не напрягаться и сам себя уже не жалеть.

Ну да, я был не особенно многословен, но зато мы не устраивали мелодрамы. Утром в субботу мы сказали Глории, Джеду и Билли: мама решила, что должна пожить сейчас в другом месте, и папа тоже так считает. Мама уедет в понедельник, пока детей не будет дома, но приедет к ним снова «очень скоро». Мама их очень любит и, ну да… Папа их тоже любит. Очень. Затем мы все погрузились в наш «воксхолластра» и отправились на прогулку в Кристал-Палас-парк.

Шла третья неделя сентября, листья уже опадали, и под листопадом ребята помчались к своим любимым скульптурам — динозаврам, или, как гласила надпись на указателе, «чудовищам». Какие же они у меня еще маленькие… Сколько из того, что мы сказали, в них осело? Билли вел себя, как обычно, — беседовал на тарабарском языке с Жоржем, игрушечным моржом. Джед, засунув руки в карманы, высматривал недостатки каменных воплощений каркающих птеродактилей или рычащих стегозавров. У него тоже была мягкая игрушка, полоумный жираф Джефф.

Одна Глория, казалось, что-то поняла насчет перемен в нашей семье. В парке она вела себя тихо, и на следующий день тоже, пока я готовил воскресный обед. А вечером она загнала меня в угол, полюбопытствовав:

— А зачем мама собирает коробки?

— Мы же тебе уже говорили. Она уезжает.

— А куда она уезжает?

— В путешествие, — сымпровизировал я.

— Какое путешествие?

— Недолгое. В короткое путешествие на пароходе «Неверность».

Секунду Глория непонимающе молчала, затем надавила снова. В восемь лет люди бывают бесстрашными.

— Зачем?

— Ей хочется развлечься, уехать куда-нибудь из дома.

— А почему тогда мы с ней не едем?

— Потому что у меня будет морская болезнь, а тебе нужно ходить в школу.

— Но это нечестно!

Я поднял ее на руки, поцеловал в обе щечки и откровенно ответил:

— Может статься, что как раз это по-честному для всех.

Что же у нас пошло не так, а?

Я не запивал, не злился на нее, не разочаровывал ее в постели. У меня не было игровой приставки к телевизору. Я не заводился при виде «феррари». Я все знал: где клитор, где отвертки, где туалетный утенок. И я умел спрягать священный глагол «заботиться»:

Я забочусь.

Ты заботишься.

Он заботится.

Она заботится.

Мы заботимся.

Кого заботит?

Думаешь, меня это заботит?

Тебя вообще хоть что-нибудь заботит?

Ну вот. Раз плюнуть.

Я вяло размышлял про Криса. Дайлис назвала мне его фамилию — Пиннок (ничего смешного тут нет!). Это все, чего удалось от нее добиться.

— Он тебя хоть любит по-настоящему, Дайлис?

— Джо, хватит об этом.

Я вспомнил, какое сильное впечатление Дайлис производила на меня раньше. Ростом пять футов и два дюйма, пылкая. Темно-карие глаза и прямые темно-каштановые волосы (глаза Глории, волосы Глории). Губы, говорившие «я добрая», и грудь, говорившая «я горяча». Нам было по двадцать два. Дайлис не скрывала симпатии, мне это льстило. Она держалась вызывающе. Я тоже.

Сейчас-то я понимаю, каким был дураком, но должен признать, что где-то в дальнем уголке подсознания я лелеял образ Дайлис — взращенной на природе поэтической деревенской девы (в городской версии), чьи прелести нависают над плотным корсетом, словно спелые плоды над плодородной почвой. Не только ее внешность наводила на такие ассоциации, но и характер: прямой, невозмутимый, бесхитростный. Ни разу ни в одной женщине не встречал я такой теплоты.

Чистить перышки она не успевала. Она ела, как лошадь, она упивалась любыми романтическими жестами, и чем пошлее, тем лучше — огромные коробки шоколадных конфет, веники цветов. Хотя ни она, ни я не были богаты, она работала как вол, чтобы мы могли по субботам делать набеги на Кенсингтон или Вест-Энд и потом возвращаться к чаю домой, навьючившись книгами, музыкальными записями и грудами нелепых тряпок, которые мы потом даже иногда носили.

— Ладно, ладно, жить надо весело! — время от времени подбадривала меня Дайлис, а когда мое желчное «я» брало верх, нещадно меня ругала. — Все вы, рисовальщики, одинаковы! — упрекала она и сильно щипала меня за щеку. — Ладно, не хандри, Пикассо, у тебя же такая потрясающая девушка!

Мы шутили, что точнее всего Дайлис описывают старомодные слова: страстная, стремительная, стойкая… А я? А у меня в каждой частичке тела играло возбуждение. Каждый раз наша любовь бывала бурной и громкой:

— Надень на меня жемчужное ожерелье!

— Привяжи меня к столу!

— Войди в меня сзади!

И Дайлис была не лучше:

— Трахни меня, трахни, я такая скверная!

Мы здорово кувыркались в постели. Однако сейчас, когда я мысленно возвращаюсь в то время, мне как-то неловко. Нет, я ничего не стыжусь, мне не противно, никакой вымоченной в страсти ностальгии, только мрачное подозрение, что постепенно переставал интересовать ее как человек.

— Добрый день, меня зовут Джозеф, сегодня я ваш слуга…

— Трахни меня! Я скверная!

Скверная? Почему? — задумывался я. Скверно чинишь машины? Скверно плетешь макраме? Скверно получаются документальные фильмы? Дайлис, Дайлис, любимая, интонировал я про себя, провал во флористике — это не преступление!

Могу выдвинуть крупную культурологическую теорию. Возможно, нас вводит в заблуждение эпоха. Мы вступали в эру, где на нас с каждой автобусной остановки наступает могущественный член Марки Марка, а Мадонна выставляет на всеобщее обозрение свои интимные части (в смысле, их фотографии). Модные молодые создания не спят ночами и грызут себя за то, что сами не геи. Но даже буйное дебоширство приедается. И в итоге я решил, что у Дайлис была вполне очевидная причина бросить меня: я действовал ей на нервы. Может быть, звучит неубедительно, но не держите на нее зла. В конце концов, и мне она тоже действовала на нервы.

Тем не менее, все равно странно, что наш союз распался из-за такой, вот банальной вещи. Я не говорил вам, кто моя бывшая подруга по профессии?

Она консультант по семейным отношениям.

Да-да. Семейное счастье — это по ее части. Правда. Никогда бы не стал об этом шутить. Вообще, может, именно благодаря ей мы и продержались вместе так долго. По нынешним временам одиннадцать лет — это вполне себе срок, тем более, если оба вырабатывают, так сказать, все ресурсы года за три-четыре. Но так уж поступают с нами дети. Слишком цинично, да? Но такова уж реальность.

Мы ничего не планировали. По крайней мере я. По поводу зачатия Глории между нами воцарилось молчаливое согласие. Я не спрашивал, как это произошло, а Дайлис мне не рассказывала. Нет, я понимаю, что имело место половое сношение, я даже припоминаю узор на простыне в ту ночь: такие уродливые, грубые зеленые виньетки. К тому времени я научился отмечать детали во время сексуального экстаза. Хотя так и осталось необъясненным, почему Дайлис не выпила вечером свою таблетку. Про детей мы говорили только изредка, уклоняясь от темы, не желали обсуждать ее честно, потому что иначе непременно вырулили бы на тему еще серьезнее, которую предпочитали избегать: что мы будем делать друг с другом. Глория на подходе дала нам замечательный повод избегать этой темы и далее. Теперь у нас был ребенок, мы о нем заботились. Мы надеялись, что ситуация станет лучше.

В общем, так и получилось. Глория воскресила в нас страсть, которой мы больше не испытывали друг к другу, и ровно поэтому мы произвели Джеда, а потом и Билли. Дети сплотили нас: теперь мы делили поровну нежную любовь к ним и заботу об их благополучии. Мы вместе занимались хозяйством. Мы развешивали занавески и шторы, отделывали дом, ругаясь по мелочам. Помирившись, вместе восхищались нашими чудесными отпрысками. А потом в мой мир явился Кристофер Пиннок, таинственный незнакомец. Теперь все будет по-другому.

В тот ясный, вялый понедельник я помог человеку из службы Пикфорда погрузить обеденный стол, стереопроигрыватель и фамильные ползунки. Перед этим я все утро шатался по дому, наблюдая, как Дайлис роется в нашем барахле, выбирает из кучи нашего не подлежащего разделу имущества те вещи, которые (как я потом понял) она надеется очистить от всяких ассоциаций и связей с моей персоной. К полудню ее уже и след простыл. Билли был у няни Эстер, а Глория и Джед — в школе.

— Я позвоню насчет детей ближе к выходным, — бросила Дайлис через плечо. И протиснулась в машину.

Ага, вот так! Ничего страшного, парень! Хорошего тебе дня, черт подери!

Я закрыл дверь.

Потом я перекопал весь сад и вырыл фотоальбомы, которые зарыл там в мешке накануне, когда среди ночи Дайлис вдруг понадобилось срочно идти за покупками (нелепо, но какая мне была разница?). Потом я принял душ. Посмотрел на себя в зеркало в полный рост: обнаженный мужчина тридцати трех лет, неплохо сохранился для своего возраста, голубые глаза, светлые волосы торчат, как будто дыбом встали от удивления.

Именно в этот момент я решил пойти к Лену. Спустя полчаса я сидел в ожидании на школьном дворе вместе с двумя молодыми мамами. Одну звали Лайза, другую Камилла.

— Джо, ты что с волосами сделал? — выпалила Лайза.

— А дай-ка потрогать, — попросила Камилла.

Некоторые мужья ноют, что жены заставляют их околачиваться у ворот школы. Это не обо мне. По-моему, тут все дело в общении. Ну вот, например:

— Добрый день, я папа Нибса. Он в одном классе с вашей Нелли. Все время только о ней и говорит. Как у вас дела?

— Спасибо, неплохо, а у вас?

— Ну, вам про дырку на брюках не рассказывать, и что горох подорожал?

Ладно, отвлекся.

Я склонил голову, и Камилла потрепала мой колючий ежик.

— А зачем ты так? — спросила Лайза, наблюдая за Камиллой.

— Охочусь за сексом, — ответил я.

Камилла отдернула ручку.

— Ах ты, грязный приставала! — воскликнула она, распахнув широко глаза и улыбаясь.

— Я подумал, если буду выглядеть тощим и злобным, то мои шансы увеличатся, — объяснил я. — Сама знаешь, о чем мужики думают пятьдесят раз в день.

— Хотела бы я знать, — устало ответила Лайза.

— И я бы хотела, — эхом откликнулась Камилла.

— Хотеть не вредно, — я стал дерзким от отчаянья, — может, и узнаете!

— Ну тебя, — сказала Лайза.

— Ну тебя, — сказала Камилла.

Полчетвертого прозвенел звонок. Из школы в мир вышли Глория и Джед, чей отец чуть ли не облысел, а мать ушла из дома. Скоро к ним присоединится и Билли.

Я с женщинами ужасен.

Глава 3

Дайлис, как и обещала, позвонила в конце недели. Но она не просто хотела увидеться с Глорией, Джедом и Билли. Она объяснила, что звонит с «предложениями по дальнейшему обустройству». На них я решил сразу согласиться. Мне не хотелось вступать с ней в кровавые битвы. Я был не в настроении воевать. Я тупо предоставил ей право решить все самой.

Дайлис поехала по списку. Во-первых, дом: она сказала, что не претендует на дом, только надеется, что проценты по закладной я теперь буду выплачивать сам.

— Так ведь будет честно, — ласково сообщила она. Да, я думаю, что честно. Она вложила в него очень много денег и не просила их назад, — у этого Криса, надо полагать, денег куры не клюют.

Во-вторых, машина. Ее я тоже могу оставить себе.

— В конце концов, она не такая уж дорогая, — прощебетала Дайлис, — и в любом случае она мне не нужна.

Это правда. Скоро мне предстояло узнать, что славный Кристофер Пиннок обладал великолепным «моррис-майнором» с двигателем на птичьем дерьме. Он мчался в нем сквозь дикие прерии, потом выскакивал и бросался на страшных диких зверей, закалывал их одним ударом и ритуально потрошил голыми руками.

Ладно, ладно, в общем, был у него «вольво». Новенький, пятиместный, энергосберегающий, все дела. Зеленый.

Да, так о чем я? А, да.

В-третьих: дети.

Ах, дети…

— Я хочу съездить с ними куда-нибудь в воскресенье, — продолжала Дайлис. — Думаю; пока не стоит приводить их в мой новый дом, он еще не готов. Просто чтобы ты знал.

Ну-ну.

— Джо, ты меня слушаешь? Я заберу их в одиннадцать утра и привезу обратно к восьми.

Хорошо. До свидания.

Итак, воскресным утром, без пяти одиннадцать, я свел Глорию, Джеда и Билли по лестнице на улицу и показал им на «вольво», ждущий на безопасном расстоянии от нашего дома. С такого расстояния мне не удалось рассмотреть человека за рулем. Дайлис стояла на тротуаре и махала детям. Я следил, как удаляются их спины. Глория вела Билли за руку, Джед трусил сзади. Я попытался было изобразить на крыльце глубоко трагическую фигуру — несчастного папочку, распростившегося со своим выводком. Это был мой первый и последний экскурс в приторно-сентиментальное позерство. К тому времени я поправил себе настроение. Потом я так разозлюсь, что меня уже не выставят дураком.

День я провел дома за ничегонеделанием. В семь сорок пять занял позицию у окна между занавесками и сквозь щель щурился на улицу, где уже темнело. «Вольво» подъехал ровно к назначенному времени и, как и утром, остановился в двадцати ярдах от галереи. Я видел, как в жутковато-желтом свете фонаря дети по очереди выскакивают из машины, как чертики из табакерки. Видел, как силуэты целуют друг друга. Я мигом сбежал вниз и открыл дверь, едва Глория потянулась к звонку. Трое ребят вошли в холл, и я заметил, как отъезжает автомобиль Криса.

Дети тихонько поднялись в квартиру. Билли тут же исчез в кухне. Старшие уселись в гостиной, так и не сняв пальтишек, Глория на диван, Джед в свое любимое кресло в углу. Я сел в «Другое Кресло», как оно у нас называлось, и, изобразив благородную улыбку, задал вопрос:

— Ну как? Хорошо провели время?

— Мы ездили в Музей естествознания, — сказала Глория.

— Понравилось?

— Да, ничего.

— Всего лишь «ничего»? — Такая сдержанность в описании была моей дочке несвойственна. — Не маловато подробностей, а? — поддразнил я.

Глория постаралась изо всех сил:

— Мы играли в футбол в парке. — Она поглядела на Джеда в поисках подтверждения. — Правда?

— Играли, — согласился Джед.

Тут я подумал, что могу подступиться к интересующему меня предмету.

— Ну, а что за друг теперь у мамы?

— Ничего, милый; — быстро ответила Глория. Ответ она явно приготовила заранее. Хорошо, послушаем, что скажут другие. Я повернулся к Джеду.

— А ты, молодой человек, что о нем думаешь? — спросил я тоном епископа, наставляющего школьника.

— Ничего, милый, — Джед схватился за соломинку, брошенную Глорией.

— Ну, это же хорошо, правда? — ободряюще спросил я. — Плохо было бы, если б мама подружилась с каким-нибудь неприятным человеком.

Комментариев не последовало. В кухне, катаясь по полу, гремели консервные банки. Глория заговорила снова:

— Мама сказала, мы можем еще раз съездить в музей. Крису там очень понравилось.

У меня подскочил адреналин в крови, когда она вот так запросто назвала Криса по имени. До сего момента он был для меня никем. Просто парень, которого приветила моя бывшая подруга. А тут меня как током ударило: ведь для Глории, Джеда и Билли он был живым человеком, появившимся в их жизни. По крайней мере, оба старших понимали, что он планирует остаться надолго.

— Ой-ой-ой! — я сделал вид, будто только что услышал грохот из кухни. — Притащу-ка я оттуда Билли, а вы, взрослые, пока готовьтесь ко сну.

Они с явным облегчением утопали прочь, а я пошел на кухню. Меня все еще смущало это зияние на месте обеденного стола. Я взял Билли под мышку, наклонился, чтобы засунуть консервы на место, и ощутил, как в душу вонзается железное жало.

Шли недели. Каждым субботним или воскресным утром я провожал Глорию, Джеда и Билли к машине Криса, а вечером шпионил из-за занавесок, когда они возвращались. И снова зажигались праздничные огни на Саут-Норвуд-Хай-стрит. Наконец в конце ноября Дайлис прислала мне коротенькое письмо с предложением встретиться и поговорить о будущем детей. Похоже было, что новый дом в Далвич-Виллидж готов распахнуть перед ними двери. Дайлис считала, что нам нужно «кое-что обсудить».

Мы встретились в ее обеденный перерыв в неромантичном винном баре.

— Ты их не получишь, — сказал я.

Она прикрыла глаза, застенчиво опустила голову, и ее темные волосы, заметно отросшие, эбеновым занавесом качнулись вбок. Раньше я таких манер за ней не замечал.

— Они и мои дети тоже, — сообщила она.

Мы сделали ставки.

— Но ты ушла из дома, — заметил я.

— У тебя не хватит денег, чтобы его содержать.

— Это мы еще посмотрим.

— Посмотрим.

Впервые за все время, что прошло с ее ухода, я вознегодовал. О Крисе я все еще знал очень немного, да и то от детей. Он увлекается компьютерами, любит природу и то, что называет «поиском мудрости в лесах». Немного, но достаточно.

— Да ты меня бросила ради какого-то хама, ради ботаника в шортах!

— Ты сейчас сам хамишь.

— Точно, я это умею. Интересно, что бы решил судья.

— Ты же не пойдешь в суд. Тебе там ничего не добиться.

— Ты в этом так уверена?

Я блефовал. По правде говоря, я понятия не имел, на чьей стороне будет закон. А Дайлис, поскольку это Дайлис, — имела. И, насколько я понимаю, отсюда и получилось ее предложение, которое она тут же и озвучила:

— Может быть, попробуем их разделить? — сказала она, откидывая волосы и поблескивая глазами из-под ресниц. Еще одна любопытная новинка в арсенале ее чар.

— Что значит «их разделить»? — спросил я.

Дайлис провела исследование (собственно говоря, распад семьи относился к полю ее деятельности). Она сказала, что теперь все чаще договариваются именно так, и порой все бывают довольны. Существует масса возможностей разделить жизнь детей надвое. Можно переезжать от папы к маме и наоборот каждые два дня, или каждые три дня, или четыре. Можно одну неделю жить с понедельника по четверг у мамы, в другую — у папы, а по выходным чередовать дома; а можно, чтобы ты (то есть я) забирал детей через выходные и еще на один день.

— Так, конечно, получится не поровну, — добавила Дайлис, — но для тебя, может быть, легче, раз ты теперь… сам по себе.

За последние два месяца я без особых проблем приспособился к роли отца-одиночки и сделался мамой и папой в одном флаконе. По правде говоря, повседневная жизнь шла почти как прежде. Я знал, что дети скучают по матери. Но, хоть она и исчезла с домашнего ландшафта, жизнь не слишком изменилась.

Еще когда Дайлис жила с нами, по утрам именно я поднимал Глорию, Джеда и Билли, натягивал на них одежду и заговаривал зубы за завтраком. Дайлис же носилась по дому в поисках плаща, ключей и папок с записями о пациентах, а потом убегала, лавируя в толпе на Хай-стрит, чтобы успеть на ранний поезд на Норвуд-Джанкшн, на ходу разглаживая плотный, но мягкий костюм, и ее портфель болтался сбоку.

И именно я бежал рысью с Глорией и Джедом в школу, затем с Билли к его преданной няне Эстер, пока Дайлис нетерпеливо ждала поезда на платформе, то и дело поглядывая на часы, и делала карьеру. Когда она ее сделала, именно я стал забирать детей и приводить домой, я второпях кормил их, я справлялся с их плохим настроением по вечерам и утихомиривал всяческими кнутами и пряниками.

Теперь же Дайлис сидела передо мной в баре и строила из себя всезнающую мамочку. Я не хотел уступать ей ни на дюйм.

— Ты специалист по этим делам, что ты рекомендуешь?

— Пусть бы они жили неделю у меня, неделю у тебя, — подозрительно быстро выпалила Дайлис.

— Продолжай.

— Они могли бы переезжать каждую пятницу. После школы.

— Продолжай.

— И стали бы детьми с двумя домами вместо одного: у них был бы Мамин Дом и Папин Дом.

Все остальное, добавила Дайлис, осталось бы по-прежнему: Глория и Джед ходят в свою школу, а Билли — к бесконечно любящей Эстер, пока ему рано в детский садик.

Я это обдумал. Нехотя признал, что в этой идее были явные плюсы. Я устал, у меня ощущался финансовый кризис, мне нужны рабочие дни, которые не заканчиваются в четверть четвертого. Мне нужно больше времени уделять себе. Лайза и Камилла интересовались, удастся ли когда-нибудь секс-охотнику добыть хотя бы один трофей.

— Как ты собираешься уходить с работы, чтобы забирать Глорию и Джеда после школы? — спросил я. У нее был готов ответ:

— Я могу поменять свой график. Да и Крис иногда может их забирать.

— Целая неделя без ребят — как-то уж очень долго, — прикинул я. — Ты к этому привыкла, а я нет.

Эти слова ударили Дайлис сильнее, чем я ожидал. Ее чопорность разом исчезла.

— Разве ты не понимаешь, что я устраивала для них дом?

— Прости, пожалуйста. Прости. — Я испугался ее слез. — Я выйду в туалет, а ты вытри нос пока.

Я стоял над унитазом и мучился совестью. Я шел на встречу не для того, чтобы рычать на нее или, наоборот, канючить. Этими новыми глубинами слабости я был обязан новому облику Дайлис. Ее присутствие не будило плоть. Наоборот, Дайлис была какая-то чуточку нелепая. Я представлял в уме ее переход из похотливой развратницы, ненасытно любящей меня, в трезвую, холодную и расчетливую Боудикку[4], которой нужно выйти из схватки без потерь. А сейчас эта стрекоза порхала бабочкой, впрочем, весьма решительной. Дайлис была безусловно счастлива с новым мужчиной, я же оставался безусловно одинок. Я повернулся к рукомойнику. Автомат с презервативами возле раковины будто надо мной издевался. В сексуальном плане я был заброшен в дальний-дальний угол Поднебесной, одинокий кантон Дро-Чи, куда обычно попадают лет в четырнадцать.

Я вздохнул и вышел к Дайлис. Она уже привела себя в порядок.

— Я слишком резко говорил, — сказал я, насколько возможно приближаясь к извинительному тону. — Можно я теперь пойду домой и все обдумаю?

Дома я много думал, и не все мои мысли были приятными. Дайлис, я был уверен, специально рассчитала так, чтобы я в конце концов согласился и она заполучила бы детей, не обогащая никаких адвокатов, что само по себе рискованно. Так не бывать же этому! — клялся я. Однако же в одном Дайлис была права: Глория, Джед и Билли — это и ее дети тоже. Более того, они сами это знали.

На следующий день я позвонил ей.

— Хорошо, я согласен на разделение. Неделя у мамы, неделя у меня.

— А там посмотрим, как пойдет.

— Посмотрим, конечно. Все посмотрим.

Помните картину у меня на стене? Ту, где мужчина, дети и мебельный гарнитур из трех предметов? Я начал работать над ней рано утром в первый День Подарков после отъезда Дайлис. По телефону мы договорились, что начало «двудомной» системы отложим до после рождественских каникул. Меня это устраивало, но вот насчет самого Рождества мы здорово поцапались.

— Дети должны провести Рождество со мной, — сказал я. — Они так привыкли.

— Это нечестно! — запротестовала Дайлис. — А как же моя мама?

— Что твоя мама?

Не могу как следует описать Берил Дэй, которая, надо думать, в молодости провела чересчур много времени в компании Бетт Дэвис[5]. Рэймонд, ее муж и отец Дайлис, суровый финансовый консультант, умер от инфаркта за год до рождения Билли, приведя в действие пункт своей образцовой страховки на стоянке бензоколонки в Саут-Миммсе.

Дайлис изложила ситуацию:

— Мама приезжает на Рождество к нам с Крисом в Далвич. В первый раз. И если она не увидится с детьми на Рождество, то придет в ярость. Тебе не кажется, что в последнее время у нее и так было много огорчений?

— Ну, а у моих родителей, видимо, не было ни одного.

Джордж и Лана, мои родители, очень тепло относились к Дайлис и очень болели за своих внуков.

— Твои сильнее, — отразила удар Дайлис, — и справятся.

Это, в общем, правда. К тому же обеспокоенная бабушка-вдова — замечательное оружие, с которым можно выиграть любую битву. В конце концов мы договорились. Глория, Джед и Билли проснулись рождественским утром в Папином Доме и с радостью обнаружили, что Санта-Клаус выполнил свой долг: забрал морковку, предназначенную его оленю, съел сладкий пирожок, и, с пониманием заметила Глория, не только выпил бокал виски из оставленной для него бутылки, но и приложился еще немножко. И вдобавок дорогой Святой Ник оставил горку подарков.

В одиннадцать утра мы поехали на машине к моим родителям в кройдонский глубокий тыл, куда они переехали в мои десять лет, когда квартирка над магазином стала нам маловата. Мама с папой, мой старший брат Брэдли с женой Маликой и мой младший брат Чарлз сумели отлично сыграть в Сплоченное Семейство, как раньше. Далее, в два часа, Глория, Джед и Билли были переданы под юрисдикцию Дайлис. Во всех отношениях дипломатический обмен. Я не хотел отвозить детей в ее новый дом, а она не хотела забирать их от моих родителей, поэтому мы договорились передать их с рук на руки у «Богатства бедняка», как обычно.

Я приготовил каждому из них сумку с зубной щеткой, пижамой и несколькими маленькими игрушками. Лев Блеф, Джефф-Жираф и Морж Жорж остались дома. Я убедил ребят не брать их с собой. Мне казалось, если и они уедут со своими хозяевами, те могут не вернуться. Дайлис приехала одна и забрала детей в Мамин Дом, где их ждали Мама, Мамина Мама, Мамин Мужчина и (злобно прошипел я про себя) еще одна индюшка. По дороге обратно к родителям я все думал, как ребята сегодня будут в первый раз исследовать свой второй дом. Об этом я думал и за обедом, который подала мама, и за папиными убойными коктейлями, и за дурацкими шуточками братьев. И продолжал думать об этом вечером, когда около восьми стали подтягиваться всякие тетушки, дядюшки и соседи.

Я высидел до одиннадцати и в конце концов, обнявшись на прощание с родителями, уехал. Дома я спал отвратительно. В пять утра я поднялся и отправился обследовать детские комнаты. Пусто, разумеется. Я обратился к Блефу, Джеффу и Жоржу: «Ребята, теперь мы с вами одни против целого мира». А потом я оделся, вышел и повел свою «астру» сквозь изморозь в Далвич-Виллидж, где наконец своими глазами увидел новое жилище Дайлис. Вот он, Мамин Дом, новый адрес моих детей. Минут пятнадцать я сидел в машине напротив ворот, на красивой улочке, обрамленной деревьями. Вокруг крыльца горели фонарики, в окне наверху виднелся силуэт Деда Мороза. Вернувшись домой, я стал писать картину. Сейчас уже три года, как она висит у меня на стене, но Билли все еще иногда спрашивает о ней.

— Папа?

— Да?

— Вот знаешь ту картину?

— А что?

— Расскажи еще раз, как ты ее нарисовал.

— Я работал по фотографии, которую сняла твоя мама.

— Срисовал ее, да?

— Ну, не совсем срисовал. Каждая картина рассказывает свою историю, и моя картина говорит не то же самое, что фотография. Она, в общем, говорит то, что я тогда чувствовал.

Джеда картина тоже интересует. Я подлавливаю его за внимательным разглядыванием картины и тщетно мечтаю узнать, что он думает. В конце концов задаю ему вопрос.

— Джед, а что ты думаешь про картину?

— Не знаю. — Он пожимает плечами.

Ну да. Конечно. Хорошая сегодня погода, блин! Именно это я и должен сказать.

А мне бы хотелось рассказать ребятам историю этой картины, но они пока не готовы. Готова Глория, но она не все хочет услышать. Я объясняю, что картина — из тех времен, когда я начал терзаться страхами, вдруг ее и мальчиков растерзал в клочья маньяк, пока я спал и все проспал. Или представлял, как открываю дверь, а на пороге стоит женщина в синей форме и говорит: «Мистер Джозеф Стоун? Я из полиции, вынуждена вам сообщить, что у школы произошел несчастный случай». Или в одиночестве, подходя к телефону, думал, что это Дайлис и что она скажет: прости, жаль тебя огорчать, но знаешь, мы с Крисом купили ранчо в Ричвилле, в США, и думаем, что детям там будет лучше. Кстати, ты можешь с ними встречаться где-нибудь на нейтральной территории дважды в год. Все условия проработает и пришлет тебе наш адвокат. Пока!

Глория слушает, затем говорит:

— Ох, папа, какой ты грустный.

Да уж. Бывает со мной такое.

Глава 4

Поставьте себя на мое место, на то самое место, где оказался я. После трех месяцев соло-воспитания своего выводка я проводил теперь дома один целые недели. Большинство мужчин от такого бы голову потеряли, но не я. Если я не торчал в студии, общаясь с музами, я смотрел одни и те же старые фильмы, слушал по радио одни и те же старые песни и обдумывал одни и те же старые мысли. Новый год я провел в тишине. Лев Блеф сидел на диване, навалившись на меня спиной, Морж Жорж примостился на коврике под ногами, Джефф-Жираф составлял нам компанию в кресле Джеда в углу. Мне надоели его угрюмость и нелюдимость, и я было поддел его — эй, Джефф, а не много ли от тебя шуму? — но он не удостоил меня ответом.

Почти сразу после полуночи я отнес зверей в ребячьи кроватки и, прежде чем выйти, взглянул на картину, которую объявил готовой. Мне она нравилась, и я чувствовал, что выплеснул на холст все, что варилось у меня голове. То было изображение домашнего уюта, слегка приправленного неуверенностью. Критики назвали бы мою картину «экраном спроецированных предположений». Или еще как-нибудь.

Одиночество давало мне время и пространство для размышлений и самоанализа. Передо мной маячили несколько неразрешенных проблем: проблема денег, проблема дома, проблема меня самого. Я бесстрашно предпочел о них не думать. По большей части я просто ждал, когда вернутся дети, и задавался вопросом, так ли страстно они ждут встречи со мной. Они прибыли первого января, как мы и договаривались. Я бросил на них мимолетный взгляд из окна гостиной. Дети были точно такими же, как в день Рождества — на них была та же одежда, они несли те же сумки, а в сумках, по-видимому, лежали те же пижамы, игрушки и зубные щетки. Но дома обнаружились кое-какие перемены.

Билли они не коснулись. Он ринулся к новому игрушечному телефону и немедленно завел долгий разговор с далеким порождением его фантазии. Но вот в старших была заметна какая-то неловкость. Я схватил в объятия Джеда и как можно естественнее спросил, хорошо ли он провел время. Джед обнял меня в ответ, но больше кивал, чем говорил. Я обнял его сестру, и Джед скользнул к себе в комнату. Глория тоже была сдержаннее, чем обычно, и я решил пробиться сквозь этот холодок.

— Как дела, папа? — вежливо спросила она.

— Дела идут хорошо, благодарю вас, герцогиня, — ответил я, мягко подшучивая над ее церемонностью. — Хотя вот зверушки совсем от рук отбились, пока вас не было.

— А что они делали?

— Ну, Блеф-то как раз мне помогал, только почти не рычал. У него неважное настроение.

— Ой, бедный! — сухо сказала Глория, потихоньку осваиваясь на старом месте. — Пойду-ка я пожалею его.

— Жоржа я поймал с поличным, когда он подбирался к рыбным палочкам. А Джефф у нас сама знаешь какой. Каждую ночь врубал музыку на полную мощность, плясал и под утро аж шатался! В мое время жирафы себе такого не позволяли!

Глория вздохнула.

— Ой, ну ладно. Скажу Джеду, пусть он с ним поговорит. — С этими словами она ускакала наверх, вслед за мальчиками.

Только поздно вечером я решился прочитать отчет: по приезде Глория вытащила из своей сумки объемистый конверт и вручила мне. В нем было послание Дайлис, написанное от руки, но явно не от души.

Я прочел записку вслух, когда дети перед сном набились ко мне в постель.

— А вот «Целую тебя» она не написала. Может, кто-нибудь другой меня поцелует, а? — спросил я, оглядывая ребячьи лица. Ни намека на веселье.

Я вытащил фотографии. Они лежали в маленьком альбомчике, штук десять, прекрасная композиция, хорошо снято. На первой фотографии дети с Дайлис и ее матерью, прильнув друг к другу, улыбались в камеру среди горы оберточной бумаги и коробок с подарками. Остальные представляли собой портреты Глории, Джеда и Билли, по три фотографии каждого. В альбоме они располагались в нарочито разумном порядке.

Вот Глория стоит перед дверью с розовой табличкой «Комната Глории». Такой одежды я прежде на дочери не видел: бирюзовые брюки и ярко-розовый топик с сердечками. Я бы никогда не нарядил ее в такое. На следующем снимке Глория сидела на кровати в обнимку с огромным белым тигром. (Тут я подумал, что фотография ни в коем случае не должна попасть в лапы Блефу: он поймет, что его жестоко предали.) На третьем снимке Глория с полуприкрытыми глазами стояла у окна спальни, наклонив голову так, что темные волосы эбеновым занавесом свешивались вбок (как отметила Дайлис в неромантическом баре, это и ее дети тоже).

Фотографии мальчиков следовали тому же образцу: обоих сняли перед дверью, и на них была одежда, которой я прежде не видел, — штаны и полосатые майки. Дверь на фотографиях была одна и та же, а таблички разные — значит, и в Мамином Доме мальчики живут в одной комнате. Обе таблички голубые. На стенах комнаты красовались постеры с Покемонами. Мальчиков снимали в маскарадных костюмах: Джед стоял, чуточку одеревеневший, в искусственных шкурах а-ля Дэйви Крокетт[6] и кожаной шляпе с мехом (совершенно не в его духе), у Билли в костюме Винни Пуха едва виднелось лицо. Похоже было, что он вот-вот яростно заревет, как Винни, сколько я помню, никогда не умел.

Только две фотки из всего альбома были вроде бы сделаны без предварительной постановки. На них дети ходили по большому роскошному саду между шведской стенкой, качелями и горкой.

— Эти снаряды тоже новые, да? — спросил я. Билли ничего не сказал, только кивнул. Джед посмотрел на Глорию.

— Да, — сказала она. — Но это не подарок на Рождество, это мама купила, когда она, ну, когда уехала.

— Ясно. А кто составил этот чудный альбомчик?

— Мама.

— А кто вас снимал?

— Крис. Он учится фотографировать.

— Он хорошо снимает, — сказал я. Мне не хотелось прямо сейчас дознаваться, почему этот работник фоторужья нигде не запечатлен сам.

В следующую пятницу, провожая детей в школу, я попрощался с ними как обычно, но только объятий и поцелуев прибавил побольше:

— Глория, будь хорошей, будь счастливой, будь доброй.

— Да, пап. Целую!

— Джед, будь хорошим, будь счастливым, будь добрым.

— Буду, пап, буду!

— Сегодня вас заберет мама, а мы с вами теперь увидимся через неделю. Понимаете?

— Да, пап. Я буду по тебе скучать, — ответила Глория. — Ладно, до встречи.

Джед просто кивнул.

— Ну, тогда идите.

Они пошли к своим шеренгам. Глория вела Джеда за руку.

Я повел Билли к Эстер.

— Билли, будь хорошим, будь счастливым, будь добрым.

— Это ты будь хорошим!

— Эй, полегче, тебе всего три годика!

Дома я открыл магазин. Мне предложили работу иллюстратора в рекламном агентстве. Иллюстрации в стиле поп-арт — я занимался этим в школе и в колледже и делал вид, что у меня получается. Я привык сидеть дома один, но предвкушение целой недели ночного одиночества было мне в новинку. Я знал, что значит быть отцом-одиночкой. Но я не знал, привыкну ли к свободе. Свободе? От чего? От трех самых любимых людей на свете. Чтобы избавиться от пугающей пустоты, я позвал вечером двух своих приятелей. Мысль-то хорошая, но не знаю, насколько умно пускать таких людей в дом.

Номер первый — Кенни Флинт. Кенни — из тех людей, что вламываются в дверь, бегут в кухню, хватают ваши любимые пирожные, сжирают самые вкусные и лаконически улыбаются в ответ на ваши отчаянные вопли: «Ах ты засранец! Ты же знаешь, что я только розовые люблю!».

Появившись у меня, Кенни ровно так себя и повел.

— Извини, Джо, — нежно пробормотал он, развалясь за новым обеденным столом, — но уж очень я привязан к твоим пирожным. Это у меня прямо в генах записано.

— А еще друг называется!

— Ну, считай, что я до ужаса невоспитанный.

Номер второй — Карло Бонали. Такой опасности, как Кенни, он не представляет, по крайней мере, французским пирожным бояться нечего. Однако же в присутствии Карло просто необходимо следить за тем, как вы одеты. Не дай бог подпустить его к вашему гардеробу — он начнет рыться в нем, осыпая вас ехиднейшими замечаниями. Придя следом за Кенни, Карло ровно так себя и повел.

— Гибрид модов-ретроманов и футуристов-минималистов, — подытожил он, когда я таки вытянул его из своего одежного шкафа. — Восьмидесятые, обтерханные по краям. Таков мой друг Джо.

Они с Кенни решили вытащить меня из дому.

— Тебе не мешает встряхнуться, парень, — сообщил Карло, держа пару моих — немодных, на его взгляд, — ботинок. — Эти точно для тебя, как на заказ.

— Купил, потому что в «Фэйс» велели покупать такие, — вяло запротестовал я.

Карло был несгибаем:

— В вопросе обуви нужно быть лидером, а не следовать за другими, — пробурчал он. — Такова моя максима, как тебе известно.

Я взглянул вниз на его ботинки. По мне, так обычные черные «оксфорды». Конечно, вслух я этого не сказал, иначе Карло разразился бы получасовой лекцией о том, что его пара — одна из семи уникальных пар, выпущенных Уилбуром Вульфом, и что мне следует в благоговейной молитве пасть ниц пред ее рантами. Я промолчал, и Карло кинул черные брюки, синюю рубашку и вручную расписанный галстук со стрижом, который сам подарил мне на день рождения.

— Мда, есть еще над чем поработать, — сказал Карло, когда я облачился. — Ладно, ничего, сойдет.

— Да ведь мы и идем-то просто в греческий ресторанчик за углом!

— Некоторые из нас, — сочувственно глядя на меня, ответил Карло, — заботятся о соответствии стандартам.

Ну и пусть издеваются, мне все равно. Пусть хозяйничают здесь как у себя дома, потому что когда-то здесь и был их дом, а в некотором роде и остался. В этих стенах заключалась наше общее прошлое, наполненное хохотом, вечеринками, пастой, которую готовила мама Карло, и гипсовыми утками, иронически повисшими на стене в коридоре. Мы стали жить вместе, когда моим родителям надоело сдавать дом незнакомым людям. После переезда в Кройдон мама с папой не бросили мастерскую, но их дело уже превратилось в хобби, и самые интересные работы выполнялись дома. Им больше не нужно было мучиться с буйными квартирантами, и потому я предложил оставить дом за нами. И вместо того, чтобы бросить его загнивать, сдать его мне, Карло и Кенни.

— Мы будем вам платить за квартиру, а сами приведем ее в порядок, — сказал я им.

Я тогда уже защитил диплом и провел год в плодотворном безделье в окрестностях Парижа. После возвращения я не желал примыкать к числу переростков, которые никак не могут съехать из родного дома. Родители это прожевали и съели. Магазинчик и квартира много для них значили. Они купили этот дом, будучи Чемпионами Стритэма по Джиттербагу, и переехали из Тутинг-Грэйвни с багажом таких амбиций, каких на Саут-Норвуд-Хай-стрит и старожилы не упомнят. Пятнадцать лет их торговля шла а la mode[7], — кухонные стулья, на которых можно сидеть задом наперед, шведские столики на коротких ножках. Ситуация изменилась в конце семидесятых, когда общественные вкусы склонились к заимствованиям из прошлого. Как говорит Карло, «в одну прекрасную ночь у всех исчезли клеша».

— Ну что ж, — сказала тогда мама, — они ребята аккуратные.

— Кто? — переспросил я.

— Мальчики типа Кенни, — пояснил папа. — Ну, такие… сам понимаешь какие.

— Сампонимаюкакие?

— Ничего смешного, — сказал папа.

— Влюбленные в Кристал-Палас? А он ничего не может поделать. Говорит, у него такая болезнь.

— Ты понимаешь, что я хочу сказать, — хмыкнул папа. — Нетрадиционные.

— А зачем ему чьи-то традиции?

— Карло тоже очень милый, — сказала мама. — И одевается очень хорошо.

— Итальянец, — сказал папа. — Это многое объясняет.

В щегольстве и чистоплюйстве мои родители понимают. Как и все Чемпионы по Джиттербагу.

Мы съехались весной и сначала за жилье не платили. Познакомились давно, еще в Кройдон-колледже, где изображали искушенных, неуемных и крутых. Наша дружба укреплялась и процветала, когда мы втроем обдирали и пропитывали, обклеивали и раскрашивали дом, где я провел детство и где около года весело прожил с друзьями. А потом мы выросли. Кенни получил шикарную работу в компании, которая занимается кухонной мебелью, и купил квартирку на Тикет-роуд с видом на парк. Карло задержался немногим дольше, а потом вместе со своей швейной машинкой, коллекцией манекенов и молодой женой Джилл переехал в дом в Пендже. У меня же появилась Дайлис. С помощью строительного общества мы выкупили дом на весьма выгодных условиях. Дальнейшее — разнообразная история.

— Хорошая картина, Джо, — сказал Кенни, разглядывая мое новое творение, пока мы собирались. — Хочешь, придумаю ей название?

— Ну, давай.

— Отцовская сюита, — изрек он.

— Чего? — не понял я. К вечеру я устал.

— Ладно, ладно. — Карло взял меня под руку. — Сегодня ты расслабляешься.

— Не надо меня подкалывать, — жалобно сказал я, завязывая галстук и готовясь к выходу на улицу. — Не видите разве, что я одинокий и несчастный человек?

— Фигня, — сказали хором Кенни и Карло.

И я с ними, конечно, согласился. Несмотря ни на что, я улыбался, и несмотря ни на что, я пел. Да, я забывал выключать отопление, да, строительное общество заявило, что мой доход слишком низок, чтобы выплачивать проценты по закладной без Дайлис, да, у меня практически не было работы. Ну и что? Провожая детей в Мамин Дом, я радовался отдыху и одновременно скучал. Если Дайлис воображала, что после ее отъезда я развалюсь на куски, она ошибалась. Я крепко стоял на ногах. Папин Дом крепко стоял на фундаменте.

Спустя два месяца после Изменения Семейной Ситуации к нам явилась Официальный Представитель в виде дамы слегка за пятьдесят и в очках-полумесяцах, которая с легким карибским акцентом вежливо задавала вопросы.

— Мистер Стоун…

— Просто Джозеф, хорошо?

Леди опустилась в Другое Кресло, и я обозревал ее со своего места на диване. Глория уткнулась в рукав моего свитера, будто в надежде изобразить дочернюю привязанность. Билли на полу перебирал пластмассовых хрюшек, Джед тихо сидел в своем любимом кресле с Джеффом.

— Конечно, Джозеф, — согласилась посетительница. — Меня зовут Клодетта. Скажите мне… у вас все в порядке?

Я знал, что привело ее к нам. Клодетта учуяла перемену обстоятельств в жизни детей и, естественно, решила к нам заглянуть. Интересно, Дайлис с ней говорила? Я бы мог обидеться, но не стал. Я слегка повыпендривался.

— Да, все очень даже в порядке, — широко улыбнулся я. — Работа у меня трудная, конечно, но ничего непривычного в ней нет. — Бесстыдно, зато правда.

— Ясно, — кивнула Клодетта, — конечно.

И тут заговорила один поросенок. Губы у нее не шевелились, и голосок уж очень смахивал на Билли, но все-таки это был поросенок.

— Привет, тетенька! Я поросенок! У меня есть маленькая поросячья пиписька!

Клодетта изогнула бровь. Я почувствовал, как Глория просто-таки давится от хохота.

— Очень скоро он напишет вам прекрасную картину, — предсказал я. — Только надеюсь, без интимных органов сельскохозяйственных животных.

— Понятно, — глубокомысленно протянула Клодетта, стараясь попасть в тон. — Ну, а как поживает ваш старший мальчик? — Она взглянула в толстую папку, лежащую на коленях. — Ты Джерард, точно?

— Джед, — ответил Джед.

Глория фыркнула, прикрыв рот ладошкой.

— Помолчи уж, — полусерьезно велел я. Глория хихикнула. — Джед, — объяснил я. — Мы все зовем его Джедом. Через «дж». Но это долгая история. Джед, скажи, у тебя все хорошо, правда же?

— Да, — ответил Джед.

— Ммм… — отозвалась Клодетта, чтобы заполнить паузу. Затем она что-то записала у себя в блокноте. С темнеющей улицы через двойные рамы доносились гудки автомобилей и детские голоса. В честь визита Клодетты я закрыл магазин и теперь думал, во сколько же мне это влетит. Вероятно, в миллионы.

— А ты, должно быть, Глория, — продолжала гостья. — Какая ты умница.

— Да уж, умница, — ответила Глория с показной скромностью, за которую я впоследствии выдам ей по полной программе без всякой жалости. В этот момент Билли переключился на ручки и листы бумаги на кофейном столике. Вскоре он предъявил нам бумажку, изрисованную непонятными каракулями.

— Это поросенок! — объявил он. — Без пиписьки!

— Молодец, — похвалила Клодетта. — У вас талант передается по наследству, да?

Я знал, что она в курсе, какой будет ответ, но все же сделал ей одолжение:

— Возможно. Я ведь тоже по этой части.

— Ох, правда?

— Ну да. Я зарабатываю кистью на жизнь. Масло, акварель, глянец, эмульсия. И так круглые сутки без выходных.

— Пап, эмоция, а не эмульсия! — поправила Глория.

— Прости, пожалуйста! — взмолился я. — Я хотел сказать — глянец и эмоция. Дурак я, дурак! — Я взглянул на Глорию. — Видите, Клодетта, с этой всезнайкой не соскучишься. — Глория стукнула меня кулачком. Клодетта выдавила улыбку.

— Ну что ж, все понятно, — сказала она, подняв полброви и убирая папку в сумочку. Мне захотелось набиться на комплимент.

— И какого вы о нас мнения?

— Что ж, Билли в полном порядке, — сказала Клодетта, затем повернулась к Глории и добавила: — Как и вы, юная леди.

— Да, — подтвердила Глория, — и папа почти всегда тоже.

— Я не сомневаюсь, — заверила ее Клодетта, вставая, — что и Джед тоже в полном порядке.

Я проводил ее по длинной лестнице на улицу. Перед уходом Клодетта вручила мне визитку.

— Если все-таки у вас будут трудности, позвоните мне.

— Обязательно.

— Всякое может случиться в такой ситуации.

— Да, я слыхал.

Я выдал ей улыбку «такова жизнь» и закрыл дверь.

Глава 5

У меня есть воспоминания о своей проницательности и сексуальности. Ложные, как легко догадаться, но я сознательно давал им соблазнять меня. Когда дети были в Папином Доме, я практически ни о чем, кроме них, и не думал. И когда они находились у Дайлис, я тоже много думал о них. Но еще в те длинные бессмысленные вечера я много думал о женщинах. О красотке в банковском окошке, с которой я бесстыдно кокетничал. О толстушке в магазине, которая назвала меня «милый». О женщинах на детской площадке, ехидных, вроде Лайзы и Камиллы. Но, по большей части, я думал о тех женщинах, которых мне только предстояло повстречать. Я хотел заняться с кем-нибудь любовью, но насчет «охоты за сексом» на самом деле просто шутил. Я хотел нежности и теплоты, но где их найти?

Кенни был абсолютно уверен, что сможет мне помочь. На меня, как он объяснял, должны просто накинуться дамы околобальзаковского возраста, ищущие, кем бы заменить бездельников, с которыми развелись.

— Холост, добр к детям, владеет кистью, задница хоть куда — ну, так Ротвелл говорит.

Ротвеллом звали его канадского дружка. Он был профессором средневековой литературы и ни разу в жизни не сказал «задница хоть куда».

— Передай Ротвеллу, что я тронут. — Я не сноб. Я принимаю выдуманные комплименты от кого угодно.

Имелась только одна проблема. Как сказал Кенни, несколько преуменьшая, чтобы закадрить женщину, которая тебе подойдет, «нужно… э… выйти из дома. Понимаешь концепцию, Джо?» Он был, конечно, прав. Кроме Карло и его самого, я ни с кем не встречался. Кенни пообещал, что все исправит. Он сдержал слово и пригласил меня на вечеринку в пятницу, когда Глория, Джед и Билли возвращались из Маминого Дома в Папин Дом, а не наоборот.

— Кен, сейчас никак, — запротестовал я, когда он явился за мной.

— Ну, а пирожные у тебя есть? — рассеянно спросил он, вваливаясь в кухню. — Что, даже маленького кусочка пирога нету? Да куда же ты катишься, Джо?

Вот вам типичный Кенни: преданный, но абсолютно неуправляемый. Но, к счастью, меня выручили родители: сказали, что заберут детей на ночь к себе. Интересно, где мне придется ночевать? Пора было сходить к Лену.

— Привет, Джозеф…

— Привет, Лен. — Я опустился в кресло и ждал.

— Кое-кто особенный?

— Что? Кто?

— Та счастливица, с которой ты встречаешься.

— Нет никакой счастливицы, — заспорил я.

— Есть, Джозеф, есть. Только она сама этого пока не знает.

— Спасибо, Лен. Я запомню.

Я уже порядочно оброс. Лен подровнял мне волосы, уложил их, и я наслаждался собственным видом в его зеркале. Я было собрался расплатиться и уйти, как Лен взглянул на меня и спросил:

— Хочешь что-нибудь на выходные?

— Что? — удивился я. — Разве парикмахеры все еще оказывают эти услуги?

— Нет, Джозеф, — ответил Лен. — Мне просто нравится иногда это спрашивать.

Два часа спустя я оставил у родителей Глорию, Джеда и Билли, предварительно заверив, что вернусь за ними наутро. Спустя еще два часа я залезал в машину к Кенни и морально готовил себя к забытой деятельности — общению с собратьями-людьми, часть которых женского пола.

Галерея «Фанданго» оказалась этаким напыщенным, вытертым, голым, типично соховским местечком. Туда стекались, как выражался Кенни, «болт-болт-болтуны» от интерьерного дизайна. На сей раз они собрались под предлогом отметить запуск новой серии столовых приборов, заказанных компанией «Хоумлав» некоему скульптору-садомазохисту по имени Дэн Макмёрфи. Полы в галерее были зеленые, стены — цвета мяты. На стенах висели картины, живописующие миловидных яппи, разоблачающихся подле ярко-алых лобстеров и похожих на лук артишоков. Гости сновали туда-сюда, балансируя тарелками с едой и брошюрками «Хоумлава». Весьма круто. Весьма дико. Что я тут забыл?

На таких вот приемах я бывал раньше, еще при Дайлис, обычно в надежде найти какую-нибудь работку. Работа мне там никогда не подворачивалась. Но зато мы на дармовщину получали кусочек роскошной жизни. С благодарностью, цинизмом и смехом (в равных долях) я вел себя отстраненно-вежливо, а Дайлис со своим обычным рвением смешивалась и общалась с толпой. Теперь же я впервые вышел в свет без Дайлис. Разница громадная. Я смотрел на все глазами безнадежного желания.

Сколько же там было женщин! И все занимались своими женскими штучками — сдавали и брали пальто и шляпы в гардеробной, улыбались, смеялись, заходили по трое в дамскую комнату, перешептывались, рылись в сумочках, искали там — ну, не знаю, что они там искали. Меня охватил панический ужас. Мне нужно было с ними разговаривать. Мной руководило не желание, а страх показаться малодушным, если я не смогу их рассмешить, тронуть, покорить. Я превратился в гремучую смесь страха и пыла. Три стакана шипучего шампанского, припадок тихого отчаяния, и вот я внезапно обратился в Кэри Гранта.

— Меня зовут Джозеф, а вас?

— Люси. А это Луиза, а это Линда.

— Привет!

— Привет!

— Привет!

— Привет!

— Ээмм. А вы сюда как пришли?

Они занимались не то торговым консалтингом, не то рекламой, не то маркетингом. А я, кстати?

— Обновление интерьеров. Отделка, декор, как говорится.

— Ой, правда?

Ой, правда! Не могу же я назваться художником. А то о чем они спросят? Какой художник? График? Или живописец? Страшная правда состояла в том, что я художник-выживатель.

Я ринулся в атаку:

— Привет, меня зовут Джозеф. А вы…

— Соня. А это Саския, а это Сандра…

— Джозеф. Простите, не расслышал вашего имени…

— Марни. А это Мэйв, а это Мэгги…

Я не разговаривал с этими женщинами. Я их спрашивал. И чем больше я изощрялся, тем длиннее казался путь от «Приятно познакомиться» до «И я тебя люблю». Шум уже стоял такой, что даже обмен любезностями означал больное горло наутро. Шампанское, сначала подбодрившее меня, теперь меня совсем пришибло. Кэри Грант выветрился, его место занял Джек Николсон. На меня из засады напал актер, игравший на кабельном телевидении в рекламном ролике про зубную пасту.

— Вечер добрый. Выглядите интересно.

— Боже, нет, — сказал я.

Это ему, кажется, пришлось весьма по вкусу.

— Хороший галстучек, — похвалил он. Галстук со стрижом мне подарил Карло на день рождения.

— Спасибо.

— Как вас зовут?

— Клод. Клод Моне.

— Чем занимаешься, а, Клод?

— Да так, хожу по вечеринкам, никого там не знаю, жду, чтобы на меня набросились типы вроде тебя.

— Ха-ха! Так тебе повезло, Клод!

— Повезло, что жив.

— Как тебе все это великолепие, которое тут выставили?

— Себя к ним тоже относишь, что ли?

— Ха-ха-ха! Ха-ха! Да нет, я про кухонные штучки Дэна Макмёрфи! Горшочки все эти, сковородки, супницы… Видал супницу, Клод?

— Сказать по-честному, — на меня внезапно накатила страшная усталость, — супницы меня не возбуждают.

Улыбка моего собеседника слегка сузилась, но самоуверенность не скисла:

— Скажи, Клод, а что тебя возбуждает?

— Оставь меня в покое. Пожалуйста.

— Ладно-ладно, Клод, пожалуйста. — И он упорхнул доставать других.

— Ну и мудак! — услышал я позади себя женский голос.

— Мягко сказано, — изрек я сколь возможно хладнокровно.

Женщина пьяненько захихикала. У нее был такой псевдоаристократический выговор. В руке она держала бокал, в котором плескалось красное вино.

— Здесь одни идиоты собрались, — объяснила она. — Разумеется, о присутствующих я не говорю.

Интересно, она имела в виду только себя или меня тоже? Этот вопрос занимает меня до сих пор.

— Мы собираемся домой, — прибавила она. — Пойдешь с нами?

— Кто «мы»?

— Кто «мы»? — передразнила женщина и ткнула меня ладошкой в грудь. — Ну, я и парочка моих друзей!

— Значит, здесь у вас все-таки есть друзья?

— Ох ты прекрасный принц!.. Кстати, классный у тебя галстучек! — Она пощупала галстук, потом отпустила.

Ценительница галстуков была стройная блондинка лет двадцати пяти. Прядь волос спадала ей на глаза. У нее имелись вечерняя сумочка, красный кардиган, маленькое черное платье и маленький носик.

Выскочила еще одна леди, повыше, потемнее и покорпулентнее. В фиолетовых брюках с ремнем на бедрах и красной майке, гласившей «Детка-конфетка, ага!». Между майкой и брюками сверкала продетая в пупок сережка.

— Мы идем? Мы идем? — спрашивала она.

— Идем, идем, — отозвалась моя новая знакомая. — А где Келли?

— Там, с Филом. А это кто? — Незнакомка махнула горящей сигаретой в мою сторону.

— Не знаю. Ты кто?

— Джо.

— Дэйзи, это Джо. Джо, это Дэйзи, она женщина-танк и трахает все, что движется.

Обе захохотали, затем та, что в красном кардигане, подтолкнула меня к столу с вином, взяла две полные бутылки и потащила меня к двери.

— Дэйзи, идем! — крикнула она через плечо. Дэйзи, с Келли и Филом на буксире, присоединилась к нам. Келли была на высоких каблуках, бледная и неразговорчивая. Фил — высокий, темный и неулыбчивый. Я оглядывался по сторонам, хотел найти Кенни, но его не было видно. Ну и ладно. Все равно он бы не стал меня удерживать, коли уж мне предлагали кое-что поинтереснее. Вот я и решил выяснить, будет ли мне интересно.

— Как тебя зовут? — спросил я у женщины в кардигане.

— Присцилла.

— И что дальше, Присцилла?

— Поедем ко мне, потом поедем еще куда-нибудь, — сказала она и тут же перебила себя: — Молодец, Фил!

Фил словил такси. Присцилла взяла меня за руку, и мы все втиснулись в машину. Присцилла села в середину, усадив меня по одну сторону, ослабевшую Дэйзи — по другую. Напротив нас на откидном сиденье по-прежнему молчала Келли. На другом сиденье, наоборот, Фил заливался соловьем. Например, что кухонная утварь у Дэна Макмёрфи «ну фигня, просто, блин, совершенная фигня», а галерея «Фанданго» — это «просто жопа, ну самая настоящая жопа», а люди в ней «тупорылые, вообще ни хрена не понимают».

Дэйзи с Присциллой хихикали как оголтелые над каждым его словом.

Ехали мы, к счастью, недолго и в конце концов высадились на какой-то узкой улочке (где? в Холборне? Клеркенвелле? Блумсбери? Я не следил за дорогой). Присцилла отперла блестящую черную дверь и повела нас наверх по лестнице, покрытой красивым ковром. Квартира оказалась хорошо обставленной, но совершенно безликой. Фил ввалился в гостиную с таким видом, будто он тут хозяин (может, он и был тут хозяин).

— Ну ладно, — изрек он сам себе, снял со стены зеркало, вытащил из кошелька банкноту и достал из-за книг на полке бумажку с белым порошком.

Нарочито лениво он втянул порошок носом. Есть такое выражение про любителей кокаина: был мудак, нюхнул, стал совсем мудак. Я старался про это не думать, пока все остальные по очереди прикладывались носами к порошку. Келли стояла в уголке. Дэйзи объявила, что ее сейчас стошнит.

Нюхнув, Присцилла наконец вспомнила о моем присутствии.

— Хочешь тоже? — мило предложила она, подмигивая и фыркая обеими ноздрями.

— Хотел бы, — улыбнулся я, — только завтра день тяжелый.

— А жалко, — сказала она. Я почему-то весь разомлел от такого ничтожного выражения сочувствия. Я балансировал на краю какого-то гамака. Присцилла села рядом и вылила в свой бокал остатки вина из бутылки. От нее приятно пахло декадентским коктейлем из ароматов вина, духов и сигарет Дэйзи.

— Роскошная, правда? — спросила Присцилла, кивая в сторону коридора, где исчезла ее подруга. — Что мужчины думают про таких вот безумных пташек?

Я не нашелся что ответить. Но тут на Присциллу глянул Фил. Ее глаза выражали готовность и ожидание. Встретившись с ней глазами, он тут же отвел взгляд, и на его губах на одну миллисекунду промелькнула радостная ухмылка. Фил шагнул в мою сторону. Мне захотелось домой.

— Я не расслышал, как тебя зовут, — протянул он, подаваясь вперед.

Я взвесил на ходу варианты «Пикассо, Пабло» и «Гог, Винсент ван». Но вряд ли с Филом этот трюк пройдет.

— Джо.

— Просто Джо?

— Как скажешь.

— А что делаешь, Джо?

В «Фанданго» мне было приятно говорить, что я художник и декоратор. Но здесь это ненужная патетика.

— Да так, всякое. Вот с детьми много вожусь. — Я думал его смягчить. Не вышло.

— Так у тебя есть дети?

— Трое.

— Пялить их любишь, а?

Я услышал «ах» и оглянулся. Ахнула Присцилла. Рядом со мной на полу стояла ее пустая бутылка. Я наклонился, поднял бутылку за горлышко, медленно распрямился и ткнул ею Фила в рожу.

— Пластические операции любишь, а?

В кино при таких кадрах положено хохотать. Но мы были не в кино. Я кипел от ярости и бравады. Я разъярился от слов Фила, а расхрабрился оттого, что он сказал их перед Присциллой — я ее еле знал, но она держала меня за руку и, как я подозревал, ей нравился Фил. Я и не собирался бить его бутылкой. Я постарался высказаться легкомысленно, а жесткости — лишь крошечная капелька. Но, кажется, выглядел я как настоящий убийца. Ну да все равно, на самом деле, потому что, если бы он повторил свои слова, я бы лег на пол и заплакал.

Фил ничего не сказал, только поглядел на меня, на бутылку, на лестницу, где ждала Келли.

— Ладно, ты извини. Пошутил я. Все равно пора уходить.

Лениво косясь на меня, Фил поднял с пола плащ.

— Чао, куколки! — крикнул он и вместе с Келли скатился вниз. Дверь за ними захлопнулась.

— Пойду, разберусь с Дэйзи, — сказала Присцилла и вышла.

Спустя двадцать минут ее все еще не было. Я нашел пульт и немножко посидел перед телевизором, который показывал «Бельгийские гонщики с голым задом». Потом я встал и спустился в холл. Сквозь приоткрытую дверь ванной я увидел, как Дэйзи лежит, свернувшись калачиком на коврике возле унитаза. Соседняя дверь была закрыта. Я тихонько постучал и вошел. Там под одеялом похрапывала Присцилла. Она заворочалась, раскрыла глаза и дотронулась до моей руки. Затем снова заснула.

Больше я ничего не запомнил. С рассветом я проснулся. У меня разрывался мочевой пузырь, а эрекция была такой, что хоть плащ Бэтмена вешай. Я так в одежде и лежал на одеяле, рядом храпела Присцилла. Мне были видны только ее волосы и лицо. Красивое лицо, но не для меня.

Я соскользнул с кровати и на ощупь побрел в ванную. Дэйзи все еще лежала там. Сперва я оттащил ее от унитаза, затем оттянул вниз торчащий член и пописал. Переступив через Дэйзи, я прокрался обратно в комнату, достал из кармана блокнот и настрочил осторожную записку:

Не подписавшись, я положил записку на столик и вышел в рассветный город, чтобы найти ночной автобус и уехать на нем в мой родной мир.

Среди достопримечательностей Саут-Норвуда есть подземный переход под станцией Норвуд-Джанкшн. Это такая длинная подземная труба, кошмар клаустрофобов и грабительский рай. Еще там можно очень громко шуметь.

Примерно в половине восьмого утра я открыл дверь в дом родителей. Мама заваривала утренний чай. Я сказал, что приехал на машине и хочу забрать детей, чтобы повести куда-нибудь есть яичницу с ветчиной. Я услышал, как в детских завозились. Пускаться в объяснения не хотелось. Я прошел к детям, вытащил каждого из постели, сводил в туалет, вычистил остатки сна из глаз, одел, а затем объявил, что мы идем в нашу любимую закусочную рядом с «Богатством бедняка». Только вначале нужно было соблюсти ритуал.

Мы столпились у спуска в подземный переход.

— Джед, ты первый, и давай побыстрее и погромче! Считаю до пяти, потом бежит Глория, потом я с Билли в коляске. Только мы не наперегонки бежим, все помнят? Просто бежим и ревем. — Я еще разок заглянул в тоннель. Пусто. — Давай, Джед! Вперед!

Раз, два, три, четыре, пять…

— Глория, давай!

Глория засверкала пятками.

— Бежим! Все бежим! — кричал я, срываясь вслед вместе с Билли в коляске. Топот их ног отдавался эхом, коляска гремела.

— Ну, молодые Стоуны, — закричал я, — а теперь ревите погромче!

— Уууууу!

— Уууууу!

— Уууууу!

И я тоже ревел. Про себя.

Глава 6

Приблизимся к настоящему времени.

— Глория?

— Да, папа?

— Не спорь со мной.

— Ты нехорошо себя ведешь.

— Ну, ну, без пафоса.

— Это ты с пафосом! Это ты себя плохо ведешь!

— Однако все эти выходки не мои.

— Я тебя не слушаю!

— Ничего не поделаешь. Такова жизнь.

— Я тебя не слушаю-ууу!

— Можешь не слушать, можешь вообще уходить.

— Я ТЕБЯ НЕ СЛУУШАЮ-УУУ!

И топ-топ-топ наверх. В далекую свою страну, откуда ни носа, ни ноги больше не покажет. Как минимум до вечернего чая.

Прошу прощения, что демонстрирую вам эту малоприятную сцену. Мне просто хочется чем-то подкрепить то, что я сказал в самом начале. Что с Глорией теперь уже не так легко ладить, как раньше, когда она полагала, что гигиенические прокладки — это чистые салфетки, а я был одновременно до отупения воодушевлен и до полусмерти напуган после ухода Дайлис.

Да уж, было времечко…

Приближалось первое лето, которое мне предстояло провести в должности отца-одиночки на полставки. У меня скопилась внушительная горка неоплаченных счетов, а наличности не хватало на полную уверенность в том, что не придется торговать собою на улицах. Где-то поблизости маячило полное разорение. Как-то раз, когда мальчики легли спать, я обсуждал свое положение с дочерью. Ей только что исполнилось девять, и она была Настоящей Женщиной.

— Глория, никому не говори: я тебя выпущу в трубу.

— Пап, ты такой глупый!

Глория свернулась калачиком на диване и смотрела по телевизору веселого Алана Тичмарша и его команду. Я лежал на ковре, опершись на кресло Джеда, Лев Блеф развалился у меня на груди.

— Нам, понимаешь, нужно очень много денег, — продолжал я. — Ты не могла бы найти какого-нибудь богатого дурака, чтобы он дал мне хорошую работу?

— Найду, пап.

— Найди прямо завтра, хорошо?

— Конечно, пап.

— А теперь скажи, что я лучший папа на свете.

— Хмм!

— Ну вот. Приехали. Требую развода.

Глория грызла шоколадное печенье. Вроде была совершенно довольна жизнью. От нее пахло пеной для душа, а припудренные тальком пальчики ног высовывались из-под фланелевой пижамы. Тем не менее шоколадное печенье могло бы поведать грустную историю. Это было «Экономичное» шоколадное печенье, заметно дешевле обычного печенья «Сейфуэй» и не такое вкусное, чем печенье от «МакВитис», признанного лидера в области шоколадных печений. «Экономичное» печенье покупают стесненные в средствах люди, хоть сами они и маскируют свой выбор под расчетливую экономию. Никто им не верит, кроме разве что младших школьников.

— Я тебе дам немножко денег.

— А сколько у тебя есть?

— Девять фунтов и семнадцать пенсов.

— Спасибо.

Товары эконом-класса все чаще появлялись в моей тележке в супермаркете. Они знаменовали разруху в моей финансовой империи, начавшуюся после расставания с Дайлис. Я не только держал на себе весь дом, но и вдобавок не продал с самого Рождества ни одной картины и не получил ни одного заказа. Да и в рекламном агентстве начался какой-то кошмар. Тамошний менеджер, который заведовал линией мужской моды, заказал серию картинок, на которых стройные девушки ржут над худосочным парнем в дешевых тренировочных штанах. Страшные треники были описаны мне во всех деталях. У меня имелась ровно такая пара, так что понятно, почему я реагировал без особого воодушевления.

— Сделай девчонок похлеще, а парня погрустнее, — ныл по телефону менеджер. — Там все дело в том, что он полное барахло и неудачник.

Нехорошо. А мне он виделся очень симпатичным.

Но я не унывал. Если ни искусство, ни коммерция не принесут мне блестящего будущего, я обрету платежеспособность другим путем. В предвкушении сезона работ по обновлению интерьеров я собрал свое портфолио. Моя гостиная, два года назад отделанная в розоватых тонах, выглядит чрезвычайно шикарно; квартира Кенни, вся состоящая из оттенков синего; асфальтовая плитка в родительской кухне; еще несколько окон и дверей, которые я делал во Франции, чтобы заработать там на жизнь. Я расклеил листовки на витринах и поместил объявления в районных газетах. Я говорил себе, что становлюсь просто идеалом яппи.

Тем временем я осторожно экономил. Без чего-то обходиться легко: после фиаско в «Фанданго» я практически перестал куда бы то ни было выходить, даже в паб. Как-то так вышло, что пара кружек хорошего светлого пива стоят чуть больше, чем еда для детей на неделю. Другие траты, правда, я намеревался сохранить, чтобы поддерживать внешнее благополучие дома. Требовалось делать хорошую мину — прежде это занятие мою жизнь не уродовало. Когда на чай приходили родители, я прятал «Экономичное» печенье и выставлял на стол красивый тортик. Мама с папой не слабоумные, они, конечно, понимали, что мне приходится туго, но демонстрировать это им я не собирался.

Чуть возросли ставки в том, что касалось Дайлис. Мы сохраняли мирные, хотя и неблизкие отношения. К счастью, «двудомная» система детей не огорчала. Они оставались такими же эксцентричными, как и прежде. И все же в наших отношениях запахло конкуренцией. Я слегка обиделся, когда Глория открыла мне, что в Мамин Дом третий раз подряд являлась Зубная Фея (в нее моя дочка больше не верила). В мифоортодонтическом мире явно возник заговор. В моем доме этот коренной зуб расшатывали целую неделю.

Ну ладно, по крайней мере, фея сэкономила мне фунт-другой. Эта сумма очень пригодилась, когда Глория отправилась стричься в «Салон Синди». Она стриглась там регулярно еще до распада семейства, а поскольку парикмахерская была рядом с нами, за ее стрижки теперь отвечал я. Стрижка стоила любых денег, потому что мы теперь ходили в салон вдвоем, вместе.

Ритуал соблюдался в последнюю пятницу каждого месяца. Забросив Джеда к Эстер, где уже сидел Билли, мы с Глорией заходили в салон. За нами закрывалась стеклянная дверь, и мы оказывались в Царстве Наведения Женственности. Здесь стояли сиденья, покрытые черным пластиком; столик высотой по колено, с хромированными ножками и столешницей из темного стекла, на которой лежали номера «Гламура», «Компании» и «Вог». Здесь причудливо изгибался стол администратора и жарко жужжали фены. От пола до потолка простирались зеркала и каскады искусственной зелени. В облаках химических ароматов сновали напудренные женщины в черном, которые, на мой неискушенный взгляд, казались гораздо сексуальнее, чем они сами могли представить.

И порядок действий никогда не менялся.

— Здравствуй, Глория, солнышко, — говорила Синди. — Сегодня снова с папой? — Синди еще только предстояло узнать о наших семейных изменениях: ее познания уступали масштабным познаниям Лена из мужской парикмахерской.

— Да, с папой, как всегда.

Глория закатывала глаза, выражая женскую солидарность по поводу полной бесполезности мужчин. Синди, пятидесятилетняя нимфа, заводила глаза в ответ, после чего незаметно подмигивала мне. Подходила какая-нибудь из юных стажерок и вмешивалась в беседу со словами: «Глория, пойдем со мной?» И Глория рысью уносилась прочь со своей проводницей, мимо ряда раковин в дальний конец зала. Там ее усаживали, поднимали на кресле вверх, мыли и ополаскивали волосы, пока я листал журналы и впитывал в себя все девичьи перешептывания и пересмеивания. Затем парикмахерша подзывала меня для консультации. Иногда Глорию стригла Вики, иногда Джен, временами сама Синди. А однажды над Глорией работала Марина.

— Вы папа Глории?

С Мариной я был незнаком. Прежде всего я отметил ее волосы: короткие, крашенные в белый, с единственной темной прядью, аккуратно вьющейся на лбу.

— Да, я и есть этот счастливец!

Марина засмеялась. Глория, очевидно, уже завоевала ее расположение.

— Меня зовут Марина, я сегодня буду ее стричь. Вы бы что хотели?

Я взглянул на Марину пристальнее. Не встречал ли я ее прежде? Она была жизнерадостно соблазнительна. Округлое, мягкое лицо слегка ужесточали выщипанные брови и серьезный взгляд. Я ощутил слабый укол ностальгии по школьным временам и девочкам, которых тогда знал, — не по годам сексуальных, тщательно расфуфыренных и слишком взрослых для меня.

— Что бы я хотел? — вздохнул я. Закрыл журнал со статьей об идеальном минете и небрежно свалил его на горку других журналов, как делал всегда. — Чтобы вы мне дали миллион фунтов. Это вас не затруднит?

Марина взглянула на журнал. «Секс! Семь колдовских способов уложить его к твоим ногам!» — соблазняла обложка.

— Если вас устроит чек.

— Чек, который будет от любого банка отскакивать?

— Ага, — ответила Марина.

Мы подошли к Глории, которая восседала в мантии на высоком стуле. Я погладил ее мокрые локоны, ощущая присутствие Марины совсем рядом.

— Вы ведь, по-моему, впервые имеете честь сделать мою дочь еще красивее?

— Впервые.

— Пап, замолчи! — просияла Глория.

— Ей бы хотелось подстричь волосы сзади и по бокам, — сказал я, почему-то вспоминая длинные волосы Дайлис. — Только челку, пожалуйста, оставьте, ей так нравится.

— Хорошо, — сказала Марина.

Я отошел на шаг. Марина взяла ножницы и расческу.

— Ладно, пап, иди, — сказала Глория.

Я растерялся.

— Но мне нравится стоять и смотреть, ты же знаешь…

— Пап, иди, а?

Я трахнул Марину в следующий четверг. Впечатлены? Как я, а? Шесть дней от первой встречи до половой связи! На самом деле было не совсем так. Отношения с Мариной были близкими и добрыми, хотя (не могу отрицать) я чувствовал себя победителем. Я бесстрашно вторгся в чужое пространство, на ноле женщин, и добыл себе трофей — девушку. Спасибо тебе, Глория, маленькая кокетка!

Пап, иди, а? Как по-девичьи легко у нее это выходит!

— Ладно, иду, красавица. Скоро вернусь.

Я рассеянно прошелся по ближайшим магазинам. Меня захватило отчаянное желание сблизиться с этой Мариной, возможно, совершенно неподходящей для меня женщиной, которую я впервые видел. Я вернулся, понимая, что обязательно попробую, но оказалось, Глория уже сервировала меня к столу в лучшем виде.

— Так вы декоратор! — сказала Марина.

— Да, временами работаю декоратором.

— Глория мне все-все про вас рассказала.

— Надеюсь, только хорошее?

— Вообще-то плохого не очень много.

— Не очень много? — Моя соблазнительская улыбка на мгновение слетела с губ. Марина впоследствии говорила, что ничего не заметила. А Глория заметила, интересно? Спрошу ее на днях.

— Ну, ничего уж очень серьезного, — ответила Марина. Я нервно потрепал Глорию за ухо.

— Пап, не надо, Марина еще не закончила!

— Простите, босс. Больше не буду. — А про Дайлис Глория ей рассказала? А про Криса? А про «Экономичные» шоколадные печенья? А про мое бессексуальное одиночество?

— Мне как раз нужен декоратор, — перебила мои мысли Марина.

— Не может быть!

— Мне нужно отделать гостиную.

«Мне», не «нам». Я бросил взгляд на ее левую руку, потянувшуюся за расческой. Что это, обручальное кольцо?

— Я могу прийти к вам в понедельник, например.

— В мой обеденный перерыв.

Я думал о Марине все выходные: и в парке с детьми, и в кино с детьми, и дома с детьми за воскресным обедом. В понедельник я стоял у Марининых ворот.

— Вы обо мне не забыли! — сказала она, появившись через пять минут. Не знаю, искренне ли она удивилась.

Марина достала из сумочки ключ, и мы вошли. За фасадом обыкновенного саут-норвудского дома скрывались роскошные обои сливового цвета. Я представил, как дома дети водят жирными пальцами по стене вдоль лестницы.

Я показал Марине портфолио. Она показала свой цветовой план, и мы договорились о цене работы. Мы сблизились чуть больше, передвигая мебель в угол. На псевдогеоргианском буфете стояла фотография юноши.

— Это Гэри, мой сын. Вырос и улетел.

Марина отдала мне запасной ключ и попросила явиться на следующее утро уже без нее. Во вторник я очистил стены, в среду закрыл потолок тканью, в четверг у Марины был выходной, и я принял приглашение вместе пообедать. Мы ели макрель с перцем и пили сладкое вино. После Марина увлекла меня в спальню, где мы наконец занялись любовью. Чуть позже она принесла мне чаю. Пока я пил, она отметила, что я все поглядываю на часы у кровати.

— Такое впечатление, что тебе сейчас нужно быть не здесь.

— Прости меня. Я бы с радостью остался, но мне нужно забрать детей. — Я чувствовал себя глупо и добавил: — Они завтра уезжают обратно к маме.

— Тогда завтра встретимся?

— Было бы отлично.

Я взял ее руку, сжал, отметив острые кончики красивых ногтей. Часы показывали три восемнадцать. Быстро одевшись, я рысцой пустился к школе.

— Как идет отделка? — осведомилась Глория на школьном дворе.

— Сегодня довольно медленно, — ответил я. — А как поживает моя самая любимая на свете девочка?

Только спустя три недели я решился рассказать кому-то о Марине. Я осторожно подбирал слова.

— Я встречаюсь с одной девушкой, — сказал я.

— Ага! — хором отозвались Карло и Кенни. Они кивнули друг другу, и каждый постучал пальцем себе по носу.

— И в каком именно смысле «встречаешься»? — сальным голосом осведомился Кенни, поворачиваясь и наставляя на меня ухо.

— И с какой девушкой? — поинтересовался Карло, жестикулируя, как он считал, по-средиземноморски. — Расскажи мне все. Мы, итальянцы, эту amore очень понимаем.

— Ее зовут Сьюзи, — сказал я. — Она косметолог, работает в Брикстоне. Мы с ней познакомились в баре.

Необходимо было соврать, правда? Дело в том, что тут были кое-какие сложности. Не с Кенни — он был скорее моим другом, чем Дайлис, и от моей новости не смутился.

— Сьюзи! — пробормотал он, щурясь и разглядывая воображаемый неоновый росчерк в воздухе. — «Овладеть Сьюзи», фильм Джона Уолтерса. Понимаю, понимаю.

А вот с Карло было труднее. И дело не столько в нем самом, сколько в его окружении. Он все еще был женат на Джилл. Той самой Джилл, к которой съехал из моей квартиры. Они были счастливы вместе, растили двоих детей, и с Джилл я тоже дружил. Но Джилл, к сожалению, давным-давно близко дружила с Дайлис. Собственно говоря, со своей «будущей бывшей» я познакомился именно через Джилл. Мы с Карло и Кенни устроили пьянку над магазином в честь окончания отделки квартиры, и Джилл привела Дайлис. Тогда они только что получили дипломы по психологии. В случае со мной Дайлис была настоящей отличницей.

— Джозеф — очень красивое имя.

— Ты небось всем парням это говоришь!

— Не всем, только симпатичным.

— А для меня делаешь исключение?

Теперь мне требовалась экспертиза в области психологических игр. Я боялся поставить Карло в неловкое положение. Джилл обязательно спросит его, как у меня дела, а он сочтет, что должен ответить. Но, с другой стороны, он понимает, что я бы не хотел сообщать Джилл о Марине, потому что Джилл, в свою очередь, непременно передаст новость Дайлис. А я не хотел, чтобы Дайлис знала об «одной девушке», с которой я «встречаюсь», потому что она рассказала бы о ней Глории, Джеду и Билли. Мне не очень хотелось, чтобы Глория знала, что я кручу роман с ее парикмахершей. И более того, если кто и должен рассказывать ей и ее братьям о моей личной жизни, то только я сам.

Расчет у меня был такой: «святая ложь» про косметичку Сьюзи из Брикстона убережет детей от правды, даже если Карло, Джилл и Дайлис не станут молчать. По злой иронии, единственный человек, кому я хотел бы «рассказать все», была Глория. Она очень быстро превратилась в мое главное доверенное лицо. Даже когда играла в баскетбол.

— Глория!

— Да, пап?

— У меня теперь есть подруга.

— Подруга? — Глория просияла. — О-ля-ля!

— О-ля-ля?

— О-ля-ля!

Мы закидывали мяч в кольцо на задней стене дома. Глория была ловчее меня.

— Ну расскажи про нее, — сказала она. — Как ее зовут?

— Сьюзи.

— Красивое имя. А мама знает?

Стало быть, если даже Карло поделился с Джилл, а Джилл с Дайлис, то Дайлис Глории ничего не говорила.

— А ты думаешь, надо ей рассказать? — решился я спросить.

— Мммм… не знаю, — ответила Глория, рассматривая мяч.

— Кажется, я пока не хочу ей ничего говорить, — сказал я. Потом, понимая, что ставлю Глорию в такое же неловкое положение, как и Карло с Джилл, я добавил: — Но ты можешь ей рассказать, если тебе захочется.

— Маме это будет странно!

— Может быть. А может, и нет.

— Но я за тебя очень рада, пап. А можно мне с ней познакомиться?

— Наверное, пока не стоит. По крайней мере, сейчас.

Глория не стала спорить. Понемногу овладевала искусством дипломатии. И мне захотелось прощупать почву еще немножко дальше.

— Глория, а у мамы дома вы играете в баскетбол?

— Да, иногда.

— А с кем? С Дайлис или с Крисом?

— Когда с кем, — Глория пожала плечами, не выпуская мяч.

— Тебе странно, когда я расспрашиваю про жизнь у мамы?

Она кивнула, опустив глаза. Я подошел, обнял ее за плечи и ощутил непривычное сопротивление.

— Глория, милая, прости меня. Я был не прав.

Глава 7

Помните, я недавно сидел на диване и воображал, как звоню Дайлис и сообщаю о смерти Джеда? Что его сбила машина прямо перед школой? Так вот, я перестал маяться этой дурью. Сначала я немножко посмотрел по телевизору аэробику, потом налил себе полдюйма виски в стакан и опрокинул залпом. А потом пошел в школу, вытащил Джеда из класса и усадил рядом прямо на пол в коридоре.

— Ты как? Машина тебя чуть не сбила!

— Не сбила. Я видел, как она едет, она затормозила.

— Ты уверен?

Кивок.

— Посмотри мне в глаза. Ты уверен?

Кивок опять.

— Посмотри мне в глаза, пожалуйста.

Неохотно обращает лицо ко мне.

— Я тебе верю, Джед. Но оттуда, где я стоял, все выглядело по-другому. Понимаешь? Ты понимаешь, почему я сейчас пришел к тебе в школу? Ты понимаешь, как сильно ты меня испугал?

Медленно переводит глаза на дверь класса.

— Я пришел, потому что подумал, какой был бы ужас, если бы тебя переехала машина. Ты хоть знаешь, как бы мне тогда стало плохо? Хуже, чем всем на свете. Чем всем на свете!

Джеду мучительно хотелось уйти.

— Посмотри на меня, пожалуйста. — Был ли я жесток? Жесток, потому что добр? А к кому добр? Джед отвернулся. Я погрустнел, как всегда, когда Джед от меня отгораживался, а я на него все равно давил.

— На тебе платок, — сказал я, увидев у него на щечке слезу. — У меня всегда с собой много платков. Как у всякого настоящего папы.

Слезы побежали одна за одной. Ну прости меня, Джед.

Беспокоюсь я за Джеда. С ним что-то происходит. Больше я ничего не знаю.

Свое имя, Джерард, он получил в честь отца Дайлис, которого полностью звали Рэймонд Джерард. Мы с самого начала называли его Гедом. Когда он стал в садике учить звуки и буквы, то в один прекрасный день запротестовал:

— Меня надо звать Джедом, потому что Джерард произносится через «дж».

Ему скоро должно было исполниться четыре годика. Милый, серьезный мальчишка, очень ласковый, очень степенный.

— Буква «г» обозначает звук «г», — объяснил он. — Как в слове «гусь».

— Или в слове «грязнуля», — добавил я.

— В общем, мое имя надо писать через «дж», — настаивал Джед.

— Это тебе учительница сказала?

— Нет, пап, это я сам сказал!

— Прости, прости! Конечно, это ты сам сказал. Точно, это ты был.

Дайлис сидела с нами на кухне. Мы воплощали собою идеальный семейный досуг. Этот эпизод вошел в наш фольклор (а почему, вы думаете, Джед получил Джеффа-Жирафа?). Джед в тот день сиял, как солнышко. Но на этом солнышке начали появляться темные пятна. Мы с Дайлис именовали их «Пунктик Насчет Точности». Он то и дело давал о себе знать. Например, во время еды:

— Пап! Я хочу еще кетчупа!

Я протянул руку через стол, достал бутылку и выдавил кетчуп ему в тарелку.

— Нет! Ты мне на сосиски налил, а я хотел рядом! Рядом с сосисками! — Бац! И он кинул вилку на пол.

— Извини, Джед. Извини, я просто не понял.

— Рядом с сосисками, я хотел, чтобы ты выдавил рядом!

— Ну хорошо, Джед, успокойся.

— Я сказал, РЯДОМ С СОСИСКАМИ, РЯДОМ С СОСИСКАМИ, РЯДОМ, РЯДОМ!

— А я сказал, успокойся, пожалуйста.

— РЯДОМ С СОСИСКАМИ, РЯДОМ С СОСИСКАМИ, РЯДОМ. РЯДОМ, РЯДОМ С СОСИСКАМИ!

— Я тебе ничего больше не дам, если ты будешь орать.

— Я СКАЗАЛ, РЯДОМ С СОСИСКАМИ!

— ВСЕ! ХВАТИТ! Я ИХ СЕЙЧАС ВЫКИНУ В ПОМОЙКУ!

Бух. Прощайте, сосиски.

Что-то с ним случилось. Вот с тех пор, да? Хотя были и другие сюжетики.

— Папа, нужно сделать телескоп!

— Джед, я занят. Осторожнее, кастрюля очень горячая.

— Пап! Нам обязательно нужно сделать телескоп!

— Но как, Джед? Как его сделать!

— Пап, обязательно надо телескоп сделать, прямо вот сейчас!

Мы нашли картонку от рулона туалетной бумаги. Мы накололи его на мою старую щетку. Головку от нее мы отрезали и прикрепили все сооружение к тарелке скотчем и клеем. Так мы со старшим сыном изготовили телескоп. Затем мы поставили его точно там, где Джед пожелал, — точно посередине верхней лестничной ступеньки. С этой неприступной позиции Джед наблюдал за происходящим внизу, пока наше изделие не увидел Билли и не спихнул вниз. Телескоп разлетелся на куски.

— Папочка! Папочка-а-а! Билли мой телескоп сломал! — Джед в ярости катался по полу среди останков нашего совместного творчества. Я отреагировал с достоинством:

— Гребаный телескоп! Гребаный телескоп, твою мать!

Вошла Дайлис. Она только что вернулась с работы.

— Джо, что случилось? Почему ты на него орешь?

— Я не ору. Это он орет, а я в осознанном раздражении повышаю голос. Это не одно и то же. — Я повышал голос в осознанном раздражении, но моя тирада не произвела впечатления на Дайлис.

— А по-моему, орешь.

С плеч у меня свисали прихватки, на пальцах засохла краска, а в глазах, боюсь, сквозило нечто животное.

— Дайлис, я сам разберусь, — сказал я. — Пойди попылесось. Сделай одолжение, уймись.

— Джо, не разговаривай так со мной!

— Хорошо, буду разговаривать не так. Иди. На хер. Дайлис. Оставь. Нас. В покое!

Дайлис ушла пылесосить. Джед плакал. Я вздохнул.

Сосисочная Ссора.

Телескопный Кошмар.

Пунктик Насчет Точности.

Почему, а?

Мы с Дайлис уже водили его к детскому психологу (так на ее горизонте появилась Клодетта). Джеду давали тесты, за ним наблюдали, нам давали советы, как его отвлечь, и в конце концов его признали совершенно нормальным.

— Его, вероятно, что-то тревожит, — сказал нам психолог. — Поэтому он стал таким настойчивым и придирчивым. Он пытается подчинить все себе. Может, потому что появился братик. А может, он просто перфекционист и педант от природы, но во взрослой жизни ему это очень поможет.

Мы с Дайлис обрадовались. Пусть наш сын дает нам поводы для беспокойства, но про него точно известно, что он умственно полноценный. Значит, остается объяснять все его причуды этим Пунктиком Насчет Точности.

— Пап, ты что! Я же сам должен выдавить пасту на щетку!

— Джед, мы в школу опоздаем.

— Нет, я сам! Смой пасту, я сам выдавлю!

— Нет, не смою! Не сходи с ума!

— ПАПА! СМОЙ ПАСТУ НЕМЕДЛЕННО! СМОЙ ПАСТУ!

Я могу рассказывать и дальше, вспоминать еще тьму примеров. Я все время прокручивал их в голове, и до того, как Дайлис съехала от меня к Крису, и после. Особенно после. И в основном ночами, когда я лежал без сна, а Джед и Билли совершали полночные миграции из своих кроваток ко мне.

(«Залезайте, ложитесь. Ты под левый бок, ты под правый! Уй-й, да не ерзайте вы, у меня же их только два!»)

Ребята засыпали, прижавшись ко мне. Но если Билли переворачивался на живот и замирал во сне, то Джед ерзал, как заводной. Я же не смел и пошевелиться. Вот тогда-то у меня и была масса свободного времени для раздумий. О разных вещах: забудет ли он про Сосисочную Ссору? Как скажется на его психике то, что я потерял терпение? Каким он меня запомнил в тот момент, когда катался по полу с останками телескопа? Эти картины, остаются ли они навсегда в подсознании, будут ли они парализовывать его всякий раз, когда он окажется в похожей ситуации? Только представьте себе, например, летнее платье, которое пугает, наволочку, от которой начинаются проблемы с эрекцией, или салфетку, повергающую в неизъяснимое отчаяние! Изменился ли Джед после ухода Дайлис или нет?

Задавайте себе вопросы. Повторяйте их по сто тысяч миллионов раз. Посмотрите сон про женщину без лица, в белом платье и со шприцом, которая скажет ласково:

— Ну, милый, давай, один укольчик, и все.

— Но у меня же такая красивая улыбка!

Джед постоянно вставал во сне с постели, гораздо чаще, чем Билли, который лишь иногда сопровождал брата в прогулках. Раньше меня это не тревожило. Но вот он рос, а ходить не переставал. Пунктик Насчет Точности не исчезал. И я стал задумываться, глядя в его чересчур серьезные глаза: кто виноват? Я? Дайлис? Или мы оба виноваты в его неврозах? Я не знал ответов на эти вопросы, но чувствовал, что их нужно искать.

Дети растут так быстро, что воспоминания потихоньку расплываются. Но кое-что остается надолго.

— В Мамином Доме лучше, — заявил Джед.

Мы сидели дома за чаем с моими родителями. Вопрос «Кому пирога?» не заполнил разом воцарившуюся тишину. Мне пришлось задать другой вопрос:

— А чем именно лучше, Джед?

— У меня будет там своя комната, — сказал он.

— Да?

— Да, когда я подрасту, так мама сказала.

— Здорово будет. А что еще она говорит?

— Мама говорит, что у нее будет ребеночек.

— Ну нет, — вмешалась Глория, — этого она не говорила.

— Говорила!

— Сейчас точно не будет. Она сказала, что хочет когда-нибудь родить ребеночка. И вообще, Джед, ты папу обидел.

— Не обидел!

— Обидел!

— НЕ ОБИДЕЛ! И ВООБЩЕ МНЕ ПЛЕВАТЬ!

Обидел, и все это поняли, даже Билли. Мне на помощь пришел папа.

— Джед! — позвал он.

— Не хочу разговаривать.

— Джед, пойдем со мной? Я тебе секрет расскажу. — И он протянул Джеду руку. Джед взвесил предложение, — дедушку он любил, — но принял простое решение:

— Я ухожу, — сказал сын, вставая из-за стола. Он поднялся в свою комнату и захлопнул дверь. Через полчаса я пошел к нему.

— Джед, в чем дело?

— Уходи.

Он лежал на кровати за баррикадой из коробок и подушек. Джефф-Жираф валялся на полу.

— Ты не хочешь пойти вниз?

— Не хочу.

— Да ладно тебе, хватит.

— Уходи.

— Джед, извини меня. — За что я извинялся? За то, чего не понимал.

— Уходи.

— Я попросил прощения.

Молчание.

— Оставить тебя в покое?

Молчание.

— Мне уйти?

— Да.

— Точно?

— Да.

— Я тебя люблю, ты знаешь? Честно. Люблю.

— Уйди, а?

Джед все больше и больше занимал места в моих мыслях, особенно сразу после возвращения в Папин Дом. День в школе и у Эстер (в случае Билли) образовывал хорошую санитарную зону между двумя домами и облегчал детям перемену места жительства. Глория, образец безупречного поведения, переезжала спокойно и гладко. Билли, будучи совсем малышом и будучи, собственно, Билли, просто ни о чем не задумывался. Зато Джеду это давалось нелегко.

— У мамы лучше, — повторял он.

Я не раз спрашивал совета у Кенни, который в свое время тоже был аутсайдером. Но здесь он впервые в жизни не нашел ответа.

— Это такая черта характера — придирчивость, она у него всегда была. Трудно сказать, стало ли хуже. Может, вся эта тема с Маминым Домом, — это он просто почву прощупывает. Он же у тебя не дурак, правда?

— Совершенно не дурак.

— Джо, но я ведь ему просто посторонний глупый дядька, а ты его родной отец. Как я могу судить?

От волнения за Джеда я чувствовал себя совсем одиноким. Поговорить с Глорией я не мог, чтобы не заставлять ее разрываться между нами. Карло тоже не годился, потому что Джилл дружит с Дайлис. И родители взволновались бы еще сильнее. Беспристрастной советчицей могла бы стать Марина, но даже с ней я не мог делиться этой проблемой.

Наши отношения с ней окончательно оформились. Когда дети жили у меня, мы с ней не виделись и лишь коротко разговаривали по телефону. Когда дети жили в Далвиче, я бывал у нее по три-четыре раза в неделю. Она никогда не приезжала ко мне. Мы почти никуда не ходили вместе, а если ходили, то все время держались только вдвоем. У нее дома мы по очереди делали еду: она готовила, а я заказывал пиццы. Мы занимались сексом по-товарищески. После я обычно уходил домой. Мы договорились, что стричь Глорию в салоне у Синди теперь будет кто-нибудь другой. Мы рассказывали друг другу о себе, по молчаливому согласию обходясь без подробностей. Так что я шел на осознанный риск, когда спросил ее о сыне, думая в это время о своем.

— А где отец Гэри?

Мы лежали в постели, в темноте.

— За границей.

— Где?

— В Испании.

— Грабит там банки?

Марина засмеялась:

— Нет, работает электриком.

— А здесь он жил? В этом доме?

— Жил какое-то время.

— Вы были женаты?

— Строго говоря, мы и сейчас женаты.

— Что? Так ты разводишься?

— Официально пока нет.

— А сын ваш как?

— Да нормально. Отца видит мало, но зато у него всегда есть я.

— Он скучает по отцу?

— Нет. Ты сегодня какой-то любопытный.

— Это мой художественный гений разбушевался.

— А, ну тогда понятно.

В конце концов я решился поговорить с Джедом. Я обратился к нему, когда он тихонько бродил по моей студии, где я разбирал всякие сентиментальные штучки. Мне было почти тридцать четыре года. Ему не было и шести. Меня интересовало, что он помнит из прежней жизни.

— Джед, смотри, — сказал я, — вот тут я нарисовал тебя, когда тебе было два годика. — Это был очень симпатичный карандашный набросок. На нем Джед сидел в саду, навалившись на мамочку. — Это ты и немного твоей мамы. А вот смотри, это Джефф-Жираф. Тогда его еще не звали Джеффом. Он только что народился.

Джед взял рисунок у меня из рук и сосредоточенно его изучал, ничего не отвечая.

— Ну и как тебе?

И наконец…

— А почему он не раскрашен? — спросил Джед. — Получилось бы красивее, если б он был цветной.

— Ого, целых два предложения подряд! — Я хотел пошутить, но за моей фальшивой улыбкой Джед заметил раздражение. И все. Расстроившись, я снова принялся разбирать бумаги. Потом обернулся, но Джед уже вышел, оставив рисунок на стуле у двери. Я устыдился, поймав себя на том, что с его уходом мне стало легче.

Ладно, хватит. Пора поговорить с Дайлис.

Мы встретились все в том же неромантичном баре. Я не стал ходить вокруг да около.

— Я беспокоюсь за Джеда.

Дайлис секунду обдумывала мои слова.

— По-моему, с ним все нормально.

Она отбросила с лица волосы, которые стали еще длиннее и теперь шелковой драпировкой спускались по спине. Я подумал, что ей бы подошло рекламировать шампуни «Тимотей».

— У него опять Пунктик Насчет Точности, — сказал я. — По крайней мере, со мной.

Дайлис озадаченно нахмурилась, затем ее лицо прояснилось.

— Ах, да, помню. Есть у него такая черточка. Привередливость.

Я не верил, что она могла это забыть.

— Привередливость? — спросил я. — А не навязчивые страхи?

— По крайней мере в Мамином Доме — нет. Точно нет.

— Еще он в последнее время очень тихий, — продолжал я.

— Да?

Дайлис пила «Перье», я — виски. Но все равно я потерял терпение.

— Дайлис, ты что-то темнишь? Опомнись, мы же о собственном сыне говорим! Это же наш мальчик, ради которого мы не спали ночами, мы оба, не только я, но и ты! Мы его водили к психологу. Мне кажется, ему плохо, только я не вполне понимаю, почему. Я не знаю, как это связано с тем, что происходит между тобой и мной. Я не знаю, только со мной ему плохо или с тобой тоже!

— Не кричи на меня, Джо.

— Я не кричу. Я с тобой честен. У Глории все хорошо, у Билли все хорошо, но я боюсь за Джеда, его раздирает изнутри!

Дайлис промолчала.

— Как он ладит с Крисом?

— Они прекрасно ладят. — Дайлис снова откинула волосы набок. Теперь она могла смотреть не на меня, а в сторону.

— Как тебе кажется, может, с тобой ему лучше, чем со мной?

— Нет, не думаю.

— Когда он у тебя, ты слышишь «папа сказал то, папа сказал это»? А тебя это задевает?

— Нет, он такого не говорит. Скажи, тебя волнует Джед или твое оскорбленное эго?

— Эх вы, психологи… — Я понял, что Дайлис задета за живое. Я глубоко вздохнул. — Он предпочитает Криса, а не меня?

— Что, если так?

— Что, если ты ответишь на мой вопрос?

— Хватит. Я сыта по горло.

Она встала и удалилась.

Глава 8

Давайте я еще расскажу про Билли. Сейчас ему шесть с небольшим. Он на пути к созданию собственного ток-шоу. Он породит новый жанр, когда преподнесет эту телерадость благодарному народу: ведущий говорит, говорит и говорит, пока гость не запросит пощады. Билли не первый год тренируется на мне.

— Пап!

— Да?

— Знаешь чего?

— Что?

— Знаешь Бэкхема, да?

— Знаю. Он чистит сортир у нас в саду.

— Пап!

— Да?

— У нас нет сортира в саду!

— Знаю.

— Пап!

— Да?

— Пап, ты глупый.

— Это я тоже знаю. Ну, так что Бэкхем?

Билли поет:

Он заливается счастливым смехом. Это его любимая песенка. Ей-богу, в один прекрасный день я отправлюсь с ним к аисту и попрошу обменять его на другого мальчика, с выключателем.

— Билли?

— Да, пап?

— Ты когда-нибудь замолкаешь?

— He-а. Пап, покатай меня на шее! — Он становится передо мной на цыпочки.

— Слушай, я старый и больной!

— Ну пап, ну пожалуйста!

Он просто прекрасен. Он сводит меня с ума. И еще я все время задаю себе очень, очень серьезный вопрос: может ли этот ребенок быть моим?

Я стал больше задумываться о происхождении Билли, когда он начал расширять свой ролевой набор.

— Пап!

— Да?

— Я щенок!

— Ты щенок?

— Да, гав-гав!

Я прищурился и спросил:

— А щенок хочет печенья?

— Папа, — ответил Билли, — когда я щенок, ты, пожалуйста, тоже говори «гав-гав». Гав-гав!

— Гав-гав, гав-гав!

— Нет, только один раз гав-гав, гав-гав.

— Ага! В конце каждой фразы, гав-гав?

— Да, гав-гав!

— Ладно, гав-гав.

— А сейчас щенку можно печенья, гав-гав?

Ну, извините! Это не просто щенок, а щенок, гавкающий о себе в третьем лице!

— Щенок страдает манией величия?

— Пап, ты забыл «гав-гав», гав-гав!

— Прости, гав-гав. Больше не буду… гав-гав.

Вот уж это точно не от моей сардонической натуры. И не от Дайлис, она никогда не была такой сюрной. И как это объяснить?

— Он у тебя уникум, Джо, — сказал мой старший брат Брэдли, когда щенок рыскал по дому моих родителей в воскресенье днем.

— Он из космоса, — добавил младший, Чарли.

Я сказал, что согласен. Я объяснил, что Билли на самом деле не мой сын, и даже не Дайлис. Если уж говорить правду, его зачали инопланетяне на далекой планете Бубубу, потом контрабандой переправили в стручке на землю и под покровом ночи имплантировали в живот Дайлис. Братья одобрили мою гипотезу (за обедом мы как следует приняли), и я ее развил. Инопланетяне, рассказывал я, уже давно изучают нашу расу и стремятся узнать побольше о способности людей выносить неумолкающие трещотки. Можно утешать себя тем, что мои мучения не напрасны и служат внеземному разуму.

— В один прекрасный день и тебя подменят роботом, — сказал Брэдли, большой специалист по этой части. Он работал менеджером по маркетингу в области продажи игрушек. Джейк и Винни, его сыновья, узнавали о новых моделях роботов быстрее, чем «Хасбро»[8].

— Уже подменили, — ответил я. — А то, как думаешь, почему я до сих пор не свихнулся?

— Слушай, а без шуток, — сказал Чарли, — он ведь и не похож ни на тебя, ни на Дайлис, правда?

О Дайлис мы уже говорили легко.

— Я хочу сказать, — продолжал он, — что Глория как две капли воды похожа на мать, а в Джеде что-то есть от тебя, но Билли… он…

— Он целиком и полностью свое собственное абсурдное творение, — сказал я. — Во всем.

Тогда я не придал большого значения нашей беседе, но позже она всплыла в памяти, да так в ней и зацепилась. Как, ну как объяснить такую непохожесть ни на кого? Может, Билли еще в утробе, кувыркаясь в околоплодных водах, подслушал сквозь стенки наши с Дайлис скучные разговоры по обязанности и решил родиться другим? А может быть, он и вправду не был плодом моих чресл? В конце концов, его зачатие пришлось на то время, когда Джозеф по большей части избегал Дайлис, а Дайлис нередко подолгу задерживалась на работе. Мы не ссорились, да мы вообще практически никогда не ссорились всерьез. Просто напоминали друг другу, что мы Счастливые Родители и живем в Самой Счастливой Семье. Мы и не пытались обманывать себя, будто влюблены. Только вместо того, чтобы честно признать неприятную правду, мы предпочли завести еще одного ребенка в дополнение к Глории и Джеду и, соответственно, время от времени занимались любовью. Нечасто, и я в процессе виновато мечтал оказаться где-нибудь подальше.

А Дайлис? Может, и она втайне мечтала, чтоб я был кто-нибудь другой? Мужчиной, с которым она тайком делила постель, когда семейные консультанты снимали свои сочувственные и понимающие лица, складывали их в сумки и расходились по домам, где их ждали родные и любимые (это я пошутил, конечно)? Что, если героический головастик-сперматозоид, единственный из миллиона собратьев пробившийся к ее яйцеклетке, был произведен не в моей, а в чужой простате? Мог он выйти из великолепных яиц Кристофера Пиннока? Могло ли хвостатое семя судьбы проплыть через его ствол и вспениться белой пеной желания на его головке?

Вряд ли, вряд ли. Хотя… кто знает, как долго у нее был роман с Крисом, прежде чем она об этом сообщила? Я до сих пор очень мало знал о Крисе, но уже выяснил, что у него вьющиеся волосы. Хорошо, темные. Биллины же светлее, чем у куклы Барби. Но ведь вьются…

Я размышлял над этим все чаще. Я сосредоточенно доводил себя до помешательства. Когда Билли засыпал, я изучал его лицо. Только во сне он не задавал идиотских вопросов и не пел песенок. Я изучал его лицо на предмет сходства с моим. Нос? Возможно. Форма бровей? Не могу понять. Но едва ли брови у него как у меня, думал я. Но что теперь? — спрашивал я сам себя. Не делать же тест ДНК? Да окажись Билли хоть отпрыском Санта-Клауса, все равно он навсегда останется моим.

Я хочу сказать вот что: когда он был совсем малышом, мы вместе прошли через многие чисто мужские трудности. Я безумно горжусь тем, что это благодаря мне Билли распрощался с подгузниками и уверенно шагнул в трусики. Одна из моих самых значительных миссий — это поход вместе с ним в детский торговый центр. Я устремился к желанному товару и, чтобы живописать его достоинства перед будущим обладателем, опустился на корточки перед коляской:

— Гляди-ка сюда! Видишь, какие на них Телепузики?

Билли посмотрел внимательно на упаковку трусов, узнал своих друзей-телепузиков и улыбнулся.

Дома мы с Джедом и Глорией бешено аплодировали Билли, обновившему эту историческую покупку. Его прогресс был впечатляющим. Уже через неделю мы с Эстер вместе пришли к выводу, что Билли весь день ходит сухим. Я гордился его достижениями почти так же, как он сам. Но все-таки чуть меньше. Я бы все-таки не отважился на кассе в супермаркете спускать брюки и, широко улыбаясь кассирше, во всю глотку торжественно объявлять: «Трусы!»

Кассирша тогда потеряла дар речи, потом выдавила смешок и отвернулась, а наш ангелок стоял румяный от гордости и махал сумкой.

Говорят, первые пять лет жизни в становлении человека важнее всего. Еще говорят, что до пяти лет дети практически ничего не помнят. Не поручусь за первое «говорят», но второе похоже на правду. Не думаю, что Билли заметил внезапное исчезновение матери. По-моему, начало жизни на два дома он воспринял как должное, а то, что мама теперь не всегда рядом, никак на нем не сказалось. Ему вроде бы вполне хватало меня. Он продолжал радоваться жизни, покорять мир и склонять его к своим ногам. Меня в нем тревожит только полное отсутствие тревог. Вдруг его «шоу одного актера» — это защитная реакция на ужас предательства и потери? Может быть, он все время болтает, болтает и болтает, чтобы не думать о невыносимом?

Если это так, Билли преуспел. Едва научившись говорить, он стал вести сам с собой оживленные беседы в пустой комнате. Когда он еще не умел складывать предложения, в углу гостиной все время слышалось невнятное бормотание: это Билли и его Морж Жорж планировали нападение на юкку в другом углу. Через минуту он рассыпался в благодарностях перед кататоническим семейством плюшевых кроликов за приглашение на чай. С коллекцией стеклянных зверушек зачастую велись задушевные беседы об ужасах пленения (с дельфинами), о зимней спячке (с дикобразами), о вреде, наносимом мышами (с котятами), о боевых подвигах по писанью и каканью (со слонами) и о гибели матери Бэмби (с оленями).

Когда Билли отдали в детский садик, разбив сердце бедняжке Эстер, у него уже сформировался широкий круг интересов, включающий, в частности, прыжки в воду:

— Пап! Смотри, как я в лужу прыгаю!

И переработку мусора:

— Пап, смотри, какую я хорошую дрянь нашел!

И музыкальную импровизацию:

— Пап, послушай, как я буду попой трещать!

Потом он оказался большим ценителем экстравагантной одежды. Его звездный час настал летом, когда в школе приближался фестиваль и дети готовили маскарадные костюмы. Глория нарядилась колдуньей, Джед — пиратом. А Билли?

— А я хочу быть Белоснежкой!

Отговорить его не удавалось никаким способом. В поисках соответствующего костюма он уже рылся в шкафу с нарядами Глории, где добыл платье с корсажем и пышными рукавами, а парик завершил ансамбль.

— Но почему Белоснежкой? — спросил я.

— Она умеет кружиться! И еще у нее есть губная помада!

Я пытался его вразумить:

— А зато эти все гномы в доме палец о палец не ударили! Они тебя замучат хозяйством, ты света белого с ними невзвидишь, целыми днями будешь штопать Простаку носки!

Билли не проникся.

— Ее кролики любят. И птички тоже!

Имя Билли придумала его мать. Она думала назвать его Просто Уильямом[9]. Так в ней проявлялась сентиментальность, которую я прежде считал очаровательной чертой характера, но теперь уже признавался себе, что терпеть ее не могу. Странно, как все меняется. Я допускаю, что у моего сына и у Ричмала Кромптона есть нечто — мальчишеская неутомимость. Но вряд ли тот парень разделяет любовь Билли к переодеванию. Или к готовке. Кухней Билли заинтересовался, когда только учился ходить. К концу дня он ужасно уставал и находил успокоение, обняв меня за ногу, когда я готовил спагетти по-болонски. О, сколько раз мы с ним зависали над горячими тарелками! О, наш бессмертный диалог!

Билли:

— Папа у нас готовщик!

Папа:

— Это точно!

Билли:

— Пап, а давай я тебе помогу?

Папа:

— Ох. Ну если уж тебе так приспичило.

«Помогая» мне на кухне, Билли заходил в тот мир, куда не ступали его старшие брат и сестра, особенно после того, как их мать ушла из дома. Долгими зимними вечерами, когда Глория усаживалась смотреть шоу Опры или «Голого повара», а Джед как всегда прятался в своей комнате, Билли наблюдал мои старые фокусы с хлебами и рыбой. Иисус фокусничал по-своему, а я — с помощью «Таппервер». Несколько месяцев на грани бедности научили меня уважительней относиться к еде. Ни одна тарелка фасоли не остывала настолько, чтобы остатки нельзя было сунуть в пластиковый контейнер и разогреть мне завтра на обед. Ни одна недоеденная картофелина не признавалась достаточно старой, чтобы ее нельзя было размять в пюре и подать в качестве свежего блюда. Ни одно яйцо не превышало срок годности настолько, чтобы его нельзя было сварить и съесть во имя домашней экономии. У нас, как порой замечал Билли, ничего не выбрасывалось.

— Пап, а яблоко стало другого цвета, как листья осенью. Листья меняют цвет, а яблоки ведь нет, да?

— Нет.

— Пап!

— Что?

— Я замерз.

Я безжалостно отключал центральное отопление. Проценты по закладной съедали меня подчистую.

Билли смотрел на меня широко распахнутыми глазами и открытой душой. Не по возрасту развитый, он все же был еще совсем малышом и потому не терзался противоречиями, как — и я это знал — временами терзались Глория и Джед. Вся важность этого стала очевидна в один прекрасный момент, когда я только что вымыл посуду, а Билли вывалил на меня очередной поток своего сознания. Он говорил уже очень внятно и складно и нимало не стеснялся.

— Пап!

— Да?

— Знаешь что?

— Что?

— Криса знаешь?

— В некотором роде, да.

— Знаешь, что Крис сделал?

— Утащил твою маму.

Билли озадаченно нахмурился.

— Нет, он не утаскивал маму!

— Нет?

— Нет, не утаскивал.

— Ну, а что он тогда сделал, Билли?

Билли был невероятно серьезен:

— Пап, ты мне, конечно, не поверишь…

— Нет, наверное, — улыбнулся я. — Ты расскажи.

— Он знает одного человека…

— Ну, так давай, рассказывай. Ты же можешь.

— Ну вот, этот человек, вот, да?

— Да?

— Он волосатый, вот, да?

— Да?

— И жил в озере.

Я протер стол и сел. Кажется, настал особый момент.

— Волосатый человек, который жил в озере? Забавно.

— Нет, пап, не забавно, — сказал Билли.

— Итак, расскажи же мне, — басом прогремел я, — об этом волосатом человеке в озере! — Я изображал Чарлтона Хестона, но Билли не оценил.

— Он сделан из золотого!

— Из золотого чего?

— Да нет, пап, он сам сделан из золотого! Он очень злой!

— Злой, да?

— Очень. — Билли замолчал на секунду, поковырял в носу, выудил козявку, сжевал ее и сказал:

— Там он нашел себе железо!

— Железо?

— Да. Железо.

— Он пьет препараты железа?

— Пап, просто железо! Железо!

— И это все тебе рассказал Крис.

Билли кивнул.

— И все это было в старые времена.

— Ага, в старые времена. — Бессмысленно спрашивать, в какие именно, потому что «старые времена» покрывают всю историю человечества вплоть до рождения Билли. — Это он тебе на ночь рассказывал?

— Да, пап.

— Крис читает тебе на ночь?

— Да, он нам с Джедом все время читает на ночь, но это не сказка из книжки, папа, это он сам придумал! Он очень умный.

Я схватил в охапку своего маленького мальчика и поцеловал в носик.

— Расскажи мне еще про Криса, — сказал я.

— Пап!

— Да, Билли?

— Я щенок, гав-гав!

— Ладно, щеночек. Рассказывай.

— Пап, ты забыл «гав-гав», гав-гав.

— Извини, гав-гав.

— А в Мамином Доме щенка не бывает.

— Не бывает? Как обидно.

— У мамы дома щенок делается медведем.

— Да, правда?

— Большим, страшным медведем!

— А почему он делается большим и страшным медведем?

— Крис говорит, что я страшный медведь, страшный большой медведь.

— А страшный медведь тоже злой, как волосатый человек в озере?

— Да, гав-гав!

Кристофер Пиннок.

Крис Пиллок. Пиллок-Мудиллок.

Роман с Мариной закончился в середине лета. Она сообщила мне о разрыве в тот день, когда вызвала на дом агента по недвижимости.

— Я уезжаю в Испанию, — объяснила она.

— К мужу? — Я угадал. Я почти предвидел такое развитие событий.

— Гэри сейчас с ним. Мы все решили, что нам с его папой стоит попробовать начать все сначала.

Я так и не разобрался в ней как следует. Марина была чуть старше меня, но с ней я удивительным образом чувствовал себя защитником. Удивительным, потому что Марина сама производила впечатление полнейшего самообладания. Она подсмеивалась над собственной слегка перезревшей фигурой, но не видела причин одеваться по этому поводу кое-как и не следить за собой. Она заботилась о себе, как и о своем доме. И обо мне. Это она сформулировала условия наших отношений, но я чувствовал, что она сама видит свою женскую долю в том, чтобы давать, а не брать. Она удивляла меня порой. Скажем, с поразительно старомодным девичьим смущением она предупреждающе клала руку мне на голову, стоило мне потянуться губами ниже ее живота, — но при том время от времени сама самозабвенно ласкала мой пенис губами, после чего полоскала рот заранее приготовленной ароматизированной водой.

СЕКС! СЕМЬ КОЛДОВСКИХ СПОСОБОВ УЛОЖИТЬ ЕГО К ТВОИМ НОГАМ!

Марина прочитала эту статью раньше меня.

Гэри, рассказала она, получил диплом по гостиничному менеджменту и организации отдыха. Он работал изо всех сил, и Марина им гордилась. Первую работу он нашел в Малаге. Там же разыскал отца и встретился с ним после двухлетнего перерыва. Одно вело к другому; Марина подала в салоне заявление об уходе. Она улетала на следующий день.

— Я буду скучать, — сказал я.

— Не будешь. Во всяком случае, недолго.

— Все-таки не пропадай, ладно?

— Джо, ты лучше позаботься о своей девочке и ее братишках. Ты хороший человек и найдешь себе кого-нибудь получше меня.

Получше ее? Впоследствии я пытался мысленно реконструировать ее прошлое. Марина, как мне всегда казалось, слишком много повидала за свою жизнь и вряд ли была из дочек тех потрепанных «белых воротничков», чьими тюлевыми занавесками и «форд-сьеррами» оформлены все улицы. Вряд ли она была из тех преданных дочек, что одеваются в точности как мама, справляют помолвку в свой двадцать первый день рождения, выходят замуж год спустя и через пять лет горько сожалеют о собственной глупости. Но скорее всего, она не была и крутой, как те курвы, которых я так боялся в средней школе. В четырнадцать они уже встречались со взрослыми парнями, в пятнадцать начинали с ними спать, в шестнадцать рожали детей без всякого желания и надежды снова увидеть тех ублюдков, с которыми кувыркались в кустах. Но вместе с тем Марина имела с такими девушками нечто общее: грустную уверенность в том, что для приобретения определенного статуса ты должна смириться с тем, что тебя используют.

Марина поцеловала меня в щеку. Можно было бы разыграть обиду или злость, но толку-то? Я пожелал ей удачи и вернулся домой, в свое одиночество.

Глава 9

Так когда же я начал расклеиваться?

Ко мне в голову иногда заскакивает некий демон-диджей и заводит там песенки из одного и того же альбома под названием «Папа съезжает с катушек. Все хиты». Вот одна из таких…

Мы вчетвером едем по дороге в Броквелл-парк. Сияет солнце! Мы едем веселиться задешево! Урраа!

Тут Билли начинает:

— Пап, машина вся грязная!

Подтягивается Джед:

— Пап, машина вся старая. А новую можно купить?

Глория поворачивается с переднего сиденья к мальчикам и вносит свою лепту:

— Сами знаете, что папа на это всегда говорит.

С каждого по куплету. А теперь — припев хором:

— У нас нет денег!

— Нам не хватит денег!

— Тогда придется обходиться без чего-то другого!

Вулкан Этна дает предупреждение перед извержением. Этим он отличается от меня.

— Ах вы наглые, неблагодарные, черствые ЗАСРАНЦЫ!

Я ору ломающимся голосом, точно прыщавый подросток, кулаками молочу по рулю:

— ЗАТКНИТЕСЬ! ЗАТКНИТЕСЬ! ЗАТКНИТЕСЬ!

Я съезжаю с дороги в какой-то переулок, скрежещут тормоза, я выскакиваю и обеими руками с грохотом захлопываю дверь. Я пинаю эту проклятую «астру», сначала дважды, потом снова, перехожу дорогу и присаживаюсь на чью-то изгородь. Садовый гном смотрит, как я бешусь. Свиньи, маленькие свиньи! Сколько слез и пота я из-за них пролил, а они только и делают, что ржут! Все, достали папу! Разрушили город. Вокруг сплошь пепел и лава. Я закрываю лицо ладонями, гляжу сквозь растопыренные пальцы на испуганные личики за стеклом машины. Как сказал сэр Элтон, «Самое трудное слово — прости».

Я возвращаюсь в машину.

— Домой.

Молчание. Покореженная земля. Шрамы.

Как-то летом, в воскресенье, мы с детьми пошли в гости к Карло и Джилл в их новый дом в Грохэм-Хёрст. Нас позвали на обед. Мы, взрослые, предвкушали долгую сиесту в саду. Карло и Джилл процветали. Бизнес Карло шел прекрасно. Джилл преуспевала в своей медицине. Их новый дом сверкал чистотой. Я тоскливо взглянул на портрет Карло и Джилл с детьми Пауло и Эмили, который сам написал, еще когда они жили в засаленном домишке.

— Хорошая работа, — заметил Карло, встречая нас в холле.

— Да уж неплохая, — вздохнул я. — Небось целый десятипенсовик теперь стоит.

— Да ладно тебе! — ответил Карло. — Все мы знаем, что ты хороший художник, даже ты сам.

Это они меня подбадривали. Но на душе у меня тем временем кошки скребли. Мы сели есть. Я был как никогда признателен своим детям за примерное поведение, а едва они все встали из-за стола и ушли играть, вздохнул с облегчением. Эмили была на два года моложе Глории и относилась к ней с соответственным почтением. Девочки отправились в комнату Эмили. Ровесники Джед и Пауло убежали в сад, лазать по шведской стенке. Билли и Морж Жорж погрузились в беседу. Мы с Карло и Джилл вынесли кофе на патио, сели за деревянный столик и приготовились наслаждаться покоем и благодатью.

— У тебя необыкновенные дети, — сказала Джилл.

— В каком смысле?

— Они такие одаренные. И так хорошо со всем справляются.

Мне нравилась Джилл, и в психологии она разбиралась очевидно лучше, чем ее подруга, моя экс.

— Ты их видишь и с Дайлис, — сказал я, — стало быть, в некотором смысле можешь судить о них лучше меня.

— Вряд ли, Джо.

Карло налил мне коньяку. Вообще-то я уже выпил достаточно, да и вечером предстояло вести машину, но я был признателен за то, что у нас так легко шла беседа, которой я опасался. Возможно, Карло и Джилл заранее рассчитали, что, начни они полностью избегать разговоров о Дайлис, это выглядело бы нарочито. Получилось бы, что они на ее стороне. Я глотнул коньяку.

— А этот Крис, он вообще что из себя представляет? Я же его ни разу не видел. Даже на фотографии. — Я посмотрел на них. Они переглянулись.

— Да довольно милый, — ответила Джилл.

— Довольно упорный, — добавил Карло.

— Упорный?

Карло засмеялся и глянул на Джилл, но она его веселья не разделяла.

— Ну, он… очень увлеченный человек. Как это объяснить? Очень увлечен своими компьютерами, своими духовными поисками… — он снова засмеялся. — Ну, прости, Джилл, — он поднял руки, словно моля о пощаде. — Ну, согласись, он с таким напором про все это говорит.

В воздухе повисла неловкость.

— Он, конечно, очень серьезный, — осторожно ступила на скользкую почву Джилл, сама при этом сохраняя полнейшую серьезность. — Но мне не кажется, что это не так уж плохо для мужчины. Многие в наше время чересчур инфантильны.

— Да, это ты права, — согласился я. — Кстати, уж если об этом заговорили, а какого он роста? — К его «духовным поискам» вернемся попозже.

— Среднего, — ответила Джилл.

— Более среднего, чем я, или менее среднего?

— Немножко менее среднего, я бы сказала.

— Отличная новость. А сколько ему лет?

— Он чуть менее среднего возраста, чем ты, Джо, — сказал Карло. — Ему, по-моему, еще нет тридцати.

— Ясно. Ладно, не мучай меня. Ну а сколько точно?

— Не хотелось спрашивать.

— Джилл, ну тебе-то Дайлис небось уж точно сказала?

Джилл пришла в замешательство:

— Ннет, кажется, не говорила…

— Ну да…

— Честно, не говорила.

Я слегка повысил ставки:

— У него есть маленькая бородка?

— Джо, ну хватит! Вообще-то есть.

— Ха! Это был вопрос с подвохом, я знал заранее! А туристические ботинки он носит?

— Не посмотрела.

— А спорим, он точно показал тебе свой «палм-пилот»?

— Черт, Джо, да ты совсем того! — нарочито изумился Карло. — Нет, он не показывал.

— А, так он у него все-таки есть! — сказал я. — Просто тебе не показал.

— Вообще-то я ему свой показывал, — Карло полез в карман. — Вот этот. — Он положил на стол свою игрушку, облаченную в черный чехол.

— Et tu, Brute[10]… А еще он небось болеет за Челси, как один известный мне господин итальянского происхождения?

Карло всю жизнь считался фанатом Челси, но его вялый интерес заметно всколыхнули «наши люди», как он их называл, пришедшие в этот клуб. Они, мол, там быстро навели порядок.

— Нет, — ответила Джилл. Теперь она улыбалась.

— Да ну? Удивительно. А за кого он болеет?

Ответил Карло:

— За «Олд Брукхэм Уондерерз». Это любительская команда из Суррея, он там жил в детстве.

— Здорово. И у них наверняка морковный пирог в перерыве.

— Ну-ну-ну, — сказал Карло, положив мне руку на плечо и посверкивая на меня глазами. — Что-то ты какой-то сердитый.

Я и был сердитый. Я к этому постепенно привыкая.

— Извини. Больше смущать не буду… — Я глянул в сад, где играли мальчишки. — Просто, понимаешь… я ж не какая-нибудь заблудшая душонка. Я знаю, что делаю, или, по крайней мере, чего добиваюсь. Но мне все-таки тяжело приходится. Даже когда они у Дайлис, я все равно о них забочусь — проверяю, выстирана ли одежда, запасаюсь едой, привожу квартиру в порядок, чтобы там все не развалилось. Я плыву против течения, но долго не протяну. Вот так плывешь, плывешь, а потом устаешь и тонешь.

Про деньги я ничего не сказал. Они бы выписали мне чек, а я бы не смог взять.

Все помолчали. Потом я сказал:

— Я все покоя себе не нахожу, потому что не знаю, что у них там происходит, в Далвиче. Как себя дети ведут с Дайлис и Крисом. Не знаю, как она с ними себя ведет. Я на них иногда ору. Вот наорал недавно, когда ехали в Броксвелл-парк…

Я не стал рассказывать, что совсем с катушек съехал и в парк мы не доехали. Надеялся, что дети тоже никому не расскажут, в особенности Дайлис.

— …И я не знаю, что у него на уме.

— В каком смысле — что у него на уме?

— Я правда не понимаю. Он им отчим? Так, что ли? А что должен делать отчим, чего я не делаю? И хочет ли он своих детей? Мои ребята говорят, вроде бы Дайлис хочет ребенка, только не прямо сейчас. Ну да у нее еще много времени впереди. И все-таки, если это случится, что будет с моими детьми?

Карло и Джилл вежливо меня слушали. Почти бесстрастно. Я заметил, как у меня дрожит голос.

— Наверное, нам с Дайлис стоит все это обсудить самим. Но ей это неинтересно. Да, а кстати, — перебил я сам себя, стараясь говорить небрежнее, — а что это у него за «духовные поиски»?

Карло ухмыльнулся и поглядел на Джилл, но она не ответила.

— Джо, — сказал Карло, — он мне не кажется ни странноватым, ни… вообще… просто его интересует дзэн, и все. Личный рост, общение с собственной душой и все такое. Вот бы вам встретиться как-нибудь, пойти в лес и устроить джиу-джитсу нагишом.

— Идея замечательная. — Я повернулся к Джилл. — Ну, а ты, Джилл, какого о нем мнения? Он привлекательный? Вот будь ты на месте Дайлис, он бы тебе понравился?

По-моему, Джилл ожидала этого вопроса. Может, ее уже и Карло спрашивал. А может, она сама себя спрашивала.

— Я же не на ее месте, Джо. Так что ничего не могу тебе ответить.

Настало лето, первое в двудомном режиме, и мои финансовые трудности обострились до предела. Дайлис с Крисом и с детьми в середине августа отправлялись на две недели в Прованс. Я на электричке свозил Глорию, Джеда и Билли на денек в Гастингс, на импровизированный пикник с едой из спортивной сумки. Мы сидели на волнорезе.

— Тут воняет, — заявил Джед.

— Слушай, не придирайся, хорошо? Я и так устал до полусмерти, пока вас сюда тащил.

Ребята развлекались, швыряя в море гальку. Я раскрыл сумку с едой: у нас были подсохшие бутерброды с сыром, подгнившие яблоки и подтаявшее «Экономичное» шоколадное печенье. Я сидел в тени, вытянув ноги, и наблюдал, как дети едят и играют. Впервые с того момента, как я остался с ними один, у меня появилась мысль, что больше так не выдержу. Совершенно невозможное раньше теперь казалось правдой: в Далвиче детям было бы лучше. Дайлис и этот мудак Крис обеспечили бы им нормальную жизнь. Я бы виделся с ними, скажем, через выходные, как большинство брошенных отцов. Меня от такого тошнит, но дети-то наверняка свыклись бы. Ну что они потеряют, в конце-то концов?

— Пап. Мне не нравится этот пикник, — сказал Джед.

— Ясно. Мне тоже не очень. Но можем тогда попробовать поймать и съесть чайку. — Джед не засмеялся. — Ладно, — вздохнул я, — пойдем, купим чипсов.

Глория помогла мне упаковаться, и мы устало побрели по гальке обратно. После обеда я собирался пойти в район художников, но Джеда интересовали исключительно аттракционы.

— Нет, Джед, на аттракционы мы не пойдем.

— Почему? — И взгляд такой ровный. Я вижу, что Джед уже продумал все аргументы.

— Потому что там полно народу, да и вообще, зачем швырять деньги на ветер?

— А у меня есть собственные деньги!

Зря я с ним так резко.

— Если бы мы с тобой были вдвоем, тогда да. А так нет.

— Но я хочу потратить деньги на аттракционы!

— Джед, извини, но нельзя.

— Но, пап…

— Нет, Джед. Нет, и все.

— Но, пап…

— Джед, перестань! Я сказал нет, и все! Нет, понимаешь? Нет!

Так-так, еще одна песенка для моего демона-диджея. Хорошенькая коллекция.

— Хорошо, Билли, ладно, испечем этот чертов шоколадный кекс! Но тогда ты будешь мыть посуду!

— Земля, земля! Вызываю Джеда! Джед, выходи на связь, прием!

— Глория, принцессочка моя, ангел мой, любимая моя девочка. Вот когда я стану как Чарли Диммок, научусь бросать топор как Чарли Диммок, и у меня будет столько же свободного времени, вот тогда мы разобьем в саду эту твою дерьмовую клумбу. Договорились?

— Ах вы наглые, неблагодарные, черствые ЗАСРАНЦЫ!

Видите, какие встревоженные личики? Слышите, как хлопает дверь машины?

Дети заснули в автобусе по дороге в тот район Гастингса, где полно сувенирных и антикварных лавок. Потом я посадил Джеда в коляску вместо Билли, а Билли взвалил на плечи. Так мне было тяжеловато идти, зато мы с Глорией могли поговорить.

— Пап, а ты ведь художник?

— Да. Надо бы рисовать побольше.

— Да, надо бы. Мне нравится та картина, которая висит у нас дома на стене. — Затем Глория спросила: — Пап, а ты еще встречаешься со своей подругой?

— Нет.

— А что случилось со Сьюзи?

— Она уехала.

— А ты по ней скучаешь?

— И да, и нет.

Обратно в Лондон мы добирались с трудом и медленно. Конечно, отменили наш автобус, конечно, мы сели в другой, который шел кружным путем. Чтобы добраться до дома быстрее, на Ист-Кройдонском автовокзале мы поймали такси (и я вытащил из носка припрятанные на черный день десять фунтов). Я открыл дверь, наклонился, чтобы подсадить Билли, и увидел на подножке туфлю неизвестной тетки. Тетка была примерно моего возраста и явно собиралась из-под носа увести мою тачку. Я уставился на нее и заорал: «Эй!» Впихнул Билли внутрь, впихнул за ним Джеда и Глорию и только тут разглядел, что на самом деле тетка придерживала мне дверь. Она отошла и теперь корчила рожи с подругой.

— Извините! — без сил произнес я в окно. — Извините!

Не знаю, услышала она или нет. Мне стало тошно. Веселая поездка к морю ухнула в прошлое и заняла место среди других дней, и лишь поздно вечером, когда дети наконец заснули, я припомнил пару старых хитов:

— Это краска-эмоция, папа!

— Спите, детки, сладко спите, поскорей глаза сомкните…

— Чем больше мы будем петь на ночь, тем скорее мама вернется из поездки.

Да, сейчас такого уже не сочиняют.

Я лег на кровать одетым. Я, кажется, мог бы проспать целую вечность. Уже сквозь дрему я припомнил старые слова Кенни, сказанные им больше года назад:

Холост, добр к детям, владеет кистью, задница хоть куда. Прямо мечта.

Ага, как же.