Паракало, или Восемь дней на Афоне

День пятый

Первым сработал будильник у тихого украинского батюшки. А может, у него и не было никакого будильника, просто, когда запиликал мой и я открыл глаза, то сразу увидел его — подтянутого, прибранного, словно он сам сейчас идёт служить. Была в нём завидная цельность. Вся вчерашняя усталость сошла с него, и батюшка светился еле сдерживаемой радостью: скоро начнётся служба и он будет предстоять Богу. Мне тоже захотелось быть таким бодрым, свежим и радостным. «Наверное, и молитвы прочитал», — позавидовал я. У нас с утренним правилом не получалось, всякий раз надо было торопиться на службу, утешались тем, что их читают в храме.

И сейчас — только умылся, как застучала колотушка, созывая братию на службу. Вернувшись в комнату, наткнулся на недоеденный виноград и, хотя чувствовал себя хорошо (может, тут и в самом деле особенный, диабетический, виноград), решил всё-таки сахар померить. Однако в кармашке рюкзака, где лежал приборчик, рука на него привычно не наткнулась. Пошевырявшись наощупь и ничего не обнаружив, выволок рюкзак из-под кровати.

— Что потерял? — спросил подошедший Алексей Иванович.

— Да приборчик, чтоб сахар мерить, сунул куда-то…

— Найдёшь, вчера рюкзаки перекладывали, заложил, наверное.

Я переворошил весь рюкзак — приборчика не было. Тогда стал доставать из рюкзака вещи и выкладывать их на кровать. Не было. Мистика какая-то. Ведь был же вчера, я в Кутлумуше утром мерил, точно помню.

Вдруг почувствовал, как загорелось лицо, запершило в горле, стало казаться, что у меня должен быть ненормальный и очень высокий сахар.

А колотушка стучала всё настойчивее, быстрее и быстрее.

— Не пойду я никуда, — сказал один из братии, потягиваясь на кровати. — Ить вчера уже в церкву ходили.

А двое товарищей его даже не шелохнулись.

«Где же приборчик? Неужели посеял? Что я теперь делать-то буду? Надо успокоиться. Надо в церкву идти».

Встал и пошёл, скорее, на автопилоте. Всё существо рвалось продолжить поиски, но иное возникшее чувство подсказывало, что искать бессмысленно.

«Только никакой паники, — успокаивал я себя. — Просто слишком гладко всё шло…»

Так же, толком не соображая, куда иду, вошёл в храм и встал в стасидию. Началась служба, но я не мог сосредоточиться, перебирал чётки и чувствовал, что дрожат руки.

Подумал: это испытание. Или даже не испытание, а вот я тут всё добрейшего Алексея Ивановича изничтожал за то, что он над каждым евро трясётся (а их у него действительно мало), и вот Господь лишил меня какого-то приборчика, который лишь измеряет сахар в крови, что сразу со мной стало? Где я?! Я весь затрясся, испереживался. Ну, потерял приборчик, что с того? Переживём.

«Инсулин!» — вдруг шибануло меня. В кармашке чехла приборчика лежали капсулы с инсулином. Это — абзац.

В шприцах инсулина на пару-тройку дней… В голове закружило от бредовых мыслей: то я решил, что надо срочно бежать в Кутлумуш, там я забыл приборчик и его наверняка нашёл монах с удивлённым лицом и, конечно, передал Серафиму, а тот догадается, что мы за ним вернёмся; то стал выдумывать, где можно на Афоне достать инсулин; то вообразил, что если резко ограничить себя в еде, то инсулина может хватить до возвращения в Уранополис, а там-то куплю; то… это был вихрь будоражащих идей, разрывающих меня.

— Ты в порядке? — спросил Алексей Иванович.

— Знобит что-то.

— Не, в Кутлумуше похолодней было.

На самом деле меня трясло, как готовый взорваться от перегрева котёл.

Господи, за что же так? Да, Ты вразумляешь, да, я понял, что я — никто, а всё лезу поучать других, а сам готов рассыпаться от какого-то глупого приборчика (и инсулина, инсулина!). Господи, спасибо… но как же быть-то?..

И вдруг я чётко увидел, где мой приборчик. Это понимание пришло так просто и ясно, что я невольно удивился, как это не пришло в голову раньше. То, что я не сам догадался, а эта мысль — дар свыше, тоже было очевидно. Все бредовые идеи, появлявшиеся до этого, только терзали, а эта сразу успокоила.

Я прислушался, судя по всему, заканчивали читать часы, сейчас должны кадить — да, вот вышел монах с кадильницей-чайничком и весело зазвенел по храму. А вот дьякон возгласил начало Литургии.

Теперь внутри меня всё дрожало не той разрушающей дрожью, от которой, казалось, рассыплется тело, а что-то радостное отзывалось на голоса монахов, как отзывается чистый хрусталь на лёгкое к нему прикосновение. О, как же хрупок и тонок хрусталь! Как легко разбить и погубить его! И как сладко, когда он так тихо звучит в тебе.

Подошёл Алексей Иванович.

— Время.

— Успеем.

Не хотелось уходить. Я только-только зазвучал.

— Опоздаем, — снова напомнил через какое-то время Алексей Иванович.

— Нельзя уходить с Херувимской, — я-то уже знал, что всё будет хорошо, всё будет так, как надо, и куда надо, туда и успеем.

— Пойдём, — уже решительно потянул меня товарищ.

— Погоди, сейчас «Отче наш» пропоём.

Но на Афоне не поют «Отче наш». Эту молитву читают.

— Падре…

А я пел.

— Пойдём, — наконец согласился я.

Хохлов уже в комнате не было. Я поднял с пола рюкзак на кровать и стал укладывать в него выложенные вещи.

— Лёш, глянь, там, под кроватью, не осталось чего?

Каюсь, сам я всё-таки побаивался заглянуть под кровать. Алексей Иванович почему-то послушался.

— Виноград тут остался, — пробурчал он. — Вон и приборчик твой валяется. На, вечно ты всё теряешь. Давай быстрее, может, успеем ещё… А то что потом делать-то?

А я знал, знал, что приборчик там! А что делать? Миленький Лёшенька, да какая разница!

— Куда виноград-то девать? Осталось ещё.

— А, выкинь, — я был обворожительно безпечен.

— Жалко, нехорошо как-то…

— Ну, съешь.

— Да я уж ел, не хочу больше… И правда, что ли, выкинуть? Я уже уложился, а, ладно… — и он понёс оставшийся виноград на террасу.

Я собирался затянуть горло рюкзака.

— Яблоки хоть возьми.

— Да ну их, тащить ещё… — мне сейчас ничего не надо было.

— Нет, возьми, — чего-то вдруг заупрямился Алексей Иванович. — Пригодятся.

— Ладно, — чего не сделаешь для друга. Я и виноград могу взять, жаль уже унесли — всё могу!

— Ну, с Богом, — сказал Алексей Иванович.

На площадке перед монастырём стояла газелька, вокруг неё кучковались хохлы и глядели в нашу сторону, а один, видимо, младший комсомолец, отчаянно махал руками, словно старался взлететь. Это он нам махал. Нас ждут. Молодцы!

Нет, хохлы смотрели не на нас. Я оглянулся. Из-за моря медленно поднималось солнце.

Можно ли придумать что-либо восхитительнее? Рубиновая полоса разделяла море и небо. Она расширялась, словно просыпающееся око, становилась светлее, уже появились красные тона, золотые. Наверное, только во время восхода можно ощутить невероятную скорость, с которой Земля несётся во Вселенной.

И вершина Горы, словно маяк на Земле, откликнулась восходящему светилу.

Какое действо разворачивалось!

И всё для нас, маленьких человечков, завороженно застывших возле микроавтобуса.

Даже водитель примолк, а ему очень хотелось успеть к приезду автобуса из Дафни, а ведь ещё надо заехать на чудотворный источник.

Раковина дня раскрывалась всё больше, и вот показалась главная жемчужина, и всё обновилось ослепительным светом.

А в храме завершилась Литургия.

Батюшка, наставлявший меня дома, говорил, что на Афоне изумительно чистейшая вода. Кругом. И надо носить небольшую бутылочку, наполнять её и пить во время путешествия афонскую воду. Очень живительная. Бутылочку-то я носил, но так как настоящего пешего хода у нас не получалось (путь от Андреевского скита до Кутлумуша — это всё-таки несерьёзное расстояние), то бутылочка оставалась пуста. Но вот и представился случай.

Через полчаса мы съехали с дороги и поднялись в небольшой тупичок, где живенько сбегал ручеёк. Чуть повыше стояла беседка, а ещё выше — часовенка, в ней-то как раз и выходил из скалы родничок^[86]. В беседке гостеприимно встречал столик, лавочки и шкафчик, в котором находилось десятка два алюминиевых и пластмассовых кружек.

Вода была действительно хороша! Мы и напились, и умылись. А солнце уже оторвалось от моря и благодатно щекотало блаженные наши мокрые лица. Ах, какая чудесная беседка! Мы сели в ней с кружками, словно с чаем где-нибудь на даче, и наблюдали за деятельностью наших спутников. Они тем временем раскрыли огромные баулы, которые, как я предполагал, набиты вещами, и извлекли оттуда тару — огромные пластмассовые бутыли литров на двадцать. Бизнесмены деловито заливали в них воду и, нисколько не смущаясь тяжестью груза, таскали ношу в автобус. Вообще-то крепкие парни. Видно, что работать умеют, вполне возможно, что первые капиталы сколачивали, перетаскивая на своём горбу тюки с товаром.

В беседку зашёл молодой комсомолец, тоже мокрый, улыбающийся, солнечный и с кружкой. Нет, мы не на даче, а как будто на водах.

— Как водичка? — спросил он. Видно было, что ему очень хорошо и он хочет делиться этим и говорить.

— Хороша!

— Восхитительна! — воскликнула он. И, пережив минуту восторга, посмотрел на стоящую рядом со мной поллитровую бутылочку. — А вы что так мало взяли? Берите больше, — и, понизив голос, доверительно сообщил, как своим близким друзьям по радости: — Эта вода очень целебна — от пьянства помогает.

И я понял украинских бизнесменов. Как нас ни дели, мы одного замеса — у наших те же проблемы. У нас ни один договор без бутылки не подписывается, так договариваться легче. Но, видать, и у них экономика пошла вверх и пора от переговоров переходить к делу — вот живая водичка и понадобилась. Мне даже представилось, что это какое-нибудь сообщество украинских предпринимателей снарядило экспедицию, а как точно подобран состав: тут тебе и батюшки, духовный и душевный, и администраторы, старший и на подхвате, и представители заказчика. Одно слово — молодцы! Бог им в помощь.

— Тебе вода безполезна, — сказал Алексей Иванович, — ты всё равно не пьёшь.

— А я её от духовного пьянства пить буду.

— Тогда тебе этого мало. — А потом, глядя в сторону, произнёс: — А ты знаешь, курить что-то и не хочется.

Я обалдел. Не потому, что Алексею Ивановичу не захотелось покурить, а потому, что он заговорил об этом. Но я ничего не ответил. Побоялся ляпнуть что-нибудь язвительное.

Можно считать, что вода на нас подействовала благотворно.

Всё — загрузились и поехали дальше. Ещё через сорок минут водитель снова остановил автобус и, выкрикнув: «Иверон!» — соскочил со своего места, чтобы открыть заднюю дверцу багажника.

Мы тепло попрощались с братьями-славянами, рассчитались с водителем, тот выдал нам поклажу, быстро вскочил, как джигит на коня, в шофёрское седло, и автобусик исчез. Мы остались одни на берегу мурлычащего моря, со стороны которого благодетельствовало солнце, а перед нами светло-коричневой крепостью, словно вылепленный из речного песка, возвышался Иверский монастырь. За ним виднелась верхушка Афона.

Покурим? — больше утвердил, нежели спросил Алексей Иванович.

— Может, водички? — предложил я.

— Не юродствуй.

— Да нет, я так, — испугался я, что опять обидел товарища. — Кури, пожалуйста.

Алексей Иванович покосился на меня, отошёл к груде аккуратных досок и присел на одну. Неторопливо достал беломорину и закурил. В поношенной куртке, больше похожей на спецовку, рабочего вида штанах и крепких ботинках он напоминал мужика на лесоповале. И не простого пильщика, а десятника. В общем, колоритно смотрелся. Я подошёл и сел рядом. И снова подумал: как хорошо, что с Алексеем Ивановичем можно просто сидеть и молчать. Было ощущение покоя и мира. А что тревожиться-то? Приборчик с собой. Инсулин — тоже. Домой, что ли, позвонить? Да ведь сын в садике, жена — на работе. Вечером позвоню, а сейчас так хорошо быть беспечным и беспопечительным…

— Надо же, — сказал Алексей Иванович, — вот здесь ступала Богородица… Она по жребию в Иверию плыла, а бурей вынесло корабль к Афону. Она вышла и приняла эту землю под свой Покров…

Посидели, пытаясь осознать, представить, вместить… Наверное, было такое же солнечное утро.

Утомлённые штормом путники решили сойти на берег, а Лик Божией Матери сиял радостью. Она увидела чудесную землю и знала, что Её Сын не случайно привёл сюда. Она видела, как хороша и красива эта земля, и Она знала, что это Её земля, и знала, какой любовью к Ней и Её Сыну прославится она. Поддерживаемая не оставлявшим Её после Голгофы Иоанном, Она сошла на афонский берег. Сзади так же ласкалось бирюзовое море, крупная галька вместо ковра целовала Её ноги, приветствовал зелёный лес, а выше всех поклонился Афон. И Она благословила эту землю. Всё так и было. Монастыря только ещё в Её честь не было.

Стоящий у самого моря в уютной бухточке монастырь более всех из виденных нами походил на средневековую крепость с высокими мощными стенами, смотровыми башнями и узенькими окошками-бойницами — всё это наследство сурового времени, когда монастыри постоянно подвергались набегам пиратов и турок. Первым, разумеется, доставалось монастырям, стоящим у моря — вот и Иверон принял облик военной крепости.

Было боязно входить в такую крепость, казалось, стражники скрестят пред нами алебарды: «Стой! Предъяви диамонитирион!», — а ещё хуже: «Грешникам зде не входимо!».

Но никто не остановил. Нам вообще никто не попался на пути и, поднявшись по мощёной дорожке, мы прошли арку и оказались сразу на большой площади. И мир в мгновение ока преобразился: теперь эта казавшаяся с виду суровой крепость преобразилась в прекраснейший утопающий в зелени дворец.

Вот и Алексей Иванович такой. С виду суровый, неприступный, даже мрачноватый, а внутри — редкостной доброты и души человек.

В Иверский монастырь мы влюбились сразу, может, ещё и потому, что, побывав в трёх монастырях и двух скитах, теперь легко узнавали расположение строений. Вот в центре — главная церковь, по-гречески, кафоликон. Она не такая, как в Кутлумуше, более высокая, голубоватая, ближе по архитектуре к нашим церквам (или это, скорее, наши ближе), напротив, понятное дело, трапезная, чуть вбок — часовенка и, судя по всему, непростая, сам внутренний двор монастыря просторен и оттого светел, много высоких, чуть ли не в рост храма деревьев, а под ними — лавочки. И всё это солнечно, голубовато-зелено, радостно и зело прекрасно.

И, кстати, Иверский монастырь не казался таким древним, как Кутлумуш и Лавра, видимо, всё-таки и правда нападали на него чаще, чаще приходилось и восстанавливать, и строить заново.

А вот и знакомый указатель — архондарик. Мы пошли по стрелочке и уткнулись в дверь, каких ещё не встречали… Но уж это точно не следствие пиратских набегов. Это была дверь, если уж не в министерство, то, как минимум, в районную администрацию. Дверь была с двойным тамбуром, толстое стекло вправлено в массивное дерево, а на самой двери выделялась длинная жердина в качестве ручки, обрамлённая по краям всякими медными украшательствами. И отворялась дверь тяжело, солидно, словно давая понять: не всяк входящий… ну, или подчёркивая нелёгкость бытия.

Внутри архондарик напоминал холл гостиницы: он был просторен, стояло несколько скамеек и пуфиков, несколько столиков, за которыми обычно заполняют гостиничные анкетки, и стоечка была, за которой должен быть администратор, принимающий анкетки и выдающий ключи, за стоечкой поднималась широкая мраморная лестница, влекущая путника, получившего заветные ключи, в апартаменты. Но ключей не было, не было и того, кто мог бы их дать, в холле вообще никого не было. Это новое обстоятельство несколько озадачило нас: мы уже начали привыкать к тому, что нам везде радуются и угощают кофе с лукумом. Лукум, впрочем, в большой плетёнке на столе против стойки администратора был, но, опять же, без кофе его много не съешь…

И мы сели в уголке, словно ожидая, что сейчас, как в восточной сказке, невидимые слуги поднесут нам кофейку и всё остальное, что полагается.

Но сказка явью становиться не торопилась. Ждать в общем-то надоело. Сначала поднялся я и пошёл изучать стойку администратора, за которой увидел огромную книгу и шкафчик со стеклянной дверцей, за которой виднелись ключики.

Алексей Иванович пошёл в противоположную сторону и скоро радостно доложил:

— Сашулька! Да здесь кухня!

И правда, это была самая настоящая кухня: с газовой плитой, на которой стояли две турки, мойкой, столами-тумбами, навесными шкафчиками, в которых мы обнаружили кофе (и в зёрнах, и молотый, и растворимый), и чашки — там ещё много чего было кухонного, но нас взволновали только кофе и чашки.

— А можно без спроса? — засомневался Алексей Иванович.

— Можно, — разрешил я. — Вари.

— А почему — я?

— Я буду на стрёме стоять.

— Если можно, то зачем на стрёме стоять?

— Для общего спокойствия.

— Эх, Сашулька, — вздохнул Алексей Иванович, доставая с полки кофе. — Опять ты меня подставляешь.

— Я потом посуду помою, — пообещал я и пошёл изучать всякие объявления возле стойки администратора.

Объявления были, разумеется, на греческом языке, но буквы-то похожи. Выходило, что в обители завтрака ещё не было. Впрочем, делиться открытием с Алексеем Ивановичем не стал, так как не был уверен, что вполне освоил греческий.

Напиток, скажу я вам, получился — м-м-м…

— Сколько ж ты туда кофе вбухал? — спросил я.

— Я почувствовал себя, как дома, — несколько уклончиво ответил Алексей Иванович, но обо мне позаботился: — Тебе я положил на ложку меньше.

— А ложки у тебя были столовые или чайные?

— Нормальные. А тебе, кстати, не опасно столько кофе? — кивнул он на мою с два кулака кружку, то есть, я так понял, что это были самые большие кружки, которые он смог найти.

— Всё мне можно, — сладко произнёс я и вздохнул: — Не всё, правда, полезно^[87], - и надкусил ещё лукума.

Конечно, чего мне бояться, когда инсулин со мной?

Кофе умиротворило нас.

Всё было хорошо. Всё замечательно.

— А если что, — сказал Алексей Иванович, обведя взглядом холл архондарика, — можно и здесь заночевать.

Я согласно кивнул головой.

Когда мы закончили с кофе и я выполнил обещание насчёт мытья посуды, стали появляться люди.

Судя по всему, пришла «газелька» с Карей.

В архондарик вошли три грека, которые легко определялись восточной внешностью и южной жестикуляцией, и два высоких представителя западной цивилизации, которые определялись по немножко удивлённо-испуганному виду и диковато выглядевшим здесь, на Афоне, чемоданчикам на колёсиках. Ещё запомнилась их одежда. Ничего необычного в ней, вроде бы, не было, наоборот, эта пара старалась косить под простаков, но всё было подогнано и по фигуре, и по цвету, что выглядело, как если бы солиста Краснознамённого ансамбля песни и пляски посадили в окопы.

Третью группу возглавлял крупноватый батюшка с суровым лицом, чем-то похожий на Илью Муромца с известной картины, с ним два мирянина, эти выглядели пожиже, как послушные зайцы при медведе, точнее сказать, кролики, потому что в них чувствовалась та же западная настороженность, они всё время пытались как бы спрятаться за Илью Муромца. В общем, эту группу определить не удалось.

Греки продолжали оживлённую беседу, западники опасливо перешёптывались. Илья Муромец осмотрел зал, молча снял рюкзак и молча сел напротив нас. За ним то же самое проделали кролики.

Тут откуда-то взялся молодой грек с подносом и первым, разумеется, подошёл к батюшке и его спутникам — те молча приняли подношение и за всех поблагодарил батюшка.

— Евхаристо^[88].

Так как мы сидели рядом, то следом молодой человек подошёл к нам. Я, конечно, чувствовал, что уже лишнего с кофе, но как объяснить этому улыбчивому греку, что я только что выпил в пять раз больше? Эх… Но вот рюмочку мне сегодня ещё не предлагали. Её я и хлопнул, отставив покамест кофе, и занюхал лукумом, чем окончательно выдал своё гражданство.

— А вы откуда? — голосом бывалого моряка спросил батюшка.

Наши! Как чуял! И мы с каким-то щенячьим восторгом (уж такое у нас было настроение) стали делиться радостью, которая не оставляла нас на Афоне. Батюшка слушал снисходительно, слегка склонив голову и прихлёбывая из чашечки. По ходу наших впечатлений он ронял слова, как камни в тихую воду:

— Лучший ладан в Ватопеде, но возьмите здесь розовый…

— А в Ватопеде какой лучше брать?

— В Ватопед очень трудно попасть…

…- На Гору вам сейчас идти нельзя…

— Почему?

— День короткий.

…- Здесь, в Ивероне, обязательно сходите к часовне Божией Матери.

— А как пройти?

— Через Южные ворота… там мост через речку, перейдёте и увидите…

Всякое слово его казалось глубоким и требовало размышления: где, например, Южные ворота? И потом, это умение долго прихлёбывать из маленькой чашечки показалось, несмотря на внешность и родную речь, подозрительным, и я тоже поинтересовался:

— А вы откуда?

— Из Брюсселя, — так же спокойно объявил батюшка.

Я опешил. Брюссель для меня с детства ассоциировался со штаб-квартирой НАТО. Ну, когда я стал постарше, близостью к Голландии, что тоже дружественных чувств не добавляло. Но вид у батюшки был настолько русский, что после некоторой борьбы я пожалел его:

— Как же вы там?

— Сейчас получше… Прихожан побольше стало… Но всё равно каждый год на Афон приезжаю… Здесь укреплюсь — и обратно.

Мне хотелось расспросить батюшку: каково ему там, в Бельгии, но боялся, что это будет воспринято как праздное любопытство. Да и в самом деле, разве не видно, что не сладко. Мне показалось, что и ему хотелось спросить, как у нас в России… И мы замолчали.

В это время подошёл молодой грек, разносивший кофе, что-то сказал батюшке, он поднялся, прошёл с греком к административной конторке и вернулся оттуда, держа в руках увесистый ключ.

— Приглашают на трапезу, — сказал батюшка и обратился к своим путникам, сказав что-то на совершенно непонятном языке.

У меня в очередной раз потерялся дар речи, настолько это выглядело неестественным: Илья Муромец, говорящий по-фламандски (или на каком-то ином птичьем языке). А те подхватили рюкзачки и двинулись… по большой мраморной лестнице. Это совсем привело в растерянность — а мы…

За ними следом поднялись греки, затем потянули тележки западники, противно стуча колёсиками о ступеньки.

— А мы?!

— Тро, тро^[89], - молодой человек улыбался и торопил нас, указывая на дверь.

Вообще-то с такой улыбкой не выгоняют.

— Пойдём поедим, — согласился я, хотя есть уже что-то и не особо хотелось.

— А жить где будем?

— Ты ж сказал: здесь переночуем.

— Ну, пойдём тогда, — согласился Алексей Иванович. — Вещи-то тут оставим?

— Вон под лавочку поставь, она поширше…

Когда мы вышли на улицу, я сказал:

— Мне кажется, этот парень подумал, что мы с бельгийцами.

— И что теперь делать?

Господи, сколько можно задавать один и тот же вопрос?!

Жить! Для начала поедим, — и, желая подбодрить Алексея Ивановича, пообещал: — Как-нибудь образуется…

Трапезная в Иверском монастыре не так роскошна, как в Лавре (вместо каменных чаш — обычные столы с лавками), но так же щедра и обильна. Впрочем, была пятница, поэтому обходились постной пищей.

Алексей Иванович, волнения которого о неопределённости ночлега по ходу трапезы улеглись, допивая чай, толкнул меня в бок:

— А ведь мы этак-то, — он показал на постный стол, — и причаститься можем.

Я одобрительно кивнул, в первую очередь радуясь вернувшемуся благодушию.

Снова нам давали в конце орехово-изюмную смесь, и это был тот самый штрих, которого не хватало для полноты картины.

Алексей Иванович настолько утешился, что когда мы вышли из трапезной, нащупывая пачку «Беломора», сказал:

— Пойду за оградку схожу (так ласково поименовал он могучие стены монастыря), а ты пока разберись там, в архондарике… у тебя лучше получается.

Что у меня лучше получается? А погодка стояла… Когда мы шли в трапезную, я сказал, что стояло роскошное бабье лето, а теперь было самое настоящее лето, тёплый августовский денёк. Ни ветерка, ни облачка — природа успокоилась, ничего уже не надо, некуда спешить, некуда торопиться, всё пришло в свою пору… Ничего не изменишь, и это так хорошо понимать, что ты ничего не изменишь, да и не хочется менять, а только быть в этом чуде. Или не быть, то есть опять суетиться, дёргаться, куда-то пытаться успеть… но при этом уже знать, что всё равно ничего не изменишь… Очень благодатно было, и я не спешил в архондарик — разбираться ни с чем и ни с кем не хотелось. Когда вошёл в министерские двери — внутри снова было пусто.

Делать было нечего, я сел и уставился на стоящую передо мной корзинку с лукумом. И тут дерзостная мысль посетила меня. Я достал из рюкзака полиэтиленовый мешочек и быстро положил туда несколько кусочков лукума. Мне так захотелось сохранить что-нибудь от благостного настроения, чтобы хоть что-то вещественное осталось из этого дня. А потом — какой сюрприз будет Алексею Ивановичу, когда я сделаю ему презент где-нибудь на Казанском вокзале… Я придирчиво посмотрел на корзинку, показалось, что лукума в ней не убавилось. И я взял ещё горсточку. Уложив дары Иверона в рюкзак, вышел в августовскую благоухающую благодать. Подошёл Алексей Иванович.

— Я, кажется, нашёл Южные ворота, — сообщил он. — Вышел вон туда, а там — речка. Ну, раз речка, должен быть и мост. Логично?

— Логично.

— А ты чего здесь стоишь?

— Балдею.

— А вещи наши где?

Я выдержал паузу, чтобы Алексей Иванович мог оценить, как я учусь сдерживаться, чтобы не ляпать первое пришедшее в голову, и как можно равнодушнее произнёс:

— Где стояли, там и стоят, чего им будет-то?

— То есть ты не устроился?

— Устроимся ещё, чего дёргаться.

— Да могли бы уже к Божией Матери сходить.

— Давай сходим.

— Сначала устроиться надо.

— Давай устроимся.

— Так пошли, чего ты здесь стоишь?

— Пошли, — сказал я и, когда вошли в «министерскую» дверь, обвёл холл рукой и предложил: — Устраивайся.

— Шутишь всё…

Алексей Иванович подошёл к администраторской конторке и заглянул за неё, словно там обязательно должен прятаться архондаричный.

— Эх, — вздохнул он, указывая на стеклянный шкапчик, — вон ключики-то висят… Взять да пойти. Может, у них тут самообслуживание. Как с кофе.

— Стыдно, чему тебя в школе учили, а потом в Институте стали и сплавов? — сказал я и понял, что до границы не дотерплю и обязательно проболтаюсь про лукум.

— При чём тут Институт? — начал было Алексей Иванович, но в это время появился благообразный дедушка в монашеском обличьи, словно сошедший с обложки «Старцы Афона».

Увидев нас, он всплеснул руками, разулыбался и залопотал что-то ласково-утешительное, при этом помахивая на нас руками, как добрая хозяйка на глупых кур, не соображающих, где насыпаны зёрна.

— Да ели мы, — сказал Алексей Иванович.

Старик снова всплеснул руками, по-детски радостно и искренне, словно перед ним и впрямь были куры, одна из которых заговорила.

— Нам бы ключик, — снова обмолвился Алексей Иванович и показал на заветный шкапчик.

«И правда, говорящие», — казалось, говорил восторженный взгляд старца. Он умилительно вздохнул: мол, дивны дела Твои, Господи, каких чудес ни увидишь, и побрёл к конторке, ласково на нас оглядываясь и продолжая лопотать, словно и впрямь заботливая нянька над несмышлёными детьми.

Надо же, он раскрыл книгу. У старца это получилось куда торжественнее, чем у всех прочих записывающих нас, будто это поминальник, по которому он собирается служить. Он попытался что-то спросить нас на своём ласково-умилительном языке, потом напрягся и, словно сделал не очень приятную и непростую работу, выдал:

— Ху^[90]?

Алексей Иванович громко и чётко, при этом неимоверно коверкая наши имена, как это и делают чаще всего русские, разговаривая с иностранцами, назвал нас. Дедушка ничего не понял. Тогда решил вступить в беседу я и произнёс выручавшее ранее слово:

— Райтер^[91].

Старец явно отреагировал не на само слово, а на мой голос: ба, и этот разговаривает!

Алексей Иванович пояснил:

— Русиш ортодокс.

Дедушка был в восторге.

Осмелевший Алексей Иванович решил рассказать о нашем путешествии:

— Мы — паломники. Пантелеймон, потом Кутлумуш, вот были в Лавре… Мега Лавре, — поправился он. — Идём в Ватопед, — всё это сопровождалось изумительной мимикой и жестикуляцией.

Алексею Ивановичу надо было не в Институт стали и сплавов идти, а в театральный. Но в концовке он сбился и закончил весьма заурядно: — Нельзя ли у вас переночевать?

У дедушки даже слёзы на глазах выступили, судя по всему, скучновато они тут живут, такого представления у них давно не было.

— Ноу Ватопеде, ноу, — еле сдерживаясь, выдавил он и достал из шкапчика ключ.

Но расставаться с нами ему явно не хотелось, и он опять стал что-то по-доброму и мило втолковывать нам. Алексей Иванович кивал, я тянул руку к заветному ключу. Дедушка же после каждой фразы повторял:

— Ноу Ватопеде, ноу, — и умилительно качал головой. Ей-Богу, так и хотелось его обнять и поцеловать, но смущало монашеское облачение.

В какой-то момент старец чуть сильнее качнул головой, качнулся и ключ, и я подхватил его.

— Евхаристо! — выкрикнул я, что означало: «Ура! Ключ у нас, делаем ноги!»

— Евлогие! — не совсем к месту выдал весь запас греческого Алексей Иванович.

Но и впрямь расставаться с дедушкой никак не хотелось, и мы сложили ладошки лодочкой. Старец легко прикоснулся к нам, осторожно и бережно, словно череп наш был по-детски нежен и он боялся его повредить. Но это прикосновение было приятно, как приятно бывает ребёнку любое, пусть даже случайное, прикосновение родителей.

— Тэн^[92], тэн, — говорил дедушка и показывал растопыренные пальцы.

Мы кивали, мол, сами видим: на ключе-то бирка есть — «десять»… и не уходили.

Наконец старец махнул рукой, отпуская нас, видимо, утомили его. И мы сразу подхватили рюкзаки и пошли по мраморной лестнице, напоминавшей парадный вход в особняке доброго московского графа, любителя гостей и балов.

— Чего он так развеселился-то? — спросил Алексей Иванович, кивая в сторону оставшейся внизу конторки.

— Ты говорящих пакемонов видел?

— Я даже не знаю, кто это.

— Вот и он — тоже.

Пройдя лестничный пролёт, на площадке сразу уткнулись в дверь с номером «десять». Открыв её, обнаружили опрятную и светлую комнату, которую так и хотелось назвать девичьей светёлкой, но были всё-таки в мужском монастыре. Вдоль стен стояло восемь застеленных коек, в углу — камин, а перед ним столик и два плетёных креслица. Икон было немного, и все небольшие. Две картины с видами Афона, висевшие на недавно побелённых стенах, были куда больше. Но особенно украшали комнату три больших окна, какие обычно бывают в больницах, через них солнце заполняло пространство, и хотелось жить. Потолки были не так высоки, как в других комнатах, где приходилось ночевать, и оттого комната казалась более уютной. Возле каждой кровати стояли тапочки. В общем, всё по-домашнему. И состояние такое, будто нынче суббота и впереди два выходных. А тут ещё и с погодой повезло.

Мы заняли две дальние от двери койки, скинули дорожную одежду и обувь, я остался в одной майке и плюхнулся на кровать. Солнышко, приласкав, погладило по щеке. Но не лежалось. Я поднялся и пошёл на разведку.

Вообще-то у меня была конкретная цель — обнаружить удобства, отличающие цивилизованные народы от милой сердцу российской глубинки.

С площадки я прошёл в коридор первого этажа. Это было длинное светлое и широкое пространство, которое никак не ассоциируется с узким словом «коридор». По бокам шли массивные (так и хочется написать «дубовые», но не знаю, из какой породы) двери, которые тоже «дверьми» называть-то неудобно, это, скорее, были некие декоративные украшения, и ум заклинивало, если начать воображать, что там, за ними. Нет, пусть лучше так и остаются в качестве декораций.

В середине пространства оказалась арка, а за ней что-то ослепительно-белое. Мне же любопытно. Боже мой! Это оказался умывальник. Одну стену занимали зеркала. Всю. В них отражалось солнце, и комната блистала. Под зеркалами было несколько мраморных огромных раковин, монументально напоминавших, что всё-таки в Греции, видимо, раковины эти были скопированы в каких-нибудь древнегреческих банях. Да какие это раковины — это ванны настоящие! Вдоль стены напротив стояли такие же огромные раковины, это, как я помыслил, — для ног. Я тут же и омыл ноги. Отсутствие горячей воды нисколько не испортило впечатления, разве что возникшая мысль искупаться полностью отступила. Впрочем, чистому достаточно ноги умыть. Это я не про себя, конечно, так просто, вспомнилось.

Из блистающей комнаты заглянул в смежную. Несмотря на отсутствие окон и зеркал, там тоже все мраморно блистало. Ещё было несколько таких же вызывающих уважение и трепет дверей, как в коридоре. Поначалу даже было страшновато прикасаться к их блистающим ручкам, но наглость и любопытство перевесили.

Да что же это такое?! Неужели всё это великолепие цивилизации для того, чтобы я справил нужду?!

Вернулся в комнату я малость ошалевший и некоторое время пытался эмоциями и жестами передать Алексею Ивановичу увиденное. Потом бессильно махнул рукой:

— Иди сам посмотри, — и когда он уже дошёл до двери, бросил: — Полотенце захвати, — и блаженно растянулся на кровати, погрузившись в негу, какая только может быть у человека, не отягощённого миром и его заботами.

Я слышал, как вошёл Алексей Иванович, слышал, как он произнёс: «О! Опять спит», — слышал, как, подлаживаясь под его могучее тело, поскрипывала кровать, но никак не отзывался — зачем? — и только минут через десять, когда Алексей Иванович шёпотом произнёс: «Сашулька, уж не в раю ли мы?» — так же тихо ответил:

— Кажется, да.

Ещё минут через десять со стороны Алексея Ивановича донеслось:

— К Богородице-то пойдём?

Я сподобился на неопределённый жест рукой, что-то среднее между «отстань» и «обязательно». Не думаю, чтобы Алексей Иванович видел его.

В дверь постучали. Стало быть, мы всё-таки на земле и блаженство не может быть долгим. Но оно возможно. Теперь я это знаю.

В дверь постучали второй раз.

— Да-да, — Алексей Иванович сел на кровати.

— Паракало, — благовествовал я и не стал подниматься.

Но тут же вскочил, потому что в комнату вошёл тот самый весёлый дедушка, который облагодетельствовал нас светёлкой.

Старичок снова залопотал что-то приветливое и доброе. Мы кивали и, как могли, благодарили.

В какой-то момент мне показалось, что мы уже вполне нормально общаемся — так понимают друг друга старики и младенцы.

И Алексей Иванович от слов благодарности дерзнул спросить:

— А как у вас тут нам причаститься?

Вот этого старичок не понял. Алексею Ивановичу снова пришлось прибегнуть к искусству пантомимы: он задрал голову вверх (видимо, это выражало благоговение) и стал воображаемой ложкой черпать невидимые Святые Дары и класть себе в рот. Это было похоже на голодного человека, добравшегося до каши. Старичок обрадовался догадке и стал показывать на окно:

— Кэт, кэт.

Алексей Иванович посмотрел, куда указывал монах, потом на меня.

— Нет там никакого кота.

— Он тебе на кухню показывает, мол, иди покушай, если такой голодный.

— Ноу, ноу кэт, — снова обратился Алексей Иванович к старичку. — Я говорю: причаститься можно? Господи, ну, как ему объяснить?

— Евхаристия, — подсказал я.

Старичок закивал головой и стал, как мне показалось, объяснять, когда будет Литургия.

— Будем считать, что благословил, — подвёл я итог беседы, когда милый дедушка ушёл. — Ну что, пойдём к Богородице?

Возник вопрос с ключом: сдавать его или нет? С одной стороны, сдавать было некому, так как за конторкой опять никого не было, с другой стороны — а вдруг кто-нибудь ещё будет заселяться к нам, комната на восемь человек и жить тут вдвоём, казалось нам, непозволительная роскошь. Да мы и не претендовали. Решили просто: ключ не сдавать, дверь не запирать — перекрестились и пошли.

Мы вышли в Южные ворота, хотя, по большому счёту, нам было всё равно, мы просто шли без особого соображения, куда и как. Точнее, не так: нам хотелось дойти до того места, где, по преданиям, Богородица ступила на афонскую землю и где теперь стояла часовенка, а как мы туда дойдём — нас не заботило.

Впрочем, цель на какое-то время забылась — такое великолепие окружало нас. Теплынь. Ни ветерка. Я вышел в рубашке, Алексей Иванович — в пиджаке, но скоро он повесил его на руку, чем стал похож на московского парнишку шестидесятых, гуляющего где-нибудь в ЦПКиО^[93]. Вокруг было зелено, и где-то слышался шелест моря.

Недалеко и в самом деле протекала речка, мы пошли вдоль неё и высокой стены монастыря и вышли к домикам, чем-то напоминавшим дом Beрещагина из «Белого солнца пустыни». Один был увенчан куполом и крестом.

Здесь тропинка, по которой мы шли, раздваивалась, одна, накатанная, уходила, следуя за монастырскими стенами, влево, другая, более неприметная, продолжала тянуться вдоль реки и должна, по идее, выйти к морю. Все реки текут к морю. К морю решили идти и мы.

— А вот и мостик!

Если брать масштабы речушки — мостище, который услужливо лёг на нашем пути, как в сказках брошенное полотенце оборачивается мостом и указывает дорогу.

С середины моста, когда, оставшись на берегах, расступилась зелень деревьев, открылся изумительный вид: речушка втекала в море. И так мала была речушка, и так велико море, но всё это составляло одно безграничное целое.

За мостом тропинка свернула к морю и оборвалась, уткнувшись в гальку, но мы уже видели под горой пещерку, над которой поднималась сводчатая, выложенная из крупных камней невысокая часовенка. По преданиям, здесь пристал корабль, на котором плыла Богородица. Апостол Иоанн помог сойти Ей на берег, и когда она ступила на землю, забил источник^[94].

Спустились по лесенке вниз, потом ещё под один каменный свод, и тут среди тёмных камней и плит нас встретил лик Богородицы и под ним углубление в камне, где скапливалась проступавшая из камня вода.

Да, вода высачивалась именно из камня, каких-то видимых струй и ручейков не наблюдалось. Камень был мокр и тёмен.

В те минуты ни одна из подлых материально-исторических мыслей^[95] не посмела испортить моё состояние: ни то, что Богородица после вознесения Господа ни разу не покидала Иерусалим, ни то, почему, мол, источник забил под горой, а не на самом берегу, где и полагалось первый раз ступить на землю, и прочая, прочая… Мне было так невыразимо хорошо от того, что Господь привёл меня сюда, что Божия Матерь встретила и даёт пить студёную прозрачную водицу, что ангелы в округе навели такой благоговейный порядок, и жалелось только о том, что не во всём мире так. Зачем мы там, у себя, мешаем ангелам наводить порядок? Почему нам обязательно нужно какое-нибудь подобие гаишника с палочкой? Ну да, конечно, с гаишником можно договориться. А с ангелами?

Всё это я думал, когда мы вышли к морю и сели на огромное отшкуренное и отполированное морем и солнцем дерево.

В какой-то момент поймал себя на мысли, что не чувствую тела, оно ничего не значит… А кто же тогда мыслит во мне?

И тогда я сказал:

— Завтра нас ждёт трудный день, — прозвучало это легко и ни к чему не обязывающе, как будто я объявил, что завтра день филателиста.

— Почему? — так же спокойно поинтересовался Алексей Иванович.

— Господь нынче даёт отдохнуть. Так что дыши глубже.

— И что же нас ждёт?

— А Бог его знает.

От монастырской пристани отошла моторная лодка, длинная и узкая, как на сибирских реках. На корме стоял монах. Лодка, не нарушая гармонии дня, прошла перед нами и скрылась за мысом.

Мы побрели вдоль моря к монастырю, время от времени нагибаясь за понравившимися камушками.

— О! Смотри, что я нашёл! — Алексей Иванович поднял гладко выбеленную до костяного цвета, почти идеально прямую палку с аккуратной шишечкой от сучка наверху. — Идеальный посох! — восхищался товарищ. — И надо же, и по росту как раз подходит, и по толщине, как раз в руку взять. А лёгкий какой! Нет, ты попробуй, попробуй!

Я попробовал, действительно очень лёгкий и удобный посох, и я немножко позавидовал Алексею Ивановичу. А тот радовался обретённому посоху, как ребёнок, нашедший божию коровку.

Ну да, теперь, конечно, и покурить нужно. Опять я начинаю осуждать…

Мне вдруг показалось, что осуждаю я Алексея Ивановича не за само курение, а за то, что он курит и ловит в этом недоступный мне кайф. А я этого кайфа лишён, оттого завидую и всякий раз попрекаю.

— И ведь надо же — мы как раз завтра собрались пешком идти! Дивны дела Твои, Господи! А как же ты? — вдруг испугался за меня Алексей Иванович. — Давай и тебе поищем.

— Не, у меня дома есть…

— Как скажешь, пойдём тогда мой испытаем…

Мы обогнули монастырь и пошли вверх по дороге в Карею. Идти было легко и хорошо. Собака за нами ещё увязалась. Ласковая такая дворняжка, то забегала вперёд, то возвращалась, снова вилась у ног.

За двадцать минут мы оказались весьма высоко, и монастырь уже казался маленьким и далёким. Надо было возвращаться. Собака с грустью посмотрела на нас, мол, слабаки, и потрусила следом. Мы её успокоили, что пойдём завтра. На том и расстались у ворот монастыря.

Проходя по пустынной площади мимо кафоликона, услышали:

— Простите, а вы не подскажете, как пройти к источнику Богородицы?

Надо же! Везде найдут! Перед нами стоял высокий большеголовый смущённый человек в гражданке и рыжеватый лет тридцати батюшка, похожий, видимо, из-за отсутствия бороды, на падре из мелодраматических сериалов. Он тут же сообщил, что они только что прибыли, что они в восторге, что разместились в тридцать пятом номере, что…

— К источнику выходите через Южные ворота, сказал Алексей Иванович, — а там по дорожке…

— Спасибо. А вы с нами не сходите?

— Мы только оттуда. Хотим немножко отдохнуть.

— Хорошо-хорошо, а вы в каком номере остановились?

— Э-э… Будет развилка, вы свернёте направо и перейдёте через мостик…

— Простите, я прослушал: вы в каком номере?

— В десятом…

— Спасибо огромное, меня отец Борис зовут, может, всё-таки с нами?

— Очень приятно, батюшка, в другой раз.

— А это — Сергей. — Сергей молча протянул сухую крепкую руку. — Ну, тогда мы к вам вечером зайдём.

— Заходите, чего уж там…

И они пошли: впереди батюшка, а длинный Серёга за ним.

— Н-да, — подвёл я итоги встречи.

— Что-то уже неохота в келью возвращаться, — согласился Алексей Иванович.

— А пойдём в лавку.

Пойдём, — опять согласился он. — Денег-то всё равно нету.

Мы уже знали, что все церковные лавки размещаются сразу за главными воротами монастыря. В Иверском лавка большая и светлая, по ней можно бродить, как в выставочном зале.

Алексею Ивановичу глянулась икона Иверской Божией Матери, он снял её с полки, подошёл к небольшой конторке и тут же к ней вышел ещё один дедушка. Этот тоже добродушно улыбался, но был крупнее утреннего старичка, борода и нос у него были, как у Толстого, а глаза добрые и живые. Он тоже что-то весело заговорил, Алексей Иванович отвечал ему в своём духе: «Русия. Ортодокс»; я этот концерт уже видел и пошёл бродить по залам — лавка и впрямь была искусно перегорожена полками и стеллажами, так что создавалось впечатление нескольких комнат. После небольших икон шёл зал с иконами средних размеров, затем — больших. Тогда я просто восхищался ими, я и не думал, что каждую можно купить. Заслужить только.

Хорошо, всё-таки, когда нет лишних денег.

А вот и полка с ладаном. Я вспомнил слова брюссельского батюшки о ладане и тут же увидел надпись «Rose^»[96]. Ладан был в больших длинных коробках, в каких у нас продают рулеты. Я приподнял крышку, и пахнуло удивительным ароматом, словно приоткрыл шкатулочку, в которой хранились лепестки цветов. Затем я приподнял крышечку со словом «Cypress»^[97] и погрузился в запах хвои и чего-то ещё солёного и твёрдого. Я стал открывать другие коробочки, и разные ароматы волновали меня. Это не было наслаждением парфюмера, я представлял, как положу кусочек ладана в кадильницу перед молитвой и как аромат с Афона будет помогать мне.

На ладан деньги были, я направился к старому и малому, которые, казалось, нашли общий язык, по крайней мере, Алексей Иванович обходился без обычной жестикуляции.

— Евлогите! — обратился я к батюшке.

Тот заулыбался и закачал головой: нет, простые монахи не благословляют.

Ну ладно, тогда я по подобию Алексея Ивановича начал объяснять, что мне надо:

— Ладан… Роуз… смал^[98]… - жестов у меня получилось раз в пять больше, чем слов, сейчас даже невозможно помыслить, что я мог изображать и как. Розу, например.

— А! Роуз! Смал! — Монах, кажется, меня понял. — Есть! — произнёс он совершенно по-русски и переваливающейся походкой заковылял в глубь лавки.

Я недоумённо посмотрел на Алексея Ивановича.

— Дедушка-то непростой, — пояснил он. — В войну к нашим в плен попал, десять лет в России жил, потом сюда приехал. Очень русских любит. «Катюшу» поёт. Только, говорит, слова стал забывать, сам стареет, и русских мало приезжает, вот только последнее время появляться стали…

— А чего же он, немец, что ли? — с некоторой осторожностью поглядывая на перегородку, за которую ушёл бывший военнопленный, спросил я.

— Румын.

Появился дедушка, огорчённо развёл руками, но при этом излучая добродушие и участие.

— Нету смал роуз, есть биг^[99].

— Нужно смал.

Дедушка развёл руками, видать, бельгиец всё выбрал. А так не хотелось уходить от лучистого дедушки, ничего не купив.

— Возьми большую, — сказал Алексей Иванович. — Батюшкам подаришь.

И то!

— Давайте, — и я попросил три большие коробки разного ладана.

Как обрадовался дедушка! И конечно, обрадовался он не потому, что монастырю пошёл доход (какой, в самом деле, доход от моих копеек?), а обрадовался тому, что может послужить. Быть полезным.

И мне тоже захотелось послужить. И я вспомнил! Вспомнил, как однажды в храме батюшка раздавал небольшие пластмассовые иконки, которые кто-то из прихожан привёз из Иерусалима. Сколько было трепета и благодарности у людей, принимавших эти маленькие святыни.

На конторке как раз и лежали такие же небольшие пластмассовые иконки Иверской Божией Матери.

— Сколько тут?

— Фифтен, пят…сят.

Я кивнул. Подумал и взял такую же стопку, где Божия Матерь изображена покрывающей омофором Святую Гору.

И как опять радовался монах! Теперь он радовался моему поступку. Он знал, что эти простенькие иконки поедут в Россию и ещё сотни душ соприкоснутся с Афоном, с Божией Матерью, с Богом.

А как я радовался! Словно великое дело совершил! А ведь и впрямь великое — о других подумал. В порыве чувств хотел было купить ещё пачку Алексею Ивановичу, но что-то остановило меня.

А монах, видимо, тоже почувствовал, что Алексей Иванович от меня может и не взять подарка, и тогда он сам дал ему иконки, не пачку, конечно, но штук десять, которые россыпью лежали у него на конторке. Потом из той же россыпи дал три иконки и мне, чтобы мы не подумали, что Алексея Ивановича как-то выделяют особо. Вообще какое замечательное чувство: радоваться за других!

Мы тепло благодарили румына, похожего на Льва Толстого, побывавшего в десятилетнем русском плену и ставшего афонским монахом, а он всё кивал нам:

— До свиданя, до свиданя. Храни Божия Матерь…

Вернулись в комнату, чтобы уложить в рюкзак ладан. Никто пока не вселялся. Ну и слава Богу.

— Для полного счастья не хватает кофе, — констатировал Алексей Иванович.

Я принёс воды, оставил Алексея Ивановича заниматься кофе, а сам отправился на дальнейшее изучение окрестностей, теперь меня привлекала другая часть коридора, та, где за лёгкими шторами скрывалось светлое пространство. Скорее всего, там было окно, но то, что открылось, когда раздвинул шторы, превзошло ожидания — небольшая лоджия, где стояли два столика и вокруг них по паре плетёных кресел. Лоджию оплетали зелёные виноградные нити, вдалеке виднелся Афон.

— Ну, каких ещё открытий чудных сподобился? — поинтересовался Алексей Иванович.

— Там… там… — я снова не мог подобрать слов, наконец выдал: — Там даже пепельница есть.

— Ну, что ж, сейчас кофе попьём и посмотрим, — Алексей Иванович сидел в креслице у камина и, конечно, ему казалось, что лучшего места быть не может.

— Мы там попьём.

Я подхватил обжигающую руки чашку и через минуту был уже на лоджии. За одним из столиков сидел молодой человек и покуривал тонкую сигаретку. И меня нисколько не расстроило, что кто-то ещё оказался на чудесной лоджии — счастья, когда оно полное, хватит всем. К тому же, когда появился Алексей Иванович со своей чашкой, застыл на некоторое время от открывшейся картины, потом сел и бросил на стол «беломор», молодой человек исчез.

Мир и покой пребывали на маленькой лоджии, виноградная лоза укрывала наши лица, рядом с нами на белом столе лежал луч солнца, перед нами раскрылась красота и величие мира. Мы блаженствовали. Ничего не хотелось, и я точно знал, что в Его воле было дать мне это умиротворение, и как бы я ни старался и ни желал подобного в земной жизни, мне никогда своими силами не добиться такого же состояния.

Я вдруг понял, что счастье — это отсутствие желаний. Кроме одного — быть с Богом. Быть в Его воле.

— Надо запомнить это на всю жизнь, — произнёс Алексей Иванович, и далее прозвучало почти как клятва: — Где бы я ни был, чтобы со мной ни случалось, я всегда буду помнить эту минуту. Это то, ради чего стоит терпеть на земле. Послушай, неужели мы в самом деле в раю? Или нет, это лишь краешек, преддверие его…

Минута прошла… Сколько она длилась?

— Скоро на службу, — сказал я.

— Кофе остыл, — ответил Алексей Иванович.

Мы блаженствовали ещё некоторое время, но уже по-земному: отхлёбывали кофе, Алексей Иванович курил, я что-то рассказывал…

Но земное время имеет счёт — пора собираться на службу.

В Иверском служба началась, как обычно, перед завесой в храм. Но когда завеса открылась, мы не прошли внутрь, а вышли из притвора и за монахами направились к небольшому храму, стоящему чуть поодаль, который мы сначала приняли за часовенку. Бог весть каким чувством, но мы то ли догадывались, то ли надеялись, что именно здесь хранится Иверская икона Божией Матери, по преданию, приплывшая сюда по волнам^[100].

Но что наши ожидания и надежды! Они мизерны по сравнению с тем, как одаривает Господь!

Я долго подбирал, какое слово написать первым, чтобы точнее передать чувства, когда мы вошли в храм. Но что все эти «ослепительные», «блистающие», «поражающие» и прочие восторги — они только подчёркивают скудость моего языка. Было так. Мы вошли, и сразу — это даже была не мысль, не чувство, а то, что входит в тебя не через органы восприятия и осознания, а иным способом — сущность: вот Она!

И уже потом, когда, поднявшись с колен, я смог смотреть на Неё обычными человеческими глазами (это, как на солнце, даже сквозь тёмные очки на него невозможно поначалу смотреть, а после прищуриваешься, привыкаешь), когда вслед за всеми приложился к Образу, тогда зароились в голове все эти «ослепительные» и «поражающие».

Началась, вернее, продолжилась служба. Читался акафист Богородице.

Храм небольшой, но и народу не так уж и много, человек пятнадцать монахов да и мирян с десяток. И Богородица! Дело в том, что так искусно установлен поднимающийся чуть выше человеческого роста киот, в котором находился Образ, так слегка повёрнут в округлом храме, что не покидало ощущение: Богородица стоит вместе с нами, молится, полуобернувшись к алтарю и к нам, молящимся^[101].

Один из самых чудесных акафистов в моей жизни. Каково молиться, когда Божия Матерь зримо стоит рядом. И сама служба шла, как одно дыхание. Чудесный и сильный голос чтеца, со всеми византийскими переливами, то просил, то вдруг спохватывался: как такое ничтожество — человек, может дерзать просить? Благодарить надо, благодарить — и вот уже радость благодарения взбирается на высокую ноту, и тут снова прорывается просьба — всё-таки мы — люди и редко кому удаётся удержаться на той высоте, куда забирался голос чтеца.

Я с благодарностью вгляделся в монахов, стоящих за правым клиросом, как раз напротив Богородицы — ба! — читал-то как раз тот самый старичок, который выдавал ключи от гостиничного номера. Вот тебе и дедушка! Да он тут у них, видать, чуть ли не главный! Я слышал, что чтение самых значимых мест службы на Афоне доверяется самым уважаемым старцам или особо уважаемым гостям. А что может быть почётнее в Иверском монастыре, чем чтение акафиста Иверской Божией Матери?! Вот и рассудите, что за дедушка определил нас нынче на жительство.

Конечно, правильнее сказать: Господь определил через ангела Своего.

Но пусть будет дедушка.

Когда в конце службы подходили ещё раз прикладываться к Образу, я обратил внимание, как много украшена Царица приношениями и дарами от благодарных людей, получивших от Неё помощь. Сотни золотых нитей (а нити по окладу почти в размах рук), колец, крестиков, кулонов. Пресвятая Богородица, помилуй нас! Нет у нас ни колец, ни кулонов, чтобы принести Тебе! Только сердце. Но Ты скажешь: не Мне, а Ему. Но разве чисто моё сердце? Разве не исходят из него злые помыслы, прелюбодеяния, кражи, обиды, хуления^[102] — да мало ли…

Пресвятая Богородица, очисти моё сердце! Сделай его даром непостыдным!

Выходили мы из храма притихшие и благоодушевлённые.

Затем трапеза. Строго постная, то есть без рыбы, разносолов и вина, с обилием морской зелени, очень понравившейся Алексею Ивановичу, и земных фруктов, на которые налегал я. В общем, всё устроено так, чтобы мы молились, не обременённые тяжестью в желудке и мыслями, где бы чего перекусить. В меру.

Начало темнеть. В Иверском монастыре много времени остаётся на ночную службу, поэтому начинается она раньше, чем в других монастырях, но у нас всё равно было часов шесть, как раз успевали вычитать каноны, последование и поспать. О чём мы и сообщили подошедшим после трапезы отцу Борису и Сергею.

— А вы что, причащаться собираетесь? — искренне удивился отец Борис.

— Если Господь допустит…

— А у кого исповедовались?

Мы рассказали о греческих правилах на этот счёт, а так как в данный момент находимся на их территории, то и руководствуемся местным уставом.

— Лихо! — то ли одобрил, то ли возмутился батюшка.

В общем, вечерняя прогулка по монастырю сорвалась. Мы даже на чудо-балкончик не пошли. В комнату к нам никого не подселили, и мы принялись за правило.

Можно было бы переходить к следующему дню, как обнаружилось неожиданное обстоятельство, несколько подпортившее концовку.

Мы уже читали третий канон, когда я вдруг почувствовал, что Алексей Иванович как-то несвойственно ему занервничал. Зажав пальцем место, где читал, я оторвался от молитвослова и укоризненно-вопросительно посмотрел на товарища. Тот глазами указал на угол, в котором стоял обретённый ныне посох.

— Смотри, — зловещим шёпотом произнёс Алексей Иванович.

У меня аж мурашки пробежали, настолько у него естественно получилось передать состояние страха, но, ей-Богу, ничего, кроме палки, стоящей в углу, я не увидел.

— Встань на моё место.

Встал. И когда немного сместился угол, увидел тень, которую отбрасывал сучковатый верх палки — это была змея, раздувшая щёки и готовая прыгнуть на нас. Мурашки снова пробежали по телу. Я попробовал взять себя в руки — всё-таки перед нами всего лишь палка, но кто его знает, как оно бывает тут, на Афоне. Возомнили — то Богородица с нами молится, то причащаться лезем чуть ли не каждый день…

— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, грешных!

Алексей Иванович опустился на кровать и обхватил голову руками, казалось, он вот-вот заплачет.

— Ну, что я за идиот! — стонал он. — Ведь говорил же мне батюшка, говорил: ничего без благословения не делай на Афоне, даже палки не поднимай. Я же всё видел. Всё знал. Ведь предупредил же специально, а я что? Идиот! — И подскочил: — Её надо вернуть на место. Срочно. Пойдём со мной! — Даже мурашки перестали бегать по телу и в ужасе замерли. — Ладно, сам схожу, — пожалел Алексей Иванович. — Где у тебя фонарик?

— Да куда ты пойдёшь? Ворота уже закрыли.

Алексей Иванович снова сел на кровать и растерянно развёл руками:

— Так что же делать? — и я на этот раз не оскорбился вопросом.

— Дальше последование читать.

— А с этой как быть?

— Не обращай внимания.

Мы взяли молитвословы, но прежнего лада не было.

— Не могу я так, — сказал через некоторое время Алексей Иванович. — У меня такое чувство, что она на меня вот-вот кинется.

Мне самому было тревожно.

— Ну, положи её на пол.

— А ты не положишь? А то я что-то того… нехорошо мне от неё.

Я покосился на палку.

— Сам приволок — сам и разбирайся.

— Вот всегда так, — заворчал Алексей Иванович, — нет, чтобы помочь товарищу.

Он бочком подошёл к палке, словно к оголённому проводу, быстро перекрестился и схватил вытянутыми руками, словно это и впрямь была змея, под горло и ближе к хвосту.

— Дверь открой, — приказал он.

Я поспешно подбежал и открыл дверь.

Алексей Иванович вышел, неся на вытянутых руках палку. Скоро вернулся, повеселевший, и доложил:

— Я её под лестницей положил, завтра вынесу. Давай читать.

Пошло и в самом деле легче, а вскоре я и забыл про палку. И только когда Алексей Иванович, укладываясь в кровать, похвалил себя: «Хорошо, что я её вынес, а то бы не уснуть», — неприятно поёжился. Но, в общем-то, я его толком и не слышал, потому что первым разделся, первым лёг и уже засыпал.