Патриарх Филарет. Тень за троном

Глава 8 ВЕЛИКИЙ ПОСОЛ

Вторжение на Русь короля Сигизмунда вызвало патриотический подъем против интервентов. Но царь Василий не был популярен даже в Москве, куда вынужденно возвращалась знать из сожжённого Тушина. В столице раздавались голоса, что хорошо бы отдать престол польскому королевичу Владиславу, чтобы примирить сторонников Москвы и бывших тушинцев, а польского короля сделать союзником. Среди родовитой знати эта мысль ещё соперничала с лозунгом защиты престола, на котором сидел никем не любимый Шуйский. Но московское дворянское войско, жестоко разочарованное в своих надеждах на победу после подлого убийства Скопина-Шуйского и уничтожения его армии при Клушине, уже не хотело служить боярскому царю.

17 июля 1610 г. князь Федор Волконский, Захар Ляпунов "и с ними иные мелкие дворяне" совершили то, о чём давно мечтало большинство россиян и за что многие уже успели поплатиться головами: они свергли Василия Шуйского с престола. Вооруженные дворяне ворвались во дворец и закричали царю: "Долго ли за тебя будет литься кровь христианская? Земля опустела, ничего доброго не делается в твое правление! Сжалься над гибелью нашей, положи посох царский, а мы уже о себе как-нибудь промыслим!" Шуйский проявил твёрдость, но толпа ринулась на Красную площадь, а затем за Москву-реку, к Серпуховским воротам, ухватив с собой патриарха Гермогена. В ответ на вопли о необходимости "ссадить" царя Василия с престола святейший укреплял народ в верности царю и заклинал не сводить его с царства. Немногие стоявшие за царя бояре "тут же уклонились" на сторону заговорщиков.

Приговорили "бить челом царю Василию Ивановичу, чтоб он, государь, оставил царство для того, что кровь многая льется, а в народе говорят, что он, царь, несчастлив, и многие города его на царство не хотят!" Патриарх стойко стоял за Василия, но представительная и хорошо вооружённая депутация москвичей уже отправилась к государю и свела его с престола на прежний боярский двор.

Некоторые бывшие тушннцы, обещавшие в случае низложения Василия отказаться от Лжедмитрня и избрать единого государя всей землёй, заявили москвичам насмешливо: "Вы не помните государева крестного целования, потому что государя своего с царства ссадили, а мы за своего помереть рады". Это дало патриарху Гермогену возможность вновь потребовать, чтобы Шуйскому вернули престол. Но речи святейшего не были услышаны. 19 июля злой старик Василий Иванович был насильно пострижен в монахи и заперт в Чудовом монастыре, а братья его взяты под стражу. Гермоген не признал законность этого действа, продолжая считать Шуйского царём, а монахом объявил князя Тюфякина, произносившего за государя обеты. Эта позиция святейшего говорит нам о том, что и насильно постриженный Филарет мог бы снять монашеское одеяние. Но только до того момента, как был добровольно хиротонисан в митрополиты… Комбинация Шуйского удалась — Фёдор Никитич уже не смог вернуться в мир.

Однако теперь и царство Василия было кончено бесповоротно. А патриарху с Освященным собором пришлось подумать о новой кандидатуре на русский престол. Наилучшим выходом было бы избрание государя "всею землёю". Гермоген и Освященный собор, где первую роль после патриарха играл верный ему митрополит Филарет, поддержали эту мысль. Наконец-то россияне могли не выбирать себе власть среди банд политических авантюристов, нагло грабивших страну, а степенно и рассудительно определить государя "всею землёю", собрав в Москву представителей городов и сословий, положив благоразумным советом конец гражданской войне.

Служившие всем "государям" подряд бояре, перепуганные гневом уставших напрасно проливать кровь дворян, вняли внушениям сурового патриарха Гермогена. Они разослали по стране окружную грамоту с ясным призывом: чтобы все россияне "были в соединении и стояли бы за православную христианскую веру все заодно", защищая право страны самой выбирать себе государя, не покоряясь ни захватчикам-иноверцам, ни ворам-самозванцам[92].

В грамоте от 20 июля ситуация была описана чётко: "Видя междоусобие между православными христианами, польские и литовские люди пришли в землю Московского государства и многую кровь пролили, церкви и монастыри разорили, святыне поругались и хотят православную веру в латинство превратить. Польский король стоит под Смоленском, гетман Жолкевский — в Можайске, а вор — в Коломенском. Литовские люди, по ссылке с Жолкевским, хотят государством Московским завладеть, православную веру разорить, а свою латинскую ввести". Рассказав о сведении с трона Василия Шуйского, москвичи призвали россиян "стоять с нами вместе заодно и быть в соединенье, чтобы наша православная христианская вера не разорилась и матери бы наши, жены и дети в латинской вере не были".

Наивные россияне ликовали, надеясь теперь объединиться против иностранной интервенции и спасти свою страну. Доволен был настоявший на созыве Земского собора патриарх Гермоген: удовлетворён и поддерживавший его митрополит Филарет. А бояре уже рассылали по городам и весям другую грамоту, присягу самим себе: дескать, государя-то надо выбрать всей землёй — вот бояре это и устроят. Само собой, бояре во главе с князем Фёдором Ивановичем Мстиславским объявляли, будто приняли власть исключительно по просьбе народа: о том-де "все люди били челом". Кстати сказать, не упомню, чтобы в русской истории самый бесстыжий и злодейский захват власти совершался когда-либо не "по воле" народа и "для блага" его.

"Все люди, — говорилось в грамоте о присяге боярам, били челом князю Мстиславскому с товарищами, чтобы пожаловали, приняли Московское государство, пока нам Бог даст государя". Присягавшие клялись "слушать бояр и суд их любить, что они кому за службу и за вину приговорят; за Московское государство и за них, бояр, стоять и с изменниками биться до смерти; вора, кто называется царевичем Димитрием, не хотеть; друг на друга зла не мыслить и не делать. А выбрать государя на Московское государство боярам и всяким людям всею землёю. Боярам всех праведным судом судить, а государя выбрать с нами, со всякими людьми, всею землёю, сославшись с городами. Бывшему государю Василью Ивановичу отказать, на государеве дворе ему не быть и вперед на государстве не сидеть; нам над государем Васильсм Ивановичем и над государыней и над его братьями убийства не учинить и никакого дурна, а князю Дмитрию и князю Ивану Шуйским с боярами в приговоре не сидеть"[93]. В отличие от ситуации после кончины царя Фёдора Иоанновича, властителями Москвы прямо назывались бояре, а не патриарх с Освященным собором и "царским синклитом".

Официально уделив от власти царя и его родственников, патриарха и всё высшее духовенство, выписав самим себе право распоряжаться судьбой престола до созыва Земского собора, бояре в количестве семи душ озаботились тем, чтобы реализовать это право наиболее удобным и выгодным для себя способом. Выборы государя всей землёй, хлопотные и опасные, когда Москве, с одной стороны, грозил Лжедмитрий, а с другой — польский гетман Жолковский, удобством и выгодой для Семибоярщины не отличались. У Лжедмитрия были свои, возвысившиеся при нём и заслужившие его милость бояре. Значит, московским боярам выгоднее было продать власть свежему претенденту Владиславу Сигизмундовичу и использовать польские войска против русских "воров" (а не наоборот).

Опираться на русские силы, стоявшие за всенародные выборы государя, было бы полным безумием: на какую благодарность можно рассчитывать боярам от избранника всей земли? Другое дело — признательность иноземного претендента на престол! Особенно если пригласить его волей одних изменников-бояр, абсолютно нелегитимно. Поэтому князю Волконскому с его товарищами-патриотами вскоре пришлось бежать из Москвы. На защиту столицы от самозванца были призваны поляки.

Справедливости ради следует сказать, что выбор кандидатуры королевича Владислава диктовался многими обстоятельствами. В их числе не последним был тот факт, что к 20-м числам июля 1610 г. немало русских воевод и городов уже присягнуло королевичу на условиях, в выработке которых зимой принимал деятельное участие Филарет Никитич. Глава старого тушинского посольства к королю боярин М.Г. Салтыков занимал видное место в русском войске, пришедшем к столице с польскими полками гетмана Жолкевского. Выдвинувшийся в Тушине боярин теперь одним из первых вступил в бой против Лжедмитрия под Москвой, в союзе с Семибоярщиной.

Склоняясь к призванию Владислава, боярское правительство сначала не объявляло об этом прямо. "В верхах" шла внутренняя борьба, основанная на искушении отдельных лиц прорваться к престолу самолично. Считается, что наибольшие шансы на поддержку знати имел князь Фёдор Иванович Мстиславский. Старейший (с 1577 г.) боярин, старший представитель княжеского рода Гедиминовичей издавна занимал самое высокое место в Боярской думе (как его отец). Он был первым лицом и в Семибоярщине: просто Боярская дума в Москве состояла в то время из семи бояр.

Историки, обсуждая причины отказа Мстиславского выдвигать свою кандидатуру на царский престол, обычно неправильно адресовали вопрос: "Почему?" Почему Фёдор Иванович не захотел использовать своё первенствующее положение в 1610 г., не столь уж важно. Главное: почему он стал первым боярином при царе Фёдоре Иоанновиче, когда Борис Годунов ловкой интригой обвинил в заговоре с Шуйскими и сослал, а затем уморил в Кириллове монастыре его отца? Почему он не претендовал на престол после смерти Фёдора Иоанновича в 1598 г., без сопротивления уступив первенство Годунову? Почему он возглавлял Думу при крайне подозрительном царе Борисе? Отчего не пытался стать царём после убийства Лжедмитрия I в 1606 г. и остался первым боярином при боявшемся даже своей тени Василии Шуйском? Ответ очевиден.

Ни один из рвавшихся к престолу и захвативших его интриганов не видел в Мстиславском соперника. Старый придворный понимал всю опасность излишнего честолюбия. Он был вполне доволен своим положением. Он искренне и определённо не желал это положение менять — и все это отлично знали. Даже самые прожжённые интриганы при дворе этому верили. Согласно легенде, Мстиславский грозился уйти в монахи, по не принимать приглашения на московский престол. Само предложение его кандидатуры, повторившееся ещё в 1612–1613 гг., было данью традиции: отказ князя был учтён в каждом сценарии.

Филарет Никитич Романов, имевший на престол ещё больше родовых прав как ближайший родич угасшей царской династии Рюриковичей уже был в монахах. Приняв от Василия Шуйского сан Ростовского митрополита, он сам признал каноничность своего пострижения. Он не старался жить как монах, сохраняя в быту привычки богатейшего боярина; он даже, как увидим в дальнейшем, не отказался от жизни с любимой женой. Но на престол претендовать уже не мог. Зато Филарет Никитич мог уповать на выдвижение своего сына Михаила. Ко дню свержения Василия Шуйского тому исполнилось 14 лет (напомню, что Михаил родился 12 июля 1596 г.). Малолетство Михаила Фёдоровича не являлось препятствием для его избрания на престол. Оно было даже положительным фактором, Так как позволяло семи боярам рассчитывать на регентство при юном царе.

Другим возможным претендентом на московский трон был князь Василий Васильевич Голицын, "самый видный по способностям и деятельности боярин" (как отметил С.М. Соловьёв). Голицыны, как и Мстиславские, были потомками Гедимина, основателя династии литовско-русских князей. С XV в. они были в родстве с династией московских великих князей, но первых мест в Боярской думе не занимали. Сам Василий Васильевич стал боярином только после ссылки Романовых в 1602 г., правда совсем молодым — на 20-м году жизни. Энергичный боярин сумел вовремя изменить царю Фёдору Годунову и организовал для Лжедмитрия I его убийство в Москве. Вместе с Василием Шуйским он устроил убийство Лжедмитрия I в 1606 г., а в 1610 г. стоял за спинами дворян, свергнувших Василия Шуйского. Имея немного старинных прав, он добился большого влияния в Думе и надеялся достичь престола хитроумием.

Кажется, именно Голицына имел в виду Фёдор Иванович Мстиславский, когда говорил, что сам не желает занять престол, но не хочет видеть царём и кого-либо из своих братьев-бояр, что надо избрать государя царского рода. Конечно, знать приложила бы все усилия, чтобы не пропустить на трон кого-либо из своей среды, но тихо, неявно. На Земском соборе Романов с кандидатурой сына и Голицын лично могли рассчитывать на успех. Легко догадаться, что Филарет и князь Василий в трогательном единомыслии поддерживали патриарха Гермогена, требовавшего избрания всей землёй русского православного царя! Но даже "твёрдостоятельный" патриарх эту идею не смог защитить. Нетрудно заметить, что в разосланной по стране присяге временному боярскому правительству во главе с Ф.И. Мстиславским была клятва не служить Лжедмитрию и свергнутому Василию Шуйскому, но не упоминался ещё один претендент на престол — королевич Владислав Сигизмундович[94]. Очевидно, это было не случайно. Измена — а как ещё оценить передачу трона сыну воюющего против России короля — не была импровизацией.

Напрасно патриарх побуждал набрать на царство россиянина — либо князя Василия Голицына, либо юного Михаила Романова. Гермогена заботила в первую очередь защита православной веры. Но большинство бояр волновал более важный для них вопрос сохранения собственной власти. Она висела на волоске.

Грамота о Земском соборе была датирована 20 июля, а уже 24-го войска Лжедмитрия начали сражение за Москву. В тот же день гетман Жолкевский, которого боярин Ф.И. Мстиславский сначала звал на помощь, а потом под давлением Гермогена предостерегал от движения к столице, стоял по другую сторону города, на Хорошевских лугах. Патриарх продолжал убеждать бояр избрать царя русского православного — но русские полки Салтыкова из войска Жолкевского уже помогали отбивать самозванца от Москвы, а в ставке гетмана вовсю шли переговоры о передаче престола Владиславу. Московские и тушинские бояре одновременно копошились в стане Жолкевского, силясь выторговать себе привилегии.

Между тем ратные люди толпами уходили из Москвы к гетману Жолкевскому, присягнувшие королевичу воины участвовали в обороне столицы, а знать судила так, как несколько месяцев назад судил сам Филарет: "Лучше служить королевичу, чем быть побитыми от своих холопов и в вечном рабстве у них мучаться!" Пламенные проповеди патриарха вызывали насмешки, а рассказы сторонников Владислава москвичи слушали со вниманием.

Филарет оставил осторожность и сам вышел к народу на Лобное место. "Нс прельщайтесь королевским прелестным листом, — проповедовал Ростовский митрополит, — мне самому подлинно ведомо королевское злое умышление: хочет Московским государством с сыном к Польше и Литве завладеть и нашу непорочную веру разорить, а свою латинскую утвердить"[95]. Но этот "прелестный лист", присланный Жолкевским и Салтыковым в Москву 31 июля, был тем самым договором с Сигизмун-дом, что заключило под Смоленском тушинское посольство по благословению Филарета! Ирония истории…

Задержать движение поляков к Москве и не допустить сговора с ними Семибоярщины архиереям удалось лишь на несколько дней. Вскоре бояре "пришли к патриарху Гермогену и возвестили ему, что избрали на Московское государство королевича Владислава". Они сделали это самовольством, без совета со святейшим и "не сославшись с городами". Но патриарх смирился и выдвинул только одно требование: "Если (Владислав) крестится и будет в православной христианской вере — и я вас благословляю. Если же не крестится — то нарушение будет всему Московскому государству и православной христианской вере, да не будет на вас наше благословение!"

Приводящий эти слова автор "Нового летописца" подчеркивает, что, только получив условное одобрение Гермогена, бояре начали "съезжаться" с Жолкевским и "говорить о королевиче Владиславе". Принципиальное согласие поляков отпустить принца на Московское царство вскоре было получено. О крещении королевича должно было договориться особое русское посольство. "Патриарх же Гермоген укреплял их, чтоб отнюдь без крещенья на царство его не сажали". Пока суд да дело, русские и поляки "о том укрепились и записи на том написали, что дать им королевича на Московское царство, а литве в Москву не входить: стоять гетману Жолкевскому с литовскими людьми в Новом Девиче монастыре, а иным полковникам стоять в Можайске. И на том укрепились и крест целовали им всей Москвой. Гетман же пришёл и стал в Новом Девиче монастыре".

17 августа 1610 г. патриарх Гермоген с Освященным собором (в коем видное место занимал Ростовский митрополит), бояре и московские чины утвердили договор с гетманом о призвании на престол Владислава на основаниях, выработанных ранее Филаретом. Вскоре столица и вся страна целовали крест новому царю — кроме городов и уездов Лжедмитриевых, а также непокорных никому или пребывающих в раздумье, куда податься. Весьма благоразумно не целовал крест Владиславу и Михаил Федорович Романов, отговорившись в своём именин "малолетством".

Первые результаты договоренности были благодетельными. Войска Мстиславского и Жолковского совместно отогнали воинство Лжедмитрия от Москвы, причём значительная часть его сторонников присягнула Владиславу. Честность гетмана была столь несомненна, что русские ночью пропустили его полки через Москву, откуда уже вывели в поле своп войска, и поляки прошли по улицам беззащитной столицы, не сходя с коней. Не хитрили, выигрывая время, и Гермоген с боярами: уже 27 августа в поле иод Новодевичьим монастырем гетман поклялся соблюдать договор именем Владислава, а К) тысяч москвичей присягнули новому государю. 28 числа целование креста царю Владиславу продолжилось в Успенском соборе в присутствии самого патриарха и всего Освященного собора.

Краткий миг, когда Филарет мог достичь высшей власти для своего сына, миновал. За смелость немедленно предложено было расплатиться. 28 августа в присутствии патриарха Гермогена Ростовский митрополит вместе с Освященным собором и всей знатью поклялся в верности польско-шведскому королевичу. В главном храме России собирались для принесения единой присяги многолетние враги. Сюда пришли люди из разоренного лагеря "тушинцев" и из воинства гетмана Жолкевского, в том числе такие знаменитые деятели, как Михаил Салтыков и князь Василий Масальский.

Патриарх должен был благословлять всех примирившихся, но Салтыкова с товарищами он остановил: "Буде пришли вы в соборную церковь правдой, а не лестью и если в вашем умысле нет нарушения православной христианской веры, то будь на вас благословение от всего вселенского собора и мое грешное благословение. А коли вы пришли с лестью и нарушение будет в вашем умысле православной христианской истинной веры, то не будет на вас милости Божией и Пречистой Богородицы и будьте прокляты от всего вселенского собора!" Боярин Салтыков со слезами обещал патриарху, что на престол будет возведен истинный православный государь. Гермоген знал, что Салтыков истово отстаивал интересы православия, ещё ведя переговоры с Сигизмундом от имени "тушинцев" по благословению Филарета. Есть сведения, что боярин заплакал, когда говорил с королем о греческой вере. Без гарантий для православия готовы были погибнуть, но не сдаться Жолкевскому и гарнизоны многих крепостей.

В договоре, заключенном с Жолкевским по благословению патриарха и Освященного собора, православие было ограждено крепко-накрепко. Владислав должен был венчаться на Московское царство от патриарха и православного духовенства по древнему чину. Было необходимо, чтобы он обещал православные церкви "во всем Российском царствии чтить и украшать во всём по прежнему обычаю и от разорения всякого оберегать". Он должен был почитать святые иконы и мощи, не строить храмов иных вер, православную веру никоим образом не нарушать и православных ни в какую веру не отводить. Королевич должен был поклясться евреев в страну не пропускать, духовенство "чтить и беречь во всем", "в духовные во всякие святительские дела не вступаться, церковные и монастырские имущества защищать", а даяния Церкви не уменьшать, но преумножать!

Лишь после этих многословных статей следовали гарантии сохранения на Руси всех прежних светских чинов, которые должны были Владиславом милостиво и щедро жаловаться деньгами и землями, тогда как иноземцам новый царь ни чинов, ни земель давать не мог. Важнейшие решения нового царя — о законах, поместьях и вотчинах, казённых окладах и смертных приговорах — были ограничены советом с Боярской думой. Территория страны, налоги и торговые правила, крепостное право сохранялись в неизменности.

Королю доставалась лишь контрибуция, между тем как его люди должны были помочь "очистить" Российское государство от иноземцев и отечественных "воров", но при этом в Москву не вступать. Последняя статья, вставленная патриархом Гермогеном в этот выигрышный для Москвы договор, гласила, что к Сигизмунду и Владиславу будет отправлено особое посольство, чтобы королевичу "пожаловать, креститься в нашу православную христианскую веру"[96].

Гермоген справедливо полагал, что именно выполнение этого пункта было способно придать прочность всему договору. По проекту, предложенному первоначально Жолкевским, легко было заметить, что все обещания поляков даются сначала от короля, а потом уже от имени его сына Владислава, а решение спорных вопросов откладывается до поры, когда король Сигиз-мунд сам "будет под Москвою и на Москве", иными словами, когда Россия будет у его ног.

Вычистив из договора оговорки об участии короля. Гермоген и члены Освященного собора позаботились, чтобы претендентом на русский престол остался исключительно королевич Владислав. Если всё, что обещалось от имени Владислава, мог обещать и король, то уж креститься по православному Сигизмунд, этот ярый враг православия и насадитель унии, точно не мог! Одной своей статьей русские архиереи снимали возможность доброго ли, худого ли объединения двух государств под короной династии Ваза: католик Сигизмунд не мог появиться в Москве, а православный Владислав — вернуться в католическое государство отца.

Условию Освященного собора трудно было сопротивляться, поскольку не русские архиереи его выдумали. Судя по переписке московского гарнизона с Жолкевским (еще до свержения Шуйского), воинов "многих разных городов всяких людей" не устраивало отсутствие в польских предложениях двух пунктов: "не написано, чтобы… Владиславу Сигизмундовичу окреститься в нашу христианскую веру и. крестившись, сесть на Московском государстве", и нет гарантий от "утеснения" русских приближенными королевича[97].

Однако мало было вставить в договор условие о крещении Владислава. Надо было добиться его выполнения на переговорах под Смоленском, куда из Москвы отправлялось представительное посольство. Учитывая "шатость" русской знати в предшествующие годы, патриарх подозревал, что послы с лёгкостью променяют религиозные и политические требования на личные выгоды. Так, глава посольства князь Василий Голицын заявил Гермогену при боярах, что "о крещении (Владислава) они будут бить челом, но если бы даже король и не исполнил их просьбы, то волен Бог да государь, мы ему уже крест целовали и будем ему прямить". Об этом заявлении стало известно Жолкевскому, сообщившему королю, что переговоры, видимо, будут совсем нетрудными!

Но на своеволие послов в Москве издавна была придумана узда: подробный наказ, где оговаривались все вопросы переговоров и пределы уступок. Такой наказ от имени патриарха и Освященного собора, бояр и всех чинов Российского государства был послам дан. В первой же статье наказ требовал, чтобы Владислав крестился ещё под Смоленском, во второй — чтобы королевич порвал отношения с римским папой, в третьей — чтобы россияне, пожелавшие оставить православие, казнились смертью. Кроме того, Владислав должен был прийти в Москву с малой свитой, писаться старым русским царским титулом, жениться на русской православной девице и т. д.

"Спорить о вере" послам было вообще запрещено: только крестившись, королевич мог стать царём. По остальным пунктам уступки были невелики. Так, креститься Владислав мог "где производит, не доходя Москвы", в свиту взять до 500 человек, жениться не обязательно на русской, но по совету с патриархом и боярами. Допускались новые переговоры о титуле, об открытии в Москве католического храма (хотя патриарх указал, что "в том будет многим людям сумнение, и скорбь великая, и печаль"), но о территориальных и иных существенных уступках было "и помыслить нельзя!"[98]

О том, что на русский престол может вступить только Владислав и лишь после принятия православия, Гермоген ласково, но непреклонно написал и Сигизмунду, и Владиславу[99]. От духовенства в послы был избран самый надёжный архиерей — митрополит Ростовский и Ярославский Филарет, пользовавшийся личной симпатией и полным довернем Гермогена. Когда патриарх в последний раз наставил и благословил посольство, "митрополит Филарет дал ему обет умереть за православную за христианскую веру". И действительно, в посольстве и в польском лагере Филарету пришлось столкнуться с многими кознями и предательством, нс раз рисковать жизнью, а затем изрядно пострадать в многолетнем плену.

В исторической литературе принято считать, что Филарета буквально выпихнули в это посольство из Москвы. Однако это не совсем так. На переговоры с поляками Филарета звал долг, не исполнить которого он не мог. Только на его твёрдость в вере и любви к Отечеству и отчасти на хитроумие князя Василия Васильевича Голицына мог положиться патриарх Гермоген, крайне озабоченный серьёзной угрозой православию и независимости страны. Не вина патриарха, что русское посольство было попросту отдано московскими боярами королю "в заклад". Сам гетман Жолкевский проследил, чтобы опаснейший для польских планов (каковы бы они ни были) человек был лишён возможности активно действовать в столице. Разумеется, желание нейтрализовать Филарета было облечено в приличную форму Никто-де из духовенства, утверждал гетман, не приличен для столь важного дела по достоинствам личным и родовитости, как митрополит Ростовский[100].

Значение Филарета подчеркивалось тем, что в наказе посольству от патриарха и бояр имя его стояло на первом месте. Вторым главой посольства был, как нетрудно догадаться, князь В.В. Голицын. Оба виднейших участника борьбы за московский престол были нейтрализованы. Полагаю, что жесткие требования к королевичу и его отцу, направленные на защиту православной веры и российского суверенитета (на которых настаивал патриарх Гермоген), были одобрены боярами не без злорадных предчувствий о судьбе обоих великих и полномочных послов.

Наивно считать, что Семибоярщина имела целью продать Отечество иноземцам. Просто бояре в большинстве своем готовы были поступиться весьма многим для устройства личных дел. Цена, которую должна была заплатить за это Россия, зависела прежде всего от запросов польской стороны. Но не только от них. "Твердый адамант" Филарет и гибкий дипломат В.В. Голицын оказались камнем преткновения на торной, казалось бы, дороге сговора бояр с королем Сигизмундом. Торить её, как обычно, когда речь идёт о государственной измене, начали в Москве, как только Великое посольство направилось к Смоленску.

Опасаясь сторонников укрепившегося в Калуге Лжедмитрия, бояре захотели ввести в город войска Жолкевского. Патриарх немедленно выступил перед боярами и "всеми людьми и начал им говорить с умилением и с великим запрещением, чтоб не пустить литву в город". Попытка открыть ворота была сделана, но бдительный монах ударил в набат, и народ зашумел так, что Жолкевский сам вступать в Москву расхотел, напомнив своим воинам о судьбе гостей Лжедмитрия I. Следующие дни прошли в препирательствах Жолкевского с его полковниками, а бояр — с патриархом. И гетман, опасавшийся конфликта с горожанами, и Гермоген не хотели введения иноземных полков в Москву. Поляки, особенно служившие раньше в Тушинском лагере, и многие бояре, включая Н.И. Романова, уверяли, что без сильного гарнизона "Москва изменит", пугали друг друга восстанием "черни". 11атриарх требовал от бояр выслушать его и даже угрожал, что явится во дворец "со всем народом", но, как и гетман, поддался на резонные аргументы.

Жолкевский выразил готовность следовать договору с боярами, выступив против Лжедмитрия хоть завтра, если московские полки будут подняты в поход. Гермогена, вместе с Жолкевским опасавшегося столкновений москвичей с поляками, убедил строгий устав, написанный гетманом для предотвращения буйств. Народ удалось успокоить, и в ночь на 21 сентября польско-литовское войско тихо заняло укрепления Москвы. Даже стрельцы, составлявшие обычно ядро всякого сильного возмущения, были польщены обходительностью и щедростью Жолкевского, вскоре завоевавшего даже личное расположение патриарха Гермогена.

С. Жолкевский. Неизвестный художник

Столкновения поляков и литвы с москвичами решительно пресекались. Жолкевский и Гермоген мило беседовали, только гетмана скребла одна неприятная мысль: как он будет выглядеть, когда откроется, что король Сигизмунд решил присвоить Московию себе? Об этом король давно известил и Жолкевского, и его помощника Гонсевского. Оба решили сами не нарушать договор, а гетман простёр свою порядочность до того, что предпочёл своевременно отбыть из Москвы, провожаемый с большой лаской. Но оккупационные войска, занявшие Москву для своего короля, остались. Пока Филарет стоял за православие и независимость Руси в посольстве, бояре попросту сдали столицу неприятелю…

Многочисленное московское посольство (со слугами и провожатыми оно насчитывало около 900 человек) прибыло под Смоленск 7 октября 1610 г., 13-го послы были торжественно приняты королем, а 15-го приступили к переговорам с "панами-радцами" (членами королевского совета). Разговоры эти шли впустую: почти сразу стало ясно, что гарантировать крещение сына в православие и отступить от осаждаемого Смоленска Сигизмунд не собирается…

Послы не знали о тайном решении поляков, принятом ещё до начала переговоров, не отпускать Владислава в Москву, тянуть время и добиваться капитуляции Смоленска, а по большому счету — занятия московского престола Сигизмундом. К тому и шло. Поляки и их верные слуги уже хозяйничали в Кремле. Иноземцам была выдана царская казна. 18 тыс. московских стрельцов были высланы в разные города. Народ позволил уничтожить запиравшие московские улицы решётки и спокойно выслушал запрещение россиянам носить оружие. Власть в Кремле захватили сторонники Сигизмунда: боярин М.Г. Салтыков и казначей (из купцов-кожевников) Фёдор Андронов. Гетман Жолкевский, видя нарушение заключённого им договора, окончательно умыл руки и 30 октября прибыл в королевский лагерь под Смоленском, захватив с собой бывшего царя Василия Шуйского с братьями.

Филарет вознегодовал: договор запрещал гетману вывозить из России кого-либо, даже Шуйского с родней. "Ты на том крест целовал, и то сделалось от вас мимо договора, — говорил митрополит Жолкевскому. — Надобно в том бояться Бога!" Филарет видел, что, пока он проводит время в бесплодных богословских дискуссиях с Сапегой, страна разоряется гражданской войной и интервенцией, лишь слегка завуалированной присягой Владиславу.

В ноябре панам надоело носить маски. Они открыто потребовали от послов сдачи Смоленска. Послы логично указали, что они должны добиваться противоположного, — чтобы король вывел из России свои войска. "Вы пришли не с указом, — закричали поляки, — а к указу! Чего хочет король, то и делайте!" Посольство подвергалось притеснениям, но стояло на своём. Филарет был болен, однако твёрдо поддержал позицию Голицына. На совещании в ставке митрополита многие высказывали опасение, как бы не навлечь на себя гнев патриарха, бояр и народа, коли поляки возьмут город силой. "Никакими мерами, — заявил на это Филарет, — нельзя учинить того, чтобы впустить в Смоленск войско Сигизмунда. Если же король возьмёт взятьем город — пусть будет на то воля Божия, а нам собою (но своей воле. — Авт.) и своею слабостью не отдавать города!"

Не желая всё же доводить дело до крайности, митрополит просил у поляков больше времени на выяснение мнения Москвы. Сиё было позволено, тем более что в русской столице правил польский комендант Гонсевский с подручными короля Сигизмунда. Но 21 ноября 1610 г. королевские войска осадили Смоленск, а посольский лагерь окружили караулом. В Москве боярин Салтыков и казначей Андронов обнаглели настолько, что вечером 30 ноября пришли к патриарху с требованием, чтобы он "их и всех православных крестьян благословил крест целовать" Сигизмунду.

Гермоген прогнал наглецов, но наутро о том же просил глава боярского правительства князь Ф.И. Мстиславский. "И патриарх им отказал, что он их и всех православных крестьян королю креста целовать не благословляет. И у них о том с патриархом и брань была, и патриарха хотели за то зарезать. И посылал патриарх по сотням к гостям (богатейшим купцам. — Авт.) и торговым людям, чтобы они (шли) к нему в соборную церковь. И гости, и торговые и всякие люди, придя в соборную церковь, отказали, что им королю креста не целовать. А литовские люди к соборной церкви в те поры приезжали ж на конях и во всей сбруе. И они литовским людям отказали ж, что им королю креста не целовать". Так писали о московских событиях казанцы вятичам в начале января 1611 г., объясняя, почему решили не служить Владиславу. Вскоре Вятка присоединилась к Казани, отписав о том в Пермь[101].

Даже в пылу спора речь в Москве шла не о прямой присяге королю — здесь казанцы преувеличили, — но только о предложении русским послам во главе с Филаретом на переговорах положиться во всём на королевскую волю, а защитникам Смоленска — сдать город Сигизмунду. Когда в начале декабря бояре принесли Гермогену проект таких грамот, патриарх наотрез отказался их подписывать, требуя крещения королевича и вывода иноземных войск из Москвы. "А будет такие грамоты писать, — заявил Гермоген, — что всем вам положиться на королевскую волю и послам о том королю бить челом и класться на его волю — и то ведомое стало дело, что нам целовать крест самому королю, а не королевичу. И я таких грамот не только что мою руку приложить — и вам не благословляю писать, но проклинаю, кто такие грамоты учнёт писать!"

Так рассказывает "Новый летописец". Так же восприняли боярские грамоты и в посольстве под Смоленском, к которому они пришли без подписи Гермогена. "Ваши государские верные подданные" (как писали бояре Сигизмунду) напрасно требовали от послов и защитников Смоленска сдаться на королевскую милость, "оставя всякой недоброй совет и упорство".

Смоляне попросту обещали пристрелить того, кто осмелится привозить подобные грамоты. А послы объяснили, что на Руси издавна важнейшие дела не решались без высшего духовенства, место же патриархов — "с государями рядом, так у нас честны патриархи, а до них были митрополиты. Теперь мы стали безгосударны — и патриарх у нас человек начальный, без патриарха теперь о таком великом деле советовать непригоже. Как мы на Москве были, то без патриархова ведома никакого дела бояре не делывали, обо всём с ним советовались, и отпускал нас патриарх вместе с боярами… Потому нам теперь без патриарховых грамот по одним боярским нельзя делать, — объясняли послы, вспомнив вдруг о призывах Гермогена обратиться ко "всей земле". — Надобно теперь делать по общему совету всех людей. Не одним боярам — всем государь надобен, и дело нынешнее — общее всех людей, такого дела у нас на Москве не бывало!" Митрополит Филарет усугубил картину, объявив, что кого патриарх "свяжет словом — того не только царь, сам Бог не разрешит!"[102]

С этого времени послы фактически превратились в узников. Только сопротивление, которое встречали королевские войска, заставляло панов время от времени возобновлять переговоры. Большая часть участников посольства, согласившихся (кто взаправду, кто хитростью) способствовать планам Сигизмунда, была отпущена в Москву. С Филаретом и Голицыным обсуждался один вопрос — о сдаче Смоленска. Томясь от бездействии, энергичный В.В. Голицын в январе 1611 г. предложил компромиссный план, рассчитанный на то, что в польском стане далеко не все одобряли королевские завоевания. Коли Сигизмунд, говорил князь Василий Васильевич, согласится отказаться от целования креста на его имя, — пусть смоляне впустят в город польский гарнизон. Человек, скажем, сто.

— Хорошо, — сказал Филарет, — по во избежание осложнений пусть поляков будет не более тридцати! — В конце концов митрополит согласился на сотню, поскольку все остальные участники посольства одобрили план Голицына. Отказался от присяги на своё имя и король. Но, когда 27 января зашла речь о численности польского гарнизона, паны потребовали впустить тысячу или, по меньшей мере, восемьсот человек.

Призадумавшись, Филарет согласился на 50–60 человек. Паны закричали, что он бесчестит королевское имя. Послы поклялись, что более 100 человек не впустят, — да и то делают на свою ответственность, в угоду Сигизмунду. В таких рассуждениях, перемежаемых перебранками, шли недели.

Несколько раз послам объявляли, что они должны поехать якобы за королевичем Владиславом в Вильно. Филарет отвечал твёрдо, что поедет только неволей, что, коли посольство королю нс по праву, пусть отпустит сто в Москву, а от бояр к нему пришлют новое. Так продолжалось, пока в королевский стан не пришла страшная весть о разорении и сожжении Москвы. Это случилось в марте 1611 г. по сговору интервентов и бояр, пытавшихся огнём остановить восставших москвичей и народные ополчения, идущие со всей Руси спасать столицу.

Ещё до пожара Москвы её правители, по свидетельству князя Ивана Хворостина, ополчились на патриарха. Они "возъярились на архиерея" и велели разгонять идущих к нему за благословением. "Он же, пастырь наш, как затворён был от входящих к нему, и страха ради многие отреклись к его благословению ходить". Но Гермоген не прекращал проповеди в полупустом Успенском соборе, посреди испоганенного предателями и интервентами Кремля, утверждая все то же: если Владислав "не будет единогласен веры нашей — несть нам царь; но верен — да будет нам владыка и царь!"[103]

Плача, Филарет говорил Сапеге, что не знает, считать ли им себя за послов? Коли патриарх Гермоген под стражей — его посланцам говорить с панами не о чем. Теперь Смоленск точно не пойдёт ни на какие уступки! Напрасно требовали паны, чтобы послы остановили устремившиеся к столице со всех концов Руси ополчения. Единственный путь к миру, отвечал митрополит Ростовский, — это тотчас утвердить первоначальный договор о призвании королевича Владислава и вывести королевскую армию из страны.

Поляки и литовцы понимали, что ничего не добьются от Филарета, если их требования не благословит патриарх Гермоген. Но святейший был непоколебим. По рассказу "Нового летописца", поляки и "московские изменники", видя собирающиеся на них ополчения, стали требовать от Гермогена послать грамоту вождю рязанских дворян Ляпунову, "чтоб он к Москве не сбирался". Патриарх отказался, но заявил, что, если королевич крестится, благословляет россиян ему служить, если же нет и литва из Москвы не выйдет — "и я их благословляю и разрешаю, кто крест целовал королевичу, идти под Московское государство и помереть всем за православную христианскую веру".

Услыхав такое, Салтыков заорал и кинулся на патриарха с ножом. Но Гермоген "против ножа его не устрашился и рече ему великим гласом, осеняя крестным знамением: "Сие крестное знамение против твоего окаянного ножа. Да будь ты проклят в сём веке и будущем!" Даже в столь крайней ситуации Гермоген возлагал надежды на благоразумие правителей, ибо тут же "сказал тихим голосом боярину князю Фёдору Ивановичу Мстиславскому: "Твоё есть начало, тебе за то добро пострадать за православную христианскую веру; если прельстишься на такую дьявольскую прелесть — и Бог преселит корень твой от земли живых". Так с Мстиславским и случилось — он изменил России, и его род угас.

Когда Первое ополчение набрало силу и засевшие в Кремле бояре всерьез испугались, они вновь пришли к патриарху. И Михайло Салтыков начал ему говорить: "Что-де ты писал к ним, чтоб они шли под Москву, а ныне ты ж к ним напиши, чтоб они воротились вспять!" Патриарх ответил: "Я-де к ним не писывал, а ныне к ним стану писать! Если ты, изменник Михайло Салтыков, с литовскими людьми из Москвы выйдешь вон — и я им не велю ходить к Москве. А будет вам сидеть в Москве — и я их всех благословляю помереть за православную веру, что уж вижу поругание православной вере, и разорение святым Божьим церквам, и слышать латынского пения не могу!" Пение, поясняет летописец, доносилось из обращенной в походный костел палаты на старом дворе Бориса Годунова.

Изменники-бояре, услыхав речь Гермогена, "позорили и лаяли его, и приставили к нему приставов, и не велели к нему никого пускать". Только раз, на Вербное воскресенье, патриарха "взяли из-за пристава и повелели ему действовати", т. е. вести праздничную церемонию. Но москвичи были уверены, что готовится какая-то каверза, и Гермоген остался один: "не пошёл никто за вербою". Вскоре в городе начались бои.

В ходе ожесточённых уличных сражений (где был ранен князь Д.М. Пожарский) столица кроме Кремля и Китай-города была сожжена. Подоспевшее Первое ополчение осадило поляков. Те, в свою очередь, ещё крепче заперли Гермогена в Чудовом монастыре и попытались вновь возвести на патриаршество Игнатия. Однако о Гермогене не забыли. Александр Гонсевский и Михаил Салтыков продолжали упорно требовать, "чтоб он послал к боярам и ко всем ратным людям, чтоб они от Москвы пошли прочь". "Пришли они к Москве по твоему письму, — твердили неприятели, — а если ты не станешь писать, и мы тебя велим уморить злой смертию!". "Что-де вы мне уграживаете? — отвечал Гермоген. — Единого я Бога боюся. Буде вы пойдёте все литовские люди из Московского государства — и я их благословляю отойти прочь. А буде вам стоять в Московском государстве — и я их благословляю всех против вас стоять и помереть за православную христианскую веру!"

Маски были сброшены окончательно. Война против интервентов шла в открытую. Король после семимесячных бесплодных переговоров решил арестовать московских послов. 12 апреля 1611 г. их одних, без вещей и слуг, отправили водным путём в Польшу. За всё время пребывания под Смоленском Филарет почти не получал вестей о семье (сохранилось только одно послание к нему от брата, Ивана Никитича)¹. В годы пленения за узником следили ещё строже.

Первоначально митрополита Филарета и князя Голицына привезли через Минск и Вильно под Львов, в имение гетмана Жолкевского Каменку. В январе 1612 г. послов ненадолго возили в Варшаву, а оттуда отправили в мрачную крепость бывшего Тевтонского ордена — замок Мальборк. Содержали Филарета, по свидетельству поляков, богато. Но он вновь был в заточении, растянувшемся на многие годы.

Митрополита стерегли тем крепче, что на Руси популярность его год от года росла, особенно после избрания на царство Михаила Фёдоровича. Поляки и сами способствовали созданию вокруг Филарета ореола борца за Святорусскую землю. Историк А.П. Смирнов хорошо показал, как с 1611 по 1618 г. польские посольства в Москве увеличивали "вины" митрополита как тайного вдохновителя стойкости обороны Смоленска, срыва призвания на московский престол королевича и восстания россиян против интервентов[104] ^[105]. Действительно, грамоты из-под осаждённого Смоленска, которые в 1611 г. всколыхнули всю страну призывом к борьбе с интервенцией, написаны от имени анонимных смолян. В них нет намёка на авторство Филарета. Но поляки довольно верно оценили его роль в героической защите Смоленска, которая стала примером для всей страны.

Царь Михаил Фёдорович и супруга Филарета "великая старица" Марфа Ивановна настолько беспокоились о судьбе отца и мужа, что в марте 1613 г. долго отказывались от избрания Михаила на престол. Согласие было получено, только когда бояре поклялись обменять Филарета на "многих литовских великих людей". Соответствующая грамота от Земского собора вскоре была послана королю Сигизмунду. Русские справедливо выговаривали королю, что хватать в плен великих и полномочных послов не только в христианских, но и в мусульманских странах не повелось. Однако дела это не меняло.

В Москве не знали даже, живы ли Филарет и другие пленники, где и как их содержат? Гонец Д.Г. Оладьин, посланный в Речь Посполитую в 1613 г., должен был проведать, "где ныне Ростовской и Ярославской митрополит Филарет и бояре князь Василий Васильевич Голицын и Михайло Борисович Шеин (возглавлявший защиту Смоленска. — Авт.). и дворяне… и хотят ли их вскоре отдать на обмен?". Согласно наказу Оладьину, несогласие короля на обмен означало бы явное желание продолжать с Россией войну. Разменивать предполагалось не только главных лиц (Филарета и начальника интервентов в Москве полковника Николая Струся), но всех "дворян, детей боярских, и торговых, и жилецких. и всяких людей, и их жён, и детей, и матерей, и братью, и сестер, сыскав всех" угнанных на обе стороны во время войны"[106].

Оладьин снабжен был предварительными списками русского полона в Речи Посполитой и жалостливыми посланиями пленных поляков, Струся с товарищами, умолявших короля, магнатов и панов, "чтоб послов за нас выдали". В дело пущено было посредничество австрийского имперского посла и вообще всех иноземцев, желавших мира двум соседним христианским государствам. Все было впустую.

Разведка Посольского приказа, судя по сохранившимся документам, не переставала "проведывать" о жизни Филарета в плену; поляки не прекращали писать о своём обмене; посольства хлопотали о мире; годы шли. В конце 1614 — начале 1615 г. посланнику Ф.Г. Желябужскому удалось увидеться с Филаретом и передать ему — через польские руки — грамоты от сына-царя и других родичей, от духовных и светских чинов.

Михаил Фёдорович сообщал "изрядносиятельному святителю" о своем немалом "прилежании" по вызволению его из плена, дабы вскоре услышать "твоих благонаученных устен учения, и наказание, и благословение". "Скорбим и сетуем все единодушно о вашей скорби и тесноте, — писали духовные и светские чины государева синклита всем пленным во главе с Филаретом, — что… страждете за нашу истинную православную хрестьянскую веру, и за святые Божьи церкви, и за нас всех, и за православное хрестьянство всего великого Российского государства в минувшем уж деле".

При встрече Желябужский узнал от Филарета, что посланный к нему ранее сретенский игумен Ефрем с "присылкой" благополучно добрался до узника и остался при нём. Но в остальном заточение митрополита было столь крепко, что даже о судьбе В.В. Голицына (также жившего в Мальборке) он не знал. А ведь Филарета для встречи с русским посланником привезли из крепости в Варшаву, где всегда были не в меру длинные языки!

О характере Филарета Никитича говорит недовольство, с коим он встретил весть об избрании сына на царство: "И вы есте в том передо мною неправы; коли уж похотели обирать на Московское государство государя, мощно было и опричь моего сына; а вы то ныне учинили без моего ведома!" Успокоился суровый отец только тогда, когда Желябужский с товарищами убедили его, что сын упорно не хотел садиться на престол без отцова благословения.

"То вы подлинно говорите, — заметил, примиряясь со случившимся, Филарет, — что сын мой учинился у вас государем не своим хотением — изволением Божьим да вашею неволею". Но не следует думать, что пленник говорил так из опасения перед присутствующими при разговоре тюремщиками. Признав воцарение Михаила, Филарет даже шуток полякам не спускал. "Весной пойдём в поход на Москву, — шутил один из панов, — и Владислав-де королевич учинит вашего митрополита патриархом, а сына его — боярином". "Яз-де в патриархи не хочу!" — оборвал его митрополит.

Писать сыну он желал теперь исключительно с царским титулом и отнюдь не то, что требовали поляки. "Посылал де король многожды, — рассказывали московским посланникам, — чтоб митрополит писал грамоты к сыну своему". "Какие ж грамоты велел король писать великому господину преосвященному митрополиту Филарету Никитичу?" — любопытствовали посланники. "Сами догадывайтесь, — отвечали поляки, — как королю годно, так и велит писать. Да и канцлер-де Лев Сапега посылал трижды к митрополиту… чтоб однолично таковы ж грамоты писал, каковы годны королю. И митрополит-де… королю отказал, что отнюдь таких грамот не писывать!"

"Митрополит ваш упрям, — говорили другие информаторы, — короля не послушал и грамот не писал. Как… сведал, что сын его учинился на Московском государстве государем… и стал упрям и сердит, и к себе не пустил, и грамот не пишет!".

Короля Филарет переупрямил. Уже близ границы посланников догнали гонцы: "Митрополит-де ваш того упрощал у короля нашего, чтоб писать к сыну своему, а к вашему государю. И король-де ему поволил писать… И вы те грамоты возьмите".

Упрям, надо отмстить, был не только Филарет, но и другие пленники. Голицына вообще не допустили беседовать с русскими посланниками. Герой Смоленской обороны М.Б. Шеин передал, "что у Литвы с Польшею промеж себя рознь великая, а с турским миру нет". Воевать против них самая "пора пришла"! Находясь в очереди на размен одним из первых, Шеин велел сказать "к государю и к бояром, чтоб одноконечио полонениками порознь не розменятись!"

Переговоры об общем размене пленных вели в 1615 г. Ф. Сомов на границе и А. Нечаев в Речи Посполитой. Мир и возвращение Филарета на родину казались близкими, хотя запросы польской стороны были немалые. "Учнут, — сообщал ии((юрматор. — просить Северских городов, а последнее слово — чтоб Смоленск им укрепить за собою. На том и перемирье будет, а потом и розмена будет всеми вязнями на обе стороны; а Филарет митрополит будет и первой человек в розмене".

В том же 1615 г. при приёме польско-литовского посольства в Москве обговаривались уже сроки и формы размена на границе. Приезд нового посланника М. Каличевского, однако, внёс в переговоры тревожную ноту. Филарет и Голицын с товарищами, сообщал Каличевский, "суть здравы, а живут по указу милосердому и ласковому великого государя своего царя и великого князя Владислава Жигимонтовича всея Руси какого царьского величества подданные".

"И мы тому дивимся, — отвечали в Москве, — что вы, паны-рада коруны Польские и Великого княжества Литовского, духовные и светские… от таких непригожих дел, за что кровь хрестьянская литися не перестанет, не отстанете: называете государя своего сына, королевича Владислава, государем царем… а послов, которые посланы к государю вашему и к сыну его за крестным целованном — сына его подданными!"

До обмена прошли ещё годы переговоров и войн. Владислав безуспешно, хотя с великим кровопролитием, ходил в 1618 г. на Москву. Наконец, размен пленных состоялся. Он был намечен на 1 марта 1619 г. под Вязьмой, но вновь задержался на три месяца: в последний момент поляки хотели урвать за Филарета ещё часть русских земель.

Рассчитывать, что Михаил Фёдорович пойдёт на эту уступку, они имели все основания. Любовь сына к отцу была хорошо известна. Что это была не просто внешняя демонстрация, свидетельствуют наказы русским дипломатам о тайных речах от Михаила и Марфы Ивановны к отцу и мужу, коли посланцам удастся увидеться с пленником наедине.

Между тем, по крайней мере с 1615 г., Филарета именовали "митрополитом всея России" и алтари святили именем "митрополита Филарета Московского и всея России". Пустующий патриарший престол ясно свидетельствовал, что высшая власть в Русской православной церкви уготована государеву отцу. Да и сам Михаил Фёдорович в речах к боярам и в объявительных грамотах по стране неоднократно поминал своего "отца и богомольца" в таких выражениях, что роль Филарета как будущего соправителя была очевидна.

Сейчас трудно сказать, какие уступки при заключении Деулинского перемирия 1618 г. были вызваны военно-политической слабостью России, а какие — родственными чувствами царя к плененному отцу, имя которого поминалось по всей Руси в ектениях и молитвах вместе с именами государя и его матери[107]. Сам Филарет не отдал бы ничего. Узнав о последних требованиях польской стороны, он заявил, что лучше вернётся в великое утеснение, нежели пожертвует за свою свободу хоть пядью русской земли.

Размен состоялся 1 июня 1619 г. Филарета передали за полковника Струся, захваченного при взятии Москвы Всенародным ополчением в 1612 г. Митрополит сострадал несчастливому вояке и ещё в 1615 г. обещал "Струсовой панье", приходившей просить за мужа: "Отпишу-де я к сыну своему… чтоб жаловал мужа твоего и свыше прежнего: а потом бы де судил Бог мне видеть сына своего, а тебе б дожидаться мужа твоего!"

Долгожданный Филарет вступил в пределы России триумфатором. В сопровождении огромной толпы возвращающееся из польского плена и не меньшей свиты следоват он от города к городу, принимая приветствия и раздавая благословения.

пелось в сложенной тут же и незамедлительно записанной англичанином Ричардом Джемсом народной песне (опубликованной Ф.И. Буслаевым).

Гонцы сновали по Можайской дороге между праздничным поездом Филарета и царским дворцом. Сын не мог нарадоваться избавлению отца от почти девятилетнего пленения, но не мог и нарушить царский чин, бросившись навстречу отцу. Торжественные встречи от царского имени устраивали специально посланные лица.

Первая была в Можайске под началом Рязанского архиепископа Иосифа, боярина Д.М. Пожарского и окольничего Г.К. Волконского. Вторая — в Саввино-Сторожевском монастыре близ Звенигорода, под руководством Вологодского архиепископа Макария, боярина В.П. Морозова и думного дворянина Г.Г. Пушкина. Третья встреча была устроена Крутицким митрополитом Ионой (исполнявшим обязанности по управлению Церковью в отсутствие патриарха), боярином Д.Т. Трубецким и окольничим Ф.Л. Бутурлиным в селе Хоро-шове, уже близ Москвы.

За пять вёрст от столицы Филарета "встречали все бояре" (по словам "Нового летописца"), а главное — сам государь "с дворянами и со всем народом Московского государства". Михаил кланялся отцу в ноги, отец кланялся сыну-государю; "многие бо слезы быша тогда от радости у государя царя и у всего народу". Плакал ли Филарет, — летописец не упоминает.

За Каменным городом в Москве митрополита Ростовского и Ярославского встречали с крестами все церковные власти Первопрестольной. В память этого события был заложен храм пророка Елисея (между Никитской и Тверской улицами), установлено ежегодное празднество "большое", объявлена амнистия всем узникам, пребывающим в тюрьмах и ссылке.

Филарет прошествовал в Успенский, затем в Благовещенский собор для поклонения святыням. Но на Патриаршем дворе стать отказался, к великому огорчению устроителен праздника. Посетив сына в царских палатах, митрополит ушёл на подворье Троице-Сергиева монастыря.

Сломать сценарий официального торжества, однако, не может на Руси никто, даже такой человек, как Филарет Никитич. Пока он проявлял свой норов, "власти, и бояре, и всем пародом Московского государства" били челом царю Михаилу Фёдоровичу "со слезами, чтоб он, государь, упросил у отца своего, государя Филарета Никитича, чтоб вступился в православную християнскую веру и был бы на престоле патриаршеском Московском и всея Русин".

"И государю царю и великому князю Михаилу Федоровичу их челобитье годно было. И пошёл со властьми и со всеми бояры ко отцу своему Филарету Никитичу, и молиша его". Митрополит долго "отпирашеся", ссылаясь на свою старость, на перенесенные скорби и "озлобления", на желание наконец пожить в тишине. Просители умоляли усиленно; Филарет стоял еще твёрже.

Ему сообщили, что более в России нет человека, "достойна быти таковому делу, и мужа во учениях божественных… зело изящна, и в чистоте жития и благих нрав известна. Наипаче же, — подходили просители к сути дела, — и сего ради, яко но плоти той отец царев, и сего ради да будет царствию помогатель и строитель, и сирым заступник, и обидимым предстатель".

Сопротивление Филарета только придавало соли этой церемонии. В конце концов власти напомнили ему о гневе Божьем за сопротивление воле всей земли, Освященного собора и явному Господнему соизволению. Никитич сдался и изволил стать патриархом. 21 июня царское семейство обсудило между собой подробности поставления, а 22—24-го числа оно весьма торжественно совершилось.

Для придания особого блеска церемонии использовали Иерусалимского патриарха Феофана, заехавшего в Москву, по остроумному замечанию летописца, по пути от Гроба Господня в Константинополь. Помимо прочего, Феофан вместе с русским духовенством дал Филарету ставленную грамоту, как бы заново утверждающую патриарший престол в России и право русских первосвятнтелей "поставляться своими митрополитами".

История этой грамоты показывает ещё одну черточку в характере Никитича. Когда в страшный пожар, уничтоживший значительную часть московских архивов, подлинник грамоты сгорел — а было это аж в 1626 г., - Филарет не поленился специально отписать Феофану, чтобы получить от него новую грамоту. Кроме того, он созвал собор русских архиереев, дабы они написали и скрепили печатями свою грамоту вместо сгоревшей.

Никаких, ни наималейших сомнений в законности поставления Филарета патриархом не имелось. Власть семьи Романовых к тому времени была незыблема. Оправданий Никитичу нс требовалось. Но в хозяйстве ничего пропадать не должно было! Одна ставленая грамота — мелочь. Ведь в то же время была проведена огромная работа по восстановлению всех архивов центральных ведомств, для чего на местах были собраны многие тысячи документов. Историки до сих пор благодарны за это Филарету Никитичу.