Пеликан

Часть четвертая

Выстрелы оказались не войной, а провокацией. Вплоть до самого утра все думали, что это выходка сербов, но дела обстояли иначе: в обугленных автобусах и вокруг них обнаружили тела сербских новобранцев военно-морских сил, расстрелянных по дороге домой после курсов по электронике в Риеке; они защищались при помощи личного огнестрельного оружия, но в итоге всех убили. Хорватский девиз «За дом — грудью встанем!», мелом написанный на дверях выгоревших автобусов, развеял последние сомнения — преступление совершили их же люди. Ужасно, конечно, но все же лучше, чем наоборот. Поговаривали, что это было лишь вопросом времени: не ударь их парни первыми, это сделали бы сербы.

Маркович не появлялся неделю, и мужчины на террасе напряженно ждали, придет ли он в эту субботу. Его не было долго. Солнце уже скрылось за башней музея часов и отбрасывало на площадь широкую тень.

В конце концов он все же приехал — на мопеде, небритый, в камуфляжных штанах и больших солнечных очках. Кневич заказал всем выпить. Маркович, не торопясь, сперва обменялся парой фраз с продавцом газет. И только потом пошел в их сторону со шлемом в руке.

«Напоминает актера из второсортного итальянского фильма», — подумал Йосип.

— Как провел выходные? — любезно спросил Марио, пододвигая к нему стакан.

— Отлично, — ответил Маркович, — съездил к дочери. Она же у меня в Дубровнике учится. — Он сделал глоток, но тут же поставил стакан обратно и откинулся на спинку стула, мысленно витая где-то в другом месте.

«Рисуется», — подумал Йосип.

— На экономическом, так ведь? — улыбнулся Кневич. — То есть о нападении ты ничего не слышал?

— О каком нападении? — отрешенно спросил Маркович.

— Да ладно тебе, — настаивал Марио. — Мы тут все друзья.

— Господа, — вмешался аптекарь, — не все можно обсуждать публично. Пока. Но я пью за Анте Марковича, истинного хорватского патриота. За здоровье!

— За здоровье, — торжественно повторили остальные мужчины.

Не притронулся к бокалу только Йосип.

В очередной раз выгуливая Лайку по Миклоша Зриньи, Йосип не сдержался — схватив проклятый бетонный блок обеими руками, он поднял его над годовой и с грохотом сбросил в овраг. Тот все катился и катился, несколько раз ударяясь о другие такие же блоки и камни, пока, к облегчению Йосипа, наконец не остановился в низине среди обломков и сорной травы. Весь кошмар позади. И тут, к своему изумлению, он увидел очередной белый конверт.

Несмотря на цветное изображение Лас Вегаса, он ни на секунду не поверил, что мерзавец побывал в Америке, потому что на открытке не было печати, но совершенно ясно одно: она не могла быть от Шмитца. Старик так испугался, что у него не хватило бы духу, кроме того, это совсем не его стиль. Так же, как и первые анонимные письма, — понял Йосип. Он обвинил не того человека.

Йосип выудил из конверта негативы и посмотрел на них против света. Было заранее понятно, какой кадр шантажист оставил на сладкое: фото со спущенными брюками и Яной перед ним на коленях. «…сожалею приятель положи 3000 динаров в пластиковый пакет и хорошенько его заклей потому что может только позже смогу его забрать я больше не живу здесь и последний негатив получишь после платежа…» То, что он ее — или она его, это значения не имеет — соблазнил прямо на рабочем месте, для него фатально. Начальства фуникулера он теперь боялся больше, чем жену.

Йосип привязал Лайку и с некоторым трудом спустился по крутому откосу, чтобы взять бетонный блок и отнести наверх. Слишком самонадеянно, подумал он, водрузив его на старое место. Это еще не конец.

Шмитц действительно использовал фотографии бабочки — он напечатал календарь под названием «Гордость Хорватии». На каждом из двенадцати листов красовался снятый Андреем кадр. По такому случаю старик пригласил Андрея в гости. Тот не особо воодушевился, но не нашел повода отказать. Шмитц жил на бульваре в маленькой квартирке, доставшейся ему от тетушки, но не прямо над ателье, а чуть дальше.

Он очень постарался: горели свечи, звучала незнакомая классическая музыка, вся квартира пропахла чевапчичи, на хозяине были белая рубашка и шерстяной жилет, которого Андрей раньше не видел.

— Присаживайся, мальчик, — сказал Шмитц и завязал спереди фартук, — ужин почти готов.

Пока Шмитц суетился на кухне, Андрей осмотрелся. Много книг и маленьких витрин с безделушками. Казалось, старая тетушка обитает тут до сих пор. На столе он отметил вазу с цветами, как и у него дома. Андрею было как-то не по себе, и постепенно он понял почему. На его собственный холостяцкий угол пока не похоже, но к старости, если он так никого и не встретит, может превратиться в нечто подобное.

Его раздражало, что он ел, а Шмитц почти не садился, постоянно бегая на кухню за все новыми закусками и напитками, и еще то, что он не снимал фартук. Тот, кстати, был розовым в бледно-голубой цветочек. В сочетании с почти лысой головой и очками с толстыми стеклами, делавшими глаза хозяина экстремально большими, заставляя их светиться, будто глаза пугливой рыбы, весь его вид был довольно пугающим.

— Представляешь, кто ко мне заходил? — спросил Шмитц после ужина, вытянув губы трубочкой и дуя на чашечку с мокко.

— Тудман?

— Да. Вернул мне отобранные деньги.

— А он извинился?

— Нет. Наоборот. Оскорблял меня, назвал гнусным расистом, способным на все.

— У него свои принципы, — отреагировал Андрей серьезно. — К тому же он спас мне жизнь после той аварии. Он и Марио. Ничего плохого о Йосипе Тудмане я сказать не могу. Этого человека я уважаю.

— Я знаю, что вы в приятельских отношениях, мой мальчик. Имеешь полное право, хотя, по-моему, он уже оторванный ломоть. Потому-то я и не заявил на него. Мне кажется, твой лучший друг — я. Я никому ничего не рассказал.

— О чем? — нахмурился Андрей.

— О той купюре в моей кассе, которую ты принес. Мы же оба это знаем, так? Ты расплатился за камеру и объектив…

— Почему вы вдруг об этом заговорили? Чего вы хотите от меня, папа Шмитц?

— Совершенно ничего, мой мальчик. Я бы никогда не сделал тебе ничего дурного. Да, наверное, мне хотелось бы, чтобы ты меня чаще навещал. Только мы вдвоем, как сегодня…

— У меня куча дел, — процедил сквозь зубы Андрей так сдержанно и нейтрально, как только смог.

— Знаю, знаю, — перебил Шмитц, теребя узел на поясе фартука. — У тебя почта… и потом, ты в сербском профсоюзе.

— В югославском профсоюзе, — поправил его Андрей.

— Ты сам-то хоть в это веришь? Его полностью контролирует Белград. Ты позволяешь использовать себя, Андрей, и даже этого не понимаешь.

— А что я, по-вашему, должен делать? — возмутился Андрей, который и теперь был не прочь послушать, как бы чудесно он смотрелся в форме усташа.

— В нашем городе творятся большие дела. Во всей Хорватии. Мы выбросим это сербское отребье раз и навсегда. Ты знаешь Костича, торговца овощами?

— Да. Но овощи я не очень люблю, а тыквы подавно.

— Тебе колбасок хватит? Может, еще парочку поджарить? Нет? Значит, так, завтра вечером будет акция: нужно показать Костичу и его семье, что им больше не место в этом городе. Вот номер телефона. — Шмитц нацарапал что-то на светло-зеленой бумажке.

— Завтра я не могу, — отказался Андрей. — Еду на ночную рыбалку с Тудманом.

— Эх, Андрей, Андрей, — разочарованно вздохнул Шмитц.

Когда он сообщил, что собирается на ночную рыбалку, жена не возражала. Даже ей, наверное, не могло прийти в голову, что озабоченные русалки переберутся через борт шлюпки и соблазнят Йосипа или что Софи Лорен станет преследовать его на катере.

— Я беру с собой Андрея, — сообщил он. — Вернемся только под утро. Можешь меня не ждать.

— Высокого гренадера? — уточнила она с недоверием. — Ему что, заняться нечем?

Андрей уже несколько недель радовался предстоящей вылазке, которую Тудман то и дело откладывал и все ждал хорошей погоды, хотя за это время часто видел ночью в море большие круги света от рыбацких лодок. Возможно, последнее письмо шантажиста выбило Тудмана из колеи. Но именно на этот счет Йосип мог вообще не переживать, думал Андрей, потому что совершенно не собирался проверять, лежат ли деньги под бетонным блоком. Это в прошлом. Он видит в Йосипе Тудмане друга, а друзья так не поступают. Андрей заранее уточнил, что взять с собой и как одеться.

— Потеплее, — посоветовал Тудман. — Все остальное я беру на себя.

У Тудмана была сине-белая деревянная шлюпка со встроенным мотором. Как только они вышли из порта, он начал крепить поперек две длинные трубы, на которых висели большие карбидные лампы, и готовить удочки. Андрей, как было велено, держался за скамейку, окруженную холодильниками и разнообразными рыболовными снастями.

— Куда направляемся? — спросил он, когда Тудман наконец взялся за руль и побережье осталось позади.

— К острову Паг, — ответил тот. — Там самое лучшее место. О нем мало кто знает.

Они прошли несколько других, видимо менее информированных, ночных рыбаков и стали пересекать темное морское ущелье, отделявшее их от острова.

— Минут сорок, — сообщил Тудман.

Лодка упорно двигалась своим курсом по спокойной черной воде, и Андрей наконец решился отпустить скамейку и осмотреться.

По мере угасания огоньков на побережье появлялось все больше звезд — он даже не предполагал, что их так много.

— Проходим между скалами, — пояснил Тудман и перевел мотор на меньшее число оборотов. — Здесь нужно повнимательнее.

— А это опасно? — уточнил Андрей.

— Нет. Дорогу я знаю.

Немного позже он заглушил мотор и бросил якорь.

Будто притянутые внезапной тишиной, над бледными известняковыми скалами и темным морем внезапно проявились тысячи новых звезд. Андрей ощутил угрозу, ему показалось, что небосвод хочет стереть его в порошок. Пугающих звездных ватаг становилось все больше.

— Красиво, правда? — сказал Туман, садясь напротив. — Умиротворяет.

— Да, великолепно, — согласился Андрей.

— Скоро я зажгу свет. Потом, пока рыбы будут плыть на него, нужно будет посидеть очень тихо. Малейший звук — и их нет.

— Ладно, — сказал Андрей.

— Будем ловить на четыре удочки. Две тебе, две мне. Если у тебя клюнет что-нибудь крупное, я помогу. Здесь водятся монстры.

— Хорошо, — отозвался Андрей, стараясь не думать о монстрах.

Тудман встал и зажег лампы, висевшие прямо над угольно-черной поверхностью воды. Четыре невероятно ярких световых пятна обрамляли лодку. В новой обстановке небосвод будто отступил, и Андрей снова почувствовал себя немного комфортнее.

Опустили удочки. Андрей поинтересовался, на что они ловят.

— На рыбу, — сказал Тудман. — Рыба клюет на рыбу.

По всей видимости, не сегодня, подумал Андрей, когда спустя полчаса они еще ничего не поймали.

— Не клюет, — посетовал Тудман.

Андрею показалось, что, возможно, это удачный момент поделиться своими переживаниями с глазу на глаз.

— Есть у меня одна серьезная неприятность, уже много лет, — начал он.

Тудман повернул голову и вопросительно поднял подбородок, чтобы тут же снова сфокусироваться на неподвижном поплавке.

— Меня кто-то шантажирует.

— Как такое может быть? — спросил Тудман немного погодя. — Ты разве сделал что-нибудь плохое?

— Нет… ну, может, когда-то. Но это давно в прошлом.

— Каждый из нас может серьезно напортачить, — участливо заметил Тудман. — Но у всего есть срок давности. Когда-то оно должно уйти в прошлое.

— Но оно не уходит! — возмутился Андрей. — Этот мерзавец шантажирует меня уже давно и не останавливается. Приходится каждый месяц оставлять ему деньги.

— Где оставлять? — поинтересовался Тудман, грациозно вытащив из воды удочку, чтобы насадить новую приманку.

— Я должен класть их под одну из тех высоковольтных мачт на холмах.

— Ловко придумано, — заметил Тудман. — Пустынное место. Знаю, это к северу от горной станции.

— Точно. Конечно, он умен. И все же это подло.

— Может, ему очень нужны деньги, — предположил Тудман.

— И что? Пусть заработает. Мне тоже приходится трудиться.

«Развозить почту, — подумал Йосип, — не такой уж великий труд».

— Люди делают друг другу много добра, — сказал он вслух, — но и зла тоже. Узнать истинные намерения человека невозможно, в этом-то и фокус. Я рассказывал тебе про Яну, помнишь?

— Конечно, помню.

— Она тоже погрязла в проблемах. У нее золотое сердце, и люди часто этим пользуются. А теперь она в долгах. Золотое сердце или нет, но если выход не найдется, она намекает, как бы это сказать…

Тудман молчал несколько минут.

— На что? — не выдержал Андрей.

— Спрашивает, насколько для меня важно, чтобы жена никогда не узнала о нашей связи. Ей понятно, что я никогда не оставлю жену из-за своей репутации и нашей дочери, но она мне все-таки подарила лучшие годы своей жизни, ничего не требуя взамен. Я должен понимать, что и она, как любая женщина, имеет права.

— Лучшие годы? — возмутился Андрей. — Мне казалось, она не очень-то молода?

Тудмана его слова явно задели.

— Яна красивая и молодая, внутри и снаружи, — отрезал он. — Могу только надеяться, что и ты однажды встретишь такую любовь.

— Да, я тоже надеюсь, — любезно согласился Андрей.

— Знаешь, если женщина действительно тебя ценит… Знал бы ты, что она для меня делает. Нет ничего превыше истинной любви.

«Так-то оно, может, и так, — думал Андрей, — но, по-моему, она держит тебя за яйца».

Свет от карбидных ламп проникал в самые глубины, но Андрей не видел ничего, кроме ярких отсветов на поверхности. А если подводный световой конус и привлекал рыб, то они не прилагали никаких усилий, чтобы клевать. Возможность поговорить с Тудманом по душам упускать нельзя, поэтому Андрей решил рискнуть.

— А с женой… Когда ты женился, это тоже была настоящая любовь?

Тудман не спешил с ответом, навешивая на удочки новую наживку.

— И да и нет, — нашелся он в конце концов. — Война прошла. Всем, кто ее пережил, хотелось жениться или выйти замуж, построить дом, иметь собственную семью. Думаю, я был в нее влюблен. Ты же знаешь поговорку: первая женщина в твоей жизни проделывает дыру в сердце, а все остальные через нее проскальзывают… Мы ведь только однажды бываем молоды.

«Надеюсь, еще не слишком поздно, — подумал Андрей. — Я ведь ни разу не влюблялся».

— Но на ее месте могла оказаться другая девушка, — продолжал Тудман. — Ее сестра, например. Многое из того, что мы делаем, зависит от обстоятельств.

— Хочешь сказать, мы просто плывем по течению? — уточнил Андрей.

— Думаю, к этому все и сводится, — ответил Тудман серьезно. — Пока не встретишь большую любовь, вот как я.

На секунду Андрею показалось, что у него клюет, но момент был упущен. Полчетвертого — еще час или около того, и взойдет солнце. Небо над Велебитом уже посветлело, а тьма вокруг них сгустилась еще сильнее.

Внезапно Андрей заметил двойные, а потом и тройные ряды светящихся точек, двигавшихся то вверх, то вниз. Иногда они менялись местами.

— Йосип, — прошептал он, — смотри… Что это? Это опасно?

Ярко-желтые пятна света словно пытались окружить лодку.

Йосип не ответил, но сдвинулся на другую сторону скамейки — шлюпка накренилась, и световые круги переместились вдаль в направлении странного, угрожающего явления.

— Пеликаны, — пояснил он.

Десятки птиц, и все изучали их лодку. Сейчас, когда на них падал свет, пеликаны напоминали Андрею трибунал дрейфующих инквизиторов. Большинство прижало клювы к груди, превратив огромные горловые мешки в судейские жабо. Остальные задрали головы, поэтому горловые мешки повисли, и на фоне яркого света отчетливо вырисовывались массивные клювы с острыми крюками. Птицы приподняли крылья, готовые в любую секунду взлететь.

— Омерзительные твари, — признался Андрей.

— Это еще почему? — не понял Йосип и придвинулся к своей удочке — свет тут же вернулся в первоначальное положение, а птицы погрузились в темноту — блестел лишь покачивающийся ряд глаз-бусинок.

— Красивые птицы. Часто ночуют в этой бухте. Знаешь, что они символизируют в христианстве?

— Нет, — признался Андрей.

— Жертвенность и воскресение. В древности считалось, что они кормят птенцов кровью из собственной груди. На самом деле пеликаны, конечно, питаются рыбой из горлового мешка… Поэтому они стали символом донорства, оттуда я эту историю и знаю.

— Я был донором, — сказал Андрей.

— Правда? Значит, ты тоже немного пеликан…

— Только потому, что за это платили.

— Да, для меня деньги тоже бывали важны, — согласился Йосип. — Дело это, конечно, хорошее. Без переливания крови ты не выжил бы в той аварии.

— Я бы без тебя не выжил. И дурацкие пеликаны тут ни при чем. Они мне все равно кажутся отвратительными.

Йосип поймал заблудшую рыбку, не больше ладони, которую снял с крючка и тут же выбросил обратно.

— Шмитц еще что-нибудь рассказывал? — поинтересовался он через какое-то время.

— О чем?

— Расскажи он, ты бы точно знал… Я несправедливо с ним обошелся. Обвинил его кое в чем, а потом оказалось, что это не он. Очень обидно, что приходится извиняться перед таким мерзавцем. Жаль так о нем говорить, я знаю, что вы приятели.

— Ну как приятели… — ушел от ответа Андрей. — Он всегда ради меня старается, это правда. Я и сам не знаю почему.

— Не знаешь? — злобно переспросил Йосип. — Тогда я тебе расскажу. Во-первых, он надеется завербовать тебя в усташи. Во-вторых, он гомосексуал.

Андрей ничего не ответил. Из-за последнего замечания он вдруг почувствовал, будто его самого задели за живое.

— А что за проблемы у тебя были со Шмитцем? В чем ты его подозревал? — спросил он наконец, но Йосип покачал головой, не желая отвечать на этот вопрос.

— Нам не обязательно обсуждать все, мой мальчик.

«Вот и он уже говорит „мой мальчик“, как Шмитц, — подумал Андрей. — Кажется, они не воспринимают меня всерьез».

— Конечно, мы можем и не разговаривать, — уязвленно заметил он. — Хотя делать все равно больше нечего, потому что рыбалка, очевидно, не задалась.

Йосип кивнул, встал и принялся доставать удочки.

— Ты прав. Мне жаль, что я тебя разочаровал. Давай возвращаться.

Лодка с двумя молчаливыми мужчинами на борту шла по серо-синей воде на восток. Висел густой белый туман, поэтому городок обозначился только в последний момент. Андрей помог Йосипу причалить, попрощались они без особых церемоний.

Йосип провожал взглядом неизменно гротескную фигуру почтальона, когда тот шел вдоль набережной домой, пока не исчез в тумане. Их общее дело успехом не увенчалось.

Дорогу он мог бы найти и вслепую, но настолько густой туман даже его заставлял нервничать.

К тому же ничего не было слышно, казалось, все звуки в мире исчезли.

Когда он проходил мимо сербской православной церквушки, под ботинками затрещали осколки стекла — цветного стекла. Витражи были разбиты.

Улицей дальше оказалось, что магазинчик Костича тоже пострадал. Прилавки разгромлены, коробки и ящики растоптаны. Товар лежал на земле, по нему как будто проехали машины — тротуар покрывал ковер из раздавленных фруктов и овощей. Тыквы из автоматов расстреляли в кашу. Все стекла были выбиты, а на верхнем этаже, где жила семья, похоже, бушевал пожар — вокруг каждого окна чернел ореол.

Горан Костич вышел на улицу и с отсутствующим взглядом завязал впереди фартук. Он наклонился и стал собирать целые фрукты в маленький ящик.

— Подожди, я помогу, — предложил Йосип, поставив сумку на землю.

— Такие красивые фрукты, — жаловался Костич высоким голосом. — Взгляни на эти апельсины. Лучше испанских.

— Я помогу, — повторил Йосип и бросился составлять в ряд несколько уцелевших ящиков. — Семья жива?

— Да, да. Они все вместе залезли в кровать.

— Мне стыдно, Костич, что в нашей стране произошло такое. Оставь ты эту цветную капусту. Апельсины дороже.

Пока они спасали то, что еще можно было спасти, подъехал грузовик. В открытом кузове сидели вооруженные мужчины, и среди них Маркович.

— Просто продолжай, Костич, — прошептал Йосип. — Пока я здесь, они тебя не тронут.

— Плохая идея, Тудман! — выпалил Маркович.

— А я думал, что знаю тебя! — крикнул в ответ Йосип. — Но я не знал, что ты терроризируешь невинных людей.

— Сербов! Им тут больше не место.

— Ты идиот, — отрезал Йосип, держа на животе большую тыкву.

— Ничего подобного, — вмешался другой голос.

Дверь открылась, и вышел Марио.

— Марио? Ты что, совсем забыл о приличиях? А твоя жена знает, в чем ты участвуешь?

— О да, и она совершенно со мной согласна. Приличия оставим до лучших времен. Мы не хотим, чтобы сербы жили в нашем городе.

— Тыквы — это просто тыквы! — завопил Костич.

— Закрой рот, — зашипел Йосип и прокричал: — Кто еще с вами?

— Я, — отреагировал Шмитц и приблизился к открытой двери, чтобы Тудман мог лучше его разглядеть. На нем была белая рубашка и фиолетовый шерстяной жилет.

— И я тоже, господин Тудман, — неспешно проговорил кто-то. Мужчина, который был за рулем, появился из-за машины. Йосип его знал: Горват, председатель консорциума, на баланс которого государство передало фуникулер. — Вы можете идти домой.

— Нет, — решил Йосип и прижал к себе тыкву так, будто это был ребенок. — Я выполняю свой гражданский долг и помогаю этому мужчине.

Йосип потерял работу. Уведомление об увольнении пришло заказной почтой, и Андрей присутствовал, когда он его открывал.

— Что будешь делать? — спросил почтальон.

— Без понятия, — вздохнул Йосип. — Есть пенсия, но совсем небольшая. И я не понимаю, как жить без фуникулера. Делал эту работу больше двадцати лет.

Андрей вообще-то не собирался заглядывать под бетонный блок на улице Зриньи, но не смог устоять. Он нашел деньги, плотно запакованные в целлофан. В тот момент ему показалось справедливым заставить Тудмана, державшегося в стороне от национальной борьбы, поучаствовать в ней хотя бы так.

Тудман наклонился и погладил Лайку по голове.

— Все будет хорошо, девочка, — пообещал он.

Андрей положил руки ему на спину. Возможно, это был последний раз, когда они с Тудманом находились в знакомом киоске нижней станции.

— Никого ведь нет, — посетовал Тудман. — Никого, кто мог бы меня заменить. Чтобы с техникой справился. Вот увидишь, фуникулер обречен.

— Тебе ведь хватит на жизнь? — поинтересовался Андрей.

— Посмотрим, — прикидывал Тудман. — Катарине вообще-то нужно в спецшколу. Особое образование, знаешь ли. А это дорого.

— Я мог бы одолжить тебе, — вдруг сказал Андрей.

— Хочешь дать мне в долг? — удивился Тудман.

— Что тут такого? Мы же друзья.

— Конечно. Но лучше подумай о собственном будущем. Кто знает, вдруг твоя работа на почте тоже под угрозой.

— Не думаю. Я на службе у югославского государства.

— Пока оно существует.

— Сопротивление бесполезно, Йосип, — строго сказал Андрей и стал маршировать туда сюда. — Ты мой друг, и мой долг — тебе помочь. Нам от этого никуда не деться.

В кармане его штанов лежала толстая пачка денег из-под бетонного блока, но опыт с меченой купюрой подсказывал, что лучше воздержаться от поспешных действий.

— Принесу тебе завтра четыре тысячи динаров, — сообщил он.

— Андрей, я не знаю, смогу ли тебе их когда-нибудь отдать…

— Ну, не сможешь, — успокоил его Андрей. — Даже если и так. Мы друзья.

— Да, мы друзья, — вздохнул Тудман и встал, чтобы обнять его.

— Если бы ты знал, как я это ценю… Спасибо тебе. — Андрей тоже обнял его, положив руки на широкую спину Тудмана; раньше он никогда так не делал. — Все будет хорошо. Вот увидишь, — прошептал он.

В свой последний рабочий день Йосип, как обычно, ел бутерброд на ступенях памятника и думал о своей жизни.

Предложение Андрея, с которым в конце поездки на рыбалку он обошелся не слишком дружелюбно, произвело на него глубокое впечатление. От людей всегда ожидаешь либо хорошего, либо плохого, и совершенно не понятно, как реагировать, когда человек делает то, чего ты не ожидаешь. От Андрея с его коррупционным прошлым и фашистскими настроениями столько великодушия он не ожидал. Что бы ни произошло, он больше никогда не станет вымогать у него деньги. Шантаж навсегда в прошлом. Несмотря на последний платеж вымогателю и потерю работы, четырех тысяч динаров от Андрея должно хватить, чтобы немного продержаться.

Еще он размышлял о том, как вышло, что мужчины в его жизни оказались настолько надежнее женщин. Может, виной тому он сам? Но к ответу Йосип так и не пришел.

Он в последний раз с высоты взирал на трассу фуникулера, по крайней мере в последний раз как начальник. Если он когда-то сюда и вернется, фуникулер не изменится, а сам он станет другим. На нижней станции Йосип Тудман снимет китель и навсегда повесит его в шкаф.

Хотя небо было голубым, над городом висела пелена, над которой возвышалась только башня бывшей резиденции эрцгерцога со сверкавшими на солнце позолоченными цифрами и стрелками часов. Из тумана поднималась какофония клаксонов и резких громкоговорителей — проходила демонстрация против провозглашенной на хорватской территории так называемой независимой сербской республики Краина. «Этот город мой и останется моим, — думал Йосип, — что бы ни произошло».

Он был не очень голоден, поэтому упаковал остаток обеда обратно. Скормит его кроликам по пути вниз, в качестве прощального подарка.

Йосип встал и посмотрел вокруг. Он задержал взгляд на месте своего первого свидания с Яной и подумал: этого им у меня никогда не отнять. Потом поднял глаза на бронзовых героев, не долго думая, надел фуражку и решил не отдавать ее ни при каких обстоятельствах.

Йосип зашел в вагон и в последний раз спустил тормоза. Дорога пришла в движение, и он погрузился в туман, откуда ему навстречу уже скоро вынырнула другая кабина. Он обернулся и стал смотреть вслед пустому поднимающемуся вагону, пока мембрана из тумана не скрыла его из виду.

Впервые за двадцать лет можно было не думать о том, кто пополнит резервуар этого вагона.

Вернув Йосипу деньги, Андрей испытал облегчение. А добавив еще тысячу динаров сверху, даже сумел сделать доброе дело и теперь чувствовал себя вправе ходить к Тудманам в гости. Только вот Катарина уже так не радовалась. Девочки в ее возрасте быстро меняются, становясь капризными, как принцесса Монако Стефания — когда-то идеальная, теперь она водила шашни с телохранителями. Катарина закрывалась в своей комнате, откуда орала поп-музыка, и совершенно не интересовалась пазлами. Еще Андрея расстраивало то, что Лайка почти перестала его узнавать. Казалось, она совершенно забыла, что он спас ей жизнь, и даже ленилась встать. Тудмана, к которому Андрей, собственно, и приходил, почти никогда не было дома. Зато его жена сидела дома всегда, и ее поведение становилось все более странным.

— Тудмана здесь нет, — заявляла она. — Он где-то. Тудман всегда где-то. Он думает, что где-то лучше.

Одним этим странным и упрямым «где-то», совершенно не вязавшимся с ее обычной речью, дело не ограничивалось.

— Знаешь, как я встречаю его каждый вечер еще с самой нашей первой брачной ночи? Рассказать тебе, большой гренадер? — И чтобы Андрей не успел возразить, она тут же продолжила: — Я встречаю его так, как учили наши матери, как велит традиция. Задрав юбку спереди и засунув подол за пояс. В одной руке бокал вина, в другой — миска оливок. И с плетью в зубах. Это означает: ты — мой господин, я предлагаю тебе утолить голод и жажду, возьми меня, бей меня, делай со мной что хочешь. Так я поступаю каждый вечер, уже на протяжении сорока лет… но он меня не хочет. У него шлюха в Загребе, там ему больше нравится.

— Зайду я лучше через пару дней, — ретировался Андрей.

Из детской гремела «New Kids on the Block». Любица затушила окурок о пепельницу, положила руку Андрею на плечо и доверительно прошептала:

— Ты меня знаешь как приличную замужнюю женщину, Андрей. Всегда заботливую, всегда спокойную. Ты хоть представляешь себе, насколько мне бывает одиноко?

Слово «спокойная» совершенно с ней не вязалось, и Андрей недоумевал, откуда она это взяла. Хотелось поскорее исчезнуть.

— До скорого, — попрощался он и облегченно выдохнул, когда она не стала его задерживать.

Они сидели за кухонным столом в квартире Андрея на цокольном этаже. Перед ними лежала стопка запакованных календарей с фотографиями бабочек.

— Я потерял работу, — сообщил Андрей.

— Из-за чего? — удивился Йосип.

— Почты больше нет, — ответил Андрей. — Белград изолирует нас от остального мира.

Хорватия объявила независимость и тем самым вступила в войну с фактически сербской Югославией. Дубровник, Вуковар, Задар, Госпич и несколько других городов подверглись нападению. Не имевшие собственной армии хорваты могли распоряжаться только вооруженной полицией, а этого было недостаточно. ООН держалась в стороне.

— И как теперь жить дальше?

Андрей пожал плечами:

Понятия не имею. Может, умереть за отечество?

— Глупая затея, мой мальчик. Мужчины нужны родине живыми, а не мертвыми. Чай остался?

— Заварю новый, — сказал Андрей.

— Послушай, мы в одной лодке. Оба без работы. Ты помог мне, теперь я помогу тебе. Давай одолжу тебе денег, — предложил Йосип.

— Одолжишь мне? — рассмеялся Андрей. — Перестань. Я еще должен дать тебе четыре тысячи динаров на погашение долга.

— Знаю. Но если ты и правда окажешься в тяжелой ситуации…

— Это смешно, Йосип. Так нельзя. Это странно.

— Я хочу помочь тебе и в помощи не нуждаюсь. А что у тебя с пенсией?

— Уже два месяца не получаю, — признался Тудман.

— Вот именно. Черт, пакетики закончились.

— Завари по второму разу, — предложил Йосип. — Так тоже вкусно.

Югославский флот блокировал все хорватские порты и их городок тоже. Хотя рыбная ловля сейчас была важнее, чем когда-либо, никто не решался выходить в море дальше чем на несколько сотен метров. Ходили рассказы о частных лодках, попавших под обстрел близ Карлобага то ли в качестве устрашения, то ли как учебная цель, и поскольку все прекрасно помнили нападение на моряков-новобранцев, от этих серых монстров, патрулировавших горизонт, лучше было держаться подальше. Низколетящие МИГи проносились над городком в сторону Задара или Дубровника. Их собственные импровизированные воздушные силы имели в своем распоряжении только несколько переделанных «Антоновых», которые в мирное время использовали для борьбы с лесными пожарами.

Шло формирование новых военных отрядов с громкими названиями вроде «Быки» или «Орлы», но состояло в них не более тридцати человек.

Городок пока оставался в стороне, но все знали, что приход к ним войны был лишь вопросом времени. И ждет их не оккупация, как когда-то при немцах. Этот враг хочет выгнать их навсегда. Неприметная белокурая дева Адриатика ждала, когда над ней надругаются.

Все менялось буквально на глазах. Те, у кого еще вчера была работа, сегодня уже сидели без денег, полки в магазинах постепенно пустели, почтовое сообщение прекратилось, мусор больше не вывозили, автобусы не ходили, туристы не приезжали.

А с другой стороны, все было по-прежнему: синее море, незыблемые горные массивы, бульвар с застывшими тропическими пальмами в бетонных кадках. Пеликаны вели себя как обычно, то же можно было сказать про уличных котов и, насколько позволяли обстоятельства, про самих жителей.

Именно это мнимое ощущение постоянства заставляло горожан верить, что и на этот раз обойдется, что их образ жизни имеет достаточный запас прочности, чтобы противостоять всему, что может преподнести мировая история. Но в душе все боялись.

Если даже романская базилика в Задаре, где у многих жили родственники, — а это менее двух часов езды — могла быть разрушена сербским минометным огнем, то от бомбы не был застрахован ни один дом.

Настроение царило странное. Здороваясь с кем-то при встрече, например, на бульваре, люди сомневались, увидятся ли они снова. Столь привычная картина, как играющие на пляже дети, заставляла задуматься, не в последний ли это раз. Небо этим летом казалось яснее обычного, будто нарочно, чтобы все хорошенько запомнили уходящие в прошлое сцены повседневной жизни — вдруг она никогда уже не будет прежней, но об этом предпочитали молчать, каждый думал, что так кажется только ему.

— Ты же наверняка знаешь, как это работает, — сказал Горват.

— Разумеется, — заверил его Андрей, отсоединяя шланг от резервуара. Ему не хотелось говорить, что обслуживать фуникулер его научил Йосип Тудман. Но начальство и так это знало.

— Дорога будет работать, — заверил Горват, когда Андрей разблокировал тормоз и вагон начал торжественный спуск. — Сейчас главное, конечно, не доход — туризма все равно больше нет. Дело национальной важности.

— А что вы имеете в виду? — уточнил Андрей, глубже надвинув фуражку.

Новую форму никто не выдаст, а китель Тудмана из шкафа на нижней станции ему точно не по размеру. Оставалось довольствоваться запасной фуражкой, которую носил старый Анте Драгович, когда помогал Йосипу, но она оказалась настолько мала, что постоянно падала с головы.

— Стратегически важный объект, — пояснил лейтенант милиции, тучный мужчина в кителе оливкового цвета поверх черно-серых пятнистых камуфляжных штанов. — Для перевозки солдат и техники.

— И при эвакуации, если возникнет необходимость, — добавил Горват. — Соответственно, нужен человек надежный.

— Я патриот, — ответил Андрей и на всякий случай проверил, правда ли вагон затормозит сам, если не регулировать скорость вручную. Оказалось, что так и есть. Приблизившись к середине пути, вагоны, слегка раскачиваясь, уступили друг другу дорогу, будто два старых аристократа на тротуаре, и продолжили двигаться параллельно в рекомендованном низком темпе. Испуганные кролики между рельсами уже больше недели не видели проходящих вагонов, а неделя в жизни кролика — целая вечность.

— Ты должен быть готов в любое время дня и ночи, — предупредил лейтенант, будто явное удовольствие, которое Андрей испытывал, управляя фуникулером, показалось ему подозрительным.

— За дом — грудью встанем! — отчеканил Андрей, снова натянув по самые уши фуражку с желтой лентой, лежавшую на его кудрях как крошечный ореол.

— Что касается оплаты, — уточнил Горват. — Много мы тебе, конечно, при нынешних обстоятельствах предложить не можем. Но, когда война закончится, получишь постоянную должность и оклад. Даю слово.

— Я выполняю свой долг перед родиной, — с достоинством сказал Андрей и начал притормаживать, чтобы вагон плавно зашел под навес нижней станции и остановился точно перед отбойниками, как он столько раз видел у Тудмана.

На Лайку Катарина перестала обращать внимание. В один прекрасный день она по какой-то причине больше не захотела ее видеть. Одержимая поп-группой, состоявшей из парней в расстегнутых рубашках и кепках, она говорила, что хочет эмигрировать в Америку, а именно в округ Ориндж.

У Йосипа наконец появилось время, чтобы заботиться о Лайке, но собака все больше ему досаждала. Она стала настолько пугливой, что постоянно дрожала, глаза вечно были навыкате, к тому же псина заметно похудела и перестала быть чистоплотной.

Он подозревал жену в том, что в его отсутствие она издевается над собакой, и это было не исключено, но поймать ее с поличным не удавалось.

Теперь, когда Андрей предал Йосипа, устроившись на его работу, Лайка олицетворяла собой призрак прошлого, от которого он хотел избавиться.

Если бы Андрей с ним посоветовался, все было бы иначе. Если бы Андрей с ним поговорил, то получил бы его благословение. Жизнь не стоит на месте — сам он оказался по ту сторону истории, но это не означает, что нужно завидовать счастливчикам. Он мог поддержать его добрым советом, помочь разобраться с техникой. Он отдал бы ему свою фуражку.

Поведение Андрея так задело Йосипа, что он даже подумывал возобновить шантаж, хотя особого смысла в этом уже не было. Андрей теперь не почтальон, у него другая работа и новые правила. Если потерял чью-то любовь и уже не в твоей власти причинить боль, значит, все кончено.

Просить Андрея забрать собаку ему не хотелось, и он позвонил с этим предложением Яне, но безуспешно.

— Я не смогу присматривать за собакой, — решительно заявила она. — К тому же сейчас война, и если нападут на Загреб, что делать одинокой беззащитной женщине? Как ты можешь просить меня об этом, Йосип?

Он извинился и собрался пойти с Лайкой на холмы, чтобы прикончить ее там из старого служебного револьвера.

Но потом пересчитал патроны и одумался, да и Лайка уже несколько дней будто бы лучше себя вела.

Йосип надел на нее поводок и пошел в порт.

Под ясным голубым небом, будто бы специально украшенным несколькими нарядными облаками, городок нежился в объятиях бухты, и если представить себе, что нет бетонной коросты новостроек, то был совершенно таким же, как на старой цветной открытке, где склоны еще сплошь покрыты лесом, пусть и невероятного зеленого оттенка. «Гранд-дама Адриатики», — гласила подпись ажурными белыми буквами внизу.

В реальности же ситуация была намного серьезнее. Лодки в порту недвижно дрейфовали на вонючем нефтяном ковре. Веревки, опускавшиеся в воду от кнехтов и колец, чернели слизью высоко над поверхностью воды. На набережной свалили в кучу сети, которые, наверное, больше никогда не залатают, — они напоминали гниющие раздутые старые трупы. Всюду лежали черные трупы пеликанов, неподвижные чучела угольного цвета, будто мумифицированные для перехода в потусторонний мир. А один птенец — и так уродливейшее из творений природы — стоял на теле матери или отца, по клюв черный от нефти, словно ребенок после неудавшегося костюмированного праздника.

Волна, покрывшая грязью тросы и остовы лодок, оставила вдоль набережной и на обломках скал у подножия пристани широкую черную кайму, будто вся портовая бухта превратилась в пригоревшую сковороду, которую никто никогда не отмоет.

Йосип смотрел на побережье. Всюду, куда только падал взгляд, эта черная траурная лента. Его городу, некогда белой даме, приходилось смириться, опустив снежные юбки в слякоть.

Не удостоверившись, дома ли Андрей, он привязал Лайку к решетке подвального окна. Эта собака больше не его проблема.

Лайка не очень боялась пушечных залпов, пока они раздавались достаточно далеко. Она ведь и так уже многое повидала. Правда, со временем она стала крайне пессимистичной. Девочка ее не жаловала, а теперь еще и вернули куда-то, где она уже бывала раньше. Но оставили на улице, а тут холодно. Когда она садилась, холод булыжников поднимался к самому крупу, а когда вставала, ветер хлестал в грудь. К счастью, она привязана, иначе непонятно, куда деваться. Обидно, что не дотянуться до бумажных пакетиков и картонных коробок из гриль-бара, раздуваемых по набережной и соблазнительно пахнувших колбасой и мясом; ветер крутил их в вальсе вне зоны ее досягаемости. Она облизнулась и несколько раз кашлянула, так хрипло и сильно, что сама испугалась. В бухте горел корабль, над новостройками поднимались столбы дыма, слышались хлопки и звуки выстрелов в непредсказуемой последовательности, заставлявшей ее нервничать. Она боялась, что во всей этой суете о ней забыли и что никто никогда ее больше не покормит. Иногда она лаяла, но никто ее не слышал. Может, это и к лучшему — никогда ведь не знаешь, что за человек пройдет мимо. Медленно проехала машина, доверху груженная стульями и домашней утварью. Она казалась движущейся пирамидой из мебели, за которой следовали два мальчика на мопеде с тачкой, чемоданами и сумками, но этих людей Лайка не узнавала. Дрожа, она семенила взад-вперед, и ее горло сдавливало всякий раз, когда натягивался поводок.

Ждать она привыкла, но на этот раз ожидание длилось слишком долго. Несколько пеликанов приковыляли на площадь в надежде схватить разлетающиеся коробки, но безуспешно. Они тоже выглядели странно — скорее черные, чем розовые, и двигались еще более неуклюже, чем обычно, хотя и не были привязаны. Один то и дело падал и едва мог подняться, бессильно расправляя одно крыло, хотя у этих животных их было два. Лайка, как обученная гончая, наблюдала за бедолагами с презрением. Ужасно воняло нефтью, перебивавшей все остальные запахи. В итоге один пеликан остался лежать, а его сородичи сдались в попытках раздобыть еду. Они стояли почти неподвижно, время от времени то поднимая, то снова опуская черные как смоль ноги, крутили головами, некоторые из которых были еще розовыми, и будто удивлялись, осматривая склеившееся оперение.

Все было нехорошо.

К счастью, приближался высокий хозяин, хозяин этого дома. Неизвестно, обрадуется ли он, но на всякий случай Лайка завиляла хвостом. Сказав что-то непонятное, но прозвучавшее не особо приветливо, он открыл дверь и вошел, не взяв ее с собой.

Андрей понял, что совершил ошибку. Странно, конечно, особенно сейчас, когда в стране война, но следовало поставить Тудмана в известность, прежде чем занять его должность. Все совершают ошибки. Ему казалось, когда речь идет о важных вещах, он умеет принимать правильные решения: он отдает долг родине, завтра примет участие в учебных стрельбах ополчения, от имени народа взял на себя ответственность за стратегически важную канатную железную дорогу и одолжил своему другу Тудману денег. А еще раньше отдал любимого уиппета его дочери-инвалиду.

Тут он вспомнил, что та самая собака все еще сидит привязанная на улице. Андрей отодвинул штору в цветочек и открыл окно. Дунуло нефтяной вонью, и именно в этот момент по побережью прокатился грохот далекого взрыва. Лайка засунула узкую морду между прутьев решетки и умоляюще смотрела на Андрея, выпучив круглые глаза, будто боялась страшного недоразумения.

— Успокойся, — сказал он, — там я тебя точно не оставлю.

Он размышлял, стоит ли закрыть окно. Наверное, пусть остается открытым, потому что от бомбежки будут взрывные волны, а отравляющий газ сербы применять не станут.

Андрей решил проявить великодушие. В конце концов, Тудман — старик и уже не в счет, а сам он вот-вот станет героем войны; старый Шмитц тоже так думает. Может, пойдет в снайперы, если завтра окажется, что у него талант.

Было во всем этом что-то устаревшее, как, например, просить соизволения отца свататься к его дочери. Тудман уязвлен, потому что у него не спросили разрешения. Андрей все исправит и даже принесет свои извинения. Он впустил собаку, снова надел куртку и отправился в путь.

Открыла жена Тудмана. Она сообщила, что ее муж, монстр, бросивший жену и дочь на произвол сербов, в любой момент готовых их изнасиловать, только что ушел. Наверное, собрался к своей шлюхе. Андрей поспешил извиниться за беспокойство и отправился к автовокзалу. Было волнующе идти по столь хорошо знакомым улицам и переулкам, которые вскоре превратятся в театр военных действий, поскольку вражеское наступление казалось неизбежным. Поговаривают, что Дубровник разорен, Вуковар в окружении и что ООН заняла сторону сербов, выдав эмбарго на поставки оружия. Горан Костич, торговец овощами, бежал вместе с семьей, так же как и православный священник. Церквушку использовали под импровизированное рекрутинговое агентство: на ней висела большая белая растяжка с лозунгом «За дом — грудью встанем!». Проходя мимо, Андрей бросил беглый взгляд на очередь из молодежи, желающей записаться в добровольцы, и почувствовал свое превосходство, поскольку записался раньше них. Он не стал тянуть, и после войны к нему обязательно придет признание.

Маркович зигзагами подъехал на зеленом мопеде, купленном для дочери; теперь, когда на нем сидел крупный парень в военной форме, мопед выглядел до смешного маленьким. На шее Марковича висела тяжелая штурмовая винтовка, лицо украшали черные полосы.

— Ты что здесь делаешь? — рявкнул он, остановившись под резкий треск маленького мотора. — Завтра стрельбы. Я твой инструктор. Не рисковать! Идти домой!

— Я ищу Тудмана, — признался Андрей. — Иду на автовокзал.

— Автобусы больше не ходят, чувак! — крикнул Маркович. — Война! Жди у себя на адресе!

Андрей отдал честь так, как, он думал, это полагается делать, но домой не пошел, а отправился обратно к дому Тудмана. Он собирался оставить ему сообщение.

Катарина выглядела чудаковато в коротком белом платье и в обуви на идиотски высокой платформе. Кроме того, она накрасилась, поэтому на ее лице и руках блестели звездочки. Девочка дико танцевала под громкую поп-музыку, которой Андрей раньше никогда не слышал, и выглядело это, как и все, что она делала, довольно странно.

— Катарина, — громко сказал он, — что с Лайкой?

— Who cares[21], — крикнула она в ответ и, танцуя, стала делать странные движения, высовывая изо рта язык.

— Тебе что, больше нечем заняться?

— Ненавижу the war[22]! — визжала она и вдруг стала очень резко и фальшиво подпевать: — «I think you’re a superstar…»

Андрей взял ее за запястье и притянул к себе. Она прижалась к нему бедрами и запрокинула голову. Впервые в его жизни существо женского пола оказалось так близко, и он невольно растерялся.

— Ты меня хочешь, ты меня хочешь? — тяжело дышала Катарина.

— Прекрати, — строго сказал он, оттолкнув ее от себя.

— О, you are so ugly[23], — запела Катарина и стала дико трясти волосами.

— Мне нужны ручка и бумага, — попросил Андрей. — Где их найти?

— В папином столе, — успела сказать Катарина в короткую паузу, пока не заорала следующая песня.

Сев за маленький письменный стол в комнате Тудмана, он стал открывать ящики, надеясь найти ручку и бумагу. В левом ящике попалась куча самых разных вещей: скрепки, марки, кнопки, сточенные карандаши, иностранные монеты и ключи. Правда, все было аккуратно разложено по круглым пластмассовым коробочкам, поэтому коллекция выглядела упорядоченной, будто в лаборатории или аптеке. Еще нашлись монеты — очевидно, чаевые от канатной дороги, которые Тудман не смог поменять: немецкие гроши, французские франки и нидерландские десятицентовые. Все коробочки одинаковые, из-под овечьего сыра с острова Паг — наверное, Тудман очень его любил. Андрей взял огрызок карандаша и стал писать на обратной стороне счета за электричество:

Андрей понял, что обратной стороны счета ему не хватит, и выдвинул правый ящик, чтобы поискать бумагу там.

Внутри были в основном разные счета. Он их отодвинул и стал шарить на дне.

Там нашлись пустые конверты. Андрей сперва подумал, что Тудман хранил их из-за иностранных марок, но вдруг его большая ищущая рука застыла в воздухе.

Тот самый конверт. Рука рухнула на раздвинутые бумаги, будто подкошенный умирающий зверь, который смог совладать с собой и снова зашевелился.

Средним пальцем он вытащил конверт. Воздушная почта, получатель Джойс Кимберли, отель «Эспланада».

В соседней комнате Катарина выкрутила ручку громкости на максимум и вместе с певцом безумно орала слова песни «I need you».

Тудман. Йосип Тудман, единственный друг, шантажировал его все эти годы.

Йосип отправился к дому Марио. Предательство Андрея глубоко его ранило. Теперь он хотел выяснить отношения между ним и Марио. Марио — товарищ по Великой войне, рожденный с ним в один день, сделавший карьеру; Йосип помогал ему строить дом, был женат на сестре его жены; все эти годы они виделись почти ежедневно или в крайнем случае еженедельно, но со дня нападения на сербскую овощную лавку не обменялись ни словом.

Когда Йосип подходил к дому, навстречу ему выехал большой «Шевроле-Импала», по всей видимости набитый до отказа. Похоже, в салоне сидела вся семья. Йосип встал рядом с левым орлом, предполагая, что за рулем будет сын Марио, а сам он рядом. Так и оказалось. Машина остановилась, Йосип наклонился вперед и увидел лишь затылки и лица, повернутые в полупрофиль, за исключением любопытных головок самых младших детей, еще не понимавших, что правильно, а что нет.

Марио опустил тонированное стекло и посмотрел на товарища.

— Йосип, — сказал он.

— Марио.

— Мы отвозим женщин и детей в безопасное место, — пояснил Марио. — Советую тебе сделать то же с Любицей и Катариной. Завтра мы с сыном вернемся. Я слишком стар для активной службы, но помогаю обучать новобранцев. А ты? Что делаешь ты?

— Я пришел, чтобы поздравить тебя, — ответил Йосип. — У нас сегодня день рождения.

Десятки лет они справляли общий день рождения вместе. Когда были молодыми и носили форму, новобрачными в компании жен и много раз после. Чаще — дома у Марио, а первое время даже у Йоси-па или в уже не существующем ресторанчике возле порта. Йосипу особенно запомнился один раз в шестидесятые, когда, положив руки друг другу на плечи, они смотрели, как Любица, тогда еще красивая и веселая, и ее сестра танцевали перед ними. Обе в туфлях на высоком каблуке и в летних платьях в горошек, которые они высоко задирали, чтобы показать ноги в чулках, и вечернее солнце подглядывало через виноградную лозу на шпалерах, а они с Марио без лишних слов знали, что во всей Хорватии нет никого счастливее их. Позже были большие семейные праздники с Димо, а потом с Катариной и детьми Марио, сидевшими на коленях матерей. Они праздновали этот день каждый год. А с тех пор, как Любица стала такой чудаковатой, что даже ее сестра Мария уже не знала, как себя с ней вести, — вдвоем на террасе в кафе «Рубин».

— У нас сегодня день рождения, — повторил Йосип.

Марио отвел взгляд.

— Знаю. И тебя с днем рождения.

Окно поползло вверх, и «шевроле» тронулся.

Андрей жаждал мести. Он достал из шкафа фотографии и разложил их на ламинированной столешнице кухонного стола. Все фотографии, даже самые первые, с ответом Йосипа на объявление о знакомстве. На них стоят даты, и Любица сможет увидеть, сколько времени ее обманывает заботливый муженек. Конечно, если правда всплывет, пострадает и Катарина, ну и ладно, это не идет нив какое сравнение с катастрофой, которую он навлечет на Тудмана — мужчину, превратившего его жизнь в ад. А то, что он неплохо научился с этим жить, не снимало факт вопиющей несправедливости. Он уничтожит Тудмана. Андрей даже обвел красной ручкой наиболее компрометирующие детали, такие как подвязки Яны, женщины, о которой Йосип Тудман все время рассказывал, но так их друг другу и не представил, и спущенные форменные брюки Тудмана. Андрей думал о пощаде. К чему привела его доброта? Его предали и обманули, Тудман воспользовался его доверием. А он из милосердия даже одолжил ему денег. Андрей по-сталински облизал край конверта языком и заклеил его. Даже если жена Тудмана полная идиотка и не сможет прочесть письмо, она точно все поймет, увидев снимки. Он подумал, что Тудман, быть может, повесится. Теперь важно, чтобы письмо попало лично в руки его жены, но анонимно.

Когда Андрей стал собираться, Лайка обеспокоенно запищала, и он несколько раз сильно ее ударил.

— Тихо ты! — огрызнулся он. — Ты не знаешь, как это важно. Ты вообще ничего не знаешь, сука ты тупая!

В этот момент между прутьев решетки появилось лицо юного пионера в синей кепке.

— Господин Рубинич, господин Рубинич! — звал он, запыхавшись.

— Что надо? — неприветливо спросил Андрей, завязывая веревки на спортивных штанах.

— Вас срочно зовут на стрельбы.

— Хорошо, иду, — ответил он. — Димо, так ведь? Ты тоже можешь сделать кое-что для родины, мой мальчик. Ты готов?

Мальчишка с горящими глазами произнес известный лозунг.

— Возьми это письмо и передай его жене Йосипа Тудмана. Постарайся, чтобы никто тебя не заметил. Дело государственной важности.

Стрельбы проходили на стадионе для собачьих бегов, где Андрей не появлялся уже много лет. Молодым людям выдали на всех один АК-47 — Калашников Марковича. У автомата был складывающийся приклад и магазин с тридцатью патронами. Парни по очереди упражнялись разбирать и собирать его, изучали положения для автоматического и полуавтоматического огня, а также устанавливали прицел. Андрей очень волновался, когда пришлось стрелять первому.

На стадионе лежала стопка мешков с песком, чтобы класть автомат, а соломенные тюки на разном расстоянии представляли собой сербских врагов.

— Коррел, Ким, Милошевич, — повторял Андрей про себя, вытягиваясь на земле, для большей стабильности широко расставив колени и локти, как показывал инструктор.

— Дышать спокойно! Очереди короткие! Сильнее прижимайте приклад к плечу, иначе эта штуковина начнет гулять! И не улыбайтесь как овцы — это война, а не игра!

Андрей предпочитал сперва посмотреть, как справляются другие, но так уж пал жребий. Он прищурил левый глаз и обхватил пальцем курок.

Это могло быть не так уж и страшно, но все же лучше знать заранее, каково это, когда стреляешь из такого оружия, чтобы не получилось как с электрическим ограждением, которое бьет током, стоит к нему прикоснуться, — Андрей это ненавидел.

— Огонь! — скомандовал Маркович.

Но произошло нечто совсем другое. В центре стадиона взорвался ком земли и, взлетев на невероятную высоту, серым кулаком разбросал соломенные тюки. Андрей открыл глаза и увидел на гребнях южных холмов вспышки света. Новый взрыв разгромил соляные источники в ста метрах от них.

— Тяжелая артиллерия, черт ее дери, — выругался Маркович. — Прорвались.

С короткими перерывами следовали новые взрывы, каждый раз все дальше, что, с одной стороны, успокаивало, но с другой стороны — нет: они приближались к центру города.

Маркович выхватил ружье из рук Андрея и стал отдавать приказы:

— Рубинич, возьми мой мопед и мигом к фуникулеру. Возможно, там эвакуируют. Все остальные — к пункту сбора. Нет времени упражняться на тюках с соломой. Пришел час истины. Разойтись, марш!

Андрей поднялся и побежал к мопеду, пока остальные на велосипедах или пешком спешили вернуться в город. Он обернулся и увидел, как Маркович достает запасные магазины из оливково-зеленой банки и рассовывает их по карманам своей камуфляжной формы.

— Я не знаю, как он заводится! — крикнул Андрей.

— Поверни ключ, надави и газуй потихоньку! — посоветовал Маркович и пошел по открытому полю с Калашниковым наготове.

Наверное, он герой.

Обстрел города не продлился и недели, в отличие от многодневных осад, как это было ранее с крупными городами на юге. Все превратилось в дымящиеся обломки буквально за день. Люди не понимали, что произошло: будто их тысячелетнюю историю стерли всего за пару часов, как наспех перевернутую страницу ненужной книги. Все решал победитель, а побежденная сторона на ход событий никак не влияла, и население, пытаясь избежать ада, до самого последнего момента не осознавало, что война идет не между мужчинами — враг хочет уничтожить их всех. Дворец был разрушен, башня знаменитого музея часов рухнула на площадь. Новый район на холмах, построенный во времена расцвета Тито, превратился в лоскутное одеяло пожарищ. Бетонные блоки, многие годы лежавшие на обочине улицы Миклоша Зриньи, бульдозерами сдвинули на дорогу, чтобы встретить надвигающегося врага баррикадами. Добровольцев, решивших нанести на госпиталь большой красный крест, смели с плоской крыши пулеметным огнем низко парящих истребителей, будто пылинки. Пальмы по-прежнему спокойно окружали бульвар, но фасады домов на противоположной стороне теперь походили на выбитую челюсть.

Выбраться было практически невозможно: прибрежную дорогу на севере бомбили и обстреливали с моря, а поток беженцев блокировали собственные военные конвои. Единственным направлением для беженцев из горящего города оставалась соседняя страна за скалистыми хребтами. Поэтому люди по бесчисленным тропинкам и дорожкам взбирались на холмы, а многим приходилось уповать только на фуникулер — этот ненужный реликт времен кайзеров и эрцгерцогов.

Чтобы контролировать человеческий поток, Андрей вооружился крюком для люка резервуара. Стариков и немощных пропускали вперед, остальным приходилось подниматься по извилистой тропинке на своих двоих. Исключение делалось только для семей с тремя и более маленькими детьми, тем, кого он лично знал, и при необходимости вооруженным ополченцам. Это был величайший момент всей его жизни, и ему казалось, будто готовился он к нему всегда, еще когда вскрывал письма, чтобы отделить добро от зла.

— Назад! — предупреждал он, указывая крюком. — Вы — да, а вы — нет. Места уже почти нет. Заходите, господин Шмитц!

Но старый Шмитц отказался:

— Дай-ка этот крюк мне, мой мальчик, а сам пока подними вагон наверх. Я тут тебя заменю.

— Тогда вы, — велел Андрей беременной женщине, зашел внутрь и отпустил тормоза.

Переполненный вагон начал медленно взбираться в гору, Андрей время от времени убирал руки с руля, чтобы поправить маленькую фуражку, а в сине-сером небе происходило то, чего он не мог объяснить: полосы света и скопления серых облачков ненадолго появлялись, а потом исчезали.

Склон полз мимо медленнее, чем когда-либо, памятник героям будто нарочно прятался за вершиной холма. Колеса скользили, и Андрей боялся, как бы в месте расхождения дорога не остановилась, встретившись с сопротивлением стрелки. Не перегрузил ли он вагон? С Йосипом Тудманом, этим мерзавцем, такого бы не случилось.

Кроликов он не увидел, зато толпа людей позади стонала и жаловалась, призывая его не переживать из-за огромного веса, которым он нагрузил старый фуникулер, а лучше хорошенько прислушаться, будет ли наверху хоть какой-то транспорт. А он почем знает?

Обернувшись, он увидел внизу на тропинке мужчину в такой же фуражке, как у него, прорывавшегося вверх сквозь толпу беженцев. Это был Тудман. Он, очевидно, собирался помочь, зная, что поддерживать дорогу в движении можно только вдвоем.

Андрей прикинул, что окажется наверху гораздо раньше и успеет залить воду и начать спуск без необходимости смотреть Тудману в глаза. Тудману — мужчине в фуражке, которую он больше не имеет права носить. Если бы Тудман ее сдал, то как официальный начальник фуникулера Андрей мог бы носить эту фуражку — головной убор, более достойный его положения.

Он следил за фуражкой, которая с каждым изгибом тропинки становилась все ближе. Это час его победы, он — народный спаситель, а Тудман ему не нужен. С этим человеком, которого когда-то он считал отцом, а теперь разочаровался, ему не по пути. Более того, на нижней станции он не пустит в вагон Катарину и Любицу, которых заметил в конце очереди. Хотят выжить, пусть поднимаются по тропинке. Как маршал Тито, он тоже оборвал всякую сентиментальную связь с прошлым. Да и Шмитц им шанса не даст, в этом можно не сомневаться. У того есть все причины ненавидеть Тудмана, к тому же он считает, что всех умственно отсталых нужно ликвидировать. Папе Шмитцу можно доверять.

Вдруг череда гранатометных выстрелов обрушилась на склон — казалось, будто там очень быстро сажают серые деревца. Вагон добрался до перрона, и Андрей зафиксировал тормоза. Пока люди беспорядочной толпой взбирались по ступеням памятника, он присоединил шланг и принялся наполнять резервуар. Вода бурлила и брызгалась, олицетворяя собой жизнь для многочисленных сограждан. Андрей в безопасное место не поедет, он собирается писать историю.

Когда Йосип вышел на последний крутой отрезок, Андрей поехал. Его вагон спускался очень медленно, а значит, другой был совершенно перегружен.

Но это не имеет значения, лишь бы дорога оставалась в движении. Андрей стоял на посту, широко расставив ноги, один в своем вагоне, и время от времени делал подбадривающие жесты в сторону толпы людей на тропинке. Большинство не реагировало, а кто-то даже тряс сжатыми кулаками, очевидно разозлившись, что он не взял их с собой. Ему все равно, он выше этого. Кто, убегая, тащит с собой детскую коляску или телевизор? Он спускался в горящий город, а разрывы снарядов слева и справа поднимали столбы пыли, но Андрей оставался совершенно спокойным и хладнокровным, как пилот бомбардировщика в американском фильме, летящий сквозь заградительный огонь прямо к цели. Он слишком молод, чтобы иметь представление о смерти, в отличие от Йосипа, который, изможденный подъемом, откинулся на бронзовый сапог героя на том самом месте, где обедал в течение нескольких десятков лет. Он видел город, свой город, в огне и знал, что его уже не восстановить — по крайней мере, пока он жив. Он хватал ртом воздух и в паническом страхе, что сердце сейчас остановится, расстегнул рубашку, оторвав все пуговицы. Сейчас не время умирать, нужно пополнить следующий вагон, когда тот придет наверх. Пот ручьями струился по его телу, даже брюки и трусы были мокрые. Йосип с трудом поднялся. Вдалеке колонны беженцев шли по тропинкам мимо водохранилища, надеясь обрести безопасность в глубине страны или отыскать путь в Словению. Внезапно обзор стал шире — несколько бронзовых героев выстрелами смело с постамента.

Андрей достал камеру и навел объектив на встречный вагон. Тот был еще далеко, но он заметил, что вагон переполнен: головы, плечи и руки торчали из опущенных окошек, люди стояли на ступенях, висели на ручках, а некоторые даже лежали и сидели на крыше. Вагон напоминал фрукт, захваченный роем насекомых. Андрей хотел сделать фотографии, чтобы задокументировать свой вклад в эвакуацию.

Но получилось иначе. Изогнутая траектория сербского снаряда и траектория прямой спускающегося вагона пересеклись как раз в тот момент, когда он нажал на затвор.

Йосип услышал взрыв и увидел, как вагоны встали, не дойдя до половины пути, а потом стали медленно двигаться в обратном направлении, пока балластная жидкость из пробитого резервуара стекала по шпалам. Даже на таком расстоянии он различал постепенно ослабевающий рев и визг сидящих внутри пассажиров, которые двигались обратно к нижней станции. Вагон Андрея шел ему навстречу, но у руля никого не было. Сквозь зияющие пустотой рамы Йосип видел лишь то, что было позади, — поле и дым.

Йосип побежал по платформе, резко дернул дверь двигающегося вагона и заскочил внутрь, чтобы тот не слишком сильно ударился об отбойники, но опоздал.

Тело Андрея покатилось по доскам пола под переднюю скамейку.

Йосип встал на корточки, схватил его за ноги и заботливо вытащил из-под скамейки.

Плохо дело. Грудина раскурочена, на ее месте — одна большая зияющая рана. Глаза Андрей наполовину открыл, он был в сознании, но Йосип сразу понял, что, в отличие от того случая с автобусом, сейчас помощь бесполезна. Он сел на пол и приподнял голову и плечи раненого.

— Спокойно, — сказал Йосип, — я перенесу тебя через горы в хороший госпиталь.

Почти незаметно вагон снова пришел в движение. Йосип поднял глаза и успел увидеть только исчезающий угол навеса. Конечно, люди вышли из вагона на нижней станции, и их с Андреем вес стал решающим: вагон неуверенно спустился в город, будто готовый остановиться, как только приложат хоть малейшее усилие. Но Йосип ничего не делал, он оставался с Андреем на руках на деревянном полу.

Тот открыл губы с причудливым звуком, похожим на громкий поцелуй.

— Как ты? — спросил Йосип, но ответа не расслышал. — Что ты сказал?

— Ничего, — прошептал Андрей.

— Держись, мальчик. Сорняки не гибнут.

Осторожными движениями, будто инвалид, их вагон вошел в разъезд, чтобы уступить место встречному. Сквозь разбитые окна Йосип видел проходящие мимо разбитые окна.

— Они были там? — спросил Андрей.

— Кто?

— Любица и Катарина.

— Надеюсь, я точно не видел.

Андрей скривился, было невозможно понять, то ли ему больно, то ли он улыбается.

— Я… я… старался, — произнес он.

— Знаю. Спокойно, скоро мы будем на месте. Боль?

— Нет, спасибо, ее мне уже… ха-ха… достаточно…

Что это — мужество или отчаяние? По верхушкам деревьев Йосип понял, что они приближаются к нижней станции. Вагон двигался медленно, будто парил. Нужно время, больше времени. Совершенно непонятно, что делать с Андреем, когда они окажутся внизу. Его руки торчали из-под мышек Андрея, по локоть в крови. Он поднял глаза и попытался зафиксировать взгляд хоть на чем-то, но не нашел ничего лучше, чем осколки в полированных рамах. Внезапно у него возникло чувство, будто бы ускользает его собственная жизнь, а не жизнь Андрея.

Они остановились. Другой вагон, наверное, сошел с рельсов или застрял.

Андрей несколько минут не подавал признаков жизни. Йосип осторожно высвободился и встал. Он посмотрел вниз. Выходить здесь неудобно — спуск под ступенькой узкий и крутой.

— Андрей, — деловито сказал он, — мы покидаем поезд. Я тебя вытащу. Как думаешь, справишься?

Андрей вдруг глубоко вздохнул и что-то прошептал; появилось новое вулканическое озеро крови.

— Что? Небо? Нет, до него нам еще далеко. Мы только что вниз спустились. Я открою дверь и вытащу тебя.

Он посадил Андрея на край вагона, а сам встал на щебенку, и порог оказался на уровне его подбородка. Слишком высоко.

— Пойду за помощью, — сказал он. — Постарайся пока не ложиться.

Но Андрей и не пытался. Он сидел, положив большие руки вдоль бедер, болтая огромными стопами, и удивленно смотрел на разоренный дымящийся город. Андрей был таким красным, что походил на клоуна.

Йосип положил руку на ботинок:

— Послушай.

Теперь Андрей смотрел на него нехотя, будто ребенок, которого родители вопросами отрывают от телевизора.

— Я должен тебе кое в чем признаться. Ты меня слышишь, парень?

Андрей чувствовал себя нормально и, несмотря на ту шутку, не ощущал боли, но воспринимал все как-то непривычно: звуки он слышал обрывочно, а то, что видел, выглядело странно, будто был совершенно пьян. Опуская взгляд на широкую струю крови, заливающей брюки, он думал, что, если уж суждено вытечь полностью, хорошо, если это происходит из груди. И он никак не мог понять, что там внизу делает лицо Йосипа Тудмана.

— Я хочу исповедаться, — признался Тудман.

Андрей понимал не все, но считал, что, если тебя пришли навестить в больничной палате, нужно из вежливости проявить интерес. Он до сих пор сожалел, что не запомнил цветы, которые в тот раз принес старик Шмитц.

— Говори, — разрешил он торжественно.

А вдруг он мог стать папой римским — это даже лучше, чем центральный нападающий или герой войны.

Тудман сказал, что ему очень жаль, но Андрей отвлекся, потому что по тропинке поднимались женщины. Три красивые молодые девушки, впереди — крашеная блондинка. Странно, что он раньше их не встречал.

Тудман сказал, что всегда старался делать добро, но человек — существо слабое. Наверное, так и есть, думал Андрей, но какое отношение это имеет ко мне?

— Это был я, Андрей, — услышал он признание Тудмана. — Я все эти годы тебя шантажировал.

Очень забавно, ведь, по его мнению, все было наоборот, но, возможно, он ошибается; так бывает, когда не совсем понял суть фильма, но не хочешь в этом признаться и соглашаешься, что фильм хороший.

— Почему? Почему? — спрашивал Андрей и завороженно смотрел на стайку кроликов, кубарем спускавшихся по склону. Внезапно они замерли в облаке пыли, поднимавшемся над нижней станцией одновременно с большим облаком дыма, и снова заторопились по склону вверх. Он задумался, существуют ли стадионы для кроличьих бегов.

Три женщины оглянулись, туже затянули платки и заторопились наверх. Возможно, одна из них — женщина всей его жизни, подумал он и собрался было помахать или окликнуть, но потом подумал: а вдруг они не желают ничего обо мне знать — я этого не допущу.

— Потому что мне нужны были деньги. Это не оправдание, мне очень жаль, об этом я сожалею больше, чем о чем бы то ни было. — Йосип стал говорить быстрее, заметив, что жизнь уходит из лица Андрея. — Ты этого не заслужил. Ты лучше меня. Я все Яне о тебе рассказал, и она…

— Кто?

— Моя возлюбленная. Женщина из Загреба.

Даму в белой шляпе и нейлоновых чулках Андрей помнил.

— Да, я был хорошим мальчиком, — мечтательно произнес он.

Йосип снял фуражку, взял правую руку Андрея и положил на свою голову:

— Можешь меня простить?

— Я прощаю тебя, — сказал Андрей, — именем Отца, Сына и Святого Духа.