Патриарх Филарет. Тень за троном

Глава 5 БОЯРСКИЙ ПЕРЕВОРОТ

Для биографии Филарета, в миру Фёдора Никитича Романова, характерно пёстрое переплетение легенд, принятых на веру мистификаций, переходящих из исследования в исследование ошибок и реальных фактов — и всё это вместе равным образом служит основанием для домыслов историков, иногда остроумных и элегантных, чаще — примитивных и идеологизированных. Рассуждения о мотивах его действий в начале Смутного времени особенно показательны, так как здесь буйная фантазия историков опирается на их же вымыслы.

Смута в России начала XVII в. — многосторонняя гражданская война, осложненная под конец иноземной интервенцией[38], и сама-то до сих пор не осмыслена как следует, а о биографии легендарного Филарета, отца будущего царя и основателя новой династии, в этот период и говорить нечего… Однако мы с вами, уважаемый читатель, не устрашимся и смело ринемся к реальным (кстати, весьма немногочисленным) фактам, отделяя по пути зёрна от плевел.

Как я уже упоминал, издавна из одного исторического труда в другой переходит рассказ, что Борис Годунов успел-таки перед кончиной возвести Филарета в степень иеромонаха и даже архимандрита. А.П. Смирнов, автор наиболее подробной биографии Филарета, описывает в этой связи целиком выдуманный хитроумный план Годунова "закрепить в монашестве" возможного претендента на престол. В.Г. Вовина уже в наши дни сомневается в необходимости такого плана, не обращая внимания на то, что Смирнов всего лишь многословно пересказывал мысль Н.М. Карамзина[39].

Никто не дал себе груда задуматься, почему столь тонкий исследователь, как Н.И. Костомаров, "выпадает" из общего хора, вовсе не упоминая иеромонашество и архимандритство Филарета. Он работал по источникам, где ничего подобного не отмечено, — это признавал ещё Смирнов и подчеркнул недавно Я. Г. Солодкин[40].

Строго говоря, мы не знаем в точности ни единого факта жизни Филарета Никитича в последние месяцы власти Годуновых и весь год царствования первого Лжедмитрия, то есть в период с весны 1605 по лето 1606 г. Это никоим образом не мешает историкам (за исключением редких учёных уровня Костомарова) развлекать читателей выдуманными переживаниями Филарета при дворе Лжедмитрия и наукообразными рассуждениями, "что тут он как будто изменил самому себе и, уж во всяком случае, пребывал в каком-то неестественном для себя состоянии"[41].

Приписывать историческому персонажу своё новейшее отношение к давно ушедшим событиям и лицам учёным необходимо, чтобы скрыть нерешённость главной задачи исследования: выявления всей цепочки причин и следствий, всей системы отношений, объясняющих поведение исторических деятелей.

Между тем и в отсутствии достоверных фактов есть своя прелесть, и нерешенные загадки — одна из обаятельных сторон подлинной истории. Важно только определиться, что тобой движет: искреннее любопытство или желание любой ценой оставить отпечаток, — увы, не непосредственно на скрижалях истории, но на страницах типографского текста (понимание этой разницы и делает историков столь раздражительными).

Поставление Филарета Никитича в митрополиты Ростовские и Ярославские (третью церковную степень после патриарха Московского и митрополита Новгородского) современники и ближайшие потомки относили ко времени после смерти царя Бориса (Троицкий келарь Авраамий Палицын, князь Семён Иванович Шаховской и др.). То есть, по предположению историков, к началу царствования Лжедмитрия, хотя речь могла идти и о более позднем времени, поскольку некоторые современники пишут о поставлении Филарета на митрополию при Василии Шуйском. Версии эти непротиворечивы: "после Бориса" вполне может означать "при царе Василии".

Василий Иванович Шуйский. Парсуна

Попытки установить время поставления по лицу, посвятившему Филарета в сан, также упираются в разноречие источников. По "Хронографу Русскому", уговаривал Романова Освященный собор русских архиереев, что можно рассматривать как намёк на время межпатриаршества. Первое из них, при Лжедмитрии, было кратким: после низвержения патриарха Иова (фактически в начале июня 1605 г., формально 21 июня) и до поставления Игнатия (избран 21-го, хиротонисан 24 июня). Второе межпатриаршество, при Василии Шуйском, длилось дольше: от низвержения Игнатия 18 мая до поставления Гермогена 3 июля 1606 г. Однако "умолять" Филарета Освященный собор мог и при патриархе, если это вообще не чисто риторическая фигура.

Сообщение о посвящении Филарета митрополитом Новгородским Исидором на первый взгляд ведёт нас к первому межпатриаршеству, тогда как указание на патриарха Гермогена, очевидно, ложно — тот был поставлен на патриаршество уже после того, как митрополит Филарет официально действовал при царе Василии Шуйском. Однако о каком всё-таки межпатриаршестве речь: между Иовом и Игнатием или между Игнатием и Гермогеном?

О поставлении Филарета на митрополию патриархом Игнатием ни один источник не говорит, что не мешает все последние столетия делать это историкам, включая даже Н.И. Костомарова. Перешагнуть через источник заставляли представления о деятельности на престоле Лжедмитрия I, милостивого ко всем, попавшим в опалу при Годунове, и в особенности к своим "родственникам"[42].

Действительно, свою "мать" — царицу-инокиню Марфу (в девичестве Марию Фёдоровну Нагую, вдову Ивана Грозного) — "царь Дмитрий Иванович" торжественно принял в Москве перед своей коронацией, состоявшейся 30 июля 1605 г. Его "брат" Иван Никитич Романов Каша еще до 1 сентября стал боярином. Вскоре (до 1 сентября 1606 г.) боярином стал и князь Борис Михайлович Лыков-Оболенский, муж Анастасии Никитичны Романовой[43], хотя поженились они, видимо, позже.

Последних, однако, не возвращали из ссылки при Лжедмитрии. Романов Каша ещё Борисом Годуновым был переведён из Пелыма в Нижний Новгород, а затем в Москву. Воевода Лыков-Оболенский ссылку не отбывал и перешёл на сторону Лжедмитрия со своими ратниками. Поэтическим вымыслом Н.М. Карамзина является и сообщение о переезде жены Филарета, инокини Марфы, и его сына Михаила в Ростовскую епархию при Лжедмитрии. Сам Филарет не приезжал при Лжедмитрии в Ростовскую епархию, и родственники его, жившие с юным Михаилом Фёдоровичем в селе Клин Юрьево-Польского уезда (Марфа Никитична с детьми, Анастасия Никитична, Татьяна Фёдоровна и др.), по признанию историков, были всего лишь освобождены Лжедмитрием I из-под надзора.

"Возвращение" Филарета ко двору позволяло историкам заполнить вакансию митрополита Ростовского и Ярославского, заседавшего, согласно документам Лжедмитрия I, в царском "совете духовных и светских персон", участвовавшего в приёме иноземных послов и в царском венчании Марины Мнишек[44]. Историки исходили из того, что Филарет занял место удалившегося на покой в Троице-Сергиев монастырь митрополита Кирилла Завидова 30 июня 1605 г. Однако и эта дата не подтверждена источниками. Она сама появилась, скорее всего, в результате привязки поставления Филарета к царскому венчанию Лжедмнтрия.

Как видим, Филарет был поставлен историками на Ростовскую митрополию исходя из представлений о "родственных" мотивах Лжедмитрия I, что позволило затем живописать душевные переживания Фёдора Никитича, оказавшегося якобы перед сложными моральными проблемами. Легко заметить, что вымышленные проблемы были бы более сложны, а поведение Филарета — значительно оригинальнее, если бы он отказался сотрудничать с Лжедмитрисм I. Или если бы самозванец попросту "забыл" своего бывшего хозяина в ссылке — ведь, но версии патриарха Иова, он был Гришкой Отрепьевым, беглым холопом Романова[45]. Но историки, как справедливо заметил профессиональный историк и писатель Анатоль Франс, "переписывают друг друга… Оригинально мыслящий историк вызывает всеобщее недоверие, презрение и отвращение".

Сделать ошибку, присоединившись к общему мнению (поправляя его, для порядка, в мелочах), очень легко, приятно и прибыльно. Хорошим способом избежать заблуждения было бы наглядное представление об обстановке описываемого события, тем более что документы о Смуте частенько это позволяют. Вот, например, свадебный пир Лжедмитрия и Марины Мнишек. По совершенно достоверной разрядной записи, за столами чинно сидит вся родовитая знать, предоставляя будущим историкам заботиться о "морально-этической оценке такого сотрудничества с самозванцем".

"В отцово место" — первый по знатности князь Фёдор Иванович Мстиславский. Тысяцким на свадьбе — Василий Иванович Шуйский, уже продумавший свой план цареубийства и захвата престола. Между тем честнейший князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, заслуженный герой русской истории[46], с мечом наголо охраняет новобрачных, а выдающийся впоследствии боец с интервентами князь Дмитрий Михайлович Пожарский пирует за столом… у поляков![47]

Все тут, кроме Романовых: нет ни пожалованного Лжедмитрием в бояре Ивана Каши, ни женщин (другие дамы перечислены), ни, разумеется, Филарета (хотя бы под титлом митрополита Ростовского). Двоюродные, "стрыйные" братья и сёстры жениха, в отличие от прочей "родни", полностью отсутствуют.

Это обстоятельство делает не столь уж неожиданными приведённые недавно Я.Г. Солодкиным данные, что "в начале 1606 г., т. е. уже при Лжедмитрии I, Филарет был троицким соборным старцем, вторым лицом в монастыре после архимандрита Иоасафа"[48]. Учёный, правда, не захотел вызвать "всеобщее недоверие, презрение и отвращение" и поспешил (уже без всяких оснований) оговориться, будто "вскоре по распоряжению самозванца Филарета посвятили в сан митрополита".

Когда же? Свадебный пир состоялся 8 мая 1606 г., а в ночь на 17 мая "царь Дмитрий Иванович" был зверски убит. После чего Филарет, столь долго не оставлявший своего имени в документах, незамедлительно оказывается на политической авансцене. Даже в двух лицах, если следовать логике учёных, отождествляющих его с митрополитом Ростовским и Ярославским.

Один митрополит Ростовский, согласно в высшей мере официальному документу — чину (сценарию), играл видную роль на скоропалительно подготовленном царском венчании Василия Шуйского 1 июня 1606 г. в Москве, проводившемся Новгородским митрополитом Исидором. Другой митрополит Ростовский 28 мая сообщал в Москву из Углича, что под его руководством комиссия в составе архиепископа Астраханского Феодосия (прославленного своими обличениями царствовавшего Лжедмитрия), архимандритов и бояр "обрела" мощи царевича Дмитрия Ивановича, оказавшиеся вполне чудотворными; этот митрополит и доставил мощи в Москву к 3 июня, о чем сообщают царская грамота от 6 июня и другие солидные источники¹.

Согласно прямым указаниям источников, в Углич ездил Филарет Никитич Романов. В Москве, следовательно, оставался Кирилл Завидов. Или (что менее вероятно) Ростовский митрополит лишь на бумаге присутствовал на церемонии коронации очередного узурпатора. Василий Шуйский ради своей выгоды никогда особо не считался с законом и порядком (не говоря уже о правде). Согласившегося поехать в Углич Филарета — ближайшего (не считая Нагих) родственника царевича Дмитрия — хитроумный властолюбец мог наречь каким угодно саном и спокойно очистить для него соответствующее место в случае успешного возвращения в Москву.

В конце XIX в. выдающийся историк Смуты С.Ф. Платонов полагал, что после переворота Шуйский обещал Филарету Никитичу патриаршество, но затем изменил свое решение[49] ^[50]. Другие учёные не обращали внимания на приведенные Платоновым факты лишь постольку, поскольку традиционно (и совершенно безосновательно) считали, будто Гермоген был избран на патриарший престол почти сразу после убийства Лжедмитрия и свержения Игнатия, а не месяц спустя после перенесения в Москву мощей Димитрия[51].

Так что Филарет Никитич мог ехать в Углич не только за доказательством ложности всеобщего мнения о "чудесном спасении" царевича (которое плодило самозванцев) и укреплением, таким образом, трона Василия Шуйского, но (что более похоже на главу рода Романовых) за патриаршим клобуком для себя — гарантией защиты и дальнейшего возвышения своей семьи. Это предположительный, но вполне реальный мотив действий исторического лица, соответствующий всем нашим знаниям о его поведении и побуждениях. Однако, как только Филарет выполнил свою миссию, на патриарший престол по воле Шуйского был поставлен не он.

Мотивы Василия Ивановича Шуйского, захватившего власть в результате убийства признанного Церковью, знатью и народом царя, тоже легко понять. Ему нужно было венчаться на престол как можно скорее и тише, в отсутствие чрезвычайно популярного в Москве ближайшего родича угасшей, по версии Шуйского, царской фамилии. Человека, который имел полное право против воцарения Шуйского возразить. И который имел большие шансы быть услышанным всеми: Освященным собором, Боярской думой, дворянами и народом.

Именно тихое и скоропалительное воцарение "боярского царя", оформленное затем для объявления стране как его "избрание", вызвало взрыв народного гнева и новый, гораздо более страшный виток гражданской войны. Нового самозванца не было ещё целый год, а народ России уже восстал против "избрания государя одной Москвой", справедливо полагая, что бояре выдвинули из своей среды на престол того, кто просто с каждым из них договорился. Это было правдой: Василий Иванович Шуйский действительно сумел сговориться со знатнейшими фамилиями Москвы, давая всем вместе и каждому в отдельности привлекательные обещания. Бояре на них попросту "купились", а новоиспечённый царь, заняв престол, вовсе не собирался всё обещанное выполнять.

Главными для Василия Шуйского были соображения безопасности его престола, начиная с беспрепятственности его занятия. Филарет не был первым по значимости ни среди бояр, ни тем более между духовных лиц. Но его авторитет мог быть опасен при воцарении Василия Шуйского. А в качестве патриарха — официально второго лица после царя в государстве — этот видный политик был бы опасен вдвойне. Шуйский и здесь показал незаурядный талант интригана. Он нейтрализовал Филарета важным поручением и блестящей перспективой, просто сбросив его с политической доски.

Это предположения, хотя и обоснованные. Факт, что мощи царевича Димитрия были доставлены Филаретом в Москву 3 июня, через два дня после коронации царя Василия Ивановича 1 июня 1606 г. Сопровождавший их Филарет не мог присутствовать на коронации, а значит, не смог бы выступить против венчания на царство очередного узурпатора, даже если бы этого захотел. Шуйский пошёл на страшное нарушение чина венчания, возложив на себя корону в отсутствие первосвященника[52]. Главным духовным лицом на церемонии был новгородский митрополит Исидор.

Такого не позволил себе даже Лжедмитрий I. Он венчался на царство, чинно поставив нового патриарха Игнатия вместо свергнутого Иова и дождавшись встречи с "матерью", царицей Марией Нагой. Филарет явно рассчитывал, что Василий Шуйский будет действовать по тому же сценарию. Для "царя Дмитрия Ивановича" торжественная встреча с матерью означала окончательное признание его царевичем, чудом спасшимся от убийц, подосланных Борисом Годуновым. Для Шуйского, убившего всенародно признанного царя, торжественная встреча мощей царевича Димитрия означала, что убиенный царь действительно был самозванцем, а династия со смертью Фёдора Иоанновича прервалась. Значит, престол может быть занят "выборным" царём.

Однако "выборность" царя, блестяще разыгранная ещё Борисом Годуновым, подразумевала обязательное участие высшего духовного авторитета — патриарха Московского и всея Руси. Именно для этого Годунов учредил Московскую патриархию в 1589 г. — задолго до своего "избрания на престол" в 1598 г. Борис Фёдорович пошёл на крупное унижение достоинства Московской патриархии (которая могла стать первой в православном мире, а стала пятой), чтобы русским патриархом стал именно его верный друг Иов. Неудивительно, что Филарет надеялся на союз с Василием Ивановичем, полагая, что без несомых им в столицу мощей и без его избрания в патриархи тот не сможет законно стать царём.

Как раз законность волновала Шуйского крайне мало. Исследовав все дошедшие до нас следственные и судебные дела, которые вёл Василий Иванович, я обнаружил, что он всегда, неизменно отступал от законов и традиций[53]. Этого традиционалисту Филарету было не понять. Ему и в голову не могло прийти, что можно под благонамеренными предлогами захватить царский престол, основывая всё действо на бесстыдной лжи. Ведь такая власть была бы незаконной. Её просто никто бы не поддержал!

Увы, Филарет отстал от Нового времени, в которое незаметно для него вступила страна. Наступивший XVII в., век Научной революции, был переполнен инновациями. Одной из них была информационная война, основанная на Большой лжи (изобретение которой напрасно приписывают Адольфу Гитлеру). Обманув всех: народ, Филарета и других бояр, короля Сигизмунда и иезуитов, — Василий Шуйский стал заваливать страну и её соседей ложью настолько наглой, что её масштаб превосходил возможности людского восприятия. Невозможно было думать, что такую ложь можно изобрести.

С первых дней царствования Шуйский развернул мощную пропаганду своей власти как единственного спасения России от злого самозванца и еретика Гришки Отрепьева. Грамота за грамотой летали по стране, не подкреплённые авторитетом патриарха. Вырытые из заброшенной могилы в Угличе мощи несчастного царевича Димитрия, которого сам же Шуйский несколько лет назад объявил перед Освященным собором самоубийцей, были торжественно доставлены Филаретом в Москву и выставлены в Архангельском соборе как чудотворные, "невинно убиенный" Димитрий причислен к лику святых — всё без патриарха!

Происходящее было настолько необъяснимо и невероятно, что автор "Нового летописца" описал возведение Казанского митрополита Гермогена на патриарший престол перед рассказом о перенесении мощей Димитрия, которые Шуйский якобы встречал под Москвой уже вместе с патриархом. Но мощи были встречены 3 июня, через два дня после коронации Василия. Грамота о явлении и чудесах от мощей стала рассылаться по стране 6 июня. А Гермоген, согласно подлинному чину его поставления на престол[54], стал патриархом только через месяц, 3 июля.

По общему мнению историков, задержка была вызвана тем, что Шуйский хотел видеть на патриаршем престоле исключительно Гермогена (и потому пошёл на столь опасные для него нарушения?), а тому требовалось много времени, чтобы прибыть из Казани. Но, во-первых, нет убедительных сведений, что Казанский митрополит находился именно в своей епархии.

Во-вторых, кому же тогда принадлежит речь на царском венчании Василия 1 июня, ещё в 1848 г. изданная А. Галаховым как речь Гермогена?[55]

Исследователи, не говоря уже об эпигонах, предпочли обойти вниманием эту речь. Признание произнесения её Гермогеном означало бы, что ему не пришлось совершать долгий путь из Казани в столицу, но он по каким-то причинам уклонился и от участия в московском кровопролитии, и от открытия мощей то ли убитого, то ли самоубившегося сына Ивана Грозного, то ли безвестного мальчика, чья смерть прикрывала чудесное спасение истинного царевича.

То, что колебания Шуйского были, по крайней мере отчасти, связаны с позицией Гермогена, подтверждается тем фактом, что митрополит был избран на патриарший престол "не в очередь", мимо старейшего святителя митрополита Новгородского Исидора, игравшего главные роли и при царском венчании Василия, и при доставлении на патриарший престол самого Гермогена. Обойдён был и Ростовский митрополит Филарет — третий по старшинству после патриарха, второй по значению митрополии, первый по знатности рода. И — уже оказавший Василию Шуйскому важнейшую политическую услугу с мощами царевича Дмитрия.

Но какова могла быть позиция Казанского митрополита? Можно догадываться, что никогда не упускавший случая принять участие в канонизации святых Гермоген не случайно никоим образом не коснулся дела Димитрия, фактически осужденного Освященным собором в 1591 г. с подачи самого Шуйского как невольный (по болезни) самоубийца. Конечно, дело о бедном царевиче было состряпано грязно, но не подтасовавшему документы Василию Шуйскому было его пересматривать! Далее, кем бы он ни был, "царь Дмитрий Иванович" был законно венчан на престол, и Гермоген всего несколько недель назад спорил с ним, как с царем, — а теперь царь был убит. Четыре государя за один год[56], из них двое убитых — это показалось бы слишком не только щепетильному Гермогену!

Можно понять, что бесчестному Шуйскому нужен был для "утишения" государства незапятнанный и энергичный архипастырь, а положение Церкви было столь плачевно, что выбирать было почти не из кого. Но почему царь Василий думал, что после его венчания Гермоген станет для него более приемлемым, чем Филарет Никитич, с готовностью принявший сап Ростовского митрополита и отправившийся за мощами царевича Дмитрия в Углич? Почему Шуйский оставил свои сомнения и решился на патриаршее поставление столь самостоятельной и непреклонной личности?

Это как раз очевидно. Даже критичный Костомаров, ошибочно утверждавший, что Гермоген был удобен Шуйскому постольку, поскольку "отличался в противоположность прежнему патриарху фанатическою ненавистью ко всему иноверному", признавал, что "для Гермогена существовало одно — святость религиозной формы"[57]. Он мог уклониться от участия в открытии мощей и прославлении сомнительного святого — но канонизированного Димитрия признал безоговорочно. Василий Иванович был более чем сомнительным кандидатом на престол — однако миропомазанный царь был для Гермогена "воистину свят и праведен". Только став царём, Шуйский мог быть абсолютно убежден, что, какие бы разногласия ни разделяли их отныне с Гермогеном, тот буквально положит душу свою для защиты его престола.

Что же касается "фанатической ненависти ко всему иноверному", то это оборотная сторона образа патриарха Гермогена в ура-патриотической историографии, видевшей в Смуте одни происки иноземцев и не желавшей признавать тот факт, что иностранная интервенция была лишь следствием внутренней, гражданской войны.

Последние минуты Дмитрия Самозванца. Художник К.Б. Вениг

По каким же причинам Шуйскому никак не подходил на патриаршем престоле опытный царедворец Филарет. Его можно было обмануть, поманив патриаршим престолом и заставив помочь Василию Ивановичу в подготовке воцарения. Но Филарет Никитич не стал бы не то что всеми силами защищать, а просто терпеть на престоле" узурпатора, ради сохранения власти приносящего в жертву всю страну, только потому, что тот миропомазан. Филарета боялся гораздо более умный, мирно занявший престол Борис Годунов. Шуйский, значительно более мелкая личность, боялся Филарета ещё сильнее.

Мы не знаем, что происходило в царском дворце весь июнь — целый месяц между коронацией царя Василия, прибытием в Москву Филарета — и поставлением в патриархи Гермогена. Очевидно только, что положение Филарета Никитича было проигрышным. Его уважали, ему сочувствовали, но веса среди архиереев он ещё не имел. Патриархом он мог стать только по ясно выраженной воле царя. Возражать против очевидно выигрышной кандидатуры старого, мудрого, учёного, заслуженного и волевого митрополита Гермогена Филарет не мог.

Не мог он и в отместку за обман выступить против Василия Ивановича. Дело не только в том, что Шуйский был уже венчан на царство. Что его в любом случае вынужден был, по собственным убеждениям, поддержать глубоко уважаемый Филаретом Гермоген. А в том, что хитроумный Василий Иванович поставил московскую знать между своим троном и угрозой народной войны.

Умелое противопоставление знати и народа было разыграно Василием Шуйским блестяще. Ещё 19 мая 1606 г., на третий день после убийства царя Дмитрия Ивановича, когда православная Москва замерла в ужасе от своих преступлений: цареубийства, истребления поляков и литвы, грабежей и насилий, — сторонники Шуйского устроили в 6 утра собрание на Красной площади, а сам он предложил боярам и архиереям выйти из Кремля и договориться с народом. Народ только что показал себя как лютый зверь. Большая часть московской знати ещё не знала, что зверства были спровоцированы агентами Шуйского.

Напугать знать было необходимо. Сразу посте цареубийства, рассказывает "Новый летописец", "начали бояре думать, как бы известить всю землю, чтобы приехали из городов к Москве всякие (выборные) люди, и как бы по совету выбрать на Московское государство государя, чтобы всем людям (угоден) был"[58]. Представительный Земский собор был слишком непредсказуем в своих симпатиях, чтобы устраивать Василия Шуйского. Эту затею с нелепой для него законностью и народным представительством боярин должен был пресечь.

Председателем на Земском соборе должен был по чину стать патриарх. И он на Руси был. Грек Игнатий, несомненно, повиновался бы воле знати и выборных представителей народа. Однако в этот же день к моменту выхода бояр на площадь — когда только успели — патриарха низложили архиереи, крайне недовольные незаслуженным, на их взгляд, возвышением иноземца, которого они сами же выбрали по воле самозванца. Игнатия обвинили в измене Борису Годунову и угодничестве перед Лжедмитрием, которым он якобы снискал патриарший престол. Думали объявить, что Игнатия "без священных рукоположений возвёл на престол рострига"[59], что он вообще не патриарх, но большинство сумело понять, что духовенству не следует ставить себя в столь глупое положение. Сочли достаточным обвинить Игнатия в преступлении, совершенном накануне свержения Лжедмитрия. Было заявлено, что сей латинствующий еретик, не крестив по православному обряду мерзостную папёжницу Маринку, миропомазал её, допустил к таинству причащения и таинству брака. О том, что архиереи и архимандриты сами в полном составе участвовали в этой церемонии, забыть было легче, чем объявить, что они рукоположили и одиннадцать месяцев подчинялись якобы "беззаконному" архипастырю!

Итак, Игнатия заточили в Чудовом монастыре в стенах Кремля. Тем же утром 19 мая боярская Дума и духовенство вышли на Красную площадь и предложили волнующейся толпе избрать патриарха, чтобы с благословения Церкви послать по Руси за выборными всей земли и под председательством архипастыря чинно и мирно определить, кому передать бразды правления Московским государством. Но затея спасти гражданский мир потерпела крах у запятнанных кровью насильников.

Чтобы понять, сколь легко Шуйский через своих агентов мог управлять толпой, достаточно представить себе, кто заполнял Красную площадь тем утром. Здесь, на главном торгу столицы, по словам С.М. Соловьёва, толпились "купцы, разносчики, ремесленники"[60]. Здесь были и степенные покупатели, и праздные гуляки, и откровенные бандиты, сбывавшие награбленное у литвы и поляков во время недавней резни. Общинная, мирская организация, позволявшая горожанам разумно вершить общие дела, тут отсутствовала. Большинство людей попросту не знали друг друга.

В ответ на предложение духовенства и бояр кто-то в толпе заорал: "Царь нужнее патриарха!" "Не хотим никаких советов, где Москва, там и все государство! Шуйского в цари!" — поддержали крикуна затесавшиеся в толпу агенты Василия Ивановича. "Этому провозглашению толпы, только что ознаменовавшей свою силу истреблением Лжедмитрия, — по словам Соловьева, — никто не осмелился противодействовать". Действительно, мало кто знал, что Лжедмитрия не растерзала толпа, а убили во дворце знатные заговорщики. Трусливые бояре дрогнули, смелых попросту оттолкнули, и толпа повлекла Василия Шуйского в Успенский собор, куда благоразумно направились и митрополит Новгородский Исидор с архиереями, тотчас благословившие цареубийцу на царство.

Это было сделано "не только без совета со всей землёй, но и на Москве не ведали о том многие люди", горестно констатировал "Новый летописец". Шуйский, пытаясь оправдать захват власти обещаниями, только навредил себе. "И нарекли его царём, и пошли с ним в град в соборную церковь Пречистой Богородицы, — продолжает "Новый летописец". — Он же начал говорить в соборной церкви, чего испокон веков в Московском государстве не бывало: целую-де крест всей земле на том, что мне никакого зла ни против кого не сделать без Собора: отец виноват, и против сына ничего не сделать; а будет сын виноват, а отец того не ведает, и отцу никакого зла не сотворить. А которые-де были при царе Борисе обиды, и то никому не мстить".

Инокиня Марфа (Нагая) и князь Шуйский подтверждают кончину царевича Дмитрия. Гравюра XIX в.

Обещания вроде были хорошие, но неуместные. "Бояре же и всякие люди говорили ему, чтобы он в том креста не целовал, потому что в Московском государстве такого не повелось. Он же никого не послушал и поцеловал крест на том на всём. По тому же и бояре, и всякие люди целовали ему крест, а со всей землёй и с городами о том не пересылались. По всем же городам привели к крестному целованию". Незаконность воцарения прямо-таки витала в воздухе.

С первого дня беззаконный режим мог держаться только на постоянно нагнетаемом страхе перед вездесущими врагами. Бояре и духовенство боялись толпы. Московская толпа боялась царских репрессий за убийства и грабежи, а ещё больше — гнева остальной России. Вся страна должна была забыть Лжедмитрия, боясь Божьего гнева и гражданской войны.

Уже на следующий день, в грамоте от 20 мая, объявлявшей о его восшествии на престол, Василий Шуйский заявил, что богоотступник, еретик, монах-расстрига, вор Гришка Отрепьев "омраченьем бесовским прельстил многих людей, а иных устрашал смертным убийством… и церкви Божьей осквернил, и хотел истинную христианскую веру попрать и учинить люторскую и латинскую веру". Дальше говорилось об изменнической переписке Лжедмитрия "с Польшею и Литвою о разоренье Московского государства", а с Римом об утверждении в России католицизма. Шуйский, вкладывая в ум Лжедмитрня свои собственные интриги за рубежом, сообщал ещё, что тот с иноземцами приготовился истребить всех "бояр, и думных людей, и больших дворян", чтобы раздать родственникам своей жены русские города и оставшуюся царскую казну а всех православных "приводить в люторскую и латинскую веру".

В грамоте от 21 мая, разосланной по стране именем царицы Марфы Фёдоровны, сообщалось, ч то подлинный Дмитрий был злодейски убит в Угличе по приказу Бориса Годунова, а признать расстригу сыном её заставили посланцы Лжедмитрия. Подразумевалось, что народ не помнит, что от подозрении в убийстве царевича Дмитрия "очистил" Годунова сам Василий Шуйский, а во главе посланцев Лжедмитрия к Марфе стоял его близкий родственник Михаил Васильевич Шуйский-Скопин![61]

На другой день после коронации, 2 июня, по России полетела грамота о злодейских замыслах дьявола "и лихих людей, которые всегда Московскому государству хотят разоренья и кроворазлитья". "Бесовский умысел" родился, конечно же, "по совету с польским королём" для учинения в России "смуты и разоренья", осквернения церквей и убийств. Якобы цитируя документы из архива Лжедмитрия, Шуйский доказывал, что Московскому царству грозило расчленение. Новгород и Псков отдавались навечно Мнишекам, в них утверждалось католичество. Якобы Юрий Мнишек на допросе "признался", что Смоленск и Северская земля должны были отойти польскому королю вместе с царской казной, а вся Русь подлежала окатоличиванию. Словом, злодей "встал против Бога и хотел вконец государство христианское разорить и стадо Христовых овец в конечную погибель привести".

Спасителем всей Руси Василий Шуйский без ложной скромности назвал себя, воцарившегося якобы "благословением патриарха" (хотя в грамоте от 20 мая, перечисляя архиереев, патриарха он вообще не упоминал). Видимо, узурпатор уже решил, кто займёт этот пост, обещанный из тактических соображений Филарету Никитичу, приехавшему в Москву с останками царевича Димитрия только на следующий день, 3 июня. Решил царь и канонизировать "невинно убиенного" царевича Дмитрия: его останки ещё путешествовали из Углича в Москву, а Шуйский своей волей произвел царевича в святые и праведные мученики.

Виновной в признании расстриги законным наследником престола оказалась… царица Марфа, которую мы, пишет Шуйский, поскольку она действовала по принуждению, "во всем простили" и "умолили" Освященный собор просить у Бога милости, дабы Господь "от такого великого греха… душу её освободил". Грамоту сопровождал ловко состряпанный обзор переписки Лжедмитрия с римским папой и его легатом, раскрывающий зловещий заговор самозванца, папы и иезуитов по истреблению православия и обращению России в католицизм, — прекрасно состряпанная дезинформация![62]

В августе 1606 г. по городам была отправлена ещё одна грамота, в которой бедная царица Марфа слёзно винилась перед всеми, начиная с Шуйского, что "терпела вору расстриге, явному злому еретику и чернокнижнику, не обличила его долго; а многая кровь от того богоотступника лилась и разоренье крестьянской вере хотело учиниться". Эта грамота, так же как и грамоты от нового патриарха Гермогена с Освященным собором "и ото всей земли Московского государства", т. е. от несобиравшегося Земского собора, адресовалась в Елец — один из городов, где уже шло то страшное, что грозило всей России, и было вновь разожжено Шуйским: гражданская война.

"А ныне аз слышу, — писала якобы царица, — по греху крестьянскому, многую злую смуту по замыслу врагов наших, литовских людей. А говорите-де, что тот вор был прямой царевич, сын мой, а ныне будто жив. И вы как так шатаетесь? Чему верите врагам нашим, литовским людям, или изменникам нашим, лихим людям, которые желают крестьянской крови для своих злопагубных корыстей?"[63].

Пугая россиян коварными и безжалостными врагами, Шуйский хитроумно создавал состояние внешней войны. После резни в Москве не только оставшиеся в живых знатные шляхтичи, но и королевские послы были задержаны. Царь не смог удержаться от вымогательства денег у Мнишека и его товарищей (предварительно ограбленных), но объявил, что иноземцы взяты как политические заложники.

Народу разъясняли, что война неизбежна, она даже началась и слава Богу, что многие знаменитые воины врага уже в плену. Это ослабляет врага, шляхтичи пригодятся на переговорах о мире и размене пленных. Судя по тому, что поляков и литовцев сочли опасным держать в Москве и разослали в поволжские города, война ожидалась более страшная, чем нашествие Стефана Батория в XVI в.

Предлагая народу патриотически бряцать оружием, восхваляя своё величие и готовясь к смертоубийственной войне, Шуйский начал мирные переговоры с королем. Он не мог обойтись без интриги и для прикрытия обратился к послам Сигизмунда в Москве. Обманутые послы, надеявшиеся в результате спланированного ими с Шуйским свержения Лжедмитрия обрести на троне союзника, столкнувшись с резнёй поляков и литвы, были достаточно взвинчены.

Александр Гонсевский с товарищами решительно подчеркнул, что не жалеют о смерти Дмитрия, хотя о законности происхождения его "люди московские перед целым светом дали ясное свидетельство". Вы сами "всем окрестным государствам дали несомненное известие, что это действительно ваш государь. Теперь вы забыли недавно данное удостоверение и присягу и сами против себя говорите, обвиняя его королевское величество и нашу Речь Посполитую. Вина эта останется на вас самих!

Мы также приведены в великое удивление, — продолжали послы, — и поражены великою скорбью, что перебито, замучено очень большое число почтенных людей его королевского величества, которые не поднимали никакого спора об этом человеке, не ездили с ним, не охраняли его и не имели даже известия об его убийстве, потому что они спокойно пребывали на своих квартирах. Пролито много крови, расхищено много имущества, и вы же нас обвиняете, что мы разрушили мир с вами!".

Гонсевский с товарищами попал в точку, утверждая, что история с Лжедмитрием — внутреннее дело россиян. Отсюда следовала неприятная Шуйскому мысль, что и начатое им кровопролитие будет внутренней, гражданской войной. Более того, несмотря на собственную ярость, послы ясно выразили нежелание короля воевать: "Это пролитие крови наших братьев, произведенное вами, вы можете приписать толпе, и мы надеемся, что вы накажете виновных". Единственное требование послов состояло в том, чтобы их самих "и других людей его королевского величества, какие остались в живых, вместе с их имуществом" отпустили на родину.

Только угрожающее завершение речи Гонсевского позволило Шуйскому сделать вид, будто он с патриотическим пылом жаждет войны с иноземцами и иноверцами, виновными в российских бедствиях. "Если же вы, — заявили послы боярам, — вопреки обычаям всех христианских и басурманских государств, задержите нас, то этим вы оскорбите его королевское величество и нашу Речь Посполитую, Польское королевство и Великое княжество Литовское. Тогда уже трудно вам будет складывать вину на чернь. Тогда и это пролитие неповинной крови наших братьев падёт на вашего новоизбранного государя. Тогда ничего хорошего не может быть между нами и вамп. И если какое зло выйдет у нас с вами, то Бог видит, что оно произойдёт не от нас!"[64].

Шуйский, продолжая удерживать заложников, поместил послов на Посольском дворе под охрану, выдавая нм весьма скудные корма. А сам уже 13 нюня отправил к Сигизмунду посланником Григория Константиновича Волконского (получившего в роду за чрезмерное хитроумие прозвище Кривой) с дьяком Андреем Ивановым. Формально они должны были требовать удовлетворения за кровопролитие и расхищение царской казны королевским ставленником Лжедмитрием. Но существу же известили Сигизмунда, что Шуйский нс собирается нарушать мир с Польшей.

Для вида царь и король грозили друг другу несбыточными обещаниями: один якобы собирался послать в Ливонию королевича Густава Вазу с войском, другой торговал не зависящей от него помощью самозванцам в России. Но за спинами подданных монархи прекрасно понимали друг друга. Шуйский хотел лишь повода называть повстанцев агентами короля, а Сигизмунд был доволен, что активнейшие шляхтичи уходят мстить на Русь, ослабляя внутреннее сопротивление королевской власти. Забыв про свое старое посольство, томившееся в Москве под охраной, терпевшее голод и издевательства натравливаемой царём черни, Сигизмунд в октябре 1607 г. прислал к царю новых послов, а в июле 1608 г. заключил с Шуйским четырехлетнее перемирие. Василию Ивановичу пленные более не требовались, и он отпустил их вместе со старыми послами. К этому времени гражданская война была уже в полном разгаре.

Россия была потрясена большой ложью Шуйского, но не обманута ею. И ответила Москве тотальным неверием. Народ просто отказался признать, что "добрый царь Дмитрий Иванович" убит. Через неделю после смерти самозванца в самой Москве на заборах и на воротах боярских дворов были неведомыми доброхотами прибиты "подмётные грамоты" от чудом спасшегося царя Дмитрия Ивановича. Он извещал народ, что "ушёл от убийства и сам Бог его от изменников спас". Подчиниться обманом захватившему власть "боярскому царю", принять на веру его грамоты означало отказаться от своей воли.

Об этом явственно писали сами повстанцы. Это понимал даже французский наёмник Бориса Годунова, служивший Лжедмитрию, но не оставшийся в охране Шуйского капитан Жак Маржерет. "Если, как они говорят, — недоумевал капитан, — он был самозванцем и истина открылась им лишь незадолго до убийства, почему он не был взят под стражу? Или почему его не вывели на площадь, пока он был жив, чтобы перед собравшимся там народом уличить его как самозванца, не прибегая к убийству и не ввергая страну в столь серьезную распрю?… И вся страна должна была без всякого другого доказательства поверить словам четырех или пяти человек, которые были главными заговорщиками! Далее, почему Василий Шуйский и его сообщники взяли на себя труд измыслить столько лжи, чтобы сделать его ненавистным для народа?!"[65].

Однако смысл начавшейся сразу после переворота агитации за тень царя Дмитрия был гораздо глубже оскорбления убийством всенародно признанного царя. Его внятно раскрыл историк Н.И. Костомаров: "Начали возмущать боярских людей против владельцев, крестьян — против помещиков, подчинённых — против начальствующих, безродных против родовитых, мелких — против больших, бедных — против богатых. Всё делалось именем Димитрия. В городах заволновались посадские люди, в уездах — крестьяне; поднялись стрельцы и казаки. У дворян и детей боярских зашевелилась зависть к высшим сословиям — стольникам, окольничим, боярам; у мелких торговцев и промышленников — к богатым гостям. Пошла проповедь вольницы словом и делом. Воевод и дьяков вязали, холопы разоряли дома господ, делили между собой их имущество, убивали мужчин, женщин насиловали, девиц растлевали".

У Филарета Никитича, как и у других московских бояр и архиереев, не было иного выбора, кроме защиты престола царя Василия. Всё воспитание ставило Романова на защиту государственного порядка, воплощенного в самодержавном царстве. Даже если порядка в нём не было и в помине. Россия поднималась против боярского царя и порядка, город за городом, уезд за уездом. А при царском дворе шло жестокое сведение счётов, ссылки и конфискация имущества лиц, неугодных Василию Шуйскому. Дворянство южных уездов было лишено льгот, данных Лжедмитрием. Казакам не платили жалованья. Взятых в Москве поляков и литовцев, кроме послов, не отпустили домой, а оставили в плену.

Москва на деле объявила войну своей стране и соседям. К восстанию казаков и бедноты в южных уездах примкнули дворянские полки. Князь Григорий Шаховской, сосланный Шуйским на воеводство в Путивль, первым поддержал вождя восстания под знаменем царя Димитрия. Обманутый царём Василием Ивановичем, Филарет не смог, однако, встать на сторону обманутого народа, восставшего под знаменем неистребимого "царя Димитрия", особенно когда главную силу восстания составила армия голытьбы под предводительством Ивана Исаевича Болотникова. Но и в Москве Романов не остался.