Патриарх Филарет. Тень за троном

Глава 9 "ВЕЛИКИЙ ГОСУДАРЬ"

Описывая патриаршество Филарета Никитича, историки пребывают в большом затруднении. Документальных и повествовательных материалов — масса. Живописных сцен и драматических конфликтов — предостаточно. Но подавляющая часть указов отдавалась в России именем царя. Воля патриарха в них лишь иногда упоминалась, хотя, несомненно, присутствовала. Как вообще отделить деятельность патриарха от правления его сына, царя Михаила Фёдоровича? Ведь ограничить круг интересов Филарета церковными делами совершенно невозможно. А рассказ о его государственной деятельности сам собой превращается в развёрнутую монографию о бурной политической истории России 1619–1632 гг.

Ситуация и впрямь сложилась своеобразная. "Великий государь святейший патриарх" по прибытии в Москву из польского плена незамедлительно начал править не только именем "великого государя царя", но и своим собственным. Характерно местническое дело между боярами, в коем сам Михаил Фёдорович изволил заметить, что "он, государь, и отец его государев, великий государь святейший патриарх — их царское величество нераздельно, тут мест нет"![108]

"Нераздельность" отца и сына на троне не только не скрывалась — она всячески демонстрировалась. Как и царь, патриарх имел своих стольников (составлявших его светский двор)[109], свои центральные ведомства — приказы. Он принимал и отпускал иноземных послов (если не делал это вместе с сыном, сидя по его правую руку). Он полновластно правил патриаршими землями (как государь — дворцовыми владениями). Сверх того, многие царские дела решались Филаретом по-своему, и разделить волю отца с желаниями его сыном весьма трудно.

Из обширной переписки Михаила и Филарета (только отец написал 178 писем!) известно, что патриарх мог по своему усмотрению отменять прямые указы царя. По сохранившимся документам дворцового ведомства, патриарх дал 40 пиров, на которых присутствовал государь, чего раньше никогда не бывало, и удостоил своим посещением добрую сотню царских обедов[110]. Встречать Филарета из частных поездок на богомолье бояре выезжали за много вёрст от Москвы, причём он сам писал сыну, какой именно должна быть встреча. И, главное, при всём уважении к царскому сану Михаила Фёдоровича именно Филарет Никитич ощущал себя главой правящей семьи. Переписка с сыном выявляет это с полной несомненностью[111].

На этом рассказ о деяниях государственных можно было бы завершить, отослав читателя к солидному историкополитическому труду (например, 9-му тому "Истории России" С.М. Соловьёва). Но одно существенное уточнение требуется: правящих персон было не двое, а трое! Третьей по счету, но не по значению в царственной семье была жена Филарета и мать Михаила "великая старица" Марфа Ивановна.

Поправка эта тем более необходима, что в российской историографии сложилось весьма ошибочное представление о роли женщин в общественной жизни допетровского времени. Сказки об их "теремном заточении" и чуть не восточном деспотизме мужчин столь же распространены, сколь и неверны. Это со всей очевидностью показал выдающийся историк русского быта И.Е. Забелин. Он ещё в 1860-х гг. доказал фактами истории, что легенды о "заточении" жён и дев на Руси не подтверждаются ничем, кроме одного примера из жизни царя Алексея Михайловича, внука Филарета[112]. Как раз случай странных отношений Тишайшего царя с его первой женой, смиренной затворницей Марией Ильиничной Милославской, был радикальным отступлением от норм значительной семейной свободы русских жён и девиц, известной нам ещё по "Домострою" XVI в. Впрочем, и сам Алексей Михайлович продержался в своей вере в силу "теремного заточения" только до второго брака, когда молодая царица Наталия Кирилловна Нарышкина легко распахнула двери терема, начала открыто выезжать в город, завела во дворце театр и стала устраивать в нём балы.

Общее правило состояло в том, что наличие отца и мужа ограждало деву и жену от необходимости заниматься публичными делами. В доме дочь, в отличие от сыновей, нельзя было бить и держать взаперти. А жена была полной хозяйкой, госпожой своего двора. Огромное влияние имели знатные дамы и в царском дворце, где госпожой выступала сама царица, а "старые" (больше по знатности, чем по возрасту) боярыни заменяли на женской половине ближних бояр царя, руководивших половиной мужской. Но это были всё-таки внутренние дела дома и двора. Публичными вопросами женщины вынуждены были заниматься лишь при отсутствии ответственного мужчины.

Ещё в Древней Руси "матёрая вдова" до совершеннолетия сыновей имела публичные права мужчины. Матери сохраняли своё влияние и на взрослых сыновей — достаточно вспомнить боярыню Марфу Лошинскую, в замужестве посадницу Борецкую, фактически правившую Новгородской республикой даже при взрослом сыне-посаднике. На вид Великим Новгородом управляли мужчины, а реально — Марфа с её подругами-вдовами, боярыней Анастасией и посадницей Евфимией… Влияние жены и власть матери всегда были сильны на Руси. Но выходили за пределы дома лишь в важнейших для семьи случаях. И тогда мужчинам лучше было не пытаться им противостоять.

Пример Марфы Ивановны, юридически разведенной с супругом обоюдным иночеством и лишенной прав "матерой вдовы" совершеннолетием сына-государя, достаточно красноречив. Её мужчины могли править страной по своему усмотрению до тех пор, пока "великая старица" не изъявляла собственной воли.

Так, она поддержала милых её сердцу сородичей Салтыковых, воспротивившихся в 1616 г. женитьбе царя Михаила Фёдоровича на дивной красавице Марье Хлоповой. Попытки "обнести", т. е. оклеветать невесту перед влюбленным государем, оказались тщетны. Даже Земский собор не смог повлиять на Михаила. Только под давлением матери царю пришлось oтказать невесте и отослать Марью в Нижний Новгород. Михаил был безутешен, однако ждал поддержки от отца.

Инокиня Марфа (Ксения Ивановна, княжна Сицкая), супруга боярина Федора Никитича Романова, мать царя Михаила Федоровича. Художник И. Штенглин

Возвращение из плена Филарета и воссоединение семьи породили у мужчин Романовых иллюзии. Но трогательные письма "свету очей моих, государю и супругу" вовсе не означали смягчения нрава Марфы Ивановны. Великая царица радовалась, что болеет одновременно с Филаретом (у того обострилась подагра). Патриарх в письме к сыну благодарил Господа за то, что Бог "нас обоих (с женой. — Авт.) посетил болезнью; а вам бы, великому государю, об наших старческих болезнях не кручиниться: то наше старческое веселье, что болезни с радостью терпеть". Однако когда тронутый глубокой скорбью сына отец пожелал возвратить ему невесту, Марфа Ивановна жестко отказала даже любимому, исстрадавшемуся в плену мужу!

Целых восемь лет Михаил Фёдорович наотрез отказывался жениться на любой другой девушке кроме Марьи! Под вопрос стало само продолжение династии Романовых. Рассудительный Филарет послал в Нижний Новгород представительную комиссию, убедившуюся, что Марья Хлопова вполне здорова, что её оклеветали Салтыковы. За помеху "государевой радости" тем мало было отсечь головы, но родичей "великой старицы" царь и патриарх осмелились подвергнуть лишь ссылке в имения. Да и то через пару лет простили и отправили на воеводства, одного в Самару, другого — в Чебоксары.

Итак, отец вмешался, правда была восстановлена, клеветники наказаны. Счастливый Михаил ждал встречи с невестой. "Нет! — сказала, по сообщению современника, царская мать. — Не быть ей в царстве перед сыном, если Хлопова будет у царя царицею". Говорят, Филарет тогда сильно укорял сына за его покорность матери. Может, и так, но сам-то патриарх разве мало имел власти? Однако же голоса своего в семье он так и не возвысил. И перед супругой смирился. Хлоповым было объявлено об официальном отказе Михаила от невесты…

Все это не было бы столь знаменательно, когда бы властность Филарета не вошла в пословицу. Он не терпел ничьего влияния на сына, кроме себя и Марфы Ивановны. Он удалял от двора и ссылал даже таких виднейших государственных деятелей, родовитых аристократов, как бояре князья А.В. Лобанов-Ростовский, В.Т. Долгоруков и Д.Т. Трубецкой — герой освобождения Москвы в 1612 г., приближая людей, лично преданных своей особе.

Патриаршество Филарета историк Смирнов метко и многозначно окрестил временем "патриархального абсолютизма". Не то чтобы патриарх принципиально отказывался от сложившихся к его возвращению форм правления, в частности Земских соборов, собиравшихся с воцарения Михаила непрерывно, подряд три трёхгодичных созыва (1613–1615, 1616–1618 и 1619–1622 гг.)[113]. Они его даже заинтересовали. Разумеется, не в качестве высшего государственного органа, способного хоть как-то граничить его с сыном и женой власть. Но всё-таки сразу после торжеств по случаю своего поставления в сан, новый патриарх, "поразсмотрясь о всём в нашем государстве… не отсрочивая", собрал земских представителей для разговора "о земском устроении". "Говорили… — сообщает официальная грамота, — о многих статьях, чтоб в нашем государстве многие статьи поправить к покою и к строенью нашим людям"[114].

В отличие от предшествующих Земских соборов, собор 1619 г. ставил вопрос не о сиюминутных мерах выхода из очередного кризиса, а об "устроении" дел в государстве надолго и всерьёз. В едва оправившейся от Смуты стране налоги были нелегки. Даже правительство признавало, что от налогов "Московского государства всяким людям скорбь конечная". Но, главное, они ещё и собирались несправедливо: чиновники писали "по дружбе за иными легко, а за иными по недружбе тяжело". Филарет Никитич знал о тяжком экономическом положении и коррупции. Он открыто оба обстоятельства признал и советовался с подданными, как это исправить.

Прежде всего на соборе было решено заново переписать земли для более справедливой и Всеохватной раскладки налогов. Филарет обещал, что переписчики будут работать "вправду, без посулов". С этой же целью намечался вселенский "сыск" налогоплательщиков, скрывшихся от фиска в других городах, для водворения оных на прежние места жительства — с предоставлением льгот в податях, "смотря по разоренью". Изымались также люди, "заложившиеся" в работу и службу церковным и светским землевладельцам, т. е. архиереям и монастырям, боярам и дворянам. Только очень сильный правитель, с чётким представлением о справедливости и нуждах государства, мог поддержать налогоплательщиков против людей своего класса, своих знакомых, друзей и родственников, даже против самого себя.

Филарет пошёл навстречу выборным представителям "земли", приказав вдобавок по их предложению расписать денежные и хлебные доходы и расходы по городам. Тогда, как и сейчас, большая часть средств уходила в Москву, и справедливость их дальнейшего распределения, мягко говоря, вызывала вопросы. Этого пункта не было в составленной "верхами" повестке собора. Однако патриарх смелость и инициативу подданных высоко оценил. Немедля было решено собрать в Москву по 5 делегатов от каждого уезда (1 — из духовных, 2 — из дворян или свободных черносошных крестьян, 2 — из горожан), "которые бы умели рассказать обиды, и насильства, и разорение". Именно с такими смелыми людьми Филарет хотел решать, "чем Московскому государству полниться, и ратных людей пожаловать, и устроить бы Московское государство, чтобы пришло всё в достоинство"[115].

Властная рука Филарета чувствуется и в последнем решении собора: о сыске "про сильных людей во всяких обидах"[116]. Речь шла о неизбывном российском бедствии — неукротимом самовластии чиновников, в особенности придворного ранга: бояр, окольничих, думных дворян и думных дьяков, стольников, стряпчих и дворян московских. Именно они по традиции занимали все руководящие посты в стране: военные, административные и судебные. Родственные между собой, они были гораздо сильнее позднейшей номенклатуры. То, что они были, по замечанию современника-голландца, "чрезвычайно корыстолюбивы", сказано ещё мягко. То, что население жаловалось "на бояр и всяких чинов людей в насилии и в обидах", — проза отечественной жизни. То, что с явлением Филарета были повсеместно "переменены штаты и сменены служащие", — добрая старая традиция. А вот активизация работы центрального ведомства-приказа, "что на сильников челом бьют", — признак очень серьезного отношения патриарха к идеям абсолютной монархии. Тезис о равном и правом суде для всех подданных — один из краеугольных камней абсолютизма как у нас, так и в других странах.

Легальную возможность жаловаться на "сильных людей" давал Челобитный приказ, принимавший жалобы, адресованные царю, на всех чиновных людей. Основанный, как полагают, при Иване Грозном, он активно работал при Михаиле Романове с его избрания на престол в 1613 г. Приказ возглавляли дьяки: чиновники хоть и важные, но вряд ли способные отстаивать правду обездоленных против знати. С возвращением из плена Филарета в 1619 г. во главе приказа стал прославленный боевой воевода Фёдор Леонтьевич Бутурлин, а в 1622 г. — ещё более "твердостоятельный" воевода князь Фёдор Иванович Волконский[117]. Люди знатные, чьи роды издревле хранили фамильную честь, но не занимавшие высокого положения при дворе, выдвинувшиеся в окольничие не личными связями, а военными подвигами, действительно помогли Филарету Никитичу в борьбе против несправедливостей его сородичей-аристо кратов.

В "Новом летописце" — популярнейшем в XVII в. сочинении, написанном под влиянием Филарета Никитича, — без всякой иронии говорится, что патриарх "не только слово Божие исправлял, но и земским всем правил, от насилья многих отнял: пи от кого ж в Московском государстве сильников не было, опричь (т. е. кроме) их, государей", патриарха с его сыном-царём[118]. Никакого сарказма в этом заявлении летописца не было. Идеалом для подданных служило именно такое всесилие самодержца, которое могло обеспечить всем людям без изъятия равный суд и правду, невзирая на наличие в государстве многих знатных, богатых и влиятельных людей.

А как же, спросите вы, закон? Государственная идеология того времени в России, Англии и во Франции, где складывались абсолютные монархии (в Англии, как известно, неудачно), ставила самодержца над законом именно потому, что юриспруденция обычно работала в пользу "сильных людей". Монарх выступал именно гарантом правды, способным отстоять её для любого подданного, невзирая на влияние знати, богачей, связанных с ними чиновников и даже сам закон.

Филарет Никитич верно понял, что дать обиженным возможность искать управу на "сильников" путём легального обращения к верховной власти, — лучший способ избегать новых социальных взрывов, с одной стороны, укреплять личную власть Романовых — с другой. Но дело было не только в предотвращении отдельных конфликтов, даже таких крупных, как городское восстание против злою воеводы. Филарет внедрял в умы идею, что власть царя есть опора правды среди всех несправедливостей государства и общества.

Именно вера люден в возможность найти правду "на самом верху" скрепляла державу сильнее, чем экономические выгоды и военные силы. Именно она надёжнее любой охраны защищала власть новой династии от покушений аристократии и постепенно усиливавшейся олигархии. Подозрения, что "сильные люди" хотят покуситься на царя, защитника и гаранта правды для всех, было после Филарета достаточно, чтобы народ и войска в клочья рвали подозрительных бояр, воевод и чиновников. Их богатство и власть в стране прямо зависели от веры народа в то, что у "доброго государя" на них можно найти управу.

Другим державным шагом патриарха было утверждение новой державной идеологии. Тут Филарет не стеснялся позаимствовать слова из знаменитой молитвы Бориса Годунова, не шутя заставлявшего публику "на трапезах и вечерях" поднимать за него заздравную чашу с предлинным тостом. Текст тоста к указу прилагался. Ослушники наказывались. Нелепость годуновской затеи не помешала Филарету узреть в молитве полезные элементы. И запомнить. В самом деле: царь Борис превозносился как богоизбранный государь "всея Вселенныя, Великия России самодержец, единый подсолнечный христианский царь, многих государств государь и обладатель".

Испивающие (то есть за малыми исключениями весь российский народ) обязаны были истово желать роду Годуновых, "чтобы все великие государи христианские и басурманские приносили честь его царскому величеству по его царскому чину и достоянию, чтоб его царская рука высилась и имя его славилось от моря и до моря и от рек до концов Вселенной надо всеми недругами сто, к чести и повышению его царского величества имени, а к преславным его царствам к прибавлению и расширению, к вечной славе и похвале.

Чтоб все под небесным светом, — велеречиво гласила молитва, — великие государи христианские и басурманские его царского величества послушны были с рабским послужением по его царской воле и повелению, и от посечеиия бы меча его, от храброго подвига, все страны басурманские его царского величия имени трепетали с боязнью, и с великим страхом, и сетованием…

Святая бы непорочная христианская вера сияла на Вселенной превыше всех, как под небом пресветлос солнце, так же честь и слава его царского величества высилась превыше всех великих государств на веки веков"[119].

По самомнению Годунов натурально метил в императоры — как тогда говорили, цесари. Но стал-то цесарем Лжедмитрий! Памятуя об этом, Филарет Никитич при публичном поставлении своем в патриархи молился за сына с использованием молитвы царя Бориса, но без годуновского нетерпения, с большим достоинством: "Да тобою, пресветлым государем, благочестивое ваше царство паки воспрославнт и распространит Бог от моря и до моря и от рек до концов Вселенной, и расточенное во благочестивое твое царство возвратит и соберёт воедино, и на первообразное и радостное возведет, чтобы быть на Вселенной царю и самодержцу христианскому, и воссиять, яко солнце посреди звезд!"[120]

Россияне отнеслись к этому пожеланию с должным вниманием. Молитва Филарета вошла при внуке его Алексее Михайловиче в чин высшей государственной церемонии — венчания на царство (1645), а при правнуке Фёдоре Алексеевиче, когда "расточённое" наследие Древней Руси было уже возвращено с умножением, легла в основу мощной концепции Российского православного самодержавного царства, на более высоком идейном уровне сменившей теорию Москва — Новый Рим (1676)[121].

Филарета, заложившего немаловажный камень в фундамент державной концепции, в его настоящем устраивала старая родовая теория Нового Рима. Согласно оной, русские самодержцы по прямой линии наследовали римским и константинопольским владыкам. Но ведь династия московских великих князей и царей рода Рюрика на царе Фёдоре Иоанновиче прервалась!

Воистину какие пустяки! Патриарх молился о сыне "на престоле прародителей твоих: прадеда вашего… Иоанна Васильевича (Грозного), и деда вашего… Феодора Ивановича… и прочих прежде бывших царей российских". Вот так, без всяких годуновских метаний и вскриков, Филарет установил династическое единство власти Рюриковичей и Романовых.

Годунов лгал хитроумно — и ему никто не верил. Филарет утверждал очевидную неправду с уверенностью в полном послушании подданных — возражений не было. Интерес патриарха к сословному представительству весьма быстро угас — и Земский собор для решения внутренних дел государства, намеченный на конец 1619 г., отменили за ненадобностью.

"Великий государь" Филарет счёл, что сам знает, "чем Московскому государству полниться" и как устроить его, чтобы "пришло всё в достоинство". Только желая вовлечь едва оправлявшуюся от разорения страну в новую войну с Речью Посполитой, Филарет созвал земских представителей в 1621 и 1622 гг. И показал, во что российские власти испокон веков ставили представительные учреждения.

Участники Собора единодушно выступили за войну. Момент. но объяснению царя и патриарха, был самый удачный: Турция, Крым и Швеция призывали к совместным военным действиям против Речи Поснолитой. Пора было пересмотреть унизительные условия Деулинского перемирия и вернуть отнятые польским мечом русские земли. Война требовала больших расходов и жертв. Тем не менее выборные люди поддержали её единодушно. Духовенство готово было молиться о победе и жертвовать на неё деньги. Дворяне клялись "против польского и литовского короля… биться, не щадя голов своих". Купцы обещали "в помощь их государево казне… давать деньги"[122].

Филарет выслушал все эти верноподданнические речи благосклонно. Но, подумав, решил не воевать. Соборов он более десяти лет не созывал вовсе[123]. Все, конечно, смолчали.

Разговорить даже столь речистую публику, как купечество, стало сложно. Казалось бы, недавно купцы поддержали Всенародное ополчение, посадившее Михаила Фёдоровича на царство. А в 1620-х гг. представители правительства с превеликим трудом заставляли гостей (сословную группу богатейших купчин) говорить "прямо, не сомневаясь ни о чём и государевы опалы" не боясь.

Речь шла о торговых интересах, и правительство действительно прислушалось к мнению гостей — по замечательно читать, как купцы опасались "говорить… спроста"! Следует поверить летописцу, отметившему без иронии, что с возвращением Филарета "началась быть во всех людей великая тишина"…

В 1627 г. общее челобитье гостей и торговых людей "всех государевых городов" (центров недавнего ополчения, кстати сказать) против засилья на внутреннем рынке чужеземцев было попросту отвергнуто без объяснений[124]. Тогда, как и сейчас, власти полагали уместным разбавить поредевшее население собственной страны чужеземцами. Народ вновь замолчал — блага социального мира превосходили желание отыскать "правду" путём конфликта с высшей властью.

Справедливости ради надо сказать, что наиболее влиятельный из русских патриархов правил хотя и деспотично, но рассудительно и по-хозяйски благоразумно. Огромная патриаршая епархия, судя по жалованной грамоте царя Михаила Фёдоровича 1625 г., охватывала более 40 городов с пригородами и уездами — от Москвы до Крайнего Севера и Сибири. Филарет пользовался в ней невиданной ни до, ни после него архипастырской властью в ущерб правам светского приказа Большого дворца и привилегиям духовенства, исстари имевшего несудимые и тарханные грамоты, освобождавшие их владения от суда московских духовных и светских чиновников и от некоторых повинностей, подчиняя их непосредственно царю[125].

Это был оригинальный, но вполне логичный ход светских властей, издавна прибиравших к рукам судебные права архиереев. На словах ещё с Ивана Грозного цари признавали противность несудимых грамот священным правилам. На деле продолжали выдавать документы, освобождающие монастыри, церковные причты, вотчины и поместья от подсудности епархиальным архиереям по всем гражданским делам, а иногда и от взноса церковных пошлин.

Дела по искам третьих лиц (исключая иски обладателей несудимых грамот друг на друга) передавались наряду с уголовными в Монастырский стол приказа Большого дворца (из которого вырос впоследствии проклятый Никоном Монастырский приказ). Получение Филаретом в своей епархии полного права на духовный и гражданский суд над духовенством, его слугами и крестьянами, включая всякие сторонние иски на них и сбор пошлин, шло вразрез с обычной практикой.

Однако права множества держателей несудимых и тарханных грамот — вкупе с правами приказа Большого дворца — передавались не просто архиерею, а царскому отцу, склонному отождествлять интересы Церкви, государства и государя. Управлялась патриаршая епархия при Филарете светскими лицами в патриарших приказах: Дворцовом, Казенном, Судном и даже Разрядном (ведавшем служилыми людьми и делами военными). Они дублировали в церковных владениях царские приказы-ведомства.

Известно, однако, что на Руси никакая власть никакими силами не может изменить укоренившихся традиций. Хотя раз за разом пытается. Так, по жалобам Вологодского и Новгородского архиереев царь Михаил Фёдорович пожаловал и их правом "ведать и судить во всяких духовных делах", собирать в епархиях церковные дани, невзирая на несудимые грамоты храмов и монастырей.

Казалось бы, тенденция правительства ясна. Но не спешите с выводами. Царь тут же давал монастырям и церквам этих епархий новые несудимые грамоты. Более того, тарханные грамоты выдавались в епархии самого "великого государя" Филарета Никитича, не встречая с его стороны возражении.

Зачем па Руси пишутся законы — знают все. Это способ повышения умственного потенциала нации. Соборное уложение 1580 г. напрочь запретило завещать, продавать или закладывать вотчины монастырям. Указ 1622 г. закреплял за монастырями вотчины, купленные или завещанные им после запрета.

Вскоре Филарет устроил пересмотр и повое утверждение всех жалованных духовенству и монастырям грамот, включая выданные уже в патриаршество его самого, "великого государя".

Семейные чувства не помешали Филарету Никитичу санкционировать создание "Сказания" о появлении патриаршества в России и о поставлении на престол его лично. Патриарх представлен там как представитель Бога на земле. Царь должен почитать его не только "но родству", но прежде всего "по превосходящему святительству", — гласит "Сказание"[126], не случайно приписывавшееся многими исследователями патриарху Никону.

Филарет был, как никто, близок к такому высшему положению на Руси. Тем не менее его важнейшие решения, например об учреждении архиепископии Сибирской и Тобольской, принимались "изволением" царя и лишь затем — "советом и благоволением" патриарха с Освященным собором русских архиереев (1620 г.). Ибо в России духовная власть хотя и была изначально независимой — в своей сфере — от власти светской, но утверждение и расширение православия было — также изначально — делом великих князей и царей. Никого это нс удивляло и возражений не вызывало. Особенно у духовенства, которое цари обязаны были материально поддерживать.

Щедроты светской власти немало способствовали направлению в Сибирь первого архиепископа Киприана. Характерно, что именно к царю обращался он с просьбами о жаловании денег и земель новоучреждаемым монастырям и церквам, за управой на воевод и служилых людей (1621–1622 гг.; эго положение сохранялось и впоследствии).

Патриарх же взял на себя моральную поддержку христианизации Сибири. Он первым делом устроил жестокую выволочку Киприану за "небрежение" исправлением погрязших в "скверных похотях" пастырей и пасомых (в 1622 г.). Описание вольных нравов сибирских христиан в разносной грамоте Киприану¹ любопытно, но деятельный архиепископ был обижен незаслуженно. Осознав это, Филарет сделал Киприана своим ближайшим помощником.

По царской и патриаршей грамоте тот был вызван в Москву и произведен в сан митрополита Крутицкого (Сарского и Полонского), по традиции управлявшего делами патриарха. А в Сибирь поехал новый архиепископ Макарий с "Памятью" об управлении окраинной епархией и в особенности об обращении иноверцев в православие².

Успехи в этой области были несомненны. "Новый летописец" восторженно сравнивает Филарета с древним крестителем Леонтием Ростовским чудотворцем. Секрет "чуда" был прост: пожалования и запреты. По новому указу некрещёные не имели права держать холопов, принявших православие, — после крещения те автоматически получали свободу. Это была сильная мера, но впоследствии царь Фёдор Алексеевич изрядно подкрепил ее, распространив на всех крестьян и на само владение поместьями.

Патриарх держал у себя на дворе и всячески ублаготворял желающих креститься иноверцев, в том числе спасавшихся от [127] ^[128] "опалы" светских властен ("опричь измены"); то же он рекомендовал епархиальным архиереям. Священники-миссионеры шли по благословению архиереев с казаками-землепроходцами: по красивому выражению А.П. Смирнова, "свет веры Христовой засветился от подошвы Урала до Енисея".

Чем более рьяно ругают в последние годы русскую колонизацию, тем более необходимо подчеркнуть мирный характер православной миссии на Востоке. Царские и патриаршие указы строжайше запрещали не только насилие над волей иноверцев, но и "украдом тайные подговоры" язычников креститься.

Даже давая защиту опальным, священники не должны были ставить крещение условием спасения. Язычников, буддистов и магометан следовало "к себе приучать и приводить ко крещению с любовью, а страхом и жестокостью ко крещению никак не приводить"¹.

Позиция патриарха Филарета, которого никакие внешние условия не заставляли проявлять особое милосердие к далёким сибирским иноверцам, отражала старую русскую традицию глубокого почтения к свободе воли и добровольному выбору веры. Не только в сравнительно просвещённом XVII в., по даже в первые века строительства и укрепления Русского государства иноверные народы имели полное право входить в православную страну, имея все блага подданных и сохраняя собственную веру, законы и обычаи[129] ^[130]. По сравнению с колонизаторами из Западной Европы, искоренявшими чужую веру огнём и мечом, русские издревле давали пример истинного человеколюбия.

Не была свойственна "жесточь" и характеру самого патриарха. Соперники его по влиянию на царя, сосланные и "расточенные" представители знати, были жертвами политической традиции и вряд ли могли справедливо сетовать на то, что с удовольствием проделали бы с Филаретом (и что с ним, помнится, творили другие).

Между тем обруганный и тут же обласканный патриархом Киприан занял место митрополита Ионы, более шести лет до возвращения Филарета Никитича из плена управлявшего делами патриархии. Весьма показательно, что властолюбивый патриарх долго не отстранял Иону, хотя немедля по прибытии в Москву отменил его суровый и несправедливый приговор справщикам (редакторам книг) Дионисию Зобниновскому с товарищами.

Справщики, обвиненные во внесении "еретических" исправлений в Требник, были оправданы после длительных прений на соборе русских архиереев, в присутствии гостя, Иерусалимского патриарха Феофана, и самого царя Михаила Фёдоровича (в 1619 г.). Но их правка в Требнике не была утверждена: патриарх ограничился припиской на полях книги о спорности вопроса.

Только в 1625 г., получив детальные разъяснения от восточных патриархов, Филарет распорядился замарать в Требниках всех церквей слова "и огнём" в молитве на Богоявление, из-за которых разгорелся бурно-доносительный и строго-наказательный спор. Впредь книги печатались без сего "прилога"[131].

Примечательно, что соборно посрамленный митрополит Иона не претерпел гонений и в 1620 г. сам заспорил с Филаретом, просвещённо не желая перекрещивать католиков при обращении оных в православие. На новом соборе против Ионы патриарх обстоятельно доказывал, что "латиняне-папёжники суть сквернейшие и лютейшие из всех еретиков". Филарет подробнейше "вычитал" присутствующим архиереям заблуждения "латинян" — в большинстве мелочные, не относящиеся к вере или вовсе чуждые католикам.

В конце концов Иона зарыдал, покаялся и… был прощен! А настойчивый Филарет вскоре устроил новый собор и утвердил подробные правила перекрещивания "белорусцев" — православных подданных Речи Посполитой, которые, по его мнению, только "именуются православными". Расследованием дел о вере и крещении католиков, протестантов и западных православных патриарх со всей тщательностью занимался сам.

Под его подозрение подпадали даже православные русских земель, отошедших по Столбовскому миру к Швеции в 1617 г. Шведы были согласны, чтобы православное духовенство и храмы этих областей находились под юрисдикцией митрополита Новгородского. Русские власти много лет в этом сомневались, тянули с решением, придумывали разные отговорки, не желая церковно управлять землями, не входящими в Российское царство… В итоге даже "твёрдых в православии" заграничных богомольцев из русских запретили пускать в Софийский собор, а "пошатнувшихся" — и в сам Новгород (1629 г.).

Филаретом двигала не столько национальная или религиозная нетерпимость, как обычно считают, сколько представление о букве закона. Всех иноверцев и христиан, присоединившихся по его правилам к православию, патриарх жаловал выше достоинства. Так, склонный к унии западнорусский архимандрит Иосиф-Иезекииль Курцевич был поставлен архиепископом Суздальским (в 1625 г.) и при Филарете избегал кары, несмотря на взяточничество, притеснения паствы и явный ночной грабеж. А бывший униатский архиепископ Афиноген Крыжановский. получивший от патриарха должность келаря в Угрешском монастыре, был наказан лишь в 1632 г., когда на ворованные деньги захотел наладить связь с турками!

Столь же формально Филарет относился к "литовским", то есть западнорусским, книгам. Они свободно распространялись до 1627 г., когда в "Учительном Евангелии" знаменитого просветителя Кирилла Транквиллиона Старовецкого случайно и отчасти по недоразумению обнаружилась "ересь". Царь и патриарх немедля указали россиянам собрать и сжечь все книги Транквиллиона (что, судя по составу русских библиотек XVII в., не было выполнено населением). Велели также вообще не покупать никаких "литовских", т. е. белорусских и украинских, книг (этот запрет соблюдался ещё менее успешно). Затем последовал указ составить опись таких книг по всему государству, чтобы постепенно заменять их в церквах русскими. Но до той поры разрешалось не только читать, но и в церквах служить по "литовским" книгам (1628). При всём том в Москве был ласково принят "литовец" Лаврентий Иванович Зизаний (урождённый Куколь), и в 1627 г. издан под редакцией Филарета его катехизис ("русским же языком нарицается беседословие"), послуживший объектом яростных, хотя и мелочных, прений[132].

Обладавший большой библиотекой патриарх много потрудился над книгопечатанием, лично подбирая справщиков и участвуя в редактировании текстов. Для исправления книг совместным указом царя и патриарха по стране собирались древние пергаменные рукописи, положившие начало знаменитой Типографской библиотеке. Редактирование, правда, велось исключительно на славянском наречии, хотя некоторые из справщиков, несомненно, знали греческий язык.

Двойственное отношение к греческому авторитету вообще было характерно для Филарета Никитича, утверждавшего в "Сказании" закономерность установления в России патриаршества, поскольку в других странах православие пришло в полный упадок. В упадке после завоевания турками были все четыре греческие патриархии: Константинопольская, Александрийская, Антиохийская и Иерусалимская. При этом авторитет греческих патриархов и приезжавших от них в Россию архиереев ценился московским архипастырем весьма высоко. Это выражалось не только во внешнем почтении, но в более существенных для обнищавших Поместных церквей пожертвованиях. Филарет Никитич был к грекам щедр, и весьма…

Двойственность боярина на святительском престоле прослеживалась и в исправлении книг. Филаретовские издания Государева печатного двора, которым на деле весь XVII в. ведали патриархи, разнятся между собой. Допускалось использование в церковной службе старых, неотредактированных книг, даже содержащих ненавистные патриарху "ереси" вроде "о6ливательного крещения" (вместо православного "погружательного"). А ведь именно из-за "обливательного" крещения Филарет первоначально начал перекрещивать католиков, добравшись затем и до западнорусских православных.

Из отечественных издании лишь Церковный Устав 1610 г. был указом Филарета сожжен — и то по недоразумению. Книгу, недолго думая, репрессировали как напечатанную без благословения патриарха Гермогена. Между тем это благословение было помещено прямо в предисловии книги! Временами очень внимательный, патриарх эту кишу не удосужился открыть.

Поддержка книгоиздания самим патриархом позволила напечатать большими тиражами множество книг, подготовить такие капитальные публикации, как 12-томник Миней месячных, вычитывавшихся Филаретом лично (1619–1630 гг.). Это блестящее издание доселе представляет интерес для православного читателя. По воле царя и патриарха книги предоставлялись церквам, монастырям и торговцам-оптовикам по себестоимости, а в некоторые отдаленные от культурных очагов места, например в Сибирь, отправлялись бесплатно.

Подозрительно относясь к греческому благочестию. Филарет оплачивал переводы греческих книг, даже открыл под конец жизни греческую школу для детей (в 1632 г.). Содействуя литераторам шире, чем возможно уследить, он временами пугал своей мелочной придирчивостью, но отнюдь не был фанатичен и жесток. Заслужить от Никитича наказание было весьма трудно.

Митрополит Иона, после ряда громких скандалов, сумел-таки потерять кафедру. Иона удалился в Спасо-Прилуцкий монастырь на покой после третьего собора о его прегрешениях (в 1621 г.), когда выяснилось, что он без суда и следствия (а также без вины) лишил сана и упёк в ссылку архиепископа Вологодского Нектария. Страдальца Филарет освободил и при первой возможности вернул ему епархию (в 1625 г.).

Преследуя безнравственность, патриарх, насколько известно, навечно заточил в монастырь лишь двух отъявленно развратных дворян (Семичёва и Колычёва). В то же время известный ещё со Смуты бунтарь, не раз изобличённый в "великих винах" князь Семён Иановнч Шаховской продолжал литературное сотрудничество с Филаретом и ещё жаловался в стихах, что патриарх (вполне законно) запрещает ему четвертый брак. Филарета подозревают в причастности к ссылке на Соловки знаменитого героя Смуты, писателя, келаря Троице-Сергиева монастыря Авраамия Палицына. Но обстоятельства дела темны и даже была ли это ссылка — неизвестно.

Подробно известен конфликт Филарета Никитича с молодым, но успевшим послужить в Смуту воеводой князем Иваном Андреевичем Хворостнниным[133]. Приближённый Лжедмитрия I, а затем патриарха Гермогена, историк, автор знаменитого трактата "Словеса дней, и царей, и святителей московских"[134], восстал против гонений царского отца на католиков. В лучших традициях будущего диссидентства князь стал демонстративно принимать католиков, даже их священнослужителей, у себя в московском доме. Он завёл латинские книги и живопись, почитал "заодин" православные иконы и католические картины. Усугубляя "горе от ума", Иван Андреевич заводил в обществе дискуссии по истории церкви, отказываясь понимать церковные и культурные различия православных и католиков. Даже его приятель, литератор и стихотворец князь С.И. Шаховской, в письмах выговаривал Хворостинину за высокоумие, "превозношение многим велеречием", за то, что друг "думает… всех людей знанием божественных догматов превзойти"[135].

Патриарх, которому поведение Хворости ни на попало точно поперёк политики удаления россиян от католиков и даже православных подданных иноверных стран, не стерпел. Да и как можно было терпеть, если русский аристократ с католиками "в вере соединился"?! В 1621 г. Филарет приказал устроить у князя обыск и отобрать все латинские книги, рукописи и картины. Но… наказания князю "не было никоторого". Всё-таки он принадлежал к старой знати, которую первый Романов всегда почитал. Патриарх лишь приказал ему: "Чтобы ты с еретиками не знался, и ереси их не перенимал, и латинских образов и книг у себя не держал".

Как и положено знатному русскому вольнодумцу, Хворостинин в ответ озлобился. Он стал писать в стихах и прозе "про православную христианскую веру непригожие слова и про всяких людей Московского государства многие укоризны и хульные слова". Он даже царя Михаила Фёдоровича "не но достоинству" именовал русским деспотом! Среди эпиграмм на знатных лиц встречались едкие выпады в адрес московских людей, которые

Провозвестнику русского диссидентства казалось, что в Москве "людей нет, всё люд глупой, жить… не с кем", то ли дело в Речи Посполитой или в Италии! В 1622 г. повторный обыск в доме князя принёс патриарху целую кучу бумаг, которые его неприятно поразили. "Понятно, — гласил приговор князю, вынесенный лично царём, патриархом и Освященным собором, — что такие слова говорил ты и писал гордостью и безмерством своим, и в разум себе в версту (в сравнение с собой. — Авт.) не поставил никого. И тем своим бездельным мнением и гордостью ты всех людей Московского государства и родителей своих, от кого ты родился, обесчестил и положил на всех людей Московского государства хулу и неразумие".

Хулу на царя Михаила судьи не изволили понять: "деспот по-гречески владыка или владетель, а не царь и самодержец… А ты. князь Иван, не иноземец, московский природный человек, и тебе так про государево именование писать непристойно"! Гораздо хуже, по мнению доброго Филарета Никитича, было то, что молодой аристократ впал в беспробудное пьянство. Князь стал "жить нехристианским обычаем" и "беспрестанно пить", не соблюдая ни постов, ни церковных праздников. Обыск и суд над князем были не случайными: он перестал посещать не только храмы, но и царский дворец, в котором служил стольником! Хворостинин "в 1622 году Страстную неделю пил всю без просыпа, и против Светлого воскресенья был пьян, и до света за два часа ел мясную пищу и пил вино прежде Пасхи".

Допрошенные перед судом слуги князя показали, и он сам признал, что по пьянке впал в сущую ересь. Даже слугам он запрещал ходить в церковь, "а говорил, что молиться не для чего, и воскресения мёртвым не будет, и про христианскую веру и про святых угодников Божьих говорил хульные слова". В те благословенные времена за отвержение основ христианства князь в милой его сердцу Италии, как и в Польше, отправился бы прямо на костёр. Доказанных церковных обвинений против поэта и в России хватило бы для сурового приговора. "И за то довелось бы тебе учинить наказание великое, потому что поползновение твоё в вере не впервые и вины твои сыскались многие, — гласит приговор. — И по государской милости за то тебе наказанья не учинено никакого"!

Финал большого суда с участием царя и патриарха воистину неожиданный. Филарет Никитич подошёл к делу по-отечески, взяв на себя заботу о судьбе знатного юноши, оставшегося без родителей. Все "ереси" князя патриарх списал на пьянство. А вот с ним надо было бороться. По традиции тяжкого алкоголика приходской священник отправлял "на исправление" в монастырь (обычно по просьбе жены). Князь был холост, так что патриарх позаботился о нём сам, предварительно очистив судом от обвинений в еретичестве.

Кирилло-Белозерский монастырь. Современный вид

"Для исправления" князь был послан в Кирилло-Белозерский монастырь. Там он должен был подтвердить православным символ веры и дать "клятву, чтобы тебе впредь истинную православную христианскую веру греческого закона, в котором ты родился и вырос, исполнять и держать во всём непоколебимо, по преданию святых апостолов и отцов, как соборная и апостольская церковь приняла, а латинском и никакой ереси пс принимать, и образов и книг латинских нс держать, и в еретические ни в какие учения не вникать".

Филарет Никитич лично дал инструкцию, как содержать князя в монастыре, не оставляя без надзора и постоянно загружая занятиями. Как обычно и случалось, от пьянства Хворостинина удалось вылечить. Но, как истинный диссидент, он впал в противоположное настроение и стал весьма красноречиво обличать учения католиков, лютеран, кальвинистов и прочих схизматиков, добравшись даже до чехов. В глазах кирилловской братии всё выглядело благолепно. Даже предисловие протрезвевшего князя к сборнику обличительных произведении главной темой выдвигало советы "родителям о воспитании чад"[136]. Но Филарет Никитич, даже не прочитав сборника, в конце 1624 г. прислал в Кириллов монастырь суровый выговор игумену и братии за то, что они исправляют князя в корне неверно.

С точки зрения истории русского инакомыслия патриарх был не прав. Однако он полагал основной целью излечение Хворостинина от алкоголизма, для чего требовались душевное спокойствие и благое расположение духа. Для того чтобы вернуться в московское высшее общество, Иван Андреевич должен был успокоиться и найти положительные краски в окружающей его действительности. Писания же князя были взрывом эмоций, направленных прежде всего на самооправдание и самовозвеличение.

Советуя родителям учить детей, князь писал, что "не радеющие об учении детей своих лютому осуждению предаются. Такие и детям своим убийцы бывают, и собственной души, потому что одинаково есть устроить свою душу и направить юного мысль". "Свирепо есть человеку неучение", — утверждал Иван Андреевич. Философ — как здоровый человек среди множества больных. "Царям и владыкам подобает призывать мудрых", ведь малознающие "не только владык своих не спасут, но и сами с ними поражены будут". Темные советники хуже врагов!

Разумеется, князь постоянно имел в виду самого себя. Обличив царское окружение, способное лишь обжираться и упиваться на пирах, но не умеющее даже вести войну, Хворостинин возносит хвалу "благоискусным людям", склонным к учению. "Поистине учение истина есть и истинные приобретают его, от учения бывает всякая правда и благоразумие. Учение есть благоразумие, оно просвещает очи сердечные, опаляя неистовство самохотных страстей". Неистовство страстей князю самому было не обуздать. Он тут же доказывает это, вспоминая множество просвещённых мучеников и плавно переходя па себя: "Мы или муками, или не муками от владык страдаем, бедствуем, насилуемы бываем, нс по истине бываем возвышены, не по истине истязаны и оскорблены"[137].

Прекрасное по форме стихотворное "Изложение на еретики злохульники"[138] ещё чётче показало, что разум князя не успокоился. "Огнепальная погружает меня жития сего волна"! — справедливо заметил поэт. Крайний эгоцентризм заставлял его видеть свою судьбу в любом литературном сюжете, использовать для самооправдания любой повод. Едва зашла речь о святых мучениках, князь уже здесь:

Следствие и суд над князем шли в конце 1622 г., именно тогда он мог пребывать в оковах, а в начале 1623 г. он был уже в монастыре. Главное, что ни в чём виновным Хворостинин себя не признавал:

Пострадал вольнодумец, естественно, без всякой вины, исключительно от великого ума:

В злобности поэт, не называя имени, довольно откровенно обвиняет патриарха Филарета. Он описывает, как на него подговорили клеветать его холопов, а церковному суду выносит однозначный приговор: "невежды!". Он, многоучёный князь, превзошедший знаниями всех сверстников, он, храбрый воевода, исключительно за свой ум и добродетель пострадал от злых соотечественников: "от владык, ещё больше от властей, также и от церковников неучёных, зря поставленных!" А когда, спросите вы, учёные люди думали иначе? Пьянство князя, естественно, было следствием его тяжелой жизни: "Как камень была утроба моя, железа крепче сердце моё, не веселило меня вино, не услаждали яства. Всякое пьянство было противно моему нраву, но, видя нечестивых, истаяло сердце моё, пьянством исполненное".

Князь утверждал, что был верен царству и Церкви, не прельщался славой и деньгами, но "не умел, как некоторые, никому льстить, поэтому никому неугоден был… какого злого еретичества и ложных изменных малодушеств ни приписали мне! Но, всё это безвинно претерпевая, хотел когда нечто понять и написать от греческих и римских рукописей… было мне это запрещено, судим был от неучёных невежд, объявлен еретиком. Странен я был в этой стране благодушных, обречён на поношение и стыд".

В поэме, обличая вроде бы нравы католиков, Хворостинин постоянно обращается на Русь, где живут "неистовые попы", а "все иерейские чины неучёны"; они "даром приняли учительскую мзду", "духовный разум плотскими похотями заменили". Злочестивые власти, пишет князь так, будто сам не относится к властям, "как бессловесных скотов нас имеют". Богатая Церковь давно растлилась, начиная с архиереев, которые давно уже не духовные пастыри, "но всему миру великие мучители" и "богоненавистные убийцы":

Вновь и вновь поэт вспоминает о гонениях лично на него, стоя как бы в центре мира беззакония. Поэму его вполне можно было принять как антиправительственный памфлет, метящий одновременно в Церковь и царство. Но Филарет Никитич не желал князю никакого зла. Он понимал, что юные должны бунтовать, а его пастырский долг — держать эти неизбежные восстания духа в благопристойных рамках. В конце 1623 г., сделав властям и братии Кириллова монастыря письменный выговор за плохой присмотр над юношей, патриарх прислал ему опровержение его взглядов на воскресение мертвых. Князь свиток, как велел патриарх, прочёл и подписал, "был в вере истязан и дал на себя в том обещание и клятву", что больше от православия отступать не будет.

На этом вопрос был исчерпан. Получив отчёт о формальном отречении Хворостинина от заблуждений, Филарет Никитич его простил. Похоже, что сам патриарх обвинениям в ереси вообще значения не придавал. 11 января 1624 г. в Кириллов монастырь была отправлена грамота с подробным перечислением всех прегрешений князя, из которой мы и знаем о его приключениях, начиная с первого обыска в 1621 г. С момента заточения в монастыре прошёл год — ровно столько по традиции давали на исправление пьяницы в монастыре.

Грамота извещала Ивана Андреевича о полном прощении и восстановлении при дворе: "И государь царь и великий князь Михайло Фёдорович всея Руси, и отец его государев, великий государь святейший патриарх Филарет Никитич Московский и всея Руси, по своему государскому милосердному нраву милость над тобой показали, тебя пожаловали, из Кириллова монастыря велели тебя взять к Москве и велели тебе видеть свои государские очи и быть тебе в дворянах по-прежнему"[139].

Хворостинин вернулся в Москву, но не захотел служить при дворе. Он принял постриг в Троице-Сергиеве монастыре и скончался там 28 февраля 1625 г., в возрасте около 35 лет, под именем Иосифа, преданного своими братьями. Воспитательная миссия патриарха Филарета не удалась. Предоставляю вам самим судить, кто и насколько был неправ в этой истории…

Если одного человека ещё можно было как-то образумить, хотя и не всегда, то утверждение церковной нравственности среди народа русского всегда было вполне безнадёжным делом. Ну не влезал народ в рамки, ему уготованные, — и всё! Издаст патриарх указ против сборов молодежи "на безделицу" за Старым Ваганьковым кладбищем или против игрищ и колядований — и что? Видал наш народ и не такие указы! Не случайно обличения против народных развлечений переходили из окружной грамоты одного русского патриарха в проповедь другого с различием деталей, но сохранением без изменений сути.

В делах Церкви "великий государь" был более рационален. При канонизации святых Макария Унженского (1619 г.) и Авраамия Галицкого (1620 г.) доказательством святости служили для Филарета исцеления от мощей — тщательно свидетельствованные специальными комиссиями. Патриарха смутило, что "святыня, что называют Христовою срачицею, прислана от иноверного царя" — персидского шаха, да ещё в ковчеге с латинской надписью. Но исцеления, незамедлительно начавшиеся от Ризы Господней, помогли Филарету уверовать. На радостях он даже предложил шаху принять православие и дружески предостерег его от обращения в католичество.

К собственно церковнослужебным обязанностям патриарх относился столь же строго формально, как к действиям других. На третий год святительства он приказал составить "Сказание действенных чинов" Кремлевского Успенского собора. Оно представляет собой расписание важнейших церковных праздников и служб с участием патриарха и часто царя, с указанием необходимых действий[140]. Сам Филарет Никитич, хоть и с неохотой, принял церковный сан, исполнял свои богослужебные обязанности неукоснительно точно.

О том, насколько ревностно семья Романовых относилась к таким общественным обязанностям, свидетельствует письмо обеспокоенного здоровьем отца царя Михаила в 1630 г. Филарет тогда провёл месяц на богомолье во Владимире (на празднестве Александру Невскому) и хотел вернуться в Москву ко дню Святой Троицы.

"В Троицын день, — писал Михаил Фёдорович, — тебе, государю, быть в Москве не вместится, потому что день торжественный великий, а тебе, государю, служить невозможно, в дороге порастрясло в возке. А не служить — от людей будет осудно!" — Потому царь советует отцу явиться в столицу на другой день: "И в том твоя великого государя воля, как ты, государь, изволишь, так и добро".

Филарету, чей возраст приближался к восьмому десятку, было хорошо в семье. Вторую жену сына[141] Евдокию Лукьяновну (урожденную Стрешнёву; она вышла за Михаила 5 февраля 1626 г.) он полюбил. Даже написал ей из поездок 33 ласковых письмеца — больше, чем жене! При двери гроба радовался, крестя внуков (Алексея с Иваном) и внучек (Ирину, Пелагею, Анну, Марфу и Софью), уверовав в прочность выстраданной династии.

О спасении души Филарет Никитич заботился постоянно. При его содействии были возобновлены и вновь построены монастыри: Макариев Желтоводский, Игрицкий, Лебедянский Троицкий, Нижегородский Печерский, Воронежский женский, Феодоровский Московский, Спасский Севский, Долбиновый Астраханский, Акатов Алексеевский и др.; пустыни: Югская, Богородицкая Площанская, Троицкая Опшина и др.; а также Анзерский скит на Белом море и др. скиты. Патриарх принимал личное участие в строительстве многих приходских храмов Москвы и окрестностей.

Вообще весьма щедрый на пожалования церквам и монастырям, Филарет был особо милостив к Новоспасскому. Там были гробницы предков, подле которых как патриарху ему не суждено было лежать (местом упокоения архипастырей был Успенский собор). Но читатель уже, наверное, догадывается, что тихая кончина была не для такого человека, как Филарет Никитич.

Не зря патриарх одного за другим снимал с должности и ссылал думных дьяков Посольского приказа, не сумевших создать подходящие условия для начала уже десять лет как решенной войны с Польшей, санкцию на которую дал ещё Земский собор 1621–1622 гг.! Не зря изобретал он тайнопись для своих заграничных посланцев. Не напрасно потратил уйму средств из скудной ещё российской казны на наём и вооружение первых в России полков "иноземного строя".

Ради мечты о реванше — за себя ли больше, или за захваченные неприятелем земли русские — сам шел на меры чрезвычайные. Так, со шведским королем принято было переписываться и заключать договоры новгородским воеводам. Московские власти были для прямых контактов со шведами слишком заносчивы. А Филарет взял да и написал королю Густаву-Адольфу о дружбе и союзе — лично. Скандал! Но храбрый король уже второй год воевал против европейской католической коалиции, в которую входила Речь Посполитая. Россия изрядно поддержала шведов своим дешёвым хлебом, финансируя их армию через Амстердамскую биржу (где продавала хлеб). Пора было, по мнению патриарха, и нам самим поднять меч на отмщение врагу!

Чтобы остановить и воспятить победоносное шествие по Европе ненавистных католиков, патриарх Московский и всея Руси готов был поддержать мысль об общих интересах православия и протестантизма. Мало того, он энергично добивался вступления в коалицию мусульманской Турции…

Весной 1632 г. умер главный враг Филарета, польский король Сигизмунд III Ваза. В Речи Посполитой, по обыкновению, вспыхнула усобица. Русские полки, нарушив Деулинское перемирие, неожиданно перешли границу, отбили множество городов и осадили Смоленск. Командовал главной армией боярин Михаил Борисович Шеин — тот самый, что героически оборонял Смоленск в Смуту и много лет страдал с Филаретом в плену.

Я отнюдь не подвергаю сомнению справедливость намерения вернуть России захваченные у неё земли. Но в уместности этой войны сомневались ещё русские современники. Даже безусловно патриотичный составитель патриаршего летописного свода 1686 г., опиравшийся на Хронограф Астраханского архиепископа Пахомия, рассказал о начале этой войны критически:

"В лето 1632 года, хотя свою обиду отмстить литовскому королю Владиславу и всем польским людям и не дождавшись прежде упомянутых урочных мировых лет[142], (патриарх) повелевает царю строить рать, дабы обратить вспять от польских людей русские… шестнадцать городов — Смоленск с товарищи, — которыми поступился на перемирии польскому королю государь царь и великий князь Михаил Фёдорович всея России, дабы король отпустил из Литвы к Москве сего Филарета патриарха, и всех русских людей, и тело царя Василия Ивановича (Шуйского)… Патриарх о том не рассудил, что гневу Божию никто не может противостоять: ибо тех городов не вернули, но сами от поляков побиты были, иные же гладом и цынгой вымерли, и кости их там многих остались".

Гнев Божий обрушился на Россию за нарушение клятвы о мире с Речью Посполитой. Как писал современник событий, сбылась над Филаретом старая мудрость, что клятвопреступлением не совершить доброго дела. Эта идея выглядела тем более достоверной, что военные силы Россия накопила к 1632 г. могучие.

"Царь, — продолжает рассказ летописец, — по совету, а больше сказать — по повелению патриархову призывает из датской и из иных немецких земель на помощь себе полковников, именитых людей и храбрых, и с ними множество солдат[143]. И отверзает царские свои сокровища, и жалует немецких людей нещадно, и даёт им в научение ратному делу русских вольных людей, и тем также оружие[144], и жалованье, и корма дает довольные. Также и ко всем русским ратным людям и к иноземцам поставляет начальником боярина своего Михаила Борисовича Шеина и иных воевод с ним множество. И дал им ратных русских людей и иноземцев более ста тысяч[145], и жалованье и корма даёт нещадно, и так отпускает их с Москвы.

А сам государь царь не изволил на поляков идти, понеже был муж милостив, и кроток, и крови нежелателен. И если бы, возложа упование на вседержителя Бога, пошёл сам, мню, что не погрешил бы подвига того", — пишет летописец, необычно критичный в этом тексте даже к самому царю. Критичность эта была оправдана масштабами катастрофы, случившейся с огромной армией, созданной долгим и тяжким трудом. Виновниками гибели армии россияне сочли первых Романовых: в меньшей мере — сына, в большей — его отца Филарета.

Поначалу война развивалась победоносно: "Боярин Михай-ло Борисович Шеин со всеми воеводами и ратными людьми двинулся с Москвы в силе тяжкой, имея с собою больших пушек, и всякого оружия, и всяких стенобитных козней, и всяких запасов множество. Многие же о том русские историки повествуют, что в Великой России такого ратного стройства не бывало, а коли будет впредь, то уж и недивно будет.

По сём боярин Михайло Борисович посылает от себя разных воевод под все… города, которыми литовские люди владеют, не со многими силами. Те московские воеводы достигают до назначенных им городов, и каждый воевода каждый град принимает, как птичье гнездо на руку свою, в один месяц без всякого кровопролития, потому что не чаяли на себя поляки русских людей прихода до (истечения) урочных мировых лет. И все те города заняли русские люди".

Хуже шли дела у главной армии: "Сам же боярин Михайло Борисович со товарищи своими и со всем оружием и с запасами пошёл под самый стольный град Смоленск косно (медля), потому что возбраняла ему сила Божья за его неправду… Много прежде тех времен взят был этот боярин Михайло в Литовскую землю из того же града Смоленска¹. И когда отпустили к Москве Филарета митрополита и сего боярина Михаила, тогда он, Михайло, польскому и литовскому королю по христианской вере целовал крест Христов на том, что ему никогда против литвы и поляков не стоять и ничего злого не умышлять; ибо боялись его поляки, настолько тот Михайло мудр был. Полагаю, — заметил летописец, — что не неведомо это было и царю, и патриарху. Однако, как сказано, "скорому совету последует раскаяние", или, простонародно говоря, "после рати много храбрых", но нам пристойно чужими бедами спасаться".

Армия Шеина осадила Смоленск, но её поражение было предопределено высшими силами. В военном плане всё шло гладко: "Когда сей боярин Михайло пришел к Смоленску граду — и быстро острожки близ самого града строит, и туры перед пушками землею наполняет, и всякие стенобитные козни устраивает, и между воевод и полковников рассуждает немало. Городские каменные стены из пушек пробивает, а от немецких полковников, от Александра с товарищами, подкопом градская стена взрывается. И просто сказать: всё к нашему успеху спешится, хотя сие и радость нам мнится, но на большую жалость явится".

Первым источником поражения русской армии стали власти в Москве. "Ох, увы! — восклицает летописец. — Откуда начну о сём писать, лучше же сказать плакать, поскольку царь и патриарх впали в кручину и в недоверие о боярине своём Михаиле из-за упомянутого крестного целования. Также и бояре московские уязвлялись завистью и клеветами на Михаила. Также пошли слухи и в полки к Михаилу, что многие царю и патриарху наветуют на него. Также и в полках поднимается на него ропот великий за гордость и нерадение его. Он же от гордости своей на всех воевод и на немецких полковников начал злобиться и их бесчестить, ратных же людей оскорблять. А с супостатами биться и для конских кормов по сёлам (войска) не повелел отпускать. И к Москве начал грубо писать, а с Москвы к нему грамоты приходили с осуждением и опалою. Он же, Михайло, вовсе озлобился, и если бы приятели его, окольничей Артемий Измайлов и сын его Василий Кривой, не удержали его от гнева того, — и он бы, Михайло, в кручине и в гордости своей вскоре скончался".

Только второй по значению "пагубой российского войска" стал польский король. Возмущенные нападением "чрез договор", в период "бескоролевья" после кончины Сигизмунда III, поляки и литовцы объединились вокруг одной кандидатуры короля и избрали королевича Владислава Сигизмундовича. Того самого, которого московские бояре призывали на престол в Смуту, которому немалая часть русской знати целовала крест на верность и от нашествия коего Москва с трудом отбилась в 1618 г.

Единодушно избранный, новый король с небольшим, но бодрым войском устремился в бой: "Пришёл под Смоленск сам польский и литовский король Владислав со многими гетманами и со всей своей ратью — не весьма тяжкой силою, но усердной в промысле. Посылает (король) к Михаилу Шеину и напоминает ему крестное целование, которое случилось ему в литовской земле. Михайло ещё более унывает, и вновь на своих людей гневается, и никакого промысла не чинит многое время".

Полки Шеина под Смоленском были отрезаны и стеснены. Московские бояре не спешили на помощь. Наёмные полки были деморализованы невыплатой жалованья: оно не доходило, хотя Филарет выжимал из народа "пятую деньгу" — пятую часть стоимости имущества каждого хозяина. Дворяне бежали из полков спасать имения от неожиданно нагрянувших на Русь крымчаков. Союзник Густав-Адольф пал в бою. Всё обращалось против затеи Филарета, отовсюду шли к нему дурные вести.

Хуже всего обстояли дела под Смоленском. По словам летописца, "русские люди в острожках из-за тесноты и скудости запасов стали болеть цынгой, и начался великий мор. В преждепомянутых городах также от голода и от цынги начали помирать. А от Москвы всем им помощи не давали и запасов не присылали".

В этих условиях Шеин, чтобы спасти личный состав, подписал с королём унизительное перемирие: "Не знаю, каким образом Михайло Шеин, только по совету с Артемием и сыном его Василием Кривым, внезапно с польским королем Владиславом мир заключили с условием, что ему, Михаилу, московскую артиллерию большую и мелкую оставить в острожках, а самому со всеми ратными людьми идти к Москве"[146].

Русское оружие никогда не испытывало такого позора. "Когда пришёл назначенный день, король Владислав со многими своими гетманами, со всей радой (коронным советом. — Авт.) и со всеми ратными людьми снарядились мужественно, и пришли к станам русских людей на конях, и стали на одной стороне, будто некое чудо смотреть. Михайло же Шеин с товарищами своими и со всеми своими ратными людьми пошли пешими из острожков своих с прапорами (знаменами подразделений) и с мелким оружием. И когда проходили напротив короля, тогда прапоры свои клали на землю перед королем, и кланялись ему до земли, и безо всякого прекословия начинали, пеши и безоружны, путь свой к Москве, точно с повинной, люди; а прочих кости там остались".

Известия о капитуляции русских войск и последовавшей за ней сдаче освобождённых городов, гибели Густава-Адольфа и развале антипольской коалиции убили Филарета. "Дошел жалостный об этом слух до царя и патриарха. И патриарх впал вдруг в великую скорбь, затем и почил с миром в лето от Адама 7142 (1633) года октября во 2-й день. И погребен был честно в великой соборной церкви (Успения Богородицы)".

Историки спорят, какая именно весть убила Никитича. Все они в сентябре 1633 г. были нерадостные. Сходятся но мнении, что глубокий старец умер от кручины. В самом деле — Филарет не болел долго. 1 октября, после обедни, к нему пришел сын-государь, а вскоре патриарх скончался.

После его смерти бояре довели поражение до конца, вместо подмоги, денег и запасов посылая воеводам укоризненные грамоты. Далее все шло, как обычно. Воеводы дружно сдавали города, бояре дрожали и оправдывались перед Владиславом, что-де Михаил Фёдорович ему не изменял, поелику нс целовал креста за малолетством. Владислав вёл свои победоносные полки на Москву. Царь Михаил Фёдорович послал ему навстречу послов, чтобы заключить мир практически на любых условиях.

Но Мать Пресвятая Богородица в который раз не выдала — поставила на вражеском пути малую крепость Белую с непобедимым полководцем Фёдором Фёдоровичем Волконским (сыном упомянутого выше воеводы и главы Челобитного приказа Фёдора Ивановича Волконского-Меринка). Что Волконский непобедим, знал пока лишь он сам; остальные окончательно убедились в этом несколько десятилетий спустя. Главное, князь сумел передать защитникам Белой свой несгибаемый боевой дух и собрал для обороны всех, кто готов был насмерть сражаться с врагом. В общем, не повезло Владиславу, как многим до и после него.

"А сам король Владислав, — пишет летописец, — и королевич Казимер, и гетманы с полковники, и с ротмистры, и капитаны, и всеми начальными и ратными польскими, и литовскими, и немецкими людьми, и с большими пушками и мортирами, своим злым умышлением, отпусти из-под Смоленска к Москве боярина Михаила Борисовича Шеина с товарищами и со всеми ратными людьми и послов к Москве, в третий день пошли от Смоленска к городу Белой, слышав про то, что на Белой в городе небольшие люди и хотя того, чтоб в то посольское время город Белую взять[147].

И (думал король) осадных людей страхом и своим многолюдством устрашить, и иными своими прелестями прельстить, и к тому осадных людей привести, чтобы, устрашась его злохищного умысла, город сдали. И с тем к осадным людям с большими угрозами разных полковников и всяких чиновников присылает, чтоб город сдали, не дожидаясь его королевского гнева. А если они города не сдадут — король велит над городом всякими обычаями промышлять и возьмет город без всякой мешкоты: "А воеводе вашему и всем городским защитникам, всем будет без пощады смерть, чтоб, не дожидаясь на себя королевского гнева, город сдали!"[148]

А по государеву указу на Белой был стольник и воевода князь Фёдор Фёдорович Волконский, а с ним дворяне, дети боярские (младший дворянский чин), стрельцы, казаки и тутошние бель-ские и уездные люди (т. е. горожане и крестьяне). И стольник, и воевода князь Фёдор Фёдорович, и дворяне, и дети боярские, и всяких чинов люди, видя такое злое королевское ухищрение, и над городом промысел, и всяческие его прелести, прося у Бога милости и у Пречистой Богородицы и у московских чудотворцев помощи, не устрашаясь его королевского промысла и не смутившись его прелестью, устремились на смерть и уцеломудрились на то, что лучше им всем за святые Божии церкви, и за православную веру, и за государево крестное целование в граде помереть, чем королевских гроз устрашиться или на приказы его прельститься. И, помолясь на том, все единодушно, и между собой все целовали святой и животворящий крест Господень, и, прося у Бога милости, засыпав врата градские, сели насмерть.

Король же Владислав, и королевич Казимер, и вся Посполитая Речь, и все чиновники, разпыхавшись великими злобами, облегли град Белую со всех сторон, поставив вокруг града многие остроги и земляные городки и шанцами весь град окопав. И сели у града по рву, и многие подкопы под град подвели, и многими приступами приступали со всех сторон, и из больших пушек по городу били, и из мортир всякими составными бомбами в городе зажигали[149]. И на многих приступах и руками градские стены зажигали, и подкопами-башни вырывали, и градские стены из пушек разбивали.

И всякими злоухищренными промыслами над градом вымышляли, как бы город взять. И воеводу, и осадных людей за их жестосердие смерти предать хотели. И милосердием Божьим, и Пречистой Богородицы помощью, и московских чудотворцев молитвами, никакими своими вымыслами города не взяли. А под городом на приступах и на вылазках у короля многих польских, литовских и немецких людей побили[150], а иных живых в город поймали[151].

И стоял король под городом 8 недель и 3 дня. И, видя, что многих у себя в полках людей потерял, а города не взял и никакой прелестью не прельстил, отошел от города (8 мая 1634 г.).

А стольник и воевода князь Фёдор Фёдорович Волконский, и головы (командиры стрельцов), и дворяне, и дети боярские, и сотники, и стрельцы, и все осадные сидельцы за то своё мужество и твердостоятельную службу пожалованы".

По заключённому с королём Поляновскому миру Белая с уездом и всеми жителями передавалась польской стороне. В нарушение наказа князь Волконский не выдал неприятелю защищавших крепость крестьян и горожан. Оставшиеся в живых 47 белян с женами, детьми и имуществом были препровождены воеводой в Москву. По указу царя Михаила Фёдоровича они были пожалованы в вяземское поместное казачество. Всем служилым людям были прибавлены оклады. Даже спустя десятилетия упоминание об участии в "бельской службе" вызывало всеобщее уважение. Восемь неприятельских знамен, взятых бойцами князя Волконского, украсили собой Успенский собор.

Благородный поступок Волконского-Меринка, вопреки приказу из Москвы не оставившего на польской стороне ни одного человека, был вознагражден царём Михаилом Фёдоровичем. Михаил Борисович Шеин, заплативший честью за спасение остатков тяжким трудом созданной Филаретом армии, потерял голову на плахе. Бояре, по вине которых Шеин (как и Волконский) не получали подмоги, остались при своих корыстях. Ничего не меняется на Руси.