Парень из Сальских степей. Повесть

Побег

Четвертое марта 1942 года. Никогда не забуду этой даты. Помнишь, какие стояли морозы?

Эти морозы доставили много неприятностей немецкой армии на Востоке, но каково же было таким, как мы, в лагере?

Все прошло гладко и просто, как побудка в бараке. Сразу после утренней переклички Ленька выскользнул из эсэсовского склада, неся под мышкой солидный мешок. На прощание, видишь ли, он слямзил заранее приготовленный комплект хирургических инструментов и солидную аптечку, - последний подарок мне, основной капитал будущей врачебной практики на воле, раздвинув две доски, он пробрался в сарай через заднюю стенку (Кичкайлло еще с вечера выломал доски, а потом приставил их для видимости).

Я же вошел в сарай через кухню N 1. Сначала я, как обычно, зашел к обершарфюреру Зольде, поболтал с ним о его простреле и инкассировал четверть кило колбасы, потом, выйдя с другой стороны барака через двери, которые были рядом с сараем, юркнул в сарай.

Вслед за мной туда вбежал Кичкайлло, забил днища моей и Ленькиной бочки и, сказав: «Держись, дохтур, через минуту абфар [59] зроблют!», ушел.

Мы стали ждать этого «абфара», отъезда на машине. Кичкайлло уже два раза ездил до этого в лагерное имение. Ехал обычно шофер, два конвоира и Кичкайлло, являвшийся одновременно и грузчиком и доверенным лицом Зольде. Он всегда привозил ему ящик маринадов и наливок от его дружка, управлявшего имением. На этот раз Кичкайлло должен был погрузить две бочки для кислой капусты. Наша судьба оказалась в руках Кичкайлло в полном смысле слова: сумеет ли он поднять бочку со мной, а потом бочку с Ленькой, словно они пустые?

Кичкайлло, правда, хвалился, что, если понадобится, он меня забросит и на крышу… Но вдруг он охнет от натуги или же выронит бочку. Много ли можно знать наперед! Ведь вот не предвидели же мы, что будет пятнадцатиградусный мороз, что откажет машина и что надо будет лежать два часа, прежде чем ее заведут. Два часа, не шевелясь, скрючившись, в такой мороз!

Леньке, в валенках, было еще ничего. Но я, в сапогах, да еще в тесных, едва не выл. Не спасала и бумага, которой я обернул ноги под тряпками. Мороз иглами врезался под ногти, безжалостно раздирал ноги, а тут ни топнуть, ни растереть их. Потом боль стала легче, ступней я уже почти не чувствовал. Я понял: обморожение. Какой степени?

Когда, наконец, подъехал грузовик, я уже замерз так, что мне было все равно: убьют или не убьют. Лишь бы скорее!

Послышался стук опускаемого борта (видно, грузовик подъехал к сараю задом), потом лай конвоиров, подгонявших Кичкайлло: «Ло-ос, ло-ос!» Они были злы из-за того, что потеряли два часа: видно, тоже рвались из лагеря, как из сумасшедшего дома. Им не терпелось поскорее попасть в лагергут, на пьянку в старой усадьбе.

Прямо возле меня снег заскрипел под тяжелыми ногами, и Кичкайлло, издав трубный звук, высморкался, потом, похлопав рукой об руку, подышал на них. Это был условный знак: я уперся коленями и локтями в бочку чтобы не шевельнуться, не загрохотать. И вовремя: бочка вместе со мной покатилась вперед, к машине, потом оторвалась от земли и загремела о доски кузова. Конвоиры заржали:

- Ну и здоров! Такая бочка… Не всякий так легко возьмет!

Потом о доски стукнула вторая бочка, раздался треск захлопнутого борта и грузовик тронулся.

«Ну, - подумал я, подскакивая и перекатываясь вместе с бочкой, - мы уже почти свободны».

В эту минуту издалека донесся голос Купермана:

- Хальт! Куда едете?

- В лагергут, - крикнул шофер.

- Поворачивай!

Машина подъехала к кухне N 2.

- Возьмите это с собой, - сказал шеф кухни N 2, шарфюрер Куперман. - Пусть там в кузнице приклепают.

И он бросил в машину мясорубку. Мясорубка пробила днище моей бочки и… прямо перед собой я увидел Купермана!

Куперман обалдел. На его одутловатой, как у борова, физиономии, было написано крайнее удивление, потом его сменил испуг. Наконец лицо его застыло в выражении какого-то гневного торжества. Он уже наполовину вытащил пистолет, как вдруг остановился и замер, словно его что-то осенило, потом быстро взглянул на конвоиров - не заметили ли они чего. Но те были заняты разговором с шофером. Тогда он сунул пистолет обратно в кобуру и с самым безразличным видом махнул рукой:

- А-аб-фа-ар!

Что случилось? Я снова подскакивал в грохочущей бочке. Что произошло с Куперманом, почему он не стрелял, не крикнул - отпустил на свободу?!

Мы были уже далеко за воротами, когда я разгадал его хитрость. Пока что он заметил только попытку побега! Пусть же она станет настоящим побегом. Он поднимет тревогу, организует погоню, поймает рысака Зольде, врача Зольде и массажиста Зольде! Обершарфюрер Зольде уже не будет обершарфюрером и пойдет на фронт за то, что якшался с заключенными, если не за то, что был с ними в заговоре. А он, Куперман, толковый, быстрый, смелый шарфюрер Куперман, станет управляющим лагерным хозяйством! Этот Зольде не будет больше подъезжать к кухне на своем рысаке Китскайлле, запряженном в элегантную коляску, и не будет больше вспоминать на своем итало-немецком жаргоне времена, когда Куперман был у него конюхом…

Грузовик ехал медленно. Один из конвоиров что-то рассказывал шоферу, оба смеялись. В это время там, в лагере, Куперман, наверное, уже проявил свою «догадливость», «открыл» побег и я был в этом убежден, снаряжает сейчас погоню на мотоциклах!

Мы должны были завладеть машиной за сожженной хатой на развилке, откуда, как объяснял Кичкайлло, недавно вымощенная пленными дорога сворачивала в имение, а шоссе шло прямо на Ломжу. Но теперь каждая минута была дорога, и я, высунув руку из бочки, дернул Кичкайлло за ногу:

- Начинай!

Кичкайлло встал, делая вид, что хочет отодвинуть бочку, бившую по ногам. Потом нагнулся и, схватив сидевшего рядом конвоира одной рукой под коленки, а другой за шиворот, стукнул его о придорожную вербу. Второго «вермахта» он свалил ударом кулака в висок, а с шофером хлопот не было - его уже держал за горло Ленька.

- Ленька! - закричал я. - Давай газ, вали вовсю! За нами погоня!

Ленька надел куртку и шапку шофера, я собрал оружие, и машина помчалась. На дороге остались два трупа и живой, но дрожащий от страха шофер.