Пасынок судьбы

Я выберусь. И стану… Не знаю кем, пока рано об этом, но кем-нибудь серьезным и важным, точно. И пошли бы все Толстые куда подальше!

На этой оптимистичной ноте я вылез из ванной, переоделся в чистое и побрёл показываться матери на глаза. Та уже пришла с работы и разогревала на кухонной панели ужин.

— Опять? — сухо спросила она, бегло глянув на меня в пол-оборота.

— Снова! — лаконично буркнул я в ответ.

Она продолжила так же сухо, с лёгким налетом раздражения:

— И?

— Разберусь, — выдавил я и сел. Походя глянул в зеркало. Да, фенотип разукрашен великолепно, будто скульпторы ваяли!

— Ничего не сломали? — в голосе ни грамма сочувствия. Мать вытащила из панели пирог, развернулась и поставила на стол. На лице её не дрогнул ни один мускул.

— Сломали бы — не сидел тут! — в том же тоне ответил я.

— Тогда ешь.

Ели мы молча. У нас с матерью какие-то непонятные отношения. Возможно даже, что предыдущий диалог покажется разговором двух идиотов… Но на самом деле она очень любит меня, души не чает. Но пытается воспитать из вашего покорного слуги «достойного человека». Такого, за которого ей потом не будет стыдно. В детстве меня это бесило, я плакал, убегал, кричал в лицо, дескать, ты любишь не меня, а свое отражение во мне…

…А сейчас считаю, что только так и надо. Жизнь — тяжёлая штука, и я готов в ней барахтаться только потому, что она своим отношением дала для этого толчок. Нарастила мне каменную шкуру, вложила в руки оружие, силы понять, принять и не утонуть.

Например, сейчас мои сверстники переживают некий возрастной мировоззренческий кризис — им кажется, что вокруг всё плохо, никто их не любит, жизнь — дерьмо. Слушают психотропную и мозгодробительную музыку, протестно одеваются, следуют за какими-то модными молодежными движениями, чтобы выглядеть «не как все». Кто-то напивается до поросячьего визга, кто-то нюхает, кто-то использует экзотические органические наркотики…

А я вот так не считаю. Ну, про то, что жизнь — не очень хорошая субстанция. Я считал так лет пять назад, и тоже сильно переживал. Зато сейчас знаю это точно: жизнь — оно самое «оно», и меня стопроцентно никто не любит!!! Кроме матери. С этим я спокойно живу, не впадая в подростковую депрессию, не пишу грустные стихи и предсмертные записки, не занимаюсь прочей ерундой. Просто жизнь такая, какая есть, и мне в ней надо думать о себе, о завтрашнем дне, а не горевать, как же всё грустно.

— Что дальше делать собираешься? — нарушила молчание мать. В её голосе появилась какая-то теплота. Ну, наконец!

— Не знаю. — Я пожал плечами. — Ещё не думал.

— Я тебе сколько раз говорила, не реагируй! Бог с ним, с прошлым! Это всё не важно! Главное — чтобы ты выучился и нашел хорошую работу! Забудь про меня!

— Это не из-за того. — Я виновато опустил глаза. — Не из-за тебя.

— А из-за чего? — сощурилась она. Ага, так она мне и поверила. Если существует человек, знающий меня лучше, чем я сам, то это она.

— Из-за глупости. Языка болтливого.

— Ясно.

Мать встала и принялась убирать со стола. Я вздохнул, и в общих фразах начал излагать произошедшее на математике. После моего рассказа она долго стояла, о чём-то думая.

— Ты это так оставишь?

Ой, не нравится мне её тональность.

— А что я могу, мам? — воскликнул я. — Я один, а их — банда! Причем сынков далеко не последних в этой жизни людей, для которых твоя и моя жизни — ничто!

— Ну, во-первых, зачехлить рога и кулаки. Это — первое! — грубо перебила она.

— Вот, опять то же самое! — я вспылил. — Одни и те же аргументы!

— Я же не виновата, что ты такой дурак, что не слушаешь эти «одни и те же аргументы» и делаешь всё по-своему? А раз дурак — огребай дальше.

Я замолчал. Сейчас спорить бесполезно. В теории, я, действительно, неправ.

— Ты умнее, вот твое оружие! Каждый бьёт тем, что у него лучше получается — закон любой войны!

Помнишь, ты готовился в прошлом году к экзамену по военной стратегии? Что ты мне тогда рассказывал? напомнить?

— Ну.

— Баранки гну. У нас хороши лёгкие эсминцы — наш флот в основном из них и состоит. У русских хороши огневые линкоры — пусть попробует вражина подлететь к их орбите! Имперцы делают ставку на матрицы — и прекрасно воюют дронами в космосе. Любая нация одерживает победу только тем оружием, в котором сильна, сынок! Понимаешь? Русские никогда не нападут на врага дронами, а имперцы — эсминцами — их мгновенно порвут. Не ты ли, когда готовился к экзамену, сидя на этом самом месте, мне всё это говорил?

Вот-вот. А сам лезешь кулаками на кулаки. Ведёшься на дешёвые провокации. Когда же ты поумнеешь?

Она назидательно помолчала, вытирая руки краем полотенца. А что я мог возразить?

— У Кампоса хороши кулаки, есть собственная шайка — это его оружие. А ты бей так, чтобы оно было бесполезно. Чтобы ни кулаки, ни наличие дружков не могли ему помочь.

— Что, мам? Что можно сделать такого, чтобы его кулаки стали бесполезны? Тебе легко говорить, а когда это свинячье рыло ржёт в метре от тебя, отчего-то ничего в голову не лезет!

— Вот я и говорю, дурак ты! — подвела итог мать. — Оттого и не лезет.

Тут я разозлился не на шутку.

— Мам, что бы я ни придумал, какую бы подставу ни сделал, он всё равно выкрутится. Его не исключат из школы. А меня они потом вычислят и встретят. Ясно тебе?

Мама лишь мило улыбнулась и пошла вон из кухни.

— Я тебе всё сказала. Дальше — сам. Не маленький.

Кстати, сегодня пятница, у тебя тренировка. Не забыл?

Пока я ехал по подземке, в голову лезли разные коварные планы мести, один страшней другого. И так же быстро улетучивались под действием бронебойных аргументов реальной жизни. Я пылал от гнева, но гневом нельзя убить. И даже покалечить.

Трагедия заключалась в том, что все мои усилия что-то сделать бесполезны.

Когда меня избили первый раз… (нет, вру, второй, после первого я не успел ничего придумать), я решил мстить им поодиночке. Через преподавательский терминал (в который залез незаконно, за такое отчисляют не разбираясь, но об этом опустим), узнал кое-что о месте жительства некоторых членов банды. Кое-что выяснил через пацанов на районе и знакомых в самой школе. И встретил их. Троих. Одного за другим. Больше просто не успел. Бил сильно, без жалости. Одному свернул челюсть, двое надолго слегли с ЧМТ…

…Закончилось всё тем, что меня чуть не убили. И убили бы, если б не тот приступ ярости. Ведь встречая их по одному, я начал представлять угрозу их единству, организации, угрозу авторитету лидера, а для стаи это вопросы жизни и смерти.

Тогда я выжил. Но теперь подонки подготовились. Они знают, что приступ приступу рознь, что я не всемогущ, и меня можно положить, навалившись всеми и сразу. Не играть, как они обычно делают с жертвами, выходя по очереди, по два-три человека, загоняя жертву до полусмерти, забивая постепенно, красиво, с удовольствием, а тупо валить на землю и давить, чтоб не мог пошевелиться.

Да, я могу снова встретить пару-тройку из них. Подкараулить, отправить на продолжительное лечение. Но, во-первых, самого Толстого таким образом я не подстерегу, его охраняют папенькины дуболомы (а остальные — шушера, которая мне, в общем, не сильно мешает). Во-вторых, меня встретят после второго или третьего же контакта, мир слишком мал для того, чтобы мы с Толстым в нем разминулись. И на сей раз меня убьют, убьют окончательно, даже не станут делать инвалидом. И это плохо.

Тренировка прошла вяло. Тело болело и не могло выдавить из себя даже половины обычно возможного. Пацаны смотрели на меня и художества на лице косо, с недоумением. Тренер покрикивал на всех, как обычно, но в целом меня почти не трогал, проявляя сочувствие.

На спарринге он занялся моей персоной лично, проверяя удары. И вроде бы остался доволен, хотя печать легкого сочувствия на лице осталась до конца занятия.

Когда все пошли в душевую, я зашел к нему в каморку.

— Можно?

Тренер кивнул на стул, стоящий в углу, возле стола, а сам сел на микроскопический диван напротив. Диван, стол, на котором покоился ржавый электрочайник, и стул — это всё, что помещалось в маленькой комнатушке. Ну, ещё шкаф, на котором были водружены все четыре кубка, которые выигрывала наша спортивная школа в различных состязаниях в прошлом. Не много, но в масштабах планеты и не мало. Я сел.

— Сеньор тренер, можно вопрос… Немного щекотливый?

Тот закинул ногу за ногу, смотря на меня с нескрываемым интересом. Он относился ко мне лучше, чем нейтрально, но в любимчиках я никогда не ходил.

— Насколько я понимаю, «щекотливый» — значит, по поводу украшений?

Я потрогал синяки на лице.

— В общем, да.

— Хм… Ну и чем могу помочь?

— Их много, сеньор тренер! — сразу выпалил я. — Человек десять. Они наваливаются все сразу, и я ничего не успеваю сделать. Все эти приемы, которым нас учат — чушь собачья! Это для одиночных маханий руками и ногами с одним-двумя, максимум тремя противниками. Или для татами, для ринга. Но не для боя с десятком-полутора отморозков.

— И что ты предлагаешь? — снова усмехнулся он. — Не учить тебя «маханиям руками и ногами»? А чему учить? Бальным танцам?

Я смутился.

— Нет. В смысле, учить… — я аккуратно подобрал слова, — Мне нужно научиться драться против нескольких противников одновременно. Такая техника ведь есть! — я скорее утверждал, чем спрашивал.

Тренер молчал, лишь напряженно смотрел мне в глаза, думая о чём-то своем.

— Мне не надо владеть ею на уровне костолома, крутого убийцы, спецназовца, сенор. Мне нужны только азы, чтоб защитить себя. Самое начало, базовые навыки, ничего более. Вы можете помочь?

Тренер думал долго. Налил из чайника в стакан воды, выпил. Затем поманил меня пальцем.

— Шимановский, слушай сюда… — шепотом произнес он почти в самое ухо. — Ты вроде обычный пацан, не провокатор, не стукач, только поэтому я с тобой разговариваю. — Он с опаской посмотрел на дверь и так же шепотом продолжил:

— Ты прав, такая техника есть. Именно для такой вот борьбы, когда их много и наваливаются сразу. Но…

Тренер тяжело вздохнул, словно борясь с собой — говорить или не говорить. Наконец, решился.

— Но изучают её только в элитных подразделениях спецназа. Или в армии, но тоже в спецназе. Любое иное преподавание подобных дисциплин преследуется по закону. И преследуется жёстко, вплоть до физического уничтожения ренегата. Ты меня понял?

— Но сеньор тренер…!

— Я сказал, Шимановский!!! — повысил он тональность, — Что такую технику изучают только бойцы элитных подразделений. Они и только они. За пределами войск специального назначения её преподавание карается смертью. Её знание — само по себе оружие, а её величество не любит, когда кто-то использует ЕЁ оружие не по назначению. Что не ясно?

Я обреченно вздохнул. Наш тренер — очень крутой мужик. Как раз из того самого элитного подразделения. (Мы грешим на ОСО, но по понятным причинам правды не знает никто, да и вообще об этом все предпочитают помалкивать, и пацаны, и другие тренеры.) И кто я такой, чтобы он подставлялся, преподавая мне запрещенную к использованию технику, да ещё зная, что я собираюсь с её помощью дубасить мальчишек в школе?

— Вот-вот, Шимановский. То-то и оно, — подтвердил он мои мысли. — Поэтому, если хочешь её изучить, тебе нужно сначала выучиться в средней школе, затем отслужить хотя бы два года по армейскому контракту, и лишь после этого написать заявление о переводе в войска специального назначения.

— А раньше никак нельзя? — поднял я умоляющий взгляд. Я знал, что напрасно, тренер не пойдёт навстречу. Он и так показывал мне раньше кое-что из не совсем легального арсенала, по доброте душевной. Но то — помощь полюбившемуся ему неудачнику постоять за себя, а то, что ему предлагаю я (точнее, прошу) — уголовное преступление. Даже не уголовное, а военное, что гораздо хуже.

— Можно, — неожиданно кивнул тренер и усмехнулся. Подлым таким смешком. — Если покажешь достаточно хороший уровень, я напишу тебе рекомендацию. Чтобы тебя изначально брали в спецвойска. Чтобы не пылиться два года в обычной казарме. Тебе до этого уровня осталось не так много, чуть нажми на занятия, и… Я помогу.

Всё ясно. Надежды нет. И перспектив в этом направлении искать не стоит. Если уж отказал тренер, относящийся ко мне более чем хорошо, другие меня просто пошлют.

— Спасибо, сеньор тренер. Я пойду?

— Да, иди, Шимановский. — тренер вздохнул с видимым облегчением. Я его прекрасно понимал.

Когда я уже стоял в дверях, меня настиг его окрик:

— Хуан!

Я обернулся. Лицо тренера было извиняющимся, каким-то неуловимо виноватым.

— Этому, правда, учат только в элитных частях.

— Да, я понял. Извините, что побеспокоил, сеньор тренер.

— Не за что. Всегда рад помочь, если могу. Тебе же только посоветую больше заниматься. Вот в этом можешь на меня рассчитывать.

— Спасибо, сеньор тренер. В моем случае тренировки не помогут.

И в подавленном настроении поплелся в душевую.

«Летучка» мне не понравилась.

Начать с того, что народу там было много, несколько сот человек, при этом «идейных», вроде нас — единицы. Основная масса — тупые «кивалы» — зашибающие деньгу студенты столичных ВУЗов. А что, время свободное есть, глотка, чтоб поорать, в наличии, кулаками помахать желание — тоже. Дай таким «героям» выпивку и пару десятков империалов на рыло, они тебе не то, что «летучку», революцию организуют!

«Кивалы», как и следовало ждать, оккупировали все козырные места, откуда хорошо видно, и не стесняясь, орали, не давая послушать, что там с импровизированной трибуны говорят. Пиво при этом лилось рекой — даже нам с Хуаном Карлосом перепало. Нахаляву, как «своим». Хотя, сомневаюсь, чтобы эти ребята за него платили из собственного кармана.

На мои длительные и настойчивые расспросы, что же за законопроект такой приняли, никто из поддавших студентов ответить не смог. А когда я прицепился с этим в десятый, наверное, раз, мне, «проклятому либералу», грубо посоветовали идти подальше.

Я и пошёл. Подальше. От разгоряченной, доведенной до кондиции толпы. Схватил за локоть Хуана Карлоса и потащил поближе к трибуне. Не для того я угробил субботнее утро, чтобы так просто отступить. Уж что происходит-то обязан выяснить?

Хуану Карлосу было откровенно стыдно. Шел за мной молча, не сопротивлялся, чувствуя неловкость. Он рьяно болел за дело республиканской партии, и видеть такое свинство…?

Я его понимал. Действительно, такие придурки редко участвуют в акциях. Это — показушники, их привлекают, когда надо попиариться перед прессой. На моей памяти подобное происходило в первый раз. Кстати, вон и она, пресса, собственной персоной. Стоят в сторонке, через улицу, журналюжьи рожи, все как на подбор: наглые, хитрые…

Итак, эта «летучка» запланирована специально для них, прикормленных журналюг, чтобы поведали стране, какой наш Сенат плохой, принимает нехорошие законы, и как возмущается праведным гневом «народ». Тут уж неловко стало мне.

— Хуанито, пойдем отсюда! — потянул меня в сторону товарищ по несчастью, оря прямо на ухо, пытаясь перекричать выпившую ватагу «республиканцев».

— Пока не выясню, что ж там за хрень, и по какому поводу праздник собрали — никуда не пойду! — жестко отрезал я. И попёр, орудуя локтями. Друг вздохнул и двинулся следом.

Возле самой трибуны оказалось потише — тут стояли «идейные» Можно было расслышать слова, что орал в громкоговоритель старый дядька с лицом профессионального мошенника. Точнее политика. А, какая разница, это в общем одно и то же. Рядом с ним полустояло-полулежало нечто, напоминающее…

— Ого! Реально, гроб! — офонарел Хуан Карлос. Я тоже удивленно присвистнул.

Трибуной служил серый старенький бронированный «фуэго» планетарного класса с плоской крышей, на которую был водружен настоящий гроб, положенный одним концом на возвышение, чтобы толпе было видно выведенное золотыми буквами огромное слово «ДЕМОКРАТИЯ». Рядом, с другой стороны от оратора, стоял лысый тип в черном балахоне и что-то заунывно напевал медленным речетативом. Нечто, наподобие молитвы за упокой, только не культовой, а переделанной под «нужды партии». Большая часть людей, стоящих перед трибуной, тоже была в балахонах и подпевала ему таким же заунывным и нудным речетативом. В руках люди держали горящие парафиновые свечи.

М-да, вот это шоу отгрохали!

Некоторых, стоящих перед трибуной, я знал — встречались по прошлым акциям протеста. «Идейные». Их было не так много, как «кивал», несколько десятков, но большая часть камер была направлена именно на них; студенты же являлись именно массовкой, фоном, который будет почти не заметен после монтажа сюжета.

Из-за шума я плохо слышал слова «молитвы», что-то там было наподобие: «как нам хорошо жилось с тобой, о родная демократия», «как плохо будет без тебя» и «на кого ты нас покидаешь». Действительно, на кого ты их покидаешь, сирых и убогих? Убогих в прямом смысле слова, морально, без кавычек. И это они называют «продвинутой летучкой?» Кому и что они хотят показать? Кого на свою сторону привлечь?

Возможно, это задумывалось как нечто смешное, как минимум, весёлое. Но мне весело не было. И тем более не было смешно. Устроители действа — явные психи!

Хуан Карлос стоял рядом, стиснув зубы, перебирая в руках две большие свечки, держа под мышкой два черных балахона (Так вот для чего они ему! А то все: «Потом объясню, потом объясню…») Судя по растерянному выражению, ему тоже было не слишком весело.

Конечно, это смотрелась бы прикольно, если б присутствовали лишь «идейные», без «кивал». Но не показывать же на всю страну три — четыре десятка придурков, хоронящих демократию в траурных одеждах? Кто на это поведется? Кого проймет? Покрутят зрители пальцем у виска, скажут: «Есть же шизы на свете!» Интересно, но несерьезно. А вот акция протеста оппозиции с несколькими сотнями молодых людей — это да. Это то, что попадёт на первые полосы.

Но вот всё вместе, и массовка, и театрализация — глупый бездарный фарс.

— Пойдём отсюда. — Хуан Карлос, мрачнее тучи, тянул меня за рукав. Я ему сочувствовал. Он искренне верил этим людям, верил в идею республики. Будет ли верить теперь?

Наверное, будет. От единичного провала трудно изменить устоявшееся мировоззрение. Но какой-то бой в его душе сегодня произойдёт.

— Щас, погоди! — Я всё же решил досмотреть действо хоть до какого-нибудь логического завершения, и медленно, шаг за шагом, начал протискиваться ещё ближе.

— Долой правительство Торреса!

— Да здравствует свобода!

— Смерть либералам и олигархам! — кричали сзади. Студенты, похоже, не знали, ради чего их собрали, что надо кричать и что делать, а потому выкрикивали стандартные привычные лозунги и потрясали свеженькими баннерами, порою идущими вразрез с текстом кричалок.

Например, «Покойся с миром!», «Мы тебя не забудем!», «Ты навсегда останешься в наших сердцах!»… И тут же возгласы: «Смерть либералам!» и «Долой правительство воров и предателей!»!

Я был уже почти у «трибуны», когда долгожданная развязка, наконец, наступила. Но совсем не так, как предполагал.

С другой стороны площади послышался рев двигателей, затем из боковой улицы, одна за другой, вылетело несколько машин и остановилось. Ближе всех к толпе демонстрантов подъехал миниатюрный ярко-синий «инспирасьон» в окружении двух огромных, словно монстры, «либертадоров» — летающих бронированных убийц, используемых всей планетой в качестве транспорта для охраняемых объектов. Убийц потому, что такая может раздавить своим весом даже лёгкую машину планетарного класса, не говоря уже о купольных, а набрав крейсерскую скорость, на форсаже, способна пробить своей массой планетарный шлюз.

«Инспирасьон» же говорил сам за себя. Тачка, стоящая десятки и десятки миллионов, если не сотни. При малом весе имеет практически такую же прочность, а вот скорость её… Сравнима лишь со скоростью боевого истребителя. Такие по карману только магнатам, тем самым представителям ста семей, владеющих большей частью планеты. Крупная шишка пожаловала, да с охраной!

Я оказался почти прав. Ну, насчет охраны — точно прав. Из обоих «Либертадоров» выскочило человек двадцать громил в легких черных доспехах с глухими забралами без опознавательных знаков, вооруженных армейскими игломётами — тяжёлыми и средними гауссовками. Громилы стали в полукруг, оцепив часть площади, не подпуская никого к машинам. Из «Инспирасьона» же весело высыпало… Человек десять молодых людей! И как там только поместились?

Шикарно одетые юноши и девушки. На мой теперь уже намётанный взгляд, любой предмет их гардероба стоил, как годовая зарплата матери. Они смеялись, некоторые держали в руках бутылки, к которым периодически прикладывались. Золотая молодёжь! Причем, золотая без кавычек. Приехали развлекаться? Поглазеть на «похороны демократии»? Ну, да, этим всё можно и любое море по колено. Но как бы чего не вышло…

Мои опасения разделили почти все, находящиеся на площади. Студенты сзади резко смолкли, кричалки оборвались, щиты опустились. «Молящиеся» тоже заткнулись, как и их лысый предводитель, вместе с сенатором. Установилась гнетущая тишина. Камеры собравшихся вокруг журналюг, вяло снимавших ход безликого фарса, резко оживились, чувствуя напряжение и предвкушая неожиданную острую развязку. Воздух вокруг неумолимо накалялся.

— Эй, вы, там! Слезайте! — выкрикнул один из приехавших парней — высокий крепко сложенный тип с длинными русыми волосами, собранными сзади в хвост. В руке он держал початую бутылку с пойлом, судя по виду, стоящим целое состояние. Красавец, весь из себя, природа не обделила его внешними данными. Красота парня была какой-то слащавой, не мужественной, но как раз такие пользуются бешеным успехом у противоположного пола. Высокий, мускулистый, уверенный в себе… Сын Аполлона, блин! Ненавижу таких. И судя по всему, он был главным среди приехавших: окружающие кучковались вокруг него, ловя каждое слово, копируя движения и реакцию на «раздражители». Чем-то мне эта компания отдаленно напомнила банду Толстого.

— Слезайте, обезьяны! — продолжил парень и засмеялся. Вокруг раздалось дружное пьяное ржание. Воздух на площади «покраснел». Я почувствовал непреодолимое желание окружающих, особенно небогатых и злых студентов, подрихтовать этому типу его наглую рожу. Но всех сдерживал грозный вид охранников, сжимающих в руках оружие. Не огнестрельное, не пневматическое, как у обычной частной охраны, а боевое. Один игломет способен за секунду покрошить в фарш десятки человек, а их тут вон сколько. Их величества давным-давно даровали знати такую привилегию — вооруженную боевым оружием охрану — много лет назад, чем те с удовольствием пользуются. И эти безликие парни, прошедшие горнило армии, бесчисленные горячие точки в разных уголках Солнечной системы, будут стрелять без колебаний. Им за это платят. А народ? Что для аристократии народ? От власти откупятся, построят за свой счет для казны несколько крейсеров и эсминцев, пострадавшим выдадут компенсации… А жизнь не вернёшь!

Вдруг из машины, позади «сына Аполлона», вылезла девица с большой канистрой в руке. Золотая молодежь расступились, пропуская её вперед. За эту девицу невольно цеплялся взгляд — от неё шел некий ореол власти: вроде ничем от остальных не отличалась, но чувствовалось, что она привыкла командовать окружающими. Какая-нибудь юная наследница главы одного из ведущих кланов. Даже длинноволосый при её появлении сменил выражение лица с хамовато-властного на влюбленно-заискивающее, и принялся что-то объяснять, кивая на «Фуэго».

Девочка выслушала, утвердительно кивнула и направилась в сторону «трибуны», распихивая собравшихся вокруг зевак. Охрана, человек пять, ломанулась следом, орудуя прикладами для убедительности, так что перед фифой мгновенно образовалось некое подобие людского коридора.

Пожалуй, стоит описать её подробнее. Молодая шатенка с распущенными волосами ниже плеч, посеребренными по последней моде неформалов разноцветными блёстками. На вид лет двадцати трех — двадцати пяти, то есть немного старше меня, но я, тем не менее, засмотрелся. Было в ней что-то, вроде аристократическое, и в то же время… Притягательное! Увидь я её в обычной жизни, то есть, не будь она представительницей знати, обязательно бы попытался познакомиться. Если длинноволосый вызывал стойкую антипатию, то к этой милашке подобного чувства не возникало, хотя она из той же прослойки общества.

Несмотря на ореол власти, на фоне расфуфыренных друзей и подружек одета девчонка была скромно. Простые серые брюки и светлая искрящаяся блузка, завязанная на пузе узлом — вот и весь туалет. Но и этот наряд был от самых модных кутюрье, стоимость его измерялась… Сколько-то нулями. Накрашена тоже неброско — эдакая природная красота, подчеркнутость родных бледных линий. Чтобы так уметь одеваться и краситься, надо иметь определенный вкус и талант: одна моя знакомая как-то призналась, что в плане макияжа сложнее всего придать лицу натуральный цвет, а в плане одежды — одеться так, чтобы выглядеть скромно. Девочке удалось и то и то.

Пока я на неё пялился, она приблизилась к трибуне, и с грацией кошки, одним ловким движением (в котором угадывались ежедневные многочасовые тренировки), запрыгнула на немаленький броневик. Толпа молчала, теперь уже с интересом. Лысый с крыши как-то незаметно исчез, сенатор же стоял и сверлил ее глазами. По лицу его было видно, как он относится к ней и ей подобным, но достоинство сенатора не позволяет связываться с соплячкой. Его взгляд был полон вынужденного уважения — дескать, ты круче меня, маленькая дрянь, но ты тут никто и концерт мне не испортишь. И еще, кажется, он её боялся.

Девчонка внимательно осмотрела гроб, обошла его кругом, протиснувшись между ним и сенатором, чуть не столкнув того с крыши, затем подняла руки вверх и воскликнула, обращаясь больше не к толпе, а к нацеленным на нее камерам крыс от пера:

— О, Великая и Справедливая демократия! Ты была с нами долгие-долгие годы! Но теперь пробил час, и настал твой черед покинуть эту обитель, оставив нас сиротами на грешной земле!

Пауза. Чтоб зрители поправили челюсти. И продолжение:

— Нам будет не хватать тебя, о, Великая! Прости же нам обиды наши! Мы же отпускаем тебя с миром, простив все обиды твои!

Обещаю! Мы будем вечно помнить твои идеалы! Да будет так и во веки веков! Клянёмся!

Нестройный удалый рев голосов возле «Инспирасьона» дружно рявкунул: «Клянёмся!»

— Надеюсь, в том, ином мире, тебе будет лучше, чем здесь, с неблагодарными нами! Покойся с миром!

После этого один из охранников передал ей канистру. Девчонка бодренько свинтила крышку, и облила гроб вонючей жидкостью с разных сторон. Я стоял недалеко и почувствовал едкий запах — какая-то резкая органика.

— Гори ты огнём, о мать Греха и Разврата, сестра Лжи и Падения, Убийца Свободных народов! — пафосно проголосила девчонка, затем в её руке вспыхнул огонек зажигалки. — И никогда больше не воскресай на этой планете! Аминь!

Через секунду гроб полыхнул. Весело и игриво. Пламя — первое веселое нечто во всём этом фарсе. Сенатор, заблаговременно спустившийся с «трибуны» как только запахло органикой, что-то возмущенно говорил «братьям по разуму» с той стороны машины. Девчонка же, склонив голову, стоя рядом с горящим гробом, прочла христианскую молитву «За упокой», громко, на латыни. Моя мать — ортодоксальная католичка, так что подобные вещи я знаю. В толпе начали раздаваться гневные возгласы, запахло жареным (теперь уже в переносном смысле). Охрана возле «Фуэго» выставила стволы на всеобщее обозрение, намекая. Но никто из собравшихся не дёрнулся, все ограничились криками. Девчонка же, показно игнорируя происходящее, дочитала молитву, произнесла финальное «Амэн», неспешно левосторонне перекрестилась, затем спрыгнула с машины, и в сопровождении тут же окруживших её охранников невозмутимо пошла назад, к «инспирасьону».

Как-то так получилось, что я оказался у неё на пути. Люди вокруг раздались в стороны, а я зазевался. Не специально, нет, просто разиня. А когда опомнился — было поздно.

Девчонка остановилась прямо передо мной и подняла удивлённые глаза. Секунды три мы молча смотрели друг на друга… Затем она улыбнулась и кивнула мне за спину:

— Можно пройти?

Я пожал плечами и посторонился.

— Конечно.

Проходящий мимо вслед за хозяйкой охранник легонько толкнул меня прикладом в толпу, как бы намекая, что я волею случая избежал очень серьезных проблем. Я был солидарен с ним, но классовая ненависть к знати, усилившаяся сегодня, почему-то не коснулась этой юной приколистки.

Через минуту «инспирасьон» со смеющейся молодежью, в сопровождении машин охраны, умчался вверх по улице Свободы. Люди вокруг молча пожирали глазами пылающий гроб, столб чёрного дыма, поднимающегося к вытяжкам на куполе вверху, переводили недобрый взгляд в сторону укативших транспортов, и… Вздыхали.

Лишь через несколько минут начали раздаваться первые вялые крики возмущения и угрозы всемирного потопа «проклятым олигархам». Ага, когда парни со скорострельными винтовками далеко, любой может угрожать!

В толпе началось хаотичное движение. Сенатор куда-то исчез, обозначив этим, что шоу закончилось, и люди стали постепенно расходиться, смакуя произошедшее.

— Слышь, а чего её никто не остановил? — толкнул я в плечо стоящего с обалделой рожей почти тёзку.

— А? — не понял тот.

— Говорю, почему её никто не остановил? Не преградил дорогу? Здесь же и сенаторы присутствовали, и народу до чёрта? Ну, не стали бы они стрелять в толпу ради хулиганской выходки! Развернулись бы, да и уехали!

— Да кто б им дорогу перегораживал? Ты чего? — покрутил пальцем у виска Хуан Карлос.

— Ну, сенатор — человек не простой, политик не из последних. Попёр бы на нее массой, вышвырнул назад, к этим мразям, вместе с канистрой? И ничего б она ему не сделала. И пацаны б подключились, дорогу перегородили, они ж умеют. А этот хмырь стоял перед какой-то девчонкой, как суслик перед коброй! Дерьмо! — я, не стесняясь, сплюнул. — И народ ваш — такой же.

— Ты чего, не понял, кто это был? — ошеломленно уставился Хуан-Карлос.

— Да какая разница кто? — я усмехнулся и пожал плечами. — Пусть даже герцогиня де Сантана.! Да хоть сама Сильвия Феррейра! Что это меняет?

— Феррейра! Сантана! — перекривил меня Хуан Карлос. — Сам ты Сильвия Феррейра, дурак! Инфанта это была! Наследница престола!