Парень из Сальских степей. Повесть

Решающая встреча

День был ясный и морозный. Я уже не бегал, а волочился с камнями под мышкой. В голове, разбитой кныпелем лагеркапо [41], шумело, словно после доброго глотка водки. Сквозь продранную на спине гимнастерку просвечивала оберточная бумага, украденная с цементного завода, за что опять-таки могло влететь. Деревянные колодки стучали каждая по-своему, и это тоже угнетало: одна, подбитая резиной, стучала глухо, другая, из чистой березы, - сухо и тоненько.

Позади меня медленно, очень медленно двигался автомобиль. В лагере еще с утра говорили о приезде самого гауптштурмфюрера Книдля, который сортирует людей и комплектует свои отряды теми, кто позор предпочитает смерти.

Машина подъехала, и я действительно увидел знакомого мне юнца. Взгляд его скучающе скользил по толпе.

- Ком гер! [42] - вдруг крикнул он мне, отворяя дверцу.

Я подошел, потеряв в снегу колодку, - ту, подбитую резиной.

К тому времени я, должно быть, уже успел стать ярко выраженным гамелем, потому что Книдль повернулся к кому-то внутри машины и, указывая на меня театральным, я бы даже сказал шутовским жестом, произнес, словно в заключение рассказа:

- Вот он, человек!

Спутник Книдля высунул голову, чтобы увидеть то, что было названо человеком, - передо мной предстало лошадиное лицо и базедовидные, выпученные глаза лагеркомманданта. В машине сидел еще кто-то, кажется женщина.

- Человек - это звучит ничтожно, весьма ничтожно! - вздохнул, поглядывая на меня, гауптштурмфюрер.

Около двух месяцев назад я бросил ему в лицо слова Горького: «Человек - это звучит гордо!» Он возвращал их мне теперь в виде парафразы, соответствующей моему нынешнему виду. Я стоял перед ним в лохмотьях, с камнями под мышкой, в одной колодке. Шапку заменяли тряпки, которыми была обмотана разбитая голова.

- Это всего лишь навоз, дюнгундсфолькен [43]. Животное, сделавшее карьеру… - рассуждал Книдль далее, наслаждаясь игрой в обличителя человеческой сущности. - Такая зоокарьера наталкивает на известные выводы, не так ли, фрейлейн Агли? Мы с вами уже сделали такой вывод, нихт ваар [44], фрейлейн Агли?

Женщина наклонилась вперед, и я увидел Аглаю. Аглаю в каких-то меховых шкурках мышиного цвета. Высокий воротник и меховая шапочка подчеркивали бледность ее лица, обескровленного голодом. Она выглядела, как кинозвезда после тяжелой болезни. Аглая не понимала еще чужой речи, но уже знала свое новое имя - Агли, фрейлейн Агли, - и смотрела на своего господина с настороженной готовностью, стремясь угадать смысл его слов в глазах, голубых, как небо, и, как небо, непонятных.

- Вы хорошо знакомы, не правда ли? Из одного отряда, собратья по оружию, если мне не изменяет память?

Я только кивнул в ответ. Нет, разумеется, память не изменяла гауптштурмфюреру. Всю эту сцену он устроил для того, чтобы унизить меня. Еще на прошлой неделе я видел Аглаю, когда она мыла полы в больничном бараке зондербатальона. Я слышал, что с помощью доноса, ценой жизни подруги, она выбралась из удушья подвала с гнилой брюквой на «свежий воздух» больницы с хорошей пищей для санитарок. О ней говорили, что она делает в лагере карьеру. Однако карьере ее предстояло начаться лишь вне лагеря…

- Фрейлейн Агли едет на курсы повышения квалификации в Гамбург, - продолжал Книдль тоном светского собеседника. - После краткого философствования она пришла к выводу, что прежде всего нужно жить: «Primum vivere, deinde philosophari!» [45]. Однако перед отъездом она хотела бы спросить своего начальника и доктора, правильно ли она поступила? Не помешает ли эта учеба ее здоровью?

Я понял, что от моего ответа зависит сейчас судьба нас всех.

Книдль, забавляясь мерзкой инсценировкой, ставил вопрос серьезно и резко: эта девушка из вашей группы едет на переобучение. Взгляни, какую прекрасную, готовую на все (потому что она всего лишена), пронырливую борзую буду я иметь в великой охоте на человека! А ты? Хватит выбирать: или, или!..

В руках у меня было по камню, и каждый из них весил не менее десяти кило. Таким камнем можно было двинуть по фуражке с черепом и костями - фуражка не спасла бы его собственного черепа. И это был бы честный ответ.

Я поменял камни местами. Лагеркоммандант моментально сунул руку в карман, но я только переложил камни и стоял теперь, вобрав голову в плечи, в позе, выражающей самую безнадежную покорность обстоятельствам. Я решился на рискованный трюк.

- Так как же, доктор, повредит это ей или нет?

- Praesente medico nihil nocet! [46] - ответил я ему старой латинской поговоркой, цинично улыбаясь.

- Ах, так! В присутствии врача, то есть в вашем присутствии ничто не повредит? Что ж, мы подумаем и о вашем присутствии на курсах. Меня радует эта жажда знания, пробудившаяся тяга к немецкой науке. Вскоре мы поговорим об этом подробнее. А пока… пока я хотел бы убедиться, что это не пустые слова. Господин комендант, - он окинул взглядом лошадиную челюсть лагеркомманданта, - прошу назначить его лагерарцтом. Этот человек будет мне нужен.

Комендант спросил мой лагерный номер и фамилию, потом, черкнув несколько слов в блокноте, протянул мне листок для шрайбштубы.

- Итак, до приятной встречи, доктор! - бросил на прощание Книдль. - Выше голову: операция удалась, больной жив!

Взметнулся снежный вихрь, и машина помчалась к воротам.