Парижская жена

38

— Пойду посмотрю, что с ней, — сказала Джинни и направилась в сторону небольшой зеленой полянки, расположенной в окружении ив в дальнем углу сада. Я не слышала, о чем они говорят, но видела, как Полина качает головой, обхватив ее руками. Неожиданно меня осенило: Полина влюблена в моего мужа и переоценила свою стойкость, пригласив меня в столь долгое путешествие, когда приходилось постоянно терпеть мое общество. Как только эта мысль оформилась в моем сознании, я сразу поняла, что это не бред ревнивой жены, а факт, который не изменить. Гуляя по саду, она услышала, как он говорит, что ей не видать счастья. Эрнест и я были этим садом и могли только разрушить ее, что уже и происходило.

На полянке Джинни, склонившись над Полиной, шептала какие-то успокаивающие слова, и та понемногу приходила в себя. Но когда Джинни попыталась привести ее туда, где ждала я, она начала сопротивляться. В конце концов Джинни вернулась одна.

— Не знаю, что сказать. Она — все равно что ящик Пандоры. Настроение меняется молниеносно. Так и в детстве было.

— Джинни, будь со мной откровенна. Здесь замешан Эрнест? Полина влюблена в него?

Джинни с удивлением взглянула на меня. Темно-карие глаза недвусмысленно смотрели из-под ровной линии черной челки.

— Думаю, они любят друг друга.

Такой поворот я не предусмотрела и потому почувствовала себя круглой идиоткой.

— О-о, — только и сказала я.

Конец путешествия прошел как в тумане. Был еще один бесконечный день, который я вынесла с превеликим трудом. Я не могла взять себя в руки и притвориться, что ничего не произошло. И мне было тяжело вежливо общаться с Полиной и Джинни. Поразительно, но после того, как тайна Полины открылась, обе женщины, похоже, почувствовали облегчение и стали получать удовольствие. Я даже подумала, что путешествие они спланировали специально, чтобы сообщить мне об этом романе.

Возвращаясь той же дорогой, мы видели на расстоянии все те же замки — освещенные солнцем или укутанные туманом, словно те были из гелия. Но теперь я не замечала их красоты. В моей голове тоже все заволокло сплошным туманом: я спрашивала себя, как далеко все зашло между Эрнестом и Полиной и что будет со всеми нами. Стали они любовниками в Париже, когда Эрнест уехал в Нью-Йорк, а потом вернулся, или еще раньше — в Шрунсе? Последнее было особенно невыносимо. Ведь это был наш Сад любви. Наше самое любимое место. Но, может, ничего надежного уже не осталось.

В Париже Джинни и Полина привезли меня к лесопилке и там высадили. Они не просили разрешения подняться, а я их не пригласила. Даже если ей этого хотелось, Полина не подняла глаза на окна второго этажа, чтобы узнать, видит ли ее Эрнест. В шляпке мышиного цвета, она сидела, глядя прямо перед собой; попрощались мы холодно, как чужие люди.

Наверху Эрнест читал, лежа на кровати, а Мари Кокотт гуляла с сыном. Когда я вошла и встала у дверей, дрожа, не в силах снять пальто и шляпу, он отложил книгу и внимательно посмотрел на меня, а в его глазах мелькнула догадка.

— Ты влюблен в Полину, — произнося эти слова, я заставила себя встретиться с ним глазами.

Плечи его на мгновение напряглись. Он сжал руки в кулаки, потом разжал, но не сдвинулся с места.

— Ну?

— Что «ну»? Мне нечего тебе ответить. И я не стану отвечать.

— Почему, если это правда? — Дыхание мое прерывалось; смотреть на Эрнеста, смущать его взглядом становилось все труднее, как и притворяться, что я контролирую ситуацию.

— Кому нужна эта правда? Есть вещи, о которых не следует говорить.

— А как насчет вещей, которые не следует делать? — Мой голос взлетел вверх. — Как насчет данных обещаний?

— Не стоит взывать к моему чувству вины. Если хочешь, чтобы я почувствовал себя еще хуже, чем уже чувствую, стоит ударить побольнее.

— Черт бы тебя побрал!

— А вот это могу гарантировать — держу пари. — И пока я смотрела на него с несчастным лицом и раскрытым, как у идиотки, ртом, он схватил пальто и шляпу и вышел на улицу под дождь.

Я остолбенела. Всю долгую дорогу в Париж я обдумывала, как вызвать Эрнеста на разговор и заставить его сказать откровенно, что происходит. Пусть самое ужасное — но я хотела знать это без всяких увиливаний и экивоков. А что, черт возьми, делать теперь? Его молчание равнозначно признанию, что он ее действительно любит, но ему каким-то образом удалось повернуть это против меня: выходило, что их связь — не самое худшее, а вот я проявила дурной вкус, заговорив об этом.

Когда Мари Кокотт привела Бамби, я ревела в три ручья, чем испугала обоих. Мари задержалась, помогла накормить и уложить малыша, потому что я ни на что не годилась. Уходя, она спросила:

— Мадам, не могу ли я еще чем-то помочь?

Я покачала головой.

— Постарайтесь не быть такой грустной.

— Постараюсь.

За окном непрерывно лил серый дождь. Куда ушла весна? Когда я уезжала в долину Луары, деревья уже опушились листвой, цветы набирали бутоны, а сейчас все затопил дождь. Та весна была фальшивой, она солгала, как все, и я сомневалась, придет ли она на самом деле.

Было далеко за полночь, когда Эрнест вернулся пьяный домой. Я еще не спала, много раз переходя от острой печали к жгучей ярости.

— Не хочу спать с тобой в одной постели, — заявила я, когда он сел на кровать, снимая туфли. — Отправляйся лучше к своей любовнице.

— Она в Болонье, — сказал он. — И откуда тебе знать, что для меня лучше?

Я быстро села в постели и изо всей силы влепила ему пощечину. Потом еще одну.

Он только слегка отпрянул.

— Если нравится, изображай жертву, но здесь нет жертв. Лучше бы тебе не открывать свой чертов рот. Теперь все пойдет прахом.

— Хочешь сказать, что тебя устроило бы положение вещей, при котором она останется тайной любовницей?

— Вроде того, — ответил он.

— Не верю, — сказала я и залилась слезами. — Не могу в это поверить.

В этот момент в соседней комнате проснулся малыш и захныкал.

— Прекрасно, — произнес Эрнест, глядя в разделяющую нас стену. — Теперь и он заноет. — Поднявшись, он пошел на кухню, и когда я вышла в халате, чтобы проверить Бамби, муж уже налил себе виски и тянулся за сифоном.

Эрнест больше не предпринимал попыток лечь, и когда утром я встала, чтобы приготовить завтрак, его уже не было. Ближе к вечеру он вернулся и, снимая куртку, вытащил из кармана записную книжку и карандаши — в такой день уж их-то я никак не ожидала увидеть.

— Ты сегодня работал?

— Еще как! Написал черновик нового рассказа. Работа шла как по маслу.

Поставив перед ним тарелку с холодным мясом, сыром и хлебом, я только покачала головой. Бамби подошел к Эрнесту, забрался к нему на колени и стал отщипывать кусочки от его хлеба. Какое-то время я смотрела на них, а потом спросила:

— Что теперь будет?

— Не знаю. Об этом я не писал. Даже не представляю, что дальше.

— Ты все равно поедешь в Испанию?

— А почему нет? Все готово. Еду двенадцатого. И ни днем позже, если не хочу пропустить корриду в Мадриде. Конечно, к твоему концерту я вернусь. Это не проблема.

— Не могу я теперь играть. — О концерте я совсем забыла. Какой концерт? Я же растворюсь в слезах на глазах у всех знакомых.

— Это еще почему? Все билеты раскуплены. Назад пути нет.

— Не хочу и не буду.

— Пойдут разговоры, сама знаешь.

— Скорее всего, уже идут. Не удивлюсь, если кафе бурлят сплетнями.

— Да пошли они все! Не думай об этом — и больно не будет.

— Ты ведь сам в это не веришь.

— Должен верить.

— Ты сказал Полине?

— Что ты все знаешь? Еще нет.

— Давай спросим у нее, как нам жить дальше. Не сомневаюсь, у нее уже созрел роскошный план.

— Прошу — осторожнее.

— Почему? Боишься, что я превращусь в сучку? Если так, мы знаем, кого винить.

Он встал и принес бутылку бренди и два стакана.

— Выпей! — Наполнив стакан, он через стол передал его мне. — Тебе это необходимо.

— Хорошо, давай свое пойло.

— Вот и правильно. Мы всегда это хорошо делали.