Пароход идет в Яффу и обратно (Рассказы и повесть)

Глава первая

Мистера Джемса Броуна кусали комары. Они садились на щеки, залезали под ворот. Был час комариной ярости, вечерний час в тайге.

Спасался от комаров и я. На реке Бире, у станции Тихонькой, стоит большая сопка. Она поросла лесом по самую макушку, кедр идет за лиственницей, лиственница — за кедром. Сопка стоит давно, со времен столь старинных, что этого не помнят ни казаки-старожилы, ни орочи — древние обитатели тайги и болот Уссури. Я взбирался на сопку, спасаясь от комаров. На одной из тропинок я услышал позади себя жалобные английские ругательства.

Я повернул назад и пошел навстречу истерзанному таежным гнусом иностранцу.

— Мистер Броун! — воскликнул я. — Неужели комары следуют за вами? Здесь их нет и в помине.

— Знаю, — ответил он, вздыхая, — знаю, но мне все еще кажется, что они кусают.

Теснясь, мы ползли вверх по тропинке. Ее обсыпали иглы, ноги скользили, как на катке. Мы хватались за кусты. Хвойная прохлада щекотала ноздри и раздвигала легкие. Мы ползли все выше. Кедр обрушил на нас свои шишки. Ветер прошумел в сосне.

— Олл райт? — спросил я.

— Очень хорошо, — ответил Джемс Броун. — Но посмотрите, как изуродовал меня ваш биробиджанский гнус.

Действительно, знаменитый кооператор из штата Юта показался мне смешным: таежная нечисть исклевала все его лицо, образовав оспинки и бугры; левый глаз перекосило.

— Вы хотите сказать, какое у меня лицо? — спросил мистер Броун. — Оно имеет глупый вид, будто бы я хочу расплакаться и не могу? Я заглянул в карманное зеркальце.

Через несколько минут мы оказались на вершине сопки. Мы расстелили плащи. Легли на землю.

— Как вы думаете, сегодня будут звезды? — спросил Броун.

— Будут, — ответил я.

Очень хорошо. Скоро взойдет луна.

Мы закуривали — каждый по-своему. Он, не спеша, чистил булавкой трубку, плотно запихивая в нее медовый табак, приминая большим пальцем, и долго обводил вокруг нее зажженной спичкой, как вокруг жертвенника. Я же выловил из портсигара папироску. Мы были знакомы всего несколько дней. В тот год Биробиджан еще не был автономной Еврейской областью. Было ему от роду всего десять месяцев. В долинах рек Биры и Биджана, у подножий сопок — между Амуром и Уссурийской железной дорогой — устраивалась первая партия переселенцев. Они сколотили себе кое-какие дома, разбили огороды и засеяли раскорчеванные участки гречихой.

В тот год в еврейских газетах Америки появились статьи, где авторы обвиняли советское правительство в том, что оно загнало бедных евреев из местечек на край света, в каторжные места, где земля ничего не родит. Они восклицали: «Это — обреченный край, братская могила для переселенцев, страна без будущего!» Число этих статей росло, они тревожили умы и сердца. Общество рабочей помощи Икор в Америке задумало в 1929 году послать в Биробиджан научную экспедицию. Ее составили три американца и три американских еврея. Американский еврей Джемс Броун был душой экспедиции, американец Вильям Гаррис, президент университета штата Юта и профессор-геолог, был ее главой. Среди членов экспедиции были агрономы и дорожные инженеры.

«Вы поедете туда и потом расскажете нам, выйдет ли что-нибудь на этой земле» — так потребовало от своих посланцев правление Икора.

В полдень от Нью-Йорка отвалила многоэтажная «Экотения», за четыре дня пересекла океан и высадила экспедицию в Шербурге. Шербург — Москва, Москва — станица Тихонькая[7] — таков был дальний путь американцев. Они много говорили в поезде о том, как велик Советский Союз, если путь от Америки до Москвы — через многие страны — занял меньше времени, чем дорога от советской столицы до Биробиджана.

В тот год я выехал по делам службы в Уссурийский край и встретился с членами экспедиции у подножья горы Бомба. Я обрадовался их гостеприимству, примкнул к ним и плавал вместе с ними по воронкам Биры, шатавшим наши утлые гольдские челны. Я побывал вместе с ними в первом селе Худинове, в Лондоко. Затем — привал. Утром экспедиция отправлялась верхом в Бирефельд. Все спали — набирали силы. Джемс Броун вышел погулять, но его искусали комары, и вот он взобрался вместе со мной на сопку. Взошла луна. Она расположилась на два пальца правее верхушки того кедра, под которым мы лежали.

— Олл райт, мистер? — спросил я Броуна.

— Очень хорошо, товарищ.

Он чуть приподнялся с земли, снова завозился со своей трубкой-жертвенником и горячо заговорил:

— Вы подумайте только: эти бывшие местечковые евреи потешались надо мной, когда я жаловался на комаров: «Нас они уже не кусают! Мы уже не боимся! Нам уже в полной степени на них наплевать!..»

Мистер Броун передразнил напевно-скептические интонации своих соплеменников и продолжал:

— Думаю, что они немножко врут. Иммунитет, иммунитет! Слишком рано появился у них этот иммунитет. Но вы заметили: никто из них не пользуется сеткой?

— Заметил.

— Никто, даже женщины! Это очень хорошо или, как вы говорите, олл райт, — сказал мистер Броун. — Я рад за наших евреев: у Биробиджана есть будущее.

Я еще внимательнее вслушался в его слова. Это было первое ясно высказанное мнение члена экспедиции. Я засыпал Броуна вопросами:

— Родят ли пашни?

— Чепуха! Это прекрасная плодородная земля! Здесь, — говорил Броун, — могут вызревать отличные овощи. Рис? Сам Бог создал этот край для риса…

Броун вздохнул.

— Край еще не обжит, совсем не обжит. Надо проложить дороги, осушить болота…

— И прогнать мошкару, — пошутил я.

Броун показал на землю, лежавшую во мраке.

— Они говорят, что мошкара уходит. Они прогоняют ее первыми дымами своих первых селений. Встанем!

Мы встали, накинули на себя плащи. Джемс Броун вытянул руки, раздвинул сучья кедра.

— Посмотрим вниз, — сказал он, — охватим одним взглядом нашу новую родину.

— Ничего же не видно: темно, — возразил я.

— Как! — воскликнул Броун. — Неужели я, американский обыватель, должен учить советского революционера? Здесь находится, — он ткнул в темноту, — станица Тихонькая. Ее освещают огни, стучат сердца лесопильных заводов, отсюда уходят в тайгу грунтовые дороги. Там я вижу пашни, огороды, пасеки, мельницы, школы, рисовые совхозы…

Я рассмеялся.

— Вы говорите так, — сказал я, — словно вы не заезжий американский гражданин, а советский человек.

— Если вы любите женщину, которая предпочитает блондинов, — произнес Броун, — то вы готовы ради любви к ней стать блондином. Я сейчас побывал всюду, где водятся евреи, я видел румынский пауперизм, польскую нищету, немецкую ассимиляцию и палестинскую безысходность. Что же? Я убедился, что только советская власть может достойно разрешить еврейский вопрос. Ради одного этого я готов стать комиссаром… Только ничего не говорите мистеру Вильяму Гаррису.

— А он? — спросил я. — Что думает мистер Гаррис?

— Он думает то же, что и я, но не любит открыто признаваться. Мистер Гаррис сказал мне по секрету, что только советская власть… Вы понимаете? Он принадлежит к тем американцам, которые считают, что советская власть вне своих границ, — это, разумеется, нонсенс, но у себя на месте она очень, очень кстати.

— Мистер Броун, — сказал я, — вы давно были в Палестине?

— В прошлом году, — ответил он.

— Расскажите о ней.

— Нечего рассказывать, — сказал Броун. — В такую ночь и не хочется о ней вспоминать. Будьте любезны, покажите мне Вегу.

Я нашел Вегу в звездной неразберихе и ткнул пальцем.

— А Кастора и Поллукса?

— Вот они.

— Отлично! — воскликнул Броун. — Вы нашли во мне лучшего друга, если так хорошо знаете природу. Вы ее любите?

— Люблю, — ответил я.

— Надо вернуть нашей нации природу, — сказал Броун, — надо вернуть ей утерянное лицо. Говорят, местечки пустеют, нет на Подолии больше евреев-коммерсантов.

— Правда, мистер Броун: нэп кончается, началась первая пятилетка.

— Это очень хорошо, товарищ. Да, вы спросили меня про Палестину. Там совсем худо: ее душит экспортная проблема. Никто не покупает вино… продукты не имеют сбыта.

— А промышленность?

— Вы хотите сказать — тяжелая? В Тель-Авиве я видел много заводов, они производят… сельтерскую воду.

— А план электрификации Палестины? — спросил я.

— Вы знакомы с планом Рутенберга? — удивился Броун. — Ведь англичане его зарезали. Зачем это им? Сознайтесь: вы когда-то мечтали о Святой земле, о горах Иудеи, пашнях Хеврона… Мечтали?

Он угадал. В дни отрочества и я носился с мечтаниями о возвращении на легендарную родину, о независимости на Средиземном море, о дочерях Сиона с тимпанами и бубнами…

— Благодарите судьбу, — сказал Броун, — что не поехали туда в золотую и обманчивую пору декларации Бальфура. Как ринулись тогда евреи! Впрочем, англичане живо захлопнули границу.

— Мистер Броун, — ответил я, — в ту пору в Палестину бежал из России мой лучший друг Александр Гордон. Не встречали?

Броун задумался.

— Гордон? — переспросил он. — Александр? Нет, не помню. Он вам писал оттуда?

— Писал, — ответил я.

— Сначала восторженно, потом он умолк — так? Затем письма дышали отчаянием, и наконец он снова умолк? Навсегда?

— Чистая правда, — ответил я с удивлением. — Откуда вы знаете?

— Не думайте, ради Бога, что я — пророчица Дебора или мадам Тэб: судьбы еврейских молодых людей — такой же стандарт, как вот… мои подтяжки. Первые дни полны ликования, и они рассылают сотни открыток во все концы света с восторженными и заносчивыми восклицаниями. Затем они замечают: «Э, что-то не то…» Они застенчиво умолкают, надеясь, что все переменится, будет хорошо, они даже привыкают, а годы идут. Тогда их охватывает тоска, безнадежность, они видят, что мечты о независимости — мыльный пузырь, и своя страна — мыльный пузырь, и что вместо величия нации существует один противный субботний кугель… И они снова рассылают во все концы света открытки, полные отчаяния. А потом? Потом они вживаются в свою разбитую клопиную жизнь и умолкают навсегда. Как вы назвали вашего приятеля?

— Александр Гордон.

— Такова жизнь Александра Гордона, — сказал Джемс Броун.

Шум сосен и кедров будил воспоминания. В такую ночь человек говорит и медленно, и значительно, с легким удивлением прислушиваясь к звуку своего голоса, подобно чревовещателю. Я сказал так:

— Мистер Броун! Жизнь моего друга Александра Гордона могла стать моей жизнью. В какой-то день наши дороги разошлись, но долго неслись они прямо — две стрелы, две параллели. Представьте себе Болгарскую улицу на Молдаванке, в Одессе. Два мальчугана насмотрелись библейских картинок, наслушались заманчивых рассказов о пастухах и виноградарях Святой земли, о дочерях Сиона, собравшихся у колодца. Мы клялись друг другу, бродя по Болгарской. Дворницкие дети посылали нам в спину оскорбления. — «Александр, мы поедем домой?» — «Поедем». — Мальчики жмут друг другу руки, читают нараспев Бялика и ходят по вечерам на Большую Арнаутскую, в синагогу — клуб Явне. Ораторы зовут домой. Усышкин говорит о родной земле, Жаботинский рисует перед трахомными глазами мечтателей еврейские легионы, и семь братьев Маккавеев смотрят с упреком на обнищавший духом народ…

— «Ойд лой овдо…» — тихо пропел Броун первые слова сионистского гимна и засмеялся. — Еще не потеряли мы надежд? Плохо! Там, на берегу Средиземного моря, мы их уже потеряли. Вы знаете модный палестинский анекдот?

Что такое Палестина? — спросил Броун и сам же себе ответил: — Власть английская, земля арабская, страна еврейская — вот что такое Палестина. Сидишь в Тель-Авиве на бульваре Ротшильда и слышишь сотни жалоб от таких Гордонов, но потом они отправляются на пляж, облачаются в купальные костюмы, поют «Ойру» и делают вид, что будущее уже стало настоящим. Затем они поднимаются в береговое кафе и за стаканом молока узнают о новом погроме в Иерусалиме. Если вы вспомнили, мой друг советский революционер, о Болгарской улице, то позвольте вам сказать, что американец Джемс Броун родился на Запорожской улице, она пересекает Болгарскую.

— Как? Вы?

— Я также вырос в семье полусапожника-полумаклера, и мой отец, Вениамин Бронштейн, похоронен на третьем одесском кладбище.

— Правда, правда, — сказал я, — у нас там было четыре кладбища. На первом хоронили миллионеров и стотысячников; их укладывали в мраморные склепы с райскими изображениями на каменных плитах. Их отпевал кантор Миньковский, их навещали толстые старухи в черных шелках. Они приезжали сюда в лакированных экипажах.

— Господин Ашкенази, — вспомнил Броун, — господин Блюмберг, господин Хаес…

— А на второе кладбище свозили адвокатов, зубных врачей и торговцев с Привоза. Их отпевал кантор из Шалашной синагоги. Здесь не было склепов, но все же покойников размещали удобно…

— За зелеными оградами, — сказал Броун, — среди тенистых акаций… и сторожа обходили свои владения, прогоняя бродяг и влюбленные парочки.

— Третье кладбище, — продолжал я, — было далеко за городом, рядом с сумасшедшим домом, на глухой и скандальной слободке Романовке. В ужасной куче теснились бедняки и члены погребального братства; они жаловались, что нищие их разоряют. Наших бедных отцов хоронили быстро и бесплатно. Вместо акаций рос дерн, вместо гранитных памятников над убогими и неряшливыми холмиками возвышались деревянные таблички…

— И еще было четвертое кладбище, — сказал Броун, — кладбище для самоубийц, для тех, кого религия поставила вне закона.

— Для самоубийц и повешенных за революцию, — произнес я. — У моего ребе Акивы повесили дочь: она покушалась на жизнь киевского генерал-губернатора. Ее свезли на четвертое кладбище…

— Да, — сказал Броун, — о чем только не думаешь в такую ночь! Я вам сейчас скажу, что было мечтой всей моей жизни… Я хотел сблизиться с природой. Как сеют хлеб, как растет трава, как поют птицы — все это меня занимало. Но из одного каменного мешка я попал в другой. А я знаю, что возрождение нации произойдет на земле. Вот советская власть сажает евреев на землю. Как это близко моим идеалам! «Нет, — думал я, — уж я-то окончу свои дни в тени деревьев, под пенье птиц и возню всякой степной твари». И я своего добился. В штате Юта у меня есть маленький участок. Я разбил сад, посадил несколько гряд овощей, развел пчел. Ни один гость не уезжает от меня без букета моих цветов. А если б вы знали, как я ссорюсь с нашими евреями-кооператорами! Если ко мне приехал гость и я вижу, что кроме покера и патефона его ничто не занимает, а его нос и уши закрыты для природы, — кончено: такой гость для меня больше не существует. Я не люблю этих людей и готов бежать от них, как от комаров. Вы спите?

— Конечно, нет, мистер Броун.

— Вы понимаете: в такую ночь говоришь очень правдиво. В такую ночь… Ну и что же ваш приятель?

— Я тогда был на фронте — где-то под Воронежем — и вдруг получил из дому запоздалое письмо. Там среди всякой мелочи мне рассказали и о том, что Александр Гордон спрятался в трюме какого-то английского парохода и таким образом перебрался в Палестину.

Рассказывая, я вспоминал.

Что с тобой случилось, Александр? С годами мы стали забывать легенду о родине, а с первых дней Октябрьской революции и не вспоминали больше о Святой земле. Заброшен клуб «Маккаби»[8] на Херсонской, клуб богатых юношей. Сам Александр его так назвал. На Болгарской, в библиотеке имени Пушкина, собирается кружок революционной молодежи. Меньшевик Штерн, известная личность, заглядывает к молдаванским парням.

«Мои молдаванские парни», — говорит рабочий-меньшевик интеллигенту-меньшевику, знаменитому Никите Сухову.

Товарищ Штерна — Зильбер. Зильбер — большевик. У него срезано по два пальца на каждой руке.

«Мне советовали: не лезь руками в машину, — смеется Зильбер, — а я замечтался. Один раз замечтался, другой замечтался…»

«Мои парни», — говорит о нас Зильбер.

В самом деле, я и Гордон были до революции зачинщиками детской забастовки у Полякова, а Зильбер бодрил: «Давай, ребята, давай. Серьезней надо, серьезней».

У кружка был председатель — Александр Гордон.

По ночам, жалуясь на скверный свет, он лепил из грязной глины фигуры для нашего клуба.

«Вот поставьте. Я сделал Дантона». — «А Марат?» Через три дня готов Марат. «Если мы поставили здесь Дантона и Марата, — говорят товарищи, — то надо и Робеспьера».

Вдохновение наполняет нас бодростью. Через три дня готов Робеспьер. Бюсты стоят под портретами Пушкина, все рядом. Голова одного — большая и курчавая — величаво покоится на широких плечах, у другого она так и рвется из туловища, а третий втянул ее в шею. Около каждого — табличка: «Воспрещается трогать: они еще не обсохли».

Где же сейчас Александр Гордон? В письме, присланном от него в Воронеж, была короткая строчка, замечалась всего одна мысль: его, как и многих, взволновала декларация Бальфура…

Ветер раскачал верхушку кедра, и на нас упало несколько шишек.

— Очень хорошо! — воскликнул Броун. Он помолчал и сказал: — Декларация Бальфура — это ворона, названная английским парламентом синей птицей и выпущенная им из клетки законодательной казуистики. Ваш друг стремился, конечно, стать «сторожем пустыни»? — спросил Броун.

— Мечтал, — ответил я.

— Еще бы! Знаете, что хорошо здесь, в Биробиджане? Мне нравится, что тут нет этого обманчивого энтузиазма. Здесь у вас все строится на здоровой экономике. Правда, одна вещица помешает быстрому развитию Биробиджана.

— Какая? — спросил я.

— Ваша пятилетка. Мне вчера рассказывал Робинсон…

Робинсон был в ту пору главным уполномоченным Биробиджана.

— …что сюда едут большие партии переселенцев. В местечках, слава богу, больше нечего делать. Они едут сюда, но их путь лежит мимо Урала и Сибири. А на Урале — пятилетка, строится множество заводов, и в Сибири — то же самое. Им нужна рабочая сила, и многие переселенцы застревают в дороге.

— Это не так плохо, — сказал я.

— Для кого?

— И для страны, и для евреев.

— Но не для Биробиджана, — ответил Броун. — Я с вами согласен, но мне немножко жаль наш Биробиджан и эту нашу еврейскую сопку с ее еврейскими лиственницами и кедрами. Как приятно, товарищ, когда еврей возится со свиньей, обхаживает ее, выкармливает! Мы были позавчера — вы помните? — в колхозе «Найе Вельт»[9]… Там, где большие стога сена… я разговариваю с ними, разговариваю и, нет-нет, полюбуюсь, как наши талмудисты ворошат сено, как они полют огурцы и картофель, скребут и чистят лошадей… А раньше? Что он бы вам ответил раньше, этот копеечный талмудист? — «Лошадей чистить? Не еврейское дело! Косить сено? Не еврейское дело!» Вот когда нееврейское дело станет еврейским, произойдет полное возрождение народа. Смотрите! Скорей! Скорей! Какая досада… Упустили!

— Что такое? — спросил я.

— Прямо под нашим кедром упала звезда, — ответил Броун. — Она покатилась вон туда, в Биру… В такую ночь хочется вспомнить всю жизнь и пропустить эти тысячи дней, как солдат на параде.

— Но есть дни, — возразил я, — которые действительно стоит пустить на парад воспоминаний, а есть и такие… их хочется прогнать сквозь строй.

— «…И с отвращением читая жизнь свою?..» — спросил Броун.

— «…Я трепещу и проклинаю…» — ответил я.

— «…И горько жалуюсь, и горько слезы лью…» — сказал мистер Броун.

Глава вторая

Кедры Ливана!

Кедры Ливана, воды Кидрона, пески Галилеи,

Пески Галилеи и Вифлеем с гробницей праматери. Виноградники Хеврона, колодцы Иерусалима, замок Давида, разгромленные ватаги филистимлян.

Как огорчали молодого Гордона длинные сны с жалким пробуждением! Где же лиловые высоты Святой земли и склоненные стебли иорданских тростников? А цветущая влага Изреэльской долины? И золотая кожа сионских дочерей, пляшущих под звон тимпанов? Где все это?

В действительности была только шестиногая кровать, на которой Гордон спал в окружении всей семьи. Духота создавала сновидения. Они являлись отцу-сапожнику и матери-домохозяйке и сестрам-белошвейкам.

— Что тебе снилось, отец?

— Как будто я уже не сапожник, а меховщик. Дом на колесах, и крысы на амвоне… Э, какая чепуха! Но что же потом? Дети мои, что было потом?

Мать видела во сне всех умерших родственников: Йосифа-кантониста, Хану-акушерку, известную в свое время тем, что у нее была легкая рука, и погибшую от родов, Иерахмиеля, сборщика податей, и самого Макса Францевича Воскобойникова, почетного члена трех обществ: «помощи больным», «по обеспечению невест приданым» и нееврейского «общества покровительства животным», где его очень уважали и куда он пожертвовал тысячу мисок с цепочками. Миски привязывались к уличным деревьям, дворники заботились, чтобы всегда в них была вода, и бродячие собаки утоляли бы здесь свою жажду.

А сестры? Сестры видели во сне то, чего они так и не увидели никогда наяву: негорбатых молодых людей со стеками в руках и в накрахмаленных манжетах. Они целовали сестрам руки, нанимали, не торгуясь, извозчиков с экипажами, снабженными резиновыми шинами, угощали их дамскими папиросами и глазированными фруктами и увозили ужинать в зеркальный, в бумажных цветах, японских фонариках и лампионах ресторан «Илиади».

Гордон просыпался с криками. Выпутываясь из кучи тел, он озирал комнату с темными обоями и двумя отпечатанными в Лейпциге репродукциями, изображавшими доктора Герцля, австрийского драматурга, основателя сионизма и друга турецкого султана, и мудреца Монтефиоре, осушившего бокал за благо мира в день своего столетнего юбилея. Гордон освежал тронутые трахомой глаза и с болью возвращался к прерванным снам.

Он посещал клуб Явне, названный так в честь старинного университетского города. Там бывал сам Усышкин, толстый деятель сионизма, там доктор Клаузнер, худой и волнующийся, более похожий на лилию, чем на доктора, читал для изысканной публики на древнееврейском языке свои изысканные лекции. Люди средних лет сюда не ходили; здесь бывали старики и молодежь, молитвенно затихавшая при приближении доктора Клаузнера.

Наслушавшись речей доктора Клаузнера, которого он плохо понимал, Гордон стал распространителем «шекелей». (Шекель — это квитанция, выдаваемая за полтинник, внесенный в пользу сионистского комитета.)[10] Гордон ходил со своими шекелями по богатым домам города.

Сам Блюмберг выходил на звонок. Он спрашивал:

— Разве мои люди не говорили вам, что я не могу вас принять?

— Они сказали мне это вчера.

— Что ж вы от меня хотите?

Так спрашивал мануфактурщик Блюмберг и покупал один шекель. Он жертвовал пятьдесят копеек на основание еврейского государства. Столько же давал господин Функель, внесший десять тысяч рублей в институт царицы Марии Федоровны. Правда, там его наградили чином статского советника и выдали шпагу, которую он носил на левом бедре.

В тот год мы увидели живого царя. Наш город праздновал двухсотлетие полтавской победы. На Куликовом поле поставили плохой памятник. Сам Николай Второй приехал его «освятить». Нас муштровали целую неделю. Попечитель всех городских училищ осмотрел наши черные костюмчики из сиротского сукна и грубые шинельки с зашитыми в сукно пуговицами. Носить пуговицы открытыми была привилегия гимназистов. Для этого нужно было быть сыном купца первой гильдии или принять православие. Мы же учились с Гордоном в Свечном училище. Оно называлось вторым казенным. Здесь проходили краткий курс практических наук, готовили конторщиков и бухгалтеров. Училище существовало на деньги свечного сбора. Нас поставили в самом конце поля, и царь проехал мимо нас в открытой машине. Старый инвалид с Георгиевским крестом вынырнул из толпы и бросился на землю перед царским автомобилем. Его обидели чиновники, он искал помощи у царя-батюшки.

— Царь-батюшка! — закричал инвалид. — Ваше императорское величество!

На него набросились со всех сторон. Дюжина приставов и полковников оттащила его в сторону, а царь очень испугался и уткнулся в угол машины.

Праздник кончался. Царь уехал в Петербург, а Георгиевского кавалера посадили в Чубаевскую тюрьму. Об этом говорили зубные врачи в своих салонах и адвокаты в кулуарах окружного суда. Об этом шептались лавочники, развешивая крупу и сахар, и школьники, играя на дворе в чехарду.

Среди других учителей был у нас Абрам Маркович Манылам. Он учил нас рисованию. Наши родители хотели видеть нас не художниками, а приказчиками, и потому рисование было необязательным предметом. Но в каждой роте есть свой запевала, и у нас был Александр Гордон. Его смешные рисунки и головы учителей, которые он лепил на дворе из глины, сделали его в наших глазах высшим человеком. Абрам Маркович Манылам любил поплакать; однажды он подошел к парте Гордона и обнаружил там полный ящик маленьких голов и фигур. Он рассмотрел еще сырую глину, поцеловал мальчика в макушку и заплакал.

— Кто знает, — сказал он и вздохнул. — Может быть, ты будущий Антокольский.

В детстве часто случаются чудеса. Как-то в зимний день учитель пришел с большим человеком. Большой человек был знаменитый скульптор из Парижа. Его звали Аронсон. Он взял Моисея, вылепленного Гордоном, покачал головой и пожал мальчику его грязную руку.

— О! — сказал Аронсон. — Надо учиться. Стоит.

Аронсон уехал, чудо ушло, а Абрам Маркович Манылам заболел. Уроки рисования прекратились. Мы зубрили историю «о наших предках-славянах», о Людовике Шестнадцатом, который разозлился на свой народ и навсегда покинул Францию, мы учили географию и готовились к двойной итальянской бухгалтерии. Покидая школу, мы шли с Гордоном на Чумку. Это была невысокая насыпь. Гордон говорил:

— Вот горы Иудеи.

Мы гуляли по бульварной аллее, где цвели платаны и оркестр играл венские вальсы.

— Вот Средиземное море, — говорил Гордон, показывая на Черное.

Мы кончили с ним школу в первый год русско-германской войны. Нам обоим было по тринадцать лет. Он поступил приказчиком к Дубинскому, я — к Бомзе. Он разносил по домам колбасу и сыр, а я стоял за прилавком с карандашом за ухом и с аршином в руках. Когда магазин пустел, меня выгоняли на улицу зазывать покупателей. Я хватал их за полу, получал от них тумаки и затрещины.

— Дамочки! — кричал я. — Мамзельки! Мамочки!

А по вечерам мы опять мечтали о братьях Маккавеях, о новом единоборстве нового Давида с новым Голиафом. Когда Гордон слышал, с каким равнодушием евреи кричат в синагоге: «Пожелаем друг другу встретиться в будущем году в Иерусалиме!», он недоумевал: откуда их холодность? неужели они забыли? Но скоро стал забывать и он. Вяло шла торговля шекелями, и часто пропускал он лекции в Явне. Покамест он готовился к устройству своей жизни здесь, в России. Когда-нибудь — не сейчас — он поедет в Палестину, а может быть, не он, а дети его. Так думал он, никак не представляя себя, однако, отцом. И уже не щемило сердце, когда он слышал печальную песню школьников:

То были годы русско-германской войны. Улица, на которой жил Гордон, называлась Мясоедовской. Когда повесили полковника Мясоедова, жители испугались: не обвинят ли в шпионаже и евреев? А улица была такая еврейская, что на босяцкой Косарке о ней говорили, будто там из водосточных труб капает чесночный сок. Улица часто плакала. Нищие, умеющие прилично выть на чужих похоронах, стали хорошо зарабатывать. У Гордона был среди родственников один скорняк, заседавший в погребальном братстве. Теперь, когда Гордон ходил по улице, о нем часто шептались: «Вы видите этого мальчика? Это — Гордон. У него рука в погребальном братстве».

Нет, мы не были в те годы наивными, мы были слепыми. О бескровном завоевании Палестины мечтали мы, и, посещая синагогу в Явне, мы никогда не произносили этого страшного и неприятного слова — «завоевание». Мальчикам думалось так: турки согласятся, и арабы согласятся, и, наконец, весь мир согласится с тем, что, уничтожаемые царскими и румынскими жандармами, евреи должны тихо и спокойно, к общему удовольствию всех культурных людей, переехать в землю своих отцов. Так полагали в синагоге Явне, но иначе думали на Троицкой улице, в большом зале Общества евреев-приказчиков, где иногда бывали лекции и шли споры. Как-то мы попали туда с Гордоном на доклад Владимира Жаботинского. Мы наблюдали множество потрясенных и растерянных лиц, но были и такие, что кричали вслед за оратором:

— Правильно! Сущая истина!

— Палестину надо отвоевать! Огнем и мечом мы вернем себе свою страну!

Я понимаю: если бы лекция была прослушана нами до войны, и мы бы так восклицали с Гордоном. Огонь, меч, война — все это звучало для нас так же бесплотно, как страшные библейские описания кровавых битв, как рассказы о жертвоприношении Иеффая, о подвигах Маккавеев и бесконечных убийствах. Но была война. Нас мучили ее ужасы, и нам было одинаково жаль погибших русских и немцев, англичан и турок, французов и австрийцев, сербов и болгар. Мы судорожно боялись крови, хотя и любили воинственные разговоры о прошлом. Однажды, после очередного спора о великих полководцах Иудеи, мы прошли к морю, и на нашем пути попалась дохлая собака: ее переехал экипаж. Железные колеса свернули ей голову, она лежала в крови — такая маленькая и жалкая, какими никогда не бывали даже печальные псы нашего города. Мы увидели кровь и вздрогнули. Гордон закачался, лицо его потемнело. Потом его стошнило.

— Я сегодня ничего не ел, — сказал он, оправдываясь, — вот мне и стало дурно.

— Конечно, — ответил я, — ты нехорошо сделал, что не покушал.

Чудак мой друг! Он думал, что я поверю. И кому из нас нужно было подобное притворство, если тошнило и меня?

Глава третья

Александр Гордон в тот день ничего не знал о полковнике Лоуренсе и о генерале Алленби, который поднимал против турок арабские племена, в то время как немецкий генерал Лиман фон Сандерс обучал константинопольских пашей.

Осенью 1916 года, ровно в полдень, в белую Джедду пришел из Порт-Саида пассажирский пароход. Арабы-кочегары поставили в угол лопаты. Английские кочегары лежали в судовом лазарете: в Красном море их свалило — перекрестный огонь невыносимого солнца и топок обессилил их. Капитан нанял арабов. Октябрь. Медная жара. Пассажиры — в прыщах. Они мазали лица вазелином и кольдкремом.

В этот день в России шел дождь. В городе Гордона был дровяной кризис. Жители говорили: «Идет дождь. Пора растопить печи». Они стали в очередь за керосином. По утрам ждали почту. Это была зловещая бесплатная почта. Она шла из действующей армии. Все читали неразборчивые подписи полковых адъютантов. Адъютанты сообщали: «Ваш сын пал смертью храбрых в бою под Перемышлем. Ваш сын та-та, та-та — под Ригой. Ваш сын та-та, та-та — под Пинском». Иногда эти неразборчивые адъютанты сообщали местонахождение могилы: «Ваш сын похоронен в деревне Равка, в братской могиле». Но люди, стоявшие в очереди за керосином и сахаром, знали, что никто никогда не отыщет этих могил: нет этих могил на свете! И не хоронили их адъютанты: расклеванные трупы валялись, неприкрытые землей. А по вечерам писали письма. Адрес был один: Кригсгефангенлагерь. Этот вездесущий канитферштан[11] бывал то в Тироле, то в Баварии, то в Венгрии. Писали письма и ежились от осенней изморози. Ежился и Гордон, работавший фальцовщиком в газетной экспедиции. Очень холодно было в экспедиции, холодно и бело: растворялась в воздухе бумажная пыль. Трех фальцовщиков забрали на войну давно. Один был отравлен газами — он был одним из первых, для кого раскрылись голубые баллоны. Другой жил в плену, — он попал в немецкую деревню на полевые работы, и ему было хорошо: он жил с хозяйкой-солдаткой; а третий сидел в окопах. Потом были еще два мобилизованных фальцовщика. Этих взяли на войну недавно. Один служил в саперной части, другой — в артиллерии, вторым номером при шестидюймовке. Оба были живы, но письма писали, как из могилы. В экспедиции — холодно и бело, а за окнами экспедиции шел темный дождь.

В октябре 1916 года английский пароход разгружал в Джедде пассажиров. Среди двух сотен англичан выделялся один. Он выделялся тем, что был короче других. Спускаясь по сходням, он снял свою войлочную шляпу и старательно разгладил волосы. Входя в новую страну, он готовил себя для нее. На берегу он нанял зеленую машину. Шофер повез его в гостиницу. Прощаясь со своими товарищами по морскому путешествию, короткий англичанин высунул голову из закрытого автомобиля.

— Мы встретимся! — крикнул он, улыбаясь.

— Конечно, встретимся, — отвечали из других машин. — Мы встретимся на ваших именинах, Томас.

— Увы, на моих именинах.

— Почему «увы»? — успели еще, разлетаясь, прокричать машины.

— Двадцать восемь лет! — короткий англичанин вздохнул с удовольствием.

Машины разлетелись в разные стороны, и короткий англичанин открыл окно. Стекло его обожгло. Этот ожог ему понравился. Был аравийский полдень. Из пустыни, из Мекки возвращались караваны верблюдов и белые автобусы. Зной и удушье; пыль лежала на горбах и моторах. Англичанину нравилась пыль, нравились зной и удушье.

— Сэр, я вижу, вы здесь бывали? — сказал шофер.

— Да, — ответил короткий англичанин.

— Вы знаете город? — сказал шофер.

Короткий англичанин еще раз ответил:

— Да!

Смысл этого незначительного разговора был в том, что он велся на арабском языке. Шофер не мог не выразить своего удовольствия. Подъезжая к гостинице, он сказал:

— Как хорошо вы знаете наш язык, сэр.

В России шел дождь. Кончив работу, Гордон направился в клуб «Маккаби». Он раскачивал в руке крохотный чемоданчик, где лежал гимнастический костюм. Этот чересчур легкий чемоданчик не шел к его широким плечам и жесткой одежде. На нем были короткие сапоги, зеленоватые и грубошерстные галифе и грудастый френч.

Раскачивая чемоданчик, Гордон шел в клуб «Маккаби». Он не был его членом: для этого надо было считаться партийным сионистом. Гордон даже не был поалей-ционистом[12], членом рабочей сионистской партии. Он умело пользовался несолидностью своего возраста, чтобы брать у маккабистов все, что ему было по душе. Вот если была бы партия растревоженных библейскими сказаниями людей, он вступил бы в эту партию. Чего хотелось Гордону? Ему хотелось той жизни, чудесными рассказами о которой было сладко отравлено его детство: чтоб были горы, чтоб были шатры и водоемы, бараньи стада и виноградники, смуглые сионистские девушки и воины, сторожащие пустыню. Он брал у маккабистов все эти образы, они были куда лучше холодной белизны газетной экспедиции, типографских попоек и бесчисленных национальных ущемлений.

Хождение с шекелями, которое он скоро прекратил, участие в благотворительных базарах, возникавшие иногда религиозные разговоры — все это Гордону не нравилось, всем этим он уже пренебрегал. Главным в клубе «Маккаби» было для Гордона физическое возрождение евреев. Он был убежден, что такие, то есть не горбатые и не пораженные трахомой юноши, не будут прятаться от погромов ни на чердаках, ни в подвалах. Клуб «Маккаби» был исходом из его печального детства, о котором он много будет вспоминать в Иудее по ночам, карауля пустыню. В клубе Гордон укреплял свою мускулатуру, выжимая гири, всползая на руках по отвесам гимнастических лестниц, прыгая, подобно дельфину, и опускаясь ласточкой в клубный бассейн. В этот день Александр собирался много плавать. Он расстался у входа в клуб с дождем и прошел в раздевалку. Там он нашел объявление о докладе. Раздеваясь, он спросил соседа, о чем доклад. Сосед сообщил: сегодня выступит сам председатель клуба, агроном Канторович. Он будет говорить о маккавейских батальонах. И сосед сказал:

— Кончено!

— С чем кончено? — спросил Гордон.

— С нашей бездеятельностью кончено. Сейчас не время разговаривать: мы не в синагоге. Если мы хотим получить свою землю, мы должны ее отвоевать. Наступило время осуществления мечты. Короче говоря: вы ничего не слышали о маккавейских батальонах? Мы будем драться против Турции. Владимир Жаботинский сколотил в Англии несколько таких частей. Нам надо хлопотать о зачислении в эти батальоны.

— Как?

— Ну, подать, скажем, петицию в военное министерство. Вы запишетесь?

Гордон помолчал и ответил:

— Нет, не запишусь.

— Не запишетесь? — спросил сосед. — Не запишетесь? — повторил он вслед за этим несколько раз, накаляясь возмущением.

— Нет, не запишусь, — отвечал, забывая свой возраст, Гордон, — я ненавижу войну.

— Значит, вы не хотите умереть за Сион?

— Я согласен, — ответил Александр, — умереть за Сион, но не желаю, чтобы за него умирал тот, кому он не нужен.

— То есть?

— Я не хочу убивать турок.

— Послушайте вы, вегетарианец с Колонтаевской! — кричал сосед. — Вас же все равно скоро возьмут на войну. Надеюсь, вы не станете себе наращивать грыжу?

— Нет, не стану.

— Ну?! — вскипел сосед. — Значит, за русского царя вы готовы умереть, а за еврейское государство — нет?

Гордон объяснил:

— За царя я пойду умирать поневоле, тут же идет разговор о добровольцах.

Сосед закричал:

— Довольно! Я поставлю вопрос об исключении вас из партии.

— Я не в партии.

Сосед ударил себя от досады по затылку.

— Зачем же я с вами разговариваю? Как вы сюда попали?

— Меня рекомендовал Хаим Бялик.

— Хаим Бялик?! Откуда вы его знаете?

— Я работал у него в типографии, — ответил Гордон, — фальцевал бумагу.

Тут ссора потухла. Знакомство Гордона с Хаимом Бяликом успокоило маккабиста. Похлопав себя по спине, они оба пошли купаться.

Вода была холодна и в Мекке. Короткий англичанин растянулся в ванне во весь свой небольшой рост. Покидая ванную комнату, слуга сказал:

— Я вас помню, сэр. Вы всегда заказываете очень холодную ванну. Вы — ученый, сэр.

Короткий англичанин засмеялся.

— Иди, — сказал он. — Я сам знаю, кто я.

Это был известный ориенталист — археолог. Он уже бывал здесь до войны, делал раскопки. В 1916 году короткий англичанин прошел пешком всю Сирию. Он изучал архитектуру крестовых походов. Потом он поселился в Карчемише на деньги колледжа Магдалины. Это было после того, как он окончил Высшую школу в Оксфорде. Короткий англичанин — сэр Томас Эдвард — учился в Джозус-колледже, где по первому разряду сдал курс современной истории.

Сэр Томас Эдвард сидел в ванне двадцать минут. Одеваясь, он позвонил. Вошел слуга.

Сэр Томас сказал ему:

— Пришлите мне машину: через час я поеду в Мекку.

— Какую машину, сэр?

— Все равно, — ответил короткий англичанин. — Нет, постой. Достань мне ту машину, на которой я приехал в гостиницу. Ты знаешь шофера?

Слуга ответил:

— Знаю. Это Муса. Вы ему очень нравитесь, сэр.

— Он тебе это говорил?

— Да, сэр.

— Иди.

Через час к гостинице подъехал Муса. Короткий англичанин ласково с ним поздоровался.

— В Мекку? — спросил Муса.

— В Мекку, — ответил англичанин, — к дому шерифа!

— К дому шерифа! — восторженно повторил Муса.

Когда машина выскочила на шоссе, Муса сказал:

— Я про вас знаю, сэр.

— Что ты про меня знаешь?

— Вы работали на Синае землемером.

Действительно, несколько лет назад он производил для военного министерства геодезическую съемку Северного Синая. Он справился у Мусы, откуда тот знает. «Читал в „Истиклале“», — ответил Муса.

Гордон не пошел на доклад. Купаясь в бассейне, он узнал, что после доклада будет запись добровольцев, ходатайствующих о зачислении их в маккавейские батальоны, формируемые в Англии. Что же это было за удивительное ощущение! Не Гордон ли мечтал об участи полководцев: Иисуса Навина, Давида, Иуды Маккавея, Голиафа? Кто знает, может быть, петиция в военное министерство есть путь к мечте? Тут просыпался в Гордоне практик, видевший и ощущавший всю кровавую несуразицу войны. В этом, видно, помогала ему нация. Нация, презирающая и боявшаяся крови. И в нации же, думал он, была причина двойственности его поступков. Весь мир говорил об удивительном свойстве еврейского народа сочетать резкую способность к отвлеченному мышлению с столь же резким практицизмом. К тому же на улице все еще шел дождь. В письмах пяти забранных на фронт фальцовщиков все неудобства войны были связаны с дождем. В последние дни в экспедицию часто приходила мать одного фальцовщика. Второй номер при шестидюймовом орудии был ее сыном. Она перестала получать от него письма. В эти дни русские войска покидали Галицию. Шло развернутое отступление из Червонной Руси. В очередях за керосином заметно прибавились траурные повязки. В экспедиции говорили: «Кончился второй номер». А мать второго номера приходила сюда плакать. Она плакала и мешала работать. Тюки и пачки летели через ее голову. Бумажный снег валился на ее нищенскую шаль. «Кончился второй номер», — сказал Гордону на улице его товарищ по работе. Он встретил его у клубных дверей. Под дождь товарищ рассказывал ему: сегодня днем мать получила письмо. А в письме было: «Ваш сын та-та, та-та — под Журавой. Он похоронен в братской могиле». Затем следовала неразборчивая подпись полкового адъютанта.

Шофер Муса остановил машину у дворца шерифа. Короткий англичанин (из-за недостаточного роста его не взяли в армию) стал у дверцы машины. К нему вышла стража шерифа.

— Что прикажете передать шерифу, сэр?

— Передайте достославному шерифу Гуссейну, что к нему приехал с визитом представитель Арабского бюро Томас Эдуард Лоуренс.

— Лоуренс, сэр, — повторил начальник стражи и пошел впереди гостя.

Томас Эдуард Лоуренс приехал с поручением от Форрейнофиса. Накануне отъезда из Великобритании он беседовал с лордом Китченером.

Глава четвертая

Так Гордон дожил до девятнадцати лет. На улице была осень. В городе не было воды. Французы грузили свои пароходы. На заставах уже видели большевистскую конницу. Богачи платили десятки тысяч за иностранные паспорта и целовали ноги жадным судовым администраторам.

Дожив до девятнадцати лет, Гордон совсем забыл про цветущую долину Изреэля. Прошли годы, когда он просыпался с криками, оглушенный жалкой явью. Прошли годы, когда он ходил в маккавейский клуб и слушал лекции доктора Клаузнера.

— Гордон, почему ты не ходишь в клуб?

Гордон молчит.

— Ты изменил родной земле, Гордон.

Так говорили ему юноши-фанатики. Они продолжали собирать шекеля и посещать клуб и готовить из себя будущих новожилов своей старой легендарной родины.

Но в эти дни Гордон посещал вместе со мной кружок социалистической молодежи. Он и сам не заметил перемены в себе. Детские мечты исчезли с первым пушком, проросшим на губе. Я поступил добровольцем в Красную армию, и наша связь прервалась. Может быть, он, подобно мне и многим своим сверстникам и единомышленникам, забыл бы совсем эти сладкие звуки детства, подсказанные растревоженной библейскими сказаниями фантазией. Но по городу разнеслась весть о декларации Бальфура. В тот день, когда Лоуренс обещал Палестину вместе со всей Аравией арабам, министр Бальфур обещал ее евреям.

Тут случилась история с «Биконсфильдом». История случилась, собственно, не с «Биконсфильдом», потом что «Биконсфильд» был пароходом, а с семьей Цигельницких, пожелавшей на него попасть. Они заплатили две тысячи рублей в долларах судовому механику английского торгового парохода «Биконсфильд». Механик взял эти деньги и через час пришел за новыми. Он загнал семью Цигельницких в трюм и старался о них не забывать, пока не двинется пароход.

— Еще пятьсот, — говорил он по-русски, спускаясь в трюм.

— Одним словом, — жаловался старый Цигельницкий, — чем я ближе к могиле, тем я делаюсь опытнее. Теперь я знаю, что и среди англичан есть шантажисты и взяточники.

Цигельницкие не врали, когда говорили, что у них больше нет денег: они никогда не были богачами. В доме Блюмбергов их не принимали. Функель тоже дал им понять, что птица запела слишком рано.

— Это скандал, — возмущался в обществе признанных богачей Функель, — несчастные люди с трудом скопили жалкую тысячу рублей, и они хотят уже считаться богачами. Я же не лезу в главнокомандующие, несмотря на то, что я тоже умею ходить в ногу.

Гордон был соседом Цигельницких и хорошо знал, как они скопили свои две тысячи рублей. Старый Цигельницкий служил в течение десяти лет «зиц-редактором» в большой либеральной газете «Эхо Юга». Примерно раз в год к нему приходили из редакции и сообщали, чтоб он приготовил себе чистое белье. Это означало, что в газете появилась какая-нибудь смелая статейка и губернатор приговорил ответственного редактора к трем месяцам тюрьмы. Цигельницкий, подписывавший газету и получавший за это шестьдесят рублей в месяц, отправлялся сидеть.

Еще не уставшие остряки спрашивали его иногда на улице:

— Скажите, мосье Цигельницкий, почему у вас сегодня такая скучная газета? Вы, наверное, жалеете денег для Жаботинского?

— Ах, я не знаю, — отмахивался Цигельницкий, — разве Жаботинский перестал писать?

Он был настолько не любопытен, что за все десять лет даже не развернул газету, которую подписывал. О Жаботинском он знал от детей. Он часто слышал, как они читали его фельетоны и похоронные речи в стихах.

Семья Цигельницких состояла из пяти человек. Как же случилось, что в трюме «Биконсфильда» их оказалось шесть? Неужели мадам Цигельницкая спешно родила?

Шестым был Гордон. Он слышал от Цигельницких, что они бегут на родину со всеми богачами, что у них есть место на пароходе «Биконсфильд», который пойдет в Константинополь и Яффу. Потом он видел сумятицу, какая была в городе.

В Яффу?

Ожила ослабевшая фантазия. Снова стали тесниться в голове лиловые высоты Святой земли и склоненные выи иорданских тростников. Вот она, перед глазами, золотая кожа сионских дочерей, пляшущих под голоса тимпанов и бубен. Яффа — ворота обетованного края, родина первой гимназии, удачно возродившей забытый язык. От Яффы расходятся песчаные дороги и каменистые тракты на Газу, на Иерусалим, на Хайфу, на Хеврон, на Сихем.

Несбыточное стало для Гордона возможным. Надо только попасть в трюм «Биконсфильда». Неужели этот еврей, бывший английским министром и аристократом и ставший пароходом, не позволит ему притулиться в одном из уголков своего большого и теплого брюха? И Гордон примкнул к Цигельницким, не сказав им ничего об этом.

Они отдали все свои деньги судовому механику и в порт тащились пешком, волоча за собой свои корзины с женскими кофтами со стеклярусами, множеством филактерий и запасами нюхательного табака. Когда механик увидел их, окруженных скарбом, он высокомерно на них посмотрел и не стал даже пересчитывать. Зато он слишком часто навещал их в трюме.

Выйдя из дому, Гордон завел со старым Цигельницким разговор об Уганде и о йеменских евреях. Гордон начал с того, что Израиль Зангвиль — человек, лишенный сердца.

— Скажите мне, — негодовал он, — зачем он хватается за Африку? Я знаю, что он тоже хочет, чтоб евреи были земледельцами. Но разве все равно, какую землю обрабатывать?

— Он потерял еврейского Бога, — ответил старый Цигельницкий, довольный негодующими речами юноши.

— Нет, — продолжал Гордон, — не Парагвай и не Уругвай, а цветущие ячменем и пшеницей поля Хеврона.

— Поля Хеврона! — вздыхал старый Цигельницкий.

Когда они подошли к пароходу, старик хотел спросить Гордона: «Молодой человек, а ты куда?», но увидел безумие в его побелевших глазах. Если бы механик спросил: «А это кто? Тоже твой?» — тогда другое дело! Он сказал бы: «Нет, он чужой, он прицепился к нам. Берите его, господин». Но механик ничего не спросил.

Они сидели в трюме два дня и две ночи. Пароход должен был тронуться на рассвете третьего дня. Накануне пришел в пятый раз судовой механик.

— Еще двести, — сказал он злобно, огорченный тем, что эти евреи его так безжалостно надули. Другие брали с них по десять и по двадцать тысяч.

Гордон не слышал, что ответил ему на это требование Цигельницкий. Душный воздух трюма сжал его дыхание и заволок холодом бессилия его глаза. Он упал.

Соседи настояли, чтоб его взяли в судовой лазарет.

Он пробыл там целые сутки и очнулся. Когда пароход уже сделал сто узлов и растерял берега, он снова спустился в трюм и не увидел там Цигельницких. Судовой механик продал в последнюю минуту их места за двадцать пять тысяч рублей. Их сбросили на берег за десять минут до отхода «Биконсфильда».

Так Гордон остался на пароходе один, без семьи, невольно обеспечившей ему место.

Глава пятая

Снова очутившись в трюме, Гордон стал понемногу знакомиться с его обитателями. В грязи и вони валялись среди кулей и тюков хорошо одетые мужчины и дамы. Уже многие, видно, начали успокаиваться, и в дальнем углу кто-то играл в карты, а одна дама умудрялась даже флиртовать в этом смрадном месте, непригодном для кокетства и легких разговоров. Гордон ее знал. Она была эстрадной балериной и прославилась исполнением танго. Неталантливая, но красивая танцовщица никогда бы не увидела роскошной жизни, если бы в студию, где она училась, не заглянул случайно рыжебородый и чахлый Меерсон, владелец двух оптических магазинов на Преображенской улице. Он увидел ее и сразу влюбился в белоглазую Эмму Зегер, бедную ученицу второсортной студии. Он предложил ей переехать к нему на дачу. «Кстати, она расположена в Аркадии, на берегу залива, рядом с морскими ваннами. Кстати, там есть свободная комната. Стоимость комнаты? Потом! Мы сочтемся потом, когда вы станете знаменитой, и я потребую все деньги сразу за все время! О, я на вас прекрасно заработаю». Балеринка сказала, что она не согласна, нет, ни в коем случае. Это, наконец, неудобно. Через час она уже сидела в саду, на даче Меерсона, и он раскачивал ее шезлонг. Затем он предложил ей прокатиться с ним на его собственной моторной лодке, и Эмма Зегер снова сказала, что не согласна. Так она пять дней отказывалась от всех предложений и делала все, что он у нее просил, а на шестой стала его содержанкой и вдруг всюду заговорила с гордостью о своей связи. В ее дом ходили владельцы конфекционов с Александровского проспекта, меховщики с Еврейской улицы, содержатели немецких баров с Малой Арнаутской, офицеры и театральные рецензенты. За короткий срок она изменила ему четыре раза, но Меерсон считал, что Эмма только один раз его обманула, и кое-как с этим примирился.

Когда Эмма Зегер купила себе за два бриллианта место на пароходе, Меерсон лежал в больнице. Она скрыла от него свой побег, но все в городе это знали. Знали и на пароходе, в трюме. Меховщики и владельцы конфекционов оглядывали ее с презрением, а их жены неумолчно ее ругали, возмущаясь и гневно перешептываясь. Еще обидней было то, что балерина, так дорого стоившая коммерсанту Меерсону, кокетничала с приказчиком из кондитерской Либмана. Сам Либман сидел тут же, на бочке с маслом, и злорадно посмеивался, говорил про себя, что он — убежденный циник и его «радует всякое человеческое неустройство, каждая ерунда, глупость и чепуха на нашей сверхдурацкой, архиидиотской и наикретинической планете».

Однако в трюме ожили немногие. Перебираясь через ящики и бочки и бродя по всем закоулкам трюма, Гордон видел удрученные и злобные лица. Кто-то плакал, кто-то неистово проклинал. Уже ругали больше французов, чем большевиков. «Это же понятно, — возмущался меховщик Гантили, — большевики — это большевики, и что с них возьмешь? Но союзники! Французы! Англичане! Ведь на них-то можно было рассчитывать»… И все собравшиеся в трюме коммерсанты в горе своем радовались, что вот они, коммерсанты, оказались доверчивыми, а союзники — подлецы. Всюду, за каждым кулем и бочкой, слышал подобные разговоры Гордон. Одесские буржуа, лишенные удобных квартир и прислуг, вели себя на редкость нечистоплотно, и Гордон удивлялся грязи и вони вокруг них. Почти никто не умывался, не ходил дышать свежим воздухом на палубу, и странно было видеть в этой смрадной клоаке, наполненной гниющими объедками и испражнениями, чистую и надушенную Эмму Зегер.

Гордон с большим трудом примостился на лестнице, где его часто толкали матросы, а в часы качки швыряло о железные и металлические части. Он легко переносил все неудобства. Зато сверху проникал соленый морской воздух, обдувало свежестью лицо. К концу второго дня Гордон заметил под лестницей двух пассажиров, заглядывавших в длинную и узкую книгу. Один из них, видно, читал быстрее другого и нетерпеливо ждал, пока его товарищ одолеет страницу и перевернет ее наконец. В длинной книге с голубым переплетом Гордон узнал «Историю еврейского народа», составленную доктором Генрихом Гретцом. С той минуты Гордон стал следить за примостившимися под лестницей пассажирами, вслушиваться в их разговоры. Он понял: они, как и он, едут в Яффу. У того, кто читал быстрее, был очень длинный нос. Желая, по-видимому, скрыть от мира свой физический порок, он вырастил короткие, но пышно-взбитые усы. Обильная растительность на губе действительно скрадывала величину носа, делала лицо обыкновенным. Длинноносый был одет в рогожный костюм с двумя штемпелями — на груди и на заду — Российского общества пароходства и торговли. Он все время доставал из-за пазухи пакет с гороховым хлебом, отщипывал кусочек и ел, подставляя ладони для крошек. Его товарищ был и моложе, и привлекательней. Он снял с себя пиджак и сидел в голубой рубахе без рукавов. Глядя на его черные кудри, на смуглое его лицо и хорошую мускулатуру, Гордон решил, что тот, вероятно, отлично поет и танцует. Приятели читали целыми часами; длинноносый все время жевал гороховый хлеб, а смуглый парень постоянно отставал в чтении и, улыбаясь, поглядывал на нетерпеливого и скорого в движениях приятеля.

Наконец Гордон не вытерпел и подполз к ним.

— Извините… — сказал он. — Я вижу, вы читаете историю Гретца…

— Ну да, ну да. Ну что из этого? — быстро проговорил длинноносый.

— Из того, что вы читаете историю Гретца, — ответил Гордон, — можно заключить, что нам есть о чем поговорить. Вы едете в Яффу?

— Да.

— И я еду в Яффу. Давайте познакомимся.

Длинноносый сказал:

— Илья Шухман.

Смуглый парень назвался Гершом Гублером.

Они рассказали друг другу свои планы. Герш Гублер приехал в Одессу из Литина, где работал подручным у бондаря. Со времен хедера он ничего не слышал о Палестине и мало ею интересовался, так как нужда и забота о хлебе для себя и родителей отнимали все время. Ему было восемнадцать лет, когда петлюровцы устроили погром в его городе. Герш Гублер участвовал в обороне. С топором в руках стоял он на перекрестке, защищая свою улицу. Он замахнулся топором на всадника, но тот ударил его шашкой и промчался мимо. Удар был слабый: через неделю Гублер вышел с перевязанной головой из больницы. Бондарь взял его с собой на собрание сионистов. Двенадцать человек каждый день клялись в верности Святой земле и читали журнал «Рассвет» на русском языке. Они боготворили Теодора Герцля, и над их клубом висел плакат со словами сионистского вождя: «Если вы захотите, это не будет сказкой». Герш Гублер видел, что почти все двенадцать юношей — дети образованных и богатых родителей. Еще недавно они показались бы ему чуждыми, но после погрома им ничего не стоило его убедить. Они сказали ему: «Ты видишь, здесь нас ждет позор и гибель. Нас уничтожали, нас уничтожают; исход один — вернуться на свою историческую родину».

В один день до местечка дошла весть о декларации Бальфура. Юноши из клуба целовали друг друга, танцевали и пели, постоянно восклицая: «Англия обещала Палестину евреям. Чудо совершилось. Сказка перестала быть сказкой». Они ежечасно говорили, что хотят домой на Восток, в Святую землю, но когда, воспаленный их речами, Герш Гублер предложил им поехать в Одессу, чтобы оттуда как-нибудь пробраться в Палестину, все отказались: «Видишь ли, Герш, не так просто бросить свои семьи; мы подождем, когда откроются все границы, мы собираемся наконец подать петицию, если только удержится советская власть, что маловероятно, так как она обречена на гибель. Она может еще продержаться месяц, два, три, потом придут французы и англичане»… Но Гублер решил ехать, и один из юношей дал ему письмо в Одессу, к Илье Шухману, дрогисту большой аптеки на Новосельской, против дома, где помещался черносотенный Союз русских людей имени Михаила-архангела. Герш Гублер проникся уважением к Шухману еще до того, как с ним познакомился. Он разыскал аптеку и увидел в окне чудесный голубой шар, поразивший его воображение. Он вошел внутрь, ступая по желтому линолеуму и разглядывая темные дубовые и ореховые шкафы с великим множеством бутылей, бутылочек и банок.

В аптеке было тихо, какая-то мудрая и торжественная тишина царила вокруг. Илья Шухман стоял в отдалении и читал рецепт. В белом халате, окруженный шарами и колбами, он показался Гублеру ученым и недоступно благородным человеком.

— Давайте ваш рецепт, — сказал Шухман.

Гублер протянул ему письмо, и тот прочел все четыре страницы в несколько секунд. Ладно, он может у него остановиться. Пусть подождет на улице: через час Шухман кончит работу.

Вечером дрогист спросил Гублера:

— У вас есть возлюбленная?

— Нет, — ответил Герш, краснея.

— Очень хорошо! — воскликнул Шухман. — Надо выбирать между идеей и женщиной. Забудьте о них, Гублер! Мы поедем с вами в Палестину и обработаем дикую землю и будем жить в палатках… Вы можете забыть об удобной жизни?

Гублер улыбнулся:

— У меня ее никогда не было, Шухман.

— Очень хорошо! Когда мы крепко станем на ноги и наша родина уже не будет в нас нуждаться, тогда — пожалуйста! Покупайте себе мебель, женитесь… Вы спросите меня: «А если я состарюсь, что тогда?» Тем лучше: вы отдали жизнь идее. Согласны?

— Да, Шухман.

На пароходе дрогист подошел к уснувшему над книгой Гублеру и взял его за плечо.

— Юноша, я вас хочу спросить о разных партиях… Вы понимаете?

— Конечно, — ответил Гублер. — Я очень хорошо разбираюсь в программах.

— Не то, — сказал Шухман. — Мы все сочувствуем революции, но… вы понимаете?

— Нет, — растерялся Гублер.

— Я хочу сказать, что мы с вами — не фабриканты Бродские и не помещики Потоцкие. Каждый трудящийся — это наш брат, мы сами трудящиеся люди, но есть разные взгляды… Вы опять не понимаете?

— Нет, Шухман, — уже робко отвечал Гублер, смущенно поглядывая на таинственного дрогиста.

— Одним словом, — вскричал Шухман, — вы были в большевистских комитетах?

— Нет.

— Очень хорошо! Вы понимаете, что в Советской России вы себе можете быть пролетарием-распролетарием и душить хозяев, как клопов, но там эти штучки нам не нужны: там мы все боремся за одну идею… И я хочу сказать, что там (он показал на иллюминатор) такие вещи скомпрометируют нас перед Англией, которая одна любит евреев и заботится о них. Вы знакомы с декларацией Бальфура?

— Да.

— Очень хорошо! Ложитесь спать, и пусть вам приснится наша родина, реки которой еще потекут молоком и медом, как в дни ранней юности нашего народа.

Ему было легко произносить длинные фразы, так как он выпаливал их молниеносно, так что даже сложные его речи казались короткими, оборванными.

Как они попали на пароход? О, совсем не случайно, они ходили каждое утро на мол и проводили там весь день, они изучали все корабли, стоявшие у причалов, вызубрили несколько необходимых фраз по-французски, итальянски, гречески и английски, так как в гавани грузились товарами французские, итальянские, греческие и английские суда. На «Биконсфильд» они пробрались под видом грузчиков за два дня до отплытия. Они прятались под трюмным трапом, за мешками с пшеницей. Их до сих пор никто не обнаружил. Наплевать! Если их даже и высадят в Константинополе, они все равно проберутся в Палестину.

— Надеюсь, вы там будете земледельцем, как и мы? — спросил Гордона Шухман.

— Конечно, — ответил Гордон.

Он помолчал и робко сказал:

— У меня как будто есть призвание. Я — скульптор.

— Очень хорошо! — воскликнул Шухман. — Нет, что я сказал! Очень плохо! Скульптура — это потом… сейчас наша родина нуждается в земледельцах… в земледельцах и капитале. Но капитал привезут другие, а мы с вами должны отдать наши руки.

— Я могу заниматься и скульптурой, и земледелием.

— Нет, не сейчас, — возразил Шухман. — В первое время надо обо всем забыть… И вот такие штуки тоже выкиньте из головы.

Он показал на Эмму Зегер. Она, не переставая, улыбалась приказчику, а тот обмахивал ее веером, острил, угощал леденцами.

— Куда он едет? — спросил Гордон.

— Бежит! От советской власти! В Константинополь!

— Он же не коммерсант, а приказчик.

— Он больше чем коммерсант, — ответил Шухман. — Посмотрите на его конфетную красоту. Вот его коммерция. У него была в Одессе богатая старуха. Вы думаете, ему мало перепало от нее? И разве большевики ему могут обеспечить новую старуху с деньгами? Как вы полагаете?

— Мне никогда не могла бы понравиться такая женщина, — сказал Гордон.

— Забудьте! — вскричал Шухман. — Все подобное забудьте!

Через три дня, когда Цигельницкие, оставшиеся дома, уже исполняли трудовую повинность и таскали шпалы для строящейся узкоколейки, пароход «Биконсфильд» остановился на яффском рейде. Сверху бросили якорь. Качаясь на большой волне и обходя скалы, подплывали к пароходу шлюпки.

Гордон увидел зеленый сад на отлогом каменистом холме. Это была Яффа. Темнела листва апельсинных рощ, шли караваны осликов-водовозов, и выплескивалась из лоснящихся бочек вода. С холма сбегали к морю узкие и путаные улицы. Гордон видел плоские и куполообразные крыши, иногда минареты. Это была Яффа. Проскакали арабы в белых бурнусах и завязанных углом головных уборах, шли к колодцу босые феллашки; одна из них отдыхала под зонтом; пальмы. Это была Яффа. На солнце сидела группа старых евреев в черных сюртуках, мимо них быстрой походкой прошел английский солдат, и куда бы Гордон ни посмотрел, он видел белые домики, плоские крыши, темную зелень садов и зонты пальм. Яффа!

Среди плоских крыш и белых лачужек он заметил большой, в несколько этажей, европейский дом.

Шухман сказал:

— Я знаю этот дом. Это — убежище для халуцим[13].

Глава шестая

Гордон расстался со своими новыми друзьями. Ему захотелось поскорей увидеть Иерусалим, и он условился с Шухманом и Гублером встретиться там через несколько дней. У Шухмана был адрес: какой-то бывший наборщик, он сдает углы.

— Счастливый путь! — сказал Шухман. — Мы встретимся у наборщика.

У Гордона не было денег на железную дорогу, и он попросился на пустой грузовик, уходивший в Иерусалим. Ладно, сказал шофер.

Он тоже был из приезжих, и его не пришлось долго уговаривать. У ворот дома халуцим Гордон попрощался с Шухманом и Гублером…

— Этот дом доставил нам много хлопот, — прервал на этом месте мой рассказ мистер Броун. — Здесь разразился один из первых палестинских погромов; он возник из-за чепухи. Англия обманула арабов, каждый пустяк мог послужить поводом для взрыва возмущения против евреев. Арабы считали их сообщниками обманщика Лоуренса. Не помню, но, кажется, автомобиль еврейского врача наскочил случайно на лоток с фруктами арабского торговца. Возник погром. Тогда он был еще в Палестине новинкой, но с тех пор, когда арабы объявили день, в который была возвещена декларация Бальфура, траурным, погромы стали частым явлением, настолько частым, что ваше русское слово «погром» вошло в английский и французский языки.

— Мистер Броун! — воскликнул я. Какой трагический парадокс! Несчастные люди бежали из классической страны погромов, они бежали оттуда в те дни, когда новая власть уничтожила все условия для погромов, и очутились в Палестине, ставшей для них второй царской Россией.

Мог ли такое вообразить Гордон? Его первые письма были письмами победителя. Помню ликование, наполнявшее его длинные послания — восторженные и заносчивые. Я нашел его первые письма, когда вернулся из армии домой. Ожидая меня, они пожелтели: запечатанные конверты пролежали полтора года.

Подобно йеменским евреям, Гордон не захотел остановиться в Яффе. Перед ним были ворота Иерусалима, и он рвался через них.

Йеменские евреи — Йемен — счастливая Аравия! Двадцать лет назад пошел среди йеменских евреев слух, что Палестина возвращена евреям и что сейчас там делят землю.

«Надо спешить, — говорили они один другому, — мы можем опоздать».

Они бросили свои жалкие земледельческие участки и стада и покинули Йемен, где они родились и где свыше тысячи лет жили их предки. Разбазарив свое имущество нищих, они приехали в Яффу. Здесь ждали их питательные пункты и страшные вести.

Палестина еще принадлежит Турции, а земля — арабам. Но йеменцы не пожелали ни одного дня провести в Яффе. Они рвались в Иерусалим, чтобы прилипнуть губами к жирным мхам Стены Плача, к последним камням, уцелевшим от древнего Соломонова храма.

Гордон прислонился к автомобильному кузову и жадно смотрел по сторонам. Белая дорога, сады, защищенные шпалерами мелкой, глянцевитой зелени. Белая известковая пыль покрыла и зелень, и темные плоды, пробивавшиеся сквозь ограды. Бесконечно тянулись апельсинные сады. Каменные ограды чередовались с заборами из кактусов. Прекрасными чудовищами выглядели эти деревья, чьи листья распластались большими темно-зелеными тарелками. Они соединялись между собой ребрами, их усеяли пучки длинных жестких игл.

— Называется опунция, — сказал по-русски шофер.

Он заметил удивленный взгляд Гордона.

— Я вижу, вы по-древнееврейски не разговариваете. Я тоже. На вас здесь будут косо смотреть. А русский язык вы хорошо знаете?

— Да.

— Слава богу. Уж лучше разговаривать по-русски, чем на нашем жаргоне: они его не любят.

Шофер работал в строительной организации «Солел-Боне» и отвозил в Яффу ящики со стеклом. Он возвращался в Иерусалим, где помещалось отделение его фирмы.

— Я не понимаю, — сказал шофер, — зачем вы едете в эту богадельню, в Иерусалим? Вам же, я полагаю, нужна работа. Кто ищет ее в Иерусалиме? Надо было оставаться в Яффе. В Тель-Авиве сейчас строятся две гостиницы, там большие водопроводные работы… Кто едет в Иерусалим?

Гордон слушал шофера и продолжал жадно смотреть по сторонам. Голые желто-бурые поля. Шли, позванивая бубенцами, верблюды. Бродили овцы. Вдали от дороги показались сторожевые башни, грузовик объехал фургон, наполненный старыми евреями. Два бедуина, услыхав рожок, увели коней с шоссе.

Дорога ползла вверх. Вдруг показались горы, кремнистые горы Иудеи. Исчезли апельсинные сады, местность стала скупой и пустынной. Ни дерева вокруг, кроме случайного кустарника, пробившегося из-под скалы. Каменные водоемы. Проехали укрытую в кактусы арабскую деревню. Все круче становилась дорога, все обрывистей голые скалы. Машина поднималась на иерусалимское плато. Она то скрывалась в ущелье, то выходила на просторное поле, и глазам открывалась голубая полоса Средиземного моря. Все увеличивались зигзаги шоссе, и внезапно, после одного из крутых поворотов, показался Иерусалим.

— Остановите! — крикнул шоферу Гордон. — Я прошу вас!

Шофер, все время ласково разговаривавший с Гордоном, вдруг сердито обернулся и заворчал:

— Какое мне до вас дело! Я уже здесь пять лет и, слава богу, насмотрелся. Я спешу домой.

Он не только не остановил машину, но еще быстрей погнал ее вперед. Гордон разглядывал песчаные холмы Иерусалима, его черные стены с квадратными башнями, множество крыш, наползавших одна на другую… Гордон смотрел по сторонам, сердце стучало. Он соскочил с машины, пошел пешком.

Сколько дней и ночей продумал он о том часе, когда окажется на улицах Иерусалима! Вот он, древний город, вот его улицы, и Гордон ходит по ним. Он оказался где-то в предместье, заполненном монастырями, гостиницами, темными домиками. Грязная немощеная улица. Лежал на пути широкий овраг. Гордон пробрался через овраг. Показались глухие улицы, глинобитные заборы. Брели козы. Валялись в грязи голые арабские мальчуганы. Одна улица была покрыта рогожным навесом. На улице Гордон задыхался от жары и вони. Рядом пекли хлеб. Сухой навоз горел на камне. Когда камень нагрелся, хозяин-араб сгреб навоз рукой и разложил тонкие листы теста. Гордон прошел одну улицу, другую, третью. Город, показавшийся ему невыразимо прекрасным сверху, выглядел удивительно бедно. Все прохожие носили рвань, дома были полуразрушены, всюду воняло.

Он вышел на какую-то площадь, увидел здание почты. Вывеска была написана на трех языках: английском, арабском и еврейском. Гордон остановился. К нему подъехал извозчик. Тот пристально его осмотрел и что-то сказал по-древнееврейски. Гордон почти не понял его.

— Мусье, — сказал тогда по-русски извозчик, — я вас отвезу в харчевню.

Перед Гордоном стоял обычный белорусский балагула. Солнце Иерусалима не выпрямило его спины. Черный балагула держал Гордона за локоть.

— Нет, — сказал Александр, — я пойду пешком.

Три балагулы ехали порожними. Гордон пошел за ними. Они ехали шагом, и Гордон положился на них, как на лучших гидов.

Это же были камни Иерусалима! Вон видна в отдалении Западная стена! Надо нарочно закрыть глаза и долго держать их закрытыми, до семицветных радуг, и потом вдруг, внезапно, с размаху, открыть их и увидеть зубцы башен, и увидеть водоемы, и сильно задрожать, и, почувствовав тесноту сердца, с торжественным плачем грохнуться о землю, и, целуя красный прах, лежать ничком до тех пор, пока не растопчет тебя своими копытами конь бедуина. Ой, тоска Йегуды бен Галеви!

Подобно Теодору Герцлю, Александр Гордон пил мед этой тоски не из первоисточника: тоска испанского выходца передалась ему через дорогую шкатулку Гейне. В эту шкатулку, рассказывал Гейне, муха упрятала бы с большим удовольствием свои гребешки, булавки и наперстки.

— Мусье, — сказал балагула, обернувшись, — Стена Плача — там.

Жадно, как нищий, вглядывался Гордон в толпу, в вывески, в афиши, будто по всплывшей на поверхность пене пробовал он святую землю!

По улицам шли черные евреи, шли шумные еврейские старухи, молодые люди с папками. На них были клетчатые пиджаки и штаны, стянутые книзу, как респираторы. Шли молодые люди в толстовках. Толстовки пучились сзади, оставалось место для несуществующего горба. Шли арабы, в бурнусах и без бурнусов, в широких штанах, в чалмах и кепи, в плоских фуражках и узкополых, похожих на рукопожатие, фетровых шляпах.

Разглядывая трехъязычные вывески, Гордон наткнулся на одну, заставившую его вздрогнуть.

«Бе-ца-лел!» — вот что прочел он на вывеске сероватого, удивительно похожего на сиротский дом особняка. И Гордон отвернул глаза. Бецалел, эту мечту детства, он не хотел увидеть внезапно. Он придет сюда в другой раз, со специальной целью увидеть Бецалел. Рассказы о художественных мастерских, где еврейские юноши создавали свое новое искусство, были самыми волнующими рассказами, услышанными им в темных коридорах Явне. Он так любил еврейское искусство, что национальным художникам прощал даже их недостатки. В немощных очертаниях рисунков Лилиенблюма он видел благородство печали. Не только терпимо, но с любовью хранил он у себя кучу дешевых изображений древних еврейских воинов. Все, что показывало былую силу, приближало к себе сердце Гордона. Навин с воздетой рукой, Давид в тунике, Маккавей в панцире, Иеффай в шлеме — какой это был утешительный парад! Навином станет Владимир Жаботинский, Давидом — доктор Клаузнер, Маккавеем — Хаим Бялик, а Иеффаем — Усышкин. Кем же станет Гордон? Гордон будет носить белый халат. В одной из прохладных комнат Бецалела — в комнате, пахнущей покоем гипсовых масок и орнаментов, — будет он стоять в углу, у окна, и лепить воздетую руку Навина — Жаботинского, тунику Давида — доктора Клаузнера, панцирь Маккавея — Хаима Бялика и шлем Иеффая — господина Усышкина. Есть ли у Усышкина дочь, чтоб принести ее в жертву? Гордону захотелось влюбиться в воображаемую дочь Усышкина. Он вообще мечтал о любви к дочери Сиона: пятница, синева вечера, он возвращается с поля. Она живет в Иерусалиме, где учит детей грамоте. У нее белое лицо, матовая кожа, добрые глаза. Зажигая подсвечники, она поет. С гор приходит Александр. Чужие дети садятся с ним за стол. Дочь Усышкина разливает бульон.

— Мусье, — еще раз обернулся балагула, — вы можете у меня остановиться.

Гордон внезапно очутился в торговой части города. Сильно запахло жареным. В России эти запахи были забыты. В городе, покинутом Гордоном, базары были разрушены. В распиленных лабазах прятались последние торговки. Они продавали вареную кукурузу. Жареным там не пахло.

Гордон прошелся по Булочной улице, вышел на Суконное поле, обогнул Рыбные ворота, отдыхал в Плотничьей долине. Сознание, что эти названия сохранились еще со времен Давида и Соломона, слегка опечалило его. Это была легкая, лишенная тоски печаль — печаль, навеваемая воспоминаниями.

В воздухе — сухо. Ветер нес пыль. Из Армянского квартала вышли три армянина с незажженными фонариками в руках. Они отправлялись в далекий район и рассчитывали прийти домой ночью.

Гордон остановил газетчика и купил у него три газеты: две еврейских — «Гааритц»[14] и «Эрец-Израиль»[15] и одну арабскую — «Истиклал»[16].

— «Истиклал»! — кричал газетчик. — «Истиклал»!

Гордон рванулся было остановить газетчика и расспросить его, но по его черным глазам не мог определить, кто он — еврей или араб.

— Слушай, брат… — сказал Гордон на жаргоне. Увидел, что газетчик не понимает, и пошел дальше.

Он глядел в арабскую газету, как в нефтяную лужу, в которую, сколько ни гляди, не увидишь своего отражения. Еврейские газеты он тоже читал с трудом, как язык, на котором они написаны — древнееврейский, — знал очень смутно. Но в немногих строках он сейчас же нашел сообщения и о Хаиме Вейцмане, вернувшемся из Парижа, и о Жаботинском, и об инженере Рутенберге, задумавшем осветить электричеством страну.

Как-то случилось, что первыми историческими местами, какие посетил в Иерусалиме Гордон, были не памятники могущественного прошлого Иудеи, но священные места христиан. Блуждая, он оказался в западной части города. Он вступил на Via Dolorosa, так называемый Скорбный путь.

Гордон взглянул налево и увидел Вифезду — Овчую купель, потом увидел церковь Анны-пророчицы и рядом с ней — часовню. Пузатые церкви его настоящей — неисторической — родины встали в его памяти. Здесь, в песках и камнях Иудеи, он увидел православные церкви с их громадными куполами, обилием темных и тяжелых икон и душными запахами курений — те церкви, какие он в изобилии встречал на каждой улице родного города в России.

«Свет мой затменный! свет мой затменный! свет мой затменный!» — гнусавил нищий, постукивая о камни пустой чашкой.

На церковных дворах были сложены дрова. Мелькали головы двух монахов. Они пилили доски. Их замечательно здоровые лица, на славу украшенные румянцем и сочной растительностью и увенчанные клобуками из саржи, были достаточно хорошо знакомы Гордону: в детстве он встречался с ними у ворот Пантелеймоновского подворья. Наткнувшись на рясу, Гордон убегал, растревоженный: он все боялся, что какой-нибудь монах затащит его во двор и там опустит его в купель. Монах окрестит его, оторвав навсегда от привычных и милых образов древней Иудеи. Так Гордон пробродил до вечера, так он и не увидел в первый день своего пребывания в Иерусалиме ни Стены Плача, ни башни Давида.

Глава седьмая

Бывший наборщик жил в юго-восточной части города, в еврейском квартале. Он покинул Россию в 1905 году, после погромов. Здесь он не нашел работы по специальности и делал все, что попадалось. Молодежь, с которой он прибыл, не взяла его с собой в колонию.

«Ты нам не годишься, — сказали они, — у тебя дочка».

Они сняли участок на пути из Яффы в Иерусалим. То было усеянное камнями поле, бесплодное и суровое. Они назвали свой участок «Кадимо» и целый год очищали его от камней. Они жили в палатке, вставали с восходом, переносили на руках тяжелые каменные глыбы, выбрасывая их за ограду. С обеих сторон своего пустого участка они поставили сторожей. Днем и ночью не отходили сторожа от своих шалашей. Однажды мимо проехал турецкий каймакан. Колонисты собрали последние лиры, дали взятку.

На второй год они очистили свое поле и вспахали его. Затем привезли из Яффы апельсинные деревца и рассадили их ровными линиями по скату участка. Они чуть не поссорились между собой, так как одна часть говорила, что уже пора строить дом, между тем как другие доказывали, что дом строить рано. Из девятнадцати человек остались пятнадцать. Двое заболели малярией и зачахли от постоянных приступов. Один умер тут же, в Кадимо. Еще не было дома, но уже была могила с древнееврейской надписью в стихах из книги Бялика. Другой переселился в Хайфу, где давал уроки приезжим. Еще двое не выдержали: их задавила тяжелая работа и жизнь без горячей пищи, без мягкой постели под крышей, и они уехали обратно в Кишинев.

Прошло пятнадцать лет. Апельсинные деревья выросли. Колонисты выстроили дом, купили лошадей и коз. Но иные женились, наплодили детей, и, когда выпадал неурожайный год, нищета колонии оказывалась еще страшнее, чем раньше. Два раза им помог Национальный банк. У них образовались неоплатные долги, но они гордились тем, что в Кадимо — триста жителей и своя школа. Они гордились тем, что к ним возили приезжих показывать героев-халуцим — ранних колонистов еврейской страны.

Все эти годы наборщик искал работу. Он то находил ее, то снова терял. Одно время он служил носильщиком в Хайфе, потом работал на прокладке шоссе в Газе. Он побывал и на соляных промыслах, и в поместье богатого араба.

— Я работал, — рассказывал он, — в садах и виноградниках самого Мусы-Казим-паши Эль-Хуссейна.

Муса-Казим-паша Эль-Хуссейн был крупным феодалом, одним из двадцати пяти богатых арабов-помещиков, которым из двадцати миллионов денумов всей полезной земли принадлежит пятнадцать миллионов. Его виноградники и апельсинные и оливковые рощи были самыми плодоносными в Южной Самарии, а Иерусалимские горы были изрыты его масличными террасами.

Квартирохозяин Гордона рассказывал, что он только на днях вернулся с работы у Эль-Хуссейна.

— Сколько же вы заработали?

— Два фунта.

Он готовился прожить зиму на четыре египетских фунта. Остальные два обещал ему за угол Гордон.

— Из первого заработка, — сказал он, прикладывая руку к сердцу.

Хозяин сам долго страдал здесь без ночлега и поверил ему.

«Я брожу по Иерусалиму, — писал Гордон, — я целые дни брожу по Иерусалиму. Я только могу и делать, что бродить по Иерусалиму. Наша еврейская молодежь его ругает, а между тем он прекрасен. Они говорят: „Иерусалим — город старья, он мешает развитию новой Палестины. Молодому человеку стыдно жить в Иерусалиме среди больниц и богаделен, среди жалких стариков, проводящих все дни у Стены Плача“… Я побывал, наконец, у Стены Плача, и знаешь ли ты, кого я там встретил? Нашего ребе Акиву!»

Гордон заполнил историей о нашем ребе Акиве длинное письмо. Тогда же он прислал мне множество снимков. Признаюсь, он взбудоражил меня. Я никогда не был за границей, и меня всегда — и сейчас — волнуют чужие земли. Какая там трава, какие дома и деревья, какие поля и дороги — все это хочется увидеть своими глазами. Я родился с душой путешественника. Я хотел бы побывать в Скандинавии и Абиссинии, Калифорнии и Греции. Иногда мне кажется, что мне в жизни ничего не надо, кроме долгих и утомительных путешествий, но я обречен ловить тени дальних краев и стран. Я знаком с ними по книгам, по рассказам друзей, по снимкам и фильмам, но никогда не видел чужой земли своими глазами.

Гордон встретил ребе Акиву, и о нем надо рассказать, так как встреча не была единственной, и наш хедерный патриарх еще раз вмешался на старости лет в жизнь своего ученика. О нашем ребе Акиве Розумовском можно сказать, что он начал свою жизнь после смерти. Когда мои родители меня с ним свели, мне шел пятый год, Акиве же исполнилось шестьдесят. В его семье не осталось ни одного живого человека: жена умерла от холеры, а единственная дочь была повешена в Киеве: она покушалась на жизнь губернатора. Акива встретил меня ударом по спине.

— Доброе утро, — сказал он. — Что ты знаешь?

Я ответил:

— Алейф, бес, гумель, далед… все двадцать пять букв.

Тогда он посадил меня на скамейку и раскрыл Пятикнижие.

— Читай хумеш! — сказал он, закручивая мои пейсы, как лошадиный хвост.

У него не было помощника, и он сам собирал своих учеников: ему приходилось вставать ночью, зажигать фонарь, надевать на себя свой горбатый сюртук и лиловые чулки и отправляться за своей школой. Помочившись и нанюхавшись табаку, он уходил из дому со словами: «Пойду собирать своих евреев».

Он вытаскивал нас из постелей, награждая щипками и насмехаясь над нашими сонными слезами.

Наше учение было бессмысленным. Единственное, чему он нас учил, это петь изо всех сил, не жалея вдохновения. Вопросы же его были следующие:

— Эй, ты, номер первый! Как звали праматерь Рахиль?

Он кричал, стуча суковатой, как кадык, палкой:

— Эй, ты, номер второй! Сколько лет девяностолетнему Исааку?

На эти вопросы был только один ответ: праматерь Рахиль звали Рахилью, а девяностолетнему Исааку было девяносто лет. Но кто в те годы понимал такие вещи?

Мой ребе Акива любил разговаривать с животными, птицами и деревьями. Он упрекал их всех в глупости и незнании закона. Сколько раз Акива Розумовский обращался к извозчичьей лошади нашего соседа.

— Неразумная лошадь! — распекал ее ребе. — Разве ты не знаешь, что в субботу нельзя много бегать? Разве твои глупые глаза могут видеть разницу между кошерным и трефным?

Когда на подоконник садилась ласточка, ребе говорил:

— Разве у тебя есть заграничный документ, ведь ты прилетела к нам из Египта? Глупая птица! Ты неспособна понять, что в каждой стране есть граница, и если у тебя есть охота ее украсть, надо заплатить четвертной билет. Вот ты уже улетела, дура!

А нашу яблоню, упрятанную в булыжник, Акива упрекал за расточительность и неразборчивость:

— Ты даешь плод — это хорошо. Но к тебе подходит неуч, и ты позволяешь ему сорвать с себя яблоко. Нет, ты не можешь ударить его по рукам.

За всю жизнь Акива Розумовский только два раза покинул Мясоедовскую улицу. В первый раз его вызвали на допрос к самому губернатору, в другой раз он пошел на Троицкую, к мусье Перемену, за новым молитвенником из Вильны. Придя домой, он поделился с соседом-извозчиком своими впечатлениями.

— На Александровском проспекте, — рассказывал ребе, — появились два новых меховщика. Блюмберг выстроил каменный дом. Около магазина Бомзе стоит швейцар…

Акива Розумовский любил выходить на улицу, когда мимо несли покойника.

— Борух дайон эмес[17], — шептал он молитву, присоединяясь к процессии.

Он шел с ней до Косарки, потом возвращался домой, мыл над тазом руки и обращался к нам со словами:

— Босяки! Если бы вы знали, какой это был золотой человек! Борух дайон эмес, борух дайон эмес…

Акива любил, чтобы ему чесали спину. Он подзывал кого-нибудь из нас и говорил:

— Взойди на табурет и почеши мне…

Мы чесали, а ребе Акива все подбавлял пару.

— Выше! Ниже! Ниже! Еще ниже! Выше! — кричал он, весь извиваясь.

Однако наших трудов ему было мало: он часто подходил к двери и долго терся своим горбом о ее косяк. В дни особых праздников ребе Акива любил напиваться: когда его бывшие ученики женились, когда мусье Блюмберг дарил синагоге новый свиток Торы и когда погром, который должен был произойти со дня на день, неожиданно не состоялся. Напиваясь, Акива кричал:

— Я прошу вас, не подпускайте меня к невесте! В такие минуты я могу ей сделать шрам на всю жизнь!

Я помню его пляшущим вокруг амвона, в новой синагоге Ареле Полоумного. Свои желтые от нюхательного табака пальцы Акива засунул подмышки, а колени расставил врозь. Он качался слева направо и справа налево, танцуя вокруг амвона.

А в один день Акива Розумовский закрыл свой хедер. Почувствовав близость смерти, он решил поехать в Палестину, чтобы там, в городе Иерусалиме, испустить свой последний вздох. В день воскресенья его усталым костям не придется путешествовать по всему свету.

— Текуа! — затрубит в рог мессия.

— Текуа! — ответят гости. — Мы тут, рядом.

За много лет ребе Акива накопил четырнадцать серебряных рублей. На эти деньги он купил себе билет до самого Иерусалима. Приехав в Святую землю, Акива Розумовский явился в правление халуки[18] и записался там как умирающий. Ему выдали чистое белье, полотна на саван и месячное жалованье. Он поселился в богадельне Монтефиоре, в десяти шагах от Иосафатовой долины, дабы, сделавшись трупом, не затруднять людей, занятых рыданиями у Стены Плача. В первые дни он обошел все священные места: несуществующую гору Морию, несуществующий храм Соломона, башню Давида и Западную стену. Но чаще всего посещал он путаные коридоры Иосафатовой долины с ее друг друга перекрывшими могилами и сцепившимися надгробьями. В этой каменной сутолоке трудно было найти для себя местечко. Здесь было тесно, как в России, в отличие от просторных комнат богадельни Монтефиоре.

В богадельне Акива Розумовский в первый раз познал сладость пищи и отдыха. Его сморщенный желудок не огорчался более ржавчиной астраханской селедки, выкупанной в уксусе, оголившихся десен не касался более черствый хлеб, выискиваемый на базаре за дешевку. В богадельне Монтефиоре Акива ел, как генерал Думбадзе.

По утрам ему приносили горячий кофе с бисквитами, замешанными на яичных желтках, в полдень он погружал свою ложку в сладкий рис, в бараний жир, в колыхающуюся массу яблочного киселя. Иногда подавали глиняный кувшин с натуральным вином горы Кармель. Перед сном Акива вливал в себя стакан кислого молока. Все эти ласковые блюда согрели его начавшее охладевать тело. Он перестал кряхтеть по ночам, и случилось, что его сосед, «умирающий из Бухареста», поймал его на том, как он однажды пропустил полуночную молитву. Погруженный в мягкую и круглую перину, Акива проспал полночь.

Он сказал умирающему из Бухареста:

— Пусть Всемогущий и Всевышний и Вездесущий простит меня за страшный грех, но я чувствую, сосед, что я отхожу! Как вам это передать? Похоже, что притащился в баню разбитый, как тачка, и выкупался там всеми водами…

— Я понимаю, — сказал умирающий из Бухареста.

Акива Розумовский стал прогуливаться по Иерусалиму. Он приносил каждый вечер короб новостей: из России приехала партия русских богомольцев, они покупают свечки к страстному четвергу; дочь Перемена поступила в Бецалел; в синагоге на Рыбной улице послезавтра выступит кантор из Варшавы.

Уже несколько месяцев Акива получал жалованье в халуке. Его мучила совесть. Расписываясь в платежной ведомости, он думал, что с каждым днем могила все дальше от него уходит. С каждым днем он чувствовал себя лучше, на костях появился жир, синие жилы ушли вглубь, живот стал выходить вперед из того глубокого провала, куда загнала его прошлая жизнь.

— Если так будет дальше продолжаться, — жаловался он умирающему из Бухареста, — они снимут меня с жалованья и выгонят из богадельни.

Гуляя по Иерусалиму, Акива однажды остановился на Яффской улице у кинематографа. Он долго рассматривал картинки, где маленький человечек в длинных, как саван, штанах и поломанном, как у маклера, котелке падал то в воду, то в тесто. Его били по голове то ведром, то качалкой, то веником, то стулом.

«Ай, босяки!» — подумал Акива и вошел в кинематограф. Эту игру теней, которую он видел впервые, ребе назвал: «Люди танцуют на своем саване». Не досидев до конца, потому что он не понимал, в чем же смысл этой драки, он вышел в фойе и разговорился с хозяином кинематографа.

— Откуда, еврей?

Хозяин был родом из Кишинева. Там у него была мастерская часов. Подобно Розумовскому, он приехал сюда умирать. Но дело затянулось, и в ожидании смерти он открыл на Яффской улице кинематограф.

— Я не смотрю, — сказал хозяин, показывая на зрительный зал, — не еврейское дело.

— Сколько же это дает? — заинтересовался Акива.

Хозяин ответил, что было бы грех жаловаться, если бы не арабские мальчуганы, пролезающие без билетов.

— Я не могу за всеми уследить.

Старики разговорились, и в конце беседы еврей из Кишинева сказал:

— Ваше дело, я вижу, тоже затягивается! Поступите ко мне сторожем, и я вам буду платить две турецких лиры в месяц. Жить вы можете у меня.

Акива охотно согласился и покинул богадельню Монтефиоре. В доме кишиневского еврея, выписавшего потом сюда свою семью, ему отвели угол у восточной стены. Он обедал за общим столом вместе со своим хозяином, его женой Фейгой и внучкой Малкой.

Пятнадцатилетняя Малка была сиротой. Ее мать развелась с мужем, а отец был убит в Маньчжурии. За столом бывало шумно и празднично. Малка наполняла эти часы всеми цимбалами своего голоса.

Ребе Акива, ничему меня не научивший, сам знал очень много. Вполне свободно, без всякого проводника, мог он пройтись по коридорам Мишны и Гемары, заходя во все закоулки. Хозяин очень уважал его за ученость и был крайне доволен, что Акива согласился обучать его внучку чтению Раши и Онкелоса. Шумная Малка скоро привыкла к муравьиным буквам, лишенным нажимов, закруглений и пунктуации. Глядя на свою ученицу, Акива чувствовал, что он все больше и больше «отходит».

— Я отхожу, — жаловался он кишиневскому еврею. — Если раньше от могилы отделяло меня десять шагов, то сейчас я должен пробежать к ней несколько верст.

Он стал брать с собой Малку в кинематограф ее дедушки. Неудачники савана ее забавляли. Она громко смеялась, мешая скрипачу играть. В особо поражавших ее местах она хваталась за локоть сидевшего рядом с ней мальчугана. Чаще всего это был араб Муса, злостный безбилетник. Акива справился со всеми любителями даровщины, но сын феллаха пугал его своим взглядом.

Во время одного урока с Малкой Акива вытащил из-за пазухи пушистый белый платок.

— Ой! — воскликнула Малка. — Что это такое, дядя?

— Это платок, — с талмудическим спокойствием ответил Акива.

— А зачем вам платок? — не понимала Малка.

— Один человек, — ответил Акива, ущипнув ее за щеку, — будет его носить.

— Кто, дядя?

— Ты! — ответил Акива, ущемив ей подбородок.

— Но ведь это же ваш платок? — все еще не понимала Малка.

— Я тебе его дарю, — сказал Акива. — Носи на здоровье, Малка! За подарок надо дядю поцеловать.

Он задержал ее губы на своей щеке, и она с силой от него вырвалась.

— Какой ты колючий, дядя, — пожаловалась она, растирая щеку.

Вечером старая Фейга застала Акиву у ручейка. Он купал свою бороду, добиваясь мягкости от своих затвердевших волос. Фейга ужаснулась.

А через самое короткое время ее муж, кишиневский еврей, сообщил ей, что ребе Акива Розумовский хочет жениться на их внучке.

— Это ученый человек, — добавил от себя кишиневский еврей. — Один Бог знает, какой это ученый человек.

Фейга не хотела, ее муж настаивал, а девочку не спрашивали. Незадолго до войны турок с англичанами Акива Розумовский встал с Малкой под балдахин.

Таким образом Акива стал акционером кинематографа и мужем шестнадцатилетней Малки.

Некоторое время они жили хорошо. Акива вознаградил свою жену многими подарками, среди них были шелка из Лондона, браслеты из Константинополя и ситцы из Москвы. Он повез ее на извозчике через Иудейские горы, в колонию Рош-Пино. Здесь он показал ей старинных колонистов и винные подвалы барона Ротшильда. Все это сам Акива узнал здесь, когда начал свою жизнь в богадельне Монтефиоре. Он проехал со своей молодой женой мимо Вифлеема, чтоб показать ей, как Бог наказывает женщин за ложь. Здесь, по преданию, похоронена праматерь Рахиль, обманувшая отца.

И Акива показал ей христианский Вифлеем с его русскими гостиницами, монастырями и толпами богомольцев.

— Не лги! — закричал на Малку Акива. — Никогда не лги, жена! Ты умрешь молодой! Ты сгниешь! Тебя сожрет огонь!

Он начинал ее ненавидеть за возможную ложь. Он замечал, как, сидя у окна, она следит с любопытством за проходящими бедуинами. Старик знал: за любопытством приходит страсть. Тогда он отгонял ее от окна и осыпал упреками за возможные мысли. Их жизнь начала портиться. Когда же кончилась война с турками и вместе с победителями-англичанами в Иерусалим вошел арабский месопотамский отряд, ребе Акиве Розумовскому впервые за свою жизнь привелось узнать ревность.

Однажды он сидел у своего кинематографа. По Яффской улице гуляло много английских офицеров. Один из них подошел к витрине кинематографа и стал смотреть картинки. Потом он подошел к Акиве, всмотрелся в него и сказал по-турецки:

— Слушай, старик, я тебя, кажется, знаю.

— Я всегда на улице, — ответил Акива, узнавая офицера.

— Помнишь, — сказал офицер, — много лет назад сюда часто ходила одна девочка, ее звали Малка?

— Помню, — ответил Акива. — Прикажете что-нибудь передать, господин сержант?

— Если ты ее увидишь, — попросил офицер, — передай ей, пожалуйста, что ей кланяется Муса. Ты увидишь, старик?

— Она моя жена! — вскричал Акива.

Офицер сперва улыбнулся, потом смутился, побелел, как и Акива, и ушел, ничего более не сказав.

Придя домой, Акива уставился в большие глаза жены.

— Малка, — сказал он, подвергая ее испытанию, — Муса приехал.

— Муса? — спросила жена. — Не помню.

Акива видел: ее ответ не был ложью. Она в самом деле не помнила Мусы, и только поздно ночью Малка воскликнула:

— Это тот мальчик из кинематографа, Акива?

Она угадала в темноте его утвердительный кивок и спросила:

— Но он же вырос, Акива? Он солдат?

— Он офицер, — ответил Акива, мрачнея.

— Ну? — с восторгом воскликнула Малка. — Муса из Медре — офицер!

Он возненавидел ее в эту минуту за ее восторг.

Глава восьмая

Гордон встретился с Акивой у Стены Плача. Старик его не узнал. Но и Гордон с удивлением узнавал в этом окрепшем седом человеке прежнего дряхлого учителя. Акива был чисто одет, его черные башмаки блестели.

Он рассказал о своей неожиданной встрече в доме наборщика. Там, оказывается, знали Акиву. Юная Малка была подругой Лии. Так звали некрасивую дочь наборщика. Через тысячелетия унаследовала она от праматери Лии свою некрасивость. Но Лию, дочь Лавана, ночью подсунули в постель праотца вместо Рахили, и дурнушка получила мужа. В наши дни этого нельзя было сделать. Лия, дочь наборщика, давно созрела и перезрела. Если в доме появлялся холостой мужчина, его ловили на удочку, как рыбу, насаживая на крючок в качестве приманки много мелких услуг. Его хорошо кормили, ему чинили белье и костюм, ему дарили бритву или письменный прибор. Но мужчины исчезали, и в доме бывали лишь старинные знакомые, которые давно перешли на роль помощников в поисках жениха и тем спасались от назойливых услуг и неприятного положения, невыносимого для достоинства человека.

Был на исходе месяц пребывания Гордона в доме наборщика. Шухман и Гублер не приезжали. Они, видно, забыли о своем попутчике; стал забывать о них и Гордон. Он решил найти временную работу в Иерусалиме, но поиски его были напрасны. Как-то на улице попалась ему знакомая машина.

— Алло! — крикнул шофер. — Ну что делаете?

— Ничего.

— Я же вам сказал: надо ехать в Тель-Авив.

Шофер ядовито посмотрел на Гордона и спросил:

— Вы еще не организовали свою рабочую партию?

— Здесь много партий?

— Еще бы! — сказал шофер. — У нас мало рабочих, но партий много. Ахдус га-аводо[19] — раз, Га-пойель Гацейир — два, Поалей Цион — три. А сама Поалей Цион это уже не одна партия, а как бы две. Одни считают себя коммунистами, а другие называют их предателями… настоящие коммунисты, видите ли, это они… то есть те, другие… Почему же вы здесь торчите? Хотите присосаться к халуке? Вам же нет еще шестидесяти лет!

— Скоро поеду, — ответил Гордон. — Я здесь ждал своих товарищей.

— Что касается меня, то я двину в Египет, — сказал шофер. — Вот где можно заработать! Вы ничего не слыхали про Каир?

— Нет, — ответил Гордон. — Вы бросите Палестину?

— Я уже здесь пять лет, — сказал шофер.

— А идея? — спросил Гордон. — А наша родина?

— Я же говорил, что вам надо срочно ехать в Тель-Авив. С такими разговорами вы там не пропадете. Наши купчики из России любят идейных. Только не просите у них прибавки. Это у них неидейно. Понимаете? Я вчера сказал Лазурскому: «Господин Лазурский, я у вас работаю пять лет шофером, а получаю как сторож». Вы знаете, что он ответил?

— Кто это Лазурский?

— Главный управляющий «Солель-Боне». Он мне сказал так: «Молодой человек, наша страна еще слабая, — подождите, вы же из Халуции». Нравится вам такой ответ? Ну, адью: я должен спешить…

Машина уехала, а Гордон пошел домой. Ему было неловко перед хозяином, что он не нашел до сих пор работы. Однако тот не ворчал. Наоборот, это была удача. Он приготовился к тому, чтобы женить Гордона на своей дочери. Вот уже две недели, как ему стирают и чинят белье, как его угощают варениками с творогом за обедом и кислым молоком по вечерам.

— Пойдем в кинематограф, — говорила Лия.

— Не хочется, — отвечал Гордон.

У нее были контрамарки, полученные от Акивы, ей было досадно, что она не могла насадить на удочку эту немалую приманку. Нет, не дочь сионская то была, пляшущая под пение тимпанов, а серая криворотая девушка с таким полным нетерпимости сердцем, что, уколовшись о ее злобу, Гордон избегал ней разговаривать. Нет, Гордон не мог на ней жениться, тем более что в конце месяца встретил у Стены Плача высокую девушку — здоровую, светлую, пахнущую айвой. Не опаленная солнцем сионская дщерь попалась ему на пути, но туристка-датчанка, приехавшая поглядеть на паломников всех наций. В этот день она любовалась фанатиками-евреями, прилипшими своими губами к жирным мхам уцелевшей стены Второго храма.

Она приняла Гордона за гида. Она заговорила с ним по-немецки.

— Господин, — попросила она, — расскажите мне побольше об истории этой стены и этих людях.

— Охотно, — ответил Гордон.

Ее удивило, что профессиональный гид говорит так бестолково и на таком ужасном языке. Она была с матерью, и обе с трудом сдерживали улыбки. Гордон ответил ей на плохом и невероятно дико звучавшем для нее немецком языке, состряпанном из чахлых вольных познаний и жаргона, с чуть измененными жесткими гласными. Он проводил их до итальянской гостиницы, где они жили. Молодая датчанка открыла сумочку.

— Не надо, — сказал Гордон. — Я не гид.

Мать и дочь были скандализованы.

— Как же так? — произнесла мать.

— Разрешите мне прийти к вам на днях в гостиницу. Есть очень многое в еврейских кварталах, что можно вам показать.

— Очень интересно, — сказала молодая датчанка. — Приходите завтра.

Гордон пришел. Он водил ее по еврейским улицам и объяснял историю еврейского народа. Она взяла его под руку. Гордон не знал, что делают мужчины в тех случаях, когда женщины берут их под руку: надо ли взять под руку ее или же покориться и опустить свои руки в карманы? Или одну заложить за пазуху, а другой болтать, как на параде? Он всего этого не знал, и ему было тяжело, когда она брала его под руку. Они гуляли два часа. Они отдыхали в двух садах. Садясь на скамейку, она раскрывала сумку, красила губы. Она пахла айвой.

— Приходите завтра.

Гордон пришел.

— Рассказывайте.

Он рассказывал ей историю ребе Акивы. Она смеялась.

— Возьмите меня под руку, — сказала она.

Гордон не знал, как нужно брать под руку: следует ли держать ее за локоть, или обхватить запястье, или же можно переплести ее пальцы со своими? Они гуляли три часа. Она красила губы, взбивала волосы, пахла айвой.

— Приходите завтра.

Бродя с ней по улицам, он то опускал глаза, то подымал и смотрел ей и лицо. Она, должно быть, и не подозревала о его любви.

Нет, они приехали не из Дании. Эта небольшая семья, состоявшая из одного руководителя и одного руководимого, прибыла в Палестину из города Таллина. Так называется сейчас бывший город Ревель в бывшей Курляндии. В нынешней столице Эстонии есть несколько лютеранских церквей, две синагоги и один костел. В нынешней столице Эстонии есть Нарвская улица. По ней ходит трамвайная карета — такой ублюдок, полученный от скрещения трамвая и кареты. На Нарвской улице есть кафе «Черная кошка», есть кафе «Олимпия», есть еврейский ресторан «Кошер», есть ювелирные магазины и два десятка правительственных учреждений.

За Нарвской улицей — гниловатый и желтоватый Сурожский залив, и на его берегу — распотрошенный Балтийский судостроительный завод. В ревельском театре идут русские пьесы: «Гроза», «Цена жизни», «Осенние скрипки». В пьесах играет Елизавета Тимофеевна Жихарева. У нее трагическое лицо. У нее растут две дочери. У них лица простые, трагедийность матери ими не унаследована. В городе Таллине очень много рабочих, мало матросов. В гавани стоит флот. Это — пароход «Алексей Михайлович».

Вот откуда приехали мать и дочь Бензены. Эта семья была одной из тех семей, где между матерью и дочерью нет никакой разницы. Это не два поколения, и тема отцов и детей здесь совсем не к месту. Это две подруги, из которых одной двадцать лет, а другой — сорок пять. Чувство товарищества, общности было у Бензеных велико.

— Нам надо выйти замуж, — говорила мать Бензен.

Дочь соглашалась. Мать была разведенной женой.

Она покинула своего мужа с согласия дочери: он был беспокойный человек. Неизвестно было, что с ним будет завтра. Такая неизвестность не устраивала ни мать, ни дочь. «Мы расстанемся с нашим мужем», — сказала мать. Дочь ответила: «Да, с ним надо расстаться».

И дочь, и мать были поражены редкой холодностью к прелестям мужчин. «Муж» звучал у них как «отец», «инкассатор». И точно так же, как при словах «хороший инкассатор» никто и не подумает о каких-то любовных страстях, так мать и дочь Бензены и в виду не имели эти страсти при разговорах о муже. Муж поэтому не мог быть интересным или неинтересным, он бывал либо удобным, либо неудобным. Все же это не значило, что для них не существовала внешность мужчины. У них был свой стандарт, от которого они ни за что бы не отступили. Вот этот стандарт: муж должен быть в возрасте от тридцати двух до сорока лет. Необходимы были густые волосы (цвет почти не имел значения), стянутое книзу лицо, холодноватые глаза, широкие плечи, выдвинутая вперед грудь, отступивший чуть назад живот и длинные ноги. Важное место занимали в стандарте уши. От них требовалась наибольшая приплюснутость; малейшая оттопыренность губила стандарт.

Мужу полагалось носить темный костюм, пиджаку же полагалось кончаться у бедер и пребывать постоянно в застегнутом состоянии. Совершенно исключались цветные рубашки, красные галстуки и твердые воротнички. Недопустимы были также и шарфы.

Мужу полагалось чаще молчать, чем говорить. Муж должен был уметь танцевать танго, причем качество это ему следовало проявлять чрезвычайно редко.

Но основой всех основ был заработок в тридцать египетских фунтов в месяц. Крупные деньги, богатый наследник, миллионер с яхтой — все это было вне плана.

Мать и дочь Бензены приехали искать мужа в Палестину. У матери были знакомые в итальянской духовной миссии. Она надеялась быть представленной самому епископу Брассалине. Уже три месяца жили они в Иерусалиме, встречались со многими мужчинами и бывали на вечерах. Ни один из встреченных ими не приближался к стандарту. У Гордона оказалась часть качеств — волосы, подбородок, уши, плечи, живот. Но плохо обстояло с костюмом (он носил русский зеленый френч), плохо было с рубашками, плохо с воротничками и совсем плохо — с заработком. Ко времени их знакомства Гордон уже работал. Он вывесил в окне объявление:

В Иерусалиме жил богач-садовладелец Иона Апис. Он любил все дешевое. У Аписа был сын, десятилетний мальчуган Илья. Как это часто бывает с детьми богачей, он не умел рисовать и не обладал никаким способностями. Мальчик любил вырезать кораблики и паровозы.

— У вашего сына талант художника, — говорили соседи.

— Если недорого, почему не нанять учителя? — решил богач-садовладелец.

Он вызвал к себе Гордона.

— Я бы хотел посмотреть, — сказал он, — что вы умеете? Годитесь ли вы для того, чтобы учить моего наследника?

Гордон принес небольшую коробочку для мелкой монеты с резным изображением фараоновой дочери, вылавливающей из воды просмоленную корзинку с плачущим младенцем Моисеем.

В гостях у Аписа сидел Пинхас Зильбер, один из руководителей Бецалела. Он схватил коробочку и стал плеваться от восторга.

— Вы же молодой человек! — воскликнул Зилбер. — Откуда вы знаете, что женщина может быть так хороша? Господин Апис, он же сделал ее такой бледной с таким тонким носом, что это опасно брать руки. Это уже не дочь фараона, а сама Лилит. Нет, посмотрите на корзину, в которой лежит ребенок! Вот только Моисею нашему он сделал такой нееврейский нос, что просто поражаешься, чего ради этот Моисей так много возился с еврейским народом…

После такой оценки самого Зильбера из Бецалела Иона Апис назначил Гордону два фунта в месяц.

Глава девятая

Через пять недель в Иерусалим приехали наконец Илья Шухман и Герш Гублер. Они познакомились там с палестинским евреем Ровоамом Висмонтом. Он заглянул с ними в строительную организацию национального комитета «Солен-Боне», и их взяли на временную работу. Организация решила укатать гравием дорогу от Тель-Авива до Песах-Тикво. Шухман и Гублер получили тележки и целые дни нагружали на них гравий с берегов Средиземного моря. Они ночевали в бараке и сильно загорели на жарком сентябрьском солнце. Уже в первые дни друзья начали ссориться. И хотя они продолжали есть свою кашу и простоквашу из одного котелка и одной ложки, но Шухман как-то сознался Гублеру, что боится за него.

— Ты что, разочаровался во мне? — спросил Герш.

— Еще нет, — ответил Илья, — но боюсь, что разочаруюсь.

Спор возник из-за ночлега. Их барак стоял на краю Тель-Авива. Через весь город тянется вдоль моря нарядная улица имени генерала Алленби. Улица покрыта асфальтом, с утра до вечера мчатся по ней дорогие автомобили — черные и желтые, голубые и синие. По обеим сторонам выстроились веселые праздничные особнячки с садами и гостиницами в швейцарском духе, с черепичными крышами и резными балкончиками, увитыми зеленью. Блещут богатством витрины магазинов, веселые пары сидят на верандах столовых и ресторанов, повсюду мелькают шумные и хорошо одетые туристы в белых шляпах и пробковых шлемах. Играет музыка. Стриженые девушки перебирают клавиши роялей. Идут с пляжа купальщики. На улице Алленби шумно, празднично.

— За мной, — сказал десятник.

Друзья шли за ним через всю улицу, и Герш Гублер все гадал, в каком доме он оставит их ночевать. Наконец улица кончилась. Сразу все стало тихо, пустынно, бедно. За улицей — поле, и посреди поля стояло несколько бараков. В одном из них им отвели две койки.

— Могли бы устроить и получше, — проворчал Гублер после того, как ушел десятник. — Все же мы свои люди, евреи.

— Начинаются советские штучки, — строго сказал Шухман, — во всем мире рабочие всегда ночуют в бараках. Это же временная работа.

— Но мы приехали к себе домой, в свою страну.

— Заслужишь — тебе дадут квартиру получше, — ответил Шухман.

Он и сам был смущен плохим приемом, но убеждал себя, что так надо и что все правильно. Нет, не это его огорчало. Все равно они скоро поедут в Иерусалим и устроят собственную колонию, где будут жить как самовластные хозяева, на своей земле. Его смутила встреча, какая была оказана новым переселенцам. В конце второй недели в Яффу прибыл пароход с эмигрантами. Группа сионистов обратилась к советскому правительству с просьбой отправить их в Палестину. Они ссылались на декларацию Бальфура.

— Мы едем к себе домой. В лице лорда Бальфура Англия объявила Палестину еврейским государством.

Советское правительство отнеслось к заявлению сионистов весьма иронически, но не сочло нужным препятствовать, и в один из весенних дней 1919 года из Одессы отошел в Яффу пароход с двумя сотнями сионистов.

Ступив на палестинскую почву, эмигранты прежде всего пожелали видеть верховного комиссара Палестины, лорда Герберта Самюэля.

— Лорд — еврей, — говорили эмигранты, — и он захочет поговорить со своими соплеменниками, вернувшимися на свою старинную родину.

К верховному комиссару их не пустили. Петиция эмигрантов до него не дошла. Им был выслан навстречу чиновник из канцелярии лорда. Чиновник был англичанин. Зато их шумно встретил национальный комитет. На пристань явился сам Хаим Вейцман. А вечером, на собрании в Доме халуцим, был большой праздник. Все пели сионистский гимн «Ойд лой овдо» и танцевали любимый в Палестине танец — «Ойру».

На вечере выступил военный герой Трумпельдор. Как гордо держал он единственную руку! Как нарядно сидел на нем английский френч, увешанный орденами! Речь его была торжественна, но все же прибывшие распознали в этой торжественности тревожные жалобы. Военный герой Трумпельдор намекал на ограничение маккавейских батальонов. Но оркестр снова заиграл «Ойд лой овдо», снова пошли по рукам бело-голубые флажки, и вечер кончился хорошо. Эмигранты постарались забыть обе обиды — и отказ Герберта Самюэля, и тревожные вести о еврейской армии.

Шухман, который сам был огорчен, больше всего боялся, как бы не огорчился его друг. Он был на пять лет старше Герша, но чувствовал себя его строгим отцом и заглядывал ему часто в глаза, стараясь отыскать тени недовольства, уныния.

Работал Гублер отлично, от зари до зари. За работой он пел много песен — был у него очень приятный голос, — и с ним было легко толкать тележки и волочить носилки, груженные четырехпудовой тяжестью. Он оказался неприхотливым и в пище, и в ночлеге, и в одежде. «Гонор — вот что губит его, — думал Шухман, — гонор и зависть». Он не может, считал Шухман, вынести чужого благополучия. Илья ловил сердитые взгляды Герша, которыми тот провожал нарядные автомобили, убегавшие по шоссе в Иерусалим. Однажды у барака остановилась на одну минуту синяя машина, и оттуда вышел седобородый человек, которого Шухман боготворил. Это был сам Пинхас Рутенберг — один из главарей комитета.

— Привет вам, еврейские юноши, герои народа, — сказал Пинхас Рутенберг.

— Урра! — вскричал Шухман и строго посмотрел на Гублера.

— Урра! — сказал Герш, и Шухман успокоился.

— Как вы живете? — спросил Рутенберг.

— Хорошо, — раздался голос.

— Нет, — сказал Рутенберг, — вы живете плохо, но вы будете жить хорошо. Сказка стала былью. Не забудьте, что мы с вами — пионеры новой страны.

Он быстро обошел два барака, что-то записал себе в книжечку и уехал.

— Рутенберг — наш гений, — сказал Шухман, еле волоча тяжелые носилки.

— Он высокомерен, — вдруг сказал Гублер.

— Почему? — вскричал рассвирепевший Шухман.

— Не посидел, не поговорил с нами… — ответил Гублер.

— Глупый юноша! — сказал двадцатичетырехлетний Шухман. — У Пинхаса Рутенберга столько дел! Каждая минута Пинхаса Рутенберга — золото…

Сейчас друзья сидели в доме наборщика, и за столом, кроме них, находились Висмонт, Александр Гордон и несколько юношей из Шанхая и Бухареста. Была с ними и дочь наборщика Лия. Гордон держал речь.

— Довольно! — вскричал он. — Слишком долго мы были вегетарианцами. Историк Равницкий прав: у нас нет своей истории. В самом деле, нас выгнали из Испании, попросили из Португалии, били в Германии и России. Какая же это история еврейского народа? Эта история Испании, Португалии, Германии и России. И вот…

— Выпейте вина, — сказала Лия, — вы говорите толково. Убедите же наконец этого неразумного Висмонта.

Гордон выпил вина. Как это случилось? Все тихо сидели за столом, загадывали свое счастье на случайных фразах внезапно раскрываемых книг, иногда молчали, иногда зевали, иногда о чем-то лениво спрашивали, и вдруг завязался спор. Незаметно появилось вино, зажелтели рюмки. И незаметно для себя Гордон оказался оратором.

Ровоам Висмонт сказал:

— А Жаботинский? А его теория вооруженной силы?

Гордон ответил:

— Не знаю. Впрочем, разговор запоздал: Жаботинский уже разоружен англичанами. Но я говорю о другом: настал день, когда мы получили наконец возможность сами делать свою историю. И тут находятся люди вроде тебя, Ровоам, с их вегетарианскими препятствиями. Арабы, арабы! Как это надоело! Я их не знаю и не хочу знать. Я не мешаю им жить и работать, так пусть они не мешают и мне. Жизнь всегда раскладывает на пути препятствия. Если обходить их, прозеваешь жизнь в один зевок.

— Но это настолько ясно, что, по-моему, не о чем спорить, — сказал Илья Шухман.

Дочь наборщика предложила:

— Выпейте вина.

Она любила чуть подпаивать мужчин. Ей казалось, что пьяный Гордон скорее полюбит ее, чем трезвый.

Мужчины выпили вина. Был зимний вечер. Шел холодный иерусалимский дождь. Жители наполняли дождевой водой водоемы. Видно, друзья спорили не впервые. Когда говорил Шухман, дочь наборщика воскликнула:

— Правильно!

— Браво! — кричала она, когда говорил Гордон.

Но Лия сердито молчала или гневно сопела, лишь стоило открыть рот Висмонту. Она говорила о нем со злобой: он — мапс[20]. Из любви к Гордону она сдерживала свою злость. Она знала: Александр любит этого упрямого человека.

Ровоам родился в Палестине. Отец его был одним из первых колонистов Рош-Пино. Пронизанный мечтой о национальной независимости, он бросил свой очаг в России и поселился в песках Галилеи. Когда Рош-Пино стал хиреть, пришло письмо от барона Ротшильда. Сам Ротшильд взялся возрождать палестинские колонии и воспитывать будущее население государства. В лице Ровоама Висмонта барон воспитал врага.

Барон спрашивал в письмах: «Отчего хиреет ваша колония?» «Мы не в силах продать наше вино, — ответили колонисты. — Оно слишком дешево на рынке».

В тот год был отличный урожай.

— Какой удачный год! — говорили, подрезая сухие лозы, неопытные виноградари.

Хороший урожай оказался бедствием. Цена на виноград пала так низко, что вывоз к месту продажи обходился дороже его стоимости.

Управляющий барона написал: «Храните вино: настанет неурожайный год, и вы с лихвой вернете убытки».

Виноградари из Рош-Пино сообщили управляющему:

— Скажите барону, что нам негде хранить его.

Тогда из Парижа пришли деньги. С деньгами прибыл от барона Ротшильда инструктор. Он осмотрел колонию, выбрал место и построил просторное хранилище для вина. Колонисты перетащили туда свои винные запасы и стали ждать неурожая. Так уцелело от гибели Рош-Пино.

В разговоре с Гордоном Висмонт как-то сознался, что мечтает скопить триста египетских фунтов.

— Триста египетских фунтов! — восклицал он часто. — Я обязательно добуду эту сумму.

— Для чего тебе, презирающему богатство, деньги? — спросил Гордон, удивленный его желанием.

— Я хочу переслать их Ротшильду. Мой отец говорил, что барон истратил на меня триста фунтов.

Он презирал Ротшильда за его богатство. Ненависть к богачам пришла к нему через два моря — из России, из сибирской ссылки. Она пришла к нему в поучительных письмах дяди. Дядя участвовал в польской организации эсеров. Он был арестован по делу известной варшавской экспроприации и отбывал ссылку в Туруханском крае. Письма дяди Ровоам всегда хранил при себе, в своем дорожном чемодане. Это была очень большая стопка: дядя писал часто и много. Чувствовалось, что там — тишина тундры, тишина Енисея.

Илья Шухман знал дядю Висмонта. Летом 1917 года ссыльный приехал в Одессу. Он сразу взялся за революционные архивы. В желтых папках музея вылавливал он тайные имена провокаторов. Он прослеживал всю их работу и, проследив, публиковал о них разоблачения.

К Висмонту Шухмана привязала биография отца Ровоама. Висмонт был одним из первых колонистов страны, стражем пустыни — вот кем был его отец! И привязанность осталась, хотя Ровоам подтачивал ее тем, что не переживал общих восторгов и назойливо напоминал об арабах, в то время когда нужно было думать о евреях.

Шухман как-то сказал Висмонту:

— Значит, ты оправдываешь их ненависть к нам?

Висмонт ответил:

— Нам надо искать выход, не ссориться с ними.

— Какой?

— Не селиться на участках феллахов.

— Значит, уехать в Россию?

— Не знаю.

— Значит, покинуть Палестину? — приступал к нему Шухман.

Знал ли тогда Висмонт, что через короткое время сам окажется на феллахском участке?

Глава десятая

В один из вечеров постояльцы решили создать квуцу[21]. Квуцы в то время стали пользоваться успехом. Это были сельскохозяйственные коммуны, созданные выходцами из России.

— Нет, — сказал однажды Гордон, — в этом нет ничего удивительного. Мои земляки покинули Совдепию не потому, что революция была им враждебна, наоборот, идеи революции нам более чем близки. Но нас тянуло сюда. Революция не смогла прикончить наши национальные волнения.

Дочь наборщика не преминула тогда проворчать, что национализм выше революции. Квуцы она презирала, считая их чуждыми для Палестины.

Как же высказался о квуце Илья Шухман?

Он высказался так:

— Что ж, если квуца способна помочь нашему национальному возрождению, пожалуйста, я не против квуцы! Но если и в нашей квуце пойдут разговоры об едином союзе с арабами, о равноправии древнееврейского языка и жаргона, об угнетателях англичанах и прочая демагогия, тогда я первый покину нашу квуцу.

Он посмотрел на Висмонта.

— Я ничего тебе не могу обещать, — ответил Ровоам, — я ставлю только одно условие: никаких подачек! Ни от отдельных лиц, ни даже от сионистского комитета. Согласны?

Илья Шухман согласился. Первые деньги надо было составить из членских взносов, затем надо было взять ссуду в Генеральном сионистском банке. Шухман наметил количество членов квуцы: не более двадцати пяти семей. Остальное будет видно потом.

— Как назвать квуцу?

Гордон упросил Висмонта и Шухмана с ним согласиться. Он хотел, чтобы квуца называлась Явне. Явне! Но не в честь старинного университетского города, а в честь темной синагоги на Большой Арнаутской улице, названной по имени старинного университетского города. Так в один из вечеров у наборщика родилось общество Явне. Общество Явне — преддверие к одноименной коммуне.

Уже через неделю Шухман показал своим друзьям список всех двадцати пяти членов.

1. Илья Шухман, двадцать четыре года, холост, из Одессы, внес два фунта.

2. Ровоам Висмонт, двадцать два года, холост, родился в Палестине, — 2 фунта.

3. Александр Гордон, двадцать лет, холост, из Одессы, — 2 фунта.

4. Герш Гублер, девятнадцать лет, холост, из Литина, — 2 фунта.

И еще двадцать один человек. Остальные тоже внесли по два фунта; родом же они были из Минска, Пинска, Двинска, из Лодзи, Варшавы, Ясс, из Браилова, Жмеринки, Конотопа, из Балты и Голты.

Список был утвержден. Потом начались собрания: одно, другое, третье — очень много собраний. Будущая жизнь в квуце была разжевана на этих собраниях до того, что не одному Гордону казалось, будто он уже давно в этой квуце живет. Был вопрос о конюшнях, вопрос о школе, вопрос о яслях, о враче. Каждый получил назначение.

Кроме Гордона, остальные отдавали организации квуцы все свои часы. Александр делил свое время между квуцой и датчанкой. Он обманывал друзей, сообщая им, что уходит то в Бецалел, то к Стене Плача, то в долину Кидрона, то в долину Иосафата. Он врал, говоря, что эти прогулки ему нужны для искусства. И Гордон отправлялся в итальянскую гостиницу на Яффской улице. Он действительно прогуливался по долине Иосафата, но не для искусства, а для любви. Он украдкой покидал дом. Иона Апис нашел ему еще два урока по полтора фунта. Гордон вернул наборщику долг, и жизнь в его доме стала для него независимей и веселей. Все же Лия ловила его, когда он уходил.

— Куда, Александр?

— Прогуляться.

— Возьмите меня с собой, Александр.

— Я люблю бродить по горам один.

— Зачем вы врете, Александр? Вы идете к своей датчанке.

О, она проследила его! Но ее привязанность к нему была утомительна. Она все еще надеялась, пожимала руки, по-собачьи заглядывала в глаза.

Она подсматривала за ним в те ночи, когда он делал у себя в углу миниатюры. Он готовил подарок для Анны Бензен — две коробочки из пальмового дерева. На одной он вырезал Иосафатову долину, воображаемую и легендарную. Черный огонь пожирал трупы грешников. Серый дым стоял над Иерусалимом. Овцы бежали в страхе. На другой он выгравировал праотца Авраама у колодца.

— Кому вы продали ваши миниатюры, Александр? Не врите, вы подарили их Анне Бензен.

О, Лия разузнала имя датчанки! Значит, она подстерегала его в счастливые минуты, караулила за углом.

Мать Бензен уже проникла к епископу Брассалине. Она часто уходила из дому. Какой это был подарок для Гордона! Когда любишь девушку, тяжело и неприятно видеть рядом с ней ее мать. Гуляя с Анной по улицам Иерусалима, он рассказывал:

— Я скоро уеду.

— Зачем?

— Я стану земледельцем.

— Зачем?

Она замораживала его своим равнодушием. Ей казались ничтожными его идеи и страсти. Жить для чужих? Но кто живет для чужих? Она говорила:

— Это тщеславие. Ничего больше.

Он уже научился водить ее под руку. Главное — свобода движений, как у актера. Есть минуты, когда надо опустить руки в карманы, и бывают минуты, когда можно переплести пальцы.

Она откровенно созналась ему, что приехала сюда выйти замуж. Так хочет она и мать. Она завела знакомство с чиновниками из итальянской духовной миссии и была представлена самому католическому патриарху, представителю папы в Святой земле — епископу Брассалине.

— Нет, — говорила Анна Бензен, — сейчас я даже не могу серьезно толковать о вашем предложении.

Разве Гордон сделал ей предложение? Это был только намек, незначащий любовный намек, давший понять, что чувство зародилось в верховьях любовной реки и что взаимность была бы широким руслом, по которому потекли бы свободные воды. Свободные воды чего? Чувства? И при чем тут верховья любовной реки? Но каждый павлин раскрывает свои перья на свой лад, и павлиньими перьями Гордона были его слова в арабском стиле.

Датчанка говорила:

— Если бы вы были чуть богаче! Мне жаль маму, хочу обеспечить ей удобную старость. Мне противно смотреть, как она унижается. Вы думаете, я мечтаю об особняке? Нет, милый Гордон: я нуждаюсь в муже с ежемесячным доходом в тридцать фунтов. Только тридцать фунтов!

Тридцать фунтов! В те дни Гордон уже зарабатывал пять египетских фунтов в месяц.

Она смеялась, когда он говорил ей, что, может, ей быть лишь одной шестой мужа. Но сам думал иное: он не согласился бы даже на пять шестых. Он мог владеть ею без остатка или же быть от нее далеко.

Гордон заговорил с ней о богатстве. Он не слышал еще золотого звона, но разве это было невозможно? Он художник, а с ними всегда бывает так. Сначала они голодают, потом приходят к ним в избытке и деньги, и слава. Когда — потом? Не после ли смерти, как случилось с другим человеком его народа, гениальным живописцем Амадео Модильяни?

Датчанка спрашивала, не покинул ли он Россию только потому, что страна бедна, что там общественный строй не дает развернуться стяжательству?

— Нет, — отвечал на этот вопрос Гордон, — я бежал из России не только по этой причине.

Чувствовал ли он раскаяние?

Сам Гордон не знал, раскаивается ли он. В сердце, полном любви и уважения к идеям человеческого равенства, было также желание разбогатеть.

Пробираясь сквозь джунгли могильных плит тесной Иосафатовой долины, Гордон старался расшевелить холодную датчанку рассказами о детстве. Он спрашивал ее про Данию, но она родилась в Ревеле, о котором не любила рассказывать. Гордон говорил ей о родном городишке вблизи Елисаветграда, где он провел несколько лет. Он рисовал ей маленькую речушку в камышовых зарослях, голубоватую краску мазанок, пестрые ситцы девчат и луга, заросшие одуванчиками и колокольчиками. Цветы, встававшие в памяти голубым и желтым, вызывали из глубин той же памяти краски и звоны ежегодной осенней ярмарки в родном городишке. Это была его настоящая, неисторическая родина.

Глава одиннадцатая

Случилось так, что друзья нарушили священный свой договор в самом начале. Коммуна могла купить земельный участок только через Banque general Hypotecaire de Palestine. Илья Шухман ходил туда каждый день. Он ездил в Яффу, и в Тель-Авив, и в Хайфу. В банке были удивлены:

— Вы не хотите нашей помощи? Но сколько же нумов[22] земли вы рассчитываете купить за ваши пятьдесят фунтов? Покажите ваш устав, и, возможно, что у нас с вами будет деловой разговор.

Иерусалимским отделением банка заведовал Иона Апис. Он прочел устав, пожал плечами.

— Ваше дело, — сказал он равнодушно. — Мне кажется все же, что вы — очень достойные люди, и я вам охотно помогу. В пятницу я сам сообщу о вашей просьбе на заседании правления.

«О какой просьбе?» — подумал Шухман.

— Вы хотите, — продолжал Апис, — получить, во-первых, безвозвратную ссуду, во-вторых, долгосрочный кредит? Я похлопочу. Приходите после пятницы.

Ничего этого Шухман не просил, но ушел от Аписа, не сказав ни слова возражения. Договор, заключенный в доме наборщика, сразу, после первого посещения банка, показался ему чем-то несолидным, блажным. Никакой помощи! Почему? Красивые слова, но они лишены смысла. Пустой звон…

— А, вы пришли…

Апис пригласил Шухмана к себе в кабинет. Генерал Алленби и Хаим Вейцман — на стене. Альбом с видами Тель-Авива — на столе. На полу — турецкий ковер. Разговаривая с Шухманом, Апис брал в руки большую раковину. Он прикладывал ее к правому уху, слушал. Раковина глухо шумела.

— Вам повезло, — сказал Апис. — Банку на днях предложили небольшой участок вблизи селения Медре. Там есть две-три постройки, большое пшеничное поле, сад, виноградники.

— У кого банк покупает участок? — спросил Шухман.

— У Мустафы-эль-Хуссейна, — ответил Апис. — Этот родовитый, но не очень богатый эффенди расшвырял все свои капиталы, после того как стал офицером британской армии. Он распродает свое имение по частям. Мы уже поселили на его участках двести халуцим. В пятницу я еду в Тель-Авив. Приходите после пятницы. Надеюсь, что мне удастся закончить в Тель-Авиве ваше дело.

— Успешно? — спрашивал Висмонт.

— Очень хорошо, — отвечал Шухман.

Был вечер, когда вся колония собралась за столом в доме наборщика.

— Все готово, — сообщил Шухман. — Разумеется, в одном маленьком пункте нам пришлось отступить от нашего договора.

— В каком? — спросил Висмонт.

— Но ты сам согласишься с неизбежностью такого поступка, Ровоам.

— В каком пункте, Илья?

— Банк, — сказал Шухман, — дает нам ссуду в пятьсот фунтов.

Илья боялся скучных возражений со стороны Висмонта, но тот спокойно выслушал его и сказал:

— Надо как можно скорей ее выплатить.

— Конечно! — воскликнул обрадованный Шухман. — Конечно!

Герш Гублер предложил:

— Давайте, друзья, споем песню. Мы будем пахать землю своей родины. Споем же наш гимн.

Все запели.

«…Еще не потеряли мы надежды…» — пел Герш Гублер из Литина.

«…Еще не потеряли мы надежды…» — пел юноша из Бухареста.

Все пели гимн: юноши из Минска, Пинска, Двинска, Лодзи, Варшавы, из Ясс, Браилова и Жмеринки, Конотопа, Балты, Голты…

Все пели на разные голоса: один — полузакрыв глаза, другой — закинув голову, третий — стоя, а четвертый вдруг разгонял мелодию, как колесо, все быстрее и быстрее, и приплясывал ей в такт. Все пели гимн:

— Ура! Мы в обетованной земле! — воскликнул Герш Гублер из Литина.

Он поцеловал Гордона в губы.

— Ура! — закричал Гордон. — Мы в обетованной земле. Ура!

— Ура! Ура! — кричали юноши из Минска, Пинска и Шанхая.

Они сбросили с себя свои войлочные шляпы, отодвинули столы и пошли плясать.

— Танцуй с нами, Ровоам.

Висмонт выстроил всех в кружок. Они сцепились в хоровод и положили друг другу руки на плечи. Они танцевали пастушеский танец.

Когда снова сели за стол, дочь наборщика пожаловалась: у нее с утра болит голова. Висмонт предложил: он сбегает в аптеку за пирамидоном.

— Возьми мой плащ, — сказал Шухман, — смотри, ты простудишься.

— Друзья! — воскликнул он. — Очень хорошо, что Висмонт ушел. Мы получаем участок на общих основаниях. Что касается нас, то мы с удовольствием возьмем помощь, которую предлагает нам наш народ. Напрасно Висмонт думает, что это деньги Ротшильда, это деньги бедняков, наших братьев… Но я устал спорить с Ровоамом. Если бы он не был палестинским уроженцем и сыном сторожа пустыни!

Шухман умолк. Он чувствовал себя неловко: слова о деньгах бедняков были ложью. Пустяки! О чем говорить? Нашли время разделять народ на классы! Есть люди, чьи поступки всегда некстати. Таким человеком некстати, человеком невпопад был, по мнению Шухмана, Ровоам Висмонт.

Гордон спросил:

— А если бы он не был сыном сторожа пустыни?

— Очень просто, — ответил Шухман, — я бы поставил вопрос о том, чтобы не принимать его в квуцу.

Вернулся из аптеки Висмонт.

— Чуть не произошел скандал за прилавком. Я сказал этой немке из миссии: «Дайте мне пирамидон». А около прилавка стоял молодой араб. Он толкнул меня локтем. «Господин еврей, — закричал он, — почему вы пролезли вперед меня? Неужели вы думаете, что Аравия в самом деле стала вашей?»

«Господин араб, — ответил я ему, — успокойтесь. Мне казалось, что вы разглядываете товары. Если б я знал, что вы хотите обратиться к продавщице, я бы, конечно, пропустил вас вперед. Если же вам хочется драться, я готов. Выйдем на улицу».

Все заинтересовались, раскрыли любопытные глаза.

— Ну, — спросили за столом, — что же араб?

Висмонт ответил:

— Он смутился и отошел в сторону, но продолжал тихо ворчать.

— Ты слишком церемонишься с ними, — сказал Шухман, — все равно ты их не умаслишь. Они навсегда останутся нашими врагами. Причина этой ненависти одна — религия. Твоя любовь к ним останется без взаимности.

— Но феллах Сулейман из Медре был другом моего отца, — возразил Висмонт.

Шухман вздохнул.

— Если б ты был, как твой отец, Ровоам! Твой отец — один из основателей сионизма и сторожей пустыни. Ты не думаешь иногда о том, что оскорбляешь его память?

— Дети не всегда наследуют взгляды отцов, — сказал Висмонт. — Мой отец был врачом, он забросил свой кабинет в России и приехал сюда возделывать землю. Феллах Сулейман работал батраком у одного эффенди вблизи Рош-Пино. Он заболел от дурной пищи экземой. Когда отец проходил мимо феллаха Сулеймана, тот кричал ему в спину: «Еврей-собака, еврей-собака!» Но Висмонт пришел к нему в его хлев и стал лечить его от экземы. Он мазал его мазями и обклеивал больное тело пластырями. Он вылечил его от болезни, и Сулейман стал его лучшим другом.

— Друзья, — предложил Герш Гублер, — давайте споем «Эспед» Жаботинского.

Все запели грустную песню.

«…И был он горд, и мощен, и высок…» — пел Гублер.

«…И глас его гремел, как звон металла…»[24] — пел юноша из Бухареста.

Все пели «Эспед»: юноши из Минска и Лодзи, из Гонконга и Ясс, из Браилова и Жмеринки.

Они пели на разные голоса.

Какая долгая, какая темная дальневосточная ночь!

Я давно так внимательно не вглядывался в небо. Признаться, я уже много лет не видел Млечного Пути и Большой Медведицы. С годами мы забываем о небе. Почему в детстве так часто случались радуги, и однажды мимо меня пробежала по двору молния, а сейчас я не вижу ни радуги, ни звездного неба? Ходишь по земле с опущенной головой, забыв о небе. Мне в детстве говорили: «Нельзя долго смотреть на луну: ты заболеешь лунной болезнью, ты станешь лунатиком». Это взрослые пригибали к земле наши головы. Вот я впился глазами в небосклон и чувствую, что возобновляю давно потерянное знакомство.

— Что ж, — говорит мистер Броун, — посмотрю и я на звезды. Это прекрасное лекарство. Если б я был врачом, я бы прописывал больным смотреть на солнце каждый день по два часа.

— А если на небе тучи?

— Пусть смотрят на движение облаков, как гонит их ветер, как он то разрывает их, то склеивает, то громоздит одно на другое, как сквозь них пытается прорваться луна…

В это время яркая звезда пронеслась мимо нас. Она перечертила полнеба и упала куда-то мимо земли.

Это событие потребовало несколько секунд приятного молчания. Затем я продолжил свой рассказ:

— В ту пору я получал письма от Гордона все реже и реже. Но когда он поселился на земле и стал колонистом, из Палестины пришел большой пакет. Александр был доволен, весел. Он прислал мне множество снимков. На одном он был изображен за плугом. Весна в Иудее. Он распахивал участок квуцы Явне. Английские башмаки, белые штаны, куртка из овечьей шерсти и войлочная шляпа. Молодая длинноволосая лошадка была запряжена в плуг. Гордон скалил зубы, хвастался загорелым лицом. На другом снимке он мчался верхом в горы. Видимо, они строили дорогу. Двадцать человек стояли, опершись на лопаты. За ними было поле, виноградники, сад, речка, горы. Я разглядел груду белых камней. Вечерний отдых. На снимке — широкий одноэтажный дом. Он крыт черепицей. Двери раскрыты. Колонисты сцепились в хоровод, плясали. Внутренний вид дома. Убранство комнаты Гордона огорчило меня своей нищетой. Голые стены, топчан, половик, стол без скатерти, и только в углу какая-то скульптура, накрытая рогожей. На стене висело охотничье ружье.

«Мы работаем, учимся, поем песни, танцуем» — так писал Гордон.

Это была радость напоказ. Я чувствовал, что его письмо рассчитано на то, чтобы его читали многие, то есть кто еще сомневается и, может быть, о них сожалеет.

— Но затем письма надолго прекратились? — спросил мистер Броун. — Еще бы! — сказал он, не дождавшись ответа. — Эти юноши не понимают, что месяц можно работать с утра до ночи и жить, как попало, и все же жизнь покажется полной счастливого смысла. Но когда становится ясно, что жизнь будет такой всегда, серой и беспросветной, когда один заболеет малярией, а другой затоскует о брошенной службе, где не ломило спину и была возможность каждый день чисто одеваться, читать много книг, и ходить в театры, и спорить о прошлом, о настоящем, о будущем, — об Ахад-Гааме, Шпенглере, о Руппине и Рутенберге, о Трумпельдоре и Жаботинском, о Хаиме Вейцмане и Бялике, о Ницше, Чехове и Леониде Андрееве; когда ясно, что дальше будет не лучше, а хуже, и надо еще бороться за то, чтобы сохранить вот это жалкое положение… тогда на душе совсем иное настроение. А тут еще проклятая непривычка к труду, когда работа, обычная для крестьянина, ложится на плечи горожанину, как каторга… Я часто встречал их в Палестине — гордых юношей с покалеченной жизнью. Некоторые тупеют и забывают понемногу о великой идее, ради которой они приехали сюда, о докторе Герцле и Фридрихе Ницше, и Йегуде бен Галеви, и Леониде Андрееве, грубеет душа, засыпает разум… и назад уж не вернешься. Совсем не такой представлялась им жизнь земледельца на старинной библейской родине. Может быть, я видел среди них и вашего друга? Медре? Надо будет взглянуть на карту, я что-то не помню такого названия… Медре? Явне? Нет, не помню.

— Год молчания, — сказал я, — год и три месяца. Но затем я получил от него письмо с сообщением о небольших событиях в квуце. Он совершил прогулку по горам Иудеи, он давно мечтал ее совершить. Он говорил: я прошел путем Христа — из Галилеи в Иерусалим. Среди описания путешествия были кое-какие намеки, дававшие понять о его настроениях. Я не мог представить себе, какую жизнь они вели у себя в квуце, но чувство единодушия, видимо, покинуло их. Он поругивал Висмонта и тут же хвалил… вообще происхождение делало Ровоама неуязвимым. Ему разрешалось то, чего не позволили бы никому.

Кончалось лето. Колонисты собирали свой урожай. Отяжелели ртутные краски маслин. В последние недели ветер ни разу не пошевелил их склоненных ветвей. С гор сыпалось серое крошево. Наступила пора снимать виноградные гроздья, жать пшеницу.

Гордон и Висмонт были заняты на пшеничном поле. Они возвращались домой за час до наступления темноты. В общем доме было темно, некому было поехать за керосином. Гублер из Литина был поваром. Он готовил на ужин пшеничные лепешки и кислое молоко. В уставе квуцы был пункт о запрещении женитьбы.

— Когда станем на ноги… Еще рано.

Гублер из Литина согласился исполнять женскую работу. Он мыл полы, стирал, стряпал. Измученные работой, колонисты засыпали, еле войдя в дом. Два человека держали ночной караул. Это были новые сторожа пустыни. Гублер назначал дежурства. Караульщики надевали плащи, уходили на край села, прижимали к груди винтовку, вслушивались в темноту.

Когда убрали урожай, Гордон убедил Висмонта отправиться с ним по горам в Иерусалим. Они надели на себя туристские рюкзаки, запаслись консервами и хлебом и, выйдя на речку Курию, начали оттуда свой сорокакилометровый поход.

Иудейские горы сухи, бесплодны. На них нет ни дубов, ни пальм, ни кедров. Они не знали кедров даже тогда, когда хребты Ливана и Антиливана были зелены до самых своих вершин и богаты кедрами. На облысевших вершинах Ливана сейчас осталось шестьдесят кедров. Пять из них — могучие и древние. Они все занумерованы, исцарапаны и замараны надписями на многих языках. На Иудейских горах не расписывались даже англичане-туристы.

Колонисты не встречали на своем пути никого, кроме пастухов-арабов. Они спустились в ущелье. Там бродили овцы. Они пили воду из дождевых впадин. Пастух узнал в них евреев и отвернулся. Он согнал с их пути овец, словно ноги колонистов оставляли на тропинках проказу.

— Добрый вечер! — крикнул Висмонт. Он знал арабский язык.

Пастух удивленно поднял голову. Он разглядывал путников.

— Хорошей дороги! — воскликнул он.

Он долго смотрел им вслед.

К вечеру они подошли к арабской деревне Медре. Гордон не хотел туда заходить, но Висмонт убедил его. Он затащил его туда силой. Он уговаривал его:

— Не бойся арабов. Я буду говорить с ними на их языке.

Гордон оправдывался:

— Я не боюсь. Но что скажут наши колонисты? Они не позволят мне больше с тобой дружить. Они выгонят тебя из колонии.

— Пусть выгоняют! — успокаивал его Висмонт. — Мы поедем тогда с тобой в Тель-Авив. Говорят, господин Апис собирается там открыть новый металлургический завод.

— Металлургический! — воскликнул Гордон.

Застигнутый неожиданностью, он иногда терял ощущение иронии.

— Да, — ответил Висмонт, — с производительностью до пятисот бутылок сельтерской воды в день.

Смеясь, они вошли в Медре. Был вечер, но у первого дома возился еще в своем саду араб. Он мотыжил землю вокруг нескольких пальм. Они опустили свои мохнатые ветви на его низкорослый дом. Висмонт с ним заговорил.

— Араб предлагает нам ночлег, — сообщил Ровоам. — Он знает, что мы евреи.

— Ты ему сказал, что ты мапс? — спросил Гордон.

Висмонт улыбнулся.

— Неужели ты думаешь, что он пустил бы к себе сионистов? И когда! Сейчас, когда приближается день их траура.

Они ели лепешки из муки нового урожая. Потом они легли спать на земляном полу. Хозяин дома постелил им два коврика. Он пожелал им спокойной ночи.

— Благодарю тебя, Сулейман, — сказал Висмонт.

Когда араб ушел, Ровоам сказал:

— Разве ты не понял, что я его знаю давно? Это Сулейман, друг моего отца.

Они бодрствовали, лежа, два часа. Засыпая, Ровоам рассказывал Гордону о феллахе Сулеймане и его сыне. Засыпая, Гордон вспомнил Россию, свой родной город и клуб маккабистов[25].

Глава двенадцатая

В эту ночь Ровоам Висмонт рассказал Гордону историю Мусы, сына Сулеймана.

— И Фейсал, и Хаим Вейцман, — говорил Висмонт, — одинаково обмануты Англией. Сын шерифа Мекки стал кукольным королем арабов, а Вейцман — чем-то вроде еврейского министра. В то время когда ты ходил в маккавейский клуб и у вас в России, как и всюду, молодежь убеждали вступить в еврейские легионы, в то время, когда нам была обещана независимая Палестина, в Мекку приехал Лоуренс. Он ничего не сказал о евреях ни Хуссейну, ни его сыну Фейсалу. Он зажег весь народ мечтой о великой Аравии со столицей в Дамаске.

Шофер Муса стал солдатом. Он сменил мотор на седло. Эффенди Мустафа-эль-Хуссейн, у которого отец Мусы всю жизнь арендовал землю, получил чин офицера британской армии. Муса записался в отряд. Сейчас Мустафа-эль-Хуссейн жалуется, что его обманул Фейсал. Фейсал говорит, что верил представителю Великобритании. Он клялся ему на арабском языке. У него есть договор с Англией.

— А Лоуренс, — сказал Висмонт, — жалуется, что его обманул Лондон и кабинет министров. Он даже отказался от своей фамилии. Но Сулейману и его сыну, Мусе, трудно жаловаться на Англию, и они во всем обвиняют нас, евреев… Как будто бы за Иорданом их дела обстоят лучше! Можно подумать, что там они приобрели какую-то независимость.

— Неужели нельзя объединить интересы обоих народов? — спросил Гордон.

— Так думал мой отец, — ответил Висмонт. — Но в чем заинтересованы мы с тобой и многие из арабов, в том вряд ли заинтересована Англия. Мы очень надеялись на Герберта Самюэля, но верховного комиссара убрали, и его сменил солдафон. Губернатор Сторрс ходит по Иерусалиму как завоеватель. Напрасно наши сионистские вожди стараются заслужить его доверие своей преданностью Англии: он третирует их как провинциалов.

…В отряде Мустафы-эль-Хуссейна было двести всадников. Все они раньше работали в его имении. Отряд шел в Дамаск. Евреи верят, что их вел по пустыне огненный столб. Он шел впереди, указывая из Африки в Азию, из страны рабства в страну свободы. В 1917 году по этому пути шли арабы, и огненным столбом для них было обещание Англии.

За многими водоразделами, на реке Барада, у подножья Антиливана, залег, омываемый зеленью, круглоголовый город Димашк-Эш-Шам, или Дамаск, как его называют европейцы. Там арабы должны были получить награду за мечты, гнавшие их по пустыне, за лихорадку, за кровь, окрасившую следы их ног. Представитель Англии, одетый в белый бурнус, полковник Лоуренс, ехал с ними. Он хвастался своими ожогами и язвами. Арабы шли в Дамаск, в столицу Арабистана.

Турки уходили в Турцию. Отряды Ауды купали своих лошадей в море. В сентябрьский вечер войска Фейсала вошли в Дамаск. Это была ночь ликования арабского народа. Утро принесло горе и кровь. Великая Аравия, со столицей в Дамаске, прожила одну ночь. Затем Версаль раздал мандаты, и полковник Лоуренс переменил свою фамилию. С той поры евреи живут в Палестине, как на вулкане. Мы для них — английские ставленники…

Это был неприятный для Гордона рассказ. Он мне писал, что в эту ночь он впервые испытывал чувство тоски по своей украинской родине.

Он сказал Висмонту:

— Но мы не отвечаем за Англию. Мы живем здесь по праву. Если надо, чтобы вторая юность нашей родины орошалась кровью, пусть…

Утром они выпили ячменного кофе и закусили поджаренными на оливковом масле лепешками.

— Где твой сын, Сулейман? — спросил Висмонт.

— В Хайфе, — ответил араб.

— Вот город, откуда мы должны ждать неприятностей, — сказал Гордону Висмонт. — Там собралось множество арабских националистов. Они не простят евреям декларацию Бальфура. У вас, в России, ждали погрома каждую весну. Союз Михаила-архангела готовил к Пасхе ритуальное убийство. Здесь мы должны ждать погрома каждую осень. Декларация Бальфура легла между двумя обманутыми народами.

— Прощай, Сулейман.

Они двинулись в горы.

— В Иерусалиме тревожно, — сообщали им еврейские земледельцы, которых они встречали в пути.

Гордон скрывал от Висмонта, что в Иерусалиме он хочет встретиться с Анной Бензен. Она, вероятно, уже вышла замуж за тридцать фунтов. Она с презрением выслушает его рассказ о квуце, о темном доме, поваре Гублере и ночных караулах.

Они вошли в город с запада, чтобы сразу очутиться в его еврейской части. Из Иосафатовой долины возвращалась длинная похоронная процессия. Шли старики, стуча палками. Плакали старушки, укрытые шелковыми шалями. Старушек везли извозчики. Шелковые шали были вышиты золотом.

— Бедняки! — сказал Висмонт, показывая на вдетое в шелк золото. — Они привезли с собой эти хасидские ткани из Польши. Они получили эти ткани в наследство, в них шли под балдахин их матери и бабушки. Я знаю это из расспросов. Я интересовался Польшей, потому что я там никогда не был.

Они взбирались вверх по переулку. Переулок открыл им свои выжженные дворы, грязные домишки, гниющие мусорные кучи. В воздухе пахло острой гнилью. У ворот одного дома сидел на камне желтый старик. Он продавал нюхательный табак. Иногда он вставал и что-то кричал. На дворе сидел сапожник. Он тачал обувь и ругался. Сапожник был старый, такой же старый и желтый, как и продавец нюхательного табака.

— Неужели, — спросил Гордон, — они еще и сейчас продолжают приезжать сюда для того, чтобы здесь умереть?

— Продолжают, — ответил Висмонт. — Правда, из игры вышел главный поставщик этих дряхлых стариков — Россия.

Они совсем не встречали молодых в переулке. Иерусалимских стариков с их подаяниями, синагогами, плачем здесь ненавидели все: и мапсы, и сионисты. Жить в Иерусалиме было позорно для молодого человека. Молодежь говорила: «Мы для того и выстроили свой город, чтобы не жить в этом кугельном клоповнике».

Иерусалимские водохранилища были пусты. Зной насухо вылизал водоемы. Над их кругами кружилась белая пыль. С красными книжками в руках бродили по улицам одетые, как альпинисты, иностранцы. Их одежды были тяжелы. Иные из них шли по следам Христа. Они разглядывали неуклюжие русские церкви и греческие часовни, полагая, что дорога приведет их к несуществующей горе Голгофе. Дорога вела к огромному и холодному греческому собору, где лежал безобразный камень, именуемый Господним гробом. Площадь собора была пустынна. Из мировой игры выбыл поставщик богомольцев — Россия.

Гордон проводил Висмонта до дома наборщика.

— Скажи им, что я приду позже, — сказал он.

Через двадцать минут он вошел в вестибюль итальянской гостиницы. Анна Бензен была у себя. Мать принимала ванну.

— Александр! — сказала она. — Я очень рада. Садитесь. Хотите кофе?

— Вы вышли замуж, Анна? — спросил Гордон.

— Садитесь, — отвечала она со смехом, — и пейте кофе. Потом узнаете.

Он пил кофе.

— Нет, — произнесла Бензен, — я еще не вышла замуж. За меня сватаются бедные чиновники. А вы похорошели, Александр! К вам очень идет мужицкая жизнь. Но на улице я бы сейчас с вами не рискнула показаться.

Она взяла его руки, положила к себе на колени. Затем она сняла с него шляпу, причесала волосы. Они никогда так близко не прикасались друг к другу. Его руки гладили ее колени, бедра. Это был новый фазис в их затяжной любовной игре. Он воровато ласкал ее, позволяя себе все больше и больше, и его удивило, как мало сопротивления встречает он на своем пути.

— Если бы стали моей женой… — шептал он.

— Нет, — отвечала она, — хватит вам того, что есть.

Он целовал ее в губы.

— Какой вы, однако! — воскликнула она.

Он был доволен собой в этот вечер, но ему не нравилось ее поведение. Неопытный в делах любви, юноша часто распознает ложь там, где ее не скоро почувствует поживший мужчина. Прижимаясь к нему, она болтала:

— Завтра бал у губернатора Сторрса. Я никогда еще не была в Вильгельмовском дворце. Там, говорят, царская роскошь. Будут чиновники всех миссий, английские офицеры. Александр, мама получила для меня приглашение…

— Поздравляю, Анна.

Его гордость рассмешила ее. Она хлопнула себя по щеке его рукой.

— Отчего все мужчины так нетерпимы? — болтала она. — Неужели вам мало этого счастья? Глупый народ, мужчины. Мало вам? Мало?

Гордон молчал. Он прижался головой к ее груди и закрыл глаза, как будто эта женщина была его матерью. Ее длинная шея пахла айвой.

— Анна, — шептал он, — моя первая любовь…

Она смеялась.

— Неужели? Это правда? Я очень рада. Говорите же! Отчего вы молчите? Говорите мне слова любви. Разве я недостойна? Откройте глаза. Смотрите на меня, Александр, дорогой.

— Анна… — шептал он, — Анна… — и умолкал.

Он заметил ее грустный взгляд. Она опустила голову, вздохнула.

— Вы вздыхаете, — сказал он. — У вас грустные глаза.

— Александр, — пожаловалась она, — у меня горе.

— Какое, Анна? Расскажите.

— Мне так хочется быть на балу, — болтала она, — я так редко бываю в обществе, мне так хочется танцевать…

— Но вас же пригласили?

— Если б вы знали, — ответила она, — сколько усилий стоило маме достать для меня пригласительный билет! И все напрасно: я не смогу пойти.

— Почему?

— Мне не в чем показаться. Мое платье у портнихи. Она не выдаст его мне, пока я не верну ей долг.

Анна замолчала. Гордон понял: надо задать вопрос.

— Много? — спросил он.

— Пустяки, — ответила она, — всего семь фунтов. Отчего я родилась такой бедной? Уж лучше б не родиться!

— Семь фунтов! — повторил Гордон.

Он заметил: ее глаза смотрели на него с надеждой. Ему вдруг стало холодно на ее груди. Захотелось встать, что-то вскрикнуть, покинуть дом.

— Я к вам приду в деревню, — сказала она, — можно? Вы будете поить меня кислым молоком, водить по горам. Ваши друзья позволят ведь? Правда? Вы опять молчите, Гордон…

Ему было холодно с ней и пусто. Он прислушивался: не идет ли из ванной комнаты мать. Как он раньше не хотел ее прихода и как жаждал его теперь! Его огорчали ласки Анны, но он не нашел в себе силы отвергнуть их.

— Ваши миниатюры — замечательные, — говорил она. — Все в восторге. Про вас много спрашивали. Я очень ценю ваш подарок, Александр. Если б вы знали, как женщине приятно получать подарки от мужчин! Если б вы знали… вы тогда не были б таким неуклюжим.

— Но у меня нет денег, — сказал Гордон.

— Семь фунтов — такие пустяки, — произнесла она. — Если б вы только захотели, вы б их легко могли достать. Боже мой, это ужасно, что я должна с вами так разговаривать.

«Неблагодарный, — читал он в ее глазах, — обманщик».

К счастью, вернулась из ванной комнаты мать. Она тоже заговорила о миниатюрах. Он сам не знает своей силы. В этой дурацкой деревне он погубит талант. Почему Анна не угощает его кофе?

— Благодарю вас, я пил, — ответил Гордон.

Он прошелся по комнате, спросил, который час, ужаснулся, что поздно, и, избегая встретиться с глазами матери и дочери, распрощался.

Он бежал по темной улице, пока не завернул за угол. Когда же потерял из виду двухэтажное здание итальянской гостиницы, остановился и дал себе священную клятву никогда не бывать у Анны Бензен.

В доме наборщика говорили о последних новостях. Инженер Рутенберг представил Лондону проект электрификации Палестины. Лондон отказал. Хаим Бялик ездит по стране и собирает материалы для истории Палестины. В Яффу прибыло сто эмигрантов из Румынии. Им запретили въезд в страну. Пароход ушел обратно. В Иерусалиме тревожно. Арабы вывешивают черные флаги. К генералу Сторрсу ходила делегация. Адъютант сказал: «Генерал занят». Делегаты ждали три часа и ушли, не повидавшись с генералом. В юго-восточной части города — паника. Люди говорят: «Завтра лучше уехать». Другие советуют не выходить из дому. На Яффской улице, посередине, стояли два еврея и громко разговаривали. Араб, хозяин фруктового магазина, крикнул им из окна:

— Говорите побольше. Завтра вам уже не придется разговаривать.

Всюду звучат угрозы. Старики из богаделен хотят объявить пост. Сегодня во всех синагогах раскрыты двери Ковчега Завета. Говорят, Рутенберг вчера тайно раздал многим оружие для самообороны.

— Горе нам! — плакали старики у Стены Плача.

Вспомнили сухой день 4 июля 1920 года. В полдень арабы ворвались в еврейский квартал. Молодежь вышла им навстречу. На улицах засверкали ножи, раздались револьверные выстрелы. В тот день было убито пять евреев и четыре араба. Английская администрация молчала, будто не замечая событий. По улицам возили раненых. Бой продолжался два дня. Арабы говорили открыто: «Они не смеют вмешаться. Слишком свежа рана шерифа Мекки Хуссейна и его сына Фейсала».

Англичане молчали два дня. Погром окончился. На третий день генерал Сторрс объявил осадное положение. Заседал военно-полевой суд. Он приговорил ко многим годам тюрьмы девятнадцать евреев и двух арабов. Командир маккавейских батальонов Владимир Жаботинский был осужден на пятнадцать лет.

— Я никогда не видел, — рассказывал он потом, — чтобы администрация вела себя с такой рафинированной грубостью и низостью, как это проявила английская администрация в Палестине. Русская администрация также устраивала погромы, но она была открыто антисемитична. Здесь же администрация всегда проявляла утонченную вежливость и убаюкивала нас сладкими речами. Мы имели право поэтому ожидать от них исполнения всех надежд… И вот эта самая администрация устроила погром…

Дочь наборщика сказала:

— Сейчас это не повторится. После того скандала.

— А делегация, которую не принял губернатор? — спросил Висмонт.

Они решили лечь спать в одежде. Каждый шорох вызывал тревогу. Отец Лии был бледен: его трясла малярия, он бредил.

Ночью ничего не случилось, и неожиданно спокойно прошел и весь следующий день.

— Не ходите, — удерживала их Лия.

Но Висмонт и Гордон все же пошли в юго-восточные кварталы. Арабские магазины были закрыты. Они видели злые лица и черные флаги. В синагогах люди молились у раскрытых дверей — Ковчега Завета. Старики постились и нюхали нашатырный спирт. День прошел спокойно, без убийств.

— Завтра мы отправимся домой, — сказал Гордон.

Он спешил вон из Иерусалима. Он гнал от себя сны, в которых ему являлась Анна Бензен. Лия все еще надеялась, просила его читать ей стихи Саула Черниховского[26]. Это были стихи об Астарте, о Венере, о любви. Он плохо знал древнееврейский язык, и она объясняла ему на жаргоне значение многих слов.

— Вы все еще любите ее? — спросила она посреди чтения стихов.

Гордон не ответил.

— Значит, любите. Верьте мне: вы с ней будете несчастны.

— Почему?

— Чужая кровь, — сказала Лия. — Не может быть счастья между людьми чуждых рас.

Гордон читал Черниховского.

…Обратный путь колонисты совершили в три дня. Ночи они проводили в горах. Постелями им служили зеленые английские пледы. Холодели камни гор. Из Галилейской пустыни шла тишина. Когда они добрели до речки Курии, то выкупали в ней свои усталые ноги. Колония была в пяти километрах. Она лежала внизу. Вечер уводил в незримый мир белые краски ее домов.

Их взгляды лежали на линии горизонта. Там, где кончается мир, начиналась колония. Когда они прошли еще два километра, они увидели внезапно огонь.

— Ровоам, — вскричал Гордон, — это не закат!

Да, это — не закат.

Это горела колония Явне. Горел пшеничный урожай, раскиданный по вечернему полю, горели пальмы в бывшем саду шейха, горела контора, украшенная щитом Давида. Щит был изваян Гордоном.

Когда они входили в колонию, Висмонт сказал: годовщина бальфуровской декларации.

Глава тринадцатая

Колонистам удалось потушить пожар. Уцелели конюшни, уцелела половина дома. Они спасли также больше половины урожая. Илья Шухман добился — через Иону Аписа — новой ссуды в банке. Наступит зима, и в эту спокойную пору колонисты заново отстроили свой дом. В зимний вечер в Явне приехал Бялик. Он разговаривал до полуночи с колонистами и обещал им, что в его истории Палестины будет рассказано об их героической борьбе за свою родину. Его радостно встретили и восторженно проводили.

— Да здравствует наш гений! — кричали ему вдогонку.

Они читали всю ночь его стихи. Шухман декламировал:

— Хаим Бялик, — сказал Гордон, — это гений, признанный всей Европой. Я читал статью Леонида Андреева, в которой он писал: «Наши великие писатели, Достоевский и Бялик…»

Поэзия Бялика объединила в этот день всех. Его любили юноши из Шанхая и Бухареста, из России и Польши, его любил и Ровоам Висмонт. В этот день пили вино, целовались, пели, танцевали. Скоро начнется оседлая домашняя жизнь. Через год они привезут сюда своих невест и выпишут сюда отцов и матерей. Гордон был сирота. В России у него никого не было, кроме меня, его единственного друга.

Шла зима, полная новых надежд. Гордон часто караулил в поле. В конце зимы произошло одно событие, которое заставило его покинуть колонию. Как-то Гублер назначил его на дежурство.

…Александр Гордон — сторож пустыни.

Он закутался в английский плащ. Посвистывая, он сжимал свои широкие плечи. Он сидел на известковой глыбе, ощупывая холодный ствол английской винтовки. Его колени сжимали ее ложе. Приклад был в ночной росе. Иногда налетал ветер с моря. Александр подставил ему свою спину. Он ничего не видел впереди, но знал: впереди темная степь, темные горы. Скоро наступит время первых ручьев. С гор побегут потоки. Это будет, когда прилетит улетевшая за Синай птица. Висмонт привезет из Тивериады два плуга. За одним будут ходить Висмонт с Шухманом, за другим — Гордон с Калюжным. За мостом стоят бывшие конюшни эффенди; они почти пусты — четыре лошади вместо двадцати. В квуце есть еще одна лошадь. На пятой лошади Висмонт уехал в Тивериаду. Одна из пяти стала верховой лошадью Гордона. Это была черная кобыла. Он дал ей название «Дочь Иеффая». Шухман возражал, но название осталось.

Небо без луны, много звезд. Гордон не видел среди них новых. Все эти ковши и туманности он знал хорошо: он был с ними знаком по Елисаветграду и Одессе. Так же, как и в Елисаветграде, беспокойно мерцала Венера. Один раз маленький Гордон загляделся на Венеру и упал в канаву.

Гордон взялся за винтовку. Он поставил ее на колено, открыл затвор. Вся обойма лежала в магазинной коробке.

— Э, — сказал Гордон, — на всякий случай. — И загнал пятый патрон в ствол. Округлив большой палец, он натянул предохранитель.

Возможный враг был недалеко. В пятнадцати километрах от Явне лежала вырубленная в горах арабская деревня Медре. Ни один из колонистов не решался через нее проходить. Один Висмонт гулял по ней свободно. Он знал их язык и со многими был связан по школе.

Гордон вспомнил, как ночевал осенью в селении Медре. Араб оказал ему гостеприимство. Он запомнил лицо феллаха Сулеймана. Месяц спустя ему пришлось снова оказаться в этих местах. Он прошел мимо Медре. Когда он поднимался из ущелья, кто-то бросил в него камень. Он оглянулся и увидел много злых лиц. Он увидел среди них и полное вражды лицо Сулеймана. «Неужели он?»

Камень лежал у его ног. Гордон поднял его с земли, взвесил. Если б бросавший попал в цель, камень раскроил бы ему череп.

…Загоняя в ствол пятый патрон, Гордон думал о феллахе Сулеймане. За первым предупреждением идет всегда второе и третье. Вторым предупреждением мог стать кривой арабский серп. Кривой серп, подрезающий колосья, мог найти себе место в груди Гордона. Второе предупреждение — не отправит ли оно его в Иосафатову долину? В узкой долине появится еще один могильный камень. На косом могильном камне будут высечены стихи:

В отроческие годы Гордону очень нравились эти стихи. Их написал Владимир Жаботинский. Речь Жаботинского была обращена к могиле Теодора Герцля. Гордон не мог слушать этих стихов без спазм восторга. Священная Тора! Неужели Жаботинский думает, что религия может помочь становлению еврейского государства? Никогда Гордон не смешивал поэзию Библии с ее догматикой. Бог был здесь не нужен: он мешал. Бога притащили с собой сюда иерусалимские старики. Бога привезли с собой те, кто приехал умирать, а не восстанавливать. В Библии Гордон любил воинов.

Маленький Гордон подслушал в детстве разговор. В ленивый зимний вечер, когда медленные снежные хлопья падали на землю, в доме Гордона собралась вся семья. Обширная еврейская семья: дядя из Кривого Озера, дядя из Помощной, тетя из Литина, тетя из Калиновки, шурин из Белой Церкви, шурин из Каменец-Подольска. И каждый из них был вроде какого-нибудь вождя индейского племени. За дядей из Кривого Озера шла вся родня из Кривого Озера, за дядей из Помощной шла вся родня из Помощной и за тетей из Литина — вся родня из Литина. Были даже совсем дальние родственники, такие, о которых принято говорить, что они либо нахлебники, либо неудачники.

Семья пила крепкий, красный чай. Взрослые ели гусиное сало. Сало привез шурин из Каменец-Подольска. По случаю большого семейного праздника взрослые ели сало. И по случаю праздника дети ели маковки. Маковки привезла тетя из Калиновки. Детей загнали в другую комнату. Они играли в интересную игру. Интересная игра называлась «Траур по усопшим». Дети сняли ботинки и сели в угол, подвернув под себя ноги. Тот, кто первый улыбнулся, исключался из игры. Детям было очень весело. Но и веселье надоедает, и маленький Гордон встал и подошел к двери, чтобы подслушать разговор взрослых. Он был в одних чулках, и взрослые не услышали его шагов.

Семейный вечер был посвящен воспоминаниям.

— Мы все-таки собрались вместе, — говорил дядя из Кривого Озера, — мы существуем, мы не убиты, мы не искалечены. Посмотрите на меня: разве у меня поломанные руки и ноги? разве у меня перебитые кости или — не дай Бог — пустые глаза? У меня все на месте.

Тут отец Гордона вздохнул.

— Я вздыхаю, — сказал он, — что все у нас на месте. Что все у нас на месте, а Иерахмиеля нет, а Кантониста нет, а Бейлы нет, а Воскобойникова нет.

— Нет Иерахмиеля, — сказала тетя из Литина и заплакала.

— Нет Кантониста, — сказала тетя из Калиновки и заплакала.

— Нет Бейлы, — и тетя из Литина стала рвать на себе волосы.

— Нет Воскобойникова, — и тетя из Калиновки ударила себя в грудь.

Это был вечер, посвященный воспоминаниям. Несколько лет назад в Кишиневе был погром. Пьяные хулиганы убили Иерахмиеля, убили Кантониста, и Бейлу, и Воскобойникова.

Дядя из Кривого Озера сказал:

— Они сами виноваты. Почему они не прятались?

Шурин из Белой Церкви с ним согласился:

— Это не еврейское дело защищаться. Что это за самооборону они выдумали?

А шурин из Каменец-Подольска сказал:

— Это чистое сумасшествие! Не надо было выходить на улицу с револьвером. Полиция никогда не потерпит, чтобы еврей вышел на улицу с револьвером. Я тоже хочу знать, почему они не прятались? Я ж смог забраться на чердак.

— Это золотые слова, — сказал дядя из Кривого Озера. — Вот же — я живой и здоровый. Почему я такой? Как я только разнюхал, что и у нас начинается, я сейчас же взял всю свою семью, мы оделись потеплее, и все залезли в подвал, и мы просидели…

— Э, нет, — прервал его шурин из Каменец-Подольска, — вы сделали глупость, и я вас очень попрошу больше этого не делать. Никогда больше не уходите в подвал. Лучше всего забираться на чердак, а если в городе есть высокий дом, то на самый верхний этаж.

— Ой, Воскобойников! — сказала тетя из Калиновки, — ты был совсем сумасшедший человек. Разве хулиганы пришли на твою улицу? Ты же был в самом центре — там, где живут богатые люди; они же откупились от полиции, они же наняли солдат для своей охраны, но ты вышел со своим револьвером на улицу, ты стал на углу, как сторож, и на тебя наехал казак, он наехал на тебя со своей голой шашкой и разрубил тебе твою неразумную голову. Ой, Воскобойников!

— Когда начнется дело, — сказал шурин из Белой Церкви, — я обязательно взберусь на самый высокий этаж. Вы говорите чистую правду. Если царь захочет нас бить, так не поможет никакая самооборона.

Что случилось с маленьким Гордоном?

Он раскрыл дверь и остановился на ее пороге, весь белый: он шатался, держался за косяк одной рукой, а другая рука висела, как забытая.

— Это неправда! — закричал он. — Это неправда! Это чистая неправда!

Он так громко кричал, что мать бросилась к нему и стала покрывать сухими поцелуями его белое лицо. Гости вскочили, вышли из-за стола и окружили мальчика.

— Когда начнется погром, — кричал маленький Гордон, — я возьму большой колун, и я его наточу, и я выйду на улицу, как Воскобойников, и буду рубить всем хулиганам головы. И казакам я буду рубить головы, и я возьму большой колун, и я его наточу…

— Успокойся, сыночек, — плакала мать, — успокойся, мой солдатик, начальник мой…

Но маленький Гордон не успокаивался.

— Я не буду прятаться, — кричал он, — я не хочу прятаться в подвале, и на чердаке я тоже не хочу прятаться, и я не хочу…

— Ой, — вскричала мать, — мой наследник!

Она заметила белую пену на губах сына. Он упал на пороге, где стоял. Целый день нельзя было разжать его сдавленные припадком зубы. К вечеру другого дня его откачали. Он скрывался у соседей. Ему было стыдно. Но с того дня ему начали сниться и конь, и доспехи, и слава полководца. Он мечтал о мести врагам, о славе полководца и в то же время боялся крови, а военные книжки читал с отвращением. Он перестал собирать у монополек пробки. Собирание пробок у монополек было одним из любимейших занятий детей его улицы. Пьяницы покупали сотки и полубутылки водки и выпивали ее тут же, выталкивая пробку ударом раскрытой ладони в дно бутылки. В сургучовых крошках валялись пробки. Как-то у монопольки подрались двое пьяниц. Один ударил другого бутылкой по голове, другой нагнулся, шатаясь, подобрал булыжник. Собиравший пробки Гордон увидел две разбитых головы. Он увидел много крови и перестал ходить к монопольке.

Когда маленький Гордон познакомился с маленькой дочерью городового, Катей, к матери Гордона пришла одна тетя и сказала:

— Нет, из этого не будет ничего хорошего: он — еврейский мальчик, а она — русская девочка. Будут неприятности.

— Я сама знаю, — вздохнула мать, — но разве смею ему это сказать? Он закричит на меня, мое золото, он затопает на меня, и с ним может приключиться обморок. Я так боюсь этого обморока.

Обморок с Гордоном действительно приключился, но совсем по другому поводу. Он приключился с ним в скором времени, когда отец послал его с туфлями к мадам Ашкенази. Он сшил новые туфли для самой мадам Ашкенази.

Отец сказал:

— Неси осторожно, не испачкай туфли.

Мать сказала:

— Смотри не упади. Ты можешь сломать ногу.

И маленький Гордон пошел на Николаевскую улицу.

Там стоял зеленый особняк мадам Ашкенази. Во дворе были большие собаки. Они всегда лаяли; от этого лай их стал деревянным. Дворник проводил маленького Гордона на кухню. Там была очередь. Много людей ждали мадам Ашкенази. Ждала портниха — она принесла новую кофту со стеклярусом; ждал приказчик гастрономического магазина Дубинского — он принес пять кругов колбасы; ждал часовщик — он принес маленькие золотые дамские часики; ждала девушка с корзиной — она пришла наниматься в прислуги. Маленький Гордон к ним присоединился.

Прислуга жаловалась:

— Когда же выйдет мадам Ашкенази? Уже час как я сижу.

Часовщик жаловался:

— С тех пор как я явился, прошло два часа.

Приказчик жаловался:

— Что думает мой хозяин, господин Дубинский? Он думает, что я гуляю-болтаю.

Портниха жаловалась:

— Дома плачут мои детки. Когда же выйдет мадам Ашкенази?

В два часа дня к ним вышла мадам Ашкенази. На ней был ясный, как небо, халат. Из ее высокой прически торчал золотистый гребень.

Когда она вошла, все встали.

Портнихе она сказала:

— Слишком большие складки.

Приказчику она сказала:

— Ваш хозяин — разбойник; передайте ему, чтобы он немедленно сбавил десять копеек с пуда. Возьмите.

Повара взяли у приказчика колбасу.

Часовщику мадам Ашкенази сказала:

— Хорошо, мусье. Вы можете уйти.

Но часовщик задержался.

— Мадам Ашкенази, — спросил он, — а деньги?

— Приходите через пять дней.

— Мадам Ашкенази, я бы хотел получить сейчас. Неужели у мадам не найдется трех рублей за работу?

— Оставьте, — строго сказала мадам Ашкенази. — Он вздумал меня учить! Приходите через десять дней, и я вам заплачу.

— Через десять дней! — воскликнул часовщик. Он так опешил, что ушел, не сказав более ни снова.

Девушку с корзиной мадам Ашкенази не взяла к себе в прислуги.

— У тебя слишком красивые волосы. Такая прислуга в хорошем доме — помеха.

Тогда наконец настала очередь маленького Гордона.

Она спросила его:

— Что ты принес?

— Туфли, — ответил он, краснея.

— Туфли, — сказала мадам и ущипнула его за щеку. — А в школу ты ходишь?

— Хожу.

— Ну, молодец. — И, посмотрев на всех поваров, горничных и экономок, мадам сказала: — А таблицу умножения ты знаешь?

И мадам еще раз ущипнула его за щеку.

Маленький Гордон молчал.

— Ну, — спросила экономка, — сколько будет семь раз восемь, а?

— Не надо, — ответил Гордон, весь красный.

— Чего «не надо»? — удивилась мадам.

— Щипаться не надо, — сказал Гордон, чуть отодвинувшись.

Все очень удивились. Но мадам нисколько не обиделась. Глядя на Гордона, она сказала всей кухне:

— Нет, не всегда сын похож на отца. Вот и плоди детей! Это сплошное наказание. Его отец такой тихий, такой порядочный, такой самостоятельный человек. Он хорошо знает свое место в жизни: что если он сапожник, то не должен думать, что он бухгалтер или управляющий конторой. Мусье Гордон знает, что если он приходит в дом, то никогда не лезет в залу, всегда идет на кухню. Это чудно, когда человек знает свое место. У русских есть золотая пословица: «Всяк сверчок знай свой шесток». Ах, как это необходимо, чтобы каждый сверчок знал свой шесток!

Она села на стул и стала примеривать туфли.

— Жмет? — спросила экономка.

— Нет еще.

— А сейчас жмет?

— Нет, еще не жмет, — ответила мадам вздыхая.

— И сейчас не жмет?

— Нет.

— Ну, слава богу.

Натянув туфли, мадам прошлась по комнате. Разгуливая по кухне, она говорила:

— Нет, из такого мальчика ничего хорошего не выйдет. Разве такой мальчик может стать приказчиком или инкассатором, или коммерсантом? Такие дети — распутники. Они забираются в клозет и курят там краденый табак, потом они отправляются в монопольку и говорят сидельцу: «Эй, сиделец, дай мне за одиннадцать копеек сотку водки», потом они ругаются, как рабочие, потом они попадают в острог и там надевают на ноги кандалы, и угоняют их в Сибирь.

Тут мадам Ашкенази подошла к Гордону. Нет, она на него не сердится, она все прощает, уж такой ее создал Бог всепрощающей.

Экономка даже остановила ее.

— Мадам, — сказала она, — вы чересчур добрая. Я не в силах это видеть.

Мадам вздохнула.

— Что делать? Сердце! — и она ткнула себя рукой в халат.

Потом она подошла к Гордону и опустила руку на его голову. Она ласкала его.

— Ты можешь стать хорошим мальчиком. Когда тебя спрашивают, сколько будет семью раз восемь, ты должен сразу ответить: пятьдесят шесть. Вот что ты должен ответить. Великий Боже! — и мадам посмотрела на люстру. — Разве я тебе желаю зла? Кто не знает, что мадам Ашкенази — всеобщая благотворительница? Мадам Ашкенази — это всеобщая мать. Кто снабжает невест сорочками? кто выстроил синагогу на Хуторской? кто… одним словом, разве я не всеобщая мать? Ну, скажи, мальчик: кто я?

— Вы… — хотел сказать Гордон и замолчал.

— Ну, говори, не бойся.

— Вы дура! — вскричал Гордон и затопал на нее ногами.

Это и был второй припадок, которого так боялась мать. Недаром дочь городового стала замечать в маленьком Гордоне перемену. Он вырезал из книжки картинки с изображениями древних воинов и часто ей показывал.

— Вот Иисус Навин. Он сказал солнцу: «Стой!»

— И солнце остановилось? — спросила Катя.

— А как же!

Он показывал ей Давида.

— Вот Давид. Он был пастухом. И он побил Голиафа. А Голиаф был здоровый, как твой папа. Вот братья Маккавеи. Их семеро. Они пошли драться против тирана Антиохии. Вот Иеффай… Он принес в жертву свою дочь.

— Ну и дурак! — обиделась за дочь Иеффая Катя.

Иногда маленький Гордон уходил с Катей на Николаевское шоссе. Мерцала даль. Цвела долина.

— Смотри, — сказал Гордон Кате. — Это долина Гином. Здесь сжигают преступников. Вот почему там всегда горит огонь.

— Где же огонь? — спросила Катя. — Я не вижу огня.

— Это неважно, — ответил Гордон и высоко воздел над головой руку.

— Что ты делаешь? — спросила Катя.

— Я останавливаю солнце.

— Но ведь оно уже зашло.

— Это неважно. Мне наплевать.

Как-то он подобрал на шоссе длинную палку.

— Я пастух, — сказал он. — Я убью Голиафа.

— Не смей трогать моего папу, — испугалась Катя.

— Нет, — ответил Гордон, — пусть живет.

Когда же он стал изображать бой семерых братьев Маккавеев, Катя испугалась еще больше.

— Если ты меня убьешь, я тебя перестану любить, — сказала она.

Она вспомнила про дочь Иеффая.

Маленький Гордон далеко уходил с Катей, до самого цыганского табора, до хутора с его злыми собаками. Однажды в хуторе… Как же назывался хутор? Хутор назывался…

Хутор назывался Медре.

И сторож пустыни заснул.

Он проснулся через одну минуту. Темнота вокруг него была растревожена. Невдалеке ползал человек. Он был сзади. Человек медленно приближался.

Гордон вскочил, вскинул винтовку и выстрелил. И в ту же минуту он почувствовал полную близость нападавшего. Он хотел схватить его левой рукой, но человек потащил его за ноги, и оба упали. Близко, у самых глаз, сверкнул серп. Гордон вскрикнул, захлебнулся кровью. Теряя сознание, он слышал еще шаги. Человек убегал.

На выстрел сбежалась вся колония. Грянули еще три ружейных выстрела, один за другим. Беглец бросился в лощину, спасаясь от пули. Его настигли. Шухман связал ему руки и запер в конюшню.

Нападавший оказался жителем села Медре, феллахом Сулейманом.

Глава четырнадцатая

Гордон пролежал три недели в иерусалимской больнице. Лия приносила ему лимонные выжимки и проводила долгие дни у его постели. На третьей неделе его посетил Илья Шухман.

— Что с Сулейманом? — спросил Гордон.

— Пес удрал, — ответил Шухман. — Он взломал дверь в конюшне. Мы сообщили властям, но его до сих пор не удалось поймать.

— Висмонт в квуце? — спросил Гордон.

— Он еще не вернулся из Тивериады, — сказал Шухман. — Слава богу, все кончилось благополучно. Мы так боялись за твою жизнь. Доктор сказал: через пять дней ты сможешь вернуться домой.

— Я не поеду, — ответил Гордон.

— Как не поедешь! — вскричал Шухман. — Ты хочешь покинуть колонию? Ты дезертируешь?

— Да, Илья. Передай мой привет всем. Я решил поселиться в Тель-Авиве. Лия была у Аписа, и он обещал мне устроить там несколько уроков.

— Ты покидаешь колонию? — повторил Шухман. — Но так сторожа пустыни не поступают.

— Я не сторож пустыни, — произнес Гордон.

Шухман встал.

— Прощай, — сказал он, — ты еще к нам вернешься. Мы тебя примем всегда за твой шрам на лбу.

Гордон слонялся в халате по больничному двору и читал русские книги. Лия принесла ему от Аписа два рекомендательных письма. Она рассказывала ему о Малке и о ребе Акиве. Гордон удивился:

— Ты ее знаешь?

— Она — моя подруга.

Он спросил со смехом:

— Как же проходит семейная жизнь моего ребе?

— Плохо.

— Почему?

— Малка ведет себя безобразно, — сказала Лия.

— Молодой мужчина? — спросил Гордон.

— Хуже: молодой араб.

— Постой! — произнес Гордон. — Как его зовут?

— Муса!

— Да, мне говорили. Он — сын феллаха Сулеймана.

— Не знаю, — ответила Лия, — но, кажется, он из Медре.

Гордон задумался. Когда-то эти имена ему ничего не говорили. Сын феллаха Сулеймана!

— Он офицер? — спросил Гордон.

— Да. Ты его знаешь?

— Нет, — ответил Гордон, — но я немного знаком с его отцом…

Он хотел показать шрам, но удержался. Лия встревожилась. Сейчас она ревновала Александра не только к датчанке, но и к Малке. Она успокаивала себя: ведь он с ней не знаком. Но почему он так о ней расспрашивает? Он слышал о ее красоте. И Лия принялась ругать Малку.

— Ведь она твоя подруга, — сказал Гордон.

— Разве в подруге нельзя видеть плохое? Любовь, говорила я Малке, надо подчинить рассудку. Изменить своему народу — это еще более позорно, чем мужу.

Ее ревность усилилась.

Гордон запахивал полы халата: дули весенние ветры. Уже неслась по двору сухая пыль. На деревьях лопнули почки. Он выздоравливал.

На другой день после того, как его выписали из больницы, Гордон уехал в Яффу. Через несколько часов он высадился на Яффском вокзале и пошел пешком в Тель-Авив. Поклажа была легкая — маленький чемодан с двумя парами белья, красками и бритвенным прибором. Через полчаса он вошел в Тель-Авив. В Тель-Авив, в новую столицу нового государства…

— Мистер Броун, — попросил я, — вы там были, расскажите о Тель-Авиве.

— Что вы о нем знаете? — сказал мистер Броун.

— Очень мало. Я знаю о нем только то, что лет двадцать назад сионисты выстроили на пустом месте, на береговой полосе, в полутора километрах от Яффы, еврейскую гимназию. После декларации Бальфура здесь возник большой город, столица. В самом ли деле он так велик и красив?

— Вы хорошо знаете окрестности Одессы? — спросил Броун.

— Еще бы, — ответил я, — и Чубаевку, и Пересыпь, и Ярмарочную площадь, и Лазуновку, и Большой Фонтан, и Средний, и Малый, и Хаджибеевский лиман с Куяльницким, Аркадию, и Дофиновку…

— А вы бывали когда-нибудь в поселке Самопомощь?

Я вспомнил, что в детские годы мы часто туда ходили с Гордоном. Надо обогнуть Куликово поле, миновать Ботанический сад и выйти в степь. Слева — море, пожирающее берега, скудные холмы, разломанные скалы, красноватые оползни. Справа — степь, где растет подсолнух и запуталась в своих волосах кукуруза. Жара, соленый ветер. Мы проходим с Гордоном четыре километра, и в степи возникает нарядный городок. Лают собаки из-за чугунных ворот, цокает экипаж, иногда покажется высокий каретообразный автомобиль, стучатся в двери кухонь молочницы. Я запомнил ряд зеленых улиц, главная называлась Каштановой — там росли каштановые деревья; если попадешь туда осенью, так и ходишь по каштанам, и топчешь их, и расшвыриваешь вокруг себя. Здесь не было ни одного доходного дома; в Самопомощи жили акционеры, управляющие банков, известные врачи, знаменитые адвокаты. В каждом доме — хозяин с семьей, дочка играет на рояле, на окнах — жалюзи, в кухнях — кафельные полы, много прислуги, в садах — шезлонги и мальчуганы в длинных костюмчиках играют в серсо и крокет.

Все дома были сложены из белого известнякового камня, в каждом доме — два или три этажа, черепичная крыша, мансарда в парижском вкусе. У чугунных ворот — медные таблички: Исай Павлович Купервассер, Иосиф Ильич Зак, Израиль Львович Хейфец, Абрам Яковлевич Штейнберг… Каждое утро прислуги натирали таблички мелом…

— Правильно, — сказал мистер Броун. — Когда же многие жители Самопомощи перебрались в Палестину, они построили там большую Самопомощь. Вообразите ряд широких улиц, укатанных гравием, посреди — электрические столбы, а по обеим сторонам — именно такие двухэтажные и трехэтажные дома. Есть улица Ахад-Гаама, улица генерала Алленби, есть бульвар Ротшильда. На бульваре Ротшильда — соломенные скамейки, пальмы, музыка. На морском берегу — большой пляж, много спортсменов, ресторан. Всюду звучит древнееврейская и русская речь. Говорить на жаргоне неприлично и преступно. Конторы, магазины, мастерские. В Тель-Авиве нет ни одной фабрики, впрочем, в последние годы там появилась труба. Было много шуму по поводу открытия кирпичного завода. А сколько медных табличек! Сколько адвокатов, врачей, преподавателей и дантистов! Они могли бы обслужить полумиллионный город, а в Тель-Авиве — около сорока тысяч жителей.

Гордон явился с рекомендательными письмами к двум тель-авивским купцам. Один торговал мануфактурой, другой содержал электромастерскую.

— Нет, — сказал один, — мой мальчик не любит рисовать. Вот если бы вы могли давать моей дочери уроки фортепианной игры…

А другой попросил зайти через месяц. Но на второй неделе Гордон нашел для себя два урока: адвокат Зильберберг предложил ему заниматься с его пятнадцатилетним сыном за обед.

— Обед у нас очень хороший, — сказал адвокат.

И в самом деле, хотя адвокат был очень беден, но обед в доме считался чем-то священным, и семья вот уже два года ухитрялась ежедневно варить бульон с клецками или уху, тушить мясо с картошкой и готовить сладкие компоты.

— Погодите, — обещал адвокат, — я еще вам устрою урок за ночлег.

Так Гордон поселился у дантиста Березовского. Дантист снимал всего одну комнату. Здесь же стояли бормашина и тазы с чужими плевками и гнилыми осколками зубов. По ночам бормашину отодвигали в угол, тазы выносили на кухню и раскладывали парусиновые кровати. В этой комнате спали все: и дантист, и мать дантиста, и его жена, и Гордон. Детей у них не было. Гордон давал уроки рисования самому дантисту. Он знал: Березовскому его уроки не нужны, это какая-то скрытая милостыня. Желая ему угодить и как можно честнее заработать свой ночлег, Гордон рисовал для него плакаты с изображением здоровой и гнилой челюстей, писал для него вывески на древнееврейском языке и маленькие красивые афишки, которые он расклеивал на электрических столбах.

Иногда дантист Березовский шутил:

— Мне уж нет выхода в жизни, господин Гордон: я женат… Но на вашем месте я бы не стал тянуть такую неинтересную лямку. Боже мой, разве у нас вывелись богатые отцы некрасивых дочерей? Женитесь!

— Господин доктор, — ответил Гордон, — ваш рецепт не подходит.

У него совсем не было друзей в Тель-Авиве. Дома знаменитых людей для него были закрыты. В свободные часы он уходил на пляж, лежал на солнце, купался. Часто хотелось зайти в ресторан, где плясали и слушали музыку, но не было денег. Однажды он решился.

— Что вам угодно? — спросил лакей.

— Стакан молока, — ответил Гордон.

Тель-авивский лакей ничем не отличается от других лакеев мира. Он пожал плечами, проворчал себе что-то под нос, затем с недружелюбным шумом поставил стакан на стол.

Вокруг много ели, пили вино, громко говорили. Кроме древнееврейской речи, здесь звучала русская, английская и румынская. На мужчинах были лиловые и серые костюмы, девушки носили короткие юбки, белые береты. Они были острижены, как мальчики, и совсем не похожи на сионских дочерей с длинными косами. Если бы не черные глаза и излишняя бледность в лице, их можно было принять за англичанок. Рядом с Гордоном сидела веселая компания: двое мужчин и две девушки. Они безобидно спорили, хохотали.

Гордон пил свой стакан молока.

«Кто они? — думал он про соседей. — Дети Вейцмана или владельца модного конфекциона на улице Алленби?..»

Один из мужчин встал и подошел к Гордону.

— Прошу прощения, — сказал он и сел рядом. — Я долго следил за вами. Ваш стакан молока дал мне все понять. У вас нет денег, вы безработный. Так?

— Не совсем, — ответил Гордон.

— Я могу вам предложить работу, — сказал сосед. — Я представитель строительной организации «Солел-Боне». Нам нужны люди. Вы пойдете на черную работу?

Пока он говорил, Гордон разглядывал его с головы до ног. Компания молодого человека следила за ними.

— Три фунта в месяц и квартира, — сказал молодой человек, — Для крепкого мужчины эта работа совсем не тяжела… перевозка гравия.

Гордон продолжал его разглядывать. Молодой человек это заметил и смутился.

— Идет? — спросил он, вставая.

— Нет, — ответил Гордон.

Молодой человек отошел. По походке его было видно: он возмущен.

— Беда с этими интеллигентами, — воскликнул он на весь ресторан, — предлагаешь им работу… зачем им работа? Они предпочитают просиживать штаны.

За соседним столом рассмеялись. Гордон уплатил за молоко и покинул ресторан.

Через некоторое время адвокат почувствовал, что обеду — сытному и постоянному — грозит катастрофа. Он забросил свое занятие, что-то распродал, где-то занял кое-какие деньги и вступил компаньоном в одно дело, как выражался Зильберберг.

Господин Розенблатт был хозяином киоска прохладительных напитков на бульваре Ротшильда. Он решил расширить дело и взял к себе в компаньоны бывшего адвоката Зильберберга. Обед был спасен. Адвокат стал разливать воды по колбам и сифонам, смешивать сиропы и готовить мазаграны, но домашний обед был спасен. А вскоре Зильберберг предложил Гордону поступить приказчиком в киоск. Гордон согласился.

Раннее утро. Гордон уже за прилавком. Он в соломенной шляпе, в белом халате. Разливает воду, моет стаканы, разводит соду.

— Ай-ай, — качает головой дантист, — такой молодой человек!

Когда в киоске нет хозяев, Гордон отпускает ему бесплатно содовую воду. Дантист пьет три стакана подряд.

— У нас в Тель-Авиве хорошо, — говорит он, добрея от выпитой воды. — Я не помню ни одного погрома. Арабы сюда не имеют доступа.

В одно утро — хозяева были в киоске — Гордон заметил бегущего дантиста. Он держал в руках письмо, кричал.

— Какая весточка! — воскликнул он, остановившись у киоска. — Я бы хотел от жизни одного: чтоб я мог каждый день сообщать людям такие весточки…

— Что такое? — спросил Гордон, волнуясь.

— Поцелуйте меня, — кричал дантист, — я вам принес счастье. Поцелуйте же меня!

Гордон поцеловал его в табачные губы и развернул письмо, которое до него прочел дантист. Писал Иона Апис.

«Многоуважаемый, — было в письме, — я счастлив вам сообщить, что губернатор Сторрс познакомился с вашими миниатюрами, и они ему очень понравились. Ему показал их епископ Брассалина. Как они попали к нему, мне неизвестно. Генерал приказал вас разыскать и пригласить к нему на ужин в ближайшую субботу…»

— Я бы только не хотел, — кричал дантист, — чтоб вы возгордились. Ах, люди такие звери! Не обижайтесь, Гордон.

Глава пятнадцатая

Тишина.

— Сейчас я могу вам сознаться, — сказал мистер Броун, — что когда ехал сюда, то много и беспокойно думал о туземцах Биробиджана. Вильям Гаррис удивлялся: какие, мол, туземцы? Край дик, необжит. Никто не сможет сказать, что евреи посягнули на чью-либо землю. Напротив, немногие казаки, корейцы и орочи рады появлению новожилов: с ними приходят дороги, свет, машины. И все же я позволил себе быть скептиком в большей мере, чем это требуется. Вы понимаете, страховка! Я искал возможные следы, возможные ростки будущих столкновений народов.

— Нашли? — спросил я.

— Нет, — ответил Броун, — ничего не нашел. Ни один человек не сгоняется со своего участка. Казаки и корейцы — это не палестинские феллахи, арендующие у промотавшихся эффенди клочки земли. Наши евреи не покупают здесь свои владения, а осваивают первобытную тайгу. Вы видели, кстати, эту любопытную семью орочей?

— Семь девок? — спросил я.

— Да, — ответил Броун. — Мы встретили их на двадцать втором километре от Тихонькой. Семь скуластых девок, семь сестер — одна другой моложе. Родителей они не помнят. «Где твоя живи?» «Моя живи сопка». Они охотятся на белок, потом отправляются всей семьей в районный центр и обменивают в пушной конторе свои шкурки на консервы и сахар. Евреи придут к ним как друзья, как культурные соседи. Орочи переберутся из своих лесных палаток и шалашей на сопках в прочные деревянные дома. Робинсон говорил мне, что здесь практикуются смешанные колхозы из евреев и казаков, из евреев и корейцев. Их надо приветствовать.

— Вы такую смесь могли видеть в «Найе Вельт», — сказал я.

— Видели, — ответил он. — Там евреи работают вместе с корейцами. Я влез в нутро их взаимоотношений и не заметил там никакой язвочки. Наш Биробиджан молод и здоров. А наша Палестина больна, очень больна… Извините, что прервал вас. Мне очень интересно узнать, что стало с молодым художником.

…Через день Гордон выехал в Иерусалим. На вокзале он встретил дочь наборщика. Она собиралась в Яффу, но, увидев Гордона, повернула обратно и потащила к себе домой. В тот же вечер она снова приступила к нему со своей любовью.

— Нет, — ответил Гордон, — я тебя никогда не полюблю.

— Почему?

Она сжимала ему пальцы, пьяновато смотрела в глаза. Ему было противно ее пожатие, а взгляды ее угнетали своей униженностью.

— Разве я могу ответить: почему? — сказал он.

— Ты все еще любишь свою датчанку?

— Я никого не люблю, — ответил он.

— Но ведь она еще свободна, — произнесла дочь наборщика. — Мне говорили, что она до сих пор не вышла замуж.

Она ловила тени в его глазах, дрожание ресниц. Она мучила его своим пристрастным допросом.

— Я не за тем приехал в Иерусалим, — злобно ответил он и стал пить молоко большими, сердитыми глотками.

На другой день она повела его к своей подруге. У некрасивых девушек часто бывают подруги красавицы. Дочь наборщика дружила с юной Малкой, женой ребе Акивы. Гордон о ней много слышал, и ему было интересно посмотреть цветущую женку своего престарелого ребе. Малка приняла их в своей комнате, удивительно белой от сверкающих чистотой простынь, накидок, подушек и скатертей. По стенам были развешены ее белые платья и шарфы. В крохотные рамки были воткнуты бесчисленные портреты. Гордон узнал косой взгляд Бялика, черную бороду Черниховского, сухой взгляд Ахад-Гаама, низкорослого Жаботинского и кинематографических красавцев и красавиц: Рудольфо Валентино, Гайдарова, Полу Негри, Мэри Пикфорд, Грету Гарбо.

— Я тоже много о вас слышала, — сказала Малка.

Какая тонкая кожа на лице! Красавица Малка смотрела на него большими, полными блеска глазами. Когда она говорила, то еле открывала губы. Гордон заметил: Малка прячет от него два темных и надломленных боковых зуба. Она все время возилась со своими длинными косами. Они лежали у нее на коленях, обильные и тугие.

— Вам нравится Габима? — спросила Малка.

— Очень, — ответил Гордон. — Все так хвалят этот театр.

— Я все прошу мужа, чтобы он отвез меня в Тель-Авив, — сказала Малка. — Как хорошо, что театр навсегда останется в Палестине! Вы пьете вино?

— Да.

— Я вам налью рюмочку кармеля, — предложила она.

Передвигаясь по комнате, она шевелила бедрами.

«Кто ей посоветовал такую глупость?» — подумал Гордон. Он выпил две рюмочки, и тут пришел из другой комнаты ребе Акива. Заметив незнакомца, он побледнел.

— Добрый день, ребе Акива, — сказал Гордон.

Акива посмотрел на него злобным взглядом, который говорил: «Пес собачий, зачем ты лезешь в чужие дома? Ничтожество!»

— Вы не помните меня, ребе Акива? — спросил Гордон.

— Нет, — ответил Акива.

— Я учился у вас в хедере, в Одессе, на Костецкой улице.

— Не помню.

Гордон понял: ребе Акиве ненавистно всякое напоминание о его прошлой жизни. Пока Акива сидел за столом, разговор шел вяло и осторожно. Старец пил вино, смотрел в зеркало. Чтобы заполнить неловкую пустоту, Гордон стал читать стихи Бялика:

«Что такое стихи? — говорил взгляд Акивы. — Тлен, легкомыслие, женские забавы».

И еще говорил его взгляд: «Зачем ты завываешь, наглец? Ты ее соблазняешь своим пением. Вор! Ворюга!»

Акива смотрел в окно и, когда мимо проходил стройный араб в бурнусе, отплевывался.

— Зачем ты плюешься, мой муж? — спрашивала Малка.

— Арабы — собаки! — восклицал Акива.

Он посидел с ними еще несколько минут, затем вымыл руки и пошел к Стене Плача.

Гордон заметил, что, как только Акива удалился, Малка встала и подошла к окну. Из-за угла показался высокий араб в английском френче и сапогах. Поверх френча был наброшен бурнус. Он поймал взгляд Малки и прошел в дом.

— Я не останусь здесь ни на одну минуту, — сказала дочь наборщика. — Я не желаю разговаривать с нашим врагом.

— Какой же он враг, если я с ним дружу? — спросила Малка. — Останься, я прошу тебя.

— Я не останусь здесь ни на одну минуту, — повторила дочь наборщика.

Малка взяла за руку Гордона.

— А вы?

— Я останусь, — сказал Гордон.

— Хорошо, — воскликнула дочь наборщика, — я останусь, но только на пять минут, не больше.

Когда Малка вышла навстречу арабу, дочь наборщика шепнула Гордону:

— Она позорит себя дружбой с арабом. Кто же ей поверит, что это только дружба?

— Муса, — сказал араб, знакомясь с Гордоном.

Дочь наборщика он, видно, знал и раньше. Он кивнул ей, оглянулся и сбросил с себя бурнус. Бурнус лег у ног Малки.

— Я вам налью вина, — предложил Гордон.

Он был смущен, так как еще ни разу так близко не сталкивался с просвещенным арабом.

— Вы забыли, что Муса — мусульманин, — сказала дочь наборщика.

Муса посмотрел на нее недружелюбно.

— Я из тех мусульман, — произнес он, — что пьют вино. Точно так же, как господин Гордон, видимо, принадлежит к тем евреям, которые едят свинину.

Гордон засмеялся.

— Ем, ем, — ответил он.

Малка всплеснула руками.

— Боже мой, что, если бы мой муж слышал наши слова!

Однако она была довольна. Малка боялась: все будут стесняться, молчать, поглядывать друг на друга.

— Вы приехали из России? — спросил Гордона Муса.

— Да.

— Давно?

— Три года.

— На свою родину?

В его голосе была насмешка, чуть уловимая.

— Перестаньте! — воскликнула Малка. — Сейчас начнется сражение.

— Да, на свою родину, — раздраженно произнесла дочь наборщика. — Вы отрицаете этот исторический факт?

Сухощавый, с впалым животом, Муса взялся за свои усы. Он вытянул длинные ноги.

— Нет, — сказал он, — не отрицаю. Но вы подумали о том, что за эти легендарные тысячи лет на этой земле кое-что происходило? Мне интересно: вас там, в России, господа сионисты осведомляли о том, что вы едете на землю, занятую чужим народом, и что придется сгонять бедных крестьян с их участков, которые они обрабатывали веками?

— Нет, — сознался Гордон.

— Возьмите бисквиты, — сказала Малка. Она не знала, можно ли успокоиться или же надо быть настороже.

— Мы никого не сгоняем, — гордо произнесла дочь наборщика.

— А Медре?

— Что в Медре? — спросил Гордон.

Он чувствовал, к своему удивлению, что этот араб ему приятен, между тем как дочь наборщика раздражала его своей надменностью.

— Сионистский банк, — ответил Муса, — снова собирается купить землю у Мустафа-эль-Хуссейна. Эффенди промотался, ушел в разврат, а в свое время я наступал под его командой на Дамаск. Он продает землю, на которой веками живут его соплеменники.

— Вините эффенди, — сказала дочь наборщика.

— Я знаю, что эффенди — мерзавец, — грустно произнес Муса, — но я бы на месте Сионистского банка не покупал у него владений; это разорит сотни феллахов.

— Да, это печально, — посочувствовал Гордон.

— О, вас очень легко убедить, — воскликнула дочь наборщика. — Видно, Ровоам Висмонт сделал уже свое поганое дело. Имейте в виду, господин Муса, что Сионистский банк совершает обычную покупку, вполне законную в любой из стран мира.

— Кроме одной, — сказал Гордон.

— Я удивляюсь, — воскликнула дочь наборщика, — почему до сих пор не вышлют Ровоама!

Гордон смотрел на Мусу взглядом внимательным и изучающим. Он понимал: перед ним сидит арабский националист, один из тех, кого обманул Лоуренс.

— Вы знали Лоуренса? — спросил Александр.

— Я был его шофером, — ответил Муса, — до того, как стал офицером.

— Вы офицер?

— Но я сын народа, — сказал Муса, — так же, как и вы. Мне говорила госпожа.

Он выпил вина только затем, чтоб сделать паузу в разговоре. Отодвинув рюмку, он произнес:

— Мне рассказывала госпожа (он показал на дочь наборщика), что у себя в России вы разделяли идеи правящей власти. Почему же, заботясь об интересах русского бедняка, вы не хотели подумать о бедняке арабском?

Гордон улыбнулся.

— Позвольте, — сказал он, — господин Муса, спросить вас в свой черед: почему вы не хотите подумать о еврейском бедняке?

— Правда на нашей стороне! — воскликнула дочь наборщика. — Политика евреев мирная, это арабы агрессивны.

— Но евреи проявляют агрессию тем, что приезжают сюда.

— Малка! — вмешалась дочь наборщика, — ты здесь хозяйка. Надо кончить такие разговоры. Очевидно, — сказала она, усмехаясь, — надо создать по рецепту Висмонта единую еврейско-арабскую партию.

— Но это гибельно для нашего движения, — произнес Муса.

— И для нашего, — сказал Гордон.

Эти слова он говорил не впервые: как только он чувствовал, что его отравляют идеи Висмонта, Гордон защищался твердой формулой о гибели движения. Но никогда он еще не вкладывал в свои слова так мало смысла, как сейчас. Враг предстал не хищным и надменным, а оскорбленным и грустным.

— Я тоже думаю, что должна прекратить такие разговоры, — сказала Малка. — Довольно. Мы здесь — добрые знакомые, а политики и без нас разберутся.

— Кто? — спросил Муса. — Губернатор Сторрс?

— Хватит! — крикнула Малка.

— Друзья, — сказал Гордон, — я завтра приглашен к губернатору Сторрсу на ужин.

— В Вильгельмовский дворец? — спросил Муса.

— Да. Но я приглашен к нему не как политик, а как художник. Через одну мою знакомую…

— Датчанку Бензен, — вмешалась дочь наборщика.

— Вы угадали. Через датчанку Бензен мои миниатюры попали к епископу Брассалине. Тот показал их губернатору, и генерал Сторрс пожелал видеть меня у себя.

— Вы делаете карьеру, — сказал Муса.

— Не беспокойтесь, господин Муса, — ответил Гордон. — Меня в России научили никому не угождать.

Дочь наборщика улучила свободную минуту и шепнула Гордону:

— Нам надо уходить. Они хотят остаться вдвоем.

Гордон встал, прижал руку к сердцу.

— Мне пора домой. Предстоит работа.

— Я тоже спешу, — сказала дочь наборщика.

— Зачем? — Малка засуетилась. — Пойди одна, дорогая. Гордон еще побудет у нас, не правда ли?

— Пожалуйста, — произнесла дочь наборщика.

Гордон понял: коварство и зависть разъедают приятельские отношения дам.

Дочь наборщика выбежала на улицу. Видно было, сколько сил ей стоило не хлопнуть дверью. Гордон сел в недоумении на диван. Он достал безвкусный альбом с рисунками Лилиенблюма, жалкими древнееврейскими мадригалами и бесконечными цитатами из Песни песней. Он перелистывал альбом, и перед ним мелькали худые юноши в полотняных шляпах. Они мотыжили землю, скакали верхом, танцевали. За ними шла серия кинематографических звезд. Первое место занимал среди них Рудольфо Валентино. Как терпел этого сладкого и обаятельного итальянца ребе Акива? Как выносил он, этот ученый талмудист, жалкие мадригалы, плохо зарифмованные и лишенные той отличной поэзии, к которой он привык, хотя и считал ее долгие годы абстрактной?

Малка стала прощаться с Мусой. Она поцеловала его на глазах у Гордона и сказала:

— Идите, Муса. Мы увидимся.

Когда Муса ушел, Малка приблизилась к Гордону и сказала:

— Я вас хочу попросить о необычном. Мой муж ревнует меня к Мусе. Да, я его люблю. Но я хотела бы, чтобы он ревновал меня к вам.

— Зачем?

— Я хотела бы, — продолжала Малка, — чтобы он ревновал меня к вам, с которым у меня ничего нет и никогда в жизни не будет. Согласитесь, дорогой Гордон, согласитесь… Я сделаю так… Ну, как-нибудь проговорюсь… Мой муж станет думать, что я вас люблю… он будет знать, к кому ревновать, а то он мучается, не зная, к кому ревновать.

— Вы заботитесь о ребе Акиве?

Гордон смотрел на эту маленькую женщину с телом агнца и с рассудком Лилит. Ему открывались все новые черты ее необузданного характера.

— Напишите мне что-нибудь любовное в альбом. Я вам сознаюсь: это я попросила подругу привести вас.

Она протянула руку к альбому, но Гордон отстранил пузатый фолиант в кожаном переплете.

— Нет, — сказал он, — я этого не сделаю.

Она умоляла его глазами, складывая руки, как жертва.

— Но вы согласитесь, чтобы я пустила о вас такой слух…

— Что я ваш любовник?

Гордон засмеялся.

— Да, — ответила Малка.

— Вы заботитесь о ребе Акиве? — спросил он.

— Я забочусь о судьбе Мусы, — сказала она.

Играя косой, она сообщила ему о своих тревогах. Она боялась, что рано или поздно старец узнает, к кому ревновать, а для Мусы это опасно. Ее муж чувствует по ее глазам, по ее походке, по ее супружескому поведению, что она любит другого. Он терзает ее, он бьет ее по ночам. Когда же Акива узнает, что это — Муса, он может ему навредить. Муса публично оскорблял Лоуренса, ему запрещен въезд в Иерусалим. Она хочет отвести подозрения мужа от Мусы. Старец однажды видел ее с ним и где-то о нем выпытал.

— Вы согласны? — спросила Малка.

— Хорошо, — ответил он.

Возвращаясь домой, Гордон сперва думал о ней и о странном своем положении любовника не принадлежащей ему женщины, но потом мысли его занял разговор с Мусой. Он вспомнил дни, когда был сторожем пустыни, и рану, полученную на посту. Он думал о феллахах, сгоняемых с земли, и ему стало стыдно за…

— Сыро, — воскликнул мистер Броун, — утренняя роса.

Я потрогал плащ: он весь промок. Мы встали, прогулялись по сопке. Исчезли последние звезды, наступило утро.

— Скоро взойдет солнце, — сказал Броун. — Я давно мечтал встретить восход солнца в горах. Мы остаемся?

Лес и долины выходили из тумана. С земли стал доноситься шум: пыхтел на дороге башенный экскаватор.

Броун сказал:

— Мы сейчас увидим с вами наш дикий Биробиджан. Там, за тем массивом, Бирефильд…

Я всматривался в синие дали, но видел только здание станции, избы Тихонькой, рельсы, скот на выгоне и полоску Биры. Все прочее было закрыто лесом.

Броун показывал:

— Там гора Бомба… Она богата туфом. Там деревня Александровка… староверы… Амур… Вы видите Амур?

— Нет, — ответил я. — До него двести километров.

— Я тоже не вижу, но я догадываюсь, — сказал Броун. — А на Амуре — еврейский колхоз Амурзет… а на другом берегу — Маньчжурия, Китай, крепость Лахасусу… О чем же думал еще ваш художник?

— Вы меня перебили, — ответил я, — и мне не удастся как следует вспомнить содержание его писем. Но скала убеждений дала трещину, как вы выражаетесь…

— Не я, а Гамбетта, — сказал Броун. — Но разве до того дня он не испытал разочарования?

— Велика разница, мистер Броун. Раньше Александр Гордон видел язвы только снаружи, теперь он заметил их и изнутри. Язвы снаружи — английская политика, провозгласившая декларацию Бальфура и вслед за ней ограничившая иммиграцию и разоружившая легионы Трумпельдора и Жаботинского. Если бы не коварство Англии, обещавшей одно и то же и евреям, и арабам… Так думал Гордон раньше. Политика сионизма казалась ему безвинной, и Хаим Вейцман с Рутенбергом выглядели в его глазах героями, Прометеями, прикованными к скале английского парламента…

Броун засмеялся.

— Ого, — сказал он, — вы тоже заговорили, как Леон Гамбетта.

Я продолжал:

— Но тогда он почувствовал, что и в сионизме самом что-то неладно. Ему захотелось встретиться с непримиримым Ровоамом. Ему захотелось снова повторить их спор, снова выслушать Висмонта. Покинув дом Акивы, он поехал в Явне.

— Это — еврейский скот, — сказал Броун.

Я вздрогнул.

— Что? — спросил я, недоумевая.

— Посмотрите вниз, — произнес Броун. — Вот открылась поскотина, евреи нашли дорогу в тайгу для своего скота. Я могу узнать его отсюда.

— Как?

— Чувствуется еще неопытный пастух. Скот разошелся во все стороны. Коровы еще не слушаются своих хозяев так, как привыкли подчиняться своим владельцам казацкие коровы.

— Но Гордон не нашел Висмонта, — продолжал я. — Он постучался в общежитие квуцы и увидел Илью Шухмана…

— Ребята! — вскрикнул Шухман, — к нам вернулся наш художник. Как твое здоровье? Как тебе живется в нашей столице?

— Висмонт дома, — спросил Гордон, — или на работе?

— Нет, — ответил Шухман, — ни дома, ни на работе. Зачем тебе Висмонт, Александр?

— Где же он? — спросил Гордон.

— Зачем тебе этот ограниченный и вредный человек? — ответил Шухман. — Для чего ты разыскиваешь этого предателя своей нации?

— Он уехал?

— Мы его исключили из квуцы, — сказал Шухман, — и я сам лично передал его дело тель-авивскому судье.

— За что, Илья?

— Вот так новости! — воскликнул Шухман. — Ты забыл Висмонта? Или ты его плохо знаешь? Он ходил к феллахам и говорил с ними о евреях, как об их врагах. Это омерзительный человек. Он мне напоминает Хаима Грана. Помнишь этого одесского негодяя, которого по дешевке купил союз Михаила-архангела? За бутылку водки он доказывал ритуальные убийства.

— Чепуха, — сказал Гордон с отвращением. — Как тебе не стыдно сравнивать Висмонта с Хаимом Граном?

Шухман побледнел. Глаза его стали злыми, высокомерными.

— А как тебе, — возразил он, — не стыдно защищать этого еврея-погромщика, этого тупого мапса… Он натравливает арабов на еврейский народ.

«На сионизм, а не на еврейский народ», — подумал Гордон, но не посмел этого сказать вслух.

Они расстались врагами.

Гордон вернулся в Иерусалим на другое утро. Он шел по бесплодным горам, показывающим миру свои рубцы и раны. Осыпались каменные тропы, дерн рос из-под камней. Лежали в запустении брошенные каменоломни. Горы лежали в туманах, складка ложилась на складку, как волна на волну. В каждый переход по горам Иудеи Гордона охватывало волнение. Он никак не привык еще к печальной красоте этой величественной горной неразберихи.

Утром он решил: «Я притворюсь больным, не пойду на ужин к генералу Сторрсу».

В полдень раздумал. Там, среди знатных гостей, он встретит Анну Бензен. Как она удивится! Он, Гордон, в губернаторском доме! Он поразит ее своим костюмом, своим галстуком, вниманием к нему генерала, своим успехом. Может быть, она предложит себя в жены? Но он ее отвергает…

Он готовился весь день, проверяя упругость воротника и манжет, цвет галстука, складки на штанах и талию пиджака. Он топтался у зеркала и говорил себе, что в эти часы он смешон и противен. «Неужели меня так волнует чувство мести. За что я мщу ей? За ее корысть, за пустое сердце?»

Однако думать о мести было приятно. Он вытащил свою новую миниатюру и положил ее на стол перед собой. На крохотной коробочке, величиной с яйцо, было изображено большое поле с множеством виноградных кустов, уползавших к реке. Вдали — стада, пастухи, каменный ступенчатый мост, обоз. Низкий забор, сложенный из камня, разделил большое поле на два участка. Кусты обвисали гроздьями, и среди кустов тут и там росли малорослые апельсинные и лимонные деревья. На одном поле возился феллах, на другом — еврей. Иные детали были сделаны так искусно, что для их осмотра требовалась лупа.

Одеваясь, Гордон часто брал лупу, смотрел. Это была обычная в его манере жанровая сценка. Он знал: она удалась ему лучше, чем когда-либо. Миниатюра будет иметь успех. Она станет сильнейшим оружием его мести.

Мысль, которая потом круто повернула его жизнь, пришла ему в голову внезапно. Он забросил туалет и снова засел за миниатюру. Он просидел над ней весь остаток дня. Гордон ничего не изменил в ней, но вырезал в том углу, откуда ниспадали солнечные лучи, несколько слов. Он начертал их по-английски: «Два великих народа обрабатывают землю своей родины» — вот какие были слова…

— Солнце! — воскликнул Броун. — Мы дождались с вами восхода солнца. Нет, не надо рассказывать. Я хочу встретить восход солнца в полном молчании.

Глава шестнадцая

Мы быстро спускались вниз, я — тропинкой, мистер Броун — по склону горы.

— Идите сюда, — кричал он.

— Нет, — возражал я, — я не умею лазать по-овечьи.

Он спустился раньше меня и ждал внизу. В станице Тихонькой — она еще тогда не называлась городом Биробиджаном — люди уже встали. Открылась канцелярия Робинсона. У заколоченной палатки Госторга стояли несколько охотников, нагруженных беличьими шкурами. Они ворчали.

— Агент-то наш спит, — сказал старичок из амурских казаков, возглавлявший группу орочей.

Мимо шли станичники, молодой еврей проезжал на тракторе, напротив остановился грузовик с картофелем.

— Человек, — кричали орочи, — консервы палатка есть? Сахар палатка есть?

— Вчера были, — отвечали прохожие.

— Конфета палатка есть? Макарона палатка есть? — добивались орочи.

Они раздумывали, стоит ли им ждать агента или лучше отвезти своих белок в Хабаровск.

— Агент-то наш спит, — сказал старичок. — Видно, женка у него молодая.

— Каждый спи своя женка, — произнес один из орочей и засмеялся.

— Непорядок, — возразил старичок: — Если ты служащий человек, какая тут женка.

У палатки остановился китаец-сапожник.

— Здравствуй, китаёза, — крикнул старичок, — колодки не продашь? Какая тут женка, — повторил он. — Знаешь, как у нас, в артиллерии, было? Наши жены — пушки заряжены, вот кто наши жены.

У старичка за его хлопотливую семидесятилетнюю жизнь было четыре жены и пропасть детей. Он и сейчас иногда останавливал какую-нибудь еврейскую девушку, трактористку или агронома, и восклицал:

— Эй, Хайка! Глаза-то черные, черные! Замуж меня не пойдешь?

— А венчаться где будем? — отвечала девушка. — В крематории?

Старик плевался, отходил.

— Товарись, — спросил китайца один из орочей. — Консервы палатка есть? Конфета есть? Макарова есть?

— Китаёза, — пристал к сапожнику старичок, — ты зачем с нами войну затеял? Дорогу хочешь забрать?! Хабаровск хочешь? Ты газету читал?

— Зачем мне твоя дорога, — обиделся китаец. — Я сапожник, здешний человек.

— А войну зачем затеял?

— Дурной человек, — сердито сказал китаец.

В это время показался агент. Он ел на ходу хлеб, спешил.

— Все есть, — произнес он, поздоровавшись с охотниками: — И консервы, и сахар, и макароны, и сапоги — все есть.

Старичок продолжал приставать к китайцу:

— Ты думаешь, русский человек совсем ослаб? Голыми руками хочешь его взять?

— Дурной человек, — ответил китаец.

— Ты зачем пристаешь к нацмену? — сурово спросил агент.

— А войну-то они для чего с нами затеяли?

Агент посмотрел на него с сожалением.

— Ты меня прости, — сказал он, — но я тебе, дедушка, вот что должен сказать: хоть ты старик, а идиот. Голова седая, а понятие как у младенца. Разве он с тобой войну затеял? Это китайские генералы затеяли и мандарины ихние.

— Умный человек, — весело произнес китаец. — Один человек живет умный, другой человек живет дурной…

Агент открыл лавку, стал принимать шкурки, развешивать товары.

— У вас каждый человек говорит как политик, — сказал мистер Броун, наблюдавший со мной сцену у палатки. — Алло, Канторович!

— Алло!

Он проскакал мимо. Техник Канторович спрятал в кармане конспект напутственной речи. Двадцать пять юношей кончили в Худинове трехмесячные плотничьи курсы. Сегодня выпуск. Вечером они поедут в Амурзет. Там строят дома и амбары. Они посылают Робинсону телеграммы, тревожат: «Шлите скорей плотников».

На шоссе заработал экскаватор. Черпак, отдуваясь, вгрызался на полтора метра в землю. Человек в кабине включал и выключал мотор.

— Алло, Фейгельман!

— Алло! — ответил из кабины человек.

Мы остановились с Брауном у кузницы. Два пожилых еврея ковали шину на колесо. Один раздувал горн, другой ударял молотом по раскаленному кругу. Летели искры.

— Американцы, — сказал один кузнец другому. — Доброе утро, американцы.

— Доброе утро.

— Раз вы американцы, — произнес раздувавший горн, — значит, вы окончили гимназию? Правильно я говорю?

— Правильно.

— Раз вы кончили гимназию, — продолжал кузнец, — то скажите мне, что мы здесь куем?

— Шину.

— Американец, — снова спросил тот, что раздувал горн, — у вас большая семья?

— Жена и ребенок.

— А у меня десять ртов. И большая квартира, смею вас спросить?

— Десять комнат.

— А у меня две, и в одной еще нет стекол. Но я скажу, что не завидую вам. А почему?

Мы молчали.

— А потому, что я здесь кую свое еврейское счастье. Правильно?

— Правильно.

— А скажите, — продолжал кузнец, — у вас много денег в банке на текущем счету?

— Я небогатый, — ответил Броун.

— Все-таки?

— Ну, тысяча долларов.

— А у меня, — воскликнул кузнец, — дыра от бублика и копоть от свечки. Но скажу, что не завидую вам. А почему?

— Потому что вы куете свое еврейское счастье, — быстро ответил мистер Броун.

— Правильно, — сказал кузнец.

Нам было весело глядеть на обоих кузнецов, и мы сели с Броуном вблизи кузницы, на груду белых мраморных плит. Мы знали, что мрамор — здешний, он добывается в Лондоко. Вернее, его можно добывать, так как никто его никогда не брал. Управление Уссурийской дороги как-то решило выстроить новое здание для станции Тихонькой. Железная дорога привезла несколько грузовиков белого с розовыми жилками мрамора и забыла о нем. Здание строили из дерева и фундамент клали кирпичный, а мрамор лежал всеми забытый.

— Американец, — крикнули из кузницы, — вы знаете, на чем вы сидите? Вы сидите на нашем биробиджанском мраморе. У нас есть все. Хотите уголь — пожалуйста! Хотите железо — пожалуйста! Хотите розовый туф — пожалуйста! Хотите золото…

— Он преувеличивает, как всякий патриот, — сказал мистер Броун.

Сидя на мраморных плитах, мы увидели следующую сцену. Пожилой еврей в местечковом одеянии подошел к станице. Он приехал сюда недавно. Это было видно по всему: и по его костюму, и по его робкой походке. Он очутился у поскотины. Чтобы войти в село, ему надо было повернуть вертушку. Но в нее уперлась пегой мордой корова. Местечковый житель остановился. Он, видимо, боялся коровы и захотел отступить, но заметил нас и сразу сделал вид, что ему вовсе не нужно в село.

— Я же совсем забыл, — сказал он вслух, — мне же нужно на станцию.

Кроме нас, его робость заметил босой еврейский мальчуган из парикмахерской. Он со смехом отогнал корову. Тогда местечковый житель произнес:

— Э, успею на станцию.

Затем он прошел в село.

— Плохой земледелец, — сказал, улыбаясь, мистер Броун, — но Робинсон мне уже показывал таких в Худинове. Они довольно быстро осваиваются с новым образом жизни. Наш кузнец тогда докует свое счастье, когда последний житель последнего местечка перестанет бояться коров и лошадей, и земли, и гор, и рек, и вообще живой природы. По совести говоря, — произнес вдруг Броун, — мне очень хочется спать.

На станции стоял вагон. Здесь жила американская экспедиция, возглавляемая президентом университета в штате Юта Вильямом Гаррисом. Броун показал на вагон.

— Меня туда не пустят. Все спят. Мистер Гаррис не любит, когда его будят раньше времени. У нас еще есть полтора часа. Давайте послушаем, что стало с нашим художником из Тель-Авива.

Было хорошо сидеть на мраморных плитах. Рядом с нами шумела Бира. Мычал и блеял скот. Шли евреи. Проносились еврейские всадники. Посматривая на нас, стучали кузнецы. Оглядываясь и здороваясь с прохожими, Броун слушал мой рассказ о Гордоне и о посещении им губернаторского дома.

На Масличной горе, там, где кончается скорбный путь — Via Dolorosa, ведущий от ворот Св. Стефана мимо мечети Омара и множества греческих, русских и франко-итальянских храмов к гробу Христа, находится дворец-замок. Он принадлежал раньше императору Вильгельму Второму. Сейчас здесь проживает со своей свитой иерусалимский губернатор генерал Сторрс. Резиденция властителя Святой земли охраняется индусами-сикхами.

У генерала Сторрса был званый вечер, на котором, среди других гостей, были известные всем трем палестинским областям лица: представитель папы епископ Брассалина, лидер мусульманско-христианской партии и владелец нескольких миллионов денумов земли Муса-Казим-паша-эль-Хуссейн и управляющий из Палестинского банка Иона Апис. В числе гостей Гордон встретил много чиновников из миссий с их женами, актеров Яффского театра и офицеров из свиты губернатора. Когда садились за стол, он занял место рядом с Аписом. Тот не отпускал его от себя весь вечер. Он держал в левой руке миниатюру, сделанную Гордоном.

— Как только ужин подойдет к концу, — шепнул Гордону Апис, — мы приблизимся с вами к генералу. Я подарю ему миниатюру от вашего имени. Не говорите ничего: генерал все равно не поймет вашего ломаного языка. Было бы очень хорошо, если бы в то время, когда я буду преподносить миниатюру, вы стояли бы рядом, чуть склонив голову, а когда генерал начнет благодарить, приложили бы к сердцу правую руку…

— Не буду, — сказал вслух Гордон.

Апис испугался.

— Ну, не надо, не надо, — зашептал он, беспокойно оглядываясь, — художники всегда капризны… Все будет хорошо… превосходно… Я вам налью вина.

— Спасибо, — ответил Гордон.

— Вы, конечно, любите кармель?

— Да.

— Я тоже, — весело болтал Апис.

Он был взволнован, чуть беспокоен. Идя сюда и сидя за столом, глотая вино и поедая фрукты, он все время думал о разговоре с губернатором. Иона Апис не ждал от разговора никаких выгод. Ему хотелось одного: чтобы в те минуты, когда он будет беседовать с генералом, на них устремились бы глаза всех гостей. Его тщеславие терпело урон от того, что хотя он не раз говорил с губернатором, но, так как все беседы были деловыми и происходили в канцелярии Сторрса, никто никогда не видел их беседующими.

Когда садились за стол, Гордон заметил напротив, в пяти шагах от себя, Анну Бензен. Он не побледнел, не изумился, не покраснел и был этим очень доволен. И за одну короткую минуту, пока сошлись и разошлись их глаза, он заметил, что Анна побледнела и изумилась. Он был доволен. Война была объявлена с наибольшим эффектом. Но тут кончилась правда, началась игра.

Мать сидела рядом с Анной. Толстый офицер устроился посередине. Он завладел рюмками и тарелками обеих дам, разливал, накладывал, все время подносил вазы, блюда, солонку. Дочь принимала услуги равнодушно, мать благодарила, рассыпала улыбки.

Гордон не заметил, какое на Анне платье. Кажется, белое. Но в глаза бросились оголенные плечи, много драгоценностей. Длинные серьги в ушах, зеленое, — видно, очень дорогое, — ожерелье, золотой браслет.

— Уже подают второе блюдо, — шепнул Апис.

«Эти вещицы пахнут большим, чем семь фунтов», — подумал Гордон.

Он хотел оглянуться, разглядеть ее получше, но игра продолжалась. Он углубился в еду.

Ужин близился к концу. Апис шепнул:

— Как только я встану, следуйте за мной.

Затем он поднялся, отодвинул стул, шагнул к генералу. Гордон пошел за ним.

— Господин генерал, — сказал Апис, — молодой художник счастлив, что вы похвалили его скромную работу. Он просил меня передать вам эту маленькую вещицу…

Генерал улыбнулся Гордону. Он поздоровался с ним, не подав руки, но так, что в этом не было оскорбления.

— Я также счастлив, генерал… — продолжал Апис.

Губернатор взял из его рук миниатюру.

— Благодарю вас, — сказал он, — но вещь так искусна, что я в ней ничего не могу разглядеть. Принесите лупу.

Гости, следившие за генералом, видели, как тот преодолевает препятствие за препятствием.

— Превосходно, — сказал он. — Я не в силах обозреть всего, что вмещает в себе этот наперсток. Вот я вижу поле… речку… виноградные кусты. Стада, пастухи, мост… Отлично сделано.

Генерал встал.

— У вас большой талант, — произнес он и подал Гордону руку. — Я рад вас поздравить. Я поздравляю вас, господин Апис, с таким воспитанником.

«Наврал», — подумал Гордон и пожал генералу руку.

Он заметил Анну. Она смотрела на него, не сводя глаз. Это были глаза бессильной ненависти. Гордон был доволен.

Сувенир пошел по рукам. Каждый находил особые прелести в резной коробочке. Женщины мгновенно переводили глаза с сувенира на художника. Гордон впервые — после детских лет — почувствовал себя предметом любования.

Сувенир перешел к епископу Брассалине. Вращая его, как кольцо, он изучал его со всех сторон. Все удивленно смотрели, как он ловит какие-то ускользающие от него тени и не находит.

— Мне хочется посмотреть, нет ли тут какого-либо секрета… — объяснил гостям епископ.

Он рассказал о том, как его друг, папский нунций, посетивший последнего русского императора, сообщил о прелестном подарке, полученном Николаем Вторым от одного старого южнорусского еврея. Подарок являл собой пшеничное зерно, на котором был полностью начертан гимн «Боже, царя храни». Нунций заинтересовался этим евреем и узнал, что есть такие мастера миниатюры, которые ухитряются поместить на маленьком наперстке величественную библейскую картину.

— Особо заинтересовал меня, — рассказал мне папский нунций, — один седой и горбатый писец священных книг из Одессы. Он нарисовал на косточке сливы не один, а три библейских сюжета. Если посмотреть на косточку прямо, то можно было увидать первосвященника Аарона, окруженного евреями. Они умоляют его сделать золотого тельца. Но стоило повернуть изображение влево и взять за основу одну определенную, известную тебе точку, как ты видел новую картину: держа в руках Скрижали Завета, спускается с горы Синайской Моисей. И, наконец, косточку можно было еще рассматривать, повернув вправо. Тогда мы увидели бы горящее возмущением лицо Моисея и разбитые Скрижали…

Закончив рассказ, епископ произнес:

— С той поры я всегда ищу секрета в миниатюрах.

Он передал сувенир соседу и прошел в другую комнату. Много времени спустя Апис убеждал людей, что сразу понял затаенный смысл епископского рассказа. Но в тот вечер он, разумеется, ничего не заметил и слушал слова Брассалины с восхищением.

В соседней комнате актеры Яффского театра читали хором стихи, и итальянский певец пел арию Фигаро. Гордон занял место рядом с двумя чиновниками. Он удивлялся: Апис куда-то исчез. Чиновники громко шептались. Видимо, они не скрывали от него своего разговора. Иногда ему казалось: им хочется, чтобы он слышал их шепот.

— Смотрите, — сказал один другому, — как смотрит на него эта датчанка.

— Понятно, — ответил другой. — Свежий кусочек. Иногда можно заработать и на художнике.

— Вы с ней жили? — спросил первый.

— Как сказать…

— Значит, жили, — произнес первый чиновник. — И во сколько вам это обошлось?

— Месячное жалованье.

— Дорого.

— Слишком холодна, — шепнул второй чиновник.

Аплодисменты.

«Пой мне о том, как блещет море!» — пел итальянский певец.

Вот когда Гордон побледнел! Он забыл свою игру и коварство. Ему захотелось встать, пройтись по комнатам. Но певец пел, и стулья были сдвинуты.

«Море! Оно мое развеет горе».

Аплодисменты.

Гордон встал. Он пошел к бильярдному столу, но столкнулся с Аписом.

— Вы мне срочно нужны, — сказал он. — Идем!

— Куда? — удивился Гордон.

— За мной.

Они очутились на улице. Шофер подкатил машину.

— Я вас могу проводить до вашего дома.

Они сидели в машине. Молчали.

Глава семнадцатая

Гордон снова в Тель-Авиве.

Когда он утром стал одеваться, дантист с удивлением на него посмотрел.

— Зачем вы так рано встаете? — спросил он.

— На службу.

Дантист засмеялся.

— Вот как? Но ваша скромность уж слишком велика. Я думаю, что вы можете бросить свою службу продавца прохладительных напитков.

— Нет, — ответил Гордон.

— Чепуха! — воскликнул дантист. — Многоуважаемый Александр Гордон (дантист выразил на своем лице подобострастие и восхищение, он чуть паясничал), поздравляю вас с большой победой…

— Подождите, — сказал Гордон, — кажется, меня не с чем поздравлять.

Когда на человека сразу обрушиваются две беды, он тупеет в своем горе. Его так огорчил и опустошил разговор двух чиновников, что он почти и не думал о поведении Ионы Аписа. Было ясно: управляющий банком не захочет с ним больше знаться, что-то произошло. И уже в ближайшие дни Гордон узнал от других причину немилости Аписа. В Тель-Авив заехал по делам Пинхас Зильбер из Бецалела; он рассказал кому-то про казус, происшедший на Масличной горе, и слух пошел гулять. Он дошел до Гордона в следующем виде.

Епископ Брассалина был охотник до секретов. В минуты общего восторга на вечере, когда сувенир ходил по рукам, к епископу подошла мать молодой датчанки, о которой говорят так много худого, что юного художника весьма компрометирует его знакомство с ней. Простое ли это знакомство? Говорят, он где-то добывал для нее нечестным путем деньги, но она хотела все больше и больше, и он взревновал ее к более состоятельным мужчинам. Затем они рассорились. А молодой художник был так глуп, что говорил ей о каких-то своих убеждениях. Грязная плотская любовь к красивой самке помутила его рассудок. Если у тебя есть разные мысли, подумай раньше, чем бросать их на ветер. Умный человек не расскажет о них и жене, но разве можно сравнить любимую жену с подозрительной особой из Ревеля?

Мать сказала епископу:

— Напрасно генерал так обласкал молодого человека. Мне говорили, он из ущемленных маккабистов. Если бы генерал знал… Мы тоже когда-то были легковерны и милостивы к нему. Достаточно нашей ошибки. Смотрите, как он втирается в высшее общество.

Вращая сувенир, как кольцо, Брассалина обнаружил то, из чего сделан секрет, но что Гордон вовсе не прятал. Впрочем, и в Тель-Авиве подозревали злой умысел.

Епископ удалился с генералом, рассказал о своей находке. Генерал прочел: «Два великих народа обрабатывают землю своей родины…»

— Что ж, — сказал он, — невинные слова. Я ничего не замечаю в них худого.

— Но юноша из маккабистов, — возразил епископ, — он посылает в своем сувенире упрек Англии. Два народа трудятся на своей земле, но чужое вмешательство мешает их счастью.

Генерал не соглашался.

— Извините меня, господин епископ, — сказал он, — но я не привык, как католик, читать между строк. Мы разгромили маккабистов не за убеждения, а за вооруженное сопротивление.

— Но каждый сопротивляется, как умеет, — сказал епископ. — Этот молодой человек мстит Англии своим тенденциозным искусством.

Генерал ответил:

— Мне говорил о нем господин Апис. Молодой художник бежал из революционной России, он рекомендовал его как человека трезвого, чуждого грубой, площадной философии. Наконец, я не хочу заниматься делами моей канцелярии. Если б у них было подозрение, они и без меня побеспокоились бы о его судьбе.

— Одна уважаемая особа, — сказал епископ, — передавала мне высказывания молодого человека. Он с одинаковым упорством и тупостью защищал и максималистские идеи сионистов, и панарабизм.

Епископ в конце концов убедил генерала, и тот вызвал к себе в кабинет Аписа. Генерал благодарит его за дружбу и верность, в которой он не сомневается, но думает, что молодой художник вряд ли заслуживает ласк, оказываемых ему видными людьми. Говорят, Апис так испугался, когда генерал прочел ему слова, окаймляющие пейзаж на сувенире, что немедленно признал большую вину Гордона и попросил у генерала прощения за поступок художника. Апис оказался его жертвой.

Когда дантист узнал историю Гордона, он сказал:

— Почему же вы говорили, что мне не с чем вас поздравить?

— С чем же?

— Конечно, не с карьерой, — ответил дантист, улыбаясь. — Карьеру вашу вы немного подмочили… Но зато я поздравляю вас с мужеством. — Он понизил голос: — Я тоже думаю, что Англия нас обманула. Вы только напрасно приплели арабов. Если хотите, я вам скажу, в чем беда нашего народа: мы всегда вмешиваемся в чужие дела, заботимся о чужих народах. Ну что вам арабы? Ей-богу, еще Пушкин сказал: чем больше мы арабов любим, тем меньше нравимся мы им… Правильно?

Гордон молчал.

— Все равно, — воскликнул дантист, — вы молодец! Выкинуть такую штуку! Где? На Масличной горе! В губернаторском доме! У генерала Сторрса!

Снова жизнь в Тель-Авиве.

Гордон сидел в киоске, наполнял колбы, размешивал ложечкой содовую воду, принимал цилиндры, сифоны, ящики с бутылками. Киоск стоял на бульваре. На бульваре росли пальмы. В тени пальм расположились скамейки. Люди садились, уходили. Однажды на скамью сел доктор Клаузнер, тот самый, который был больше похож на лилию, чем на доктора. У киоска никого не было.

— Господин Клаузнер, — сказал Гордон, — добрый день.

Доктор удивился:

— Откуда вы меня знаете?

— Когда я был маленьким, я ходил на ваши лекции в Явне, на Большой Арнаутской. Помните?

— Как же! Еще бы! — Доктор обрадовался.

— Я очень любил ваши лекции, — продолжал Гордон, — я так мечтал о Святой земле… И вот я приехал сюда.

— Прекрасно, — сказал доктор.

— Я бросил Россию… и вот я здесь.

Доктор насторожился.

— У вас ко мне просьба? — спросил он.

— Нет, доктор… правда, мне живется неважно.

— Ничего удивительного, — ответил доктор. — Мы молодая страна. Дайте развернуться. Надо работать для строительства своей родины. В самом деле, это не дело для вас — сидеть в киоске. Погодите, я вам сейчас дам рекомендательное письмо. — Доктор достал блокнот, прислонился к киоску. — Пожалуйста, — сказал он. И ушел.

Гордон развернул записку и прочел адрес.

«В „Солел-Боне“, — писал доктор Клаузнер. — Прошу предоставить подателю сего работу на каком-нибудь участке…»

Гордон вспомнил молодого человека из ресторана и разорвал записку.

Как-то к нему на службу снова прибежал дантист с новостью.

В последние дни Березовскому повезло. В Тель-Авиве открылась поликлиника. Дантист подал десятки заявлений в национальный комитет, в раввинат, в муниципальные учреждения и разослал множество писем видным людям города. Он так всем надоел, что ему отдали должность зубного техника. Дантист переживал веселое время, приходил домой с покупками,

— Отчего вам везет? — воскликнул дантист. — Разве я хуже вас? Или глупее?

— У вас для меня есть новость? — спросил Гордон.

— Ну почему, — продолжал дантист, — я никогда в жизни не получал голубых конвертов? Отчего женщины не любят дантистов? И зачем меня сделали дантистом? Боже мой! Если бы только сосчитать, сколько у меня было несчастных романов…

Гордон взял из его рук голубое письмо. К удивлению дантиста, он положил его в карман и поблагодарил. Дантист был поражен, что его постоялец не сразу вскрыл письмо, не обрадовался, не бросился читать. Такое поведение показалось ему до того неожиданным, что он не двигался с места.

— Кончено! — вскричал он. — Теперь я вас понимаю!

Он пощипывал свои короткие усы — они должны были уменьшить длину носа — и смотрел на Гордона, как человек, который внезапно прозрел.

— Все понимаю, все! Если ты хочешь, чтобы женщина тебя любила, делай вид, что ты железный человек и что до твоего сердца так же далеко, как до Египта. Бросай ее письма в карман, как будто это не письмо от женщины, а повестка от мирового судьи. Теперь я все понимаю.

Письмо лежало в кармане, и Гордон думал: что же в нем пишет датчанка? Неужели она простила ему?! Он решил: что бы она ни писала ему в письме, он оставит его без ответа. Нет, история не пойдет вспять.

Он наговорил себе много таких слов, пока письмо лежало в кармане. Наконец он не вытерпел и вскрыл его.

— Вот как! — удивился он.

Ни к чему были все соображения. Письмо прислала Малка, молодая жена его ребе. Он ругался, читая путаную ложь, нагроможденную ею. Она сообщала что ей удалось убедить Акиву в ее любви к нему — к Гордону. Слава богу, его подозрения мало-помалу оставили Мусу. Ребе Акива уже о нем не вспоминает. С недавних пор он начал ее попрекать привязанностью к Гордону. Малка счастлива: ее игра удалась.

Если бы дантист знал…

Гордон улыбнулся. Такие любовные письма мог, вероятно, получать и он. Знал ли он, чему завидует?

«Все же мое сердце неспокойно, — писала Малка, — старик ревнует меня и к вам, и к нему. Мне стоило больших усилий навести следы его подозрений на вас, но еще не удалось совсем отвести от Мусы. Дорогой друг, вы можете мне в этом помочь. Я умоляю вас: напишите мне интимное письмо. Я сделаю так, что Акива его перехватит. Не могу поверить, что вы мне откажете. Как вас упросить?..»

— Чепуха, — ругался Гордон, размешивая для покупателя соду в стакане.

Он решил послать Малке банальное любовное послание с дурацкими цветистыми фразами из письмовника и перечислить все ее красоты, к которым он был равнодушен. Он пошел после работы на почту, заполнил четыре страницы дребеденью, но не подписался.

«Ваш желанный, — поставил он вместо подписи, — ваш счастливый поклонник, охранитель вашего покоя, ваш соловей, сторож вашего виноградника, ваш слуга и воин, ваш раб и царь, ваш полководец и солдат, ваш безумный обожатель из Тель-Авива…»

«Угодил наконец?» — подумал он, покидая почту.

Через неделю дантист принес ему еще один голубой конверт. Малка была растрогана, благодарила. Игра ему удается. Он написал так поэтично и возвышенно, словно и в самом деле любит ее. Ей так понравилась его длинная подпись. Она попросит Мусу перенять у него этот благородный стиль. Она ждет его ответа и на второе письмо. Все произошло так, как она хотела: Акива перехватил послание, набросился на нее и избил. Она счастлива.

Со временем Гордону стала нравиться его служба в киоске. Дела крохотной фирмы Розенблатт и Зильберберг шли хорошо. Хозяева увеличили ему жалованье. Гордон тайно сшил себе костюм у Ушера Окуня…

…Мистер Броун прервал мой рассказ, спросив с удивлением:

— Почему тайно?

…В Голте жил портной Ушер Окунь. Это был совсем особый еврей. Голтинцы говорили, что его мать, будучи беременной, видно, много думала о сатане и всякой нечисти. Не к ночи будь помянуто, не про вас будь помянуто, не про нас будь помянуто, не про наших друзей будь помянуто. Тьфу! В Голте портняжил человек — исчадие ада, Ушер Окунь. Ему пристав сказал:

— Перемени веру, окрестись и будешь получать большие заказы от полиции.

Окунь переменил веру и имя — стал Иваном. Но жил он так же плохо и имел мало заказов. Однажды ему сказали:

— Вот где хорошо — в Румынии!

Ушер — Иван Окунь — бежал через границу в Румынию, поселился в Яссах. Но и там ему было плохо. Когда Бальфур провозгласил свою декларацию, евреи из Ясс часто говорили:

— Разве здесь жизнь? В Палестине — вот где жизнь!

Окунь пробрался в Палестину, но там узнали, что он был выкрестом, и никто не пожелал с ним иметь дела. Он ходил к тель-авивскому раввину, каялся. Напрасно!

— Вон! — кричал раввин. — Вон, исчадие ада!

Так жил Окунь в Тель-Авиве. Открыто заказать ему костюм было опасно, но так как брал он вдвое дешевле других портных, ему заказывали тайно. Дантист как-то признался Гордону, что он, из-за великой своей бедности, шьет себе платье у проходимца. Гордон попросил его свести с Ушером-Иваном Окунем и ночью пробрался к нему. Тот снял с него мерку при закрытых ставнях. Он ходил к нему часто по ночам, крадучись и заметая следы, костюм был готов. Гордон возвращался со свертком под мышкой. Он оглядывался, ловил шаги прохожих, был весьма осторожен, так как боялся не за себя, а за судьбу Ушера Окуня. На повороте его тихо окликнули. Гордон бросился бежать. Человек его настиг.

— Александр!

Гордон остановился: он узнал знакомый голос.

— Ровоам Висмонт! — воскликнул он. — Я тебя искал. Почему ты ко мне не зашел?

— Сядем на скамью, — ответил Ровоам. — Очень хорошо, что я тебя встретил на улице. Я бы к тебе не зашел. Не удивляйся. Можно обойтись и без прощания, когда оно способно тебе повредить.

— Я ничего не понимаю, Ровоам.

— Сегодня вечером, — ответил Висмонт, — еврейский суд постановил выселить меня из пределов Палестины. Если я не покину ее в двадцать четыре часа, они передадут мое дело английской полиции, а это гораздо хуже: я вовсе не хочу сесть в Аккрскую тюрьму, как Муса.

— Как Муса?! — воскликнул Гордон.

— Он стал жертвой страсти твоего ребе: Акива на него донес.

— Куда же ты едешь?

— В Египет, в Каир. Я совершаю обратный переход через Синай, — сказал Висмонт улыбаясь. — Не из Мицраима в Святую землю, а из Святой земли в Мицраим.

— Когда?

— На рассвете.

Они проговорили остаток ночи, и Висмонт перед прощанием рассказал ему историю ребе Акивы. Гордон показал ему письма Малки, сообщил о ее просьбе.

— Твои письма не помогли, — сказал Висмонт. — Случилось, что ребе Акива поймал мальчика-посыльного, отодрал за ухо и забрал записку.

«Прошу вас, Малка, — писал офицер, — приходите вечером на Храмовую площадь. Вспомните наши детские игры. Ваш Муса».

Лгунья! Она утаила от него какие-то детские игры.

— Ты умрешь, — закричал он на Малку за ужином, — ты умрешь молодой, как праматерь Рахиль.

Когда Бальфур провозгласил в Лондоне свою декларацию о даровании евреям Палестины и сионисты возликовали, Акива Розумовский ворчал.

— Эти молодые люди, — издевался он над сионистами, — хотят опередить Мессию. Тьфу!

Но тут он вспомнил вражду между сионистами и панарабистами и стал убеждать Малку словами сиониста.

— Муса, — кричал он, — один из тех, кто хочет лишить нас английской помощи. Он хочет выгнать нас из Святой земли.

Но Акива видел, что Малку не трогают его речи. Ее не интересовала судьба еврейского государства с несколькими батальонами Жаботинского и дипломатией Хаима Вейцмана, техническим гением Рутенберга и экстазом интеллигентных юношей из России.

Он не был в силах возбудить в ней национальную вражду к Мусе. А посыльные стали появляться все чаще. Они делались неуловимей, и многим из них удавалось передавать записки офицера. Акива перестал показываться в кинематографе, но лживая Малка приурочивала для встреч те часы, когда ее муж уходил в синагогу, к Стене Плача или к раввину. Акива знал, что они встречаются на Храмовой площади. Не найдя Малку дома, он в один вечер отправился в это ранее недоступное евреям место. Малка сидела с офицером на мраморных ступенях мечети Омара. Акива не решился туда подойти. Он вернулся домой. Когда она пришла поздно ночью, он ударил ее по лицу.

— Ты умрешь! — закричал он. — Ты умрешь, как праматерь Рахиль!

С того дня она стала звать Мусу к себе в дом. Она угощала его вином кармель. Она перестала бояться уличных разговоров, родительских наставлений и мужниных угроз. Сидя против своего гостя, Малка расспрашивала его о военных походах.

— В Джедде, — вспоминал офицер, — я познакомился с полковником Лоуренсом. Я был у него шофером. В то время я еще верил этому обманщику.

— Полковник Лоуренс — обманщик?! — ужаснулся Акива.

Он знал, что Лоуренс повел за собой арабов, обещая им независимое государство со столицей в Дамаске. Ныне часть арабской земли отдана сионистам. Прежде ни один араб не решался высказать эту мысль при еврее.

Акива вздрогнул, когда посредине воспоминаний Муса воскликнул:

— Мне двадцать шесть лет, Малка!

Акива подумал: им обоим было пятьдесят четыре, ему же одному недавно исполнилось семьдесят.

Желая допытаться, спит ли его жена с Мусой, Акива пожертвовал однажды синагогой. Он спрятался за дверью и, задержав дыхание, уткнув левый глаз в скважину, подслушал их разговор. В этот день ревность, запутавшаяся в силках его души, нашла себе выход. Офицер и Малка сидели рядом. Он накрыл своей просторной ладонью обе ее маленькие руки.

— Малка, — говорил печальным голосом Муса, — я буду тайно к тебе приезжать. Мои товарищи запрещают мне ходить к еврейке. Я обещал им уехать в Наблус.

— Я боюсь за тебя, — ответила офицеру Малка. — Тебе не устоять против англичан, Муса!.. — воскликнула она с тем беспокойством, которого Акива в ней еще не знал. — Муса, у тебя в Наблусе невеста!

Офицер улыбнулся.

— Ни в Наблусе, — ответил он, — ни в Хайфе, ни в Кесарии, ни в Каире, ни в Мекке, ни в Джедде.

— А в Константинополе? — спросила повеселевшая Малка.

— И в Константинополе нет.

— А в Дамаске? А в Бейруте?

— Ни в Дамаске, ни в Бейруте, — ответил, целуя ее, Муса.

Крадучись, как вор, покинул Акива собственный дом. Впервые после многих лет почувствовал он тяжесть своего горба. Он спешил к Масличной горе, держа путь к дому иерусалимского губернатора генерала Сторрса.

Индус-часовой, с которым Акива заговорил по-еврейски и по-турецки, покачал головой и вызвал коменданта.

— Государственное дело, — шепнул коменданту Акива и рассказал ему подслушанный разговор.

Он пошел домой, успокоенный, однако ему не удалось вкусить яблока своей мести. Офицер Муса, признанный участником заговора националистов из Наблуса, был арестован через две недели, а ребе Акива Розумовский умер в тот же день. В полночь кончилась его вторая жизнь.

Когда по улицам Иерусалима проносили его черный гроб, люди выходили из своих домов.

— Борух дайон эмес! — шептали они. — Благословен судья праведный.

Глава восемнадцатая

Письмо с известием о доносе Акивы и о его смерти было последним. С той поры Гордон замолчал. Я и не знаю, где он сейчас — в Тель-Авиве или в Европе. Как художник, он всегда стремился в Париж, может быть, он там, на большом рынке живописцев, среди шестидесяти тысяч непризнанных талантов Монмартра и Монпарнаса?

Rue Karmel 39 pour Gordon.

Это был его последний адрес. Дантист получил приличную должность и устроил свои дела получше. Он переехал на новую квартиру. Я писал туда. Два моих письма остались без ответа. Так я стал забывать о моем друге, но время от времени, когда мне попадаются люди, приехавшие оттуда, я вспоминаю Гордона, спрашиваю, но никто не знает его, ни о нем. Ранней весной я был по делам службы в крымских колониях. Там, за Евпаторией, уходит к Ак-Мечети, на север полуострова, каменистая степь. В тридцати километрах от Евпатории — национальный Франдорфский район. Среди евреев из местечек и городов юга живут и горские евреи, и десятки колонистов из Палестины. Я был в их селении. Они слыхали и про Медре, и про Висмонта, и даже знали историю миниатюры Гордона, но никто его никогда не видел, и его судьба была никому неизвестна. Вот я встретил в Биробиджане вас и надеялся что-нибудь узнать о Гордоне, но и вы его не встречали в Палестине, и так мы проговорили с вами всю ночь о нашей родине, из которой родины-то и не получается.

Мистер Броун смотрел на вагон, где жила экспедиция. Там в одном окне отдернули занавеску. Мы заметили, как прошел человек без пиджака, в подтяжках, с переброшенным через плечо полотенцем.

— Это Вильям Гаррис, — сказал Броун. — Наш президент встал, значит, начинается рабочий день. Пойдем в вагон!

На ступеньках вагона сидел станичник, толстый старичок в кожухе, с длинной трубкой. Он, видимо, уже отработал свою жизнь и ходил по селу, болтал с людьми. Проводник угощал его чаем.

— Чай ничего, — произнес станичник, — подходящий чай. А прежний-то, кяхтинский, вкусней был.

— Дура, — отвечал проводник, — это же из Кяхты и есть. Американцы китайский пьют, сам заваривал.

Станичник поздоровался с нами, посмеялся над борьбой Броуна с комарами.

— Какие сейчас комары, — сказал он, — остатки. При Пузине, вот когда комары-то были!

Спросили его, давно ли он тут живет, и узнали, что он был одним из первых жителей края.

— Нет, сейчас жизнь нестрогая. Вот был начальник Пузин! Тот бы показал, какая бывает жизнь.

Как же, он помнит свое новоселье. Их возили по рекам, оставляли на берегах: «Живите!»

Был среди начальников и полковник Пузин; сейчас есть даже село Пузино.

— Какие страдания были! — сказал станичник.

Разбивали семью, назначая отца в Забайкалье, а сына — в Амурский край, в Уссурийскую тайгу. Новые места были страшные, неведомые. Смертные места!

Иногда поселенцы оказывались на островке. Им грозило затопление. О возвращении тогда не думали: тогда «обратник» нарушал царскую волю и карался военным судом.

«Где же тут пахать!» — ужасались казаки.

Скалы, болота, кочки!

Были у них отличные бараны — красивые, роговитые. Но бараны слепли от мошки. Мошка садилась на веки и подглазья. Человек, он может от них отмахнуться руками, а скотина! Известно, скотина она без помощи.

И ослепли роговитые бараны, а лошади убежали.

Мошка за ними, а они бегут. Так их замучили, так покою не давали, что лошади ушли за тысячу верст. Погибли из них многие в болотах, а иных встречали потом в Забайкалье.

«Лошади ваши пришли к нам» — получали казаки через год или два вести из Забайкалья.

Дали казакам на два года провианта; корчевали они лес, жгли кустарник, развели огороды, печи поставили, задымили, — вот комар стал понемногу отходить. Строгая была жизнь! Нет, сейчас жизнь не такая, разве в пример прежней строгости. У вас кто заместо полковника-то, Пузина? Робинсон, что ли?

— Я худого не говорю, — продолжал станичник, — честно работают: и сено косят, и дерево валят, и огородной работы не чуждаются, и в поле… Я про строгость говорю. Распустить можно. Бумажка-то ваша али постановление — не дело. Бумажка человеку неубедительна… Вы кто будете — американцы, что ли?

— Да, дедушка, я из Америки, — ответил Броун.

Старик подошел к нему ближе.

— Я на той неделе с телеграфистом поспорил, — сказал станичник, — рассказывает, что кино смотрел, будто американскую актерку видел. Я ему говорю: «Не может того быть. В Америке актерок не допущают, там такого разврату нету». — «Почему?» — спрашивает. — «Потому, говорю, что там все люди землю пашут».

— Проиграл ты спор, дедушка, — ответил Броун, смеясь. — Есть у нас актрисы…

Старичок недовольно отошел. Взгляд его говорил: врет американец.

Мы сели за стол, позавтракали. Пока пили чай, пришел Робинсон. Он сказал:

— Я заглянул к вам, чтоб помочь в разработке сегодняшнего маршрута.

Уполномоченный Биробиджана был в прошлом политическим ссыльным. Когда он попал в сибирскую деревню, он был слаб телом, некрепок в движениях, чужд природе. Он знал историю, три языка, прочел не меньше тысячи книг по политике, философии, искусству, но никогда не видел поля, леса и реки. Он не встретил до своей ссылки настоящего мужика. Он один раз побывал среди рабочих в железнодорожных мастерских, и добрые, но чуть насмешливые и покровительственные взгляды огорчили его. Через несколько месяцев к нему в деревню привезли каких-то особых революционеров, совсем на него непохожих. Они хорошо управляли своим телом, знали природу так же хорошо, как Маркса и Плеханова, и легко разговаривали с мужиками, которых Робинсон в первые месяцы стеснялся. Как и всех ссыльных, биробиджанского уполномоченного освободила Февральская революция. Он вернулся на родину рослым мужчиной, полюбившим крестьянский труд, прекрасным всадником, пловцом и человеком, приобретшим в обращении с людьми всех званий и с природой ту фамильярность, которая в любой обстановке делает его близким и понятным. В старом местечке сказали бы о нем: «Он стал грубым евреем, детиной!»

Чужая природа устроила переселенцам испытание. Они запомнили тревожный день. Зной душил. В тот день никто не сидел дома: кто ползал по крыше неотстроенного дома, кто возился у стога сена, кто полол картофель.

И над всем — солнце августа! От круглоголовой и заросшей лесом сопки шел пар. Он то растворялся, — и тогда явственно проступала зеленая хвойная шапка, — то снова густел, застилая сперва верхушку, потом опускаясь все ниже и ниже, пока не закрывал ее от глаз человека. День становился жарче. Пар перестал растворяться. Он все густел и густел, плотно опускаясь на цветную макушку сопки.

Смотрели переселенцы: дымится хвойная шапка.

— Ветер?

Нет, ветра не было. Новоселы готовились к катастрофе. Они смотрели то на сопку, то на посевы. Хлынул дождь. Небо разорвалось. Шумели косые потоки. Из тайги прибежал испуганный скот. Ему негде было спрятаться. Они прижались к домам и баракам — тучные коровы и сытые лошади. Дождь шел всю ночь.

Когда настал рассвет, новоселы увидели затопленные пашни. Лишенные каналов для отвода воды, они превратились в ненужные водохранилища. Дождь шел, раздвигая реку и калеча берега. Он уносил тес и сено. Он шел несколько дней, пока не иссякла последняя туча.

Небо заголубело.

Новоселы считали убытки, искали в реке трупы животных. Где унесло дом, где погиб урожай. Но до сих пор Биробиджан гордился тем, что новоселы выдержали испытание, а шматы! Что об этих тряпках говорить… Они удрали до наводнения, бог с ними совсем. Гордились новоселы, гордился и Робинсон. Скосили новое сено, отстроили дома, скот гуляет по тайге, опять цветет белая гречиха.

— Доброе утро, уполномоченный.

Он раскатал карту, все над ней склонились, стали водить карандашами…

— Сегодня я предлагаю перевалить через Бомбу, — сказал президент Вильям Гаррис, — мы посмотрим залежи туфа, побываем в Александровке и Бирефельде. Что мы там можем видеть?

— В Бирефельде — опытная станция, — сказал Робинсон, — рядом есть колхоз из палестинцев, а в Александровке мы расселили евреев среди украинских колонистов…

— Какие палестинцы? — спросил я.

— Восемьдесят человек, — ответил Робинсон. — Это очень хорошие земледельцы, но… трудно с ними работать! Они, видите ли, не признают жаргона. Я вас спрашиваю: кого это здесь интересует, в Биробиджане?

Восемьдесят человек прогорели на своей плантации около Яффы. Узнав о Биробиджане, они снялись всей колонией и приехали сюда. Они пожелали быть в одном колхозе. Они жили замкнуто и разговаривали между собой по-древнееврейски. Они спросили Робинсона: «Можем ли мы назвать наш колхоз „Хаим Хадош?“»[30] — «Этот мертвый язык здесь ни к чему». — «Но мы не признаем жаргона». — «Вы приехали к нам, а не мы к вам, — ответил Робинсон. — Здесь говорят, пишут и учатся на народном разговорном языке, который вы изволите презрительно именовать жаргоном. Вы должны дать своему колхозу еврейское, а не библейское название».

Палестинцы подумали и сообщили Робинсону, что они решили дать своему колхозу имя на языке эсперанто: «Войо Ново».

— Им кажется, — сказал Робинсон, — что они что-то такое отстояли, а народ наш смеется над их детскими забавами с эсперанто вместо жаргона. О чем толковать? Многие из них уже говорят, а двое женились на дочерях жаргона… Колхоз у них поставлен очень хорошо, — закончил Робинсон, — все постройки чистые, скот в лучшем порядке, живут мирно…

— Товарищ Робинсон, — спросил я, — не знаете ли вы их по фамилиям?

— Как же, со всеми знаком.

— Гордон — есть такой? — спросил я, глядя на улыбающегося мистера Броуна.

— Гордон? Не помню. Нет, такого в их колхозе нет. Постойте, есть Гордин.

— А как его зовут? Александр?

— Нет, не Александр. Цви Гордин очень пожилой человек. Не подходит.

На нас строго посмотрел президент.

Мы с Робинсоном поняли: частные разговоры пока прекратить. Есть ли лошади? Приготовлены. У сельсовета стоит телега для вещей и геологических инструментов. Для начала экспедиция заедет на двадцать второй километр. Там, в тайге, есть большая пасека. Пасечники снабжают весь Биробиджан медом и медовым квасом. Очень стоит познакомиться с зоотехником-самоучкой. В прошлом году он боялся пчел и сидел у себя в комнате, напялив сетку. Пчелы его полюбили, знают его. Он выходит к ним с открытым лицом. Он уже предлагает новые проекты рам: его не устраивают ни покатые колоды системы американца Бодана, ни широкие плоские ящики системы Левицкого…

Стук в дверь оборвал рассказ Робинсона. Проводник выждал, потом просунул голову.

— Робинсона просят.

— По какому делу?

— Из Александровки, — говорит.

Робинсон махнул рукой, улыбнулся.

— Я догадываюсь, — сказал Робинсон, — по поводу проклятой синагоги.

— Какой синагоги?

— Совершенно неожиданный казус, — ответил Робинсон смеясь, — намутили нам тут сектанты.

Президент Гаррис заинтересовался.

— Я прошу вас, — обратился он к Робинсону, — принять его здесь.

— Войдите, — крикнул Робинсон.

Послышался кашель. В вагон вошел пожилой еврей со слезящимися глазами и кнутом под мышкой.

Глава девятнадцатая

Есть на Подолии, в Киевщине, знаменитые среди евреев местечки: Белая Церковь, Васильков, Немиров, Литин. Два столетия с лишним назад на Украине появился человек, основавший хасидизм. Его прозвали Бааль-Шем-Тов, что значит: «Господин Доброго Имени». Он основал секту религиозных романтиков, чья жизнь была наполнена верой в чудеса, они собирались для песен и плясок во имя того Бога, который, по учению ортодоксов, таких вещей не любит. Самое знаменитое местечко — Меджибож, в двадцати пяти километрах от Проскурова, — резиденция первого хасида. Здесь показывают чудесный колодец его имени и насыпь над его могилой, куда старики кладут записки с мольбой о хлебе и о благополучии своих детей.

«Великий хасид, — просят они в записках, — исходатайствуй перед Богом здоровья для моей Мани, хорошей службы для моего Арона, долгих дней для моего мужа…»

В каждом знаменитом местечке был в недавние времена свой цадик и свой еретик, или апикойрес, как его тут называли. Цадик жил в одиннадцати комнатах, содержал большой штат, ему приносили продукты и деньги, и свита поедала остатки его обедов и ужинов. Еретик, или апикойрес, ходил по улицам с непокрытой головой, ел хлеб и пил воду в Судный день, заходил в поганые трактиры и страшил всех добрых людей отвратительно — вольными мыслями.

В апикойресы обычно попадал какой-нибудь рабочий человек, подмастерье: либо кузнец, либо бондарь, либо извозчик. Был такой и в Литине еврей-ломовик; он вечно торчал со своим кнутом у товарных складов, от него пахло водкой, он громко смеялся и своими неуместными шутками мог задеть самого цадика из знаменитой литинской династии. У него не было ни жены, ни детей, в доме свистела нужда, он одевался в мужицкий кожух, и его прозвали Грубияном.

— Дети, прочь отсюда! Вот идет Мойша-Грубиян.

Когда в местечке нечем стало кормиться, многие записались в Биробиджан. Они приходили с женами и детьми в дом, где остановился вербовщик, расспрашивали, шумели.

— Эй, товарищ, — сказал Мойша-Грубиян, — запиши и меня.

Так он очутился в Александровке и стал членом колхоза «Заря Востока». О таком человеке рассказывают великое множество историй. Однажды в субботу он закурил в синагоге. Скандал! В день разрушения Второго храма он остановился со своими битюгами у колодца, напоил лошадей и сам подсунул голову под кран. Скандал! Как-то он пустил слух, что пойдет к цадику. Все местечко заинтересовалось: разве ребе примет такого человека? Но литинский цадик его принял. Он надеялся искусными речами и замысловатыми притчами убедить Грубияна в величии веры.

— Ребе, — сказал Грубиян, — есть книга Талмуд?

Ребе засмеялся.

— Есть, дитя, — ответил он, — и Вавилонский Талмуд и Иерусалимский.

— Правильно, ребе, — осмелился сказать Грубиян, — и вот я слыхал, что в Вавилонском Талмуде есть трактат «Бава-меция» или «Бава-кама».

— И «Бава-меция», — ответил цадик, — и «Бава-кама». Очень похвально, что ты слыхал, сынок.

— Вот видите! — воскликнул Грубиян. — И там рассказывается, как жена первосвященника ела жертвенное мясо, но тут к ней пришли люди и сказали: «Твой муж умер». Ах! Значит, ребе, она уже не жена первосвященника, а вдова. Правильно я говорю, ребе?

— Золотые слова.

— Я же все знаю! Как жених на иждивении! — вскричал Грубиян. — Но если она не жена, а вдова, то не имеет права есть жертвенное мясо, так как жертвенное мясо могут есть только первосвященник или его жена. Я ничего не напутал, ребе?

— Нет, дитя мое.

…Тогда, слышал я, заспорили две бражки. Бражка Гилеля и бражка Шамаля…

— Школы, — поправил ребе.

— Нехай будет две школы. Заспорили они, значит, что нашей вдовице делать с мясом — выплюнуть или проглотить? Одни говорят: раз она не жена первосвященника, пусть выплюнет, а другие отвечают: если мясо у нее уже во рту, пусть проглотит. Спорили они день, ночь, неделю, месяц… и не добились никакого толка. И тогда они решили оставить разрешение вопроса до пришествия Мессии. Так, ребе?

— Верно, сынок!

— Как жених на иждивении! — воскликнул Мойша-Грубиян. — Все знаю!

Он сощурил свои слезящиеся глаза и сказал:

— Ребе, я решил задачу: я знаю, что нашей вдове нужно делать.

Ребе улыбался.

— Что, сынок?

— Ей нужно мясо проглотить.

— Почему?

— Я держусь такого мнения, что, если есть что глотать, надо глотать, и никаких двадцать![31]

Мойша-Грубиян увидел, как побагровело у ребе лицо, и все вокруг испугались.

Скандал!

Сейчас Мойша-Грубиян стоял в вагоне, у стола, где сидел уполномоченный Робинсон и заседала американская экспедиция во главе с президентом Вильямом Гаррисом.

— Что вы на это скажете? — воскликнул он. — Наши шматы уже забегают перехватить одну-две молитвы. Эти русские чудаки нам наплевали в кашу. Откуда они взялись такие?

— Когда же они ее успели построить? — спросил Робинсон.

— В три дня. Они работали, как пожарная команда.

Вильям Гаррис попросил Робинсона рассказать, о чем у него идет речь с Мойшей-Грубияном. Робинсон сослался на русскую историю и сообщил, что в пятнадцатом веке возникла в Новгороде Великом религиозная секта, которая признавала только Ветхий Завет и вела переписку с еврейскими учеными. Московское правительство объявило сектантов еретиками и прозвало жидовствующими. Впрочем, с годами сектанты, изгнанные в Сибирь, действительно переняли еврейскую веру. В Забайкалье, в округе Зима, есть и сейчас такая колония. Это широкоскулые, как все забайкальцы, мужики, но они празднуют еврейские праздники, и у них свой раввин, он же оператор, совершающий обрезание. Раввина зовут Илларион Потапов.

Когда в Забайкалье пошел слух о Биробиджане, несколько десятков семей сектантов покинули старые места и со всем своим скотом и имуществом перебрались в Биробиджан. Их встретили здесь с удивлением, но приняли как всех переселенцев, и они построили для себя дома в Александровне. Группа эта и выстроила неожиданно для всех синагогу.

— Наши евреи, — сказал Мойша-Грубиян, — совсем забыли про Бога, но вдруг эти чудаки… мы, товарищ уполномоченный, недовольные, что они нам мутят работу… я видел, как один-другой забегает к ним перехватить молитву.

Мы спросили Робинсона, что он намерен делать.

— Они же все равно кулаки, — ответил он, — мы их сюда пустили по ошибке. Меня удивляют еврейские переселенцы — от них и не пахло религией. Но если хотят молиться, пусть молятся. Их засмеет молодежь. Как власть, я не имею права препятствовать.

— Закройте, и все! — оказал Мойша-Грубиян.

— Нет, — возразил Робинсон, — это зависит от вас самих.

— А что сказать нашим?

— Передайте, что я к вам заеду завтра.

Мы снова вернулись к маршруту. А через полчаса мы уже переезжали вброд Биру. Мы оказались в бездорожной тайге. Мистер Броун напялил на лицо сетку, спасаясь от комаров. Наши кони пробирались через кустарник, топтали кедровые шишки. Во многих местах тайга была заболочена.

Мы говорили о причинах заболоченности Биробиджана. Дальневосточный край лежит на берегу Тихого океана. Летом — в июле и августе — дуют с океана теплые, влажные ветры. Они ударяются о горы и сбрасывают там влагу. Вот почему здесь так много дождей.

Мы говорили о горах Биробиджана. Горы на западе, на севере, внутри страны. Вдоль Амура тянутся горные хребты в полкилометра и километр вышины. С гор стекают реки и речки, ручьи и родники. Берега рек низки, и вода выходит из берегов. Она размывает почву и верхний слой подпочвы.

Вильям Гаррис сказал:

— Здесь во многих местах глинистая подпочва; она не пропускает воды, а мертвый травянистый слой, накопившийся веками, создает неровность рельефа. Он удерживает влагу. Вот и все причины заболоченности Биробиджана.

Мы ехали весь день по тайге, нахлобучив на себя брезентовые плащи с капюшонами и погрузив ноги в болотные сапоги. Американцы много говорили между собой, делали кое-какие выводы. Почва хороша, но из-за малоснежной зимы и поздней весны плохо вызревает пшеница, однако отлично родится рис.

Президент сказал:

— Мне очень нравится здешний картофель.

Профессор Соуле Киффер, секретарь президента, ехал впереди. Он записывал в блокнот все деловые и поэтические слова Гарриса. Тот восхищался биробиджанской тайгой, — этим великим царством лиственницы и кедра, — горными реками, образующими воронки, омуты и низвергающими камни, очертаниями Хингана, синими сопками на горизонте, цепью вершин с одинокими кедрами на макушках, тишиной нетронутого мира.

Мойша-Грубиян был с нами. Ему по пути с экспедицией, говорил он. Он смотрел американцам в рот: значит, вот они какие, настоящие американцы.

— Нет, — ответил Броун, — мы не буржуи.

— Извините, какой же класс? Не рабочие ведь?

— Нет, не рабочие.

— Я понял! — воскликнул Грубиян. — Вы американская интеллигенция. Когда видишь человека в костюме из лондонского сукна, всегда думаешь, что он буржуй. Скажите, пожалуйста, Нью-Йорк большой город?

— Большой.

— Еще больше, чем Москва? — с недоверием спросил Грубиян.

— Больше.

— Ну и ну! — воскликнул Грубиян. — А сколько у вас жителей?

— Семь миллионов.

— И каждый находит себе кусочек хлеба?

Броун улыбнулся:

— По совести говоря, не каждый.

Мы заехали на пасеку и тут распрощались с Мойшей-Грубияном.

— Мистер, — крикнул он, прощаясь, — передайте там нашим американским евреям, чтобы они меня не ждали. Я не скоро приеду.

Мы заехали еще в Бирефельд и поздно вечером прибыли в Александровку. Горели костры. Люди еще работали — корчевали лес. На очищенном участке стояло два десятка домов. За ними были разбросаны палатки. Стога сена, белая гречиха, светлый овес, огороды. У входа в село — колодец. В одном из домов играли на гитаре. Шел дым от временных печей, от костров. Варилась рыба — по запаху, кета. Люди обживали тайгу.

Мы остановили человека с топором. Он возвращался с корчевки, заходил в село.

— Как место называется?

— Войо Ново, — ответил человек с топором.

— О, мы заехали к палестинцам, — сказал Броун.

Мы спешились, привязали лошадей, зашли в первый дом. В десять минут весть о нашем прибытии дважды обошла село. Избу окружили со всех сторон, заходили, выходили, заглядывали в окна.

— Кто из вас знает английский язык? — спросил Вильям Гаррис.

— Все, — ответили в избе, в сенях и за окном.

С первого взгляда они не отличались от других биробиджанцев. Как и остальные новоселы, они были одеты в брезентовые плащи и кожухи и обуты в высокие болотные сапоги. Но мы присмотрелись и увидели загорелые лица. Почти все были одного возраста: видимо, из тех, кто перекочевал в Святую землю после декларации Бальфура. Десять лет жизни в горах Иудеи прошли недаром. Руки, протянутые для пожатия, были руками привычных земледельцев. Новоселы пропустили вперед пожилого, небритого человека. Он положил на стул брезентовую шляпу, обнажил полуседую голову.

— Цви Гордин, — сказал он, — прожил в Палестине двадцать два года.

Он повел нас по селу, показал хозяйство колхоза: конюшни, хлев, амбары, два трактора, плуги, бороны, жатки. Они тоже пострадали от наводнения. Нет, пока никто не огорчается. Все знают: жизнь впереди.

— Наоборот, — сказал Цви Гордин, — у нас большие надежды.

— Вы верите в Биробиджан? — спросил мистер Броун.

— Я вам скажу так, — ответил Гордин. — У нас было на земле две родины: одна там, в Палестине, другая — здесь. Одна родина уже кончилась, а другая… другую надо построить.

Мы разошлись по селу. Вильям Гаррис зажигал магний и снимал постройки, людей, детишек, скот. Броун и я заходили во все дома, и, пока Броун разговаривал с каждым о радостях и нуждах Биробиджана, я неизменно спрашивал:

— Где вы жили в Палестине? Не знаете ли вы Александра Гордона?

— Нет, не знаем.

— У нас такого не было.

— Спросите Цви Гордина. Он знает Палестину, как свое местечко.

И оказалось, что Цви Гордин действительно знал Александра Гордона. Он знал не только его, но и Ровоама Висмонта. Цви Гордин был хорошо знаком с дочерью наборщика Лией. Нет, она до сих пор не вышла замуж. Очень приятные молодые люди, он часто встречал их в доме наборщика. Когда Цви Гордин заезжал в Иерусалим, он тоже там останавливался. Ровоам, тот был почти коммунистом. Цви не понимает, почему он не приехал сюда. Неужели из-за той глупости?

— Какая глупость?

— Э, — отмахнулся Гордин, — он все хочет отдать Ротшильду какие-то триста фунтов, истраченные бароном на его воспитание. Сумасшедший, он себе во всем отказывает. Он живет в Каире, где работает на водопроводной станции.

Я узнал от Гордина, что Висмонт уже перевел в адрес Палестинского банка сто фунтов. Он всегда говорит, что хочет во что бы то ни стало рассчитаться с бароном.

— Детские забавы, — сказал Цви Гордин, — главное, тот Ротшильд уже умер… как будто барон будет знать.

— А Гордон? Он еще служит продавцом в киоске Розенблатта и Зильберберга?

— Нет, он давно покинул Тель-Авив.

Я узнал, что Гордон снова перебрался в Иерусалим и через год после смерти ребе Акивы женился на Малке. Ее дед тоже умер и передал незадолго до кончины свой кинематограф одному англичанину. Гордон служит в кинематографе кассиром, он совсем опустился, почти никуда не выходит и перестал делать свои миниатюры.

Мистер Броун прислушивался к нашему разговору.

— Я же говорил, — сказал он.

— Между прочим, — продолжал Цви Гордин, — ваш друг знал, что я еду сюда. Он сказал, что завидует мне и что Палестина — это наша могила, а Биробиджан может стать нашей колыбелью. Я его просил: «Едем с нами». — «Нет, — жаловался он, — я уже никому не нужен: я — больной… Как-нибудь доживу здесь».

Цви Гордин угостил нас чаем. Он поставил тарелку с маслом.

— Ешьте, — сказал он. — Это наше биробиджанское масло.

Он сделал для нас бутерброды с сыром.

— Ешьте, — сказал он. — Это наш биробиджанский сыр. Жена, а мед?

Мы взяли из его рук блюдо с медом.

— Это наш биробиджанский мед.

Когда разговор снова зашел о Гордоне, Цви Гордин вздохнул.

— Э, — сказал он, — поговорим о вещах более веселых. Я так думаю, что ваш друг наплевал на все: и на сионизм, и на панарабизм, и на Англию, и на Францию, и на весь мир… Он ходит к себе в будку, потом домой и опять в будку, и снова домой, и ест свой хлеб с маслом, и огорчается, что у жены есть от него какие-то тайны.

Глава двадцатая

Счастлив тот, кому удается сохранить своих друзей от дней юности до могилы. Я часто горюю, что растерял их. Жизнь вбила клинья между нами, и многие стали моими врагами, а другие ко мне равнодушны, как и я к ним. Впрочем, мы иногда встречаемся на шумной улице, виновато кланяемся и быстро расходимся. Мне было жалко, что я потерял Александра Гордона, и я уже не думал о том, что когда-нибудь с ним встречусь, если бы не случайная поездка в Литин, которую я совершил в 1932 году.

По делам службы пришлось мне объехать еврейские местечки на Подолии. Я побывал в Немирове, в Браилове, в Жмеринке и Деражне, затем заночевал в Виннице и взял место в почтовый автобус, уходящий в Литин.

Было лето. На полях поспевала пшеница, темнела свекла. Хороша дорога в Литин! Два ряда дубов и лип, высоких и тенистых, выстроились по сторонам. На придорожных огородах валяются на солнцепеке полосатые арбузы и желтеющие дыни. Выдаются своей удивительной величиной тыквы. Склонилась набок от тяжести шапка подсолнуха. Машина бежит среди белых домиков, отгороженных заборами из ивовых прутьев. Иногда на дорогу выскочит мальчуган из деревенской почты и подхватит сумку с письмами. Когда налетит ветер, липы обсыпят нас своей листвой. Машина идет в Литин…

Каким грустным показался мне этот городишко! Я увидел дома с поваленными колоннами. Во многих хатенках были выбиты окна. Покривились крыльца, ободрались крыши. Я подумал: «Мертвый город».

Я бродил по Литину и всюду видел картину увядания. И только после того, как я обошел многие дома и познакомился со многими семьями, эта печальнейшая на первый взгляд картина увядания стала для меня поэмой радости. Я узнал, что местечку пришел конец. В самом деле, город без промышленности, деревня без сельского хозяйства — как могла в наши дни существовать такая нелепая экономическая единица! В каждом доме жили жизнью отраженной. На стенах висели снимки сыновей и дочерей, внуков и внучек. Они работают в Харькове, в Керчи, в Днепропетровске, они учатся в Киеве, Москве, в Одессе, Полтаве, в Криворожье, они уехали в Биробиджан, в крымские колхозы, в национальные районы на Украине. Они посылают домой посылки и деньги. Иные выписали своих стариков и детей, другие еще не обзавелись квартирами и мебелью и просят подождать. Тогда я понял, что если считать литинцами всех этих людей, бытовавших в домах в виде фотографических карточек, окажется, что в Литине живут сотни слесарей, трактористов, полеводов, пасечников, агрономов, студентов, машинистов и инженеров. И если другие местечки, где я побывал, становились либо городами, либо деревнями, то из Литина, не ставшего ни тем, ни другим, население бежало.

Живя в Литине, я вспомнил: отсюда родом друг моего друга, Александра Гордона, Герш Гублер. Я спросил:

— Нет ли тут такой фамилии?

— Есть. Рядом с сельсоветом.

В темном и полуразвалившемся доме жила старуха Хана Гублер. Про нее в местечке говорили, что у нее есть ножная машина «Зингер» и она шьет детское белье. Я поразился опрятности этой старой женщины. На ней была белая кофта и черная, хорошо выутюженная юбка. Ботинок она не имела, но галоши, которые она носила вместо них, были чисто вымыты и даже блестели. Я спросил: та ли самая она Гублер, что имеет сына в Палестине. Она продолжала строчить, и я поймал ее взгляд исподлобья. Я повторил вопрос: его зовут Герш. Герш Гублер из Литина. Вероятно, она его мать.

— Зачем это вам? — испуганно сказала Хана Гублер и остановила машину.

— Собственно, никакого дела…

Прошло не менее десяти минут, пока я расположил к себе швею, и она наконец со вздохом сказала:

— Что же из того, что мой Герш в Палестине? Вы думаете, Палестина — большое удовольствие?

— Нет, я так не думаю. Но у меня есть друг, и этот друг является другом вашего сына. Понимает ли уважаемая Хана Гублер?..

— Нет, — сказала швея, — Палестина — это не Америка. Вот другие имеют детей в Америке и получают иногда торгсиновские боны, а Герш? Я ничего от него не имею. Вы думаете, это плохой сын? Смею вас уверить, не сынок, а золото. Дай Бог вам такого!

Швея с достоинством рассказала мне, как ее мальчик сражался с бандой Шепелева. Был здесь такой гимназист; в 1918 году он собрал несколько десятков человек, вооружил их и объявил свою программу. Программа оказалась невразумительной, и ее никто не понял: ни украинцы, ни евреи. Но последние, однако, уяснили себе один пункт: Шепелев будет их уничтожать. Выбитый из последних подступов к Литину, гимназист заявил местечку, что отступать он собирается завтра и что его отступление, вынужденное атакой красногвардейского отряда из Винницы, дорого обойдется литинским евреям. Банда Шепелева готовила погром. Уже забились на чердаки и в подвалы старухи, уже послали гонца в Меджибож, дабы он положил на могилу великого хасида Бешта записку-прошение для передачи Господу Богу, уже в двух синагогах раскрыли дверцы Ковчегов Завета, и раввин объявил пост. Подумывали о черной свадьбе и разыскивали уродцев, собирали на всякий случай вещи и деньги, надеясь этим снискать милость громил. Молодежи в городе не было: она ушла в красногвардейский отряд и скоро должна была вступить в город.

В тот день юный Герш Гублер уговорил трех мальчуганов, и они спрятались на кладбище. Мимо проезжал возок с оружием для Шепелева; на груде сена лежали десять винтовок русского образца и пулемет. Оружие караулили два хлопца — таких же юных и безусых, как и мальчуганы, притаившиеся за каменными надгробьями.

— Вдруг мой Герш, — сказала Хана Гублер, — выскочил из засады и напал на возок.

— Как? — удивился я. — Безоружный?

— Что вы такое говорите? — воскликнула Хана обиженным голосом. — У моего мальчика был при себе большой револьвер, он наставил его в хулиганов, и те бежали.

Четыре юнца завладели десятью винтовками и пулеметом, с которым никто из них не умел обращаться. Они попытались раздать оружие старикам и составить из них отряд, но те испуганно отказались: «Не дай Бог… Будет хуже».

Юнцы защищались сами и убили двух шепелевцев, но погром все же состоялся. Старики говорили, что Бешт был занят в то время, когда посланный положил ему на могилу прошение. Напрасно раскрыли Ковчеги Завета: Бог знает, что в Литине много грешников и еретиков, и не внял молениям. Говоря о еретиках и грешниках, старики намекали на Герша Гублера и его товарищей: «Озорники! Они разгневали Всемилостивого, Вездесущего и Всепрощающего».

Так рассказывала швея. Я похвалил ее сына и еще больше расположил ее к себе. Она угостила меня кислым молоком и спросила, не надо ли мне чего постирать. Если я только принесу ей кусок простого мыла.

— Я вас спрошу так, — сказала Хана Гублер. — Вы не коммунист?

— Нет.

Она внимательно осмотрела меня и спросила:

— Вы против них что-нибудь имеете?

— Наоборот, — ответил я, — думаю, как и они.

Видимо, ей понравился мой ответ, и она сказала:

— Отчего я никогда о них ничего не слыхала… пока не пришел Ленин и перевернул все по-своему. Герш говорил мне, что они были и до революции. Почему же в Литине о них не знали?..

Я стал ей подробно объяснять, но она не дослушала меня и произнесла, удивленно поводя плечами:

— Потом я думала, что коммунисты — это только у нас, и вдруг нате… и тут, и там… Кто бы мог сказать, что там тоже есть коммунисты!

— Где?

— В Палестине. Кто бы мог сказать!

— Что-нибудь случилось с вашим Гершем?

— С ним, — ответила Хана, — всегда должно что-нибудь случиться. Они назвали его коммунистом и вообще…

Она, видимо, чего-то стеснялась и долго не решалась сообщить, что ее сын сидел там в тюрьме. Я засмеялся и сказал, что удивлен, почему она стесняется: она должна гордиться. Не то, мол, важно, что сидел, а то, за что сидел. Лучшие люди мучились за идеи в тюрьмах. Разве она этого не понимает?

— Я вижу, вы хороший человек, — сказала Хана Гублер. — Если вы в самом деле не хотите мне ничего дурного, то я вам покажу письма моего Герша.

Она достала черную дубовую шкатулку, где измятые письма ее сына валялись среди множества наперстков, иголок, английских булавок, разноцветных лоскутков, фотографических карточек и квитанций. Прежде чем передать мне письма, она тщательно разгладила их и перецеловала.

Из первых же строк я узнал, что Илья Шухман стал одним из главарей национальной партии «Ахдус Гаавадо» и его друзья поставили ему на вид, что он слишком много прощает дерзкому на язык Гершу Гублеру. Они сказали ему: долг каждого честного сиониста — предавать в руки полиции смутьянов. Гублер был объявлен смутьяном из-за друзов.

Ливанские горы примыкают к границе Палестины. На Ливанских горах живет племя друзов. Они подмандатны французам, как палестинские арабы и евреи подмандатны англичанам. Французы обложили друзов большими налогами, они бестактно отнеслись к святыням, и друзы восстали. Целые месяцы защищались они на крутых тропинках своих неприступных гор. Французы высылали пополнение за пополнением. С французских судов сгружались новые пушки и аэропланы. Маленькое племя друзов орошает каждую тропу кровью — своей и вражеской.

Однажды после работы Гублер заговорил об этом с Шухманом.

Тот нахмурился и грубо сказал Гершу:

— Прикуси язык, это не твое дело.

— Значит, ты за французов?

— Французы культурный народ, а друзы дикари, как все арабы! — вскричал Шухман. И пригрозил Гублеру: если тот не замолчит, он сообщит о нем в черный кабинет.

Черный кабинет — особый отдел для борьбы со смутьянами в партии.

— Ты рассуждаешь, как гебраист Западной стены, — ответил Шухману Гублер.

— Я тебя предупредил, — сказал Шухман и отошел от него.

Вскоре он узнал: Герш снова разговаривает о друзах. Он имел наглость втянуть в беседу школьников, но там была одна четырнадцатилетняя девочка, воспитанная как следует.

— Ты погромщик, если так рассуждаешь! — закричала она на Гублера и плюнула ему в лицо.

Девочка прибежала к Шухману, и тот поехал в отделение «Ахдус Гаавадо» и сообщил черному кабинету о поступке Герша Гублера. Его судили в Тель-Авиве. Александр Гордон побежал к адвокату Илье Халлашу просить его выступить в защиту Гублера. Ильи Халлаш отказался. Тогда Гордон отправился к адвокату господину Сокеру. Тот тоже отказался защищать Гублера. Гордон послал письмо Шухману, но тот вернул ему письмо с пометкой: «С дезертирами ничего общего не имею».

Гублера осудили и отвезли в Аккрскую крепость. Это мрачный замок, повисший на скале, его омывает Средиземное море, из окон замка видна гора Кармель.

Глава двадцать первая

Я заночевал в доме Ханы Гублер. Она жила бобылкой, чистой, опрятной бобылкой в маленьком доме, обреченном на слом. Спал я долго и чувствовал, что швея с нетерпением ждет моего пробуждения. Глиняный горшок с густой простоквашей стоял на моем столе. Убирая мою постель, она заметила книгу, которую я читал вечером и, засыпая, уронил на пол.

— Молодой человек!

— Что?

— Я вас спрошу так: это не Эрфуртская программа?

— Нет, — ответил я удивленно. — Это книжка рассказов французского писателя Проспера Мериме.

— Как вы сказали?

— Проспер Мериме.

Она махнула рукой.

— Все равно! Какие-нибудь басни или песни. Правильно?

— В этом духе.

— Ну, пейте кислое молоко.

Я заинтересовался, от кого она узнала про Эрфуртскую программу. Хана сказала, что спросила Вексельмана из сельсовета, какие книги читают люди, которых называют коммунистами. Вексельман сказал: «Массу! Тысячи книг». Она спросила: «Все-таки? У них же есть названия?» Вексельман сказал: «Эрфуртскую программу». Хана Гублер хочет прочесть какую-нибудь книжку из тех, что читает ее сын. Нет ли у меня здесь Эрфуртской программы на еврейском языке?

— Я думаю, вы можете достать в литинской библиотеке, — сказал я Хане.

Она сперва не поверила, потом робко попросила меня пойти в библиотеку и взять для нее эту книгу. Она бы не стала меня затруднять и пошла сама, но ей как-то стыдно. Я охотно согласился и через полчаса принес ей Эрфуртскую программу на еврейском языке. Отдыхая время от времени от работы на своей машине, Хана заглядывала в книжку, морщила лоб: читать ей, видимо, было трудно.

Она строчила весь день; иногда к ней приходили заказчицы, столь бедные и обшарпанные, что трудно было к ним применить такое солидное слово, как «заказчица». Шла невероятная торговля, звучали просьбы, клятвы. Заказчицы много болтали, а Хана Гублер кивала головой и все строчила, то чаще, то реже нажимая ногами решетку.

— Вы слыхали, Хана, — болтали заказчицы, — уже опять записывают в Биробиджан.

— Да?

— Подумаешь. Они стали такие капризные! Не всех берут.

— Да?

— Что мы им, яблоки, чтобы выбирать только крупные. Наш Вексельман дает характеристики. Если он хочет, то может напортить каждому.

— Да?

— В пятницу в Виннице в Торгсине будет мука.

— Да?

Заказчицы уходили, а Хана строчила. Так она проработала до позднего вечера, потом снова заговорила со мной. Она всегда понимала, что коммунисты образованные, но никогда не думала, чтобы они были такие ученые. Вот она читает книжку на еврейском языке, и так трудно понять. Все какие-то нездешние слова, возвышенные. Доходит ли до нее смысл? Конечно, она же не глухая.

— Я вам скажу так, молодой человек: они таки думали о нас. А если я швея, то как считаюсь по-ихнему: пролетарь или кустарь?

— В зависимости от того, где вы работаете.

— Значит, если бы я работала на фабрике, я была бы чистый пролетарий?

— Правильно.

Она пошла за водой, затем натопила кизяком печь, согрела чай. У меня оказались чай и сахар, что удивило Хану Гублер. Выходит, сказала она, что мы с ней будем пить настоящий хозяйский чай. Есть ли у меня мать? Неужели умерла? Она всплеснула руками, и лицо ее стало бесконечно скорбным. Сколько же ей было лет? Умерла такой молодой? Какая же у меня печальная жизнь, если я сирота с детских лет. Вспоминаю ли я ее? Очень хорошо! Значит, ей там совсем легко, если сын вспоминает мать. Герш тоже очень хороший сын. Он Бог знает куда уехал, но не забыл свою старушку мать. Сначала он писал, что перевезет ее туда и они будут жить вместе, потом просил подождать. Ну, а теперь…

— Я ведь самое главное от вас скрыла, — сказала Хана. — Мой сын приедет сюда.

— Когда? — воскликнул я.

— Я вам не показала главное письмо. Боялась! Думаю так: чужой человек, зачем ему это знать. Герш писал, что если его сюда пустят, он вернется. Вот я и боялась: вдруг вы можете сделать что-нибудь такое, что его не пустят. Потом он написал мне, что уже все готово и их пускают, и они едут сюда целой колонией, в Биробиджан.

— Когда?

— Я сама хочу его поскорее увидеть.

Швея показала мне письмо. Да, Герш Гублер едет сюда с целой колонией. Колония называется Кадимо. Как так? Почему Кадимо? Я был безмерно удивлен, но последнее письмо Гублера оказалось очень коротким, и ничего больше мне из него узнать не удалось. Хана призналась: я единственный человек, которому она показала письмо. Она стесняется односельчан. Они скажут, что ее сын неудачник, если не смог устроиться за границей, где, по словам старых литинцев, люди так хорошо устраиваются.

Хотя, я вам скажу по совести, они уже получают совсем не те посылки. Например, сосед. У него сын живет в Филадельфии. Вы знаете такой город? Это же Америка! Еще недавно он посылал ему пять долларов в месяц. Пять долларов! Сосед отправлялся в Винницу и скупал там в Торгсине половину магазина.

А теперь? Сын посылает ему из Филадельфии один доллар в месяц, и то неаккуратно. Он пишет, что дела его идут неважно и пусть ему наши евреи не завидуют: у них это называется кризис. Вы подумайте! Такая Америка и какой-то кризис! Такая Америка…

Я объяснил Хане Гублер, что такое кризис. На этот счет у коммунистов тоже есть книжки.

— Уже написали? — удивилась она.

— Давно написали, — ответил я. — Еще Карл Маркс писал, а он умер пятьдесят лет назад.

Она опять не поверила, потом снова стала хвалить неожиданную ученость коммунистов и попросила достать ей книжку о кризисе на еврейском языке. Она хочет знать все, что знает ее сын. Она хочет, чтобы Герш, когда приедет, смог с ней говорить обо всем. Например, ему захотелось потолковать о кризисе — так пусть он толкует с ней, а не бегает для этого в другой дом. Трудно в наши дни быть матерью: сыновьям уже мало одной заботы и ласки, им еще надо, чтобы мать кончила высшие женские курсы. Интересно знать, когда старая Хана могла это сделать? Ее выдали замуж в шестнадцать лет. Муж приехал из Летичева и не знал никакой профессии, только через тридцать лет он научился валять шапки, а сын к тому времени сделался подручным у бондаря и приносил домой два-три рубля. Она вышла замуж и, как только гости разошлись, села за машину, которую принесла мужу в приданое. С тех пор она строчит. Когда Герш уехал из Литина в Одессу, муж еще был жив. Он умер в голодное время в Проскурове, в бараке для сыпнотифозных.

Правда, красота не самое важное в жизни, но я могу поверить ей, что она была красивой девушкой. Она не посмела бы так сказать о себе, если бы ей не говорили это чужие люди. В Литине как-то поселились офицеры, и один из них встретил ее на улице и сказал: «Какая хорошенькая жидовочка». Но что такое красота? Прах и тлен, не правда ли?

И все же швея достала свою дубовую шкатулку. Порывшись среди лоскутков и наперстков, нашла старинную фотографическую карточку. Я увидел бледное и безгрешное лицо, полное освежающей красоты. Она вытянулась на снимке во весь рост, в старомодном черном платье до пят, с платком на голове, строгая и вместе с тем напуганная. Рядом с ней стоял ленивый, нелюбящий муж. Он и перед фотографом успел показать свое мнимое мужское превосходство. Она была широка, он худ, ее глаза были прекрасно раскрыты, его — вяло сомкнуты. Однако я увидел неоправданное высокомерие на его некрасивом, заросшем щетиной лице.

Увлекшись воспоминаниями, швея сообщила мне, что в те годы ее хотел взять замуж сын литинского купца Чернявского. Отец был богатый человек и жил в самом лучшем доме. У него был свой экипаж и какие кони! Есть кони — кони, и есть кони — львы. У Чернявского были кони — львы. Черные, пламенные, красивые! Сын увидел Хану на кладбище, где она любила гулять с подругами. Он вызвал подруг к себе и долго расспрашивал их о Хане. Она будет его невестой. Он пристал к отцу, и тот решил сам посмотреть дом Ханы. Он гордо вошел в нищий дом и не пожелал сесть на стул нищих, и не пожелал выпить молока нищих, и отказался от яблока нищих. Уходя, он сказал: «Глупый бездельник! Здесь живут нищие, последние нищие!»

Брак не состоялся. Старый Чернявский жив и сейчас. Он торгует на базаре и беднее Ханы Гублер. У него забрали и дом и черных львов вместе с экипажем, а сын еле-еле устроился на службу в Виннице. Он тогда женился на дочери хозяина кирпичного завода, но забрали и завод… Вот тебе и богатство… Прах, тлен… Хана Гублер родила трех сыновей и трех дочерей, но все умерли. Уцелел самый младший, и самый красивый, и самый умный — ее драгоценный Герш. Она очень довольна, что он еще не женился. Жизнь так устроена, что молодые жены не любят старых матерей. Если ей все равно суждено его лишиться, пусть это произойдет несколькими годами позже.

— Вы, должно быть, слыхали, есть такая песня, где жена заставила мужа принести ей в подарок сердце матери? Песня очень смешно называется… «Эрон лярон, ля-ля, ля-ля…» Это французские слова. К нам в прошлом году приехал комедиант из Киева; вот он и представил все в лицах, как сын бежит, бежит и теряет по дороге сердце своей матери, которую он убил… Люди говорили, это в самом деле случилось у них, в городе Франция… даже газеты публиковали… Нам дали бесплатные билеты, всем кустарным людям… которые шьют или делают туфли, пуговицы, шапки, часы…

Хана Гублер поняла, что каждая мать может потерять своего сына, если она не будет знать все, что знает ее сынок. Через два дома живет Погребецкая, очень хорошая женщина, и ее сын большой человек, один из главных комиссаров в Киеве. Нет, ей грех на него жаловаться. Он ей посылает деньги и разные вещи. Но в прошлом году он заехал ее навестить. Обещал, что пробудет целый месяц, а прожил пять дней. Сидит дома и молчит, молчит. А потом надевает свой военный костюм и отправляется в райком, в райсовет, куда угодно. Мать ждет не дождется. Наконец сын возвращается вечером домой и опять молчит, молчит. Затем он уехал, а старая Погребецкая приходила к Хане Гублер жаловаться и плакать. А сын ее в самом деле такой важный…

Швея рассказала, как она поехала, никому не сказав, к молодому Погребецкому в Киев. Поняла из письма сына: он боится, что его могут сюда не пустить; посоветовалась со старухой Погребецкой и с ее напутственными словами отправилась в Киев. Двадцать семь рублей! Она истратила на дорогу такую большую сумму, потому что за все надо платить: и за автобус, и за поезд. О, в Киеве ее не так скоро к нему пустили! Молодой Погребецкий служит в доме с военным караулом. Ее повели к коменданту, и тот спросил: зачем, по какому делу? Потом он передал ей трубку-телефон, и она сказала Погребецкому, что соседка его матери хочет с ним поговорить. Тогда ей дали квитанцию с острой печатью, и три часовых проверяли у нее квитанцию, пока Хана Гублер не попала в комнату, где сидел сам Погребецкий. Ей чуть не сделалось дурно, потому что тот ее выслушал и сердито сказал:

— Нет, ваш сын не наш человек. Я не думаю, чтобы его можно было сюда пустить.

Хана еле пережила его слова, но потом обиделась и сказала Погребецкому, что он, видно, думает, будто ее сын фабрикант Бродский или Высоцкий.

— С каких это пор, — ядовито спросила она, — подручный у бондаря и круглый бедняк уже не наш человек? Может быть, вам кто-нибудь на него наклепал? Так вы плюньте в глаза всем клеветникам!

Но Погребецкий ее успокоил и сказал:

— Вы же сами говорите, что ваш сын сионист, а сионистов мы считаем как контрреволюционеров.

— Ну и что же? — спросила Хана. — Значит, моего Герша всюду будут мучить — и тут, и там?

Он заинтересовался, и Хана рассказала ему всю историю сына.

— Это другое дело! — воскликнул Погребецкий. — Вы же бестолковая женщина! Вот с чего надо было начинать.

Он сказал ей, что у них в учреждении нет подобных заявлений от ее сына, но что Хана как раз попала в то самое учреждение, где все будут знать, и что ее сына, думает он, сюда пустят, и пусть едет домой. Он даже спросил, есть ли у нее деньги на дорогу, и предложил полтора червонца из собственного кармана, но она гордо отказалась, потому что пока глаза ее видят, а руки движутся, Хана Гублер может еще заработать себе и на жизнь и на дорогу туда и обратно.

Когда она ждет сына? Она понимает так, что он будет здесь через пять-шесть недель. Можно ли ей оставить письмо для Герша Гублера? Конечно, конечно.

Я объясняю ей еще раз, что Герш приятель моего друга, и я хочу его расспросить об Александре Гордоне. Пусть он напишет мне, как только приедет. Я бы хотел с ним встретиться.

Прожив в Литине еще два дня, я распрощался со швеей и уехал по делам службы дальше — в Летичев и Проскуров. Вернулся домой через месяц, нашел на столе много писем, но от Гублера не было ничего. Снова уехал на три недели, опять вернулся. Набросился на свежую почту и также не обнаружил письма от Гублера. Так прошло лето, так наступила осень. Снова уехал на месяц, вернулся, опять уехал. Так прошла осень и наступила зима. В конце января я оказался в Одессе, где ждал парохода на Очаков. Очаков — недалеко от Одессы, и езды туда всего три часа. Я приехал на рассвете в одесский порт, надеясь к полудню очутиться в Очакове, но ждать парохода пришлось мне долго, очень долго.

Глава двадцать вторая

Все спрашивали друг друга:

— Вы не видели начальника порта?

Кто-то пробежал по молу с узелком в руке.

— Понимаете, — крикнул он на ходу, — я уже полчаса ищу начальника порта.

— Когда же он наконец придет?

В гавани собралось множество пассажиров. Они проводили здесь третьи сутки, то уходя в город за покупками, то снова возвращаясь. Четыре парохода стояли у причалов, готовые к отплытию. Море буйствовало. Валы перекатывались через волнорез. Не переставая, ревел ураганный ветер. Шторм на Черном море продолжался три дня. Все надеялись, что он с минуты на минуту должен утихнуть, но ветер усиливался, рос накат, все белей и белей становилась пена прибоя. Начальник порта сказал, что не выпустит ни один корабль. Злые и сонные бродили по гавани пассажиры: их ждали в Николаеве, в Батуме, в Пирее.

Кроме них, столпились в порту и встречающие. Пять кораблей маялись в открытом море. Ураган мешал им войти в порт, и родственники тревожились о судьбе плененных бурей пассажиров. Начальник порта стал здешним богом. Время от времени он получал отовсюду сведения, принимал радиограммы с блуждающих пароходов, и стоило ему появиться в своей конторе или на молу, как к нему сразу бросались десятки людей, засыпая его вопросами.

— Ну что, товарищ начальник? Какие сведения?

— Двенадцать баллов, — сурово отвечал начальник порта, безнадежно оглядывая всю толпу.

Пять больших кораблей маялись в открытом море. Два шли из Батума, один из Николаева, четвертый возвращался из кругосветного путешествия, нагруженный электрооборудованием и рыболовными снастями, а пятый плыл из Порт-Саида. Ураган настиг их внезапно. Ночью море разыгралось, семь баллов быстро перешли в девять и одиннадцать. Суда были недалеко от Одессы, когда сила ветра достигла двенадцати баллов, а крен дошел до сорока градусов. Они не успели вовремя проскочить в порт и теперь ждали, как и люди на берегу, успокоения погоды. Радиограммы сообщали об оголенных винтах, о сорванных ветром шлюпках, нехватке угля. В порту обледенели все канаты и причальные тумбы. Люди шли, прижимаясь к стенам, но ветер все же отрывал их от земли и кружил по пристани, смешно вздувая одежды.

Находились дураки, которые в толпе матерей и женщин заводили разговоры о всевозможных кораблекрушениях, случавшихся в разные времена в разных портах. На них смотрели с презрением, от них убегали, как от злодеев и прокаженных. Наоборот, настоящие моряки весело утешали публику, часто повторяя, что этот шторм еще не самый высший и что в их жизни бывали похуже.

Наконец появился начальник порта. Он зарос бородой, словно дал обещание не бриться до тех пор, пока не уляжется море. В руках он держал таинственную сводку со сведениями.

— Ну как, товарищ начальник?

— К вечеру успокоится, — ответил он. — Есть приятные сведения из Новороссийска и Севастополя, там начинается затишье.

Как развеселилась гавань! Все радостно толкали друг друга, повторяли:

— Вы слышали? Начинается успокоение!

— Ну да, затишье!

Жадно всматривались в морские дали, и, хотя так же буйно свирепствовало море и гулял ветер и яростно белела пена прибоя, люди убеждали друг друга, что они видят, как уменьшились гребешки и как — вы разве не чувствуете? — ослабевает ветер. Нашлись добровольцы-гонцы, они ежечасно бегали на радиостанцию, и на пристани стали их встречать так же внимательно и восторженно, как и начальника порта. Изучали полет птиц, гадали по ним, как и по флюгеру на вышке Дворца моряка, стоявшего на бульваре, над красноватым и чуть заснеженным обрывом. Приумолкли хвастливые дураки. Вдруг все стали пить чай. Пили весело и шумно. Шутки, которые ранее выслушивались молча и недружелюбно, начали пользоваться успехом. И опять:

— Вы не видели начальника порта?

— Когда же он наконец придет?

Образовались маленькие коммуны. У одного был в избытке сахар и чай, между тем как у его соседей они давно иссякли. Угощали друг друга, делили продукты, переходили с «вы» на «ты», записывали батумские, николаевские, севастопольские, пирейские, стамбульские адреса и телефоны.

Пассажиры и встречающие ждали вечера. Я ушел в город и, когда зажглись первые огни, снова спустился в порт. Действительно, шторм ослабевал, но корабли еще было запрещено выпускать из гавани. Пошел слух, что ночью в порт смогут войти блуждающие за рейдом пароходы. Начальник сообщил публике: первым причалит пароход «Декабрист», идущий из Порт-Саида.

— Мой сынок! — вскричала женщина.

Я оглянулся и увидел старую-престарую еврейку, закутанную в два шерстяных платка.

— Мой сынок на этом пароходе, — сказала она, схватив за руку начальника. — Он работает в кочегарке. Вы, должно быть, его знаете. Моя фамилия Эпштейн.

— А! — произнес начальник порта и прошел дальше.

Заметив мой внимательный взгляд, старушка подсела ко мне и рассказала мне в нескольких словах жизнь сына. Он кончил мореходное училище, уже два года плавает на «Декабристе», он будет помощником старшего механика. Она всегда выходит его встречать. Грех жаловаться, он не забывает старую мать. Она раньше сама зарабатывала себе на жизнь, но он ей запретил. Видите ли, она торговала на Привозе, у нее был самовар, она варила в нем пшенку и продавала детям, но сын не хочет, чтобы она занималась такими делами.

— Извините, — вдруг сказала старуха, — мне нужно на минуту в приемный покой.

Она вернулась оттуда через полчаса.

— Все хорошо. Слава богу.

— Вы больны?

— Я? — удивилась она. — С чего вы взяли?

— Вы ходили в приемный покой.

— А!

Старуха рассказала, что тут одной женщине стало дурно. Она ждет сына из-за границы. Он тоже на этом пароходе, но не матросом, а простым пассажиром. Когда она узнала, что пароход не может войти в порт, и увидела, что делается на море, ей стало дурно. Вот уже три дня, как она лежит в приемном покое. Спасибо доктору: он дал ей хорошие капли, и ей сделалось хорошо. О, как она ее понимает! Она тоже мать, и если еще не упала в обморок, то только потому, что держится всеми силами за землю, пока приедет сын.

— С Подолии.

— Из Литина?

— Да, из Литина, — удивленно ответила старуха.

— Как ее фамилия?

— Не знаю.

— Хана Гублер?

— Да, ее зовут Ханой, а фамилии не знаю. Если человек сам по себе хороший, мне не нужна его фамилия.

Я прошел в приемный покой и на единственной койке сразу нашел швею из Литина. Она вздрогнула при моем появлении, что-то закричала, но потом разочарованно отпрянула.

— Мне вдруг представилось, — грустно произнесла Хана Гублер, — что это мой сынок.

Оказывается, Герш Гублер должен приехать на «Декабристе». Пароход идет из Порт-Саида, но Герш сел в Яффе. Он ей прислал телеграмму. Она так была счастлива, и вдруг этот проклятый ураган. Как он свистит, как шумит! Правда ли, что он утихает и пароход сможет ночью войти в порт? Или ее обманывают? Нет, она никогда не ездила по морю и никогда не поедет.

— А если бы надо было повидать сына? — спросил я шутя швею.

— Что? — вскричала она. — Если бы надо было пробраться к сыну, я села бы верхом на бочку из-под сельдей и покатила по всем морям и океанам.

Она насторожила ухо: не слышно ли гудков? Я заметил, что долгожданная радость и неожиданная тревога не прошли для швеи даром. На ее лице заметно прибавилось морщин, и плечи ее, еще недавно удивившие меня своей прямизной, выглядели сейчас худыми, костистыми и жалкими. Она виновато сообщила мне, что читала книжку об Эрфуртской программе много раз, но мало поняла. Должно быть, эти немцы придумали тогда очень важное для рабочего класса, если и Энгельс, и Ленин уважительно высказались о программе. Нет, они не все хвалили: они нашли там много такого, что называли оппортунизмом…

— Мне кажется, что если я еще раз прочту, то наконец все пойму. Самое трудное — эти тяжелые слова, которые я никогда раньше не слышала.

Она говорила и поглядывала в темное, непрозрачное окно. Ураган разбил стекла, и все окна в приемном покое наспех заколотили фанерой. Когда вошел врач, Хана Гублер попросила отпустить ее, но тот покачал головой и посоветовал остаться до прибытия парохода.

— Уверяю вас, — сказал врач, — вы услышите гудок. Его нельзя не услышать.

Распрощавшись со швеей, я двадцатый или тридцатый за эти дни раз поднялся в город и вернулся в порт поздно ночью. Еще сверху я разглядел освещенную прожектором толпу и великую суету на молу. Когда я спускался по лестнице, протяжно и величественно загудел гудок. Я заметил движущиеся огни — пароход входил в гавань.

Приемный покой был пуст. Доктор быстро сказал мне, что швею не удалось удержать: ей все время мерещились гудки и шумы. Она заплакала, и ее выписали еще несколько часов назад. Я побежал к причальной пристани, где шумно возились портовые рабочие, волокли сходни, и охрана оттесняла со всех сторон напиравшую толпу.

— «Декабрист» пришел! — кричали люди. — Через двадцать минут войдет «Ильич». Я вас очень прошу, пропустите, пожалуйста: ваш сын же не на «Декабристе»! Пропустите!

— Спокойно, товарищи, спокойно, — голосили охрипшие стрелки портовой охраны.

Пароход медленно поворачивался в бухте, осторожно подплывая к пристани. Кто-то снизу бросил концы, кто-то наверху подхватил. Все радостно кричали вокруг: и на корме, и на носу, и на молу. В неразберихе воплей, восклицаний и приветствий я разобрал беспокойный голос Ханы Гублер.

Мистер Джемс Броун давно уехал к себе домой — в Америку, в штат Юта. Он и не думал, что маленькое письмецо, написанное им как-то в одну из биробиджанских ночей на таежном привале, будет впоследствии иметь большое значение в судьбах многих людей и сыграет в их жизни немалую роль. Возможно, что он написал это письмо на берегу Амура или в Вальдгейме. Помню, в те ночи он клеил конверты и выводил аккуратным почерком адреса. Как выяснилось потом, одно из писем было адресовано в Палестину.

Я уже рассказал раньше, что до посещения Биробиджана Броун побывал со своей комиссией в Палестине. Обследуя положение колонистов, Броун заехал в Кадимо. То была старая колония, основанная в 1905 году, та самая колония, куда не взяли наборщика, сдававшего углы в Иерусалиме. Здесь сейчас жили сто одиннадцать семейств, были большие сады и виноградные участки. Уже умерли многие из тех, кто когда-то убирал камни с бесплодных полей и впервые засеял и оросил эту землю. Однако из прежних пятнадцати халуцим остались шесть человек. То были основатели Кадимо. Кроме них, старинными поселенцами считались еще человек двадцать. Как и основатели колонии, они прожили в ней свыше двух десятков лет. Самым счастливым периодом в их жизни были дни, когда Бальфур провозгласил в Лондоне свою знаменитую декларацию. То время совпало с хорошим урожаем и неплохими ценами на виноград и лимоны. Колонисты говорили: «Сейчас широко раскроется граница, мы сможем на заработанные деньги расширить свои земли и выписать из диаспоры родственников и друзей». Когда они произносили слово «диаспора», то думали о России, Румынии и Польше. Во все эти страны полетели письма, телеграммы. Но тесноватыми оказались ворота границы, а вскоре они захлопнулись совсем. Как и другие, они пали духом после убийства Трумпельдора, ареста Жаботинского и погромов в Иерусалиме и Яффе. Как и другие, они послали протест генералу Сторрсу, но негодующее письмо осталось без ответа. Не удалось выписать друзей и родственников. На заявлениях о визе была всюду начертана одна и та же резолюция: «Ввиду того, что указанное лицо не предоставило сведений о своих капиталах, в визе на въезд в Палестину отказать».

Разумеется, у родственников из диаспоры не было никаких денег, между тем как Национальный комитет требовал от каждого из них ввезти не менее пятисот фунтов стерлингов. Колонисты из Кадимо послали делегата к самому Хаиму Вейцману. Гонец пробыл в Тель-Авиве две недели и добился аудиенции у главы комитета. Тот ответил: «Для блага нашей страны мы должны соблюдать пропорцию. После того как сюда иммигрирует определенное количество евреев-капиталистов, мы сможем пустить и ваших родных. Подождите».

Колонисты напрасно ждали: богатые евреи отнюдь не стремились в Палестину. Капиталы не только не прибыли, но еще и убывали из Сионистского банка. Неожиданно оказалось, что жизнь после декларации Бальфура стала не веселей, а грустней. Как сладка мечта, еще не сделавшаяся реальностью! Все годы ждали исполнения желаний. Наконец они исполнились, и колонисты стыдились сознаться друг другу, что мечта обманула их. С тех пор пошла иная жизнь — обыкновенная горестная жизнь, жизнь без иллюзий. Границы оставались наглухо закрытыми, и колонисты знали причины: все еще не едут евреи-капиталисты, а главное — Англия… Великая держава боится арабов и не хочет, не решается их потревожить новой волной еврейских иммигрантов. Жили тихо и трудно, снимали виноградные гроздья, ухаживали за лимонными и апельсинными деревьями, сеяли пшеницу и ячмень, родили детей, но редко танцевали и пели, забросили чтение книг, огрубели и опростоволосились.

Старинных поселенцев здесь прозвали сторожами пустыни, а более поздних — новыми халуцим. Бывало, кто-нибудь из новых заговаривал о том, чтобы перекочевать в Америку или вернуться в Россию, ставшую советской, и сторожа строго на них смотрели и торжественно заявляли: «Нет, мы никогда не покинем свою колонию».

Так бывало раньше. Сейчас сторожа слушали подобные разговоры равнодушно и с усмешкой. Они знали: все равно никто никуда не поедет: не пустят ни в Америку, ни в СССР. Напрасные разговоры, скучная болтовня.

Раньше редко ссорились жены. Сейчас они часто схватывались друг с другом и привлекали на свою сторону обиженных и разозленных мужей, так что колония нередко разбивалась на несколько враждебных лагерей. Детишки, игравшие на дворе, недоумевали и плакали. Их постоянно разъединяли взрослые, им запрещали дружить, копать сообща песок и катать тележки. Бывало, родители втягивали в тяжелую вражду детей, и мальчуганы показывали друг другу языки и швырялись камнями. После сбора урожая взрослые на короткое время мирились, но дети оказывались более постоянными и сохраняли яростную вражду.

В один из весенних дней в Кадимо приехал Джемс Броун. Его забросали ходатайствами, но он заявил, что ничего пока не может сделать и приехал ознакомиться с их бытом. Он провел в Кадимо три дня и между прочим, как-то в разговоре сообщил, что поедет отсюда в Советский Союз, в Биробиджан.

— Биробиджан? — удивились колонисты. — Еврейская каторга?

Мистер Броун ответил, что никому не верит на слово. Комиссия, в которой он участвует, увидит все своими глазами, и только тогда будет иметь настоящее суждение о Биробиджане. А колонистам рассказывали, что это конец света, мерзлая и беспросветная тайга. Там ничего не растет. Раньше туда загоняли ссыльных, теперь расселяют евреев. Говорят, дикий полярный край с вечной ночью, замерзшим мхом и хищниками, блуждающими по бездорожью.

— Посмотрим, — сказал Броун, — посмотрим.

«Даже в худшем случае, — думает он, — кто-то весьма сгустил краски. Биробиджан — это Дальний Восток, а там нет полярной ночи и прочих ужасов. Возможны болота, бесплодие земли…»

— Посмотрим, — сказал мистер Броун.

Прощаясь, колонисты обратились к нему с просьбой: пусть он напишет им письмо оттуда, пусть кратко, в нескольких словах, сообщит о том, что делается в Биробиджане, какова природа, родит ли земля, есть ли страшные болезни и какие. Броун обещал написать.

Время, когда в Кадимо пришло письмо из Биробиджана, совпало с двумя горестными для колонии событиями. Во всем мире распространился промышленный и сельскохозяйственный кризис, и, хотя палестинские вожди хвастались, что их страна меньше всех задета экономическим бедствием, все же цены на вино и лимоны сильно пали и о еще столь недавнем благополучии вспоминали, как о временах легендарных. Колония Кадимо, прочно стоявшая на своих ногах, в отличие от других, более юных колоний, снова стала нуждаться в ссудах и банковской помощи. За одну осень колонисты влезли в большие долги. Вспоминая дни барона Ротшильда, они припрятали вино в подвалах, ожидая высоких цен. Одни требовали немедленной продажи, другие убедили попридержать. Когда же цены пали еще ниже и то, что еще два месяца назад стоило сто фунтов, теперь оценивалось в семьдесят, первые возроптали: «Мы же говорили! Вот что вы наделали!»

И ссора заварилась на этот раз среди мужчин, а от них перешла к женам. Снова победили сторонники выжидания. Вино тщательно хранилось в подвалах. Цены пали еще ниже. Семьдесят фунтов превратились в пятьдесят. Тогда уже все заявили, что не надо продавать: лучше вылить вино в реку, чем отпустить его по такой безбожной цене. Подавленные колонисты ждали радостных перемен, и тут на их головы обрушилось второе событие, еще более печальное.

Некогда мистер Бальфур провозгласил Палестину еврейской страной. Вслед за его речью в Яффу ринулась толпа эмигрантов. Страна переживала время подъема, вскоре омраченное погромами и коварной политикой английских резидентов. Декларация Бальфура фактически уже не жила, но все же она существовала юридически: на нее ссылались во всех протестах, адресуемых в Лондон, ею защищались, с ней нападали на врагов Палестины. И вот в один день вся страна была потрясена новым законом: премьер-министр Англии Рамсей Макдональд отменил декларацию Бальфура. Конечно, эта историческая хартия не существует уже и юридически. Можно вообразить себе, как торжествуют там, в Хайфе, где скопились панарабисты. Правда, из речи губернатора всем стало понятно, что и арабам нечего особенно радоваться, так как Англия — великая держава, у нее много врагов, и Палестина отныне является важным стратегическим пунктом. В самом деле, пока горевали сионисты и радовались панарабисты, в Палестину прибывали все новые и новые английские части. Они располагались на всем побережье, и инженерные войска расширяли гавань в Хайфе и воздвигали новые мосты и казармы. Арабы видели, как по небу Палестины пронеслись французские самолеты. В это время восстало на горах Ливана одно арабское племя — друзы. На конференции в Сан-Ремо друзы были отданы Франции, получившей мандат на Сирию. Несколько эскадрилий тяжелых бомбовозов засыпали огнем каменные деревушки пастухов, высеченные в голых скалах Ливана. Дважды омрачена была радость панарабистов: и подавлением друзского восстания в Сирии, и наплывом английских войск в Палестину.

В эти траурные для всей страны дни в колонию Кадимо пришло письмо от мистера Броуна. Он сообщал, что исполняет свое обещание. Сейчас — поздний вечер. Он заночевал в селе Вальдгейм. Оно расположено в одиннадцати километрах от Уссурийской железной дороги. Его угощают медом и огурцами. Биробиджанские евреи уже убрали свой второй урожай. На огородах еще дозревают капуста, морковь, свекла. Густой лес обступил село со всех сторон. Броун сидит в гостях у человека, которого прозвали Мойшей-Грубияном. Хозяин что-то напевает, а Броун время от времени раскручивает фитиль керосиновой лампы и пишет письмо в Палестину.

С давних пор в колонии Кадимо утвердился на собраниях такой обычай. Сторожа садились налево, новые поселенцы — направо. Так было и сейчас. Письмо Броуна было написано на разговорно-еврейском языке, запрещенном в колонии. Новый поселенец, читавший послание, на ходу переводил его на древнееврейский язык. Он читал медленно, но, несмотря на это, его часто останавливали и просили повторить прочитанные строки.

«Мои далекие друзья! — так начиналось письмо Броуна. — Прежде всего я должен отвергнуть все слухи об ужасном климате Биробиджана: в среднем он приблизительно равен климату Украины, которую многие из вас очень хорошо знают…»

Здесь мистер Броун подробно рассказал о результатах обследования американской комиссии Икора, в которой он участвовал.

— Прочти еще раз, — сказал один из сторожей.

Слушали молча, внимательно и на правых, и на левых скамьях.

— Ничего особенного, — вдруг сказал один из сторожей, — нам здесь было куда труднее.

На правых скамьях удивились, но тот же голос с левых скамей продолжал:

— Я верю мистеру Броуну, и мне кажется, что биробиджанские трудности — только половина наших трудностей. Не знают же молодые, как нам было тяжело, как косили нас малярия и туберкулез, как мы годами таскали камни и двадцать раз отвоевывали у скал один и тот же клочок…

Его слушали с почтением, но все испуганно оглянулись, когда чей-то голос на правых скамьях произнес:

— Нам и сейчас нелегко.

Похоже было, что сказавший сам испугался своих слов. Он умолк. Было робкое и стыдливое молчание, пока другой голос с правых скамей не сказал:

— Действительно, друзья! Разве нам сейчас не тяжело? Я понимаю, что мы не пережили того, что пережили вы, сторожа пустыни. Но разве нам сейчас не трудно?

Люди, которые так часто ссорились, вдруг почувствовали необыкновенную близость друг к другу, и, возможно, все шумно разговорились бы, если бы один из новых халуцим не произнес фразы, повергшей всех в длительное молчание.

— Декларацию советской власти, — сказал он, — пока еще никто не отменил, а декларацию Бальфура мы уже похоронили по первому разряду.

Еще недавно человека, сказавшего такие слова, изгнали бы из колонии, а сейчас ему никто не возразил. Единственным способом возражения оказалось общее молчание. Было оно таким долгим и тягостным, что трудно понять, что же это: возражение или смущение!

— Читай дальше, — сказал наконец кто-то.

И опять слушали молча и внимательно.

«Далекие друзья! — писал мистер Броун. — Я верю в будущее Биробиджана. Вы мне можете сказать, что когда-то я верил и в Палестину, но я вам отвечу, что то была вера, основанная на мечтах, а здесь — вера, основанная на фактах…»

— Повтори, — сказал голос на левых скамьях.

Не было надобности в повторении, так как дальше Броун разъяснял свою мысль:

«Я позволю себе сказать следующее: на Палестину мы много надеялись и мало от нее получили. Я уверен, что Биробиджан даст гораздо больший эффект в будущем, чем даже тот, которого ожидают его поклонники…»

Новый поселенец читал дальше. В комнате было дымно, душно. Никогда колонисты так много не курили. Письмо вышло из Биробиджана осенью и получилось в Кадимо в начале зимы. А начало зимы ознаменовалось дождями, и нельзя было выйти на свежий воздух. В комнату заходили жены и дети и удивленно смотрели на мирно настроенных мужей. Они сидели друг против друга рядом и молчали. Жены хорошо изучили своих мужей и знали два разных молчания: враждебное и дружелюбное. Они сразу поняли это молчание. Оно было дружелюбным.

Кто-то сказал:

— Выпьем вина.

Кто-то пошутил:

— Почему бы нам и в самом деле его не распить, если так трудно продать?

В дымную комнату проникали лимонные запахи. Дождь омыл деревья, и они наполнились свежим ароматом. Кто-то запел, но никто его не поддержал. Поговорили о вине, но все же решили его не доставать. Поздно разошлись по своим домикам. Месили в темноте размокшие дороги. Кто-то сказал:

— Очень интересное письмо.

Все обернулись.

Затем пожелали друг другу спокойной ночи.

Глава двадцать четвертая[32]

Великий сатирик Шолом-Алейхем опубликовал в первые годы нашего столетия рассказ об одном кротком местечковом раввине, которого вдруг потянуло домой. Маленький раввин как-то неожиданно загрустил и, кажется, заплакал. Его спросили: какая причина?

— Соскучился по дому, — ответил он, — захотелось домой.

Все знали, что всю свою долгую жизнь маленький раввин прожил в местечке и не выезжал оттуда со дня рождения. Но все поняли, по какому дому он соскучился. Домой — это значило: туда, в страну трех праотцов и четырех праматерей. Поняли и умилились. О, неспроста его потянуло, неспроста! Здесь большой смысл.

Неспроста написал этот полушутливый-полусентиментальный рассказ всегда сатирический Шолом-Алейхем. То было время, последовавшее за траурными годами погромов. Пятна крови и позора навсегда запачкали города империи, расположенные в черте оседлости: Екатеринослав, Одессу, Кишинев. В те годы старики еще больше приуныли, а среди молодежи появилось множество сторонников Теодора Герцля и Жаботинского, которые звали домой немедленно, сегодня же, они торопили и угрожали и ежечасно произносили клятву Йегуды бен Галеви: «Да отсохнет моя правая рука, если я забуду тебя, Иерусалим»[33].

Можно было почувствовать в их речах и угрозах, что они не так сильно стремятся в Святую землю, как желают поскорей покинуть страну русского царя. В те годы и уехали те, кто потом основали колонию Кадимо. Сколько прошло лет, и никто из них никогда не говорил, что тоскует по той, настоящей, а не исторической легендарной родине: его бы засмеяли. Ничего не изменилось и после того, как в колонии поселились новые халуцим, приехавшие из новой России. Никто не посмел бы сказать, что соскучился по дому. Его также осмеяли бы и уподобили ренегату, предавшему свой народ.

Так принято было говорить и думать в колонии Кадимо. Так принято было в предпоследние годы, потому что в последние годы они, как и Александр Гордон, покинувший и Явне, и Тель-Авив, во всем разуверились и на все плюнули. Они потеряли способность и охоту спорить о чем-либо, отстаивать что-то и противоречить чему-либо. И тут, в самую невеселую их годину, пришло из Биробиджана письмо Джемса Броуна.

Четыре колониста, среди которых был один старый и три молодых, перебирали на складе ячмень. Посреди работы один из них сказал, что его очень заинтересовало письмо американца и он даже поведал утром жене, что не прочь бы проехаться туда и посмотреть, как там живется нашему брату. Слушатели удивились, так как неожиданные слова были произнесены не молодым, а старым колонистом, стражем пустыни, тем самым, кто когда-то убедил своих друзей не принимать наборщика. Он обременен ребенком и не способен отдать всю свою жизнь идее старинной родины.

— Я бы тоже не отказался проехаться, — произнес один из молодых колонистов, — что скрывать, ей-богу, не отказался бы.

— Ты хочешь сказать, что тебя никто не приглашает? — спросил другой.

— Вот именно.

Никто не стеснялся говорить дальше и выпытывать, так что незаметно для них самих разговор завязался большой и теплый. Кончив работу, они не разбрелись по углам, а вышли в далекое поле. Долго шагали, дружно беседовали, и один из молодых колонистов даже сознался, что получил два письма. У него был в Одессе товарищ, дворницкий сын. Его отец был единственным еврейским дворником во всем городе. Когда полицмейстер узнал об этом, его, единственного еврейского дворника, со службы уволили. Полицмейстер сказал: «Иудей не имеет права на занятие государственных должностей, а должность дворника есть государственная, хотя она есть самая маленькая и оплачивается частными лицами, в том числе и господами евреями».

Человек шагал по скошенному сырому полю и рассказывал. Он хорошо помнит трагедию в доме товарища. Когда отца уволили, семья забрала сына из школы. Ученый уехал, а неуч остался в России. И вот время выкинуло нечто несообразное. Ученый держит в руках лопату, а неуч стал капитаном.

— Капитаном?

— Вот его письмо.

Его никто не стал читать: было темно. Но кто-то сказал:

— Значит, неуч стал ученым?

Он кончил мореходное училище, и его признали способным и через пять лет практики сделали капитаном.

— Начинаются сказки-присказки, — заворчал другой. — Если бы я был в Америке, то стал бы Рокфеллером, а в Индии — раджой…

Да, сделалось ясно всем: опытным и усталым людям стыдно мечтать. Кто знает, может быть, права народная пословица, гласящая, что хорошо только там, где нас нет. Возвращаясь домой, старый колонист признался, что хотел бы на один день — хотя бы на один день — заехать в Одессу и посмотреть, что делается на местах его детства и ранней юности. Кто же поселился в доме Ашкенази на Воронцовской улице и на ее божественной даче в конце Французского бульвара, над красноватым обрывом, заросшим ароматным терновником и высокими полынными кустами? Кто живет в доме Блюмберга, Хаеса, Кондиаса? Кто торгует в магазинах Пташникова, Бомзе и Дубинского? Кто работает и управляет на заводах Гена, Попова и в доках Ропита и на складах Юротата? Купаются ли еще в Горячей Луже на Пересыпи, у мельницы Вайнштейна? Что стало с богатыми болгарскими огородами на Полях Орошения? Что делается на Куликовом Поле, на Толчке, на Косарке, на Бугаевке, на Ярмарочной площади? Кто вдыхает запахи сирени, акаций и маслин на дачах Вальтуха, Цудека, Маразли и Натансона? Кто сидит в Городской думе? Кто поет в Городском театре? Кто бродит по Хаджибеевским горам и кто гуляет по саду Трезвости? На Еврейской были меховые лавки, а на Малой Арнаутской — немецкие трактиры и постоялые дворы. Кто там сейчас? На Старорезничной играла в театре Болгаровой Эстер Каминская, на Прохоровской гудела мельница Инбера, в Городском саду управлял оркестром Прибик. Что там сейчас? Стоит ли еще дом на Мясоедовской, 14? В том доме был колодец и хедер. Дети из хедера прозвали колодец священным и рассказывали о нем множество легенд.

На джутовой фабрике часто случались драки, а на Кривой Балке было так жутко, что ночью сюда боялись ходить даже портовые рабочие — люди отчаянные и бесшабашные…

Волна воспоминаний оказалась сильней и быстрей волны шлюзовой. Вспоминая, старый колонист из Кадимо чувствовал, как он тоскует по родине и как растравляет воспоминаниями рану своей тоски. В эту ночь он не осмелился сказать то, что сказал через два дня.

Играя в домино, он так положил камень, что с обеих сторон стало совсем бело.

— Бланш? — спросил сосед.

— Покупайте, — ответил старый колонист, — я же знаю, что у вас бланшей нету.

Сосед покупал «на базаре» камень за камнем и ворчал. И вдруг старый колонист смешал все камни и сказал:

— Я соскучился по дому…

— Вы испортили всю игру! — воскликнул сосед, который тоже был старым колонистом.

Он отбросил свои четыре камня — до этой минуты он тщательно прятал их от глаз партнера — и произнес:

— Вы думаете, мне не хочется домой? Вы думаете, мне не хочется пройтись по старым местам и посмотреть…

С той поры в колонии Кадимо все чаще говорили о своей заморской родине, и тот, кто первый затосковал, даже сложил притчу о домохозяине и бешеной собаке.

Жил домохозяин. Был у него хороший дом и хорошие соседи. Но рядом с его участком жил князь. Были у князя привязанные на цепи бешеные собаки. Однажды к князю пришел его советник. Он сказал: «Князь, верный твоей милости, я подслушал ночью сон наших собак. Они рычат, князь». — «Рычат? — удивился князь. — Ты сам слышал?» — «Да, мой господин. И я заглянул в их поганые челюсти и увидел, что у них растут острые зубы». — «Что же ты советуешь мне сделать?» — спросил князь. Советник ответил: «Господин, надо дать волю их ярости. Дай им двухдневную свободу и натрави на мирных домохозяев». Советник посоветовал, а князь приказал. Было утро, когда домохозяин сидел у себя за обедом, и внезапно к нему ворвались, изрыгая гноящуюся слюну, бешеные псы князя. Домохозяин бежал и проклял свой дом. Часто спрашивали его люди: «Где твой дом?» И он отвечал: «Нет у меня дома, ибо в поганом жилище, которое я некогда считал своим домом, поселились бешеные собаки». Но пока домохозяин жил вдали от своего дома, пришли люди, и они прогнали бешеных собак, и сбили с княжеской головы его золотую княжескую корону.

— Тогда, — сказал старый колонист, — домохозяин вспомнил, что у него есть дом. Очищенный от скверны, он стал для него милее прежнего.

Услышав притчу, кто-то из колонистов сказал:

— Аллегория ваша разгадывается легче Соломоновых. Если князь — это Николай Второй, а бешеные псы — молодцы из черной сотни, то что скажут, по-вашему, те люди, которые прогнали собак, пока вы были тут? Они скажут так: «Вы не помогли нам выгнать псов и потому забудьте о вашем доме. Дом, который некогда был вашим домом, уже не принадлежит вам…»

Обидевшись, старый колонист ответил:

— Я сложил притчу для развлечения, а не для пользы. Кто вам сказал, любезный, что я хочу проситься туда? Пустые слова! Я только помечтал о том, чтобы увидеть одним глазом родные места.

Старый колонист хитрил. Он боялся опасных о себе разговоров и испугался, как бы его притча не стала известной партийным сионистам. Они быстро ее растолкуют, и тогда могут произойти неприятности. В действительности же он дважды советовался со старинным своим другом: что надо сделать для того, чтобы вернуться домой? Не написать ли письмо Джемсу Броуну в Америку? Нет, не годится. Обратиться в Национальный комитет? К английскому начальству? Подать петицию Калинину? Они многое перебрали и ничего не решили.

Узнал ли комитет партии Ахдус гааводо о настроениях в Кадимо или же приезд в колонию делегата был случайным, но сюда скоро прибыл видный представитель этой партии, Илья Шухман. Он собрал всех колонистов на дворе и сообщил, что сделает доклад о новых судьбах Палестины. Заметив множество полуравнодушных-полупечальных лиц, Шухман стал говорить осторожно и зло, словно ожидал нападения и заранее отбивал возможные удары.

— Друзья, — сказал он, — временные невзгоды дали возможность более слабым и неверным из нас сеять панику в наших рядах. Хорошо. Я хочу вас спросить: каковы же эти невзгоды? Вы скажете: кризис. Но кто не знает, что явление это временное и что у нас еще будут такие прибыли, о каких не мечтали ни мы с вами, ни наши отцы и деды. Вы скажете: отмена декларации Бальфура. Но глуп тот, кто думает, что мы потеряли здесь свою независимость. Если пожелать истолковать в самом дурном для нас смысле новый закон английского правительства, то все же каждый скажет, что он оставляет за нами такие же права, как и за арабами, и англичанами. Верьте, еще ярче загорится звезда нашего народа, и скоро настанет день, когда мы снова — и больше чем когда бы то ни было — станем здесь главными хозяевами. Одна беда, что нас мало: мы никак не могли затащить сюда евреев из центральных европейских государств. Они говорили: мы живем в культурной Европе, где царит равноправие. Зачем нам спасаться в Палестине, если мы имеем наше спасение здесь — в Англии, Германии, Франции? Наивные люди! Жизнь отомстила им и лишний раз показала, что нет для еврея родины, кроме страны его пращуров. Вам известны печальные события в Германии. Пруссак озверел, вернулся одиннадцатый век, скоро в Берлине оградят отдельный квартал и создадут новое гетто. О, теперь немецкие евреи, которые и не хотели слушать о Палестине, еще попросятся сюда! Мы ждем небывалого притока рабочей силы и капиталов.

Колонисты с любопытством смотрели на Шухмана. Смелым и выразительным было его черное сухое лицо. Длинный нос еще более отдалился от запавших щек, и пышно взбитые усики уже не скрадывали его редкую величину. Когда Шухман снимал свою белую полотняную шляпу, обнажалась бритая, с ссохшейся кожей голова. Она посинела от солнца. Голос у Шухмана был особо выработанный, голос завзятого агитатора. Столько сухости и звона природа, кажется, никогда не отпускает горлу человека.

Шухман говорил полчаса, затем он попросил воды, много воды, сорокаведерную бочку, сказал он. Как всякий умный агитатор, он с восприимчивостью лакмусовой бумажки схватывал настроение аудитории. Слушают хорошо, понял Шухман, пора обратиться к шутке. Просьба выставить сорокаведерную бочку вызвала улыбки, легкий смех. Значит, все в порядке. Это стало еще яснее, когда Шухман увидел, с какой поспешностью перед ним поставили холодный баллон с сельтерской водой. Он остался в колонии до вечера, играл со многими в домино и всех обыграл, так как был острей и сообразительней этих неповоротливых земледельцев. И письмо в комитет о большом успехе его выступления в Кадимо было преувеличенным, но не ложным. Колонисты действительно окрепли духом и на короткое время снова поверили в счастливое будущее Палестины. По вечерам много и оживленно говорили о Германии и о германских евреях, несущих на горбах своего несчастья новое избавление. Но если первая любовь длилась десятилетия, то вторая еле просуществовала пять недель. В колонию проникли новые вести из Тель-Авива: богатые немецкие евреи почти не едут, а бедных немецких евреев не пускают. Старая история! И если первую любовь могли потушить большие и бурные воды, то вторая угасла от легкого дуновения. Речь Шухмана забылась, зима тянулась долго, нужда росла.

В конце зимы колонию постигло большое горе: умер старый колонист. Были тихие дни — без работы, без шума. Люди отдыхали, ездили в гости к старикам в Песах-Тикво и в Ришон-ле-Цион и к молодым в Явне. Скучая без дела, старый колонист отправился в Яффу. Он был легко одет, а в автобусе промерз от холода. Выпал снег, затем пошел дождь. Старый колонист простудился и заболел воспалением легких. Его привезли в Кадимо в бессознательном состоянии. За час до смерти он очнулся и попросил апельсин. Потом он тихо запел. Снова замолчал, затем стал часто и немощно икать. Ему дали воды, но голова его запрокинулась, и старый колонист умер. Его похоронили рядом с первыми стражами пустыни, и мужчины, давно огрубевшие на работе, плакали над его могилой. Когда возвращались с кладбища, кто-то сказал:

— Он мечтал увидеть одним глазом места своего детства.

— Он мечтал, и ему не удалась его мечта, — сказал другой.

Вспомнили, как старый колонист соскучился по дому, и, вспомнив, снова затосковали. И еще вспомнили письмо Джемса Броуна и свои же разговоры в те дни, когда пришло письмо. Но прошли дожди, и показалась весна. Люди снова огрубели на работе и опять забыли письмо Джемса Броуна, как забыли речь Ильи Шухмана. Забыли старого колониста, его жизнь, его прекрасные трудовые руки, его любовь к домино и его тоску. Дни шли все дальше и дальше, и, может быть, в колонии Кадимо не произошло бы никаких изменений, если бы весной туда не приехал Александр Гордон.

Глава двадцать пятая

Ему казалось, ничто уж в жизни не случится и надо как-нибудь дотянуть до могилы. Ходил в кинематограф, высовывал голову из узкой каменной будки, ставил штемпеля на билетах, отсчитывал сдачу. В часы затишья что-то читал, мало интересуясь содержанием, ел крутые яйца и сыр, попивал кармель. Устав от жизни и не преодолев ее препятствий, Александр Гордон стал похотливым мужчиной. Малка узнала с ним много горя. Было приятно, хоть и тягостно, когда она сама вызывала чувство ревности в старом Акиве Розумовском. Но невыносимо печально ревновать самой. Надо подозревать каждую подругу, ловить взгляды, подкарауливать. Мучила неизвестность. Огрубела, опустилась цветущая Малка. Обильная пища и безделье округлили бедра, вздули живот. Она шла, переваливаясь по-утиному, и часто замечала враждебный и брезгливый взгляд Гордона. Она много болтала, но редко слушал ее муж. Он равнодушно кивал головой, отворачивался, зевал и испуганно прикрывал рот, как бы просил извинения за свою нелюбовь. У нее были три подруги, и он тайно целовался со всеми, и так как они все были дурнушки, то считали себя счастливыми, что отбивают мужа у женщины, которую люди хвалят за красоту. Бедной Малке пришлось взревновать Гордона и к Лие. Еще не так давно он чувствовал к ней отвращение, а сейчас она имела на него тайные права: уже два года установилась между ними близость. Чувство похоти требовало новых женщин, и однажды полупьяный Гордон взглянул туманными глазами на постаревшую от многих лет и скверной жизни Лию. Он взглянул на нее так, как никогда раньше не смотрел, и она почувствовала его взгляд. Когда Малка вышла из комнаты, он молча, без единого слова любви, обнял ее и стал ласкать той странной, не знающей нежности лаской, которая роднит человека со зверем.

Если бы Лия ждала еще чего-либо от жизни, то подобная ласка Гордона ее оскорбила. Но впереди была печаль, еще более горестная, чем прежняя, и пустую любовную игру она приняла как счастливый дар. Она переменилась, ожила. Малка заметила тайную радость и неожиданную доброту в лице этой злой женщины и еще более опечалилась.

Однако сильнее, чем к кому бы то ни было, ревновала она его к Анне Бензен, которую Гордон не видел много лет. Она знала, что его часто встречают на Яффской улице. Он бывал один. Но могло ли это успокоить ее, запутавшуюся в подозрениях? А Гордон стал действительно прогуливаться по Яффской улице. Он несколько лет обходил ее стороной, чтобы не видеть итальянской гостиницы и не столкнуться случайно с Анной Бензен и ее матерью. Как-то он встретил шофера, возившего его из Яффы в Иерусалим, разговорился с ним и узнал, что тот выгодно устроился в большом английском гараже в Хайфе.

— Проводите меня, — попросил шофер.

Гордон охотно согласился, но когда узнал, что тому нужно на Яффскую улицу, остановился в раздумье.

— Мне, собственно, надо туда… в обратную сторону.

Он сказал и устыдился своей слабости. Ладно, он пойдет на Яффскую улицу, еще, пожалуй, рано… в конце концов, дело подождет.

Он увидел витой каменный балкон и два узких, как бокалы, окна. Балкон был пуст, окна заперты. Он проводил шофера, потом еще два раза прошелся по улице — сперва по правой, потом по левой стороне. С той поры он стал ходить на Яффскую улицу ежедневно, но ни разу не увидел ее. Однажды он услышал звуки рояля. В ее комнате играли, и хорошо пел мужской голос. В другой раз он заметил за белой занавесью высокую женскую фигуру и не понял: была ли то Анна Бензен или другая особа. В один день он просидел против ее гостиницы три часа. Наискосок от ее окна помещалась греческая кофейная, где целый день мололи кофе, жарили орехи и играли в нарды и домино. Он заказал три чашечки турецкого кофе, выпил три стакана воды, сыграл несколько партий в домино и даже выкурил под конец трубку кальяна. Балкон был пуст. Тени мелькали в комнате, отгороженные занавесями, и опять нельзя было разобрать, кто же там ходит. С той поры Гордон стал верить, что она придет случайно в кинематограф. Он высовывал голову из будки, разглядывал посетителей. Бензен не приходила. Наконец он не выдержал и во время прогулки по Яффской улице остановился у итальянской гостиницы. Он взглянул на пустой балкон, затем быстро вошел в вестибюль.

— Анна Бензен? — удивился портье. — Она здесь давно не живет. Загляните в контору, может быть, там знают ее новый адрес.

Но Гордон не пошел в контору. Он туда позвонил по телефону через три дня, и ему ответили, что госпожа Бензен поселилась на Греческой улице. Гордон дважды обошел Греческую улицу и, повернув в третий раз назад, столкнулся лицом к лицу с Анной Бензен и ее матерью.

— Здравствуйте, Анна, — тихо сказал он и остановился.

Обе женщины строго прошли мимо него, не ответив на поклон.

«Она не хочет меня знать», — печально подумал Гордон.

Он шел домой и всю дорогу ругал ее про себя: «Ну и черт с ней! Презренная дура! Кокотка!»

Он обзывал ее мысленно площадными словами, потом заворчал на себя: «Зачем ты вспомнил ее, дурак! Так было хорошо без нее. Ты ведь ее забыл, забыл. Остолоп! Не надо было вспоминать!»

В этот вечер Малка некстати набросилась на него с упреками. Она знает, что он ходит на Яффскую улицу. Напрасно он думает, что она дурочка. О, Малка очень хорошо знает, зачем он туда шляется. Почему он молчит?

Она наконец заставила его ответить, но он вздохнул и произнес только несколько слов:

— Ты попала пальцем в небо, Малка.

Она не унималась, и он, чтобы отвязаться, упрекнул ее любовью, которую она питала к Мусе. Она покраснела, и Гордон, давно забывший о статном арабе, снова почувствовал ревность, и, как в первые дни брака, его начала мучить мысль, что у его жены есть от него какие-то тайны. Он пристал к ней с вопросами, полными подозрения, и ей была приятна его ревность. И еще приятно было вспомнить Мусу и благородную его любовь, и тайные их прогулки на Храмовой площади.

Затем все пошло по-прежнему: подруги, Лия, бутылочка кармель, чрезмерный сон. Анна Бензен снова забыта, и Гордон не боится ходить по Греческой улице. Иногда он шагает по правой стороне, иногда по левой и даже не вспоминает, что она живет где-то здесь. Он победил свое прошлое и не думает о том, что может с ней встретиться, а если бы и увидел, то равнодушно прошел бы мимо.

Как-то возвращался домой, остановился на базаре. Инвалид-немец продавал «Историю искусств» Муттера. «Куплю», — подумал Гордон.

Спросил цену. Сперва пожалел денег, потом все же приобрел два толстых тома. Дома перелистал книги, с восторгом вглядывался в черные репродукции с картин Рубенса, Тициана, Рембрандта, Гольбейна, Тинторетто… в сотни упоительных репродукций. Влюбленными глазами, как и прежде, остановился на миниатюрах Бенвенуто Челлини, и ему захотелось вернуться к работе. Он приготовил материалы, но лень одолела, и оливковое дерево осталось необструганным. «Я не живу — я гасну», — говорил о себе Гордон.

Но в период угасания он получил одно письмо, которое удивительно изменило его жизнь. В тот день он был пьян, так как поссорился с женой и напился от огорчения. Малка решила его хитро надуть, и хитрость ей удалась. Проделка была следующая. Она уговорила старую соседку невзначай шепнуть Гордону, будто бы в Иерусалиме снова появился Муса и араб посещает их дом. Соседка охотно согласилась: жить осталось ей мало, и единственной радостью, способной сократить последние дни, были чужие семейные скандалы.

— Господин Гордон!

— Что?

— Имею ли я право на сон?

— Конечно. Но при чем тут я?

— Так вот, — обиженно заскулила соседка, — ваши гости не дают мне спать.

— Не понимаю.

— Скажите вашему арабу, чтоб не хлопал так сильно дверьми, когда уходит. Каждый раз! Я просыпаюсь каждый раз!

— Какому арабу?

— Ну, тот самый, высокий… Боже мой, вы же должны знать своих гостей лучше, чем я.

Гордон ужаснулся своих мыслей. Значит, Муса опять посещает его дом, как посещал дом его ребе? Он подождал жену — она была на базаре — и встретил ее криками:

— Распутница! Я ухожу от тебя! Я не смогу больше быть мужем обманщицы.

— Но ведь и ты обманываешь меня, — с удовольствием ответила Малка.

Гордона потрясли ее слова.

— Как?! Ты даже не отрицаешь своей связи с Мусой?

— Разве тебе не все равно, Александр?

Она увидела слезы на его глазах и быстро созналась, что сделала его жертвой хитрости. Он сперва не поверил, но потом возмутился ее поступком и, ругаясь, ушел из дому. По дороге в кинематограф Гордон заглянул в греческую харчевню и там напился. Посетители кинематографа удивленно пересмеивались, замечая осоловелые глаза и дрожащие руки кассира. Отпуская билеты, Гордон неожиданно нашел на конторке вместо денег письмо. Он выглянул из окошка. Вокруг никого не было.

«Александру Гордону» — прочел он на конверте.

За окошком сидели в ожидании сеанса люди. Они не видели, кто положил письмо. Гордон опустил окошко. Почувствовал, что сразу протрезвел. Разрывая конверт, решил: «От Анны Бензен».

Закрыл ладонью конец письма, чтоб не бросилась в глаза подпись. В краткий миг придумал множество возможностей. Она кается. Она тоскует без него. Она жалеет о своем поведении. Она ищет в нем спасения. Волнуясь, стал читать.

«Мой друг!

Привет тебе из Каира! Помнишь ли ты еще меня?..»

«Нет, не от Анны», — понял Гордон и убрал ладонь с подписи. Увидел последние слова: «Твой Ровоам Висмонт».

Почувствовал разочарование и огорчился, что разочарован получением письма от любимого друга. Затем успокоился и прочел все от начала до конца. Висмонт писал из Египта:

«Друг Александр! Я с большим опозданием узнал, что Герш Гублер сидит в Аккрской тюрьме. Увы, я ничего не могу для него сделать. Я живу далеко и служу здесь канцеляристом в банке. Меня с большим трудом устроили на это серое место. Помогло мне то, что я сын своего отца, имевшего много друзей в Палестине. Здесь, в Каире, живет бывший управляющий ротшильдовской фермой. Сейчас он директор одного из отделений Египетского банка. Принимая меня на службу, он дал мне понять, что все дело в моем отце и что я должен оправдать доверие… Тебя приветствует моя жена. Да, я женат, Александр. Она англичанка и работает машинисткой в нашем банке. Если б мой десятимесячный сын мог говорить, он бы тоже приветствовал тебя. Как живет Малка, Лия и другие?.. Теперь поговорим о деле, дорогой Александр. Надо спасти Гублера, надо вытащить его, правдой или неправдой, из Аккрской тюрьмы. У тебя есть связи, Александр. Разумеется, ты сделаешь все, что можешь. Я решил: посылать тебе письмо по почте неудобно и вредно, и потому пользуюсь оказией. Напиши мне, Александр».

Взволнованный Гордон еле просидел до девяти часов вечера, когда прекращается продажа билетов. Он много раз перечитывал письмо, и им овладели странные и беспокойные чувства. Захотелось сейчас же совершить нечто такое, что могло бы зачеркнуть все последние годы. Его спокойная жизнь, к которой он давно привык, показалась ему непонятной бессмыслицей. Сонные дни и постоянные несложные ссоры — какая мерзость! Кармель по утрам и вечерам — мерзость. Партия домино с соседом, интриги с подругами жены, угасшие желания — все мерзость, мерзость.

Он вдруг вспомнил, что не вспоминал давно: свою старую родину и старых друзей в покинутом городе, и дочь городового, и бюсты Робеспьера и Марата, и стрельбу на улицах, и шествия, и траурные марши… Он шел домой, грустный, но грусть его была возвышенна, и Гордон чувствовал, что и грусть его иная, и был смущен и доволен внезапной в себе переменой. Когда на пороге дома его встретила печальная и испуганная Малка, он почувствовал к ней нежность, поцеловал в обе щеки и заплакал. И когда, воспользовавшись отлучкой жены, Лия по-хозяйски потянулась к нему, он отстранил ее и, как в старину, почувствовал к ней отвращение.

Она спросила:

— Что это значит?

— Летаргия, — ответил он.

— Не понимаю.

— Летаргический сон, Лия. Я проспал много лет. Где-то там обрывается нитка моей жизни, и вот нужно взять ту нитку и продолжить ее, а все, что было посередине, выкинуть. Я похож на путника, который заблудился. Он шел прямо и незаметно свернул. Ему надо было сделать всего десять километров, а он прошел пятнадцать… Обидно! Он сделал пятнадцать километров, а в его походный список записывается только десять…

— Туманно, — сказала Лия.

— Я еще похож на человека, у которого было много камня, дерева и стекла, достаточного для постройки дома, но он оказался дураком и воздвиг две стены, а будут ли еще новые материалы — неизвестно…

Он смотрел на Лию и думал: ведь у нее большие связи там, в Национальном комитете. Не попросить ли ее похлопотать за Гублера? Нет, он этого не сделает. Сегодня ночью он разработает план. Он добьется сам… Но к кому обратиться раньше всех?

Все следующее утро Гордон писал письмо Висмонту. Ему казалось, что Ровоам презирает его, и хотелось самому унизить себя перед другом и тем самым возвыситься в его глазах. Отправив письмо, он попросил Малку подежурить за него несколько дней в кинематографе.

— Я уезжаю в Тель-Авив. По делу, Малка. Не расспрашивай. Когда вернусь, скажу.

В ожидании поезда написал на вокзале еще одно письмо Висмонту: «Ровоам, я делаю для тебя миниатюру. Скоро вышлю».

Еще не знал, что же именно сделает, но очень захотелось послать Висмонту удачную вещицу и тем самым еще раз возвыситься в его глазах. Сидел на вокзальной скамье, томился и чувствовал, что руки чешутся от желания работать. Огорчался, что не захватил с собой забытый кусок оливкового дерева: в поезде можно было бы постругать. Все время думал: не заехать ли в Явне, к Шухману? Нет, не сейчас, потом… если ничего не удастся сделать. Верил в удачу. Все больше вспоминал юность, много думал о себе, ругал себя, что забросил переписку. Захотелось написать третье письмо Висмонту, но воздержался.

В тот же день, в два часа, Гордон приехал в Яффу. В четыре он постучался в дом известного адвоката Ильи Халлаша.

Глава двадцать шестая

Жил в Одессе в конце девятнадцатого века агент колониальной фирмы Соломон Халлаш. Имел контору на Греческой улице, где на прохладных полках лежали запечатанные пакеты с рисом, перцем, кокосовыми орехами, финиками и стояли бутылки, наполненные старинными винами. Соломон Халлаш брал с собой каждое утро груду пакетов и бутылок. Он называл их образцами и разносил по городу вместе с роскошными многоцветными, богато разрисованными прейскурантами. Копил деньги, скупал ковры и мебель, воспитывал детей. Путь юного Ильи старый Халлаш усеял взятками, как розами. Была в четвертой гимназии четырехпроцентная норма, но Соломон Халлаш дал полицмейстеру сорок рублей, а директору гимназии вручил сотенную. Сына допустили к экзаменам. Когда Соломон Халлаш узнал, что два преподавателя собираются провалить его мальчика, желающего поступить в третий класс, то пригласил обоих преподавателей к себе на ужин. Они в тот вечер пили и ели, как никогда в жизни. Вернувшись домой, каждый обнаружил у себя в передней ящик с вином и конверт с запечатанной в нем двадцатипятирублевкой. Легко было учение молодого Ильи Халлаша. Он всходил на взятках, как на дрожжах, и цветущей была колея его жизни. Сын кончил гимназию. А по дороге в университет можно было пройти только тому, кто плотно утрамбовал ее взятками. Старый Халлаш дал полицмейстеру сто рублей, попечителю учебных заведений — сто тридцать, трем профессорам — по пятьдесят и ректору Новороссийского университета — триста. Перед зачетами все профессора получали мешки с кокосовыми орехами и ящики с вином. Так молодой Илья кончил юридический факультет, так он сделался секретарем у известного адвоката Валерия Станиславовича Маглай-Ягузинского, которому отец вручил чек на пятьсот рублей. Так Илья Халлаш сделался помощником присяжного поверенного. Так он сделался адвокатом. Был еще жив отец, и вместе с сыном они поняли, что молодой звезде не хватает сияния, то есть славы. Они пригласили на ужин двух фельетонистов из «Эхо Юга» и «Черноморского листка». Откупоривая бутылки поммери[34], оба фельетониста привычным взглядом заметили под тарелками с салатом по семьдесят пять рублей. Через три дня появились два судебных отчета о деле наследников Вальбе, разбиравшемся в окружном суде. Журналисты с восторгом отмечали выдающиеся способности молодого адвоката. В «Эхо Юга» статья была озаглавлена «Новый Плевако», а в «Черноморском листке» — «Редкий дар красноречия». Глупый народ поверил газетам, и с тех пор дело наследников Вальбе стали называть нашумевшим. Илья Халлаш прославился. Густо пошли к нему клиенты, и через несколько лет он выстроил для себя в поселке Самопомощь, на пятой станции, каменный коттедж, крытый черепицей, с четырьмя террасами, двумя длинными и узкими, отлитыми из цемента бокалами на фасаде, и садом, где росли каштаны и маслины, где на деревьях повисли гамаки и на дорожках были расставлены шезлонги. Он пожертвовал для общества помощи бедным пятнадцать рублей, для «Капли молока» — двадцать и столько же внес в Погребальное братство и Общество помощи больным. Так он прослыл благотворителем. Затем он купил на пятьдесят рублей шекелей и произнес речь в синагоге Явне. Так его стали уважать в сионистских кругах. Уже у него родился сын, уже сын пишет стихи о Сионе, но редактор журнала «Щит Давида» сказал, что стихи плохи и их нельзя напечатать. Тогда адвокат навестил редактора-издателя и заявил ему, что согласен подписаться на сто экземпляров, если тот будет более внимателен к его сыну. Стихи были напечатаны. Так жил в Одессе известный адвокат Илья Халлаш.

Сейчас Гордон стоял у ворот его дома на улице Алленби. Он с удивлением рассматривал знакомую обстановку. Покинув Одессу, адвокат выстроил здесь тот же дом, с теми же бокалами на фасаде, с той же крышей и террасами и разбил такой же сад, в котором, правда, было больше маслин и росли четыре пальмы. Кто-то полулежал в шезлонге, кто-то качался на гамаке, кто-то играл на рояле. Двор был укатан гравием, по дорожке бегала маленькая собачонка, откормленная и голая.

Адвокат сам открыл дверь своей квартиры. Прошли, говорил он, золотые одесские времена. Здесь, в Палестине, было мало клиентов, и он радовался каждому посетителю. Он усадил Гордона на диван, поставил перед ним сифон с шипучей водой и сказал:

— Я вас слушаю.

Он мрачнел с каждой минутой. Гордон видел: он в одно время и злится, и изображает злость. Летели в сторону перелистываемые бумаги, с шумом тыкался в пепельницу окурок, скрипело кресло.

— Нет, — сказал Илья Халлаш, — я не возьмусь за ваше дело.

— Почему?

— По-моему, ясно, — ответил тот. — Вы забыли, что я не только адвокат, но и член партии Ахдус га-аводо.

— Адвокат должен защищать всех, — возразил Гордон.

— Кроме бандитов, разрушающих счастье своей родины, — сказал Халлаш.

Гордон промолчал, затем особым, душевным голосом произнес:

— Господин Халлаш, я помню ваш дом в Одессе.

— Вы помните? — обрадовался адвокат.

— Да. И поселок Самопомощь, и Каштановую улицу…

— Не думайте, пожалуйста, что я о нем скорблю, о своем доме! — вдруг воскликнул адвокат. — Будьте уверены, что если бы я остался там, большевики не посмели бы меня тронуть. Я лицо известное. Не тронули же они Шаляпина.

— Конечно, — польстил ему Гордон, — вы же не буржуй, а интеллигент. И потом, вы когда-то выступали на политических процессах. Я помню ваши пламенные речи… Особенно по делу студентов медицинского факультета.

— Вы помните! — весело воскликнул Халлаш. — Да, я в те дни был в ударе. Это одна из лучших моих речей.

— Господни Халлаш, вы когда-то защищали политических, — сказал Гордон. — Так неужели вы можете осудить бедного Гублера, который возмутился тем, что французы разоряют друзов…

— Это арабская агитация, — строго произнес Халлаш. — А еврей, ведущий арабскую агитацию, — наихудший враг. Кроме того, приговор по делу вашего товарища уже давно состоялся… Он ведь уже бог знает сколько времени отбывает срок наказания. Ничего не могу для вас сделать.

Адвокат встал, отошел к окну.

— А кассация?

— Я же сказал, что ничего не выйдет.

И адвокат угрожающе забарабанил пальцами по стеклу. Оба молчали.

— Нет, ничего не могу сделать, — повторил адвокат.

Он повернулся и опять отвернулся. Положение стало невыносимым.

— Ладно, — сказал со вздохом Гордон и ушел, не попрощавшись.

В тот же вечер он побывал еще у адвоката Сокера и снова выслушал отказ. Ему захотелось проникнуть к самому Хаиму Вейцману, но знакомые его отговорили: у Гордона плохая репутация, своими хлопотами он может только навредить товарищу. За Гублера должны просить другие люди, например, старые колонисты. Они могли бы составить прошение к Хаиму Вейцману или к другому главарю Национального комитета. Тогда-то Гордон и решил поехать в Кадимо и попросить старых колонистов вмешаться в судьбу Гублера. Пускай они его не знают, но зато для них звучит память о старом Висмонте. Он покажет им письмо из Каира, а в Кадимо живут друзья отца Ровоама.

Машина уходила утром. Гордон провел остаток вечера на поплавке. Здесь он когда-то сидел за столиком, голодный и нищий. Сейчас он мог заказать себе любое блюдо и не стесняться своего костюма. Женщины иногда смотрели в его сторону. Их было много, нарядных и красивых. Он с любопытством оглядывал их и радовался, что его уже не мучают похотливые желания. Он обдумывал сюжет для миниатюры: зубцы горы Кармель, зубцы Аккрской тюрьмы, между ними — море. На высокой скале — высокий замок. Окно под решеткой, и в стальные прутья впилось бледное лицо Гублера. Гора пуста, море пусто, и пуст тюремный замок. Гублер окружен безмолвием и мраком…

— Я вам посоветую… — раздался над головой Гордона чей-то голос.

— Что? — испуганно спросил Гордон. Выпрямился и заметил кельнера.

— Посоветую бутылку мадеры. Не спрашивайте о качестве. Редкое вино! Прикажете подать?

Выпил стакан. Снова разглядывал публику. Два английских офицера танцевали с двумя еврейскими девушками. Видно было, что девушки гордятся. На эстраде играли румбу. Кто-то кричал: «Ура!» Звенели бокалы.

— Поднимите бокал, — услышал Гордон, — мы пьем за здоровье приезжающих.

Он заметил толстого человечка в золотых очках с потрясающе черной, будто ее выкупали в смоле, бородой.

— Почему вы не пьете за здоровье приезжающих? Ура!

Оказывается, восклицания относились к Гордону. Он наполнил стакан, сделал два-три глотка, крикнул «ура», затем спросил:

— А кто приезжает?

— Неужели вы не знаете? — удивленно сказал черный человечек. Он принял торжественную позу и важно произнес: — Завтра на рассвете в Яффский порт прибудет пароход «Мажестик» с беженцами из Германии. Мы все идем их встречать. Вы колонист?

Гордон утвердительно кивнул головой, позвал кельнера и покинул ресторан. В гостинице он нашел кусок простого дерева и долго стругал его перочинным ножом. Спал плохо. На рассвете, перед тем как отправиться в Кадимо, пошел пешком в Яффу. На пристани было множество народу. На рейде показались два парохода. Гордон рассеянно разглядывал их. Черный человечек оказался рядом.

— Вы не туда смотрите, — сказал он Гордону, — берите влево. Вот наш пароход. Видите, какой гигант? Это новый французский корабль. А то вы уткнулись носом в какой-то советский пароходишко.

— Тот — советский пароход? — спросил Гордон.

— Ну да, «Декабрист». Он часто заходит сюда с грузом. Только мы здесь никого не пускаем на берег.

— Вы или англичане? — спросил Гордон, по-дурацки раскрыв глаза, с деланной туповатостью в голосе.

Черный человечек строго на него посмотрел, принял вчерашнюю торжественную позу и ответил:

— Мы и англичане. Потому что Палестина управляется нами с помощью наших друзей-англичан.

Черный человечек отошел. Прячась от него, Гордон украдкой поглядывал на советский пароход. Он миновал маяк, остановился на рейде. Команда высыпала на борт. Капитан стоял на мостике, с кем-то разговаривал. В то же время на рейде остановился и «Мажестик». Оттуда посыпалось множество народу. Кричали с парохода, кричали встречающие. Суетились носильщики, шныряли автомобили. Гордон видел, как от тысячной толпы отделилось человек двадцать-тридцать. Встречающие кинулись к ним. Это и были беженцы из Германии.

«Маловато, — подумал Гордон. — Не многим, видно, удалось выехать. Я полагал, что они заполнили весь пароход».

Скоро соседняя пристань опустела, а около «Декабриста» было так же тихо. Оттуда не сошел ни один человек. Группа полисменов образовала вблизи места, где стоял пароход, живой квадрат. Гордон отошел дальше, а затем оглянулся и увидел, как по трапу спускается капитан. Он долго следил за ним и, заметив, как тот поднимается в город, пошел следом. Когда капитан очутился наверху, Гордон робко к нему приблизился и поднял шляпу.

— Что угодно? — спросил капитан по-английски.

— Вы возвращаетесь в Одессу? — спросил по-русски Гордон.

— Да.

Капитан разглядывал его внимательно и осторожно.

— Завтра?

— О, нет! — сказал капитан. — Мы отсюда еще пойдем в Порт-Саид, затем вернемся опять в Яффу.

— Когда?

— Через три недели.

— А потом в Одессу?

— Потом в Одессу… Простите, я спешу.

Гордон шел обратно в Тель-Авив, и его душа была полна грусти и мечтаний. Ему захотелось вернуться этим пароходом в его родной и давно покинутый город. Он обдумывал всевозможные планы и видел сны наяву. Мечтая, он воображал: снова произойдет случайность, он каким-то образом — неведомо каким — снова очутится в трюме и проваляется там четыре дня, а затем выйдет на палубу и увидит родную землю, которую он обманул. Вот волнорез. Вот яхт-клуб. Вот Николаевский мол и Арбузная гавань. В море вонзился желтый Дофиновский мыс. Лежит в огнях и дыму Пересыпь. Он поднимается по лестнице, встречает старых друзей… Что потом? Тут мечты обрывались. Дальнейшее было темно, неразличимо.

Вечером он приехал в Кадимо и остановился у одного из старых колонистов. Сказал, что приехал просто так, без дела, посмотреть. Обещал жене колониста хорошо заплатить за ночлег. Лег спать. Утром его пригласили к столу.

— Вы знали старого Висмонта? — невзначай спросил Гордон.

— Еще бы, это был мой лучший друг.

— Кстати, его сын сейчас в Каире.

— Умный парень, — сказал колонист, — хороший и добрый человек. Похож на отца.

Гордон вел разговор осторожно. Намекал, выведывая, менял тему беседы.

— Значит, вы приехали к нам просто так, без дела? — спросил колонист.

— Нет, — ответил Гордон, — я соврал. Я приехал к вам по делу, по важному делу… по делу о спасении души.

— По делу о спасении души? — повторил колонист. — Чья же душа страдает?

— Душа Герша Гублера.

Колонист не знал такого имени. Но когда Гордон рассказал ему историю своего товарища, тот воскликнул:

— А! Я слыхал! Это тот самый молодой человек из Явне… Он давно сидит?

— Мне стыдно о нем говорить, — сказал с огорчением Гордон. — Помню, что и мне сказали о его аресте, но в ту пору сердце мое очерствело и мозг заснул. Я посочувствовал и забыл. Но есть человек, чье сердце и мозг никогда не покроются корой усталости… Он напомнил мне, и я проснулся. Сын Висмонта Ровоам просит вас помочь Гершу Гублеру.

Колонист горестно засмеялся.

— Сказки! Что мы можем сделать? Кто мы в глазах англичан?

— А петиция на имя Хаима Вейцмана?

— Петиция? — удивленно повторил колонист. — Ах, мне думается, что если дело дошло до тюрьмы, то и сам Вейцман бессилен!

— Но он может попросить резидента.

— Это правильно, — сказал колонист.

Тогда Гордон встал из-за стола и посмотрел в упор на колониста.

— Вы бы подписали такую петицию? — спросил он, не отводя от него глаз.

— Я? — сказал колонист. — Подпишу ли я? — Он растерялся, умолк, но потом тихо ответил: — Почему не подписать? Подпишу. Но ничего из этого не выйдет: тут надо брать выше.

Они разговорились об английской полиции и военных властях и о генерале Сторрсе, который презирает и третирует евреев. Его высокомерие и надменность известны каждому, кто когда-либо вздумал к нему обращаться.

— Ну, скажите, — сказал колонист, — чем он лучше царских губернаторов… какого-нибудь Рейнгардта или Толмачева. Жизнь — дрянь, навоз. Мы уехали из николаевской России с чиновниками, слепленными из подлости и злобы, с еврейскими погромами и нашли здесь другую николаевскую Россию…

— Вам не кажется, — осторожно произнес Гордон, — что мы уехали из старой России, но снова попали туда в то время, когда там старой России уже нет?

— Не знаю, — ответил колонист.

Гордон рассказал о пароходе «Декабрист» и о том, как ему вдруг захотелось туда… домой… по ночам снится ему: он чудом уедет. Своими рассказами Гордон снова пробудил в колонисте чувство тоски по той родине. Оно быстро передалось всем колонистам, и воцарились в Кадимо прежние настроения, и если забылась речь Ильи Шухмана, то снова вспомнилось письмо Джемса Броуна.

— Мы бы там очень пригодились, — сказал один из колонистов. — Ведь у них теперь есть Биробиджан.

Стали спорить: пустило бы их советское правительство или нет, если бы они подали прошение?

— Кому? — удивился Гордон. — Здесь нет советского посла.

— Можно послать бумагу в Лондон.

— Зачем в Лондон? — сказал другой.

— А куда?

— Прямо в Биробиджан.

— Уж тогда лучше в Москву, — сказал Гордон, — самому Калинину.

— Не знаем, — отвечали колонисты и смеялись смехом безверия.

Гордон пробыл здесь три дня и добился того, что многие подписали петицию. Он встречал и отказы — то суровые, то равнодушные. Были такие, что обещали подписать, но в нужную минуту исчезали. Но двадцать семь человек смело поставили свои имена под петицией на имя Хаима Вейцмана, и Гордон увозил из Кадимо эту бумагу как священную реликвию. На прощанье ему показали пожелтевшее письмо Броуна. Он долго вглядывался в строки американца, в конверт и почтовую марку, и сердце его еще больше заныло от мечтаний и грусти.

Глава двадцать седьмая

Гордон надеялся: в эти три недели, пока пароход «Декабрист» совершит рейс в Порт-Саид и обратно в Яффу, что-то произойдет.

Ничего не произошло. Пароход давно отплыл в Одессу. С той поры прошло два месяца. Гордон несколько раз приезжал в Кадимо, но колонисты не получали из Тель-Авива никаких вестей. Их просьба осталась безответной. На днях Гордон кончил работу над новой миниатюрой. Он отослал ее Висмонту. Поймет ли Ровоам, что миниатюра имеет секрет? Если смотреть на нее прямо, видны гора Кармель, Аккрский замок, море, но, если повернуть ее влево и сосредоточить взгляд на определенной точке, можно разглядеть сияющее от худобы и бледности лицо Гублера, отгороженное узкой и частой решеткой. О, Ровоам все понимает! Он догадается, что миниатюра сделана неспроста.

В пятый свой приезд в Кадимо Гордону сообщили, что двадцать два колониста решили послать петицию Калинину. Они старые и опытные земледельцы и просят их пустить в Биробиджан.

— Нечего жаловаться на английских резидентов, если в нас перестали нуждаться и наши главари, — говорили колонисты.

— Они посмели оставить без ответа письмо сторожей пустыни, — возмущались старики. — Кто, как не мы, открыли им сюда дорогу?

Гордон попросил у них разрешения поставить и свою подпись под петицией. Подписывая бумагу, он не верил в возможность благополучного исхода. Встретившись через неделю с одним из колонистов, подписавших письмо, он даже не спросил: отправлена ли петиция по адресу или новая затея оказалась брошенной.

И снова письмо из Каира:

«Надо спасти Гублера, правдой или неправдой. Благодарю за миниатюру. Она великолепна и многозначительна».

Как и в прошлый раз, письмо было им обнаружено внезапно, на конторке кассы в кинематографе. Похвала Висмонта дала его душе большое веселье, какого не знал он давно. Он решил послать ему еще одну миниатюру и в ту же ночь стругал пальмовое дерево, хотя в голове не было еще никаких сюжетов и он не знал, что смастерит. На другой день, в двенадцать часов, он пошел на Греческую улицу и разыскал дом, где жила Анна Бензен; он забыл, что люди безделья только продирают глаза в те часы, когда люди труда уже покрыты потом от долгой работы. Позвонил. За дверью было тихо. Он позвонил еще раз — более звонко и продолжительно. Никто не засуетился в комнатах, не раздались шаги. Тишина. Так простоял он у дверей полчаса, и только тогда дверь наконец полуоткрылась. Высунулась голова прислуги.

— Госпожи спят еще, — произнесла она с удивлением.

Из дальней комнаты послышался голос: «Кто там? Узнай фамилию».

Затем к двери подошла мать Анны Бензен. Ее лицо опухло от сна, и руки сложены крест-накрест. Она придерживала ими полы расписного персидского халата. Увидев Гордона, остановила на нем долгий взгляд, как бы вспоминала. Он понял ее притворство, покраснел от злобы, но стерпел. Она стояла перед ним важная, вся подернутая высокомерием, как тучей.

— А, вы тот самый молодой человек. Художник?

Он стоял на пороге униженный, бледный.

— Вы спрашиваете Анну? Ее нет дома.

Повернулась. Ушла. Прислуга с улыбкой захлопнула за ним дверь. Спустился по лестнице, медленно зашагал по тротуару, остановился, двинулся дальше — еще более грустной и медленной походкой. Вдруг его окликнули. Обернулся. Увидел запыхавшуюся прислугу.

— Идите назад, — сказала она, — молодая барыня просят вас к себе.

Снова навстречу вышла мать. С тем же высокомерием оглянула, произнесла:

— Я не хотела вас принять, господин Гордон, но моя дочь добрее меня.

Остановился в раздумье: в какую дверь?

— Прямо. Нора, зажгите свет.

Сделал несколько шагов по коридору, открыл без стука дверь и, смущенный, остановился на пороге. Анна лежала в постели яркая, сияющая — в вечернем гриме, с тщательно взбитой прической. Из-под одеяла видна длинная белая голая спина. В комнате накурено, пряно. Заметил на туалетном столике множество хрустальных флаконов и крохотных баночек в золотой и серебряной оправе. Заметил вскрытую коробку с сигаретами.

— Садитесь, Александр, я вас так давно не видела.

Смотрела на него, широко улыбаясь, весело и нагло. Позевывая, вытянула длинные руки, покрытые легким рыжим пухом, с узкими ладонями и блистательно-розовыми ногтями.

— Мне сказали, что вы ушли, и я послала за вами вдогонку.

Полуприсела и обнажила бедро. С удовольствием поймала его неспокойный взгляд. Долго не закрывалась, потом небрежно подтянула одеяло.

— Как живете? Рассказывайте. Садитесь, наконец!

Завернулась в одеяло, отодвинулась, показала: вот здесь можно сесть. Он опустился на ее кровать, смущенно сторонился, хотел быть подальше от ее тела. Протянул руку за сигаретой, в задумчивости раскручивал табак.

— Дайте и мне.

Когда зажигал спичку, столкнулись лбами. Знал, что она убеждена: вот-вот грянет поцелуй. Не поцеловал, несмотря на исключительные удобства момента. Взглянула на него снизу, затем сбоку, взяла за руку, засмеялась.

— Ого! Вы грустный?

— Да, Анна.

— Неужели вам мало того, что я согласилась принять такого негодяя… то есть вас? Говорите скорее, в чем причина вашей грусти?

Взял руку, лежавшую на его колене, стал незаметно гладить ее своими огрубевшими от строгальной работы пальцами.

— Вы можете мне помочь, Анна.

— Вот как!

С оскорблением отдернула руку. В глазах заиграла злоба. Они сузились, вдруг стали противными.

— Значит, вас привела ко мне корысть? Может быть, вам нужны деньги? Говорите!

— Нет, Анна, денег мне от вас не нужно.

Заговорила быстро и зло, будто зашипела:

— Я раскаиваюсь, что приняла вас, что допустила… Надо было гнать… Гнать… Встаньте и отвернитесь: я буду одеваться.

Стоя к ней спиной, Гордон все же увидел, как она соскочила, голая, с кровати, как застегнула на спине лифчик и набросила халат. Позвонила. Горничная принесла кофе, два тонких ломтика сыра, булочку.

— Согрейте кофе для господина Гордона.

Сидели друг против друга. Пили кофе. Он видел: гнев ее улегся. Робко сказал:

— Милая Анна, я бы не стал хлопотать о себе.

Внимательно слушала его рассказ. Переспросила: «Герш Гублер?» Переспросила: «В Аккрском замке?» «Английская полиция?» Задумчиво произнесла: «Да, сложное дело».

— Соедините меня с господином Аттолико. Попросите итальянскую миссию.

Он позвонил, передал ей трубку.

— Аттолико? Доброе утро! О нет, я уже давно не сплю. Встала в девять. Верьте не верьте, как хотите. С кем? Я уже с ним год не танцевала. Ну, знаете, ваше племя мне изрядно надоело. Подождите с новостями, Аттолико, у меня к вам дело. Во-первых, мне нужно сегодня же вас повидать, во-вторых, я прошу устроить мне свидание с Речгильдом…

Закрыв ладонью трубку, повернулась к Гордону:

— Это секретарь губернатора.

Продолжала разговор:

— Когда? В одиннадцать? Хорошо. Где? У меня? Хорошо. Жду вас, Аттолико…

Он смотрел на нее с восторгом. Ее отзывчивость показалась ему необыкновенной. Он уже верил, что Гублер будет спасен.

— Как я благодарен вам, Анна! Вы оказались куда лучше и выше, чем я думал.

— Потому что вы думали обо мне плохо, — обиженно воскликнула она, — вы отвратительно думали обо мне, Александр. Что вас тогда испугало? Неужели эти семь фунтов? Но я ведь вам отдала бы их через несколько дней. Моя любовь к вам была бескорыстной. Не верите?

— Сейчас верю.

Он сидел перед ней с опущенной головой, в позе горчайшего раскаяния.

— Семь жалких фунтов, — повторила она.

— У меня их не было, Анна.

— Почему же вы тогда не сказали? Нет, это тоже не оправдание. Вы должны были их достать, если я просила.

Подошла к столику, расшвыряла баночки, гребенки, флаконы.

— Смотрите, здесь каждый пустяк стоит больше семи фунтов.

Раскрыла шкаф, где на плечиках повисло множество платьев — открытых и закрытых, шелковых и шерстяных, коротких и длинных, гладких и расшитых цветами.

— Здесь каждое платье стоит больше семи фунтов.

С шумом захлопнула шкаф, обиженно повела плечами.

— Идите, Александр. И знайте, что я сделаю для вас все, что смогу. Завтра днем позвоните.

Он захотел поцеловать ее на прощанье в лоб, но она отстранилась. Прикоснулся губами к руке, благодарно посмотрел в глаза и, пятясь, покинул комнату.

— Да, — сказала она на другой день в телефон, — мне уже удалось повидать секретаря. Приходите обедать.

За столом ничего не сказала о деле. Между тем болтала много. Говорила о знатных людях, о богатых, о счастливых. Приезжал американский турист. Говорят, внук Рокфеллера. Все знакомые сбежались посмотреть на его автомобиль. Он стоит шестьдесят тысяч долларов. Его сделали по особому заказу. Ни у кого нет такой машины. У него был званый ужин. Каждая бутылка ликера стоила тридцать и пятьдесят долларов. Губернатор Сторрс — знаток красоты и эстет. Он не позволил прокладывать в Иерусалиме трамвай. Губернатор сказал: рельсы и вагоны нарушат стиль города…

Болтали больше часа. Гордон заглядывал ей в глаза, хотел узнать, какие новости, но Анна была непроницаема. Когда кончился томительный обед, она прошла с ним в свою комнату и, усадив его, сказала:

— Итак, я узнала. Дело ваше оказалось еще сложнее, чем я думала. Ваш друг приговорен к трем годам заключения. Он отсидел всего семь месяцев. Мелкие власти ничего не могут сделать. Его судьба — в руках губернатора. Однако есть обстоятельство, мешающее спасти вашего друга. Есть причина… — Она посмотрела на Гордона, улыбнулась, ждала вопроса.

— Какая причина?

— Она в вас… вернее, в вашей скупости.

Гордон молчал, чувствовал недоброе.

— Только один человек, — продолжала Анна, — может повлиять на губернатора. Это его секретарь. На секретаря же можно повлиять, тряхнув кошельком.

— Сколько? — спросил помрачневший Гордон.

— Когда-то, — сказала Анна, — вы пожалели семь фунтов для женщины, которая вас любила, а здесь нужно больше, гораздо больше…

— Сколько? — повторил Гордон.

— Я сомневаюсь, чтобы у вас были такие деньги. Но если, кроме вас, еще кто-нибудь интересуется судьбой вашего друга…

— Сколько?

Она вдруг смутилась, заложила руки за спину, тихо произнесла:

— Секретарь просит пятьсот фунтов.

— Пятьсот фунтов! — с ужасом воскликнул Гордон. — Пятьсот фунтов!

Его озадачило ее смущение. Ему казалось, она не сразу назвала сумму. Показалось еще, что Анна сперва хотела сказать больше.

— Это же фантастические деньги, — проговорил он.

Скосив глаза, он следил за ней исподволь. Следующими словами она еще сильней укрепила возникшее у него подозрение.

— Интересно, какую сумму, — сказала она с деланным равнодушием, и он это деланное равнодушие заметил, — какую сумму вы могли бы среди своих товарищей собрать? Вы же не один хлопочете, не правда ли? Вас много? Да?

— Какую сумму… — пробормотал Гордон, — какую сумму…

Она взяла его за руку, ласково сказала:

— Если бы вы могли собрать триста-четыреста фунтов, то я бы уломала этого негодяя… В крайнем случае, я бы продала для вас свое кольцо. Вы можете собрать триста фунтов?

Подозрение росло. Гордон продолжал ловить исподволь ее движения.

— Возможно, — сказал он, — такие деньги мы, может быть, соберем. Когда вы разговаривали с секретарем, Анна?

— Вчера днем.

— Но вы ведь только сегодня должны были встретиться с господином Аттолико?

Он заметил, как она покраснела, и ласково спросил:

— Значит, вам удалось увидеть его раньше?

— Конечно, — быстро ответила она. — Вы знаете, мы встретили его с мамой на Храмовой площади. К нам заглянули друзья из Эстонии. Они, конечно, захотели посмотреть все иерусалимские достопримечательности. Вот мы и пошли с ними… Очень скучная обязанность. Фрекен Хальмар к тому же такая дура… и вот с таким ртом… как удав!

— Кто это фрекен Хальмар?

— Дочка этих провинциалов… Вы знаете, Александр, к подозреваю, что они здесь хотят выдать ее замуж. Трудное предприятие! Вы бы взяли в жены девушку, у которой рот величиной с Атлантический океан?

Она засмеялась. Улыбнулся и Гордон, улыбнулся и заметил, как обрадовала Анну его улыбка.

— Я как раз шла с этой большеротой, и вдруг к нам навстречу господин Аттолико. Он тоже тащил за собою каких-то туристов… Мы оттуда же пошли к секретарю. Я попросила господина Аттолико оставить нас… Вы знаете, мне ведь пришлось с ним поторговаться. Он потребовал тысячу фунтов. Я ему сказала, что это сказка и что за несчастного хлопочут бедные люди…

Подозрение росло, росло. Как-то сбоку взглянул на нее Гордон, вдруг спросил:

— А что, если бы я сам поговорил с вашим секретарем?

Он заметил: Анна вздрогнула, побледнела.

— Ни в коем случае! — воскликнула она. — Вы погубите и себя, и вашего друга. Глубокая тайна! Я убеждена, что Речгильд сделает вид, будто ничего не знает…

Больше не надо было подозревать. Непонятное стало понятным. Уловил в ее взгляде тревогу и злобу. Встал со словами:

— Сегодня поговорю с товарищами. Соберем деньги. Я к вам завтра приду, Анна. Хорошо?

Она не замечала игры. Еще раз коснулась его своим телом, разбросала прическу, неожиданно обняла, стала целовать. Поцелуй был долгий, порочный.

Гордон надевал в передней пальто. Увидел мать Анны, подобострастно улыбнулся, сказал:

— Я вас вчера видел на Храмовой площади.

— Вчера? — удивилась старая Бензен. — Но мы не выходили из дому.

— С господином Аттолико!

— Вы ошибаетесь, Александр. Мы не виделись с господином Аттолико больше месяца. Он обещал сегодня к нам прийти, но ему дали какое-то поручение, и он неожиданно уехал.

— Стало быть, я ошибаюсь, — пробормотал Гордон. — Возможно, возможно. И ваша дочь не была вчера в гостях у Речгильда?

— У вас жар, Александр. Мы не выходили из дому…

Гордон увидел, как тихо приоткрылась дверь, как оттуда высунулась голова Анны, как она злобно подавала матери знаки. Он быстро и невнятно пробормотал несколько прощальных слов и покинул дом. Спускаясь по лестнице, думал о том, что мера отвращения к этой женщине переполнена. Выйдя на улицу, он во второй раз дал себе клятву никогда не посещать дома Анны Бензен.

Глава двадцать восьмая

Снова Гордон сидит в кинематографе. Иногда он посещает Вильяма Партриджа. В Армянском квартале живет бедный адвокат-неудачник. Он беден, пишет длинные стихи на библейские темы, сам стирает свое холостяцкое белье, ухаживает за двумя масличными деревьями, растущими на его дворе, ждет случайного заработка. Каждые десять дней Гордон приносит ему в конверте фунт стерлингов. Он прячет эти расходы от жены, экономит на табаке, бритье и другой мелочи.

— Есть новости! — с восторгом восклицает каждый раз адвокат.

Он узнал, что в Лондоне готовится королевская амнистия. Надо сделать так, чтоб Гублер подпал под какой-нибудь пункт.

— Уж я добьюсь, — обещал Партридж.

Он бегает по канцеляриям, добывает справки, подшивает их, снимает копии.

В Иерусалиме — лето. Пусты водоемы, лениво кружится по улицам пыль, жизнь грустна.

Он снова опустился, стал раздражительным, проявляя чрезмерную чувствительность к мелочам и равнодушие ко всем высоким вопросам жизни. Однажды он отправился в резиденцию к губернатору. «Вы хотите видеть сэра Речгильда? — спросил дежурный офицер. — Обратитесь в канцелярию: он не принимает случайных посетителей». Гордон помнил слова Висмонта о правде и неправде и сказал офицеру, что его рекомендовала сэру Речгильду одна дама. «Кто?» — спросил офицер. — «Анна Бензен». — «Не знаю», — сказал офицер и ушел, оставив его в дежурной комнате под наблюдением двух часовых-сикхов. Офицер вернулся через десять минут. Он сдержанно улыбался.

«Стало быть, — спросил он, — вас рекомендовала Анна Бензен?» Гордон кивнул, и тогда улыбка офицера стала менее сдержанной. «Сэр Речгильд просил передать, — сказал он, — что рекомендации указанной особы недостаточно»… То время было самым унизительным в жизни. Гордон стучался во многие двери, и никто его не принимал. В доме Аписа сказали, что он уехал, но сперва узнали фамилию и советовались в другой комнате. Гордон побывал и в Явне, но Илья Шухман не захотел его выслушать. Он вскричал: «Дезертир! Если у тебя хватило наглости приехать к нам в колонию, то у меня хватит смелости сказать тебе: вон! вон из Явне». Висмонт писал часто. Он тоже надеялся на королевскую амнистию.

Кончилось лето, и Гордон, как всегда, сидел в конторке кассы. Было мало посетителей, он скучал и советовался с родственниками жены: не отменить ли сеанс? Стоит ли портить фильм и тратить свет для двадцатикопеечных билетов?..

Буран улегся, сияло солнце, сквозь зимний холод люди чуяли запахи весны. Двадцать четыре человека сошли один за другим с трапа «Декабриста». Хана Гублер увидела сына, когда тот еще был наверху. Она пронзительно завопила и упала на руки стрелка. Вслед за ней закричала визгливым голосом мать матроса.

— Где Герш? Он приехал или мне показалось? Где мое дитя? — восклицала слабым голосом Хана.

Она билась в руках стрелка. Вся пристань беспорядочно шумела и кричала. И в ту минуту я увидел Александра Гордона. Он растерянно оглядывался, медленно спускаясь по трапу. Я узнал его, несмотря на то, что он был неузнаваем. Мой молодой друг носил теперь длинную бородку и роговые очки. Он держал в руках крохотный чемоданчик и был одет в легкое осеннее пальто. На голове — фетровая шляпа.

— Александр! — заорал я. — Александр!

Он заметил меня, рванулся через толпу, но рассерженный стрелок разъединил нас.

— Отойдите, гражданин, — сурово сказал он. — Стыдно! Кричите, как… Вы же не мамаша! Всю выгрузку испортили!..

Но через пять минут мы нашли в толпе друг друга. Мы расцеловались, и я забросал его вопросами.

— Потом, — отвечал он растерянно, — потом. Как ты узнал, что я приеду?

— Потом, — отвечал я растерянно, — потом.

Мы ничего путного не могли сказать друг другу. Я пробормотал:

— Тебе надо снять бороду, Александр.

— Бороду? — сказал он задумчиво.

— Ну да, ты станешь моложе.

— Ты тоже постарел, — сказал он оглядываясь.

Он искал своих спутников. Они пробивались сквозь тесную толпу, сквозь машины, подводы.

— Хорошо, я сниму бороду. Как ты живешь?

Скоро пристань опустела, и Гордон подошел со мной к своим попутчикам. Они стояли у своих чемоданов — черные, бородатые, нездешние люди. Они окружили рослого человека в шубе, представителя Озета, как я узнал после.

— Тише! — кричал рослый человек. — Сейчас будет автобус! Подождите!

— Где Герш Гублер? Покажи мне его, Александр.

— Гублер?.. — рассеянно переспросил Гордон. — Там… Покажу после. Хорошо? Послушай, ты знаешь, что такое Палех?

— Конечно.

— А миниатюры знаешь? Подожди. Не рассказывай. После расскажешь. Подожди.

— А твоя жена?

— Там, — ответил он, показав на море, — она осталась в Палестине.

Мы сели в автобус. Все жадно смотрели через оттаявшие окна, толкали друг друга.

— Это Карл Маркс? Да?

— Здесь же стояла Екатерина…

— Сабанеев мост! Смотрите, Сабанеев мост! Вот тут жил персидский шах…

Многие узнавали улицы и дома, где родились, жили, учились. Увидели шествие детей с барабаном — удивились. Увидели статую Ленина в нише бывшей Биржи, красный флаг над зданием, где была синагога Бродского. Все время удивлялись, толкая друг друга, что-то кричали, вспоминали.

— Герш, — услыхал я голос Ханы Гублер, — ты должен теперь гордиться своей старухой. Я уже кончила все университеты. Ты можешь меня спросить насчет Эрфуртской программы.

— Потом, мама, потом!

И тут я в первый раз в жизни увидел Герша Гублера. Он был худ, изможден, но смугл и красив, как писал о нем когда-то Гордон. Я посмотрел на лысину Гублера и вспомнил, что мой друг изображал его многоволосым и кудрявым. Мать целовала ему руки, и сын краснел от стыда, но боялся, видимо, огорчать ее и безропотно принимал ее ласки.

— Сыночек, — сказала она и заплакала, — я тебя ждала, ждала, пока прошла вся моя жизнь.

Автобус кружил по городу, и нездешние черные люди никак не могли оторваться от окон. Узнавали Косарку, Толчок, Степовую, Водопроводную, Запорожскую.

— Арон! — закричал один. — Ты знаешь, где мы, Арон?

— Я знаю! Мы — дома!

— Мы — дома, — повторил третий. — Это же наша родная земля.

Я показывал Гордону, объяснял. Он должен помнить — здесь не было никакого сада. А Прохоровская улица? Она вся в цветах. Видел ли он когда-нибудь цветы на Прохоровской? Дом градоначальника? Его сломали. Да, он был на этом месте.

— Хорошо, — сказал Гордон, — я сниму бороду.

Когда нездешние люди немного успокоились, рослый человек из Озета сообщил им, что они пробудут здесь пять дней, потом поедут в Москву и оттуда — в Биробиджан. Их отправят с большой новой партией, на днях туда выезжают двести семей.

— Но как же Гублер? Как он вышел из тюрьмы? — не утерпел я.

Наконец наступило время для разговора. Мы сидим с Гордоном в кафе. Он смотрит, как люди убирают платан, поваленный ветром, и рассказывает.

— …Я сидел в конторке, когда в кинематограф шумно вбежал Вильям Партридж. «Сэр, — вскричал он, — вы были у меня пять раз. Пять раз оставили у меня по фунту. Знайте же, что благородные деньги не пропали даром. Я почти уверен в счастливом исходе нашего дела». Я выслушал его и понял, что адвокат-стихоплет действительно придумал нечто остроумное.

Когда в Иерусалим прибыла комиссия по амнистии, Партридж с горестью узнал, что Гублер не подходит ни под один пункт, так как амнистия не касалась лиц, осужденных по государственным преступлениям, и королевский указ не мог ему принести никакого облегчения. Тогда адвокат вспомнил, что главным против Гублера было обвинение в агитации за друзов. Но дела друзов касаются Франции, а не Великобритании, и Вильям Партридж исписал множество бумаг, где доказал, что виновного должна была судить другая страна. Он называл дело Гублера судебной ошибкой и требовал либо выдать его Франции, либо выслать из пределов подмандатной английской территории. «Для нашей родины, — писал Партридж, — будет более достойным, если мы ограничимся высылкой. Наша родина давала и дает приют всем политическим эмигрантам. Станет ли она выдавать их сейчас? Никогда! Заключенный — я утверждаю это с полной ответственностью — не причинил никакого вреда нашему государству. Простите, что я повторяю банальные истины, но забота о справедливости принуждает меня к многословию. Ваше превосходительство прислано сюда королем не карать, а миловать…»

Знал ли Гублер о хлопотах? Он не знает и сейчас. Вильям Партридж умолял Гордона ничего не сообщать заключенному. Он сказал: «Наша профессия покоится на логике, а узник Аккрского замка производит на меня впечатление человека эмоций. Врач никогда не советуется с больным, и мать, собираясь родить, не спрашивает позволения у сына». Знал ли Ровоам? Гордон признался, что и от него он скрыл, каким путем добивается освобождения Гублера. Ему всегда был по душе непримиримый нрав Висмонта, но здесь он мог оказаться помехой.

— Он не знает о нашем возвращении на родину, — сказал Гордон. — Сегодня мы с Гублером ему напишем. Я и не мечтал, что моя жизнь вдруг так хорошо повернется… Работа адвоката оказалась удачной, и Гублер был вскоре освобожден. Я не успел нарадоваться, как получил весточку из Кадимо, что нам разрешили въезд в Советский Союз. Нас ждут в Биробиджане. Колонисты говорят: «Мы им покажем, что тоже умеем работать. У каждого из нас по два паспорта — две руки, крепких и грубых». Я бы хотел, чтобы ты познакомился с ними: среди них есть прекрасные люди. Они ведь помогли мне включить в список отъезжающих и Гублера. Некоторые думают, что их здесь будут сторониться. Как ты полагаешь?..

Мы вышли из кафе, и, бродя по ясной Одессе, Гордон вспомнил старого колониста. Он был первый, кто захотел домой, но смерть преградила ему дорогу в обетованную страну. Так в древние времена встала она на пути легендарного Моисея. Старый колонист хотел знать, кто живет на даче Ашкенази, в конце Французского бульвара. Я показывал Гордону: дачу еврейской миллионерши соединили с дачей греческого магната Маразли и сделали санаторий для рабочих. Я знакомил его с шахтерами, в задумчивости бродившими над красноватым обрывом, заросшим ароматным терновником и высокими полынными кустами. «Кто живет в доме Блюмберга, Хаеса, Ксидиаса?» — спрашивал перед смертью старый колонист. Я рассказывал Гордону: в доме Блюмберга живут его приказчики и сорок студентов, приехавших из сел. Дом Хаеса также заполнен разным рабочим людом, а во дворце Ксидиаса находится Дворец труда. В магазинах Пташникова, Бомзе и Дубинского по-прежнему торгуют мануфактурой, часами и колбасой; они называются кооперативами… Где бывшие хозяева? Не знаю. Ропита уже нет, есть Советский торговый флот, и им управляет Богун, бывший рабочий. Купаются ли еще в Горячей Луже? Конечно, нет. Ее осушили, а наш народ уже не так глуп, чтоб искать целебных свойств в сточных водах. Сейчас он всюду: на лиманах и на фронтах, на всех золотых, бархатных, изумрудных, отрадных, ясных и уютных пляжах. Играет ли еще Эстер Каминская? Нет, ее не слышно. Далеко уехала или умерла — не знаю. Вряд ли сейчас взволнует кого-либо судьба Миреле Эфрос, гордой хозяйки дома. Но актрису помнят и вспоминают с любовью… Старый колонист спрашивал, что на Бугаевке, на Косарке, на полях орошения? Что ж, Косарка — в цветах, а поля орошения уже не принадлежат болгарским купчикам: там — большой совхоз. Бугаевка по-прежнему сера и неустроена. В Городском театре — украинская опера. Тенор Селявин уже не поет, ушел на покой. Отдыхает от полувековых трудов и главный дирижер Прибик. Старик Столярский продолжает выпускать талантливых мальчиков. Вы, должно быть, слыхали у себя про Эмиля Гилельса и Бусю Гольдштейна. На Джутовой фабрике делают, как и в старину, стальные и пеньковые канаты для кораблей. Дерутся ли там? Не тот рабочий, не те жены, не те игры, не те нравы. Иные школьные товарищи кончили университет; кто ушел в армию, кто стал директором, инженером. А колодец на Мясоедовской, 14, забросали землей и камнями. И дом Маразли, и мельница Инбера, и фабрика Попова, и морские ванны Тригера, и земли Ковалевского, и дачи Прокудина, Синицына, Натансона, Цудека — все принадлежит одному хозяину… Множество перемен, Александр.

— А помнишь, на Слободке было кладбище для самоубийц?

— Городских сумасшедших помнишь? Марьяшеса с его тростью? Хаву, которая с утра до вечера мыла руки? Гершеле Полоумного с его коляской?..

Неожиданно Гордон перебивает наш разговор, полный воспоминаний.

— Когда пароход шел обратно из Яффы, — говорит он задумчиво, — мы не могли насмотреться на команду. Евреи с Молдаванки стали матросами и механиками! Вы, должно быть, привыкли к таким вещам?

— Давно, — сказал я и смутился, разобрав в тоне своего ответа ноты превосходства.

— Черное море не хотело нас пустить, — продолжал Гордон. — Какой ураган! Море не шумело, а вулканизировало. Надо сказать, советские евреи выдержали испытание лучше библейских. Они боролись со шквалом, как великаны. Неужели с тех пор как я уехал, на нашей Молдаванке, среди ее тщедушных обывателей, завелись великаны? Ты видишь, я тебя послушался: снял бороду. Посидим на скамейке. Помолчим. Я хочу написать письмо Ровоаму Висмонту.

Глава двадцать девятая

Каждый из вас, кто посетит Биробиджан, может заехать в колхоз «Наша правда». Он расположен недалеко от областного центра. Вам скажут: дела колхоза идут хорошо. Там, среди ста десяти семейств, вы найдете и земледельцев из Кадимо. Говорят, Гублер женился на амурской казачке, и два народа — русские и евреи — устроили знатную свадьбу, где много ели и пили, так что и по усам текло и в рот попадало. Говорят, танцевали всю ночь, и даже старики отплясывали то комаринскую, то фрейлехс. У председателя сохранились снимки. Вы можете их посмотреть.

А Биробиджан уже не тот, каким я видел его в 1929 году. В таежной станице горят огни, работают фабрики, сквозь тайгу проложены шоссе… Наконец, в Биробиджане есть Еврейский театр. Если вам понравятся прекрасные декорации, не удивляйтесь и знайте: здесь работает декоратором Александр Гордон. Но о второй жизни Александра Гордона я расскажу в следующей книге.