Пеллико С. Мои темницы. Штильгебауер Э. Пурпур. Ситон-Мерримен Г. В бархатных когтях

Перевод с немецкого

I

Герцогский штандарт, веявший над дворцом в герцогской столице Кронбурге, опустился до половины флагштока. К порталу дворца, сделанному из лучших белых плит майнцкого известняка, подкатил придворный экипаж.

— Как могло это произойти так быстро? — поспешно спросил открывавшего дверцу придворного лакея вышедший из экипажа господин.

— Камердинер Геллер, ваше превосходительство, нашел его светлость за письменным столом уже бездыханным, — смущенно пробормотал тот в ответ. — Лейб-медика доктора Лебера пригласили немедленно, но он напрасно хлопотал около его высочества.

Министр-президент Бауманн фон Брандт поднялся по давно знакомой ему лестнице из белого мрамора, слывшей одной из достопримечательностей герцогского дворца. Во втором его этаже были расположены герцогские апартаменты. Из передней посетитель направился в кабинет, тот самый кабинет, где много лет тому назад он получил портфель из рук своего государя.

У дверей с ружьями к ноге стояли на часах два герцогских гвардейца в ослепительных белых мундирах с голубыми доломанами. Две неподвижные фигуры гуннов. Тихо, автоматически отдали они честь, когда министр переступал порог кабинета.

Перед голубой портьерой, висевшей на двери кабинета его высочества, Бауманн фон Брандт на минуту остановился.

Как поразило его все это — так, простой случай, для которого нет никаких объяснений. У него закружилась голова, и он закрыл глаза руками. Не то, чтобы он хотел этим скрыть слезы, — нет, такие чувства были незнакомы Бауманну фон Брандту. В эту минуту, когда он непосредственно почувствовал смерть того, кто из года в год возвышал его и вознес на такую головокружительную высоту, в эту самую минуту его поразила мысль, что теперь дни его могущества сочтены. Тенью подернулось его бритое лицо, которому придавал большое сходство с хищной птицей ястребиный нос, нависший над узкими, бескровными, вечно сжатыми губами.

«Альфред! — пронеслось у него в голове. — Эрцгерцог Альфред».

Он вошел в кабинет.

Через высокое готическое окно рядом с письменным столом герцога падали утренние лучи солнца. Они играли на лице умершего, которого до прихода министра-президента оставили в том самом положении, в каком его нашел камердинер Геллер.

Лейб-медик низко поклонился Бауманну и сказал:

— Искусство врача тут более не нужно, ваше превосходительство. Его высочество преждевременно скончался от разрыва сердца.

Бауманн фон Брандт поблагодарил доктора легким движением руки и подошел к телу герцога.

На лице покойного лежит отпечаток тихого спокойствия смерти. В руке было зажато судорожно золотое перо, которым герцог только что подписал последнюю бумагу. То была тронная речь для предстоящего открытия ландтага, которую вчера вечером Бауманн фон Брандт послал в кабинет его высочества.

Недалеко от тела, плача, стоял камердинер Геллер.

Кроме него и лейб-медика в кабинете герцога до приезда министра-президента никого не было.

— Расскажите, как это произошло? — обратился Бауманн к камердинеру.

— Я только что приготовил второй завтрак, который его высочество изволили обыкновенно кушать во время работы, — начал он с рыданием в голосе, — как вдруг мое внимание привлек какой-то странный шум. Мне в передней показалось, что это был вздох, какое-то клокотанье и стон. Я прислушивался с минуту, но не слыхал более ничего. Через некоторое время меня охватил смертельный страх. Я тихонько вошел в кабинет и нашел его высочество в том самом положении, в каком вы изволите теперь его видеть.

— Хорошо, Геллер. Будьте добры, доктор, составить протокол, на основании которого я должен сделать официальное оповещение о смерти его высочества. Я сейчас должен созвать всех министров на экстренное заседание. Дальнейшие меры можно будет принять только после его решения.

— А как же его высочество наследный принц Альфред? — робко заметил доктор.

— Я поставлю в известность его высочество о кончине его родителя лично и представлю его высочеству прошение об отставке кабинета. После составления протокола можно будет положить смертные останки почившего в его спальне.

Камердинер и врач молча поклонились всемогущему здесь человеку.

Министр-президент пошел из кабинета, медленно и задумчиво. Не замечая чести, которую ему отдал караул, он спустился вниз.

«Эрцгерцог Альфред!» — снова пронеслось в его голове.

Перед дворцом стояла большая толпа народа. Весть о внезапной смерти герцога успела уже разнестись по улице. Бауманн фон Брандт даже не взглянул на народ. Он сел в экипаж и поехал прямо в министерство финансов. Принимая назначение от герцога, он выговорил себе портфель министра финансов.

Здесь он распорядился, чтобы немедленно был созван совет министров.

Эти лакейские душонки, как он называл их в глубине души, были марионетками в его руках. Одну за другой вытаскивал он их наверх за время своего долголетнего правления. С ними ему не трудно было управиться. Другое дело эрцгерцог Альфред!

Теперь дело шло о том, чтобы выбрать депутацию, которая должна была сообщить юному наследнику престола, воспитывавшемуся, по прихоти покойного герцога, вдали от шумной столицы, известие о внезапной кончине его отца и его восшествии на престол и передать обычную в таких случаях отставку министерства. По предложению Бауманна фон Брандта для этой миссии были избраны он сам, министр внутренних дел Фрейлинг и военный министр генерал фон Дорбах. Затем решено было послать телеграмму единственному из близких родственников покойного, его зятю по второму браку князю Филиппу. Официальное объявление дворов и посольств должна была сделать придворная канцелярия.

После преждевременной смерти герцогини, герцог Бернгард, только что неожиданно скончавшийся, из человека общительного превратился в чудака. Он сознательно отказался от всякой роскоши, от всяких торжеств. Целыми днями работал он у себя в кабинете и удалил от себя даже своего единственного сына и наследника. О возможности внезапно умереть герцог едва ли думал. И вот теперь он умер в том одиночестве, в котором он жил после смерти своей жены, которую он боготворил, а сын и наследник, сидя там, в тихих горах, где он проводил годы своей юности под ферулой своего воспитателя, и не подозревал, что тяжелая корона опустилась на его слабую голову. Он еще не чувствовал, что тяжелые складки пурпурной мантии легли на его узкие плечи: ему было всего восемнадцать лет.

Чудные весенние дни стояли в уединенной горной долине, которая была колыбелью принца почти с того самого момента, как он помнил себя. В полной красе весну можно видеть только там, где сосновые леса на холмах соприкасаются с крутыми отвесными скалами гор, только там, где расщедрившаяся природа понатыкала в свое платье, словно измарагды и сапфиры, ясные горные озера. В последние недели этого теплого апреля из пышных зеленых лугов вышли, словно по волшебству, тысячи цветов. На всех возвышенностях, во всех ложбинках все было покрыто темно-синим ковром.

Ближайшие окрестности старого, перестроенного ныне уже покойным герцогом романтического замка Гогенарбурга были любимым местом наследника. Тут был луг, окруженный темными елями и стройными лиственницами. На нем раньше всего весной появлялись незабудки. И в нынешнем году они раскинулись перед его взором, словно голубая королевская мантия. От них глаз переходил на средневековую постройку замка Гогенарбурга, который был отведен для житья ему, его воспитателям и адъютантам, а затем на отвесные, еще покрытые снегом отроги высоких гор. Отсюда открывался дивный вид на дикую горную долину, через которую проложил себе путь бурный горный поток, и на отвесную меловую скалу, которая внезапно подымалась на краю равнины, словно какой-то носитель королевской мысли. Справа и слева в глубине у ее ног лежали два небольших горных озера, одно зеленое, словно смарагд, другое — светло-голубое, как драгоценный сапфир. В своих мечтах Альфред называл их драгоценными камнями своей герцогской короны. Над крутыми меловыми скалами кружился могучий горный орел, носились неверным полетом соколы, а в тишине ночей раздавалось уханье сыча.

Таков был мир эрцгерцога Альфреда.

Великолепную столицу, резиденцию своего отца, из которого этот одаренный художественным вкусом герцог и его предки создали красивейший город в Европе, он видел в своей жизни самое большое два-три раза. Редко посещал его и отец в его уединении. Мать он едва помнил. Его не тянуло к шумной жизни Кронбурга. Уединение его лесного замка, словно какой-то волшебник, захватило самую глубину его внутренней жизни.

Он никогда не скучал. Целыми часами он мечтал и смотрел в даль. Его сильная, развитая чтением фантазия создавала целый новый мир среди этих скал и гор, и мысль о короне, которую он призван когда-нибудь носить, порождала в его сердце удивительное сновидение.

Он, государь этих гор и озер, герцог столицы и этой равнины. Когда ему было шестнадцать или семнадцать лет, он читал со своим профессором латинского языка «Анналы» Тацита и картины из жизни древних римлян Светония. Виллы патрициев в Байях и Тибуре, здания на Палатинском холме, золотой дом Нерона, сады Цезаря — все это оживало в его творческой фантазии и принимало гигантские размеры. Он был художник и творец, гений мысли и дела, и сам не догадывался об этом.

Держа в руках «Илиаду» Гомера, он лежал в золотых лучах этого весеннего полудня на траве своего луга, прикрытый плащом из голубого бархата, который он велел сам приготовить для себя. Он читал ту песню, где Гефест кует оружие для Ахилла.

Вдруг Альфред очнулся от сонма мифологических образов.

Около него стоял, затаив дыхание, его адъютант фон Ласфельд.

— Ваше высочество, — начал он. — Во дворец прибыла депутация от министерства с министром-президентом Бауманном фон Брандтом во главе. Очевидно, речь идет об очень важном государственном деле.

— Просите их сюда, Ласфельд.

— Простите, ваше высочество, депутация от министерства с министром-президентом во главе, повторил Ласфельд. — Если ваше высочество не желает навлечь неудовольствие вашего отца…

— Поэтому ведите их сюда. Я вам приказываю, Ласфельд.

— Повинуюсь приказанию.

Ласфельд удалился.

Альфред встал с высокой травы, отшвырнул от себя книгу и стал ходить взад и вперед беспокойными шагами. Какое-то внезапное предчувствие как будто подсказало ему, какую весть должна была передать ему депутация из Кронбурга. Голубой плащ широкими складками закутывал его стройную фигуру. В его глазах изредка вспыхивал огонек. Узкой красивой рукой он беспокойно гладил свои густые каштановые вьющиеся волосы.

Ждать ему пришлось минут пять.

Наконец показалась депутация. Фрейлинг и Бауманн фон Брандт были в министерских мундирах, фон Дурбах в полной генеральской форме, в шляпе с перьями. Уже издали эрцгерцог заметил на них траур.

Министр-президент остановился перед ним и низко поклонился. Затем послышался его голос:

— Ваше высочество, мы явились сюда лично, чтобы сообщить вам о внезапной кончине августейшего вашего родителя, последовавшей сегодня утром. Мы первые всеподданнейше приветствуем ваше высочество, как нового носителя герцогской короны, и слагаем с себя должности, вверенные нам вашим августейшим родителем.

После этих слов министра-президента водворилась глубокая тишина. И вдруг дрожь прошла по стройному, как ель, телу эрцгерцога, слезы брызнули у него из глаз, но он быстро овладел собою.

— Заверяю вас, господа, в моем герцогском благоволении к вам. Прошу вас всех помочь мне в моей тяжелой задаче, как вы помогали моему покойному отцу, и возвращаю портфели вам обратно. Я сегодня же отдам приказание о сформировании нового кабинета, того же самого, который был при отце, и в полночь прибуду в Кронбург.

Альфред выпрямился во весь свой рост. Он был выше Бауманна почти на целую голову, и теперь министр-президент в первый раз смотрел на него снизу вверх. Давно, с самого дня конфирмации в дворцовой церкви не видал он наследного принца. И теперь на лесном лугу, усеянном цветами, на фоне блестящих озер и могучих гор, в голубом плаще, обвивавшем его, как королевская мантия, он казался чем-то чудесным, и он впервые почувствовал, что этот юноша, которого он всегда так боялся, произвел на него сильное впечатление. В его больших черных глазах Бауманну показалось что-то загадочное, словно ночь, а от высокого бледного чела веяло чистотою вечных снегов. Эти брови словно были нарисованы рукою самого Рафаэля. Бауманн фон Брандт внезапно вспомнил о мадонне Рафаэля, которую он видел, когда несколько лет тому назад сопровождал покойного герцога во Флоренцию. Какие загадки таились в этих глазах, за этим высоким бледным челом?

Не успел Брандт очнуться, как его новый государь милостивым движением руки дал знак, что они могут удалиться.

Депутация тронулась в обратный путь.

«Носитель короны», — раздавалось в сердце Альфреда. Он завернулся в свой плащ, словно в пурпуровую королевскую мантию, и вдруг задрожал, словно охваченный морозом.

II

На торжественном заседании герцог Альфред принес присягу на верность конституции. Государственный совет и министерство его отца остались на месте. Первое облачко, показавшееся было после внезапной смерти герцога Бернгарда на горизонте министра-президента, теперь исчезло. Во дворе казарм войско было приведено к присяге. Великолепные улицы Кронбурга превратились в лес траурных флагов. Все то, что покойный герцог презирал при жизни, воздавалось ему теперь по приказанию его сына: блеск и пышность, какой уже давно не видала герцогская столица.

По высочайшему повелению герцога Альфреда, тело почившего было перенесено в дворцовую церковь. Стены капеллы, в которой на высоком катафалке был поставлен великолепный металлический гроб, были обиты черным сукном. Над алтарем высилось белое распятие, обвитое черным флером. Под сводами церкви был раскинут пурпурный балдахин. На вершине его красовалась герцогская корона, а с боков свисали длинные, в несколько метров черные ленты. Середина церкви напоминала индийский лес пальм, белые розы в изобилии вились около всех колонн. Вокруг тела герцога стояло пятьдесят серебряных подсвечников. Тысячи свечей заливали церковь ярким светом.

На горностаевом плаще покоилась усталая голова Бернгарда, и белый мех блестящими складками спускался до самого низа. Усопший лежал с великолепной лентой высшего ордена на шее, в левой его руке был старинный меч, в правой букет цветов, вложенный одним из сыновей герцога. Дежурство около гроба несли придворные чины и офицеры герцогской гвардии. Неподвижно, словно высеченные из мрамора, стояли в головах и у ног три гвардейца в белых мундирах с голубыми доломанами.

Звон колоколов несся со всех колоколен церквей. Казалось, все население страны в этот день высыпало на улицы Кронбурга, чтобы видеть похороны герцога и посмотреть на него, молодого герцога, о котором рассказывали такие удивительные вещи. Тысячи людей заполнили улицы.

Любопытство их и страсть к зрелищам были наконец удовлетворены. Колокольный звон и рокот барабанов возвестили столице, что собравшаяся по повелению молодого герцога процессия тронулась в путь. Ее открывали лакеи в красных ливреях, с горящими факелами в руках. За ними двигались духовные ордена и братства, ученики столичных школ, придворные чиновники, духовенство. По древнему церемониалу в качестве носильщиков шли пятьдесят закутанных в мантии человек с закрытыми лицами и с факелами в руках. Перед погребальной колесницей шел двор герцога Бернгарда. Покрытые черным лошади везли исчезавший под грудой венков гроб. А за колесницей, опустя голову, шел молодой герцог. Он шел один, ни одного человека не было около него. Не было даже герцога Филиппа, его ближайшего родственника, не было и высоких сановников государства.

Он был в мундире своего гвардейского полка, с высоким в герцогстве орденом. Странно было, что поверх этого мундира развевался голубой плащ, который он упрямо не хотел снять, несмотря на все представления, и в который он как будто хотел укрыться от всех, кто к нему приближался.

Все взоры были обращены на этого юношу с фигурой Аполлона, все лица поворачивались к нему, матери и отцы подымали своих детей, чтобы показать им его, и по траурным улицам тысячи голосов повторяли:

— Вот он! Вот он!

Альфред шел с опущенной головой, не отводя взора от ехавшей впереди него траурной колесницы.

Усеявшие улицы зрители уже почти не замечали блестящего конца пышной похоронной процессии — министров и чиновников, членов совета и депутатов, иностранных послов и войск кронбургского гарнизона. Глаза неизменно следили за высокой фигурой молодого герцога, которого так редко видели в столице и который вдруг явился из своего уединения среди гор, чтобы осчастливить свой народ.

Начало процессии уже достигло главного собора. При входе встретил тело усопшего государя архиепископ кронбургский. Пятьдесят закутанных в мантии фигур сняли гроб с колесницы, приняли умершего герцога в свою среду и внесли его смертные останки под своды собора. При пении 90-го псалма сошел герцог Бернгард в склеп, где покоились его предки.

Погрузившись в молитву, герцог Альфред стоял на коленях.

Надгробная плита задвинулась над могилой его отца. Он поднялся наконец. Сквозь готическое окно собора врывался свет весеннего солнца, смягчаемый темно-красными стеклами, на которых было изображено распятие. Лучи солнца играли на каштановых волосах юноши, как будто стараясь сплестись для него в диадему.

Герцог вышел из церкви, вызывая всеобщее изумление, словно какое-то чудесное видение.

Министр-президент настойчиво просил у него аудиенции после погребения. Альфред должен быть настроен тогда мягче. Торжественные похороны сильно потрясли его романтическую душу. Перед порталом собора он сам подошел к министру и, протянув ему руку, сказал:

— Милейший Брандт, — начал он, — вы хотели…

Опытный дипломат замер в почтительной позе.

Альфред сел в экипаж и движением руки пригласил министра-президента ехать с ним.

— Вы можете, любезный Брандт, дорогой…

— Милостивое внимание вашего высочества облегчает мне задачу, — отвечал он.

И пока экипаж ехал по улицам столицы, министр приступил к делу.

— Рискуя навлечь на себя немилость вашего высочества, я должен сделать шаг, который, может быть, не встретит полного сочувствия вашего высочества.

— Какой шаг?

— Я вызвал в столицу его светлость князя Филиппа.

— Как вызвали?

— Вашему высочеству, быть может, не известно, что уже несколько лет тому назад, когда вы были еще мальчиком, князь Филипп был отправлен в ссылку вашим августейшим родителем.

— В ссылку? И вы мне говорите об этом только теперь?

— Я не мог поступить иначе. Его высочество герцог, конечно, простил бы его, если б его не постигла внезапная смерть.

— В чем же состояла вина моего родственника?

— В том, что он женился на актрисе, и это сделало его пребывание при дворе невозможным. Но этот брак давно уже расторгнут. Его высочество, ваш покойный родитель, не желал, чтобы князь Филипп особенно пострадал за это.

Он запретил ему жить в Кронбурге, на что ему давали право законы о царствующей фамилии.

— Я подумаю об этом. Но преждевременный вызов князя без моего согласия…

Какой-то недобрый огонек показался в глазах Альфреда.

Он нажал на пуговку звонка, карета остановилась.

— Я не задерживаю вас долее, — коротко сказал он.

И, как бы извиняясь, прибавил:

— Отсюда до министерства финансов два шага.

Сильная борьба поднялась в его сердце. Его власть была оскорблена. Хитрый старик думал провести его, как маленького мальчика, он, который только по его милости и остался министром-президентом. Как могли скрывать от него, что князь Филипп впал в немилость, и призывать его в столицу сейчас же после смерти отца, даже не спросив его согласия. Да, не знает еще этот министр-президент, с кем ему придется иметь дело. Но он почувствует это!

Карета обогнула подъезд герцогского дворца. На флагштоке гордого здания высоко реял герцогский штандарт. Часовые стояли с ружьями.

Медленно и задумчиво поднялся Альфред по лестнице. Первые дни он работал в кабинете своего отца. Его гнев на министра-президента прошел. Он сел в разукрашенное золотом кресло покойного герцога Бернгарда и перечел бумаги, которые для него по его приказанию приготовил его адъютант Ласфельд. Первым ему попал в руки обычный указ об амнистии, приготовленный министром-президентом. Он собственноручно сделал исправления, которые казались ему нужными, расширил указ.

Получили помилование вообще все, кто был приговорен к заключению на один год, а не только те, которые совершили преступления против короны, как проектировал министр-президент. Освобождение их должно было последовать немедленно. Сделав эти исправления, он подписал бумагу: Альфред.

Какой-то странный размах чувствовался в этом имени. Словно воля, превратившаяся в материю, стояли эти большие прямые буквы. Выдавался и энергичный росчерк, как бы свидетельствуя о непреклонной решимости.

На звон серебряного колокольчика, которым всегда пользовался его отец, явился дежуривший возле кабинета лакей.

— Позовите фон Ласфельда, — сказал Альфред.

Тот немедленно явился.

— Ласфельд?

— Что прикажете?

— Поезжайте сейчас к князю Филиппу. Я буду ждать его. Сейчас же.

— Слушаю.

Альфред поднялся и прошелся по комнате. Потом он пошел по бесконечной анфиладе герцогского дворца.

— Все должно остаться по-старому, — говорил он про себя, — все.

Он вернулся в кабинет.

— Гофмаршала!

— Его сиятельство граф Штор ожидает приказаний вашего высочества в приемной.

— Пусть войдет.

Граф Штор явился.

— Любезный граф, — начал Альфред. — Апартаменты моего покойного отца должны остаться без всяких изменений. Позаботьтесь о том, чтобы приготовить для меня другое жилище.

— Ваше высочество изволите…

— Разве вы не слышали: другое жилище.

— Если вашему высочеству апартаменты вашего покойного родителя…

— Есть еще какое-нибудь место в столице?

— В северном флигеле.

— Отправляйтесь туда.

— Сейчас же?

— Сию же минуту. Идем.

В сопровождении герцога граф Штор двинулся по бесконечным комнатам замка. Наконец они достигли северного флигеля. Граф Штор приказал едва нагнавшему их сторожу отворить его. Альфред прошел несколько великолепных зал. Они были слишком велики и роскошны для покойного герцога, эти постройки прадеда Иоахима, слывшего самым расточительным из князей. В большой зеркальной зале Альфред остановился.

— Это мне не нравится. Комнаты очень хороши, но все это должно быть иначе. За сколько времени вы могли бы переделать все это?

— Это зависит от того, какие будут приказания вашего высочества.

— Нужен другой стиль. Рококо. Понимаете, рококо. Я дам вам рисунки, которые я сделал сам… Можете управиться за неделю?

— Я должен сначала посмотреть рисунки, ваше высочество.

— Я хочу, чтобы вы управились. Я так хочу!

— Слушаю, ваше высочество.

— Я пошлю рисунки прямо в гофмаршальскую часть.

Альфред подошел к высокому окну.

— Вид отсюда хорош. Как вы думаете, можно в этом флигеле устроить зимний сад?

— Полагаю, что можно, — в большой зале.

— Зимний сад, с озером. Я не могу расстаться с моими озерами.

Граф Штор изумленно посмотрел на герцога.

— Что вы на меня так глядите? — спросил Альфред и отвернулся, как будто бы ему не под силу было переносить человеческие взоры.

— Да, с озером, а вокруг него пальмовый лес. Вы понимаете меня или вы туги на понимание?

— Я вас вполне понимаю, ваше высочество, — пробормотал граф Штор.

— Итак, через неделю. Уведомьте придворную оранжерею. А теперь ведите меня назад.

Граф молча повиновался.

— Я сегодня вернусь в Гогенарбург. Когда все будет приведено в порядок, вы мне доложите.

— Слушаю, ваше высочество.

На пороге кабинета Альфред столкнулся с князем Филиппом, который поклонился ему чуть не до земли.

— Входи, — услышал он ясный голос своего племянника.

Филипп последовал приглашению.

— Мы решили, чтобы солнце нашей герцогской милости воссияло и над тобой.

Эти слова как-то радостно звучали в устах Альфреда. Он обнял дядю и порывисто поцеловал его в обе щеки.

III

Обычный траур был продлен Альфредом, «чтобы особо почтить память моего усопшего родителя», как сказано было в собственноручно написанном указе. Народ, особенно жители веселого Кронбурга, роптали.

Но это ни к чему не привело. Герцог был глух ко всем намекам министров и чинов двора. Он жалел о своем отце, и его народ, с которым он связан чувствами, должен испытывать то же самое.

Блестящие покои северного флигеля были приведены в порядок. Это продолжалось недели и месяцы. В первые дни из Гогенарбурга в столицу каждый день летели депеши и курьеры. Потом Альфред избрал в качестве летней резиденции замок Турн, находившийся недалеко от столицы. Отсюда правил он первое время. Благодаря быстрой рыси его лошадей, которых меняли трижды во время пути, он мог доезжать до столицы за два с небольшим часа. Таким образом, суета оживленной улицы герцога Бернгарда в самом центре столицы чередовалась для него с видами на великолепное голубое озеро, омывавшее стены его замка. Но чаще бывало так, что в замок призывались высшие чины двора и министры. Бауманн фон Брандт про себя проклинал капризы молодого герцога, который вздумал управлять, не показываясь в свою столицу.

Но министру-президенту и высшим сановникам пришлось пережить в эти первые месяцы нового правления нечто еще более удивительное. Альфред входил во все мелочи, во все подробности докладов, чего никогда не бывало прежде. У чиновников всех ведомств оказались теперь полны руки работы, чтобы исполнять все приказания молодого герцога и удовлетворять всем его желаниям.

До поздней ночи работал телеграф между замком, министерствами и другими главными управлениями. У Альфреда была странная привычка рассматривать все государственные дела в те тихие часы, когда все живущее покоится во сне. В круглом окне маленького замка в ночной тиши падал мягкий свет лампы на тихое озеро и на горный ландшафт, озаренный волшебным светом луны. Там сидел одинокий юноша и руководил, как ему подсказывала его фантазия, судьбами целого народа.

Часто среди глубокой ночи герцогский экипаж вдруг останавливался перед зданием министерства финансов в Кронбурге, и Бауманн фон Брандт, согласно приказу, должен был совершать ночную поездку в замок. И всемогущий когда-то министр подчинялся капризам своего нового, юного государя. Он боялся, как бы бразды правления не попали в другие руки.

Во время таких ночных аудиенций, которые герцог давал не только ему, но и другим в угловой комнате своего замка, уединенного и почти неприветливого, он с удивлением присматривался к внутреннему миру этого преждевременно созревшего юноши, как он называл его, который вдруг стал на его глазах выдающимся человеком.

«Как это делал мой отец», — таков был обычный в первые недели ответ Альфреда, но уже месяца через два-три все переменилось. Самостоятельность овладела юным монархом, и приказания и распоряжения министра-президента нередко возвращались к нему перечеркнутые каким-нибудь одним словом Альфреда, чего никогда не бывало при герцоге Бернгарде.

«Невозможно», «не следует», «необходимо изменить сообразно моим предположениям», — читал он на полях объемистых докладов, на добросовестную разработку которых ушло несколько недель.

Острый взгляд Альфреда, меткие суждения, сказочная память, энергия и редкий дар схватывать во всем самое важное — все это не только удивляло, но просто пугало не только министра-президента, но и всех окружающих.

Мелочи, которые можно было разрешить в одну минуту, с молодым герцогом обсуждались часами; он хотел быть осведомленным во всем. Наоборот, законопроекты, требовавшие со стороны государства больших финансовых жертв, разрешались им немедленно, начертанием неизменного «согласен».

«Прошу не представлять мне всякие мелочи относительно благотворительности и жалованья чиновникам, находящимся на моей службе», — гласила отметка, сделанная на полях бумаги с указанием расходов на содержание герцогского двора.

Наконец двор окончательно был перенесен в Кронбург. В октябре праздновался традиционный народный праздник. Его справляли за городскими воротами, на огромном луге, под защитой колоссальной фигуры, которая в образе гигантской женщины воплощала величие герцогства.

В первый раз со дня погребения своего отца показался герцог народу. Теперь он был совсем другой. Его темные глаза на этот раз сияли радостью. Он смешался с народом, а при раздаче призов собственноручно раздавал их крестьянам.

Вечером этого дня Альфред впервые после восшествия на престол отправился в театр.

Ночью директор театров барон Глаубах был вызван к герцогу.

— Любезный барон, — начал Альфред. — Сегодняшнее представление мне не понравилось. Все это были кулисы. Не было правды, не было природы.

Старый барон с горечью покачал головой. Он побледнел. Он заколебался на своем видном посту, которого при герцоге Бернгарде никто не решался оспаривать у него.

— Ваше высочество, — забормотал он смущенно…

— Садитесь, барон, — снова заговорил Альфред. — Я попросил бы вас доложить мне о новых пьесах, принятых для театра. Если что-нибудь можно устроить сегодня ночью…

— Ваше высочество…

— У меня есть идея, есть настроение, чувство того, чем должна быть придворная сцена. Все эти образы и тона нечто совершенно другое, чем то, что я видел сегодня в театре.

— Ваше высочество, — снова забормотал директор.

Но Альфред не дал ему говорить.

— Нужно вообразить, любезный барон, что где-нибудь в отдаленной земле живет гений, что… Вы понимаете меня?

— Простите, ваше высочество, я не понимаю вас.

— Пойдемте.

Директор пошел за герцогом. С изумлением останавливался его взор на анфиладе раззолоченных апартаментов, которые были отделаны по рисункам герцога, и которые он ревниво скрывал от постороннего взгляда.

Лазурь, золото и белый цвет — вот любимые цвета герцога, которые повторяются здесь с самыми разнообразными оттенками.

В изумлении следовал барон Глаубах за герцогом.

Альфред обернулся.

— Вот как я себе представляю все это, барон, золото, лазурь и белый цвет. Взгляните на эту чернильницу из одного куска лапис-лазури, которая стоит на мраморном столике в углу. Я не употребляю ее, она слишком хороша.

Он на минуту остановился перед столиком, взял в руки восхитивший его предмет и показал его барону.

Оба пошли дальше и приблизились к аллее из каких-то японских растений.

— Эта аллея ведет в мое сокровенное убежище, любезный барон. Никто еще не ходил по ней. Но вы должны видеть его, чтобы почувствовать, чем должна быть сцена.

Альфред нажал кнопку, находившуюся сбоку аллеи, и открыл дверь. Крик изумления вырвался у директора.

— Это уже не театр, это правда, это сама природа, красота, облекшаяся в кровь и плоть, — говорил Альфред.

Перед взорами барона лежало тихое кристально-чистое озеро, освещенное мягким светом искусственной луны. На берегах его высились пальмы, а на поверхности скользил маленький челнок в образе дельфина.

— Вот как я представляю себе сцену, любезный барон. В далекой, далекой стране надо отыскать гения, художника, который мог бы осуществить мой сон! Эту рощу должны оглашать никогда не слыханные мелодии, в этих кустах должны петь невиданные птицы, как те вольные пташки в моих горах над Гогенарбургом, и в чудесах красоты должны сливаться воедино все люди — душою и телом. Вот как я представляю себе сцену, барон! Назовите мне имя того гения, который может превратить этот сон в действительность. Я награжу его золотом, он будет моим другом, моим братом. Но пусть не будет больше таких представлений, как сегодня вечером. Не думаете ли, что такой гений где-нибудь дремлет и ждет меня?

— Не знаю, ваше высочество.

— Вы, конечно, не знаете. Пусть мне принесут рукописи пьес. Я заставлю играть их здесь, в роще, и открою художника, который может осуществить мои сны.

— Ваше высочество, в Париже недавно освистали оперу, написанную таким пионером в области красоты.

— А мне об этом ничего не сказали! Закрыли для такой оперы двери моего театра! Почему? У вас есть партитура этой оперы? Нет ли у вас другой какой-нибудь оперы этого, как вы его называете, пионера в области красоты?

— Он сам выдает себя за такого пионера, ваше высочество. Только будущее покажет, действительно ли он пионер.

— Как будто будущее может что-нибудь показать, если мир оставит погибать с голоду великого художника! Я думал, что вы больше понимаете дело. Итак, оперы этого гения покоятся в вашем письменном столе?

— Никак нет, ваше высочество. В царствование вашего отца, когда ваше высочество изволили жить еще в Гогенарбурге, я решился сделать попытку. Я велел разучить одну из опер этого композитора и поставить ее. Ее давали раза два-три. Но эта опера не понравилась ни двору, ни публике. Рецензенты напали на музыку и разнесли ее. Гения встретили насмешками, и я уже не решился на второй опыт.

Альфред вперил свои блестящие глаза в барона Глаубаха и сказал:

— Я приказываю, барон, чтобы эта опера немедленно была возобновлена в репертуаре. Впрочем, нет, подождите!

Альфред с минуту подумал.

— Я хочу видеть эту оперу один. Понимаете, совершенно один. Когда это можно сделать? Сегодня еще не поздно?

— Сегодня немыслимо, положительно немыслимо, ваше высочество. Но достаточно будет двух-трех репетиций. Я ставил эту оперу прошлую зиму. Вашему высочеству нужно будет назначить день на будущей неделе.

— Не день, а ночь, — перебил Альфред. — Если люди ничего не понимают в этом герое, пионере красоты, если они осмеяли его, то я хочу слышать его оперу. Вы дадите ее как можно скорее. В одну из ближайших ночей на будущей неделе. Для одного меня. Поняли?

— Слушаю.

— Вы свободны.

Альфред милостиво проводил барона фон Глаубаха через волшебно освещенную рощу, мимо озера, в свои покои.

В эту ночь герцог не смыкал глаз. Беспокойно ворочался он на нежном пуху своей парадной постели.

— Ах, если б он оказался художником моих снов, — громко говорил он сам с собою.

Спальня была озарена голубым огнем. Альфред набросал рисунок этой комнаты давно, когда был еще мальчиком. Потолок представлял звездное небо. Тихим блеском светились сотни звезд. Яркий свет искусственной луны падал на герцогскую постель. Он впускался в эту единственную в своем роде спальню при помощи особого хитроумно придуманного аппарата.

Альфред оперся пылающей головой на руку.

— Ах, если б он оказался долгожданным Мессией! Исполнителем моих снов, огненным столпом на темной дороге моей юности! Избавителем от мук! Тантал, Тантал! — говорил он сам с собой.

Как будто какое-то просветление спустилось на его лицо.

Очами своей пылкой фантазии он хотел увидеть исполнение того, чего еще не выразил ни один художник ни словом, ни кистью, ни резцом, не выразил потому, что то, что таил в своей душе герцог Альфред, превышало человеческие силы.

IV

В театральных кругах Кронбурга царило большое возбуждение. Произошло нечто небывалое в истории сцены. Огромный оркестр, хор и артисты получили приказание собраться ночью для исполнения оперы, отвергнутой публикой и специалистами.

«По повелению его высочества» — стояло на извещении директора театра. Все усилия получить билет на это представление остались тщетны. Барон Глаубах напустил на себя могильное молчание. Театральные чиновники нашептывали друг другу о принцессе, которую никто не видал и которую никто не знал по имени и для которой будто бы давалось это представление.

«Представление начнется в половине первого ночи» — стояло на извещении, которое было разослано только участвующим.

Огромное здание театра, непосредственно примыкающее к дворцу, было освещено, как днем, «торжественно», как говорится в официальных отчетах по случаю приема каких-нибудь высоких гостей. На сцене все уже было готово. До половины первого оставалось всего три минуты.

Глубокая тишина царила внутри театра. В огромных залах, с которыми может сравняться разве парижская опера, не было ни души.

Ровно в половине первого барон Глаубах дал знак начинать представление. Оркестр заиграл. Великолепная театральная зала погрузилась в полумрак. Дверь ложи, находящейся в середине, отворилась, и странная фигура молодого герцога, словно тень, вошла в зиявшее пустое пространство.

Занавес поднялся.

Сцена представляла уходящую вдаль долину реки, покрытую лесом.

На заднем плане струился серебряный поток, освещенный яркими лучами солнца. Под могучим дубом стояла высокая стройная фигура князя в средневековом одеянии. Его окружала его дружина. Он как будто собирался творить суд и расправу. Перед ним стоял отряд рыцарей под предводительством человека в черных доспехах. Рядом с ним была женщина. Громко звучит военный клич, гулко гремят трубы в пустом тихом зале.

Черный рыцарь выступает вперед и заявляет свою жалобу.

Появляется девушка чудной красоты, в белом платье, с длинными белокурыми косами, которые обвивают ее голову, словно солнечная корона.

Как очарованный, прислушивается одинокий юноша в ложе.

Его черные глаза не отрываются от этого чарующего видения. Какой-то сладкий трепет проходит по его жилам, когда до него доходит мягкий и чистый, как звон колокольчиков, голос певицы.

Вдруг глаза всех действующих лиц обращаются в глубину сцены. На блещущей серебром реке показывается белоснежный лебедь, который на золотых цепях везет за собою челнок, а на нем стоит белый рыцарь, словно пришелец из какого-то другого мира. Серебряное вооружение, серебряный шлем, серебряный меч, только рог, который он носит у пояса, из золота.

Юноша в ложе срывается со своего места. Словно молния пронизывает его. Он перевешивается через барьер и ушами, и глазами впивается в сказочное видение. Ему кажется, что все то, о чем он до сего времени мечтал, ничто в сравнений с тем, кто приближается теперь по сцене, с этим защитником невинности, преследуемой с дьявольской хитростью, отцом народа и страны, спустившимся с недосягаемой высоты, избранным посланником неба… как и он сам, пришедший в герцогскую столицу с уединенных чистых высот Гогенарбурга для того, чтобы осчастливить народ и защищать преследуемую невинность.

Он плачет. Он потрясен. Его сердце стучит сильно, а тело дрожит. Он ужасается величию того, что стало плотью и кровью, ибо в образе рыцаря с лебедем он увидел самого себя перед важнейшею своею задачей.

Его глаза расширяются. Он уже забывает о театре и не знает, где он находится. Он слушает и смотрит.

Вот черный рыцарь опять на сцене. О, как он ненавидит его. «Бауманн фон Брандт», — проносится у него в голове, — его министр-президент, в котором он прозревает непримиримого врага, разрушителя его фантазий и планов. Но это только один момент. Дальше он уже улыбается гордой улыбкой победителя.

Серебряный рыцарь поверг в прах черного.

Силы тьмы побеждены, покорены свету чистоты и невинности божественного посланника, благость которого дарует жизнь даже врагу.

Странная, торжественная, огненная фраза пронзает его: «Ты не должна меня спрашивать никогда».

Упал занавес. В театре водворилась мертвая тишина.

Без антракта начинается второй акт. Юноша в ложе сжимает кулаки; козни черного рыцаря и его жены грозят гибелью светлому. Глубокий и тяжелый вздох сотрясает его молодое тело.

Она, даже она сомневается в нем, в его божественном послании, задает запрещенный вопрос, разрушает тайну, срывает окружающее его сияние, прикасается грубой человеческой рукой к его доспехам, золотому рогу и белым лебедям!

Юноша закрывает свои большие черные глаза и плачет. Шиллер, которого он так часто перечитывал в своем уединении в Гогенарбурге, Шиллер вспоминается ему, когда падает занавес после второго акта. Губы его дрожат. Он видит, как исчезают белые лебеди Грааля.

Его била лихорадка. Долго и без движения сидел он, когда представление уже кончилось. Он как-то забыл даже имя самого творца этой оперы.

Наконец он как будто очнулся от сна. Это он, чистый и неприкосновенный таинственный посланец небес, к которому не может никто обращаться с вопросом.

Он поднялся с места, гордый и царственный.

В ложу был позван барон Глаубах.

— Знаете ли вы, где живет человек, создавший эту… эту чудную вещь? — проговорил герцог.

— Конечно, ваше высочество.

— Спешите, телеграфируйте, что я хочу видеть его завтра. Слышите, барон, завтра же. Я хочу наградить его по-королевски. Я благодарен ему на всю жизнь за эти часы.

— Слушаю. Как будет угодно вашему высочеству.

— Завтра же он должен быть здесь, понимаете… Я не отпущу его, этого волшебника в царстве красоты, создавшего такую вещь. А вы, барон, возьмите вот это на память о сегодняшнем вечере.

Альфред снял с пальца драгоценное кольцо.

— Я всегда носил этот сапфир. Он такого же голубого цвета, как цветы моих лугов. Он прозрачен, как горный поток у подножья Гогенарбурга. Глядя на этот перстень, вы должны вспоминать обо мне, освобождающем искусство от унижения. Позвольте мне самому надеть вам этот перстень и поблагодарить вас за эти часы.

Барон Глаубах не знал, что делать. Как человек, строго соблюдавший придворные церемонии, он не смел высказаться при таком бурном излиянии чувств своего государя.

Он подчинился молча. Взял перстень и позволил герцогу надеть его себе на палец. Альфред заключил его в свои объятия и порывисто поцеловал.

— Барон, завтра я должен видеть и слышать этого художника. Переживу ли я эти часы, которые отделяют меня от утра? Благодарите его от моего имени. Я хочу… Да, так. Я подарю ему серебряные доспехи. Я сейчас закажу для него серебряный шлем с лебедем.

Альфред поднялся и пошел вниз по освещенной, как день, лестнице и исчез в своем дворце.

Когда он дошел до своих апартаментов, камердинер доложил, что холодный ужин готов.

— Не хочу, мой друг, — отвечал юный герцог.

Он скрылся в аллее. Когда он вступил в свой зимний сад, вспыхнули огни, цветы стали испускать свой бальзамический запах. Большие белые розы тихо склонялись к водам искусственного озера. Альфред сел в челнок и неслышными легкими ударами весел он был уже на середине озера. Тут он выпрямился во весь свой рост. Из ясных вод в блеске искусственного солнца глянул ему навстречу его собственный образ. Здесь впервые он представил себя, тем рыцарем с лебедем.

V

Через три дня маэстро и герцог встретились.

Телеграмма Глаубаха осталась без ответа. Альфред не находил себе места. Он приказал своему секретарю Винтереру отыскать творца оперы и немедленно привезти его во дворец.

Благодаря своему красноречию, Винтереру удалось уговорить этого уже ожесточенного, порвавшего с миром человека, и он поехал с ним.

В роскошный кабинет Альфреда вошел человек лет пятидесяти, скорее невзрачный, чем представительный.

По лицу герцога скользнуло легкое разочарование, когда он впервые увидел этого воплотителя своих смелых мечтаний. Эпитет «божественный», с которым он хотел обратиться к нему, замер на его губах.

Но, взглянув в эти чудные голубые глаза, он быстро оживился. Это как будто из мрамора выточенное лицо, смело выгнутый нос, блеск его глаз, нервное подергивание нежных рук, волосы, в изобилии ниспадавшие на слишком широкий лоб, — все это придавало маэстро вид чего-то необычайного. Этому способствовала и одежда, в которой он предстал перед герцогом.

На нем была бархатная куртка, в руках он держал бархатный берет, который по своей форме напоминал береты, встречающиеся на картинах Рембрандта.

— Как мне назвать тебя, — послышался голос Альфреда, — маэстро, брат, родственная душа, творец Тангейзера? Я призвал тебя сюда, чтобы поблагодарить тебя, разрешителя души моей, проводника к солнечному свету.

— Ваше высочество, — смущенно заговорил маэстро, — этот поток милостей, который с первых же слов… на мою слабую голову.

— Нет, нет! — перебил его Альфред. — Не то, единственный. Ты брат мой, по которому давно томилась душа моя. Оставайся при мне, при моем дворе, дай мне руку, веди меня на вершину, где звучит гармония твоей души! Хочешь?

— Меня не поняли, — с горечью отвечал маэстро. — С моей головы сорвали едва завоеванный венец, меня осмеяли вместе с моим творением. Бедность, скудость, ожесточение, голод и домашние невзгоды были единственными спутниками моего тернистого пути. Высоко, выше, чем когда-нибудь, носится в облаках венок, к которому тянутся мои дрожащие руки и который я никогда, никогда не достану.

— Ты уже достал его, ты уже держишь его в руках, — воскликнул с одушевлением Альфред. — Эта диадема прекраснее всех королевских корон в мире. Будь моим, будь мне вождем и руководителем! Хочешь?

Дрожь пробежала по телу маэстро.

— Если бы я мог уверовать, что в вас, герцог, я нашел избранного… Я не подберу выражений… Знатока моего искусства… искусства будущего, о котором я мечтаю… Рыцарь с лебедем лишь предвестник его, лишь предчувствие, а не завершение того, что я чувствую, слышу в храме этого нового искусства…

— Предвестники, предчувствия… как… как же это? Говори, маэстро, объясни мне, поделись со мной, объясни, что же это за искусство будущего?

— Если бы я даже владел потоком речи и силою слов, то и тогда я не мог бы этого, герцог. Все слова — ничто в сравнении с бушующим морем звуков, которые дрожат в моей душе, ничто в сравнении с тем бездонным чувством высшего счастья и глубокой скорби в моей груди. Я вижу колеблющиеся образы, которые я не смею схватить, от которых я отступаю и к которым я денно и нощно стремлюсь. И тогда-то, герцог, познаю я тщету наших человеческих способностей, бессилие мира и театра воплотить все это в кровь и плоть и представить перед восхищенными глазами. Но это фата-моргана, за которую я хватаюсь и с которой я падаю в пропасть. Я лежу в пустыне, в сухом песке и со стоном умоляю о глотке воды, который мне никто не дает. В своем горячечном сне я вижу великий сон, недостижимую картину. Храм, в котором осуществится эта музыка будущего. Что значат все наши театры в сравнении с этим храмом. Театр! Противное слово, обозначающее как раз противоположное тому, о чем я мечтаю…

— Чего ты хочешь? В моей, герцога, власти создать для тебя то, что ты хочешь. Только говори, говори дальше.

Долго маэстро молчал.

Наконец он отвечал печально:

— Ваше высочество, я не верю, чтобы то, что я хочу создать, было во власти человека, хотя бы он был и герцогом.

— Почему же нельзя? — раздался бесконечно гордый голос Альфреда.

— В ваши годы я сам так думал, но время, жизнь и свет научили меня другому. Я хотел достичь самого могучего, долететь до самого далекого — и вот я лежу теперь во прахе, как Икар, разбившийся о скалы греческого моря.

— Ты и теперь хочешь еще достигнуть цели?

— Я хотел достигнуть и хочу достигнуть, несмотря ни на что. Самое страшное в нашей судьбе то, что, даже будучи ранеными насмерть, мы все еще хотим и хотим! Видал ли ты когда-нибудь, герцог, застреленную дикую козу или глухаря, сраженного выстрелом охотника? Он все еще хочет летать, хотя боль раны и перебитых крыльев заставляет его падать на землю!

Альфред обеими руками закрыл лицо.

— Нет, оставь, оставь! Я боюсь крови, я не могу видеть ран, я ненавижу войну и охоту.

— Тем не менее, — не смущаясь, продолжал маэстро, — я должен вызвать этот образ перед твоими глазами, если ты хочешь заглянуть в глубину той души, где живет музыка будущего. Мы отрываем наше живое мясо от костей и бросаем его жадной толпе, которая пожирает его без малейшего признака мысли. Я схоронил свои творения, для меня они мертвы, даже и тот рыцарь с лебедем, который привел тебя в такой восторг. Я последовал за твоим гонцом, чтобы предостеречь тебя, ибо мне жаль тебя, жаль твоей красоты и молодости. Предостеречь от сирены, которая манит тебя в неизведанную глубину, на головокружительные высоты. Избегай общения со мной, никому еще не принесло оно блага и спасения.

Глаза Альфреда были неподвижно устремлены на говорившего.

— Как Агасфер, брожу я в безумии по стране, — продолжал маэстро, гонимый вперед одной мыслью, — найти мою мечту. Мир, положение, любовь, счастье, семью, мою нежно любимую жену — все это отдал я в жертву. Я огненный Молох, пожирающий в своем огненном чреве всякого, кто к нему приближается. Никто из тех, кто защищал меня, не был еще счастлив.

— Я хочу, несмотря ни на что, чтобы ты был моим другом, моим братом, — со слезами заговорил Альфред. — Расскажи мне все, как это началось. Никто не понял тебя, но я пойму.

В глубоком волнении маэстро опустился на колени перед Альфредом.

— Встань! — испуганно вскричал герцог. — Этого я не могу переносить.

И он сам поднял его и посадил рядом с собой на позолоченном диване.

— Расскажи мне все, я хочу влить в твои раны целительный бальзам. И даю тебе мое герцогское слово, что я построю для твоей музыки будущего не театр — о, нет! а храм, какого не видал еще мир.

— Ваше высочество в самом деле имеет такое желание?

— Даю в том мое герцогское слово. Расскажи, как шла твоя жизнь?

— Мой отец рано умер. Он был небольшим чиновником. Второй муж моей матери был актер. Таким образом я рано пришел в соприкосновение со сценой и стал думать собственную думу. Теперь я уже старик!

Альфред улыбнулся.

— Не по летам, ваше высочество, а по жизненному опыту. Разбиты мои надежды, сокрушилось, брошено мной самим то, что начал было я строить. Я боготворил рыцаря с лебедем, теперь я уже не ценю его. В моей груди живет теперь совсем другое. Оно уже отчасти осуществилось, и потому-то я и здесь.

— Поэтому.

— Я разбил, наконец, сосуд, в котором мои предшественники хотели заключить искусство. Они ошибаются, — продолжал он, и глаза его вспыхнули. — А мой гений ведет меня через пропасть к храму, который я хочу воздвигнуть. Часть моего творения здесь. Никто не пожелал его иметь, никто не чувствовал в себе силы с ним справиться. Хватит ли силы у тебя? Поможешь ли ты поставить эту оперу, если даже все будут над тобой смеяться?

— Да, — торжественным тоном отвечал герцог.

Маэстро передал ему тонкую тетрадку. В ней было всего несколько листов с нотами, а на обертке большими буквами написано было: «Liebestod».

Альфред поднялся.

— Иди за мной, маэстро.

Тот повиновался. Герцог повел своего нового друга по длинной анфиладе раззолоченных комнат.

Наконец он отворил дверь и сказал:

— Я хочу слышать это сейчас же.

Герцог и маэстро были теперь в небольшой комнате, обитой светло-голубым атласом. На потолке была нарисована картина, изображающая победу музыки над природою: «Орфей, привлекающий к себе зверей».

Молча, движением руки Альфред указал маэстро на рояль и протянул ему тонкую тетрадку. Но маэстро не взял ее. Он сел перед инструментом, и из его недр перед слухом царственного юноши восстало новое творение. Альфред слушал. Слезы показались в его больших, темных глазах.

Маэстро казался ему отрешившимся от всего земного. И действительно, он как будто забыл о всем окружающем и даже о герцоге. Волны звуков уносили его к далекому северному морю, он лежал в объятиях Изольды и уже не думал ни о Кронбурге, ни о своей злой судьбе.

Дрожа, расплывались по тихим герцогским апартаментам образы неслыханной красоты. Слезы бежали по щекам юноши.

— Это будет! — вскричал Альфред. — Будет новое искусство и его храм. Даю тебе мое герцогское слово!

И он проводил обратно своего нового друга.

VI

В последующие месяцы маэстро был ежедневным гостем герцога. По просьбе своего царственного друга он поселился в Кронбурге и неутомимо работал над завершением второго могучего творения, которое он начал еще в дни скорби и бедности и которое не находил в себе спокойствия докончить.

Появление маэстро на улицах Кронбурга вскоре привлекло к себе всеобщее внимание. Творец «Рыцаря с лебедем», которого в такой мере осыпал милостями герцог, приобрел себе быструю известность. Каждый ребенок знал его имя. Люди останавливались и шептались, когда он шел к герцогскому дворцу в своем берете и бархатной куртке. Дружбой между маэстро и герцогом стала уже заниматься и пресса. И не всегда слышались лишь благосклонные голоса. Прежде других восстала против этого мечтательного союза душ клерикальная и национальная партия, по мнению которой ничего хорошего такой союз герцогу не обещал.

Маэстро раньше герцога услышал эти голоса. И здесь он был Агасфером, как любил он называть себя. Несмотря на герцогские милости, он чувствовал, что боги ненавидят его, что он вступил на скользкий путь, но его поддерживала надежда на то, что с помощью герцога ему удастся наконец провести свою оперу на казенную сцену. Он затыкал уши от предостерегавших его друзей, обманывая самого себя.

Дела управления отнимали у Альфреда почти все время. С ними чередовались придворные празднества, посещения, приезды иностранных августейших гостей. Но те часы, которые мог сохранить для себя герцог, посвящались им другу. Вместе с ним он углублялся в его творческие планы, и в его собственном сердце росло великое желание создать для нового искусства достойный его храм.

Подозрительно, но не без легкого чувства удовлетворения следил в эти месяцы за своим герцогом министр-президент Бауманн фон Брандт. С появлением в Кронбурге маэстро ядовитые замечания, которыми герцог любил снабжать его распоряжения и бумаги, появлялись все реже и реже. Этот идиот, как называл про себя министр создателя новой сцены, в конце концов оказался недурным громоотводом для слишком возбужденного юноши, который не хотел знать ни балов, ни охоты, и на которого женщины не имели влияния, обыкновенно весьма могучего в его возрасте.

В эту зиму Альфред не раз появлялся на балах в солнечном сиянии своей молодости, и министр-президент, успевший столковаться с князем Филиппом, которому были возвращены все почести, напрасно старался подметить, не оказал ли этот Аполлон в герцогском одеянии особого внимания кому-либо из придворных дам.

Он был неприступен даже для самых красивых женщин, с которыми Бауманн фон Брандт нарочно старался его сблизить.

Тогда хитрый царедворец уцепился за герцогского духовника.

Достопочтенный доктор богословия, иезуит отец Пфистерман, узрев неожиданно перед собой министра-президента, придал своему лицу такое выражение, которое говорило, что он готов его слушать.

— Я хотел бы конфиденциально переговорить с вашим преподобием насчет герцога, — начал Бауманн фон Брандт. — Вкусы и образ действий его высочества озабочивают меня, — откровенно говоря, не нравятся мне. Этот музыкант совершенно вскружил ему голову. Я ожидаю больших бед для герцогства от этого человека, если его высочество по-прежнему будет носиться с ним, ограничиваться только его обществом и к другим смертным будет глух и слеп.

— Вы совершенно правы, ваше превосходительство, — отвечал духовник. — Но что прикажете делать? Кто имеет влияние на его высочество, кроме этого музыканта? Ваша власть была беспредельна, ваше превосходительство, а теперь…

— Была беспредельна, — с горечью повторил Бауманн фон Брандт, — вы правы, была. Теперь все идет по другому курсу. Теперь уже нет ничего прочного, и никто не знает, сохранит ли он завтра пост, который занимает сегодня. Но вы, ваше преподобие, — ведь у вас в руках чувства, совесть, душа герцога.

— Что вы хотите этим сказать, ваше превосходительство?

— Что я хочу сказать? Неужели вы так недогадливы. Простите, я думал, что в иезуитских школах герцогства преподается и внедряется редкое искусство все понимать сразу. Поймите же меня! Его высочество чужд человеческих страстей. А кто недоступен человеческим страстям, с тем трудно ладить: его нельзя понять.

Он помолчал с минуту, потом устремил пристальный взгляд на иезуита и сказал:

— Его высочество так еще молод и так благочестив, воспитан в страхе Божием. Неужели на исповеди он не покаялся вам в каком-нибудь прегрешении?

— Нет.

— Ни в малейшем волнении плоти, на котором его можно было бы поймать? Мне кажется, ему скоро уже будет двадцать лет.

— Вы хотите женить его, ваше превосходительство?

— Боже сохрани меня от этого! Или вы думаете, что министерский портфель уже тяготит меня? Женить его для того, чтобы власть ускользнула из его рук и перешла в нежные ручки будущей герцогини? Это было бы еще хуже!

Бауманн фон Брандт приблизил свои губы к уху духовника и прошептал:

— Нужно отвлечь его от этого идиота, который опутал его своей музыкой. Нужно найти для этого средство, ввести ко двору женщину, которая могла бы явиться орудием моих высших планов, от которой можно было бы узнавать о всем, что происходит за этими всегда закрытыми, позолоченными дверьми комнаты, в которую против его воли никто еще не дерзнул войти. Нужно изучить его, чтобы сообразить, как нужно с ним действовать! Понимаете?

Иезуит хитро сощурил глаза и отвечал шепотом:

— Вы говорите о любовнице, ваше превосходительство?

— Будем называть ее так, если хотите. Можно было бы назвать ее фавориткой, подругой. Она должна быть набожной католичкой, преданной церкви и государству. Она должна держать нас в курсе всего и переносить все тайны с постели его высочества в уши его духовника. Она одна может нам помочь. Понимаете? Если бы вы во время исповеди навели ловкими вопросами мысль герцога на женщину, которая ему нужна и которая будет руководить им!

— А вы уже нашли такое орудие ваших высших планов, ваше превосходительство?

— Кажется. Скажу вам по секрету, гофмаршал граф Штор, по моему желанию, призвал ко двору графиню Монтебелло. Вы знаете ее? Понимаете, про кого я говорю?

— Монтебелло?

Монах проговорил это имя с великим воодушевлением.

— Разве она не красива, эта роскошная южанка с огненными глазами и белоснежной высокой грудью?

Священник отошел от него подальше, но Бауманн фон Брандт не дал себя обмануть.

— Она глупа и болтлива, ваше преподобие, благочестива, я бы даже сказал, что она ханжа, если бы я не говорил с вашим преподобием. Но его высочество до сего времени ни разу не взглянул на нее, как я ни старался возбудить его! Разве ваша церковь не знает греха ока, греха сладострастной мысли, плотского греха, который воздвигает себе трон в самом сердце человека. На исповеди именно вы могли бы открыть ему глаза, которые никого, кроме творца оперы о рыцаре с лебедем, не замечают при дворе. Понимаете ли вы меня наконец? Если вы знаете свое дело, то Монтебелло будет рупором между нами и его высочеством. И тогда дни этого авантюриста будут сочтены. Он уже доставил немало неприятностей герцогству с этим особым представлением опер глубокой ночью. О, я предвижу, что наступят самые худшие времена, если нам не удастся с помощью Монтебелло взять герцога в свои руки.

Иезуит задумчиво покачал головой.

— А что, если этим средством мы добьемся совершенно противоположного тому, к чему мы стремимся? На его высочество полагаться нельзя. Я должен откровенно сознаться вам, что на исповеди он ни разу не говорил мне об искушениях плоти.

— Я вполне этому верю. Он невинен и чист, как снег на горах. Он еще ребенок, мальчик, которого так или иначе нужно водить на помочах. Поэтому-то на вас и лежит обязанность указать ему правильный путь, пока не ускользнула из наших рук последняя нить, которая нас с ним соединяет.

— И вы думаете, что таким образом.

— И никаким другим. Вы должны открыть для него сладость любви. Его взгляд обращен всегда внутрь. Он уважает и ценит только себя и свои нелепые мальчишеские фантазии, которые поддерживает в нем этот фантазер. Только жизнь, чары природы могут спасти его. Знаете, что мне вдруг вспомнилось? Один из его камердинеров, от которых я время от времени получаю сведения о частной жизни герцога, рассказывал мне о новом сумасбродстве.

— О каком же?

— Вы помните, как он переехал в северный флигель дворца и приказал устроить там себе искусственное озеро и искусственное солнце. Вы бывали в этом саду?

— Нет.

— Точно так же, как и я. Он, как Аргус, сторожит этот уголок. Но директору театра барону Глаубаху случайно удалось побывать там. Это было тогда, когда последовало распоряжение о ночном представлении. Только с этим музыкантом герцог часами говорит в этом зимнем саду, обыкновенно по ночам. Говорят, он проделывает там нечто невероятное. Говорят, будто в глубокую ночь он плавает по озеру в золотом челноке, который везут настоящие живые лебеди. Он надевает доспехи рыцаря св. Грааля, серебряный шлем и носит золотой рог. Но он сам не может петь. Раза два-три он уже ночью призывал к себе оперного певца Фролиха, который должен был петь, спрятавшись за пальмы, пока рыцарь плавал по озеру. Может быть, нам удастся провести Монтебелло в этот сад, дверь в который находится недалеко от спальни его высочества?

— Вы так думаете?

— Вы соображаете не скоро! Вы должны на исповеди возбудить в нем ловкими вопросами страсть, а остальное уж мое дело. Прислуживающий ему камердинер Кеплер, к которому его высочество относится всегда очень милостиво, легко может навести его на мысль, что он должен плавать не один, а с Эльзой. А этой Эльзой будет Монтебелло!

— Великолепно!

— Не правда ли? Кеплер скажет ему, что у Монтебелло чудный голос, что она собирается поступить на сцену. Относительно Монтебелло я вполне уверен. Она покорит герцога, и через нее он попадет в наши руки. Таким образом мы вырвем его из когтей этого демона, вернем отечеству его государя и дадим хорошенькой женщине любовника, о котором она и не мечтала. Вы, достойный отец, видимо, очень мало понимаете в красоте тела, но я могу вас уверить, что герцог Альфред — один из красивейших мужчин, которых я встречал в моей жизни.

— А если?.. А если мы добьемся как раз противоположного тому, что, по всей вероятности, получилось бы у всякого другого смертного в двадцать лет? Тогда что?

— Что тогда? Тогда Монтебелло впадет в немилость и больше ничего. В таком случае вы и я умываем руки, как древний Пилат, ха-ха-ха!

— Вы — да, ваше превосходительство, но не я. Ведь я должен воспользоваться во зло святою исповедью для того, чтобы разбудить греховные желания.

Бауманн фон Брандт отвернулся.

— Как вам угодно, ваше преподобие. Его преподобие фон Лензинг, пастор придворной церкви, где его высочество ежедневно бывает у ранней обедни, будет на этот счет другого мнения. Он большой патриот, и для него интересы родины выше всяких богословских вопросов. Он сделает то, о чем я только что просил вас. И тогда, конечно, вы уж не останетесь духовником его высочества.

Пфистерман побледнел. Епископская кафедра в Кронбурге, на которую он уже столько лет косился будучи все это время доверенным лицом покойного герцога Бернгарда, скоро должна освободиться после смерти восьмидесятилетнего ее обладателя. И тогда… что же будет тогда, если фон Лензинг приобретет благосклонность герцога, а всемогущий Бауманн фон Брандт поставит его на его место, если он сегодня не подаст ему руку и откажется помогать его планам.

— Вы размышляете, ваше преподобие? — услыхал он голос министра-президента. — Что же тут размышлять? Лензинг не откажется меня выслушать. Это сильный проповедник, и его высочество каждый день слушает обедню в придворной церкви. Стоит только сказать ему слово, и…

— Я согласен, ваше превосходительство.

— Вам придется сделать очень немного, если вы меня поняли. Остальное предоставьте мне и камердинеру Кеплеру.

На лице Бауманна фон Брандта появилась улыбка сатира.

— Не последняя роль выпадет и прекрасной Монтебелло. Ее грудь будет побелее этого лебедя.

VII

Одно имя не сходило с уст болтливого придворного общества в Кронбурге: Бьянка Монтебелло. Невероятное совершилось. На одном из придворных торжеств герцог Альфред очень долго беседовал с этой южной красавицей, от которой все были в восторге. Он танцевал с нею несколько раз. Все передавали друг другу на ухо диковинные вещи, когда Монтебелло, которой завидовали все женщины и которую преследовали, словно дикого зверя, все мужчины, была однажды вечером приглашена в герцогский дворец.

Бьянка была родом из Рима. Ее отец, Альбоин Монтебелло, был посланником при ватиканском дворе и женился на дочери князя Доменико, древнего римского происхождения. Рано лишившись отца, молодая девушка была воспитана своей матерью, совершенно замкнувшейся в церкви, в одном из монастырей. Когда ей минуло двадцать пять лет, ее привезли ко двору в Кронбург. Род Монтебелло принадлежал к стариннейшим дворянским родам в герцогстве. Эта итальянская фамилия была им дана в Неаполе Фридрихом Вторым.

В Кронбурге Бьянка жила с матерью и вела уединенный образ жизни, пока ее появление не привлекло внимания министра-президента. Впервые она появилась в свете на вечере в доме Бауманна фон Брандта. Тут она впервые попалась на глаза его высочеству. С этого времени она стала духовной дочерью Пфистермана, который, кроме его высочества, считал в числе своих духовных детей добрую половину всей придворной церкви.

Несмотря на свои двадцать пять лет, Бьянка была еще совсем неискушенным ребенком. Но ребенком с сильными страстями ее южного со стороны матери происхождения, с явными инстинктами пышно распустившейся женщины, которая хочет покорять всех, с кем ей приходится сталкиваться. Она много занималась музыкой, преклонялась перед новым маэстро, прежние оперы которого теперь то и дело давались по приказанию герцога на казенной сцене. Но еще больше мечтала она, со всей силой своей женской натуры, о молодом носителе герцогской короны, который представлялся ей, как сотням придворных дам и тысячам девушек из народа, каким-то богом красоты и несокрушимой силы.

Иезуит Пфистерман отлично понял намеки министра-президента. В тихие часы молитвенного настроения сердце Бьянки открывалось для ее богобоязненного духовного отца, и он мог читать в нем, как в открытой книге. Он и Бауманн фон Брандт отлично знали, что страстность молодой женщины не остановится перед ступенями герцогского трона. Они знали ее лучше, чем она знала саму себя. Они предвидели, что дремлющий в этом сердце дикий пыл разгорится когда-нибудь в яркое пламя и что, не считаясь с благословением церкви, она ринется в объятия того, обладать которым она так страстно стремится.

Альфред жил и действовал словно во сне с тех пор, как он впервые увидел рыцаря с лебедем, с тех пор, как он увидел самого маэстро.

При первой же его беседе с Бьянкой, которая повергла в изумление весь придворный мир, разговор вращался только об этой опере и вообще о музыке нового маэстро.

С большим восхищением Альфред услышал из уст этой роскошной женщины с черными жгучими глазами, что и она принадлежит к числу восторженных поклонниц и знатоков нового искусства. С этой дивной представительницей женского пола он дольше и подробнее, чем когда-либо, беседовал о вопросах нового искусства, всецело захватившего его сердце. Напрасно старались Пфистерман и министр-президент разузнать о том, что говорил герцог этой красавице, которая, по их мнению, сразу взяла его в свои руки: Бьянка была слишком хитра. Она сразу поняла, какую неслыханную силу, какое неожиданное уважение она приобрела при этом дворе, благодаря милостивому вниманию к ней герцога. И этот монарх-юноша, так доверчиво беседовавший с нею, как с другом, возбуждал в ней сострадание: она знала и чувствовала, что она предаст его врагам, если будет передавать им его слова. Вполне определенное недоверие, выросшее из сильного женского чувства, явственно подсказывало ей, что Пфистермана, этого вождя клерикалов в Кронбурге, и Бауманна фон Брандта, руководившего государственной жизнью герцогства, можно считать всем, чем угодно, только не друзьями ее обожаемого герцога.

За первой встречей между нею и Альфредом в тихом зимнем саду последовали дальнейшие. Бьянка не хотела, да и не могла сопротивляться ходу событий, несмотря на то, что она сделалась жертвою пересудов не только двора, но и всего Кронбурга. Страсть всецело захватила ее с тех пор, как она увидела, что этот загадочный герцог отличает ее перед другими, с тех пор, как она заглянула в его черные глаза.

Ей было трудно ладить с Пфистерманом. Духовник засыпал ее вопросами, министр-президент с жадностью ждал на них ответа. Но Пфистерману никак не удавалось вырвать у Бьянки какие-либо признания. Все то, что говорил ей ее мечтательный друг о своих взглядах и планах в искусственно-лунные ночи в своем зимнем саду или в светло-голубой музыкальной комнате дворца, — все это она берегла в самом сокровенном уголке своего сердца.

Пфистерман в разговорах с молодой женщиной задавал ей прямые вопросы о привычках и планах герцога. Ответа на них не было, мимо них проходили, к ним не прислушивались. В тиши исповедальни духовник нашептывал молодой девушке такие вещи, от которых краска стыда бросалась ей в лицо и которые она, всецело захваченная мыслью о своем друге, тем не менее жадно впитывала в себя.

Но из нее ничего нельзя было вытянуть, решительно ничего такого, что стоило бы сообщать Бауманну фон Брандту и что представляло бы для последнего какой-нибудь интерес.

— Это, действительно, человек без плоти и крови, — процедил сквозь зубы Бауманн фон Брандт, услышав эти ничего не говорящие новости.

Несмотря на все неудачи, он, однако, не разуверился в том, что он знает людей. Бьянка, сама того не замечая, медленно, но неуклонно шла по тому пути, который должен был привести к цели министра-президента.

Альфред был слишком доверчив, слишком невинен и преисполнен сознания своей герцогской и художественной миссии и не замечал, какой опасности подвергал он своими ночными беседами женщину, которую он уважал, и в какой опасности находился он сам. У него перед глазами была только одна цель — исполнить свое обещание и создать храм нового искусства. Роскошное создание со жгучими черными очами было для него не женщиной, а одухотворенной красотой, на службе которой он находился. Так он смотрел на нее, так он чувствовал ее в тихие вечера и глубокие ночи, когда свет искусственного солнца заливал весь его зимний сад. Он обыкновенно садился вместе с нею в челнок, который везли лебеди, и в отдаленных уголках пальмовой рощи она должна была петь для него. Как уверяли придворные слухи, он в самом деле носил серебряные доспехи и чувствовал себя настоящим рыцарем Грааля в эти ночи, которые, по мнению Пфистермана и министра-президента, проводились им в сладострастных ласках.

Пожирающий огонь в черных глазах Бьянки он принимал за чистое пламя воодушевления. Занятый всецело своими мыслями и образами, он не замечал лихорадочного румянца, вспыхивавшего на щеках молодой женщины всякий раз, как он смотрел на нее. Мечтая о том, как он создаст храм нового искусства, он в сотый раз просил ее спеть ему, спрятавшись за деревья, песню Эльзы.

Глаза Бьянки подернулись влажным блеском.

— Ваше высочество любит, по-видимому, только одно произведение этого маэстро. Всегда одно и то же.

— В сравнении с рыцарем лебедя все остальное не имеет для меня значения, — пробормотал он.

— Однако, — прошептала Бьянка каким-то странным, хриплым голосом, которого он раньше никогда не слыхал, — не следует пренебрегать и другими произведениями маэстро, в которых благодатным дождем проливаются чудеса любви. Сам маэстро рядом с Эльзой поставил и Венеру.

Альфред задумчиво, как будто не понимая, посмотрел на Бьянку.

— Венера, — повторил он тихо.

Становясь все смелее и смелее она схватила его за руку, которую он не отнимал.

— Да, герцог, — пробормотала она. — Для смертных грот Венеры нередко больше значит, чем святая гора Грааля. Разрешите мне пропеть в музыкальной комнате первый акт этой оперы?

Она тихо поднялась с мраморной скамьи, на которой они так часто сидели на берегу озера в зимнем саду. Он, как во сне, последовал за нею.

Он чувствовал себя как-то странно, как будто его манило что-то такое, чего он был осужден избегать всю свою жизнь. Но это что-то неотразимо притягивало его в эту минуту, как притягивает к себе бездонная пропасть.

Бьянка шла вперед по аллее, украшенной японскими цветами и ведшей в апартаменты герцога. Альфред следовал за ней. Через несколько шагов они были уже в голубой музыкальной комнате, в которой несколько недель тому назад струны того же инструмента пели под рукой маэстро «Песнь любви и смерти». Тонкая тетрадка, которую он подарил своему царственному другу, еще лежала на почетном месте.

Дрожащими руками Бьянка пробежала по клавишам.

— В гроте Венеры, — тихо сказала она про себя, и ее взоры обратились к задумчивому юноше, который опустился напротив нее на диван. Мысли его были далеко, и он думал не о ней, а о маэстро и о храме нового искусства.

Чарующие, сладкие звуки, каких он никогда еще не слыхал, заполнили комнату. Они захватили его грудь, он перестал дышать, они терзали его сердце, которое напрасно оборонялось против того, что несла с собой эта женщина в ее сверхчеловеческой борьбе за обладание мужчиной. Прочь чистота рыцаря Грааля, прочь святая песнь того, кто пришел защитить гонимую невинность. Что-то другое жило в этих звуках, что, однако, родилось в душе того же маэстро, который называл себя Агасфером, Молохом, быком Миноса.

Рыдания потрясли Альфреда. Он не мог понять, что происходит в нем. Словно какой-то волшебной силой тянуло его во власть этих могучих звуков, к той, которая, словно беснующийся демон, вцепилась в глубочайшие раны его сердца.

Вдруг все смолкло.

Случайно или намеренно, черные, как смоль, волосы Бьянки разметались. Словно плащ, дивный мягкий, как шелк, под которым нужно было скрыть это дуновение жизни и любви, они рассыпались вокруг ее стройной фигуры. Она встала и протянула к нему свои обнаженные руки. На ее открытой шее и белоснежной груди, которой он сегодня впервые залюбовался, сияло брильянтовое ожерелье, которое он подарил ей несколько недель тому назад в благодарность за прекрасные песни Эльзы.

«Чем же мне вознаградить ее за песни Венеры?» — как молния, блеснуло у него в мозгу.

Но мысль эта потухла. Этот час, когда воля плоти, влечение к женщине стало всемогущим — все стало одним искушением!

Их взоры, заражающие, ищущие друг друга, встретились. Она бросилась около него на диван. Пфистерман и министр-президент были забыты. Ее тело, полное крови и жизни, трепетало.

И однако он не схватил ее в свои объятия.

Как перед святой, стоял он перед ней на коленях и, рыдая, прятал свою голову у нее на коленях. Ее губы нашли его губы. Она осыпала его жгучими поцелуями, словно змеи, обвились ее белые руки вокруг его стройного тела.

— Герцог, герцог, — лепетала она в немом восторге.

А он не обнимал ее.

Холод уединенной вершины, на которой он стоял, сковал его.

Она встала и направилась к двери, за которой, как она знала, стояла кровать герцога — золоченая кровать одинокого герцога, о дивной работе которой говорил весь Кронбург.

С губ Альфреда сорвался крик.

Он в ужасе смотрел на нее.

Бледный, как полотно, встал он перед нею и молча, движением руки, он указал ей на дверь, ведущую к выходу из дворца.

Она поняла.

Все исчезло. Исчезла мечтательная дружба, которую он подарил одной ей. Для любви у него не было силы.

Она двинулась к выходу, зная, что никогда уже не вернется сюда, а он, рыдая, упал на пол.

VIII

Перед исповедальней Пфистермана в придворной церкви Всех Святых стояла на коленях женщина. По обширной церкви мистически разливался полупомеркший вечерний свет, выходивший неизвестно откуда.

Над богато украшенным и позолоченным алтарем, где сияла одиноко мерцавшая вечная лампада, на огромном кресте висело изможденное тело Искупителя. Золотые лучи заходящего солнца играли на шипах венка и на ране, нанесенной Богочеловеку копьем римского воина. На потемневшем уже от смерти лике светится кротость, всепрощение даже врагам как будто сияет из этих уже закрытых глаз.

К Нему возносит Бьянка Монтебелло свой подернутый печалью взор.

Церковь пуста. Она дождалась, пока ушли все.

Благоговение и раскаяние заставили ее повергнуться ниц перед образом Распятого и молиться до тех пор, пока не удалился последний из духовных детей Пфистермана.

Глаз исповедника давно уже заметил ее в числе богомольцев, ее, которая по целым неделям не бывала в церкви. Он почуял, что в этот вечер откроет тайну, которую решился уже сообщить своему другу, могущественному министру-президенту Бауманну фон Брандту. И эта тайна должна быть первым его шагом на трудной дороге к епископской кафедре в Кронбурге.

— Ты ищешь утешения церкви, дочь моя, — уловило ухо Бьянки голос исповедника. — Давно ты не приближалась к этому святому месту, которое одно может дать тебе отпущение и прощение грехов. Ты шла по пути блеска и удовольствия в роскошных залах герцогского дворца. Что ты имеешь сказать мне, дочь моя, от каких прегрешений плоти хочешь ты спасти свою бессмертную душу?

Словно легкое дуновение ветра, коснулся чуткого уха иезуита тихий голос Бьянки.

— Искушение плоти внесла я в душу чистого, — шептала ему в ухо молодая, чудной красоты женщина. Ее дыхание смешивалось с его, он плотно прислонил голову к решетке, которой почти касались ее уста.

— Творение нового маэстро, которым полна душа его, я хотела использовать в своих целях. Я пела песню Венеры тому, кто не хотел слышать ничего, кроме благословения рыцаря Грааля. Ему, который принимал меня за святую, за чистую, одушевленную искусством подругу и которая всем чувством своим стремилась только завладеть им для плотских наслаждений.

Исповедника бросило в жар при этих словах.

— Да, теперь я хочу поведать скорбь моей измученной души на ухо служителю моего Избавителя, которому в силу его сана дана власть отпускать грехи, и который слышит меня, как Сам Всеведущий. Перед этими очами, которые открыты, как очи Самого Всевидящего, хочу я обнажить раны души моей: со всей силой молодости одного его любила, того, который теперь навеки потерян для меня.

Пфистерман не смел прерывать исповеди. Он боялся, что она утаит от него что-нибудь важное, и решился предоставить ей высказаться.

— Грехом плоти началось, когда я впервые увидела его возле моей матери в доме министра-президента. Я притворялась, что я люблю этого нового маэстро и его творения, думая таким путем найти дорогу в его объятия. И однако я знала, что я не могу владеть им честно, ибо он мой государь и герцог. Мне посчастливилось. Он обратил свой сияющий взор на мою ничтожную личность, возвысил меня над сотней других придворных, и я стала участницей его высоких планов, поверенной его могучих мыслей…

— Каких планов? Каких мыслей?

Вопрос невольно сорвался с уст Пфистермана.

— О, вы их не знаете. А я, я, которая одна знаю их, я потеряла его навсегда по своей собственной вине. Может ли быть отпущен грех, когда чувственный и низкий человек приближается к святому?

— Дочь моя, сатана водил в пустыню самого Спасителя и там искушал его. Он ставил его на кровлю храма иерусалимского, но Спаситель не впал в искушение, ибо он был чист.

— Он также чист, — восторженно вскрикнула Бьянка, — а я проклята…

— Плотские грехи, дочь моя, мы можем прощать, ибо никто из смертных не свободен от них, чист только тот, кого влекли в пустыню и который за наши грехи был распят на кресте. Никто на земле не свободен от этого греха. И он тоже не заглушит голоса своей совести, и он придет, ибо он так же грешен, как и ты.

— Нет. Он не грешен. Он чист, как свет солнца, отец. Когда он увидел меня и мои желания, он выгнал меня. Я чувствую, что никогда не вернусь к нему, горячо любимому. Он изгонит меня от своего двора и с горечью будет вспоминать обо мне, ибо он верил в мою чистоту и думал, что нашел во мне помощницу для своего великого дела. Изумитесь вы, изумится весь мир, когда на вершине гор он построит храм новому искусству.

— Храм новому искусству?

— Да. А я не могу уже принять участия в его святом деле, ибо в порыве дикого желания я осмелилась наложить святотатственную руку на него самого. И только тогда, когда он оттолкнул меня, познала я все величие того, кем я владела и кого потеряла. Есть ли такой грех, отец мой, когда человек прикасается запятнанной рукой, с нечистым сердцем и греховными мыслями к помазаннику Божию?

— Ты должна выражаться яснее, дочь моя, — прозвучал голос исповедника. — Я не могу даровать тебе прощения грехов, пока не узнаю, что все это значит — его чистота, его миссия, его храм нового искусства. Он, конечно, государь и герцог этой страны, помазанник Божий, получивший корону милостию Божией… Конечно, конечно… Но что он святой… человек, который подобно другим подвержен плотскому греху…

— Ты ошибаешься, отец. Он получил миссию, как он сам говорил мне, когда мы в полном целомудрии проводили с ним ночи. Эта миссия совершенно иная, чем была у его отца и деда. Она даже больше, чем миссия герцога.

— Я не понимаю тебя, дочь моя.

— Я думаю, что необходимо узнать его самого, необходимо самому слышать его речи, как слышали их мы — я и маэстро.

— Какой маэстро?

— Создатель новой музыки, который между прочим написал и песню Венеры. Ею-то я и пыталась соблазнить герцога. Он хочет создать храм нового искусства. Высоко над городом должно подниматься это величавое здание из мрамора. От дворца к этому чудному созданию искусства пойдет новая улица. Здесь будет алтарь Прекрасному. Понимаешь ли ты меня?

— Ты слышала об этих планах от него самого, дочь моя?

— Да, я говорю об этом для того, чтобы очистить себя от греха перед ним. Укажи мне средство снова вернуть его чистую душу, дружбу, укажи мне такой путь, по которому я опять могла бы приблизиться к нему после того, как он со слезами изгнал меня от себя в глухую ночь!

— Сила благодатной церкви может отпустить тебе такой грех, слышишь ли ты? Я отпускаю тебе грех твоего вожделения, плотского вожделения твоего государя. Понимаешь ли ты меня?

Бьянка поднялась.

Ею овладело какое-то странное настроение.

Под высокими сводами придворной церкви стало уже совсем темно. Только от тела Искупителя, сделанного из слоновой кости, исходил слабый мерцающий свет.

Задумчиво шла Бьянка по оживленным улицам Кронбурга к дому своей матери. Вдруг ей пришло в голову, что она, быть может, изменила своему царственному другу.

Она остановилась. Ей казалось, что она должна спешить обратно к Пфистерману и умолять его не говорить никому ни одного слова из того, что она сказала под покровом исповеди.

Под покровом исповеди!

При этой мысли она вдруг успокоилась.

Он не посмеет ничего сказать. И все-таки ей было как-то страшно.

Вечером у министра-президента был прием.

Обещали прибыть герцог Альфред и князь Филипп.

Были приглашены и Бьянка с матерью.

После закуски его высочество изволил сесть за стол. Он был в каком-то странном, особенном настроении, и это не укрылось от Бауманна фон Брандта.

Во время обеда, он против обыкновения, не разговаривал ни с кем. Его глаза блестели как-то мрачно. При взгляде на Монтебелло, болтовня которой по расчету министра-президента должна была произвести перемену в настроении герцога, на его чело ложилась гневная тень.

Что он замышляет? Об этом ломали голову не только министр-президент, но и весь двор.

Во время обеда герцог подозвал к себе лакея и приказал ему сдвинуть со стола все цветы, которые были перед ним. Образовалась гора листьев и цветов, за которой его почти не было видно.

Музыка гремела без умолку. Инструменты заглушали разговор гостей. Альфред целый вечер не проронил ни одного слова.

После обеда в гостиной он едва открывал рот и лишь молча протягивал руку то тому, то другому.

Когда Бьянка подошла к нему с глубоким поклоном, он отвернулся и отошел от нее.

Министр-президент бросил испуганный взгляд на Пфистермана. Неужели он так ошибся в своем средстве?

Вечер кончился довольно рано. Около девяти часов неожиданно был подан экипаж герцога.

Стали расходиться.

Бауманн фон Брандт был в полном смущении, такой образ действий в его доме почти равнялся немилости.

Он тихонько поманил Пфистермана к себе и дал ему понять, чтобы он остался, когда все разъедутся.

— Знаете что, — начал он, когда они остались наконец вдвоем и сидели за бутылкой вина. — Заметили ли вы, что сегодня он не выказал Монтебелло ни одного знака внимания и благосклонности. Что бы это могло значить?

— Это значит, ваше превосходительство, что с его высочеством нельзя поступать, как с обыкновенным молодым человеком его возраста и положения. Пышной грудью тут ничего не добьешься, и я боюсь…

— Чего?

— Не решаюсь сказать.

— Говорите откровенно.

— Если вы этого требуете, хорошо. Я боюсь, что дни настоящего министерства будут зависеть от тех неслыханных вещей, которые замышляет его высочество.

— Какие неслыханные вещи? Вы, стало быть, знаете больше, чем я?

— Но тайна исповеди…

— Благо государства стоит выше тайны исповеди.

— Вы так думаете?

— Да… Того же мнения и епископская кафедра в Кронбурге… Его преосвященству идет уже восемьдесят первый год.

— Ваше превосходительство изволит забывать достоинство церкви.

— Мне кажется, я уже достаточно сказал вам. Итак, что вы знаете?

— Будьте настороже, ваше превосходительство. Раззолоченные молчаливые покои, зимний сад и озеро, по которому плавают лебеди, — все это кажется мне гораздо значительнее, чем скоропреходящие затеи мальчика, как вы еще недавно называли все это. Нам грозит огромная опасность.

— Огромная опасность?

— Да. Его высочество склоняет свой слух только к одному, который держит его в фантастическом царстве грез. Вы понимаете, про кого я говорю?

— Вы бредите, достопочтенный отец! Вы говорите об этом музыканте, об этом набитом дураке?

— Да, о нем. Если бы я считал вас за верующего христианина, я бы сказал, что этот дурак состоит на службе самого сатаны. Позвольте предостеречь вас, ваше превосходительство, будьте настороже. Недалеко то время, когда нам придется пережить удивительные вещи. Его высочество хочет выстроить для этого музыканта храм, а к нему проложить улицу, которая будет стоить миллионы. Он хочет сковать реку и перекинуть через нее мосты. Что вы скажете о таких мечтаниях мальчика, ваше превосходительство?

Бауманн фон Брандт сжал кулаки.

— Этого не будет. Мы еще пока здесь. Я потяну его за собой. Нужно гнуть молодые деревья, ваше преподобие.

— Если только они не сломаются, ваше превосходительство.

IX

Лето настало. Предстояло переселение герцогского двора из столицы в замок Турм. У директора театра фон Глаубаха дел было по горло: представление новой оперы было назначено Альфредом на последнее воскресенье перед отъездом из столицы.

Наконец наступил этот знаменательный день.

Уже несколько недель в Кронбурге и во всем королевстве только и речи было, что об этом музыкально-художественном событии.

В этот вечер в партере и ложах кронбургского театра собралась избранная публика со всей страны. Альфред вместе с маэстро был на генеральной репетиции. Декорации были написаны по его указаниям, и костюмы были изготовлены по его собственным наброскам.

Победа была полная.

Несмотря на то, что признанные знатоки музыки и критики морщили чело, несмотря на предубеждение театральных завсегдатаев против маэстро, которого герцог боготворил почти с увлечением мальчика, победа была полная. Уже после первого акта раздался гром рукоплесканий, после второго и в конце оперы рукоплескания превратились в бурные овации. Альфред блаженствовал: его вера в композитора одержала победу.

Словно какой-нибудь бог, стоял он в голубом мундире лейб-гвардейского полка со всеми орденами у барьера своей ложи, той самой, где он когда-то в полном уединении впервые услышал рыцаря с лебедем и принял на себя миссию св. Грааля. Возле него был его друг, которого он вынес из мрака отчаяния и неизвестности. Он кланялся из ложи тысячеголовой толпе, бесновавшейся в криках энтузиазма.

— Ты победил, Обновитель, — шепнул ему на ухо Альфред, в полном упоении.

После представления оба они долго сидели в герцогском зимнем саду, полные упования на светлое будущее этого дремлющего гения. Альфред был преисполнен своей миссией даровать миру новое искусство и его храм и развивал перед другом свою идею, которую он в часы благоволения приоткрыл Монтебелло.

Он разложил перед глазами маэстро план Кронбурга и чертежи, сделанные одним архитектором-художником.

— Прими за все, что ты сделал, — торжественно говорил он, — мою герцогскую, нет, королевскую благодарность. Смотри сюда. Посередине столицы я велю проложить триумфальную улицу в честь твоей победы и славы. Медью и мрамором она должна будет говорить о тебе будущим поколениям через сотни, тысячи лет. Действующие лица из твоих опер будут отлиты колоссальными статуями. Моя улица дойдет до реки… Я велю заключить ее в новое каменное одеяние, подобно тому, как ты заковываешь в звуки своей музыки диких зверей. А на той стороне, около высокого монумента, который воздвиг мой покойный отец во славу своего народа, будет стоять мраморный храм искусства. Прежде всего мое правительство потребует от сейма отвода места и денег.

Лучистые голубые глаза маэстро пожирали Альфреда, который стоял перед ним, стройный, как сосна.

— Как мне благодарить, ваше высочество, если осуществится все это и люди со всех стран будут приходить сюда в Кронбург, в этот огромный город, каждый год все новыми и новыми толпами. Мысль о моем уединенном храме у подошвы лесистых гор превращается в ничто перед этими гигантскими проектами, которые увлекут человечество по дороге к творениям будущего. Малодушный, я целыми неделями и месяцами в годы неудач был в отчаянии. Теперь надо мной взошло солнце вашей герцогской милости, а вместе с нею и звезда моей славы!

Охваченный всепокоряющей дружбой, Альфред бросился на грудь горячо любимого, боготворимого им маэстро.

— Скажи мне, — кричал он, — какими фигурами из твоих творений населить храм твоего нового искусства. Ты новый Гезиод и Гомер, дарующий Олимпу новых богов.

— Я работаю теперь над новым произведением, которым можно было бы открыть храм нового искусства? Но эта опера — еще слабый отголосок того, что дремлет в глубине и что я берегу для этого храма. Религия и поэзия, богослужение и сцена должны в этой опере слиться в одно, если человечество сумеет увидеть в венце моего творения мистерию собственного искупления. То, что рыцарь с лебедем дал почувствовать лишь чистой душе вашего высочества, то будет явлено в моем произведении всему народу.

— Грааль? — с расстановкой спросил Альфред.

Маэстро кивнул головой.

— Но то, что я хочу написать сначала, будет лишь возвеличением и защитой чистого искусства против его врагов. В центре действия я поставил благородного певца, произведения которого всем известны, но не могут возбуждать ни зависти, ни недоброжелательства, ибо на его стороне народ со своими лучшими представителями. Я поведу новое время через средневековой храм, потом через готику на залитый солнцем жизни луг, где народ, благословляя, стоит на коленях перед своим маэстро. Только этот озаренный народ осмелится идти со мною на высоту. Нагруженные сокровищами, погребенными на дне Рейна, мы поведем его через леса к хижине Гундинга. Я вижу своей душой, как несутся германские валькирии на своих буйных конях, а древние боги вступают в Валгалу по семицветной радуге под звуки моей музыки.

— Это будет достойным завершением! — воскликнул герцог.

— Нет, — отвечал маэстро. — Это еще не завершение, не очищение в высшем смысле слова моего нового искусства. Нет! Я не знаю где, но где-нибудь в далеких горных лесах немецкой земли стоит одинокая скала. Как свеча, поднимается она, прислонившись к несущимся к небу горам и господствуя над равниной и всей низменностью.

Альфред слушал с удивлением.

То, что рисовал маэстро, нисколько не походило на меловые горы его Гогенарбурга, где он провел свои юношеские годы, раздумывая в глубине своей юной души над своим царственным призванием.

— Что же это за скала? — вдруг спросил он. — Я знаю такую скалу в пределах моего герцогства.

— Нет, герцог, — последовал твердый ответ маэстро. — В действительности она не может быть там. Ее чистота слишком высока и нельзя осквернять ее человеческими руками. Она стоит одиноко в далеком царстве фантазии, под безоблачным небом искусства. И здесь, на этой скале покоится венец моего творения. Извилистые, как в лабиринте, пути открываются только чистому сердцем, грешному же они недоступны. На вершине этой скалы, герцог, стоит град св. Грааля. Удастся ли исполнить мне это, не напрасно ли мы строим храм нового искусства, — кто может сказать это теперь? Я хочу это сделать — и на сегодня довольно и этого.

— Ты хочешь это сделать и ты можешь сделать, — в восторге сорвалось с губ Альфреда. — Да, ты можешь это!

— Надеюсь, — отвечал маэстро слегка печальным голосом. — Но…

Долго смотрел он на царственного юношу, стройный образ которого как будто застыл в складках его голубого плаща. В глазах его как будто светилось пламя.

— Что ты смотришь на меня? — робко спросил Альфред. — Я терпеть не могу, когда на меня так смотрят.

— Я должен был сделать это, ваше высочество, — отвечал художник. — Мучительная мысль, которую я не могу скрывать от вас, даже рискуя навлечь на себя вашу немилость, овладела мной. Послушай предостерегающего голоса дружбы, герцог! Послушай того, кто больше всех из смертных чтит тебя!

— В чем же дело? — с испугом спросил герцог.

— Нет, не так ты должен спрашивать меня. Не с таким криком ужаса, не с таким пламенем в глазах!

— Говори, — сказал Альфред.

Маэстро молчал.

— Странно!

— Вы оказали мне милость, ваше высочество, и показали мне ваш зимний сад в первые же дни, когда я имел счастье приобрести ваше расположение! Теперь вы позволяете мне неожиданно бросить взгляд на ваши планы и желания. Меловая скала у подножия ваших гор пугает меня, герцог! Она может быть началом чего-то непонятного, недоступного.

— Она будет опорой моему граду св. Грааля.

Альфред сказал эти слова твердым тоном, как будто сердце его в эту минуту закрылось.

— Герцог, герцог, послушай меня! Еще никто из смертных не прикасался к истине, к тайне св. Грааля, не уготовав себе гибель. Вы вступаете на путь к Божеству. По вашим глазам, по вашему лицу я вижу, что вы замышляете нечто гигантское, неслыханное, сверхчеловеческое. Но еще не поздно! Одумайтесь! Пусть не скажут, что даже ваш лучший друг, питающий к вам безграничное доверие и уважение, не предостерегал вас! Оставьте эту мысль! Никто из смертных в действительности не видит ни белых лебедей, ни святого Грааля.

— А я хочу их видеть. Я уже видел их, маэстро!

То были слова упрямого ребенка, и тон их был ребяческий.

Маэстро собирался уйти.

— Могу просить, ваше высочество?..

Альфред утвердительно кивнул головой.

— И он, и он, — громко и горько зарыдал он. — И он оставил меня.

Солнце над светлым озером зимнего сада погасло. Альфред нажал кнопку. Вместо него появилась луна и осветила его одушевленное, вдруг осунувшееся, бледное, как полотно, лицо.

X

Уже несколько лет в Кронбурге издавалась небольшая газетка под заглавием: «Герцогство». Ее издатель, доктор Штейн, горячий местный патриот и католик, был доверенным лицом герцогского духовника Пфистермана.

Эту газету читали все слои населения. Люди с положением, желавшие считаться интеллигентами, не подписывались на нее открыто, но пробегали ее глазами втихомолку. Во всех пивных и кафе газета эта не выходила из рук и дешево продавалась во всех киосках и вокзалах. Стар и млад находили в ней удовольствие, ибо, кроме самых фантастических мнений самого издателя, выдающееся место занимали здесь городские и придворные сплетни.

Доктор Штейн, по наущению герцогского духовника сам того не подозревая, стал играть на руку министру-президенту и первый поднял бурю против фантастических проектов герцога.

В свойственном ему сильном тоне он написал статью, под заглавием: «Герцогство, вверенное рукам мечтателя», которая возбудила общее внимание.

Здесь довольно почтительно говорилось о юности и присущей ей мечтательности и впечатлительности герцога Альфреда. Но тем свирепее становился этот сахарный стиль, когда автор говорил о композиторе, который вызвал неисцелимую путаницу в голове юного монарха. Памфлет так и пестрел поповскими выражениями. Штейн называл великого художника колдуном, шарлатаном и обманщиком. Хуже всего было то, что в статье были не только намеки, но и совершенно верные подробности относительно планов Альфреда, который желает всеми средствами своей власти соорудить храм в честь искусства этого композитора и проложить улицу от сада своего дворца через реку до холма на той ее стороне.

Бауманн фон Брандт очень ловко устроил так, что номер газеты попал в руки герцога.

Альфред пришел в ярость. В первый раз после восшествия своего на престол он словно преобразился. Лакеи и придворные чины трепетали при одной мысли подойти к нему. Еще сегодня утром он едва не размозжил графином череп своему старому камердинеру Мертенсу, который выбежал от него с окровавленной головой, вне себя от страха и боли.

Теперь Альфред сидел в своем раззолоченном кабинете и, мрачно погрузившись в себя, думал и соображал, какие меры ему принять. Во главе всех его соображений стояла одна горькая мысль о том, что его предали. Каким образом могло случиться, что его сокровенные планы и намерения раньше времени стали достоянием гласности? Кто его выдал? Враги везде — в Кронбурге, на ступенях его трона, в самом сердце его королевства, везде, везде! Это было видно по всему тону этой хамской статьи, острие которой было обращено именно против него.

Маэстро предостерегал его. Что он подумает о нем, если сегодня и ему в руки попадет эта статья?

Кому приписать это вероломство, это нарушение секрета? Не может быть, чтобы тут был замешан архитектор, которому он поручил разработку своего великого плана!

И вдруг он вспомнил о женщине, вероломной женщине, которой он оказал свое доверие, которая так бесстыдно предлагала ему себя в музыкальной комнате. Монтебелло была единственным доверенным лицом его сердца. Это она из мести предала его в припадке бешенства первому встречному. За это она поплатится, поплатится смертью!

Жестокая тираничная черта его натуры, скрывавшаяся до сих пор под слоем преувеличенной сентиментальности, сразу выступила во всей своей силе.

Почему он не был Нероном и не мог раздавить тех, кто становится у него на пути. Эта зависимость, эти министры и сановники, с которыми он должен всегда совещаться, а подчас и спорить! О, он покажет им зубы! Он был способен на это, если только взял себе в голову провести то, что задумал.

— Храм и улица будут построены! — громко сказал он сам себе. Схватив золотой колокольчик, он позвонил и приказал позвать адъютанта, дожидавшегося в передней.

Не без опасения вошел Ласфельд в кабинет. Весть о графине, разбитом о голову камердинера, с быстротою молнии распространилась по всему дворцу.

— Передайте министру-президенту Бауманну фон Брандту приказание явиться ко мне сейчас же. Слышите, сейчас же, Ласфельд.

— Его превосходительство ожидают уже в приемной. Я должен был доложить о прибытии его превосходительства, но…

— Но… — глухо повторил Альфред.

— Ваше высочество….

— Живо, живо, — перебил его Альфред.

Ласфельд исчез.

Герцог большими шагами ходил по своему кабинету, когда в него вошел Бауманн фон Брандт.

— Садитесь, — услышал он повелительный голос Альфреда.

Министр тотчас же повиновался.

— Я должен выразить вам величайшее мое неудовольствие, — начал герцог.

— Ваше высочество… — льстиво и подобострастно заговорил было министр-президент.

— Да, величайшее мое неудовольствие, — повторил Альфред. — С каких это пор позволяется распространять путем печати оскорбления против главы государства, ваше превосходительство?

— Я не совсем понимаю, о чем ваше высочество изволит говорить.

— Читайте!

Словно ядовитую гадину отбросил от себя Альфред газету, которая полетела в лицо министру.

Бауманн фон Брандт сдержал свой гнев на такое обращение и якобы погрузился в чтение статьи, которую он и без того хорошо знал.

— Ну? — послышался голос Альфреда.

— Эта статья направлена вовсе не против вашего высочества. Она говорит только об опасности, которой ваше высочество, а за вами и вся страна подвергаетесь со стороны этого авантюриста.

— Вы смеете это говорить?

Словно раскатистый гром собирающейся грозы, поразил министра этот возглас. Изумленно смотрел он на лицо герцога, от которого как будто отлила до последней капли вся кровь.

— Вы заодно с этими господами! — кричал Альфред вне себя от ярости. — Это государственная измена!

Министр оставался спокоен и холоден.

— Я совершенно не понимаю вас, ваше высочество!

— Автора этой статьи выслать, а семью Монтебелло арестовать за государственную измену.

— Монтебелло? Что же общего между Монтебелло и автором этой статьи? — спросил, притворно удивляясь, Бауманн фон Брандт.

На одну минуту Альфредом овладело раздумье. В самом деле, может быть, этот автор почерпнул свои сведения из другого источника?

— Какие меры вы посоветуете мне принять? — вдруг спросил Альфред.

— Самые спокойные и хладнокровные, ваше высочество, — невозмутимо ответил министр-президент. — Не может быть и речи ни о незаконном и невозможном изгнании этого доктора Штейна, ни об аресте баронессы фон Монтебелло. Не знаю, какая может быть связь между ней и этой статьей.

— Что такое?

— Да, не может быть и речи ни о том, ни о другом. По законам герцогства, которым ваше высочество, насколько я помню, изволили уже присягать, каждый журналист может писать и печатать, что ему угодно, если только все написанное и напечатанное им не противоречит нашему порядку о наказаниях. А эта статья, как на нее ни смотри, не может считаться преступной.

— Он может писать, что ему угодно? Даже против своего герцога?

— Даже против своего герцога, если только он облекает статью в приличную форму. Авантюрист, шарлатан, обманщик — все это относится в статье не к вам, а к этому прославленному музыканту, все возрастающее влияние которого при дворе вашего высочества я сам наблюдаю со страхом и тоскою. Какое отношение имеет ко всему этому делу Монтебелло, я не знаю. Об этом можете судить вы один, ваше высочество.

При этих словах хитрая улыбочка скользнула по гладко выбритым губам министра-президента.

— Во всяком случае будет неловко и недипломатично давать почувствовать свою месть даме, которой ваше высочество перед всем двором оказывали свое милостивое внимание.

Что-то горячее, как кипяток, поднялось внутри Альфреда.

— Мы не понимаем друг друга, господин министр, — сказал он. — Да и никогда не понимали.

— Может быть, — холодно промолвил Бауманн фон Брандт. — Я ждал в приемной вашего высочества, — добавил он, — ждал, как последний из лакеев, надеясь, что вашему высочеству потребуется, быть может, мой совет. Наконец через фон Ласфельда меня позвали сюда. Для чего я здесь?

— Для чего вы здесь? Для чего же вы министр? Дайте мне совет, как мне поступить с этими государственными изменниками?

— Ваше высочество, вы делаете роковую ошибку, вы вступаете на ложный путь, на совершенно ложный путь, — повторял Бауманн фон Брандт серьезным, почти отеческим тоном. — Ваше высочество не должны бросать на ветер хорошо обдуманный совет вашего усердного и опытного в государственных делах слуги. Я видел старого слугу Мертенса.

Альфред вдруг зарыдал, как ребенок.

— Гнев ослепил меня, и я хочу просить у него прощения.

— Рана, которую вы ему нанесли, гораздо опаснее для вашего высочества, чем для этого честного слуги, поседевшего на вашей службе. Эта рана поражаёт самое сердце народа, к которому принадлежит этот человек. Угодно вам выслушать мой совет?

— Говорите!

— Удалите вы этого шарлатана…

— Что такое? Вы осмеливаетесь?

— Я говорю об этом музыканте, ваше высочество… Удалите его как можно скорее от двора, иначе я ни за что не отвечаю.

— Никогда!

— Ваше высочество, подумайте хорошенько! После нескольких часов зрелых размышлений вы, может быть, дадите мне более благоприятный ответ. Неужели эта статья говорит правду, и ваше высочество действительно замышляет нечто неслыханное, на что никогда не дадут согласия ни палаты, ни министр финансов, ни городское управление Кронбурга?

— Мой министр финансов, а не ваш, ваше превосходительство, мой министр финансов внесет предложение об ассигновании нужных для моих планов сумм, мой министр финансов будет защищать на основании моих соображений перед палатами этот проект и проведет его. Понимаете?

Но честолюбивый, мнящий себя всемогущим, министр-президент все еще не хотел понять его.

— Я должен предостеречь ваше высочество, — начал он снова. — Эта статья, навлекшая на себя неудовольствие вашего высочества, является симптомом. В народе идет брожение, и я не отвечаю ни за что. Следствием таких необычайных распоряжений может быть бунт, восстание, которое не только разразится на улицах Кронбурга, но не остановится и перед воротами дворца вашей светлости. Народ не пожелает жертвовать миллионы на осуществление раздутых идей этого музыканта. Народ не пожелает, — благоволите понять меня, как следует, ваше высочество.

Последним усилием воли Альфред овладел собою.

Он хотел дослушать до конца того, кого он ненавидел, ему хотелось знать, до чего дойдет его дерзость.

— Говорите спокойно до конца, господин министр, — повторял он.

— Я не накладываю нарочно мрачных красок, ваше высочество. Настроение широких общественных кругов мне хорошо известно. Уже одни представления этой оперы легли тяжестью в сто тысяч марок на ваш цивильный лист. Ночные представления для одного вас не встретили одобрения в обществе, а тут еще этот план…

— Каким образом этот план стал известен? Каким образом могли о нем проведать? — заскрипел Альфред зубами.

— Этого я не могу сказать, ваше высочество. Но такого рода план, который касается тысячи лиц, целого города, наконец целого государства, такой план не может остаться неизвестным.

— Изменники!

— Надеюсь, что ваше высочество не причисляете к числу их вашего преданнейшего слугу. Ваше высочество обдумаете на досуге и придете к убеждению в невозможности исполнения вашего неслыханного плана, пожелаете жить в мире со своим народом и не возьмете на себя ответственность за бурю восстания, которое разразится на тихих улицах столицы. Благоволите обдумать со всех сторон мой совет удалить как можно скорее от двора этого музыканта. Дело идет о спокойствии страны, ваше высочество, за которое я не могу ручаться. Умоляю ваше высочество вспомнить о судьбе вашего деда, который также вследствие скандала из-за театра должен был отказаться от короны в пользу вашего покойного отца!

— Довольно! Мой министр финансов в самом непродолжительном времени займется этим вопросом. Не задерживаю вас более.

Величавым жестом Альфред указал на дверь.

— Как прикажете понимать это, ваше высочество?

— Как вам будет угодно, ваше превосходительство.

Бауманн фон Брандт задрожал всем телом. Неужели он действительно так ошибся в этом юноше? Он не хотел этому верить.

— Как прикажете понимать? — пробормотал он еще раз.

— Я уже вам сказал, как вам будет угодно.

— Ваше высочество продолжаете держаться за этот фантастический план?

— Да, ваше превосходительство. Осуществление его будет первой задачей моего нового министра финансов.

Бауманн фон Брандт пошатнулся.

— Ожидаю сегодня же вашего прошения об отставке. Оно будет принято.

XI

Внезапное падение Бауманна фон Брандта, всеми считавшегося всемогущим, возбудило величайшее изумление во всей стране. Со всех концов столицы неслись невероятные слухи о каких-то планах и намерениях юного герцога и распространялись, как огонь на пожаре. Все сложившиеся отношения, казалось, вдруг перевернулись, как бы возвещая новый курс герцогского правительства.

Переселение двора в замок Турм, о чем уже было отдано распоряжение, было отложено на неопределенное время. Словно чреватая бедами непогода, налегла на Кронбург и всю страну упрямая воля юного герцога. В рядах наиболее видных чинов двора, которые получили свои должности еще при отце герцога, стали происходить крупные перемены, очевидно, вызванные капризным характером Альфреда.

Никто из тех, кто стоял близко к герцогскому двору, не чувствовал себя больше в безопасности и не знал, будет ли солнце герцогского благоволения светить для него завтра. Только самые смелые решались опереться на волю герцога, но они должны были поплатиться за это со временем.

Фон Ласфельд был единственным лицом, кто остался на своем месте. Этот бывший адъютант наследника теперь неожиданно приобрел доверие своего государя. С ним одним совещался Альфред целыми часами в кабинете, обсуждая составление нового министерства и намечая новых придворных чинов. В течение нескольких дней после падения министерства на столицу из гражданского и военного кабинета его высочества хлынул целый дождь новых назначений. И все это произошло нежданно-негаданно, настолько быстро, что даже сам герцог не успел ознакомиться с образом мыслей тех, кому он оказал почести. Он играл и распоряжался людьми, словно марионетками.

На место Бауманна фон Брандта был назначен по воле его высочества командир первого армейского корпуса генерал Галлерер. Известие о своем назначении, лично сообщенное ему герцогом, старый солдат принял, как приказ. Теперь правительство должно действовать по-военному! Так указал сам монарх! И старый генерал стал подбирать себе министров отдельных частей, словно людей, идущих в патруль.

— Они должны быть войском в руках вашего превосходительства, — сказал Альфред старому рубаке.

Министерство, которое он создавал себе, было в сущности тенью министерства, толпой чиновников без воли и сопротивления, которая могла противопоставить упрямой воле герцога слепое повиновение.

Пфистерман переживал дни величайшей тревоги. С падением Бауманна он не только лишился всяких надежд получить епископскую кафедру в Кронбурге, но и получил извещение через одного из придворных лакеев, что герцог более не нуждается в его услугах исповедника и что по приказанию его высочества на это место назначен другой. Директор театра фон Глаубах и гофмаршал граф Штос получили отставку. На место последнего был назначен командир герцогской лейб-гвардии. За ночь Кронбург получил нового начальника полиции в лице бывшего уланского ротмистра фон Заара. На него была возложена охрана принца на улицах Кронбурга. На людей, не посвященных в дело, первые его распоряжения произвели ошеломляющее впечатление. Было объявлено о высылке из пределов герцогства графини Монтебелло и ее матери на том основании, что они обе итальянские подданные. Стало известно также об аресте нескольких совершенно невинных номеров газеты д-ра Штейна вследствие возбужденного против редактора обвинения в оскорблении величества.

Во дворце князя Филиппа вдруг появился ординарец с собственноручным письмом герцога. «Переселиться в замок Лаубельфингель и избегать герцогской столицы», — таков был приказ.

Выезды герцога ознаменовывались для изумленных жителей столицы усилением полиции и появлением целых отрядов охраны. Его высочество носился по улицам столицы в закрытой карете, сопровождаемой двумя телохранителями сзади и спереди. Ездил он всегда крупной рысью, как будто кто-нибудь его преследовал. Начальник полиции фон Заар издал особый приказ по поводу выездов герцога.

«Все экипажи должны останавливаться, пока карета его высочества не скроется из виду», — гласил этот приказ.

Смотреть на такие сцены было довольно дико. Огромное движение на улицах Кронбурга вдруг, словно по какой-то невидимой команде, останавливалось. Каждый кучер давал при помощи хлыста знак другому, и таким образом все знали, что где-нибудь вблизи несется наглухо закрытая карета герцога. Он мелькал, словно молния. Словно злой дух, он носился с одного конца столицы на другой, распространяя на несколько минут панику и тишину на улицах, по которым он проезжал.

Все должны были знать и чувствовать, кто теперь царствует в герцогстве!

По личному приказанию Альфреда министром финансов был назначен камергер Вернер фон Лензинг. Герцог целыми часами работал вместе с ним в его покоях. Дело шло о постройке храма для любимого художника и проложении новой улицы к нему. Фон Лензинг был как воск в руках герцога, как Альфред сам рекомендовал фон Галлереру. Но даже Галлерер качал своей седой головой, слыша о чудовищном плане, который юный государь велел архитектору спроектировать, не считаясь ни с какими практическими соображениями.

«Должно быть сделано!» — вот единственный ответ, который давал герцог на все авторитетные технические возражения специалистов. В стенах министерства Лензинг знал свое дело.

Галлерер был всемогущ, но те, кто был призван им, плясали под его дудку и знали, что он только рупор его высочества. В случае надобности он готов был управиться и с ландтагом и добиться увеличения цивильного листа, но… при отпуске денег на осуществление герцогских планов нужно было согласие еще одной инстанции, а при том возбуждении, которое образовалось в столице против герцога, было более чем сомнительно, чтобы настроение этой инстанции совпало с желаниями герцога. Дело шло о полной перестройке большей части города. Городское самоуправление и жители Кронбурга, в высшей степени раздраженные последними распоряжениями, должны были подумать о том, следует ли отнестись с вниманием к планам герцога или нет. Об этот подводный камень все могло разбиться, если бы даже министерство и ландтаг оказались преисполненными усердия. По бывшим примерам еще нельзя было судить о том, до какого упорства может дойти герцог.

Чувствовалось брожение. Над Кронбургом и всем герцогством носились грозовые тучи. Все знали и чувствовали, что городское управление не замедлит дать герцогу отпор по этому делу в отместку за его поведение и необычайные распоряжения.

Хуже всего было, что этот тлевший огонек старались раздуть. Прежде всего тут был Бауманн фон Брандт, служивший теперь своими знаниями прессе. Как человек, не занимавший служебного положения, он не боялся подвергать распоряжения герцога и мероприятия нового министерства самой ожесточенной критике.

Газетные статьи день ото дня становились все смелее и смелее. Их читали и проглатывали тысячи, в воображении которых личность нового государя должна была слагаться очень некрасиво. То была кампания клерикально-иезуитской партии, к услугам которой были Штейн и Пфистерман. Этот последний явился источником, из которого можно было черпать сведения о качествах нового герцога.

Изгнанный по капризу из столицы, князь Филипп обдумывал в своем замке Лаубельфингель план мщения и тайно совещался с Бауманном фон Брандтом, который после смерти герцога Бернгарда самовольно вернул его в столицу. Теперь этот Бауманн стал чуть не ежедневным гостем смертельно обиженного родственника герцога.

Куда ни взгляни, в эти чреватые мрачными последствиями дни и недели все уже и уже становились петли сети, из которой воля герцога могла вырваться только каким-нибудь энергичным смелым деянием. Все то, чем Бауманн фон Брандт старался его напугать, теперь действительно осуществилось: благодаря своему грубому поведению, он сразу потерял любовь своего народа и своей столицы и утратил доверие граждан к мероприятиям правительства. С неслышным ропотом восстание уже выползало на улицы Кронбурга всякий раз, как герцогская карета проносилась, словно молния, среди внезапной мертвой тишины.

Пост директора театров, который занимал Глаубах, оставался еще не замещенным. Эту должность пока исполнял главный режиссер Ашер. Со времени исполнения новой оперы герцог перестал и думать о своем придворном театре. Занявшись проектом нового храма искусства, он как будто потерял всякий интерес к старинному почтенному зданию, которое было выстроено его предками.

При таких обстоятельствах наступал день рождения маэстро.

В этот день рано утром в его квартиру прибыл адъютант фон Ласфельд с собственноручным письмом герцога. Этим письмом маэстро назначался директором королевского театра и придворной музыкальной капеллы.

Какое-то тяжелое чувство шевелилось в душе адъютанта, когда он поднимался по широкой мраморной лестнице виллы, которую герцог приказал отвести для маэстро в Кронбурге.

Никто не ожидал его здесь.

Он должен был позвонить несколько раз прежде, чем ему открыли дверь. Появившийся откуда-то старый дворецкий сообщил герцогскому адъютанту удивительную вещь: несколько недель тому назад маэстро незаметно уехал из Кронбурга. Он будто бы выехал за границу и строго-настрого приказал держать в секрете его адрес.

Сильный страх овладел Ласфельдом. Как он осмелится передать герцогу такое известие, которое, несомненно, подействует на него удручающе? Моментально перед ним пронесся образ старика-лакея Мертенса, который однажды выскочил весь в крови из апартаментов герцога. Альфред разбил графин с водой о его голову.

— Нужно, конечно, держать это в тайне от всех, — повторял про себя Ласфельд. — Но вы знаете меня, я здесь по приказанию его высочества. Вам известен адрес маэстро?

Старик, которому было поручено стеречь виллу, сначала закачал было головой. Но Ласфельд, настойчиво уговаривая, успел, однако, выведать у него нужный адрес. Не разузнав о месте пребывания маэстро, бедный адъютант никогда бы не решился предстать перед своим государем.

— Он за границей, — промолвил наконец старик. — Прошу вас обождать.

И он принес клочок бумаги с точным адресом беглеца.

— Вот.

На радостях Ласфельд сунул в руку старика золотой и отправился в тяжелый обратный путь в герцогский дворец.

Нетерпеливо ждал его Альфред. Ему страшно хотелось знать, как принял маэстро новое доказательство его доверия и милости.

— Ну, — крикнул он Ласфельду. — Что сказал маэстро, где он теперь, не думает ли он явиться, чтобы лично поблагодарить меня?

Ласфельд побледнел.

— Что с вами?

— Ваше высочество, разрешите сказать вам всю правду?

— Ну?

Со страхом и нетерпением герцог вперил свой взор в лицо Ласфельда.

— Маэстро нет в Кронбурге…

— Нет в Кронбурге?

— Он бежал из пределов герцогства, ваше высочество!

Тяжелая чернильница из лапис-лазури, лежавшая на столе перед Альфредом, со страшным треском ударилась в стену, оставляя после себя черную полосу на вышитом золотом ковре.

— Негодяи! — вырвалось у герцога, который метался по комнате, как бешеный зверь. — Негодяи! Что они со мной сделали! Их нужно колесовать за это, отдать на четвертование!

Ласфельд был рад-радешенек, что гнев его высочества пал не на него, сообщившего такую вещь, и что государь верно понял, кто виноват в этом бегстве маэстро.

— Вам известно, Ласфельд, где он теперь, где он скрывается от этого неблагодарного города?

— Вот.

Ласфельд передал герцогу ту самую записку, которую он получил из рук старика.

— Обождите! — говорил Альфред, читая записку. — Подождите, Ласфельд.

Герцог долго подробно что-то обдумывал и наконец сказал:

— Да, да, так.

И позвонил в колокольчик.

— Позвать сюда камердинера Модлера.

— Слушаю, ваше высочество.

Прошло несколько минут.

Герцог не удостаивал Ласфельда ни словом, ни взглядом. Он подошел к окну и грозил кулаками своей столице, которую он теперь ненавидел.

Он смеялся про себя. Смеялся над караулом своего дворца, который как раз сменялся в эту минуту, смеялся над этими куклами, нити от которых он держал в своей руке.

Вошел Модлер.

— Уложите в чемодан все, что необходимо для поездки, Модлер. Я еду сегодня вечером.

— Слушаю, ваше высочество. Гофмаршальская часть уже…

— Я еду, поняли, сегодня вечером. При чем тут гофмаршальская часть?

— Но… придворный поезд…

— Я поеду на обыкновенном поезде, и горе тебе и всем, если об этом кто-нибудь узнает. Я могу поехать, куда мне угодно. Ты поедешь со мной, Модлер, и вы тоже, Ласфельд.

— Куда, ваше высочество?

— Это ты узнаешь на вокзале заблаговременно, а теперь ступай.

Модлер исчез.

— Вы должны быть здесь в восьмом часу, Ласфельд. Вы будете меня сопровождать. До вокзала я дойду пешком.

С минуту он что-то обдумывал, потом покачал головой. Казалось, им овладело что то вроде страха.

— С вами будет оружие, Ласфельд?

— Как прикажете, ваше высочество.

— Итак, до вечера.

И он снова подошел к окну и погрозил кулаком Кронбургу.

XII

Поездка Альфреда оказалась безуспешной. Он разыскал за границей любимого маэстро, но все его просьбы и уговоры не могли склонить оскорбленного артиста вернуться в Кронбург. Он упорно стоял на своем и твердил одно:

— Меня преследует судьба. Она с ожесточением гонится за мною по пятам и захватывает всех, кто приближается ко мне. Я предупреждал вас, ваше высочество. Позвольте мне в уединении истечь кровью от недавно нанесенных ран.

Альфред должен был уехать от него и через два дня вернулся ни с чем в Кронбург.

Дела здесь шли хуже, чем он ожидал. Враждебная ему партия широко истолковала его необъяснимое отсутствие.

В газете д-ра Штейна, которому хотелось отомстить за процесс об оскорблении герцога, появилась довольно злая статья, которую с нетерпением проглотили все в Кронбурге. Называлась она: «Герцогство, разыскивающее своего герцога».

Альфред замкнулся в себе. Целый день он проводил в полном уединении в роскошных покоях своего дворца, а ночи просиживал без сна в своем сияющем зимнем саду, всецело погрузившись в прекрасную мечту, от которой он никак не мог оторваться. Его упрямая воля упорно сосредоточивалась на одной мысли — проложить новую великолепную улицу и построить новый храм искусства.

Сессия ландтага была в полном разгаре. Хотя министру финансов и удалось провести законопроект об увеличении цивильного листа герцога, однако он не скрывал от себя, что, несмотря на это увеличение цивильного листа, игра еще только начинается.

Против герцога и его дружбы с маэстро, его расточительных планов восстала не одна газета Штейна. Во всей прессе об этом стали говорить совершенно явно. Личность маэстро весьма дерзко представлялась в карикатурах и памфлетах, которые грозили разрушить любимые планы Альфреда о будущности маэстро и его творений.

Лензинг отлично понимал всю тяжесть и непрочность своего положения при сложившихся обстоятельствах. Он имел продолжительные переговоры с министром-президентом фон Галлерером, но и тот не находил в себе мужества подготовить его высочество к тому, чтобы отказаться пока от своего плана и терпеливо выждать более благоприятного времени, когда успокоится общественное настроение. Он знал, что на все подобные предложения герцог ответит: нет.

Альфред был всецело во власти этой одной мысли. Он дал маэстро торжественное обещание и поручился своим герцогским словом. Поэтому вещи должны идти своим порядком, хотя бы это стоило отставки десяти кабинетам.

Разговоры о герцоге и его затеях можно было слышать каждый день во всех ресторанах и пивных. Кронбург разделился на два лагеря. В одном, который был поменьше, состояли энтузиасты нового искусства; в другом, большем, собрались все, кто противился всяким новшествам и в искусстве, и в других областях жизни. Тут же были и те, кто с появлением нового гения, озаренного королевской милостью, видели, что их собственные звезды клонятся к закату. Средние обыватели Кронбурга, от которых зависело уступить место для задуманной герцогом постройки и разрешить проведение новой улицы, охотно присоединились к противникам этих новых затей, которые казались все неудобнее и неудобнее.

Сидя вечерком за пивом, они читали друг другу свою придворную газету, в которой критики наперебой высмеивали музыку маэстро, как преступление против святого искусства, как порождение полоумного честолюбца… Это нравилось ремесленникам и купцам, которые играли главную роль в прениях в городском управлении. Их бросало в жар при мысли, что по капризу герцога придется бросить миллионы ради какой-то чисто идеалистической затеи. Каждому казалось, что он уже чувствует, как нажимает на него пресс.

Таким образом, благодаря герцогу, маэстро и его новая музыка сделались общественным событием не только Кронбурга, но и всей страны, задолго до того, когда городскому управлению действительно пришлось заняться рассмотрением проектов герцога. Приговор над этим гигантским делом, которое стало достоянием публики, благодаря нескромности Монтебелло, был уже давно готов в этих филистерских умах, пока Альфред все еще носился со своими планами и надеждами.

Под руководством фон Лензинга министерство финансов выработало законопроект, который возбудил большую сенсацию в среде городского самоуправления Кронбурга. Вопрос шел о том, склонно ли управление войти в рассмотрение плана герцога и согласится ли оно снести старый квартал, прилегавший к берегу реки. Все, конечно, понимали, что снос этого старого квартала означает начало осуществления герцогских затей в честь маэстро.

Альфред не находил себе покоя в тот день, когда рассматривался этот вопрос. Ему не сиделось в его апартаментах. Видели, как экипаж герцога раз десять промчался по самым старым улицам Кронбурга от дворца к городской ратуше, в большой зале которой происходило решающее заседание.

Альфред сгорал от нетерпения. Он в уме уже набрасывал телеграмму, которой хотелось осчастливить далекого маэстро. Несмотря на все препятствия, он все же не сомневался, что его великие планы осуществятся. Он не верил, чтобы осмелились бросить ему перчатку и поставить крест на всех его замыслах. Вследствие его молодости и присущего ему фанатизма он и понятия не имел о том, с каким упорным народом ему придется иметь дело.

Тем более сокрушителен был удар.

Городское управление отклонило шестьюдесятью шестью голосами против пяти предложение обсудить желание его высочества.

На министра финансов, который лично присутствовал на этом заседании, пала тяжелая задача сообщить герцогу о результате голосования, который уничтожал все его планы.

Выйдя из высокого подъезда ратуши, он стал искать взглядом герцогскую карету, которая стояла здесь целый день под охраной отряда полицейских. Но теперь ее не было и следа. На главном полицейском посту министру сказали, что его высочество, впав в нетерпение и гнев, изволил полчаса тому назад вернуться во дворец.

С тяжелым сердцем двинулся туда министр. Альфреда он застал в его рабочем кабинете. На столе перед ним лежал развернутый атлас проекта новой великолепной улицы и театра. Он так погрузился в рассматривание будущего сооружения, что почти не заметил министра, который после неоднократных попыток доложить о себе решился наконец войти сам.

Увидав наконец его, Альфред воскликнул:

— Это будет великолепно, Лензинг! Если представить себе этот храм нового искусства на зеленом холме, у подножия которого протекает шумная река, то это затмит памятник славы, воздвигнутый моему отцу.

Лензинг не знал, с чего начать.

Наконец он набрался смелости.

— Ваше высочество, — залепетал он, — в результате только что состоявшегося постановления городского управления этим прекрасным мечтам суждено, по-видимому, остаться мечтами.

Альфред побледнел.

— Какое же состоялось постановление? Какое постановление осмелились они принять? — кричал он, трясясь от гнева.

— Ваше высочество, соблаговолите выслушать вашего покорного слугу спокойно.

— Говорите, Лензинг, говорите скорей!

— Городское управление столицы вашего высочества постановило оставить предложения вашего высочества без рассмотрения.

Альфред громко рассмеялся в ответ.

Одну минуту министр боялся, не сошел ли герцог с ума.

— Ваше высочество! Ваше высочество! — пытался он успокоить его.

Вдруг Альфредом овладело ледяное спокойствие. Насмешливая улыбка скользнула по его гордым устам.

— Я никого не хочу принуждать к счастью, тем более это гнездо ворон Кронбург. Вот вам мой герцогский приказ! Идите и обнародуйте этот приказ в моей официальной газете для сведения Кронбурга и всей страны, но напечатайте так буквально. Понимаете? Буквально! Я не стану напрасно стараться превратить беотийцев в афинян. Я не хочу метать бисер перед свиньями, Лензинг. Вы можете напечатать это, если хотите. Поняли?

Он подошел к столу, схватил планы и разорвал их на тысячи кусков.

— Покорно благодарю мою столицу, — горько рассмеялся он. — Пусть она омужичится, если не хочет стать лучшей. Мое государство не будет иметь с нею ничего общего. Мы будем учиться управлять грозовыми тучами издали, из нашего одиночества.

Лензинг не верил своим ушам.

— Издали? — повторял он. — Что ваше высочество изволит подразумевать под этим?

— Подобно божеству, которое управляет грозовыми тучами и летом в душную жару поражает хижину виновного и невиновного. Я держал в руках хлеб и мясо и хотел раздать их. Но они оттолкнули меня с оскорбительной неблагодарностью. Как принял посольство старинный библейский царь?

— Ваше высочество разумеете…

— Скажите народу: мой отец наказывал вас лозами, я буду наказывать вас скорпионами. Кажется, так? Это золотые слова для моей страны. Скорпионы Кронбургу, молнии владыки из гремящих облаков, которые носятся недостижимо высоко над вашими головами. Передайте им это!

Он подошел к окну и стал смотреть на дворец.

Министр стоял, выжидая.

Потом он отвесил низкий поклон и удалился.

Он хотел бы подождать до утра, пока не успокоятся нервы его высочества.

Через минуту послышался резкий звонок герцога.

— Позвать гофмаршала! — быстро сказал он вбежавшему лакею.

Прошла добрая четверть часа прежде, чем явился новый гофмаршал камергер фон Лейтгофен, назначенный после падения Бауманна фон Брандта.

Был вечер. Его пришлось вызвать из итальянского посольства, куда он был приглашен на какое-то празднество.

— Вы готовы? — спросил гофмаршала Альфред, как только тот появился.

— К чему, ваше высочество?

— Ехать со мной.

— Ехать?.. Куда?

— Я уезжаю из Кронбурга сегодня ночью. И навсегда, господин гофмаршал.

— Ваше высочество…

— Что такое? Я вас спрашиваю: готовы ли вы ехать?

— Как прикажете, ваше высочество. Прикажете заказать придворный поезд? Куда изволите ехать?

— Нет. Я поеду в обыкновенном вагоне. Сегодня же ночью. В замок Турм. Приготовьте все, что нужно. Когда я могу ехать?

— Я должен по телеграфу дать распоряжения в замок Турм, ваше высочество. Переезд двора был объявлен уже несколько месяцев тому назад. Поэтому все готово. Необходимо только телеграфное распоряжение вашего высочества.

— Отлично. Позаботьтесь об этом. Отныне мы будем править из замка Турм. Поняли?

— Ваше высочество изволили задумать совсем и навсегда переселиться в замок Турм? А как же… священные традиции герцогского дома?

— Поняли вы меня или нет? Сколько времени я пробуду в замке Турм, это вас не касается, да и не может кого-либо касаться. Я переселяюсь в замок Турм и притом сегодня же ночью. Я отрекаюсь от Кронбурга. Довольно этого с вас?

— Совершенно, ваше высочество.

— Караул должен быть снят. Теперь десять часов. Около двух часов мы можем быть уже в Турме.

— Слушаюсь.

Лейтгофен вышел.

— Теперь закатилось солнце моей милости, — прошептал про себя Альфред. — Вернусь ли я когда-нибудь обратно?..

Через час в темную ночь герцогский вагон выезжал из столицы. С затаенной злобой покидал герцог свою неблагодарную столицу.

XIII

Замок Турм лежал на западном берегу голубого озера, которое тянется в горах среди сосновых лесов всего в нескольких часах езды от Кронбурга. Против него расположена старинная резиденция герцогов Лаубельфингель. Длинный, разбитый во французском стиле парк, засаженный буками и дубами, тянется по берегу озера и окружает старое простое здание, которое Альфред назначил для пребывания своему дяде, князю Филиппу.

Жаркий безоблачный июльский день царил над озером и парком. Из зеленых глубин герцогского парка неслись звонкие, как колокольчики, голоса двух девушек.

То были две дочери князя Филиппа от первого брака — двадцатилетняя принцесса Матильда-Маргарита и ее сестра Адельгейда-Эмма, которая была моложе ее на два года. Несколько лет тому назад, когда князь Филипп был еще в самых лучших отношениях с зятем, покойным герцогом Бернгардом, день рождения обеих принцесс весело справлялся всей столицей. Но когда он женился на его золовке Пауле-Александре, над этой боковой линией герцогского дома разразилось несчастие. Первая жена князя Филиппа, ухаживая за своей старшей дочерью, сама схватила дифтерит. Юная принцесса была спасена искусной операцией, которую ей сделал придворный врач, но мать, не достигшую еще и двадцати пяти лет, отнесли в тихий герцогский склеп. Целый год горевал князь Филипп по своей обожаемой жене. Потом он стал ежедневным посетителем придворного театра, и вдруг в один прекрасный день в столице разнесся слух, что князь Филипп, который при малолетстве герцога Альфреда мог иметь виды на престол, увлекся опереточной актрисой Юлией Беллино, отличавшейся изумительной красотой, и отдал ей свое сердце.

Герцог Бернгард старался всеми доступными ему средствами отвратить князя от мысли жениться на этой певичке. Но вдовец, мучимый чувством одиночества, упорно стоял на своем желании вступить с Юлией в морганатический брак. Герцог Бернгард, наконец, принужден был согласиться на это, но с одним условием. Князь Филипп должен был покинуть Кронбург и не возвращаться в него. После этого он уже не появлялся при герцогском дворе и жил вдали от столицы в качестве частного человека. Юлия Беллино стала называться госпожой фон Вальдау. Первое время после женитьбы князь Филипп жил в Париже и на Ривьере. Маленькие его дочери воспитывались у сестры его первой жены вместе с ее единственным сыном Альфредом. Мало-помалу князем овладела сильная тоска по родине. Но все его обращения, все его просьбы о разрешении вернуться в столицу остались безрезультатны. Только после смерти герцогини, которая никогда не могла простить того, что Юлия так быстро вытеснила ее сестру из сердца князя Филиппа, герцог Бернгард разрешил ему поселиться в пределах герцогства в замке Лаубельфингель. Отсюда его и вызвал в столицу Бауманн фон Брандт сразу же после смерти старого герцога, не спросив даже об этом нового герцога.

Неравный брак с госпожой фон Вальдау принес не много счастья герцогу. Юлия оказалась кокеткой. Привыкнув к театральным триумфам, она, став невесткой герцога, не могла отказаться от удовольствия покорять мужчин. Ревность и гордость князя Филиппа не могли долго мириться с этим. Через несколько лет князь по собственному желанию и по приказанию герцога разошелся со своей второй женой. О формальном разводе, по католическим церковным законам, не могло быть и речи. Госпожа фон Вальдау жила в Париже, а ее муж поселился вместе с дочерьми в отведенном ему замке Лаубельфингель.

И вот теперь его снова привело сюда падение министерства Бауманна фон Брандта и последовавший затем приказ герцога Альфреда.

Следуя примеру своего покойного отца, Альфред принял на счет своего цивильного листа расходы по содержанию скромного двора своего дяди и его дочерей. Матильда-Маргарита и Адельгейда-Эмма под надзором гофмейстерины, графини фон Шанцинг, довольствовались входившей в моду английской игрой в мяч. Они смеялись, шутили и не могли наиграться в эту игру, требующую большой грации и ловкости.

Обе были истинными отпрысками герцогского рода, славившегося своей вошедшей в поговорку красотой. Их сходство с двоюродным братом, красивым, как сам Аполлон, бросалось в глаза. В особенности была похожа на него старшая, Матильда-Маргарита, у которой, как и у Альфреда, были большие темные загадочные глаза и пышные, волнистые каштановые волосы. Адельгейда-Эмма казалась приветливее и любезнее своей сестры. Светлые голубые глаза придавали ее тонкому, обрамленному темными волосами лицу приветливое выражение и отнимали у него ту неприступность, которая заметна была у ее сестры.

— Что с тобой сегодня, ты не отразила ни одного шара! — вскрикнула звонким голосом Адельгейда.

— Не знаю, — отвечала старшая сестра. — У меня какое-то странное, пожалуй, даже печальное настроение.

— Печальное?

И Адельгейда рассмеялась серебряным смехом.

Графиня фон Шанцинг подошла с озабоченным видом к Матильде и спросила:

— В самом деле, ваше высочество чувствуете себя нехорошо?

— Наоборот, отлично, добрейшая графиня. Физически я чувствую себя превосходно.

— А в других отношениях?

— Говоря откровенно, Лаубельфингелю предстоят вещи, которые меня очень беспокоят, кроме шуток!

— Что вы хотите сказать? — продолжала допрашивать ее Шанцинг.

— Вы легко могли бы догадаться об этом и сами. Посетители, которые здесь принимаются, приводят меня в ужас.

— Какие посетители? Мне нет никакого дела до того, кто бывает у отца, — со смехом заметила Адельгейда. — Положительно не понимаю, в чем ты видишь опасность?

— Ты еще слишком молода, Адельгейда. Этот Бауманн фон Брандт предвещает опасность. Дня не проходит без того, чтобы его безбородое птичье лицо не появилось в залах замка или в аллеях парка! А ведь он уволен в отставку и в немилости у герцога. Его присутствие в Лаубельфингеле накличет беду для отца и для нас.

— С которых пор ты стала заниматься политикой? Это дело Альфреда и его министров.

— Ты слишком легко ко всему относишься, Адельгейда! Сверженный министр, которому хочется втянуть отца в Бог весть какие планы, не один. Сюда заглядывают и другие. Недаром же они приезжают сюда!

— Ты говоришь о кронпринце Карле, который приезжал сюда недели две тому назад? Конечно, он был здесь не без причины, не без цели.

Матильда вдруг густо покраснела.

— Кронпринц? Да, конечно… Я говорю и о нем… но…

— А про кого же еще?

— Меня беспокоит старый князь Лейхтенштейн.

— Да он годится нам в дедушки.

— Тем более это страшно. Ты понятия не имеешь о том, как обыкновенно пристраивают принцы своих дочерей.

— Перестань, пожалуйста.

— Да, именно пристраивают. Вчера отец мимоходом сказал, что поместья, которыми князь владеет в России, и богатства, которые ежегодно он получает от них, способны оздоровить финансы целого государства.

— Ну, если это сказал отец, то действительно стоит об этом подумать.

— Кроме того, и принц Карл бывал здесь не даром… Он глаз не спускал с нас обеих. Потом…

— Что потом?

— Потом о нем нет ни слуху ни духу. Переговоры, по-видимому, разбились о какие-то препятствия. Это ужасно — чувствовать себя предметом какой-то торговли.

— А разве ты чувствуешь себя им?

— Да. Вот уже года два-три, как я потеряла всякое спокойствие и уверенность. В каждом посетителе Лаубельфингеля я вижу покупателя.

— Фу, зачем ты называешь это так?

Графиня Шанцинг, которую начинал тяготить этот разговор, удалилась.

— Ты начиталась новейших книг, Матильда. Не следует выражаться таким образом.

— Почему же не следует? Может быть, ты воображаешь, что я испугаюсь этого имени, как оно ни противно. Хитрый дипломат, этот пройдоха Бауманн, не даром здесь. А о чем же может идти речь, как не о руке какой-нибудь из принцесс? Я нахожу это отвратительным. Всякий раз, как я вспомню об этом старом Лейхтенштейне, меня бросает в холодный пот.

— А когда ты думаешь о кронпринце Карле, тогда во что тебя бросает?

— Ты плохо воспитана, Адельгейда.

— Может быть, но зато, несмотря на свою молодость, правильнее понимаю вещи. Ты думаешь, я не заметила ваших взглядов. Ну, я жалую тебе княжескую корону. Она отлично пойдет к твоим каштановым волосам. Уступаю тебе влюбленного принца, ибо я…

И она вдруг смолка.

— Не бойся Лейхтенштейна, это нелепо и глупо.

— Собственно говоря, ты права. Чего я боюсь? Переговоры еще не кончены. Карл вернется. Перестанем вспоминать об этом старом Лейхтенштейне. Ну, а ты как?

— Я? Что ты хочешь сказать?

— Ты сказала, что…

— Разве я что-нибудь сказала о себе?

— Сказать, не сказала, а так намекнула, что ты уступаешь мне Карла и княжескую корону, ибо ты сама…

— Нет, нет! Ты жестоко ошибаешься. Я еще так молода. В княжеских домах соблюдается очередь, как у древнего Лавана.

— Ты хорошо помнишь библейскую историю!..

— Слава Богу, в течение десяти лет нам только ее и читали, и в восемнадцать лет трудно ее и забыть, как следует. Смотри, смотри!

Она взглянула на озеро и бросилась по дорожке герцогского сада, которым он отделялся от улицы.

Матильда быстро последовала за нею.

— Что там такое?

— Лебедь, лебедь!

По середине озера шел небольшой пароход, держа направление на крошечный островок, расположенный между Турмом и Лаубельфингелем.

— Кто это? — серьезно спросила Матильда.

Адельгейда напрасно старалась побороть свое волнение и скрыть от сестры то, что происходило в ее сердце при виде этого небольшого парохода.

Пароход приближался. Теперь его видно было ясно. Он назывался «Лебедь» и действительно имел форму лебедя. На носу красовалось позолоченное изображение этой любимой в сказках птицы.

— Он сам стоит на пароходе, Матильда. Он держит курс сюда.

— Не может быть! Он терпеть не может отца. Он опять выслал его из Кронбурга сюда. Не может быть. И если Карл… то виноват будет он.

Одну минуту казалось, что пароход действительно берет курс на Лаубельфинген, но вдруг он сделал крутой поворот и остановился у островка.

— Об этом острове рассказывают удивительные вещи, — начала опять Адельгейда. — С тех пор, как он поселился в замке Турм в полном одиночестве, словно какой-нибудь сказочный король, на острове, говорят, творятся удивительные вещи.

— Сплетни лакеев!

— Ну, нет. Он превратил весь остров в настоящий букет роз. Никто до него не был на этом острове. Он называет Турм и остров Замком роз. Кого-то он изберет в королевы роз, Матильда?

— Ты меня беспокоишь! Неужели он в самом деле так ненавидит отца?

— Он примирится с отцом. Он должен с ним примириться. Отец приходится ему ближайшим родственником. Это была вспышка гнева против Бауманна фон Брандта, а не против отца. Да ты не видела его моими глазами, и у тебя в голове все этот принц Карл!

— Ты думаешь? Нет, я смотрела на него и твоими глазами. Он красивейший мужчина в мире, но…

— Что но?

— Но такой ли он мужчина, как все прочие?..

— Что ты хочешь этим сказать?

— Какая ты глупая! Разве я могу сказать это сама! Я испытываю такое чувство, как будто он отделен от нас какой-то странной завесой. Это я испытывала в Кронбурге, когда он в театре зашел к нам в ложу, это я чувствую и теперь, здесь, когда его лебедь несется по озеру, словно корабль какого-то другого неведомого мира. Я уважаю его, мои глаза невольно ищут его и, как очарованные, следят за его прекрасной фигурой, но…

— Что но?

Маргарита понизила голос.

— Но что-то делает его для меня совсем другим, чем все остальные мужчины. Я не желала бы иметь его своим мужем, но и не испугалась бы так, как испугалась бы князя Лейхтенштейна. Он представляется мне… смейся, пожалуй… он представляется мне святым, непорочным. Он как будто не из мяса и крови, как мы все.

— Однако ты…

— Ты можешь называть меня смешной и тем не менее… Это редкое свойство из всех мужчин, которых я знаю, есть у него одного. Тебе известно, что он изгнал прекрасную графиню Монтебелло?

— Нет.

— А я знаю.

— Так скажи мне.

— За то, что она вздумала наложить на него свою руку, чего он никому не может простить, ибо считает себя богом.

— Но, Матильда, ведь Монтебелло не…

— Она сама княжеской крови. Да в такие предрассудки теперь уже не верят… Все мы люди-человеки. Только его одного отделяет от нас нечто такое, что трудно выразить словами, для чего я не могу придумать названия. И это будет его судьбой.

Адельгейда недоверчиво покачала головой. «Лебедь» шел уже к Турму.

XIV

В аллее каштанов, которая протянулась прямой линией от дома к берегу озера, появился лакей. Он быстро шел к обеим принцессам.

— Что вам нужно, Гольманн? — боязливо, почти испуганно крикнула Матильда.

— Его высочество просит вас в свои апартаменты.

— Меня одну, — прошептала Матильда и в испуге схватила руку Адельгейды.

— Что бы это могло значить? — прошептала она на ухо графине Шанцинг, которая тем временем подошла к ним.

— Не знаю сама, ваше высочество. Но вы должны поступать так же, как делают все другие принцессы, и не очень раздумывать.

Матильда рассмеялась принужденно.

— Вы правы, графиня, не следует очень раздумывать о жизни, в самом деле это не стоит труда. Говорить немного по-французски, уметь вести разговор и пристойно улыбаться — вот и довольно для принцессы, особенно для такой…

Она вдруг смолкла. Лакей, стоя в отдалении, почтительно ее дожидался. Она заметила, что он ждет ее с нетерпением: должно быть, князь Филипп очень торопится.

— Что приказал вам передать его высочество? — еще раз переспросила она.

— Его высочество приказал мне отыскать в парке принцессу Матильду и просить ее высочество безотлагательно пожаловать в его апартаменты.

— Иду.

И, быстро решившись, Матильда пошла к дому. Адельгейда, качая головой, посматривала ей вслед. Сестра какая-то странная. Вечно погружена в свои мысли. Наряды и балы не доставляют ей ни малейшего удовольствия. Все только книги и книги. Потом бешеная скачка на охоте через луга и леса. Это она, может быть, унаследовала от отца, который в молодости отличался на офицерских скачках.

Пока Адельгейда все еще смотрела на маленький белый пароход, приставший уже к замку Турм, Матильда входила в кабинет отца.

Князь Филипп, казалось, был в самом веселом настроении духа. Ему было лет под пятьдесят. Вошедшая в поговорку красота княжеской семьи сказалась и на нем. Но его пребывание с Веллино в Париже и на Ривьере, полное всяких приключений, наложило свой отпечаток на его лице. Жесткая складка около его красивого рта, по-видимому указывала, что он не умел беречь себя. Вечно бегавшие глаза, казалось, постоянно о чем-то спрашивали, и это больше всего не нравилось Матильде.

— Садись, — сказал князь дочери. — Я должен сказать тебе нечто в высшей степени важное.

Принцесса повиновалась.

Она предпочла бы стоять, предчувствуя, что она услышит нечто такое, на что ей придется возражать.

— Что же вы хотите сказать мне, ваше высочество?

Она нарочно выбрала это официальное название, которое обыкновенно не употреблялось при разговорах отца с дочерьми. Но какое-то чувство подсказывало ей, что в данном случае с ней решился говорить не отец, а князь.

— Мое сообщение не должно удивлять тебя. Ты в таком возрасте, что каждый день можешь услышать это. Чтобы покончить в двух словах, я объявляю тебе, что князь фон Лейхтенштейн просит у меня твоей руки.

Матильда молчала.

Такое предложение в самом деле не удивило ее.

Князь Филипп посмотрел на нее с изумлением.

— Ну, что же ты скажешь на это?

Матильда продолжала молчать. На ее лице лежало ледяное спокойствие.

— Князю Лейхтенштейну скоро будет шестьдесят лет, — сказала она наконец.

— Ему пятьдесят семь лет, и он отлично сохранился. Мужчина в расцвете сил, — заметил князь.

— И притом один из богатейших людей в Европе, — насмешливо прибавила Матильда.

— Это, конечно, не беда?

— Конечно, нет. Особенно если он в благодарность за получение моей руки примет на себя погашение долгов вашей светлости.

Князь Филипп вспылил.

— Прошу подобных вещей мне не говорить.

— Как вам угодно. Я тоже прошу не говорить мне подобных вещей.

— Что?

— Я не товар для старого светского жуира, хотя бы его имения в России стоили в десять раз больше, чем они стоят.

Князь Филипп старался сохранить спокойствие.

— В твоем возрасте и при твоем положении, дитя мое, люди не знают настоящую цену денег. Поэтому я прощаю тебя. Годовой доход князя Лейхтенштейна втрое больше цивильного листа его высочества герцога. Что ты на это скажешь? Князь поручил мне сказать, что сегодня днем он лично явится к тебе, чтобы просить у тебя твоей руки. Что же мне сказать ему?

— Скажите, что я не могу принять его предложение. Ты же знал, что ничего другого ты сказать ему не можешь.

Князю стоило большого труда сохранить спокойствие. Почти кротким тоном — он надеялся этим легче всего склонить упрямицу — он заговорил опять:

— Я знаю, дитя мое, что твое согласие на предложение князя Лейхтенштейна разрушило бы в тебе большие надежды и прекрасные мечты. Ты хотела бы вознестись выше, дитя мое. Князь не может дать тебе корону, зато у него огромное состояние, какого напрасно стали бы искать при европейских дворах.

— Деньги, деньги и только деньги! Бог знает, для чего они. И я должна быть их добычей! Нет! Нет!

Она порывисто встала и, как своевольный ребенок, затопала ногами по гладкому паркетному полу княжеских апартаментов.

— Ты будешь внимательнее к моим намерениям, если узнаешь дальнейшее, — послышался снова голос князя Филиппа. — Ни для кого не тайна, что между герцогским двором в Кронбурге и отцом кронпринца Карла шли переговоры, центром которых была ты. Его королевское высочество даже удостоил своим посещением замок Лаубельфинген. Его высочество приезжал смотреть невесту. Ну и, благодаря твоему братцу Альфреду, ничего из этого не вышло. В этом я уж не виноват. Я ведь не царствую, я не герцог, я не в состоянии пристроить свою дочь за королевского сына. И если его высочество король был так великодушен, что отказался от приданого, то твой двоюродный брат оказался слишком горд, чтоб дать на это свое согласие, а его министр финансов слишком жаден, чтобы снабдить меня деньгами, которые ты так презираешь. Вот как обстоит дело. Его высочество кронпринц не вернется сюда, ибо никто не решится предложить герцогу дать приданое его кузине из своих собственных средств. А я небогат, дитя мое, у меня только две прекрасные дочери, из которых одна очень непослушна. Я живу здесь в Лаубельфингене милостями моего племянника Альфреда.

— Потому, что ты не умеешь управлять собой, — последовал горький ответ дочери. — Ты проматываешь за границей то, что обеспечило бы тебе безбедное существование на родине. О, я знаю, что дети не должны говорить таким языком со своим отцом. Но мне известна причина, навлекшая на тебя неудовольствие герцога Бернгарда. По этой же причине недоволен тобой и герцог Альфред. Я, конечно, молчала бы об этом, если бы в данном случае дело шло не о моей жизни и счастье, если б меня здесь не продавали, как товар, как рабыню, белое тело которой так ценится на рынке.

— Ты слишком начиталась!

— Оставь свои шутки. Что касается кронпринца Карла, то тут дело вышло совсем иначе. Эго неправда, что он приезжал в Лаубельфинген с целью высмотреть невесту. Его привел сюда случай. Он ехал в Турм, к Альфреду. И вот он увидел меня… А твои переговоры появились на сцене значительно позднее! Соображения, которые ты мне привел, могут, конечно, заставить согласиться с тобой. Но вот мое последнее слово: я отказываюсь от предложения князя Лейхтенштейна, ибо я не позволю продавать себя, как это делается обыкновенно с принцессами. Вот это кольцо я приняла от кронпринца и буду носить его в воспоминание о нем.

— Это было, простым знаком внимания, и это кольцо ни к чему не обязывает. Но оставим это. Я дал слово князю Лейхтенштейну и сумею его сдержать.

— Вам не удастся это сделать.

— Увидим. Есть средства укрощать непослушных дочерей.

— Да, монастырь, но я смеюсь над этим. Тебе не удастся сдержать свое слово, отец. Возьми его назад, пока еще не поздно, пока ты сам…

— Что, пока я сам?

— Пока ты сам не окажешься в положении, еще более неприятном, чем теперешнее. Ты сам дал мне в руки средство для того, чтобы разрушить все твои замыслы.

— Тебе их не разрушить.

Князь Филипп встал. В его словах слышался уже гнев, к взрывам которого его дочери уже успели привыкнуть.

— Гневом ты сегодня не достигнешь ничего, — спокойно сказала Матильда. — Ничего. Альфред отказался дать свое согласие на мое обручение с кронпринцем Карлом. Ни один член царствующего дома не может ни жениться, ни выйти замуж без согласия царствующего герцога. Если я захочу, то Альфред откажется дать свое согласие и на мой брак с князем Лейхтенштейном!

Князь Филипп побледнел. Этого он не предвидел. Альфред, которого нельзя уговорить, который изгнал его из веселого Кронбурга сюда в Лаубельфинген и который живет теперь здесь в непосредственной близости, всего через озеро! Если он узнает, что он может сыграть с ними штуку, отказав в своем согласии на брак Матильды с князем Лейхтенштейном, то, конечно, он это сделает!

Что же будет с ним? Кредиторы преследуют его по пятам. А Лейхтенштейн соглашался уплатить его долги с тем условием, чтобы наградой ему была рука Матильды.

— Что ты хочешь от герцога, который ненавидит нас всех, тебя тоже, и который нас преследует и выслал из Кронбурга. Уже несколько недель сидит он в своем Турме, на расстоянии получаса езды на лодке и нескольких минут на пароходе, и до сих пор не нашел времени приехать сюда, сделать визит нам, родственникам. Да и мы не видали лакея, который пригласил бы нас явиться в Турм.

— Лакей еще успеет явиться.

— Ты сильно ошибаешься.

— Если я его позову, он будет здесь.

— Ты думаешь, дитя мое? Ты это говоришь серьезно? А если б на нас опять взошло солнце его милости, то мы не имели бы надобности в Лейхтенштейне и в других… Но я не верю в это, не верю. Герцог Бернгард никогда не прощал мне, потому что жена не позволяла ему примириться со мной, а ведь это была мать Альфреда. От нее он унаследовал старинную ненависть ко мне, дитя мое!

— Отец, ты не знаешь Альфреда. Только один человек знает его, но он теперь далеко, за границей герцогства.

— Про кого ты говоришь?

— Я не могу назвать его тебе. Ты не знаешь Альфреда. Министры тоже не знают его. Адельгейда тоже не знает и не понимает его и никогда не поймет. Но я его понимаю. В глубине моей души я чувствую какое-то родство с ним. Он будет моим оплотом, и никто не посмеет принудить меня выйти замуж, если он того не захочет.

Она стояла во весь рост. Князь Филипп с удивлением глядел на ее величавую фигуру.

Как блестели ее глаза, в самом деле напоминавшие глаза Альфреда.

«Неужели в самом деле она глубже, чем кто-либо другой при дворе в Кронбурге, понимает загадочную, но родственную ей душу герцога?» — пронеслось в его голове. Они были двоюродные брат и сестра. В их жилах текла одна и та же герцогская кровь. И когда он смотрел на дочь, ему стало казаться, что перед ним стоит в женском образе сам Альфред.

— Позвать его, отец?

— Каким же образом ты можешь позвать его, если он запрет перед тобой дверь своего Турма?

— Этого он не сделает и придет сам, если я его позову. Ты не можешь его призвать, не может этого и Адельгейда, не могут и его министры, но я могу, я одна! Видишь это, отец?

Принцесса вынула из кармана маленькую золотую вещицу и показала ее отцу.

— От него?

— Да. Этот золотой рог он подарил мне однажды вечером в ложе после представления «Рыцаря с лебедем». «Если я услышу звук этого рога, то я приду, Матильда, — сказал он мне при этом. — Но он должен раздаться только тогда, когда та, которой я его дарю, будет в нужде и опасности». Так он сказал и отдал мне рожок. Я позову его, если ты, отец, не оставишь меня в покое с этим князем Лейхтенштейном!

И она спрятала в карман золотой рожок.

— Все это ребячество, Матильда, глупости, оригинальничанье, на которое он так щедр. Я не хочу ради него отказаться от своих планов, которые хорошо продумал, — отвечал князь Филипп.

— Как хочешь. Он придет мне на помощь, ибо он мне обещал это в тот вечер.

И прежде, чем князь успел что-нибудь сказать, принцесса вышла из комнаты. Она спешила из дома в глубину зеленого парка. Адельгейды и графини Шанцинг и след простыл. Быстро сошла Матильда к озеру и, освещенная яркими лучами полуденного солнца, приложила к губам золотой рожок.

Протяжный жалобный звук, словно призыв, умоляющий о помощи, троекратно пронесся над синим озером в душном жарком воздухе летнего полдня.

Долгая пауза.

И опять этот протяжный троекратный зов понесся, словно ветерок, к замку Турм.

А вот опять — в третий раз.

И вдруг она ясно увидела, как там у замка Турм отвязывали веревки у парохода и как через несколько минут «Лебедь» пришел в движение.

Она осталась на берегу озера и ждала его.

XV

Маленький пароход быстро приближался. Матильда могла уже различить особенности устройства этого герцогского судна. Пароход служил только двигателем. Впереди у него был устроен особый челнок, который он подталкивал вперед. Казалось, как будто его везли три белые лебедя. Они были воспроизведены поразительно точно и казались живыми. Но удивительнее всего был самый челнок. На носу его была укреплена обнаженная золотая женщина, обвитая цепями из роз, на шее лебедей были золотые цепи, которые сходились в руке герцога-юноши.

Принцесса узнала его издали. Он стоял во весь рост в своем челноке. На голове его был шлем в форме лебедя, на плечах серебряные доспехи, полуприкрытые светло-голубым бархатным плащом.

Молодая девушка была смущена. Словно из другого сказочного мира явился к ней спаситель в образе герцога. Молча, в немом изумлении и беспредельном восторге смотрела на него Матильда.

Ближе и ближе подходил этот странный челнок. Принцесса стояла как вкопанная. Вот, наконец, челнок коснулся берега.

— В глубине моего уединения я услышал твой зов, Матильда, — сказал герцог. — Подойди.

И он сделал повелительный знак.

Принцесса, не успев опомниться и повинуясь его волшебной силе, его воле, встала рядом с ним в челноке. Пароход снова взял курс к середине озера.

Тут она вспомнила, что князь Филипп строго-настрого запретил ей покидать парк без графини Шанцинг. Ей представилось, как отец будет сердиться. Но, вспомнив о противодействии, которое она только что оказала его планам, и о цели, которую она перед собой поставила, она прогнала от себя страх.

— Куда ты везешь меня, Альфред? — тихо спросила она.

Альфред молча указал ей на одно место голубого озера, туда, где в голубом тумане и в блеске полуденного солнца чернел маленький, густо обсаженный деревьями островок.

Она не решалась расспрашивать его больше. В его безмолвном величии было что-то такое торжественное, что невольно втягивало ее магическою силой в круг его идей и представлений.

Почти бесшумно шел челнок, плавно и медленно подвигаясь вперед. Прошло четверть часа, пока пароход коснулся берега островка.

Одуряющий запах тысячи роз пахнул навстречу Матильде. Она почти не могла дышать.

Альфред подал ей руку.

В чаще прибрежных кустов и цветущих водяных лилий Матильда увидала зеленую, почти незаметную пристань и, держась за руку Альфреда, вышла на нее.

Сделав вперед шага два, она вдруг вскрикнула от изумления. Весь остров был покрыт тысячами роз, похожий на какой-то гигантский букет из самых дорогих цветов.

В одном месте он сиял пурпуром, в другом яркой желтизной, в третьем — мертвенно-бледной белизной.

— Изумительно! — прошептала Матильда.

Альфред не промолвил ни слова: он видел по глазам своей спутницы, как изумлялась она делу его рук и как она понимала это дело. Почти ласковым движением он показал на это цветочное царство и тихо прошептал:

— Сад моих роз.

Теперь только она поняла тот уединенный образ жизни, который он вел в этом саду. Пестрые бабочки порхали среди цветов, между деревьями прохаживались важные павлины. Целая стая их составляла настоящее население острова.

По верхушкам деревьев, которые окружали остров и ограждали его от всякого любопытного взгляда, порхали целые стаи белых голубей. То были крупные голуби, ослепительно белого цвета, без малейшей примеси какой-либо иной окраски. Альфред протянул руку, в которой он незаметно держал маленькую корзинку с маисовым зерном. Его окружила целая туча белых голубей. Каждый из них робко садился на его руку и клевал зерна.

Посередине острова стояла маленькая часовня, а возле нее — простая беседка. Перед ней и остановился Альфред.

— Ты звала меня, Матильда, — спросил он. — Ты в беде и опасности?

— Мне нужна твоя помощь, Альфред.

— Говори.

— В одной из моих книг я прочла странную историю, которая мне понравилась больше всего из того, что я прочла летом. Можно рассказать ее?

Альфред утвердительно кивнул головой.

Он сел на стоявшую перед беседкой белую скамейку и пригласил ее занять место рядом с ним.

— Это история орла и голубя. Вероятно, ты тоже знаешь ее.

— Нет.

— Ну, так позволь мне рассказать ее тебе.

— Пожалуйста.

— Вот она. Высоко в горах, на самых вершинах жил королевский орел. Все живые существа, особенно дикие голуби, старались избегать его, ибо он преследовал всех. Но вот в один прекрасный день его сразила пуля охотника. Рана его была не смертельна: пуля только разбила ему крыло. Тихо сидел он в одиночестве на вершине скалы, и прошло для него время, когда он мог совершать свои царственные полеты, превосходившие полеты всех других птиц. Зяблики и дерзкие воробьи теперь подходили бесстрашно к могучей птице и смеялись над ее величиной и надломленной силой. И только один белый дикий голубок чувствовал сожаление к раненому орлу. Он кружился в своем полете около уединенной скалы и мысленно нес орла все выше и выше к голубому небу. Его взгляд следил за голубем, и в пылу фантазии он воображал, что и сам он летает за ним. Но и у белого голубя были враги, которые подстерегали его. И вот, когда он в один прекрасный день, уставши от чрезмерного напряжения, спустился и сел на скалу рядом с раненым орлом, подкралась к нему лисица. Голубь спал и не подозревал об опасности, которая ему грозила. Тогда орел бросился со своими страшными когтями и клювом на хищника, убил его и спас белого голубя. Вот и все, Альфред. Твоей двоюродной сестре грозит страшная опасность. Захочешь ли ты спасти голубя, Альфред?

— Я обещал тебе помощь и сдержу свое герцогское слово, Матильда.

— Лисица уже протянула за голубем свою лапу, Альфред. Мой отец хочет продать меня ненавистному для меня старику. Неужели ты, глава герцогской семьи, допустишь это?

— Тебя хотят продать?

— Да. А я люблю кронпринца Карла, который несколько месяцев тому назад был в Кронбурге и посетил нас в Лаубельфингене. Он сватался за меня и подарил мне это кольцо. Орел, освободи белого голубя из лап хищника! Всю жизнь я буду благодарить тебя. И если они когда-нибудь ранят тебя и захотят схватить, как того орла, тогда голубь освободит и спасет тебя, а если не спасет, то будет твоей утешительницею, будет помощницей замыслов твоей фантазии.

Альфред, растроганный, взглянул на прекрасное лицо молодой девушки.

— Я знаю все, Альфред, — продолжала она. — Все зависит от тебя. Старик, хитрая лисица, протягивающая лапы к белому голубю, это богач, князь Лейхтенштейн. Он соглашается уплатить долги моего отца, а в награду получить меня. Ты можешь и имеешь право… счастье и любовь в твоих руках, Альфред, пусть опять воссияет солнце твоей милости над твоим дядей, моим отцом. Кронпринц Карл, я знаю, опять повторит свое предложение, ибо в первый раз оно разбилось о бедность моего отца и твою гордость.

— О мою гордость? Я не понимаю.

— Разве ты не знаешь, что ее высочество сама хотела дать приданое невесте своего сына, но что этот проект не решились тебе представить, так как дать приданое должен был бы ты, но твой министр финансов…

— Бауман фон Брандт, — процедил Альфред сквозь зубы. — Но дни его господства уже прошли. Об этом он мне ничего не говорил.

Герцог быстро поднялся со скамьи и беспокойно принялся ходить по узким дорожкам между кустами роз.

— Об этом он мне не говорил. Он не сказал мне, что здесь дело идет о тебе и о твоей любви. Речь была только о неслыханных притязаниях твоего отца на герцогскую шкатулку для погашения его долгов. Вот как меня обманывают. Но Галлерер поправит дело, положись на меня. Я сам напишу кронпринцу Карлу и его родителям. Я возобновлю прерванные переговоры. Это я тебе обещаю, Матильда. Клянусь золотым рогом, который я тебе дал и который я услышал.

— Благодарю, благодарю тебя.

Она схватила руку Альфреда, робко поднесла эту тонкую, бледную руку к своим губам и поцеловала ее с таким чувством, с каким целуют крест Спасителя.

Альфред почувствовал это.

— Итак, ты сделаешь это? — спросила она.

— Сделаю, клянусь моим герцогским словом.

И вдруг его охватил ужас.

Разве он не давал подобную же клятву маэстро? «Я построю этот храм, — прозвучало в его ушах, — хотя бы Кронбург»…

Но к семейным делам герцогской семьи эти кронбуржцы, к счастью, не имеют никакого отношения.

— У меня есть еще одна просьба, — продолжала Матильда, ободренная его милостивым отношением.

— Еще просьба?

— Да, от имени моего отца, но не по его поручению.

— Твой отец, князь Филипп, оскорбил память сестры матери женитьбой на авантюристке. Мой отец удалил его от двора, а этот прогнанный мною министр на свой страх, без моего согласия, вернул его в Кронбург.

— Я знаю все это! Но ваша покойная мать не считала за унижение воспитывать детей своей сестры, которые были как бы ее собственными, вместе с вашим высочеством. Мы все были еще детьми, когда скончалась твоя мать, которая была и нашей матерью, Альфред. Нас разлучили, и теперь мы почти не сохранили воспоминаний об этих днях общего детства.

— Когда смолк в Кронбурге серебристый смех моей матери, отец послал меня с воспитателем в уединенный Гогенарбург, а вас отдал обратно отцу.

— Да, помню. И мы рано познали тиски жизни, Альфред, пока не позволили наконец отцу жить в Лаубельфингене. Мне было уже восемь лет, когда я снова увидела синее озеро и родину, а сестре Адельгейде было шесть. За время пребывания на чужбине отец сделался ожесточенным человеком. Он единственный из братьев твоего отца и почти на тридцать лет старше тебя. Он не может примириться с тем, что ты живешь здесь в замке Турм и не удостоил до сих пор даже взглянуть на обитателей Лаубельфингена. Понимаешь ли ты меня, Альфред?

— Он единокровный брат моего отца, он от другой матери. К тому же я герцог!

— Именно потому-то и не должно быть предела твоей милости, как нет ее для милости Бога. Она должна быть неисчерпаема, как кровь святого Грааля, вечна, как долг рыцаря, который в своем призвании странствует по всей стране и сражается за преследуемую невинность.

— Как кровь святого Грааля, — повторил Альфред с воодушевлением.

Да, она понимала его, и была, вероятно, единственной из современников, из всех смертных, которой было доступно понять это!

— Ты права, Матильда, — сказал он. — Мне нужно примириться с твоим отцом, единственным братом моего отца. Я приеду.

— В самом деле?

От радости она захлопала в ладоши. Потом вдруг заговорила тихо:

— Альфред, чистая дева смотрит на лебедя, тоскует и думает.

Он улыбнулся, совершенно счастливый, но вдруг его глаза затуманились слезами.

— Я разбередила твою рану?

— Нет, нет! Она смотрит на лебедя! Я знаю, о ком ты говоришь, Матильда. Ты прекрасна, сестра твоя Адельгейда — кротка. Ее голубые глаза похожи на эти озера, которые я люблю больше сапфиров в моем перстне. Ты — газель, Матильда, ты — лунный свет, который стелется ночью по парку и этим волнам. Ах, да!..

Он громко вздохнул.

— Лунный свет, который наполняет все мои мечты и который никогда не схватить руками, которым никогда не будешь владеть, — это Адельгейда.

Он как будто забыл о присутствии Матильды и говорил сам с собой.

Принцесса встала.

— Ты приедешь?

— Приеду, приеду. Обещаю тебе.

Он проводил ее до берега. Прежде, чем проститься с нею, он открыл дверь маленького домика и сказал:

— Здесь я провел немало дней в работе и мечтах. Хочешь заглянуть сюда?

Она вошла.

То была простая небольшая комнатка, похожая на деревенскую гостиницу.

— Когда я бываю здесь, Матильда, — сказал герцог, — бремя моего пурпурового плаща спадает с меня, и я чувствую себя свободным и веселым.

У окна комнатки стоял небольшой письменный стол из черного дерева, украшенный золотом в стиле Empire.

— Здесь тебе удобно хранить свои книги, Альфред. У меня точь-в-точь такой же стол, и в ящиках его я прячу свои стихотворения.

— Ты пишешь стихи? Я не раз пробовал это, но не могу.

Он играл маленьким золотым ключиком, который лежал на столе.

— Пришли мне как-нибудь одно из твоих стихотворений, Матильда.

— Мне стыдно за мои скромные стихи и мне бы не хотелось вручать их тебе.

— В таком случае положи их в этот ящик, когда твоя лодка попадет к этим берегам. И я найду их здесь. Ни одна душа не узнает о них. Ты можешь класть в этот ящик письма и всякие сообщения, когда пожелаешь. Подобно раненому орлу и голубю, я буду мысленно с тобой, Матильда. Возьми этот ключ. Я прикажу сделать для себя точно такой же.

Она взяла у него ключ.

— Кроме того, возьми вот это еще.

И он подал ей печать из оникса.

— Ею ты будешь запечатывать всякую весточку от голубя, какая бы она ни была. Смотри, на ней изображен лебедь, который ищет голубицу святого Грааля. Никто не получал и даже не видел такой печати, кроме тебя. Письмо с этой печатью я всегда прочту, клянусь тебе в этом. Даже в смертный час!

Ключик и печать исчезли в кармане ее платья.

— Пароход без челнока доставит тебя обратно в Лаубельфинген. А я приеду потом. Теперь я останусь еще на острове и буду кормить своих павлинов.

Он дошел с нею до пристани. «Лебедь» взял курс на Лаубельфинген, а его рыцарь исчез среди розовых кустов уединенного острова.

XVI

У обывателей Лаубельфингена выдался бурный денек. Князь Филипп был вне себя. Матильда не явилась к обеду, который подавался в третьем часу дня. Отец думал, что она сердится и нарочно скрылась в своих комнатах, и послал к ней графиню Шанцинг с приказанием во что бы то ни стало привести в столовую непокорную дочь. Но графиня не нашла Матильду. Зная страстную, вспыльчивую натуру принцессы, отец и сестры испугались и ожидали какой-нибудь беды. Бедную графиню засыпали упреками за то, что она ушла вместе с Адельгейдой и не позаботилась присмотреть за Матильдой после ее размолвки с отцом.

Наконец князь Филипп узнал от одного из конюхов следующее: принцесса около половины третьего пришла с берега озера и приказала оседлать для себя любимую свою лошадь «Эмира». Он, как всегда, исполнил этот приказ, и принцесса поехала по направлению к югу, к горам.

При этих словах князь отбросил свой страх: принцесса ездила прекрасно. И если теперь в этот чудный летний день она летает где-то там, на раздолье, то, очевидно, не мрачные мысли владеют теперь ее душой.

Но гроза продолжала собираться над замком Лаубельфингеном, и не только на небе, где в самом деле часам к четырем стали громоздиться темные тучи.

К чаю приехал старый князь Лейхтенштейн. Он очень удивился приему, который встретил. Он вошел, держа в руках роскошный букет темно-красных гвоздик — любимых цветов принцессы Матильды.

Князь Филипп, который не считал еще, что его игра проиграна, стал давать уклончивые ответы, оправдывался тем, что князь прибыл в необычное время. Его старшая дочь чувствует себя не совсем хорошо и потому ушла к себе. Она простудилась, катаясь вчера вечером по озеру.

Князь Лейхтенштейн разочарованно улыбался.

— Не будем играть комедию друг перед другом, — сказал он. — Я не могу поставить ее светлости в вину, что в двадцать лет она отвергает руку человека, который годится ей в дедушки. Пусть даже этот человек — один из богатейших людей в Европе. Ведь не может же она нести ответственность за долги своего отца. Но я терпеть не могу всяких отговорок. Если в столь юном возрасте представится возможность надеть королевскую корону, то, конечно, такая гордая мечта извинительна. На мой вопрос о принцессе Матильде лакей сказал, что она часа два тому назад ускакала из Лаубельфингена на своей любимой лошади.

Князь Филипп поник было головой, но вдруг заявил:

— Я сумею образумить мою непослушную дочь.

— Нет, — отвечал князь Лейхтенштейн, — в этом случае я сам должен отказаться, ибо я не могу жениться на особе, которую принуждают любить меня.

Филипп в знак сожаления пожал плечами. Ему нечего было сказать на этот категорический отказ.

Князь Лейхтенштейн встал.

— Мне очень жаль, что вашей светлости придется подумать о других способах расплатиться с долгами.

И с этими словами он поклонился и вышел.

Князь Филипп тупо посмотрел ему вслед.

Он встал у окна замка, назначенного ему герцогом для жительства, и еще раз кинул мысленный взор на свою неудавшуюся жизнь. Все счастье с колыбели выпало на долю его старшего брата Бернгарда, а не на его. Тот наследовал и герцогскую корону, и большую часть герцогского состояния — ибо главным родовым имуществом был Кронбург. А он теперь весь в руках юного неприступного Альфреда. Ему нечего назвать своим, кроме долгов, кроме дочерей и кроме того немногого, что из милости дает ему для жизни герцог. А этот юный племянник, его государь, единственный сын и наследник его единокровного брата, этот глава герцогской семьи, сидел там в замке Турм в полном отчуждении от него. Его обиженная гордость не могла допустить и мысли, чтобы протянуть руку за помощью к этому пустыннику. Нет, скорее он продаст своих дочерей, чем он сделает хоть шаг навстречу этому упрямцу, который мнит себя Богом на земле.

У его отца он был в немилости. А теперь, благодаря драконовским законам, установленным для членов герцогского дома, и этот изгнал его из Кронбурга только за то, что друг его молодости Бауманн фон Брандт решился вернуть его в столицу. Теперь пал и последний министр его покойного брата, и Альфред распоряжался всем, как хотел. Приходится еще благодарить Бога за то, что новое место его ссылки находится здесь, на берегу родного озера, а не где-нибудь за границей.

В самом деле, как поступил этот герцог, мнящий себя всемогущим, с Бьянкой Монтебелло, девушкой из одной из самых знатных семей? Она сидит теперь в Риме, и он каждую неделю получает письма от этой несчастной, в которых она умоляет его добиться у Альфреда разрешения приехать обратно в Кронбург. Несчастная, красота которой всегда привлекала его внимание, и не подозревает, что он сам впал в немилость.

Вернется благорасположение Альфреда — и все опять пойдет хорошо. Да, Матильда, эта романтическая, восторженная, во всем так похожая на его племянника, была права. Королевская корона, которую держит в руках кронпринц Карл, еще не потеряна, если захочет вмешаться Альфред. Но как устроить это? Как, как? Неужели в самом деле через Матильду? Эта возможность блеснула для него лучом надежды на то, что герцог может заинтересоваться судьбою его старшей дочери, что романтическая история с золотым рогом, который Матильда ему показывала, может оказаться тем капризом, который может повлечь за собой огромные последствия для его семьи…

Между тем, над озером скопились черные тучи. Время от времени из них вылетала огненная волнистая молния. А Матильда унеслась на своем скакуне на юг, к темневшим горам. Страх снова овладел им. Ее все еще не было. Несомненно, она теперь схватит какую-нибудь болезнь, если ей придется вернуться промокшей до мозга костей. Но, может быть, она сделает так, как делала уже неоднократно, несмотря на его строгий запрет, и укроется в какой-нибудь крестьянской хижине, станет есть суп с этими простыми людьми у их домашнего очага и петь народные песни, аккомпанируя себе на цитре.

Как подойдет он теперь к этой странной девушке? Видно, что ее мать приходилась сестрой герцогу Бернгарду, а Альфред наглядно доказывает, что в этой семье всего можно ожидать.

На дворе бушевала уже буря. Волны озера, мирно дремавшие до сих пор в блеске полуденного солнца, теперь вспенились, как волны моря, противоположный берег которого, где был замок Турм и уединенный остров, теперь нельзя было узнать. Дождь лил ручьями.

Вдруг дверь отворилась, и в комнату вошла Матильда.

— Он приедет, — радостно воскликнула она.

Князь Филипп заготовил было суровые слова для непослушной дочери, но они замерли у него на языке. Дивное создание, стоявшее перед ним, которое он сегодня еще хотел было продать за красоту князю Лейхтенштейну, как будто преобразилось под влиянием всего виденного и слышанного.

— Он протягивает тебе руку примирения, отец. Он приедет сюда сегодня еще до захода солнца! Он торжественно обещал мне это.

— Неужели? — спросил наконец князь Филипп. — Не окажется ли это опять мимолетным герцогским капризом? Не обманываешься ли ты, дитя мое? Неужели он не попросил тебя через своих лакеев оставить замок Турм.

Матильда молчала. Она не знала, вправе ли она будет открыть тайну Острова роз, какое-то бесконечно-блаженное романтическое чувство подсказало ей, что она разделяет с герцогом эту сладкую тайну, что она одна видела то, что этот удивительный загадочный человек так заботливо скрывает от всех. Поэтому она просто сказала:

— Кузен Альфред внимательно выслушал меня, отец, и обещал приехать сегодня же.

Гроза над озером стала успокаиваться. Ярко пробивались первые лучи солнца сквозь темные тучи. Через гладкую, далеко раскинувшуюся поверхность озера от горы до горы перегнулась семицветная радуга.

Матильда стояла рядом с отцом у окна и восхищенным взором следила за зрелищем, которым ей не раз уже приходилось здесь любоваться, когда, бывало, гроза и непогода налетала с озера на тихую долину или ущелье гор.

— Моя родина — самая красивая страна в мире, — радостно вскричала принцесса. — Страна крутых гор, изумрудно-зеленых и сапфирово-синих озер, которые, как драгоценные камни, сияют в короне или перстне на белой руке Альфреда.

При этих словах князь Филипп вздрогнул.

— И ты, дочь моя! — сорвалось с его губ. — Я думал, кронпринц Карл…

— Не бойся, отец, ничего, — отвечала Матильда. — Я знаю Альфреда лучше, чем вы все его знаете. Я протягиваю руки, но на этот раз к людям, а не к богам.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я не могу объяснить тебе этого, отец. Я только чувствую это в глубине моей души, и это чувство дает мне и бесконечное блаженство, и острую скорбь. Блаженство — при мысли, что я узнала его сердце, скорбь — от страха, что другие совершенно не знают и не понимают его и что в конце концов и он сам, и они будут раздавлены судьбой. Он обещал мне примириться с тобой, он готов возобновить переговоры с его величеством отцом кронпринца. Его бывший министр-президент — твой друг, отец, — обманывал его. И вот солнце опять сияет над горами и озером. О, как это великолепно, отец!

Она схватила князя за руку и вдруг вскричала:

— Торопись, отец. А я хочу предупредить Адельгейду. Смотри туда, видишь «Лебедь» взял курс на Лаубельфинген.

Князь схватил подзорную трубу, лежавшую на его письменном столе. То был в самом деле маленький пароход Альфреда. Он действительно пришел в движение и держал курс на Лаубельфинген.

— Через четверть часа, отец, он уже будет перед нами.

С этими словами Матильда бросилась из комнаты.

Князь Филипп принялся беспокойно ходить по своей комнате. Что-то будет! С какою целью он едет? Как он подойдет к нему?

Князь спустился вниз в большую приемную замка и решил ожидать здесь племянника. Едва принцессы успели окончить свой туалет, как вошел лакей и доложил:

— Его высочество и господин фон Ласфельд.

Князь и обе его дочери встали.

С глубоким поклоном Филипп тронулся навстречу юному родственнику, а Матильда и Адельгейда застыли в реверансе.

Альфред был в голубом мундире своей лейб-гвардии. В этот момент в нем не было ничего фантастического. Он расстался даже с любимым своим плащом из голубого бархата. Фон Ласфельд почтительно остановился у дверей, через которые прошел Альфред.

Герцог поспешил навстречу князю Филиппу и поцеловал его в обе щеки, как тогда, на аудиенции в Кронбурге. Потом он протянул руку обеим принцессам.

— Кузина Матильда, вероятно, уже сообщала тебе о цели моего прибытия.

Он дал знак адъютанту, который быстро удалился.

— Нам нужно заключить с тобою мир, дядя, — продолжал он. — Бауманн фон Брандт не стоит уже между мною и братом моего покойного отца. Я младший, и протягиваю вашей светлости руку примирения.

— Я счастлив вашей милостью, ваше высочество.

— Не надо говорить об этом, — прервал его Альфред. — Мы потом подробно переговорим о планах Матильды и о твоем положении. Могу я считать, что сегодня я приглашен к вам на обед?

— Это будет большой милостью для меня, ваше высочество, — снова сорвалось у князя.

Но Альфред уже направился к принцессам.

Он был очарователен и любезен, каким его никогда не видал князь Филипп. В Кронбурге его видели таким лишь немногие, а в Гогенарбурге один Ласфельд.

Адъютант появился снова. Альфред пожелал прогуляться по великолепному парку Лаубельфингена, в котором он однажды гулял, держась за руку отца.

Дорожки были еще мокры от недавнего дождя. Но герцог не обращал внимания на дорогие туалеты своих кузин, которые береглись в Лаубельфингене и надевались только в особо торжественных случаях. Князь Филипп просил освободить его от этой прогулки, так как ему необходимо было остаться в замке и распорядиться об угощении своего гостя.

Принцесса Матильда сейчас же завела разговор с Ласфельдом. Альфред с Адельгейдой шли впереди.

В отдалении, требуемом этикетом, их сопровождала графиня Шанцинг, а за нею шел лакей, который нес плащ его высочества и шали дам.

Так шли они под могучими буками Лаубельфингена, с которых еще падали капли недавнего ливня.

Перед чудным кустом жасмина Альфред остановился и долго стоял. В белых его цветках еще сверкали дождевые капли, из всех их чашечек неслось одуряющее благоухание.

— Как чудесны эти капельки в цветочных чашечках, — сказал он наконец. — Словно брильянты в коронных драгоценностях в Кронбурге, Адельгейда, которые я хотел бы возложить на твои белокурые волосы.

Девушка вздрогнула и тепло взглянула в темные глаза Альфреда.

— В самом деле ты бы хотел этого?

Некоторое время он молчал. При этом вопросе Адельгейды на его белое, прекрасное лицо легло облачко грусти.

— Ты не отвечаешь мне на мой вопрос, Альфред.

— Я подыщу для тебя ответ.

За буковыми и дубовыми стволами Лаубельфингена солнце тихо отходило на покой. Высокие деревья отбрасывали длинные тени на дорожку, по которой герцог и Адельгейда сегодня впервые шли вместе. Пятна света играли на белом мягком мхе деревьев. Сквозь темную зелень парка просвечивало далекое вечернее небо, по которому носились отдельные облачка, напоминавшие острова среди голубого озера.

— Эти пурпурные вечерние облака словно мысли любви и минуты счастья, — послышался усталый и тихий голос герцога. — Они промелькнут прежде, чем успеешь их хорошенько рассмотреть, Адельгейда. Это вестник умирающего дня, последний его привет людям. Солнце давно уже скрылось за горами, а они все еще плавают в голубом море эфира и не хотят потухнуть, как воспоминание обо всем великом и прекрасном не хочет уступить смерти, ночи, которая придет и настанет, непременно настанет внутри нас.

— Вы так не похожи на других, ваше высочество, — промолвила Адельгейда. — Так молоды и так одиноки.

Он остановился. Остановились и все другие. Адъютант и графиня Шанцинг стояли в почтительном отдалении.

Словно дрожь от какой-то внутренней боли прошла по стройной фигуре Альфреда.

— Об этом ты ничего не знаешь, Адельгейда, а я…

И в гневе он сжал кулаки.

— Я найду в себе силы возложить брильянты Кронбурга на твою белую шею.

И он дал знак возвращаться обратно в замок. Молча, полная серьезных дум, шла рядом с ним Адельгейда.

XVII

В лаубельфингенской гавани качался красивый старый челнок. Он сохранился еще с того времени, когда принцессы были детьми. С тех пор он был без употребления. По настойчивому желанию Матильды его теперь снова привели в порядок, тайно от князя и вопреки его запрещению. Придворный столяр, которому она поручила эту работу, дал ей торжественную клятву, что об этом никогда не узнает ни один человек.

В отдаленном уголке парка, где длинные зеленые ветви вязов и плакучих ив нависли над голубыми водами озера, стоял этот отремонтированный и заново покрашенный белой краской челнок. Матильда дала ему название «Жасминовый Куст».

Ее изобретательный ум обдумывал в течение этих недель, которые протекли после примирения герцога с ее отцом, новые пути и средства, при помощи которых она могла бы избавиться от надзора графини Шанцинг и общества Адельгейды. Все думали, что в тихие вечерние часы она занимается у себя в комнате чтением или работой, а на самом деле в это время открывались ворота замка Лаубельфингена и калитка в решетке парка и Матильда извилистой тропинкой спешила под вязами вдоль берега.

Альфред называл ее газелью. И, действительно, с легкостью газели прыгала она в челнок, отвязывала веревки, которыми он был прикреплен к берегу, и беззвучно плавала по ровной поверхности озера.

Мечтая о любви и дружбе, она скользила по озеру, едва слышно ударяя веслами, подвигаясь по тому самому месту, где вода блестела от заходящего солнца и поднимавшейся полной луны.

«Если твой челнок тайно пристанет к моему острову…», — она не могла забыть этих слов Альфреда.

И, положив в карман золотой ключик, который он ей вручил, она почти каждый вечер совершала эти романтические поездки по озеру. Ей казалось, что оно хранит какую-то неразгаданную тайну в своей сапфировой глубине.

Ее большие темные глаза мечтательно глядели на широкую поверхность озера, на горы на юге и холмы на севере, на замок Турм и наконец на уединенный остров с едва выдающимися очертаниями. Ей представлялось, что вот-вот где-нибудь покажется «Лебедь» и над озером раздастся усталый голос герцога.

Был тот час, когда день начинает мало-помалу переходить в ночь. Это время Матильда особенно любила для своих поездок. Тогда обыкновенно кончался ужин в замке, и отец на долгое время удалялся в свои комнаты, Адельгейда с графиней Шанцинг совершали последнюю прогулку, а она притворялась, будто сидит у себя и читает или пишет.

Сегодня ей посчастливилось. Со времени примирения с герцогом князь Филипп стал нередко заглядывать в Кронбург. Сегодня Адельгейда поехала вместе с отцом в театр. Графиня чувствовала себя нехорошо и в полной уверенности, что Матильда в своей комнате, отправилась на покой.

Тихо дремал замок среди темной листвы и аромата цветов. На берегу озера громко квакали лягушки, а над цветущими водяными лилиями, широко раскрывшими навстречу солнечному блеску свои чашечки, в последних лучах кружились мошки.

Матильда сошла наконец в челнок. Словно повинуясь судьбе, которая как будто правила рулем, она все ближе и ближе подходила к таинственному острову, скрывавшему райскую прелесть восточной сказочной страны и фантастические мечты царственного юноши. Странное дело — она не испытывала свойственного женщинам колебания, не знала девической робости. Ей было бы страшно встретиться в этот тихий вечер на этом тихом озере или на пышно поросшем цветами острове с кронпринцем или с князем Лейхтенштейном.

Но по отношению к своему кузену она не испытывала подобного чувства. Почему? Этого она не могла объяснить себе сама. Она чувствовала только одно — что он не может быть таким же человеком, как все другие мужчины.

Взошла уже луна, когда челнок подошел к острову. От замка Турм тянулись по воде длинные огненные полосы, но Остров роз был погружен в полнейший мрак. Только в окне садовой беседки светился тусклый огонек.

Матильде вдруг стало страшно. А что если она встретится с садовником Альфреда? Что он подумает о ней? Но она постаралась одолеть свой страх.

Прошло уже несколько недель, а в замке Лаубельфинген было не слышно об Альфреде. Адельгейда сделалась угрюмой и раздражительной, каждый день смотрела, не покажется ли «Лебедь», а когда наступал вечер, «Лебедь», действительно, появлялся, но брал курс по направлению к острову или к замку Турм, но никогда не к Лаубельфингену. Ничего не было слышно и о возобновлении переговоров с кронпринцем Карлом.

Челнок причалил к берегу в том самом месте, где в прошлый раз Альфред подал ей руку.

На острове залаяла собака.

Матильда в испуге отскочила назад. Но в эту минуту показался герцогский садовник и сиплым неприветливым голосом крикнул: «Кто там?»

Он шел прямо на нее с фонарем в руке и вдруг остановился, как вкопанный. Он привык к ночным посещениям герцога и был уверен, что и на этот раз приехал из Турма лакей, чтобы предупредить о прибытии герцога. И вдруг он увидел перед собой женщину.

Матильда вынула из кармана золотой ключик.

— Что угодно здесь вашей светлости? — смущенно забормотал узнавший ее садовник.

— Его высочество герцог на острове? — спросила она в смертельном смущении.

— «Лебедь» отплыл от острова часа два тому назад.

— Отперта ли дверь в комнату его высочества?

— Как всегда, ваша светлость. Его высочество может пожаловать на остров во всякое время дня и ночи. Поэтому дверь всегда должна быть отпертой. Очень часто его высочество приезжает сюда в глухую ночь, совершенно один. Иногда он велит предупредить о себе. Иногда я узнаю о его прибытии только по лаю собаки. Прикажете передать от вас какое-нибудь поручение его высочеству?

— Нет, — отвечала Матильда. — Видите этот ключ. Это золотой ключ от письменного стола его высочества. По его приказанию я должна положить в ящик стола пакет. Затем я возвращусь обратно. Посветите мне.

Садовник исполнил ее приказание, покачивая головой.

Матильда остановилась в маленькой комнатке перед столом и открыла тот самый ящик, который ей показал Альфред, и положила в него небольшое письмо. Она написала его не далее, как сегодня после обеда, и запечатала его печатью, на которой был изображен лебедь, плывущий за Граалем. Затем она пошла быстрыми шагами к берегу и, не оглядываясь, прыгнула в челнок.

Челнок отчалил от берега.

Матильда осмотрелась кругом. «Лебедя» нигде не было видно. Ночь была чудная, теплая, как-то сказочно освещенная полной луной. В замке Турм светились огоньки. Мягкий воздух нежно расстилался по серебряной поверхности озера и словно ласковой рукой гладил каштановые волосы молодой девушки. Дальше и дальше гнала она свой челнок. «Лебедь» теперь у южной стороны озера», — мелькнуло у нее в голове. Но вдруг ей представилось, что графиня Шанцинг уже проснулась и ищет ее, что князь Филипп с Адельгейдой уже вернулись из Кронбурга. Быстро и решительно стала она грести к Лаубельфингену. Замок приближался, и скоро показался укромный уголок под ивами, где она может причалить, не замеченная ничьим глазом.

Когда она, выпрыгнув из лодки, тихо дошла по безмолвному парку до замка, в Турме один за другим стали погасать огни.

— Он отправился теперь на покой, — тихо сказала она про себя.

Только полная луна и вечные звезды молча сияли над озером. Матильда хотела тихонько прошмыгнуть в дом. Несмотря на то, что ночь была довольно теплая, ей было холодно, а щеки ее пылали. На душе у нее было печально. Что так тянуло ее с неотразимой силой?

Ее взор еще раз скользнул с высоты дворца по поверхности воды. В серебристом свете едва видны были очертания острова, того загадочного острова, который как будто и не существовал в действительности. Едва поднималось над волнами то место, где было море цветов и маленький домик, письменный стол которого составлял теперь тайну ее души.

А что такое там?

На юге вдруг заблестел беловатый свет, совсем над поверхностью воды. Он все приближался и приближался, обогнул угол острова, появился опять и направился к острову. То был, конечно, «Лебедь».

Матильда простояла несколько минут без движения, вся превратившись в зрение. Пароход быстро шел вперед не тем медленным и как бы торжественным ходом, каким он шел на днях в Лаубельфинген. Фантазия подсказывала ей, что она видит даже рыцаря, который стремится к своему желанному острову мира.

Она бросилась в дом, и как раз в эту минуту одинокий герцог вступал на то место, где она была полчаса тому назад. Альфред был совершенно один. С ним не было ни лакея, ни рулевого, ни Ласфельда. Сегодня была одна из тех ясных ночей, когда фигура одинокого, беспокойного, чем-то терзаемого и гонимого герцога виднелась то на озере, то в замке Турм, то на острове. Такие ночи повторялись все чаще и чаще с тех пор, как он в полном одиночестве поселился в замке Турм и в гневе повернулся спиной к Кронбургу. Он сам не знал, что с ним делается.

Всякий раз, как заходило солнце и спускалась ночь, ему казалось, что ему нужно бороться за жизнь и свет, которые собираются покинуть его. А когда победоносное солнце снова поднималось над глубинами пропастей, он чувствовал себя усталым, измученным от этих ночных странствований. Тяжелый сон спускался на его веки, и жизнь, и солнечный свет исчезали.

Ужасна была его доля! Напрасно боролся он с нею. Хуже всего были эти летние ночи. В дождливые пасмурные дни его не так охватывало это боязливое чувство, этот необъяснимый страх перед чем-то неизвестным, чему никто не смел дать названия и что он сам с ужасом называл правильным названием лишь в часы душевного спокойствия.

Словно блуждающий огонек, носился по широкому озеру белый свет «Лебедя» в такие беспокойные ночи. Он то появлялся около Турма, чтобы сейчас же снова скрыться, то вспыхивал на юге, то около берегов острова, где исчезал окончательно в те минуты, когда герцог не мог выносить даже его сияния и хотел видеть лишь холодный свет луны.

Сегодня в эту лунную ночь он вступил на дорожку, которая вела от пристани вглубь острова, к домику, почти разбитый от усталости и печали. Около скамейки, на которой он еще недавно сидел с Матильдой, он бросился на траву, закутал свое дрожащее тело в голубой бархатный плащ и закрыл лицо руками. Он тихо рыдал. О чем? Едва ли он сам мог бы отдать в этом отчет. Над ним были вечные звезды, у его ног и вокруг него бесчисленные светлячки нежной летней ночи. Он лежал в море роз, которые он так любил. Их одуряющий аромат почти отнимал у него возможность думать, даже дышать.

Что творилось с ним?

Он не мог и не хотел видеть людей! Ему казалось, что его лакеи, его друг Ласфельд — все бросают на него взоры, горящие любопытством. Голос людей раздражал его. Их грубый разговор был ему несносен, их официальное почтение и титулы, которыми они величали его, были ему противны. Ведь он, герцог, чувствовал, что, быть может, он самый несчастный из людей! Он воображал, что в такие минуты он может любить только своих павлинов, этих красивых птиц, важно расхаживающих между кустами роз, лебедей, неслышно плавающих по волнам, белых голубей, которые, не зная устали, летали за своими предводителями, подобно его прекрасным мечтам. Только с их присутствием мирился Альфред, но не с людьми любопытными, допытывающимися, расспрашивающими! Что им надо от него?

В эти последние дни он пережил ужасную борьбу. Целыми днями он неподвижно лежал на своем голубом ложе в замке Турм, мучимый странными болями в затылке. А по ночам «Лебедь» со своими белыми огнями носил его в полном одиночестве по волнам озера, появляясь то вблизи гор, то около острова, то высаживая его в парке замка Турм.

Ах, он знал это, Адельгейда! Он хотел этого! Одно слово из его уст и, может быть, всему этому был бы конец! Он избавился бы от этих страшных пыток, от этих ужасных лунных ночей какого-то половинчатого существования, наступающего умирания, если бы Адельгейда покоилась в его объятиях.

Но тут вдруг им овладевал ужас, как тогда, в музыкальном салоне рядом с зимним садом, возле великолепной герцогской постели. Неужели и Адельгейда была только женщиной?

Матильда была для него покоем, Адельгейда — мукой.

И все-таки! Матильда могла его утешить, но не исцелить! Она любила кронпринца! Но дело не в принце, он сам герцог, и мог бы бороться за нее, но…

Он не хотел ее. Она не была для него женщиной, к которой его тянуло бы, относительно которой он был бы уверен, что для него не может быть лучшего выбора. Она не будила в нем эти несбыточные желания, не вызывала слез юноши и томления. С Монтебелло ему пришлось бороться и выдержать в глубине души жестокую борьбу, но с Матильдой — ничего подобного! Он хотел владеть Адельгейдой и не мог!

Альфред вскочил с места. Он бросился в тихую комнатку своего домика на острове. Она была освещена. Садовник, завидев с острова приближающийся «Лебедь», заранее зажег огонь.

В эту ночь он прежде всего вынул золотой ключик из кармана и отпер ящик письменного стола. Он так хотел найти здесь посылки Матильды, но каждый раз испытывал горькое разочарование: ящик был пуст!

Теперь он не верил своим глазам!

В ящике виднелось светло-голубое письмецо, запечатанное голубой печатью с изображением лебедя.

Дрожащими руками раскрыл он письмо и долго-долго перечитывал его.

«Голубка орлу.

Ты потеряешь Адельгейду, если будешь медлить. Разве ты забыл меня и мою просьбу?»

Он вдруг опомнился.

— Я хочу, хочу! — закричал он с острой болью.

И необычайным напряжением всех сил он принудил себя исполнить обещание, которое он давно откладывал, написать кронпринцу.

XVIII

В час, когда в Лаубельфингене подавали обед, явился по поручению герцога его адъютант Ласфельд и объявил, что его высочество пожалует к обеду. Князь Филипп, снова утративший все свои мечты и надежды и смотревший на примирение, состоявшееся несколько недель тому назад, как на один из капризов племянника, старался не обнаруживать перед дочерьми особой радости. Были приняты спешные меры к приему высокого гостя, от милости которого зависело благоденствие обитателей Лаубельфингена.

Прежде, чем прибыл сам Альфред, в Лаубельфинген привезли с острова целый транспорт цветов. Доставить их было поручено двум лакеям. Вместе с ними прибыл курьер в бело-голубом лейб-гвардейском мундире, который доставил письмо от герцога. Оно было написано Альфредом собственноручно, запечатано герцогской короной и было адресовано принцессе Адельгейде.

Дрожащими руками распечатала Адельгейда это письмо. Она предчувствовала, что в нем заключена судьба ее жизни, что в нем содержатся радость и горе ее дальнейшего существования.

Она прочла:

«Ваше высочество! Брильянты государственной сокровищницы нашего герцогства не дают покоя одному беспокойному человеку. В глубине цветов скрыт мой герцогский подарок. Ласфельд передаст, что сегодня я буду к обеду. «Лебедь» носится вдоль берега у Лаубельфингена. Бело-голубой флаг, выкинутый на пристани, будет указывать, должен ли он приставать, или нет.

Альфред».

Принцесса была одна в своих комнатах в тот момент, когда курьер вручил ей письмо Альфреда, а оба лакея поставили перед нею гигантский букет из роз с острова.

Когда явились эти посланцы герцога и она прочла его письмо, сердце у нее сжалось от какого-то странного чувства.

Она погрузилась в раздумье.

Письмо начиналось с упоминания о государственных брильянтах, а не о ней, не о нем и его любви. Как объяснить это? Неужели он прочел в ее душе, что для нее на первом плане был блестящий золотой трон в Кронбурге и герцогская украшенная брильянтами корона, а не он сам, этот прекрасный скорбный и возвышенный юноша, который предлагал ей вместе со своей любовью и все эти драгоценности?

Он сам называл себя «мучимым» и «беспокойным». Это было не похоже на язык герцога. То говорил одинокий страждущий человек, которого страсть лишала спокойствия. А затем это удивительно романтическое место: «Лебедь» носится около берегов Лаубельфингена. Почему опять этот лебедь, как нередко звали его и Матильда, и она сама, перенося это название с парохода на герцога?

Адельгейда вздохнула.

Когда она впервые увидала его в Кронбурге, окруженного блестящей придворной свитой, увидела не как герцога, а как красивого, величавого и более всех других привлекательного юношу, ей показалось, что она любит его. И вот неожиданно наступил с нетерпением ожидавшийся момент, когда приходится решиться. «Лебедь» носится около берегов Лаубельфингена!

Принцесса заперла дверь за курьером. Ей хотелось в этот час серьезного испытания остаться одной. Никто, ни отец, ни Матильда, ни графиня Шанцинг не должны были знать, в какой форме открылся ей он, всеми боготворимый и желанный для всех придворных дам!

Трижды перечитала она письмо. Только теперь ей бросилось в глаза странное место, которое она долго не могла понять, как следует: «В глубине цветов покоится мой герцогский подарок». Что он хотел сказать этим? Что значило это вычурное выражение? Что такое покоилось в глубине цветов?

Она подошла к букету и осмотрела его со всех сторон. Она раздвигала всюду цветы, но нигде ничего не находила. Внутри она заметила маленькую коробочку, которая была привязана к стеблям роз. Она отрезала ленту и открыла коробку одновременно с любопытством и с предчувствием чего-то тяжелого.

На голубом бархате лежала сверкающая брильянтами вещица. С первого взгляда Адельгейда заметила, что она должна была стоить несколько тысяч. То была брошка в виде лебедя. Тело птицы было сделано из крупных брильянтов, каких она еще никогда не видала в своей жизни. Шея и крылья были сделаны из более мелких камней. Над лебедем была герцогская корона из сапфиров и смарагдов. На ней была прикреплена буква А из жемчуга.

Чудный подарок привел было ее в восторг, но присутствие этого таинственного лебедя почти отняло у нее всякую радость.

Вдруг в коридоре послышался голос графини Шанцинг.

Ее, очевидно, искали. Она отложила в сторону письмо и подарок и поставила в угол букет. Затем она открыла дверь.

Вошла графиня.

— Его высочество прислал предупредить вашего отца о своем посещении. Этот визит будет иметь отношение к вашей светлости, — сказала она.

— Да, я знаю, — в смущении отвечала принцесса. — Нужно вывесить у моста, где пристают лодки, светло-голубой флаг, графиня. «Лебедь» носится около берегов Лаубельфингена.

При этих словах почти насмешливая улыбка пробежала у нее по губам.

— Я не совсем понимаю вашу светлость.

— Это очень просто. «Лебедь» носится около берегов Лаубельфингена, графиня. Это нетрудно понять. Поэтому, как желает герцог, необходимо поднять флаг.

— Насколько я знаю, он всегда поднимается, когда ожидают визита государя.

— Тем лучше, в таком случае.

Адельгейда подошла к окну.

— В самом деле, графиня, там уже развевается флаг. Меня об этом и не спрашивали. Отлично!

— Его светлость поручил мне сообщить вам, что его высочество будет к обеду сегодня. Его высочество, принимая в расчет все обстоятельства, имеет в виду одну определенную цель. Ваша светлость изволите догадываться об этом?

— Вполне.

— Его высочество ожидают к трем часам.

— Если флаг развевается, то он приедет раньше. Я его знаю. Что говорит моя сестра Матильда?

— Ее высочество сегодня особенно молчалива. Почему — это я не могу себе объяснить. У нее была вчера еще мигрень, и сегодня она проснулась позже обыкновенного.

— Благодарю вас. Я сейчас явлюсь, только приведу в порядок свой туалет.

— Прикажете прислать камер-фрау?

— Нет, не надо, графиня. Сегодня я буду одеваться одна.

Графиня Шанцинг удалилась с глубоким поклоном.

Адельгейда направилась в туалетную. Она чувствовала большую гордость, была несказанно горда этим знаком преклонения перед ней герцога.

Долго думала она, как ей одеться, чтобы возбудить его восторг и любовь.

Наконец она выбрала платье из светло-голубого атласа с открытой шеей и короткими рукавами. В темные волосы она вплела розы из букета герцога. Их же она приколола к поясу. Огромные брильянты, из которых был сделан лебедь, были единственным украшением, которое, по ее мнению, гармонировало с этим платьем.

В эту минуту флаги взвились на всех башнях замка Лаубельфинген. «Лебедь» не причалил к берегу. Придворный экипаж герцога выехал из Турма по дороге вдоль берега озера, направляясь к Лаубельфингену.

Одно из окон комнаты Адельгейды выходило во двор замка. Скрывшись за шторой, она видела, как он выходил из своего золоченого парадного экипажа, который он велел сделать для парадного въезда к Кронбург. Как и в первый раз, его сопровождал только Ласфельд.

В ознаменование сего великого дня он облачился в фельдмаршальский мундир. На голове у него была генеральская шляпа с развевающимися перьями. Светло-голубой мундир делал его фигуру особенно легкой и привлекательной. Герцогский брильянтовый орден сиял у него на груди. Его лицо, обыкновенно бледное, теперь как-то посвежело.

Пока он отдавал какие-то приказания Ласфельду и камер-лакею, Адельгейда не спускала с него глаз. Он окинул взором двор замка, вглядываясь в окна, как будто ему хотелось кого-то увидеть. Но Адельгейда нарочно держалась поодаль от окна. Его рост, лицо, взгляд — все это запечатлевалось в голове восемнадцатилетней принцессы, всецело погрузившейся в его созерцание. Этот высокий белый лоб, эти вьющиеся темные волосы, эти большие, сегодня светлые и твердые, а обычно загадочные, чем-то подернутые глаза, которыми так любовались женщины! Эти брови, словно проведенные рукой художника. Он был высокого роста: Ласфельд едва доходил ему до плеча, хотя и он был не низкого роста.

Адельгейда видела, как он исчез в подъезде замка. Альфред прямо направился к князю Филиппу, который немедленно принял высокого гостя.

— Милостивое внимание вашего высочества, — начал был князь.

Альфред сразу перебил его.

— Мы сегодня дядя и племянник, — мягко сказал он. — Несколько недель тому назад я заключил с вами мир. Теперь у меня есть к вам одна просьба.

— Просьба?

— Могу я надеяться получить из рук вашей светлости счастье моей жизни?

— Как прикажете понимать это, ваше высочество?

— Я прошу у тебя руки твоей дочери Адельгейды.

— Солнце вашей милости…

— Оставьте этот тон. Я обращаюсь к вам, как к отцу, и прошу у вас ее руки. Сегодня перед вами, дядя, стоит не герцог, а племянник, юноша, который хочет получить от вас свое счастье.

— А что скажет Адельгейда?

— Знак, который я просил ее сделать, уже виден на пристани твоего замка, дядя. Я знаю, что Адельгейда ждет меня с нетерпением.

— В моем согласии ты можешь быть вполне уверен. Больше я не могу ничего тебе обещать. Мои дочери…

Он вдруг смолк. Ему вспомнилось то энергичное сопротивление, которое ему оказала Матильда по поводу сватовства князя Лейхтенштейна.

— Могу ли я видеть твою дочь? — быстро спросил герцог.

Князь хотел было нажать кнопку звонка, чтобы попросить сюда графиню Шанцинг и через нее предупредить дочь. Но в эту минуту Адельгейда вошла сама.

Опьяненные красотой глаза Альфреда с восторгом остановились на ней. Его взгляд упал на брильянтового лебедя, которого он прислал ей и которого она теперь носила на груди. В этом внешнем знаке он усмотрел согласие на его просьбу.

— Кузина, — проговорил он. — Коронные брильянты ждут твоей белой прекрасной шеи.

Он вдруг забыл и о присутствии князя, и о своем официальном сватовстве, и о своем фельдмаршальском мундире. Он — герцог, перед которым все склонялось, теперь, не стесняясь присутствием князя, вдруг бросился перед нею на колени.

«Помоги мне, спаси меня!» — готово было сорваться с его губ. Но он не осмелился произнести эти слова. Они застряли где-то в самой глубине его сердца.

— Адельгейда! Адельгейда! — только и повторял он.

Она подняла его.

— Герцог, опомнитесь!

Она протянула ему руку. Он поднялся и встал рядом с нею.

— Благодарю тебя, благодарю тебя! — смущенно повторял он.

Князь Филипп удалился. Сватовство произошло не достаточно официально для него. Чтобы положить конец этой сцене, он велел позвать Матильду и графиню Шанцинг.

Альфред уже овладел собою. Достоинство снова вернулось к нему. Безумный порыв, которого стоило это сватовство его склонной к одиночеству натуре, отчаяние, охватившее его при виде этой девушки, которой он не надеялся владеть, теперь исчезли бесследно.

Гордо и величаво принял он поздравление Матильды, графини Шанцинг и Ласфельда. Его глаза как будто избегали много говорящих и благодарных взоров старшей принцессы. Ей, которая чувствовала почти так же, как и он, вдруг стало грустно, и в глубокой печали она опустила голову.

По приказанию Альфреда, Ласфельд подал ему небольшую коробку. Тут были обручальные кольца, которые Альфред несколько недель тому назад заказал в Кронбурге. Они, как две капли воды, походили одно на другое. Оба были украшены брильянтовой буквой А под герцогской короной — Альфред и Адельгейда.

Альфред торжественно надел одно из них на палец Адельгейде. Она наклонила свою прекрасную головку, и Альфред с внезапной решимостью запечатлел поцелуй на ее губах. Впервые его уста поцеловали женщину.

И Адельгейде показалось, что от поцелуя этого царственного юноши веяло холодом одиноких горных вершин.

Она содрогнулась, задрожала в его объятиях. Она дрожала за него и за себя. Светло-голубые глаза принцессы хотели утонуть в его взорах. Горячие слезы выступили на его больших глазах, они как будто подернулись флером и были неподвижно устремлены вдаль. Что он видел там?

Но он быстро очнулся.

— Адельгейда! — вскричал он голосом, в котором звучали слезы. — Верь мне, я люблю тебя.

— Я верю, Альфред, верю, — тихо отвечала она.

Но в глубине души она чувствовала, что и этот поцелуй, и эти уверения не имеют никакой силы.

Он предложил ей руку и просил князя Филиппа разрешить обеим дочерям совершить, в сопровождении графини Шанцинг, прогулку по озеру на «Лебеде», который успел уже причалить к Лаубельфингену.

— Как вам будет угодно, ваше высочество, — отвечал князь. — Обед, на который вы оказали милость пожаловать, начнется, если вы не имеете ничего против, в три часа.

Альфред уже не возражал против такого тона покорности.

Он снова чувствовал себя герцогом!

Ласфельд посмотрел на часы.

— Теперь без четверти два, ваше высочество.

Матильда и Адельгейда первыми вошли на пароход.

Альфред, Ласфельд и Шанцинг последовали за ними.

Само собою разумеется, «Лебедь» взял курс к Острову роз. Когда он причалил к берегу, Ласфельд и Шанцинг остались на нем, а герцог с обеими кузинами двинулся в глубь острова. Ему хотелось показать эту жемчужину своих грез своей невесте, той, которая должна будет жить с ним и утешать его.

«Здесь одуряющий аромат», — вот первые слова, которые она сказала. «Павлины — отвратительные птицы, я не люблю их», — вот вторая фраза. «Они кричат и приносят дождь. Слишком много птиц, и они загрязнят весь остров», — вот ее третье мнение.

Альфред остановился. Затем он молча повернулся и пошел назад к скрытой в цветах пристани.

Принцессы в изумлении двинулись за ним.

— Таким путем ты никогда не покоришь его, — испуганно шепнула Матильда сестре.

Адельгейда пожала плечами. Альфред погрузился в молчание, и «Лебедь» почти беззвучно плыл обратно к замку Лаубельфингену.

XIX

Замок Лаубельфинген словно преобразился. Идиллическое спокойствие княжеской резиденции сменилось оживленным движением, начинавшимся с раннего утра и продолжавшимся до поздней ночи. Герцог Альфред сдержал свое слово. Сношения с гофмаршалом короля, а затем и личная переписка между герцогом и королем действительно возобновились, и через несколько недель привели к желанной цели. Кронпринц сам прибыл в Кронбург и нанес оттуда визит в Лаубельфинген.

Альфред напрягал все свои силы. Были устроены парадные спектакли в придворном театре, парадные обеды, наконец празднество в самом дворце, закончившееся банкетом в зимнем саду. Ради королевского сына герцог, казалось, забыл свой гнев против столицы и ее упрямых граждан.

В одно прекрасное утро в официальной газете было объявлено о помолвках его королевского высочества кронпринца Карла с ее светлостью принцессой Матильдой и его герцогского высочества с принцессой Адельгейдой.

Министерство, двор и народ вздохнули наконец свободно. Словно черное облако удалилось наконец от герцога. В Кронбурге начали уже поговаривать, что юноша-герцог в своем уединенном замке Турм постепенно изнемогает в борьбе с какой-то тоской, подтачивающей все его духовные и телесные силы. Никому не хотелось верить этому.

Адельгейда по-прежнему жила с отцом в замке Лаубельфинген. Альфред покинул Турм так же внезапно, как внезапно когда-то приехал в него, когда потерпели крушение его планы создания храма нового искусства. Он вернулся в Кронбург и весь ушел в приготовления к своему бракосочетанию с Адельгейдой.

Художники и ремесленники, которых он велел позвать, познакомились теперь с ним с другой стороны. Как в первые месяцы своего царствования, когда предстояла борьба с Бауманном фон Брандтом, так и теперь герцог быстро и искусно решал все вопросы, связанные с устройством апартаментов будущей герцогини и со свадебными празднествами, которые были отложены на осень. Его до сих пор считали мечтателем, любящим одиночество романтиком. Теперь проявилось новое свойство его природы: он был настоящим мастером всяких церемоний и ритуалов. Странно было только то, что в этих вопросах он не спрашивал никого, даже свою невесту. Словно сказочный волшебник, он создавал все до последней мелочи.

День и ночь шли работы в парадных апартаментах будущей герцогини, причем никто, кроме самого герцога и лиц, которым была поручена отделка, не могли их видеть. Они должны были, словно созданные по волшебству, предстать в назначенный день перед ее глазами вполне готовыми. Его жена должна была принять их из его рук, как новое чудо.

Адельгейда насторожилась. Она была слишком умна и понимала, что вырвавшимися у нее замечаниями насчет Острова роз она задела его впечатлительное и легко уязвимое чувство. С этого времени принцесса была так нежна к нему, так очаровательно любезна и предупредительна, что первые недели, следовавшие за обручением, все считали ее самой счастливой не только из всех девушек, но и из всех смертных.

Альфред приезжал в Лаубельфинген каждый день. Его чудные лошади молочно-белой масти в несколько часов делали довольно значительный путь от Кронбурга до озера только для того, чтобы герцог мог приветствовать свою невесту, или пожать руку Матильде, или лично передать ей какую-нибудь понравившуюся ему художественную вещицу.

Благодаря этим «герцогским наездам», как в шутку называл князь Филипп визиты своего племянника, в Лаубельфингене всегда приходилось быть наготове. Приезжал не только Альфред. Очень часто появлялся по поручению герцога его адъютант Ласфельд — осведомиться о здоровье обеих сестер, придворные курьеры и лакеи с подарками и с письмами, причем герцог просил немедленно на них ответить. Однажды Адельгейда, смертельно уставшая к вечеру, решилась отложить до следующего утра ответ на приветствие герцога, которое сопровождалось букетом чудных орхидей.

В ту же ночь стучал в ворота заснувшего замка специальный лейб-курьер от его высочества. По приказанию герцога, он просил впустить его и передал, что герцог спрашивает, получила ли принцесса Адельгейда посланные им цветы.

Так шло дело изо дня в день. Адельгейда едва могла переносить эту необыкновенную любезность и преклонение. Каждое утро, в ранний час, когда молодые девушки покоились еще во сне, являлся гонец от герцога с какой-нибудь вещицей, изготовленной по собственноручному рисунку герцога. Каждую ночь — гонец от герцога с вопросом: благополучно ли доехали домой их светлости?

Адельгейда сделалась нервной: ее волновало это свойство ее жениха. Но она храбро переносила все это. Слова Матильды: «Таким путем ты никогда не привлечешь его к себе», — запечатлелись крепко в ее сердце. Она хотела и должна была привлечь его к себе, ибо она крепко решилась стать герцогиней.

Триумфы, которые ей пришлось испытать при появлении в публике рядом с ним, опьянили молодую девушку. Воспитанная в глубине гор и в уединении Лаубельфингенского озера, как дочь простого сельского дворянина, не видевшая блеска кронбургского дворца и не мечтавшая никогда о герцогском троне и блестящей короне, которую Альфред должен был возложить на ее белокурые волосы, Адельгейда, несмотря на глухой сезон в Кронбурге, не могла достаточно нарадоваться.

В тот самый день, когда гофмаршальская часть объявила о двойной помолвке, она, сидя рядом с герцогом в золоченом парадном экипаже, проехала через свою будущую столицу.

Тысячи людей усеяли улицы. Ей неслись навстречу громкие приветственные крики, каких она никогда в жизни еще не слыхала. В воздухе мелькали платки. Казалось, весь Кронбург, все герцогство сосредоточили на ней все внимание. Это очаровало ее, делало еще более счастливой.

Она бросила взор на сидевшего рядом с нею юношу, которому мужчины, казалось, завидуют, а женщины поклоняются, глядя на него широко раскрытыми глазами, — она помнила, что он принадлежит только ей, ей одной.

В это же время совершала свой въезд принцесса Матильда с кронпринцем Карлом. Но что такое был этот кронпринц, несмотря на свою королевскую корону, в сравнении с ним, который, казалось, превзошел мужскую красоту, который, будучи почти мальчиком, смело взял в свои руки бразды правления герцогства? Казалось, что над Кронбургом после нескольких недель пасмурной, дождливой погоды снова засияло солнце. Куда бы он ни повернулся, всюду курился перед ним фимиам. Казалось, народ готов бросать ему пальмы под ноги.

На балах, в придворном театре, в столице — всюду она появлялась рядом с ним. Ему больше всего нравилось, когда она бывала в платье серебряного цвета, которое облегало ее стройную юную фигуру, словно панцирь. Оно было с большим вырезом, и на шее она всегда носила великолепное колье своей покойной матери, которое ей подарил герцог Бернгард в день свадьбы своей единственной сестры.

Когда отворялась дверь придворной ложи или залы во дворце, и он вел ее под руку, и все взоры обращались на нее, как на улицах Кронбурга, тогда она чувствовала себя герцогиней!

— Настоящая невеста герцога! — сказал ей сам Альфред.

— Королева, императрица, — шептали угодливые языки придворных дам и камеристок.

Она слышала эти голоса и верила им, и в самом деле вообразила, что она самая красивая, самая величавая во всем королевстве. Счастье ее сестры Матильды превратилось ни во что в сравнении с ее счастьем: кронпринцу еще долго приходилось ждать короны, так как его отцу едва минуло сорок лет. Прелесть сестры могла увянуть, чудные темные локоны поседеть прежде, чем на ее голову будет возложена блестящая королевская корона.

Но она! Герцогиня, государыня целой страны, обожаемая тысячами, невеста герцога, чей образ, словно талисман, носили в своем сердце все женщины, начиная от служанки и кончая ею, обладательницей трона.

Пурпур, павший такой тяжестью на плечи Альфреда, показался Адельгейде, когда она впервые слегка прикоснулась к нему, волшебным плащом, который при помощи безграничного могущества вознесет ее, избранную из всех женщин, превыше всех земных забот и тревог, через моря и долы. Ведь эту корону он сам держал в своих руках, этот пурпур лежал на его плечах — и все это он клал к ее ногам.

Невероятные слухи о приготовлениях, таинственно сделанных Альфредом к свадьбе и к торжеству, какого не видали еще ни на одной свадьбе короля и даже императора, изумительные рассказы об отделке апартаментов для юной герцогини, в которые никому еще не удалось заглянуть, достигали и уединенного тихого Лаубельфингена и жадно подхватывались Адельгейдой. Ни одна женщина не пользовалась такою любовью, как она, ни одна не стояла рядом с тем, кто чувствовал себя земным богом. На всех выставках Кронбурга красовался ее портрет, его можно было найти во всех газетах и журналах. Не было ни одного листка, в котором в эти дни благословения, спустившегося на Лаубельфинген и герцогство, не было бы речи о ней!

А он… Изредка приезжал он в Турм и останавливался здесь на короткое время. Зато каждый вечер, а иногда и ночью останавливался его экипаж перед Лаубельфингеном. Казалось, он забыл и «Лебедя», и Остров роз, и голубое озеро, и жил опять в Кронбурге, занимался с министрами государственными делами, но большая часть его времени была посвящена ей, одной ей. Его занимала не только отделка апартаментов для будущей герцогини в эти дни дивного благоухания, когда ему удалось загнать в самые тайники своей души черный, неопределенный страх перед самим собой, перед своей слабостью. Свадебные торжества, ради которых был вытащен на свет Божий старинный, почти вышедший из употребления церемониал, были по его приказанию выработаны во всех подробностях, и художники, беспрестанно входившие и выходившие из его рабочего кабинета возле зимнего сада, были завалены всякими мелочами и могучим размахом его фантазии. Граверу, например, было поручено воспроизвести портрет Адельгейды с небывалой еще тонкостью, литография должна была воспроизвести это изображение в тысячах экземплярах, которые должны были раздаваться в день свадьбы по всем городам и деревням герцогства.

В небольшой мастерской, устроенной недалеко от зимнего сада, под руководством самого герцога работал над дивным произведением скульптор. То был бюст Адельгейды, настоящее чудо искусства из каррарского мрамора, предназначавшийся для князя Филиппа. Работа продолжалась несколько недель, пока наконец Альфред не признал, что скульптура удалась и стала замечательно похожа на оригинал. Как живое выступило из девственной белизны камня прекрасное лицо принцессы и ее лебединая шея. Этот камень художник, по приказанию герцога, сам выбрал на мраморных карьерах Каррары.

Этот бюст стал идолом герцога. Он был начат и окончен во дворце на его глазах. Никто, кроме него и художника, даже сама Адельгейда не видала его. Принцесса раза два позировала в Лаубельфингене для этюда, а далее художник работал уже по гравированному портрету.

Ключ от мастерской или святилища, как называл его Альфред, он носил всегда с собою. Он сам отпирал дверь скульптору, сам впускал и выпускал его оттуда. Мало-помалу появлялась здесь Адельгейда, этот идеал его чудных грез о женской красоте и неземной женской доброте и чистоте.

Мрамор все более и более притягивал Альфреда. Почему — этого он и сам не знал. «Колыбель моих скорбей, могила моего покоя», — проносилось иногда у него в голове, когда он прижимал свой горячий лоб к этому мертвому мрамору, не чувствуя себя в силах прижать к себе оригинал этого бюста. Днем и ночью в тягостные часы он боялся этой цветущей жизни, зная, что Адельгейда имеет право потребовать настоящей любви мужчины к женщине.

Беспокойно ходил он по комнатам дворца, по старым, уже отделанным, и по тем, которые еще приготовлялись для герцогини. На своих конюшнях он выбрал шесть белоснежных лошадей, которые приучались носить тяжелое украшение, которое им предстояло нести на себе в тот день, когда их запрягут в свадебный экипаж. Каждый день их медленно водили от дворца до церкви, так как, по словам шталмейстера, нужны были недели для того, чтобы приучить этих горячих животных двигаться так, как приказал Альфред. То были шесть настоящих арабских лошадей. Их-то и выбрал он для свадебного экипажа Адельгейды. Белые, словно снег на его любимых горах, они шли с гордо поднятой шеей на светло-голубых поводах, в золотой сбруе.

Вот чем он развлекался и как проводил большую часть дня. Вечером он несся к Лаубельфингену, — и с каждым днем все быстрее и быстрее — приветствовать Адельгейду, а затем наступала ночь, которую он обыкновенно проводил в ярко, как днем, освещенной мастерской возле почти законченного мраморного бюста. В такие страшные ночи он осыпал этот бюст горячими поцелуями, которыми он не смел целовать свою невесту, боясь вызвать в ней страсть. Его дрожащие руки лобызали мраморную шею и грудь. Целыми часами в вожделении и с болью в сердце смотрел он на эту удивительную красоту, а затем забирался в часовню, пристроенную к его спальне, и горячо молился перед изображением распятого Спасителя. Мрамор не давал ему сил мужчины, а цветущее тело невесты наводило на него ужас, который он не мог преодолеть, несмотря на все свои усилия!

«Как все это произойдет? Как?» — слышал он стонущий вопрос где-то внутри себя. Кто мог наградить его на его жизненном пути такой слабостью, его, почти всемогущего герцога?

С молодости он был воспитан в строгих правилах и в уважении своей церкви. Уже будучи герцогом, он склонился перед властью своего духовника Пфистермана, справлял все посты и праздники. В его спальне стоял русский складень византийского стиля — подарок русской императрицы его покойному отцу. Этот складень он любил более других. Он был с ним в Гогенарбурге и видел борьбу и страдания его детских лет. Вступив на престол, Альфред привез его в Кронбург с собой в карете.

Эти иконы изображали на золотом фоне победу плоти. На средней из них был изображен Спаситель на кресте, рана от удара копьем приковывала к себе внимание зрителя, на боковых створках было изображено побиение камнями св. Стефана и мучение св. Севастиана. Когда он был еще мальчиком, ему было жутко смотреть на этот складень. Жутко было ему и теперь, когда он поставил этот складень рядом с великолепной герцогской кроватью и лежал перед ним на коленях.

— Что же это? — громко вскрикивал Альфред. — Спаси меня. Дай мне найти в Адельгейде силу Твоего искупления! Огради меня от страха. Отец мой Небесный, ведь Ты видишь, что я хочу его побороть!

Но никто не отвечал ему сверху. Эта горячая молитва перед складнем не давала ему ни мира, ни спокойствия. Разве не учила церковь, к которой он принадлежал, о том, что нужно умерщвлять плоть свою для того, чтобы достигнуть высшей цели — чистоты? Не звал ли Грааль своего рыцаря прежде, чем он падет в объятия женщины, в залы его высокого замка?

Сомнения терзали его, и он молился и молился перед маленьким складнем, молился о том, о чем, по учению его церкви, нельзя было молиться, что, по словам ее священников, было плотским грехом и вожделением!

О, для чего его учили всему этому. Его хотели воспитать там в Гогенарбурге в смирении, а теперь из этого вышла слабость!

Гогенарбург! О, если бы у него нашлось мужество бежать туда от всего того, что его здесь удручало, от шума Кронбурга, блеска двора, от любви, страсти, которой у него не было, от самой Адельгейды? Нет, ему не дали времени, и в конце концов он не успел правильно познать себя, переоценил себя!

С каким сладострастным страданием играл он этими мучительными мыслями. Исчезнуть в горах, никем не замеченным, подобно рыцарю св. Грааля, который совершает свою миссию и которого белая голубка зовет в отечество!

«Совершает свою миссию!» — раздавалось у него где-то внутри. Разве у него была миссия? Что скажет на это Адельгейда, князь Филипп, Матильда, кронпринц, которого он ожидает к свадебным торжествам на несколько недель в Турм? Он должен оставаться, он должен выдержать все, несмотря ни на что.

Гогенарбург скрылся из его духовных очей. Вместо него вдруг вынырнули Кронбург и Турм, Лаубельфинген и озеро.

Он оттолкнул от себя складень. Во что бы то ни стало он должен был найти силу, в которой ему было отказано темной судьбой, загадкой неба.

Ему недоставало воздуха в раззолоченной спальне. Он распахнул ставни.

По верхушкам дворцового сада кралась вспыхнувшая на востоке заря.

Он победоносно поднялся. Как заря, и он хотел восторжествовать в своем сердце над темными силами ночи. Да, он хотел этого всеми силами своей воли и своей души.

XX

Наступила великолепная осень — чудный сентябрь, когда в полдень еще тепло, как летом, а рано наступающим вечером и посвежевшими ночами чувствуется мягкое дыхание уходящего лета. Великолепный парк замка Турм красовался тысячами оттенков и красок. Неподвижно, словно хорошо отшлифованный сапфир, лежало у его подножия Лаубельфингенское озеро. На юге гляделись в него огромные любимые герцогом горы. По утрам и вечерам их взлетевшие к небу вершины были окутаны душистым покрывалом из голубоватого тумана и золотистого блеска.

По приказанию Альфреда, для празднования бракосочетания обеих пар двор снова переехал из Кронбурга в Турм. Придворные садовники, присланные из дворца, уже несколько недель работали над украшением парка для предстоящих торжеств.

Пальмовые оранжереи герцогского садоводства в Кронбурге и даже замолкший и никем не посещаемый зимний сад в кронбургском дворце выслали сюда лучшие экземпляры экзотических своих культур. Теперь они красовались своей темной зеленью в передней части парка, недалеко от дворца, который имел прямо волшебный вид. Пышные южные растения, казалось, переплелись на пару дней с северными в общей красочной массе. Альфред каждый день обходил сам этот райский уголок. Дикий виноград, поднимавшийся до самой крыши замка между плющом, казался темно-красным. Любимые цветы герцога — японские орхидеи — еще не совсем распустились. На башенках замка развевались светло-голубые флаги, сияя в лучах осеннего солнца своей светлой приветливой окраской. На лужайках были расставлены группами пальмы и цветы — тысячи цветущих деревьев.

Альфред не пощадил даже роз своего опустевшего острова.

Огромный букет в несколько тысяч роз всех оттенков был поставлен на середине площадки, которая шла от террасы замка к берегу голубого озера. Задний фон для этой великолепной картины, созданной природой и искусством, образовал родной лес, блиставший всеми осенними цветами. Темный цвет сосен, сквозь которые местами просвечивало яркое золото берез, зелень дубов и буков, постепенно переходящая в цвет красной меди, ярко-красная окраска вязов и кленов, чахлая бледность чужестранных декоративных растений — все это тесно переплелось между собою, образовало картинку жизни, протягивавшей руки смерти.

Целыми днями работали садовники под личным руководством Альфреда. Внутри замка, на озере, на вершинах гор и на опустевших дорожках его Острова роз делались последние приготовления к великому дню.

На террасе замка герцог давал обед в честь своей невесты, кронпринца, Матильды и всей герцогской семьи. Обед закончился невиданным по великолепию праздником на озере. Вершины и долины этого чудного места должны были с наступлением ночи вспыхнуть тысячами огней. Об этом дне должен был заговорить весь Кронбург, все герцогство.

Благодаря энергии Альфреда, все было наконец готово. Приданое Матильды он великодушно принял на свой личный счет. Празднества и прием кронпринца также были отнесены на его счет. Жених его кузины, которую он уважал более всех, был для него дорогим гостем в его герцогских апартаментах замка Турм.

Тысячами стекалось на берег озера окрестное население, сотнями приходили сюда из Кронбурга и из других частей герцогства. Все деревни вдоль берега, все отели и гостиницы были переполнены, и когда, наконец, наступил торжественный день, весь берег Лаубельфингена был усеян тысячами зрителей, глядевших на замок Турм, на башне которого развевались вместе штандарты герцога и кронпринца. «Лебедь» стоял неподвижно у пристани и ждал того момента, когда герцог и его гости выйдут из комнаты, сядут на пароход и доставят из Лаубельфингена в Турм князя Филиппа и его двух дочерей.

Было около шести часов вечера. Солнце заходило на покой за темно-зелеными, покрытыми соснами горами. Огненным, раскаленным шаром катилось оно по безоблачному вечернему небу и бросало последние пурпурные лучи на голубое озеро.

Тысячи глаз искали того места, откуда должен был отправиться «Лебедь». Вооружившись биноклями и подзорными трубами, люди стояли у всех окон окрестных домов, сидели на всех крышах и балконах. Дома и избы окрестных селений разукрасились гирляндами цветов, на стройных сельских колокольнях развевались светло-голубые герцогские флаги.

Громко раздавались приветственные крики толпы. Перед балюстрадой замка Турм грянул громовой салют, а на юго-западной угловой башне замка, как раз напротив Лаубельфингена, взвился княжеский штандарт невесты.

По берегам озера разом зазвонили колокола всех церквей. Ветер относил их звон в Турм, и он достигал до слуха Альфреда, как умоляющий зов его народа.

Вот, наконец, появился и он в сопровождении кронпринца и великолепной свиты. За «Лебедем» стоял другой большой пароход, на котором поместилась свита. Альфред занял место на «Лебеде» только с кронпринцем и Ласфельдом.

Кронпринц был в светло-голубом мундире полка, шефом которого он был сегодня назначен. Альфред, в честь своего гостя, был в общегенеральской форме его государства. Непривычно было видеть его в этой незнакомой ни народу, ни окружающим его форме. Но и в ней он держался гордо, как герцог, как юноша, красоте которого не могло повредить никакое одеяние.

«Лебедь» вышел в озеро. Следом за ним шел другой пароход. Через четверть часа оба были уже у Лаубельфингена. Минут через десять оба парохода, взяв на борт «Лебедя» князя Филиппа и обеих принцесс, двинулись обратно в Турм.

Толпа, стоявшая по берегу, разразилась приветственными криками, увидев Альфреда и принцессу Адельгейду, которая стояла рядом с ним. Принцессу Матильду и кронпринца, в честь которых собственно и был устроен весь этот праздник, казалось, совсем забыли.

Пароходы подошли к Турму, когда стало уже смеркаться. Предстоял парадный обед в большой зале замка. Когда совсем стемнело, начался праздник на озере. Толпа терпеливо ждала часа полтора. Южные вершины гор уже засеребрились лунным светом. Полная луна поднялась в небе и обливала светом снежные моря гигантских массивов.

Возгласы восторга становились все громче и громче. Загорелась иллюминация замка Турм. Контуры герцогского замка вдруг выступили огненными линиями, и перед очами зрителей выступило все здание, как будто разом вырванное из мрака дворцового парка. По дорожкам Альфред приказал зажечь целый ряд маленьких огней, которые светились, как светлячки в Иванову ночь. Из раскрытых окон Турма неслись дивные звуки свадебного марша из «Рыцаря с лебедем». Играл оркестр лейбгвардейского полка. Затем пел тенор придворного театра.

Народ затаил дыхание. Сердца многих тысяч людей сегодня в самом деле неслись к ногам царственного юноши, желая счастья ему и его сияющей невесте.

Ночь спустилась на горы и озеро. Только бледная луна лила море серебряного света на тихо плескавшиеся волны, придавая Острову роз, горам, замку какой-то вид сказочных привидений.

Вдруг с вершин гор пахнул холодный ветерок — первое дыхание осени, легкий, едва уловимый поцелуй смерти.

На озере царило большое оживление. Сотни лодок, украшенные цветочными гирляндами и освещенные фонариками, сновали по всем его уголкам. Озеро стало похоже на какой-то зал, где танцевали сирены. Вокруг замка Лаубельфинген образовался целый огненный пояс. Этот замок царил высоко над дворцом на крутом обрыве. Развалины времен миннезингеров теперь были лишь отголоском былой поэзии, минувшего великолепия и величия.

На Острове роз вдруг вспыхнуло огромное электрическое солнце и, споря с месяцем, стало бросать снопы света на Лаубельфинген и Турм. С треском взлетела к небу ракета, давая знак к началу блестящего празднества.

На высоком балконе Турма появились обе помолвленные пары. Их сейчас же заметили, раздались бурные приветственные крики. Альфред раз двадцать подходил к балюстраде балкона и махал платком в ответ на приветствия. Адельгейда была в восторге. Забывая свое высокое положение, она обеими руками посылала народу поцелуи.

В ответ неслись громкие приветствия.

Альфред легким движением неудовольствия заставил ее опомниться. Его гордость не мирилась с этим.

Загремели пушки с башни Золлер, Турм его парк и замок осветились морем бенгальского огня. Все сияло то красным, то густо-зеленым огнем. Казалось, что герцог, его невеста, замок и двор, озеро и горы не существуют в действительности, что все это прекрасный волшебный сон, вызванный из глубины темной ночи на десять каких-нибудь мгновений и потухающий, как эти огни, казавшиеся сказочным царством.

Тысячи глаз видели его рядом с нею. Он стоял на большом балконе своего герцогского замка Турм. Эта картина была слишком красива для грубой действительности.

Фейерверк кончился. Тысячи глаз ждали только его. И действительно, никто не видел ничего подобного ни в Кронбурге, ни в Турме. Он напоминал о старинных днях прошлого века. Ради великолепия Альфред приказал зажечь целый город, как он выражался. Ракеты, римские свечи, огненные колёса, бураки разлетались по черному, как смоль, небу. Луна давно уже зашла за горы, как бы спрятавшись от фантастического мира Альфреда. Озеро и холмы были покрыты темнотою. По гладкой поверхности воды скользили лишь лодки, иллюминированные фонариками. Издали неслись жалобные звуки одинокого рожка. То играл серенаду в честь Адельгейды известный солист на корнет-пистони, служивший в оркестре гвардейского полка Альфреда. Оркестр, скрытый в кустах парка, отвечал ему, как будто издали.

Вдруг из озера забил чудный фонтан, освещенный бенгальским огнем всех цветов радуги. Сначала он был ослепительно-белый, как расплавленное серебро, потом стал огненно-золотым, ярко-красным и наконец синим и фиолетовым. Казалось, он забил из подземных глубин, из замерших глубин какого-то уже вымершего мира.

Альфред стоял теперь один с Адельгейдой на среднем балконе своего замка. Князь Филипп, Матильда с кронпринцем и их свита, боясь ночного холодка, удалились в замок и смотрели из окон. Остался только он. Он держал руку девушки и смотрел на это море света и красок, которые он, казалось, хотел впитать в себя своими восхищенными глазами.

Из бьющих вод фонтана вдруг посыпался огненный дождь. Светящиеся фонтаны были остановлены, и с палубы судна, которое беззвучно скользнуло по озеру, взлетел великолепнейший фейерверк. Это была заключительная картина праздника.

Десять тысяч ракет разом взлетели в воздух. Целый дождь разноцветных шаров и блестящих звезд упал в озеро, из этих огней и красок образовались огромные буквы имени, которое, как видение, стояло над замком, озером, горами, над жизнью и судьбою самого Альфреда. То было имя его невесты, словно демонами написанное огненными буквами в воздухе: «Адельгейда».

Имя принцессы было изображено удивительно сходно с той подписью, которою заканчивалось ее благодарственное письмо к герцогу.

Альфред весь превратился в зрение. Невеста хотела было благодарить его, но не могла произнести ни слова.

В эту ночь наступающей осени он прочел огненный знак своей судьбы и своего будущего. Его взгляд был прикован к потухающим искоркам, из которых слагалось это имя. Теперь они тухли, светились тускло, вспыхивали все реже и реже, становились бледнее и бледнее до тех пор, как имя, еще недавно так блестевшее, было развеяно жалобно звучавшим ветром и разлетелось пылью и золой над волнами озера, словно какое-то привидение, словно свет луны, обливающей серебром озеро и которым так хочется овладеть и который никогда, никогда не удержать.

Адельгейда вздрогнула.

Герцог рыдал рядом с ней.

Дрожь пробежала по его высокой фигуре. Она испугалась его.

— Что с тобой Альфред? — прошептала она.

— Погашено, погашено мраком ночи, — раздался около ее уха его голос, едва слышный от рыданий. — В эту черную ночь угасло то, что я представлял себе таким великим и прекрасным.

— Но ведь все было так великолепно, — пыталась она его утешить.

— Да, это было великолепно, Адельгейда, — сказал он печальным тоном. — Это был чудный сон! Этот замок, это озеро, эти мои горы, ты и этот праздник — как я всему этому радовался в течение нескольких недель. То был последний чудный сон на моем розовом острове!..

— Альфред, послушай…

Она приблизилась к нему с нежностью и лаской. Он взял ее за руку. Его рука была холодна, как лед. Его большие, широко раскрытые глаза, казалось, искали его огненное, уже потухшее счастье.

Вместе с Адельгейдой он вошел в парадный зал. Тысячи зрителей, которые терпеливо ждали конца фейерверка, видели, как герцогская чета исчезла в море света, хлынувшего из зала в темноту парка.

Через четверть часа лодки и пароход с гостями герцога отправились обратно из Турма в Лаубельфинген. В Турме огни стали медленно гаснуть. Тысячи зрителей, толпившихся на берегу озера, стали расходиться, возвращаясь в свои гостиницы и в свои жилища в Кронбург.

Кронпринц отбыл в отведенные ему апартаменты.

Только у одного окна замка стояла одинокая фигура. Она глядела через озеро на далекие горы на юге, через темный лес елей и сосен, росших на скалах, а не через Лаубельфинген, где была его невеста.

— Было чудно, хорошо, — тихо промолвил герцог. — А все-таки… не так хорошо, не так чисто, не так величаво, как величавы вы, далекие горы моего детства и юности. Ваши уединенные ущелья и долины, глубокие синие озера… Не то… Не то…

Долго стоял он глубокой ночью около этого уединенного окна. Его больше не знобило, казалось, он совершенно потерял ощущение начинающей холодить осенней ночи. Ему вдруг стало тепло и приятно. Стоя около всегда веселой Адельгейды, он чувствовал себя одиноким. Теперь же это чувство в нем исчезло.

Нежно блуждал его взгляд по поверхности озера, по холмам, останавливаясь на высоких горах на юге, где на крутой скале гнездится орел, а по отвесным крутизнам карабкаются серны и пастухи.

— Вы зовете меня, зовете! — сорвалось вдруг с его губ. — Зачем же зовете вы меня теперь, вы, чистые высоты, возвышающиеся над плоскостью городов, над всеми людьми и надо мной самим.

Взгляд его могучей фантазии пронизывал даль и темноту, и вдруг перед его взорами восстал горный хребет, густо усаженный первобытными соснами, который он столько раз проезжал в детстве на своем пони. Он как будто манил его к себе, соблазнял голосами, доступными лишь внутреннему слуху.

Печально взглянул Альфред на Лаубельфинген.

— Не верю, не верю, — зарыдал он. — Имя погасло, исчезло. Мой розовый сад и павлины, которые ей не понравились, «Лебедь», над которым она смеялась, розы, аромат которых ее раздражал… Не верю, не верю… Горы моей юности Гогенарбург, резиденция моих прадедов, озеро в глубине их… Там… и тут!

И он показал рукою к северу, где находился Кронбург, столица его страны, в которой он только страдал и боролся.

Тихо покачал он головою.

Еще раз посмотрел он на Лаубельфингенское озеро и на замок князя Филиппа, где лежали в грезах обе невесты, спасительный остров, созданный его фантазией, родина белой голубки и серебристого фазана.

Не людям, карликам равнин, не обывателям Кронбурга, приветствовавшим сегодня его криками только потому, что он, подобно другим, решил вступить в брак, не им понять его. Царство его не от мира сего!

Он почувствовал, как в нем появилось что-то сильное, его духовный взор увидал нечто такое, что он до сего времени не замечал и что заметил впервые только в эту чудную осеннюю ночь, стоя один-одинешенек у окна замка Турм.

Это празднество и эта ночь показались ему прощанием со своим прошлым.

Почему? — он этого не знал и сам.

На востоке занимался уже день, когда он лег в постель.

XXI

На следующий день кронпринц возвратился к своему отцу. Король спешно готовился к свадебным торжествам; эта свадьба была давнишним сердечным желанием его сына.

Бедность князя Филиппа и затруднения, которые создавало кронбургскому двору министерство Бауманна фон Брандта, затянули это дело, и молодому жениху могло наскучить бесконечное ожидание. Матильда прощалась со своим прежним любимым отечеством, с голубым Лаубельфингенским озером и горами, с домом и любимой своей лошадью Эмиром, с крестьянскими хижинами, в которых она любила отдыхать, со своей сестрой — отрадой ее короткой молодости.

Осенние туманы уже клубились на вершинах и на равнинах, когда она в сопровождении небольшой свиты села в герцогский вагон на маленькой станции Лаубельфинген. Поезд должен был доставить ее до границы герцогства, где ее уже ждал придворный поезд ее будущего тестя. Она должна была выйти в большом городе, лежавшем в низовье богатой реки и превосходящем Кронбург как по величине, так и по своему значению. Ей предстояло осчастливить могущественный народ, живущий на огромном пространстве.

Как-то тяжело было у нее на душе, как у человека, который из мягкой тени темно-зеленого леса вдруг попадает на ярко освещенную солнцем улицу.

Князь Филипп и графиня Шанцинг сопровождали ее. Она потребовала этого, так как это облегчало ей расставание с родиной. Адельгейда осталась дома. Никто не решался предложить герцогу отпустить невесту хотя бы на короткое время — пока не кончатся свадебные торжества ее сестры. Как и прежде, в Лаубельфингене то и дело, днем и ночью, появлялись придворные лакеи с какими-нибудь поручениями от герцога.

Пока поезд не тронулся, Матильда стояла на перроне станции Лаубельфингена. Отсюда открывался дивный вид на голубое озеро и горы, на замок Турм и на уединенный остров, к берегам которого ее челнок беззвучно причалил однажды ночью. Она любила кронпринца, брак с ним — был ее горячим желанием, и однако… при расставании с этой тихой долиной, которую романтический герцог в это, теперь уже прошедшее, время превратил в какую-то сказочную страну, у нее невольно сжалось сердце.

«Когда, как и в каком настроении увижу я вас опять? — пронеслось у нее в голове. — Залы Турма, павлины, остров, пароход — когда я увижу опять все это?»

Наконец она оторвалась от этой картины и страстно, порывисто обняла Адельгейду.

— Желаю тебе высшего счастья на земле, — сказала она. — Заставь его понимать себя, слышишь!? Он заслуживает, чтобы его поняли. Я почти завидую тебе.

— Я желаю тебе, Матильда, королевской короны. Будь счастлива.

Едва могли оторваться друг от друга обе сестры.

Князя Филиппа не было.

Обер-кондуктор уже два раза спрашивал, можно ли ехать, чтобы не опоздать с прибытием на границу.

Поезд тронулся. Матильда долго смотрела из окна вагона. Адельгейда махала ей платком. Ей было досадно, что упрямство герцога лишало ее возможности присутствовать на блестящей свадьбе сестры.

Свою свадьбу Альфред назначил в половине октября, в тот самый день, когда вступили в брак его отец и дед.

В Кронбурге он простился с Матильдой. Он приехал на вокзал в сопровождении своего адъютанта Ласфельда и поднес своей собеседнице на розовом острове букет голубых незабудок.

— Дети твоей родины, Матильда, — сказал он каким-то странным, дрожащим голосом, — говорят тебе последнее прости!

И с внезапно нахлынувшим чувством он тихо поцеловал ее в высокий лоб. Словно дыхание ветерка скользнул этот поцелуй по Матильде, словно лунный свет, дрожащий на волнах Лаубельфингенского озера.

— Не забывай, Матильда, о горном орле, — тихо прибавил он.

— А ты не забывай голубки на равнине, — отвечала она.

Матильда вошла в вагон. Альфред сам дал знак к отправлению поезда.

У него было такое чувство, как будто он сам отрезал острым ножом кусок собственного тела, как будто он сам отделил от себя нечто такое, что как бы срослось с ним. Долго смотрел он с огромного кронбургского вокзала вслед удаляющемуся поезду. Затем он сел в сопровождении Ласфельда в придворный вагон и вернулся в Кронбург.

В этот день, когда он простился с Матильдой, никто не мог его видеть. Галлерер, придворные чины, начальник кабинета, даже мастеровые, заканчивавшие отделку апартаментов будущей герцогини, даже художник, заканчивавший мраморный бюст, все они напрасно ждали его аудиенции.

Альфред сначала заперся в зимнем саду и тихо плакал. Самых лучших из его пальм не было. Со времени празднества в Турме они все еще стояли в прачечной замка. Ему стоило большого труда решиться послать их туда. Этим он как бы принес жертву Адельгейде. А между тем его невеста не сказала ему ни слова благодарности за то, что он превратил парк замка в тропический лес. А вот Матильда крепко стиснула его руку и громко выражала свой восторг.

Ему не хотелось оставаться в разгромленном зимнем саду, где родилась его царственная мечта возле маэстро и Монтебелло, которая так быстро и грубо разрушилась. Челнок с лебедем стоял у его ног. Целое лето никто не пользовался им.

В стеклянном зале был душный спертый воздух. Зимний сад теперь уже не нравился ему. Уже несколько недель не зажигалось здесь солнце. От искусственного озера несло плесенью, гнилью. Розы и лотосы его мечтательных затей завяли; пока он был в отсутствии, его зимний сад был, очевидно, в полном пренебрежении, и водяные растения, которые он так любил, мимо которых скользил в тихие ночи его челн-лебедь, понемногу начали загнивать.

Гнев охватил его. Он хотел было вызвать придворного садовника, указать ему на все упущения, объявить ему свою немилость и немедленно уволить его. Но потом он раздумал.

Ему стало страшно. Его голубка, Матильда, которая умела так хорошо понимать его чувства, с каждым часом удаляется от него все дальше и дальше! Миновали летние дни, в последний из них, самый яркий и незабвенный, огненными буквами воссияло имя Адельгейды. На равнину его жизни пал туман, закутавший и великолепное Лаубельфингенское озеро, и Турм с Островом роз. Прошло лето, ушло, пока следующая весна не ступит снова на зеленые холмы и не засыплет их цветами…

Весна после долгих зимних месяцев. Кто знает, что к тому времени будет с ним?

Альфред подошел к краю своего озера и попробовал вытащить из него завядшие листья лотоса и роз, но напрасно: их было слишком много, их стало слишком много за те месяцы, когда он не переступал порога своего зимнего сада. Много цветов погибло, много опало с тех пор, как он в гневе повернулся спиной к Кронбургу и напрасно умолял маэстро о возвращении. Но отмершие листья нельзя уже было вернуть к жизни, похороненные надежды нельзя воскресить, заглушенные желания нельзя оживить.

Под немногими пальмами, которые еще оставались здесь, он перешел на другую сторону озера и, как бы лаская, положил руку на шею лебедя… и быстро отнял ее: это дитя его фантазии также было чуждо жизни.

Краски, дерево, театр, словом, все, что он мог вызвать к жизни в эту минуту, с отчаянием представилось ему не чем иным, как косным отражением его могучих мыслей, его пылкого фантастического творчества.

Лебедь, которому он первое время радовался, как ребенок, теперь был холоден и мертв. Он снял с него свою руку, он уже не любил его. Теперь он был для него мальчишеской игрушкой, а не художественным произведением зрелого мужа, которое в своем мертвом материале скрывает жизнь.

А маэстро! Сколько недель, сколько месяцев он не слыхал о нем ничего! Может быть, он разочаровался в том уединении, в которое поставил себя за границей, может быть, он нашел других, более здоровых людей, на которых он оперся, может быть, он завоевал победу для себя и для своего дела один, без него, чье герцогское слово здесь так презрели?

Более здоровые люди! Почему они пришли ему на ум? Разве он сам не здоров? Он сам не знал этого. Страшные боли, которые он иногда чувствовал в затылке, — первые предвестники того, что должно было наступить потом, едва ли можно было назвать болезнью. Они приходили и прекращались, и он забывал о них.

Наконец он оторвался от созерцания своего зимнего сада, который теперь решительно не нравился ему. Ему хотелось взять себя в руки: ведь у него были обязанности, герцогские обязанности относительно этого города, относительно его страны и народа.

Он уже подошел было к двери, которая вела в его кабинет, уже хотел было позвать секретаря и распорядиться начать аудиенцию, как вдруг его с какой-то волшебной силой потянуло в мастерскую, где стоял еще не законченный бюст принцессы Адельгейды.

Любил ли он ее? Этого он и сам не знал. Что же так тянуло его к этому бюсту несмотря ни на что, несмотря даже на то, что она явно не могла ни понять его, ни оценить? Ее существо было чуждо ему. Она была день, светлое солнышко! На ее устах играла торжествующая улыбка молодости, а в голубых глазах отражалось небо сияющего счастья. А он был ночь, унылая ночь, которая избегает этого дня, которая не в состоянии ужиться со светом и солнцем и ищет глубокой тени и бледного сияния луны. Одно исключало другое, одно несло смерть другому. И однако он стремился к ней. Почему, зачем, каким образом? Он искал всеми фибрами своей души то, перед чем с тоскою и ужасом трепетало все его существо. Он дрожал, если она была близко. Под ее взором он чувствовал себя зверьком, которого бросают на съедение в клетку змеи, кроликом, которого дают на растерзание орлу.

И все-таки! Под ее взором он был как очарованный и чувствовал себя охваченным силою ее красоты и победоносной молодости, которая стремилась уничтожить его, такого слабого!

Он оставался при своем, ибо его поддерживала надежда — обманчивая, золотая надежда на то, что его глаза, которые заволакивала ночь, печаль грядущего, привыкнут в конце концов к блеску солнца, что она принесет ему с собой избавление от страданий теперешних дней и от грез теперешних ночей, в которые являлись к нему горные привидения и величавые гордые одинокие духи из царства, над которым он потерял уже власть.

При помощи ее и рядом с ней он хотел бороться, биться, побеждать! Он ждал луча ее солнца в своей бедной сумрачной жизни.

И вот он опять стоит перед мраморным бюстом, обнимает его, чего никогда не посмел бы сделать с живым его оригиналом, ниспосланным ему, и молится на него, молится так, как когда-то молился перед своим складнем.

— Адельгейда, спаси меня!

Но мрамор не дает ему ответа, не снисходит к его горячей мольбе, а у него не хватает духу с живой Адельгейдой. Он боялся дать ей заглянуть вглубь того, что делалось у него на душе, где сидели, раздирая ее, демоны! Нет! Нет!

Она, вероятно, отшатнется от него в ужасе, отвратить свои взоры от области ночи навстречу сияющему дню юности!

Его дрожащие руки охватывали холодный мрамор — воплощение его единственной кратковременной мечты о счастье, молодости, любви!

— Оставайся, оставайся со мною, — шептал он. — Побудь около меня, моя утешительница, искра света в пучине мрака, оставайся! Позволь мне смотреть на тебя хоть издали!

И он горячо поцеловал холодные уста статуи. Потом нежно накрыл ее покрывалом, которое обыкновенно накидывал для защиты своего незаконченного творения художник.

Наконец он пошел дальше. В кабинете секретарь доложил ему, что человек двенадцать ожидают его распоряжений. Теперь он уже окончательно овладел собою. Он дал аудиенцию, разрешил вместе с Галлерером и другими высшими чинами текущие государственные дела, сделал указания рабочим и работал, пока через высокое окно его кабинета не спустились к нему сумерки.

Свадебные торжества должны были продолжаться две недели. Потом князь Филипп возвращался обратно к себе.

Между тем наступала уже середина октября. Программа его бракосочетания была уже выработана, апартаменты Адельгейды готовы. Нужно было сделать выбор между днем и ночью.

XXII

Князь Филипп вернулся со свадьбы Матильды. Теперь он поселился на зиму с младшей дочерью Адельгейдой в старинном дворце Филиппсбурге, в котором жил его отец и в котором он жил сам до своей размолвки с его царствовавшим братом.

Столица готовилась к еще невиданному празднеству. Почти в течение целого столетия не было случая, чтобы вступал в брак уже царствующий герцог, обладатель короны и носитель короны. Ни одному из предков Альфреда не приходилось принимать бразды правления в столь юном возрасте. Все они были уже давно женаты, становились отцами семейств прежде, чем на их плечи падала тяжесть пурпуровой мантии.

Что же удивительного, что не только Кронбург, но и все герцогство с огромным нетерпением ждали знаменательного дня? По случаю объявленного бракосочетания Альфреда и Адельгейды министр юстиции уже заготовил указ об амнистии и поднес его на подпись герцогу. Двенадцать пар, беднейших в герцогстве, должны были соединиться в один день с герцогом, причем невесты получали роскошное приданое за счет личных средств герцога. Таково было распоряжение Альфреда.

Середина октября уже приближалась. Из всех частей герцогства, из высоких гористых местностей и из городов плодородной равнины — отовсюду присылались подарки герцогской чете, всюду чиновники и горожане спешили выразить свои верноподданнические чувства. Государи других европейских стран присылали пожелания счастья и дары; послы и представители иностранных дворов уже съехались в Кронбург. Архиепископ столицы набрасывал свою речь, которую должен был сказать на бракосочетании. По пути следования брачной процессии от дворца до старинной церкви св. Гавриила сооружались мачты. Они были обвиты гирляндами роз, а подножие было закрыто свежими ветвями горных сосен.

Альфред был ежедневным гостем во дворце князя Филиппа. Казалось, он совсем забыл и темно-голубое озеро, и прощание с Матильдой, и Остров роз, и замок Турм. Никто не мог и подумать, что делалось в это время у него на душе, даже сам князь Филипп, а еще менее Адельгейда, которая вся ушла в свое счастье и гордые надежды стать через несколько дней рядом с ним, в качестве государыни этой страны.

Во дворце все было готово к назначенному часу, как приказал герцог. Мраморный бюст Адельгейды был закончен, гравированная с него доска отдана для воспроизведения, белые, как снег, кони парадного экипажа невесты теперь уже терпеливо несли свой тяжелый головной убор и безукоризненно двигались размеренным шагом.

Церковь св. Гавриила превратилась в цветущий сад. Букеты цветов, специально выращенных к этому дню в герцогских оранжереях, стояли вокруг алтаря, перед которым должна была стоять на коленях герцогская чета и получить благословение на союз, который по учению ее церкви считается нерасторжимым на всю жизнь.

В каком-то особенном настроении, словно во сне, проходил Альфред в эти последние перед бракосочетанием дни по апартаментам, отведенным во дворце его будущей супруге. Они примыкали к его комнатам. В задней стене своего рабочего кабинета он велел пробить дверь, которая установила сообщение с так называемым флигелем принцессы, предназначенным теперь будущей герцогине. Не опьяненный счастьем, а скорее с беспокойством и тревогою бродил он среди этой неслыханной роскоши. Каждый предмет был помещен на свое место по его указанию, каждый день он делал все новые и новые распоряжения, то, что он приказал сделать вчера, сегодня уже не нравилось ему. Двенадцать комнат были отделаны его любимыми цветами — белым, голубым и золотом. Только спальня была матового темно-красного цвета. Соседняя туалетная была розового цвета, такого же, как розы с его любимого острова.

Ряд апартаментов герцогини начинался с комнаты лейб-гвардейского корпуса. Затем шла парадная зала, где дожидались придворные чины и светские дамы, затем комната для аудиенций ее герцогского высочества, кабинет, гостиная, закусочная и роскошная столовая. Синий и зеленый будуар отделяли ее от туалетной и спальни.

Альфред доходил обыкновенно до этих будуаров. Здесь он останавливался и стоял иногда четверть, иногда полчаса; его охватывала робость, и он быстрыми шагами спешил возвратиться в собственные апартаменты.

Боковая дверь в зеленом будуаре вела в спальню будущей герцогини. Здесь стояла парадная кровать, устроенная на французский манер, как делали в XVII столетии, с темно-красным балдахином из тяжелого шелка, богато расшитая золотом, с кистями и шнурами такого же цвета! Кровать была сплошь позолочена. Великолепный гобелен, рисунок которого был взят с одной помпейской стенной фрески, тянулся под балдахином в изголовье кровати. Он изображал раненого Адониса, падающего на руки Венеры.

Вот этой-то кровати, которая была изготовлена по его чертежам и указаниям, больше всего боялся Альфред.

Уже несколько дней он не мог переступить порог этой комнаты. А ведь очень небольшой срок отделял его от того момента, когда герцогский камердинер передаст подушку его высочества камерфрау, что будет знаменовать предстоящий первый визит его высочества в спальню его августейшей супруги.

Альфред старался заглушить в себе страх. Целыми днями он работал без перерыва с начальником своего кабинета, с гофмаршалом, который должен был снова повторять и перечитывать ему со всеми подробностями программу свадебных торжеств, с министрами и другими высшими сановниками.

Мелочи сильно занимали его. Однажды он в течение целых трех часов беседовал с начальником кухни по поводу меню ужина, который должен был быть подан светским дамам и кавалерам накануне дня бракосочетания. В другой раз столько же времени потратил он на разговоры со шталмейстером относительно лошадей для его экипажа, в котором он, согласно старинному церемониалу, должен был сопровождать принцессу-невесту до замка Эльфенхейма, откуда она должна была совершить свой официальный въезд в столицу.

Страшнее всего были для него эти длинные вечера начинающейся осени, которые он проводил со своей невестой в Филиппсбурге. Адельгейда в конце концов привыкла к тому, что от него нечего ждать нежности, что он только любезный и предупредительный жених. Она думала, что после свадьбы он победит свою застенчивость, спустится со своих неприступных высот. Она предоставила ему действовать, как он знает, и за его вежливую дружественность платила ему тем же. Она давно уже отвыкла задерживать его руку в своей руке дольше, чем это позволялось придворным этикетом, после того, как однажды он резким движением вырвал у нее свою руку. Низкие придворные книксены, которыми она встречала его тусклый поцелуй, которым он целовал ее в лоб, неизбежное «ваша светлость», которое он постоянно вплетал в разговор, — все это было свойственно его герцогскому положению и делало для него несносной обязанностью его пребывание на высотах одинокого трона.

Князю Филиппу все это очень не нравилось. Он, вполне насладившийся своей жизнью, смеялся над причудами своего племянника, которому судьба давала в образе поразительно красивой, веселой восемнадцатилетней Адельгейды такую жену, которой позавидовали бы тысячи, чего он с высоты своего герцогского величества, казалось, и не замечал.

Тем не менее князь Филипп был спокоен. Все, казалось, входило в свою колею. Матильда сделала блестящую партию. Вечера в княжеском дворце почти не отличались от вечеров в каком-нибудь богатом бюргерском доме. Обед здесь проходил лишь в присутствии графини Шанцинг и адъютанта Ласфельда, которого Альфред обыкновенно брал с собой. Прислуживал всего-навсего один лакей, затем князь, испросив разрешения своего племянника, удалялся в свои апартаменты, предоставив надзор за помолвленными Шанцинг, в том убеждении, что сдержанность, которую герцог проявлял в его присутствии, должна была иметь свои основания.

Приближался день свадьбы.

Однажды Альфред прислал в Филиппсбург Ласфельда сказать, что он будет к обеду.

Обед проходил в столовой. Альфред в этот день был разговорчивее. Он казался в хорошем настроении и даже пустился шутить со своей невестой, чего он обыкновенно избегал из страха нанести какой-нибудь урон своему герцогскому достоинству.

Князь Филипп, по обыкновению, хотел оставить парочку, как вдруг Альфред обратился к нему с неожиданным вопросом:

— Вы так много добра делаете для меня, дядя, что я напрасно ищу, чем вас отблагодарить. Я ломаю себе голову и не могу ничего придумать. Скажите мне, чем бы я мог вас порадовать?

— Дайте счастье моей дочери, ваше высочество. Вот единственное желание моего отцовского сердца, — быстро отвечал князь Филипп.

Лицо Альфреда омрачилось.

— Разве вы сомневаетесь в этом, дядя? — спросил он почти раздраженным тоном. — Я надеялся услышать от вас какую-нибудь просьбу, исполнением которой я мог бы доставить вам удовольствие.

— Вы в самом деле желаете этого?

— В самом деле.

— В таком случае помогите торжеству правосудия в вашей стране.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я сейчас объясню вам. В царствование моего покойного брата, а вашего высочества — отца, по настоянию вашей матери, иной раз делалось не то, что надо…

— И что?

Эти слова звучали в устах Альфреда, как крик ярости и гнева.

— Вы изволили приказать мне обратиться к вам с какой-нибудь просьбой, исполнение которой может доставить мне радость, и я должен повиноваться этому приказанию. Неужели вы думаете, что вы можете исполнить мое сердечное желание, подарив мне какую-нибудь лошадь или лебедя?

Адельгейда, Шанцинг и Ласфельд бросали тревожные взгляды, видя, как лицо герцога густо покраснело.

Но он быстро овладел собою.

— Вы смеетесь надо мной, дядя, — с трудом промолвил он.

— Я совершенно далек от мысли смеяться над вашим высочеством: ведь в ваши руки я отдаю будущее и судьбу моей дочери. Я испытал уже, что значила немилость вашего покойного отца, и должен был проводить горестные годы вдали от Кронбурга, в изгнании. Я хотел только предостеречь молодость вашего высочества и решился сказать вам то, чего не посмел бы вам сказать ни один смертный. Ведь через несколько дней с вашей судьбой будет связана судьба моей дочери и моя собственная.

И светло-голубые глаза Филиппа бросили на дочь долгий нежный взгляд, от которого она давно уже отвыкла.

— Что же вы хотите сказать мне? — спросил Альфред, на этот раз повелительным тоном.

— То, на что не решится ни один смертный, ни один из министров и подданных вашего высочества. Никто ведь из смертных не поднимался так высоко, чтобы нельзя было пасть еще ниже. Запомните мои слова, герцог, которые решаюсь сказать я, отец вашей невесты, за несколько дней до свадьбы. Таким языком еще никто не говорил с вашим высочеством.

«Это о маэстро, о маэстро, — звучало внутри Альфреда. — Когда-то он сказал, что не смертному строить замок святого Грааля».

— Довольно, дядя, довольно! — с величайшим спокойствием сказал Альфред, охваченный воспоминаниями. — Вы неправильно думаете обо мне. Я могу и хочу услышать ваше слово, ваш совет, ваше мнение.

— Я начну со времени отставки министерства вашего покойного отца.

— Плуты, — загремел опять Альфред. — Что им нужно? Они…

— Они не виноваты. Бауманн фон Брандт заранее предвидел то, что действительно и случилось. Представители города не дали своего согласия на осуществление вашего плана. Ты уберег бы себя от многих неприятных часов, если б уступил этому опытному человеку, который знает народ! А ты! Повернулся спиной к Кронбургу и несколько месяцев жил, как в заточении, в Турме и на Острове роз. Для того, чтобы народ любил своего государя, он должен его видеть. Носитель короны не должен быть игрушкой своего настроения или каким-то заоблачным богом. У него есть свои обязанности, гораздо больше обязанностей, чем у частного человека, даже самого маленького, живущего на свою ренту. Вот что должен ты запомнить.

— Дальше. А что же насчет справедливости, которая улетучилась из моей страны?

— На ее место водворился произвол. Нельзя высылать из герцогства людей только потому, что они стали нам лично неприятны.

— Ты хочешь сказать, что этого не может сделать даже герцог.

— Даже и герцог. На нем это сильнее отзывается. Сильно отозвалось и на вашем покойном отце, отзовется и на вас. Вспомните о докторе Штейне, против которого подняли дело об оскорблении вашего высочества, вспомните о графине Монтебелло.

Альфред побледнел.

— Вы уж чересчур смелы, дядя, чересчур…

— Вы сами приказали мне. Отмените приказ об изгнании Монтебелло. Ведь это была вопиющая несправедливость.

— А вы, должно быть, заинтересованы в этом, — промолвил Альфред.

— Да, заинтересован, как патриот, которому не нравится, что его отечество спустилось до уровня страны, где царит произвол, именно спускается, падает, ваше высочество, ибо столпами государств, в том числе и этого герцогства, являются справедливость и свобода, и тот, кто их расшатывает, наносит государству непоправимый вред. Подумайте, ваше высочество, вы еще молоды, вы еще имеете возможность все исправить, если послушаетесь моего совета. И первым доказательством того, что вы хотите это сделать, что вы действительно хотите исполнить просьбу того, от кого, по вашим словам, вы получаете столько счастья, будет возвращение графини Монтебелло.

— Вы в заговоре с моими врагами, дядя, вы не знаете, чего вы просите, что вы делаете. За вашей просьбой скрывается сама Монтебелло… Вы знакомы с ней?.. Вы видались с нею за последнее время?

— Да, она была у меня в столице вашего свояка, она бросилась мне в ноги и умоляла о разрешении вернуться на родину. Вы сами в этом виноваты, герцог. Вы приказали мне высказать вам просьбу, исполнение которой меня действительно может порадовать. Прошу разрешить Монтебелло вернуться обратно. Этот знак справедливости будет обозначать начало новой эры вашего царствования, которое теперь, после обручения с Адельгейдой, вступает в новую стадию. Дни капризных настроений прошли, приблизились дни справедливости и свободы!

Альфред мрачно глядел перед собой.

— Пусть будет так, — сказал он наконец, — это ваша просьба, а я дал вам мое герцогское слово, что исполню ее. Пусть Монтебелло возвратится из-за границы. Хорошо ли вы поступили, дядя, этого я не знаю. Но я сдержу свое слово. Сегодня же ночью начальник полиции в Кронбурге получит соответствующее распоряжение. Мы поговорим с вами завтра, завтра! Я прошу подойти сюда ее светлость и Ласфельда.

Принцесса, графиня Шанцинг и адъютант, отошедшие во время разговора дядя с племянником, поспешили исполнить распоряжение герцога.

— Ваша светлость, — ледяным тоном сказал Альфред, обращаясь к Адельгейде, — позвольте пожелать вам спокойной ночи.

Он поцеловал ей руку, а она застыла перед ним в глубоком реверансе.

— Идем, Ласфельд.

— Ваше высочество… — заговорил князь Филипп.

— Ваше желание будет исполнено, князь, не сомневайтесь.

С этими словами Альфред вышел.

Перед дворцом князя Филиппа его ждал дворцовый экипаж.

Графиня Шанцинг и Адельгейда стояли, качая головой, у окна и слышали, как он уехал.

Вошел князь Филипп.

— Что у тебя было с ним? — спросила озабоченная Адельгейда.

— Я и сам ничего не понимаю, — отвечал тот.

Он чувствовал, что он опять попал в немилость у Альфреда. После событий последней недели, после того, как ему удалось заглянуть в душу племянника, этот раз и то, что неизбежно должно было последовать за ним, было освобождением для него и Адельгейды.

XXIII

На следующий день рано утром адъютант герцога фон Ласфельд уже стоял перед князем Филиппом. Ему было приказано лично передать князю собственноручное письмо герцога и немедленно привезти его ответ.

Князь Филипп раскрыл запечатанное герцогской печатью письмо и прочел:

«Ваша светлость любезный дядя!

Торжества, назначенные по случаю моего бракосочетания с дочерью вашей светлости принцессой Адельгейдой, сегодня ночью мною отменены через моего гофмаршала. Прошу разрешения вашей светлости отложить эти торжества на два года и ожидаю от вас соответствующих распоряжений.

Приказ о разрешении Монтебелло вернуться сегодня ночью послан мною в главное полицейское управление Кронбурга.

Пребываю к вам благосклонный. Альфред».

Когда князь прочел это письмо, несколько минут прошло в полном молчании.

Наконец фон Ласфельд сказал:

— Его высочество приказал немедленно привезти ваш ответ.

— Вы сейчас получите, — отвечал князь. — Могу я попросить вас подождать несколько минут в соседней комнате?

Он сам открыл дверь, ведшую в приемную, и просил адъютанта обождать его здесь.

Затем он вошел в свой кабинет и позвал камердинера.

— Попросите сюда ее светлость принцессу Адельгейду вместе с графиней Шанцинг.

Камердинер исчез. Князь Филипп принялся ходить большими шагами из одного угла комнаты в другой. Кулаки его были сжаты. Этого он не спустит. Этот племянник-герцог в своем безудержном капризе издевается не только над министерством и целой страной, но и над ним и его семейством. Слава Богу, что устроилось хоть с Матильдой. Он только этого и дожидался, чтобы действовать без помехи. Он никогда не относился серьезно к этому обручению с его дочерью. Слава Богу, что вчерашняя выходка и его нарочно придуманная просьба о возвращении Монтебелло своевременно выяснили положение.

Однако, что скажет Адельгейда, которая блаженствовала при мысли сделаться скоро герцогиней этой страны? Герцогиней и вместе с тем супругой этого невменяемого сумасброда, у которого, по-видимому, нет ничего общего с остальными смертными, населяющими эту землю.

О, Бауманн фон Брандт был слишком прав! Он, бывавший ежедневным гостем в Лаубельфингене, пока не вернулась туда герцогская благосклонность, всегда предсказывал ему это. Он всегда поддерживал взгляд, что Альфред при своем болезненном настроении когда-нибудь кончит очень худо. Теперь это как будто начинает сбываться. Какой позор, какой скандал перед всей страной, перед всей Европой! За несколько дней до бракосочетания герцог вдруг откладывает его на два года! Что это значит? Конечно, это начало неизбежного разрыва. Это была целая система. Постепенно отшатываться, прикрываться всякими предлогами, а затем неизменно свергать своих любимцев, которые уже не должны когда-либо попадать ему на глаза.

Так он поступил с Бауманном фон Брандтом, с Монтебелло, со своим духовником, с начальником театров Глаубахом! Так же он поступит, очевидно, и с ним и его дочерью. Пройдут два года, никто и не услышит потом о свадьбе его с его дочерью.

Нет, он должен предупредить его. Он должен будет узнать, с кем он имеет дело, кого он хотел одурачить так же, как дурачил других.

Вошла Адельгейда в сопровождении графини Шанцинг.

Судя по вчерашним событиям, она не ждала ничего хорошего. Она не спала всю ночь, и теперь имела усталый и болезненный вид.

— Грезы кончились, дорогая моя, — начал князь. — Прочти это письмо.

Адельгейда вздрогнула.

Шанцинг должна была поддержать ее.

— Позвольте мне сесть, папа.

И она опустилась на диван.

Буквы письма герцога прыгали у нее перед глазами. Наконец она поняла.

— На что же вы решились?

— Вернуть от моего имени твое слово.

Адельгейда испуганно взглянула на него.

— И…

— Неужели ты думаешь, что в моих жилах не течет гордая кровь нашего общего царственного предка? Что это такое — отсрочка на два года? Это начало разрыва, который он, по своему обыкновению, облекает в более мягкие формы.

— Неужели это так?

— Конечно.

— А страна, народ, столица, общественное мнение — весь мир будет винить меня одну. Это невозможно, в последний час!

— Выбрось из головы и его, и его причуды, — горько возразил князь. — У него все возможно, он ставит себя выше всех и всего — выше обязанностей, любви, дружбы, уважения, чести, наконец, герцогской присяги. Он идет через всех смертных. Никто не в состоянии удержать его, ни дядя, ни невеста. Даже и ты не можешь этого, Адельгейда.

Девушка громко зарыдала.

— Матильда, Матильда, что ты мне говорила!

Князь не обратил на это внимания.

— Господин фон Ласфельд ждет вашего ответа. Надеюсь, что моя дочь будет горда и даст его высочеству единственный возможный ответ на его письмо. Надеюсь, что моя дочь может в этом случае уполномочить меня действовать. Герцог желает получить немедленный ответ.

Адельгейда овладела собою.

Выпрямившись во весь рост, она встала около отца.

Гордость ее проснулась.

В течение этой недели она надеялась терпеливо перенести от него все — его капризы, его неприступность, постоянное беспокойство, когда его лакеи, не обращая на нее внимания, стучали у дверей Лаубельфингена и Филиппсбурга в любой час дня и ночи.

Отец прав. Только резкий разрыв, после которого уже ничего нельзя будет поправить, мог сказать миру то, что она хотела, только он один мог еще ее спасти! И на этот-то путь и надо было теперь ступить.

Князь Филипп заметил перемену в настроении дочери, которую произвела возмутившаяся в ней гордость, и поспешил ей на помощь.

— Поверь мне, даже с самым простым дворянином ты будешь счастливее, чем на троне с герцогом, который не признает другого солнца, кроме солнца своей милости. Прими быстрое решение, оно принесет тебе спасение. Некоторое время рана будет болеть, потом она закроется и зарубцуется. А затем время покажет, что этот разрыв был на твое счастье.

Ни слова не сказала Адельгейда.

Несколько недель минувшего лета, недель ее юной любви, которые теперь навсегда миновали, быстро промелькнули перед ее мысленным взором. Ее романтическое стремление к «Лебедю», который кружится около Лаубельфингена, посещение Острова роз, помолвка, его удивительный подарок, праздник на озере в Турме с горящими на воздухе инициалами ее имени, его поведение в Кронбурге, наконец, таинственность, с которой он делал приготовления к свадьбе, устраивая ее апартаменты, и которой он окружил изготовление бюста. Неужели Матильда была права, и в конце концов она, действительно, стала жертвой? Неужели он в самом деле не такой же мужчина, как все остальные, он, который, по словам сестры, считает себя Богом, он, на которого можно только взирать, но не вожделеть. Неужели она поплатилась теперь за то, что имела вожделение к нему?

Ее опять охватил страх, который она в последнее время все более и более испытывала перед ним. Да, отец был прав, тысячу раз прав.

— Я жду твоего ответа, Адельгейда. Его высочество требует немедленного ответа на свое письмо, и барон Ласфельд ждет его.

Адельгейда сняла с пальца украшенное брильянтами кольцо с герцогской короной и с буквой А, сделанной из жемчуга, и, не говоря ни слова, положила его на письменный стол отца.

— Еще одну минуту, — прошептала она.

Она была бледна, как смерть. Но в ее прекрасных голубых глазах не было слез. По ее плотно сжатым губам пробежала судорога.

— Подожди еще минуту, отец, а потом конец всему. Все падет на меня, я знаю это. Тот, кто стоял на солнце ослепительного дня, как я, тот не должен удивляться, что мир будет еще смотреть на него недели две. И мир отомстит мне. Он смешает с грязью мое имя и мою честь, да, да. А я не в состоянии даже буду защищаться. Но его ярость будет бесконечна. Да, отец, ты прав. Лучше поступить так. Терпеть больше нет сил.

Она направилась к двери.

— Куда ты идешь?

— Я уже сказала, подожди одну минуту.

Князь стал терпеливо ждать.

Через несколько минут Адельгейда вернулась с небольшим футляром в руках. В нем лежал «Лебедь». Адельгейда еще раз посмотрела на эту изумительную ювелирную работу, потом положила его в футляр и также оставила его на столе.

— Это гордость моего девичьего сердца, великая надежда в жизни — вот, что я отдаю теперь обратно в его руки. То был единственный день в Лаубельфингене, который никогда уже не повторится в моей бедной жизни. Солнце светило в мою честь, в честь меня высоко развевался штандарт на его дворце. То был сон, который еще не снился ни одной дочери какого-нибудь князя. В мечтах всех женщин этой страны он был чем-то большим, чем все другие смертные. По своей красоте и возвышенности он стоял высоко над всеми, недаром же Матильда называла его богом. Обливаясь кровью, я спускаюсь сегодня с высоты, высь которой, может быть, знаю одна я. Но я не жалуюсь.

— Неужели ты так высоко ценишь его, так высоко ставишь его над другими? — спросил князь Филипп, чрезвычайно удивленный.

— Да, отец. И я поняла его, хотя я другого закала, чем он, хотя я и не обладаю способностью Матильды смотреть на него, как на бога. Я надеялась, что им можно будет руководить. Но теперь уж поздно об этом говорить. То, что вы в гневе назвали герцогскими капризами, — это не то, это нечто другое. Подумайте сами! Восемнадцатилетним сказочным принцем он спустился с чистых высот Гогенарбурга, где его держала в одиночестве суровая воля его отца, в эту столицу. Царство красоты сияло во всем том, что за короткий срок — несколько недель нашего счастья — он успел сказать мне и, быть может, только одной мне. Его душа — это царство красоты, которая никогда не может понять нашего мира с его грубой чувственностью и расчетливым разумом.

Адельгейда вдруг ослабла и склонилась на руки графини Шанцинг.

Раздался тихий стук в дверь.

— Извините, ваша светлость. Но я рискую навлечь гнев герцога. «Немедленный ответ», — таков был его категорический приказ.

Князь Филипп сел за письменный стол, и, по желанию Адельгейды, написал герцогу следующее решительное письмо:

Князь запечатал это письмо княжеской печатью и передал его фон Ласфельду, который должен был доставить его в собственные руки герцога.

XXIV

Словно майский мороз, который губит все цветы и надежды, прошел по всему герцогству. Флаги на мачтах по via triumphalis были сняты, триумфальные арки разобраны. Гирлянды с Острова роз и темная зелень горных сосен исчезли.

Кронбург, наполнившийся было в ожидании радостного события гостями, опустел и затих.

В официальной газете герцогства на видном месте появилось лаконическое известие:

«Бракосочетание его высочества царствующего герцога Альфреда с ее светлостью принцессой Адельгейдой по взаимному соглашению отменяется».

Указ об амнистии тем не менее остался в силе, двенадцать пар, которым Альфред обещал выдать приданое в день своего бракосочетания, получили богатые дары из личных средств герцога.

Удушливый туман, рассеявшийся было прошлым летом на две недели, опять спустился на герцога, город и страну. Как и предсказала Адельгейда, по городу носились самые невероятные слухи по поводу разрыва высоконареченной пары и передавались из уст в уста.

Герцогский штандарт еще развевался на флагштоке дворца. Альфред еще оставался в Кронбурге, но его не было уже видно. Апартаменты, предназначавшиеся для Адельгейды, он велел запереть, ключ, который он раньше носил с собой, теперь был передан гофмаршалу.

Тяжелый отпечаток тайной скорби лежал на дворе и столице. Чувствовалось, что ближайшие дни принесут новый сюрприз.

Альфред сидел перед позолоченным письменным столом своего кабинета. В его больших черных глазах горел какой-то неприветливый огонек. Каждое движение, каждый звук, доносившийся до него снаружи, заставляли его вздрагивать. Он положил на руку свою голову с темной шевелюрой. Страшные боли, которых он так боялся и которые не посещали его уже несколько недель, сегодня опять сверлили ему затылок.

В кабинет робко вошел камердинер.

— Художник, которого ваше высочество изволили требовать.

Альфред очнулся как будто от тяжкого сна.

— Пусть войдет, — сказал он отрывисто.

Вошел пожилой человек с длинными белыми волосами, с несколько распущенной бородой, и низко поклонился.

— Ваше высочество изволили меня требовать?

— Подойдите сюда поближе.

Альфред кивнул лакею в знак того, что он может удалиться.

— Вы принесли с собою доску? — спросил Альфред.

— Она здесь, ваше высочество.

Дрожащими руками старик неуклюже вытащил из бархатного мешка медную доску и положил ее перед его высочеством на большой стол, стоявший возле его письменного стола.

Альфред встал.

Он устало подошел к столу и стал рассматривать произведение художника, перенесшего на медную доску красивые благородные черты принцессы Адельгейды.

— Еще не делали с нее оттисков? — продолжал расспрашивать Альфред.

— По приказанию вашего высочества изготовление оттисков было отложено на последнюю минуту.

— Отлично.

Последовала продолжительная пауза.

— Если уничтожить эту доску, то уже никогда нельзя будет получить оттиск с этого изображения. Поклянитесь, что вы не изготовили копии. Даете ли вы честное слово, что в вашем распоряжении нет какой-нибудь копии с этого изображения?

— В этом я могу дать клятву вашему высочеству.

— Отлично. Заведующий моей конторой дал вам достаточное вознаграждение за вашу работу?

— Королевское вознаграждение, ваше высочество, — последовал ответ.

— Вы довольны?

— Да.

— В таком случае отлично.

Гравер удалился.

Когда он вышел, Альфред запер дверь и стал глазами знатока рассматривать блестящую доску.

Портрет Адельгейды, когда-то вызывавший его восторг, смотрел на него с гравированной меди. Его живая фантазия перенесла эти черты с клише на оттиск, на котором только и можно было видеть, как следует, сочетание света и тени в их гармоническом взаимодействии…

Долго стоял Альфред перед этим портретом. Потом он медленно подошел к своему письменному столу, открыл в нем маленький шкафчик и взял оттуда пузырек с какой-то мутной жидкостью.

Капля за каплей падала едкая кислота на медную пластинку до тех пор, пока не исчезли нежные линии, пока едкий раствор, при помощи которого художник создал свое творение, теперь, наоборот, разрушил свою работу.

Только тогда, когда уже нельзя было различить ни одной линии, когда все было гладко и блестяще, Альфред поставил пузырек обратно.

— Вытравлено, стерто, — тихо сказал он и через внутренний покой направился ко входу в зимний сад. Он не удостоил его даже взгляда. В его руках был ключ. Он отворил им маленькую дверь, которая вела в мастерскую скульптора. Здесь стоял дивный бюст каррарского мрамора, на который он не позволял взглянуть ни одному человеку! Он оставался в том виде, как его оставил художник после окончательного удара резцом. Место, которое он предназначил ему на камине своего кабинета, было ничем не занято. Как часто смотрели бы там на него министры, придворные, лакеи. Альфред ревниво сжался при мысли, что это великолепное изображение истинно герцогской невесты, — его единственное достояние.

На бюст было наброшено сукно. Альфред снял его дрожащими руками и впился глазами в милое лицо и в великолепную грудь, которая столько недель была причиной его мучений и терзаний! Теперь все кончено! Все прошло и не вернется более. Оборвана последняя ниточка надежды, которая еще привязывала его к людям, к их радостям и взглядам на жизнь.

Горько рассмеялся он про себя.

Он воображал, что он способен победить, он, слабое существо, в глубине которого гнездятся страшные демоны, более сильные, чем вся его воля и энергия, чем вся его любовь к солнцу и свету…

А она!.. Она только мучила его! Что только он пережил в этой борьбе последних недель, которой нет названия, думая, что он обладает силой сочетать блеск солнца с сумерками своей души, связать веселый смех дня с жалобами вечера.

Она виновата во всех его страданиях, во всех его муках. Он ненавидел ее. Его лицо исказилось. Его благородные черты вдруг приняли некрасивое выражение, и из глубины этих удивительных глаз дьявольски сверкнуло что-то похожее на жестокость Нерона.

О, он мог отомстить за себя! Безнаказанно его нельзя мучить, нельзя смеяться над ним, нельзя попирать ногой его желания. Ему нельзя присылать обратно его герцогское слово!

Его руки ощупывали мрамор. Он был удивительно хорош, это было произведение искусства и вдохновения, какое редко удавалось художнику.

«Но и прекрасное, все то, что восхищает богов и людей, должно умереть, — глухо сказал про себя герцог. — Красота, надежды, любовь, Адельгейда и ее изображение — все, все!»

Он хотел поднять бюст, но он был тяжел. Герцог был молод и силен. В своей физической мощи он будет господином мертвого изображения, хотя в своей душевной слабости он никогда уже не сделается господином живого его оригинала!

Ему стало жарко и душно. Он распахнул окно, выходившее во двор его дворца. Там у подъезда гофмаршальского флигеля взад и вперед ходил часовой его гвардейского полка. Что скажет солдат? Словно огненный поток пробежит это по всей столице и по всей стране! Но его дьявольская жажда все уничтожать в этот момент была в нем сильнее всяких соображений. Он поднял бюст с подставки и еще раз посмотрел на него. Она была для него всем — его восторгом, его счастьем, его гордостью, любовью, страданием и пыткой, судьбой его юности… И все-таки!..

Мрамор был тяжел, и у него дрожали руки.

Он стал на окно и разжал руки, которые не могли удержать женщину.

Крик вырвался у него.

Тяжело ударился мрамор о жесткие плиты двора и со звоном разлетелся на тысячу кусков.

Часовой очнулся от своей задумчивости.

Из кордегардии выбежал дворцовый караул.

Альфред исчез в окне.

Счастье герцога, разбитое, валялось на глазах простых людей из народа.

Через час гофмаршал получил краткий приказ:

«Герцогский двор безотлагательно переносится на неопределенное время из Кронбурга в Гогенарбург».

XXV

Недалеко от замка Гогенарбурга, в стенах которого украшенных сказаниями шесть столетий тому назад Конрадин прощался со своей матерью Елизаветой, сестрой одного из отдаленных предков Альфреда, на высоте сотни метров над бурным пенистым ручьем, мчащимся по раздавшимся в этом месте скалам, вьется в тиши горного леса одинокая тропинка. Альпийские жители зовут ее охотничьей тропой. Тянется она до южного отвеса гор. Альпийские фиалки и альпийские розы растут здесь под ногами путника, перед которым после утомительного восхождения на вершины скал открывается несравненный вид.

В зеленой бесконечной глубине, далеко простираясь на север, дремлет равнина с ее деревнями и городками. Стражи герцогства и его границ поднимали на юге горные кручи, свои головы, с которых только на несколько недель в самый разгар лета сходили снег и лед. В голубом небе одиноко кружился королевский орел, уверенно описывая круги, да ловко и проворно карабкались дикие козы по почти отвесным скалам.

Шум водопада, который свергался отсюда в глубину расщелины, один прерывал возвышенную тишину. На покрывале его ниспадающих струй солнце играло всеми цветами радуги, отливая расплавленным серебром и золотом.

Отсюда хорошо видно замок Гогенарбург. Словно на зеленой пышной бархатной подушке лежит он в глубине со своими садами. Словно драгоценные камни в его короне, изумруд и сапфир, блестят отсюда оба великолепные его озера.

А там, на другой стороне долины, где постепенно сходятся горы и равнина, по ту сторону водопада, вдруг почти отвесно поднимается со дна долины огромная меловая скала в несколько сот метров высотой. На первый взгляд на ее вершине нет места, но если присмотреться к ней, то можно заметить, что на этой уединенной недоступной людям вершине может уместиться, как гнездо орла, жилище человека — замок, крепость, дворец. Он будет возвышаться здесь упрямо, одиноко, почти недоступно и будет далеко и грозно озирать свою страну. Позолоченный утренним солнцем он имел бы смелый вид, которому едва ли можно выдумать что-нибудь равное по красоте.

На вершину скалы должна была вести улица, извивающаяся змеею и обнесенная исполинской стеной. Здесь на вершине воздвигнется замок, хранитель и страж, свидетель его величия, окаменевшая мечта его фантазии.

Охваченный фантазиями и планами, одинокий Альфред каждый Божий день ходит из Гогенарбурга по этой тропе. Лютая зима, наступившая после разрыва с Адельгейдой, которую он провел почти в полном отчаянии в украшенных картинами покоях замка, всецело уйдя в свои фантазии и планы на будущее, теперь миновала.

Под поцелуями весны расцвела и распустилась в наступающем году тихая местность, где он провел свое детство.

На южном отвесе горной стены, как раз на том месте, откуда открывается далекий вид на Гогенарбург, его озера, на меловую скалу и где далекая равнина смыкается на севере с горами, стоит выветрившаяся от бурь каменная скамейка под изображением Божией Матери, укрепленным на древнем дубе.

Здесь Альфред замедляет ход, садится и, глядя на меловую скалу, погружается в свои гигантские мечты.

«В далекой стране, — думал он, — воздвигнется замок св. Грааля, цель моих желаний и помыслов, гордая мечта царственного величия, воплотившаяся одним словом моих уст в золоте и камне, королевский зал с троном Пречистого, на главу которого будет взирать сам Господь Бог и над которым будет кружиться белый голубь».

Вдруг он вскакивает. Нетерпение окрыляет его шаги. Но он стремился не в Гогенарбург.

Сегодня были здесь прибывшие из Кронбурга архитекторы, на которых по приказанию его высочества возложено было осуществление его великого плана.

Пройдут недели и даже, может быть, месяцы прежде, чем его министру-президенту фон Галлереру удастся добиться от сейма необходимого для этой постройки увеличения цивильного листа, прежде чем там, на вершине скалы и у подножия ее, будет положено основание будущего герцогского замка и улицы!

Как медлительны люди! И эти архитекторы!

Он поручил исполнение этой работы сразу троим, и каждый из них медлительнее и опасливее других.

Он непременно построит этот замок св. Грааля там, над гремящим водопадом, на уединенной скале, на краю равнины и гор. Через шумное ущелье будет перекинут мост, еще красивее, чем тот, который должен был соединять в Кронбурге герцогские сады с противоположным берегом реки.

За каменной скамейкой шумящий ручей углубляется в лес.

Альфред поворачивает здесь назад. Он идет между высокими елями по почве, усыпанной иглами и покрытой мхом. Она мягче и пышнее, чем великолепные ковры его Кронбургского и Гогенарбургского дворцов. Ничто не нарушает торжественной тишины среди древнего леса. Переливаясь, скользит золотой луч солнца между темно-красными стволами и отбрасывает колеблющееся отражение на тропинку.

— Как хорошо! — срывается с губ герцога.

Почти час идет он по ровной почве между стволами елей своей родины. В конце леса лежит небольшая деревенька Гогенвальд. Здесь тропа идет по берегу ручья, который бурным потоком изливается в далекое смарагдовое озеро.

Альфред любит это озеро. На южном берегу его поднимается крутая, почти недоступная гряда скал. Оно глубоко, его вода голубого цвета, чистая, как волны светлого эфира, как горный снег, ярко отражающийся в гладком зеркале.

В Гогенвальде герцог садится верхом. В стойлах деревенской гостиницы стоит его любимый конь Рустан. Хозяин гостиницы, его жена и дочь знают своего посетителя. Белокурая Христина каждое утро подает ему кружку свежей воды из горного источника и букет цветов, которые она сама набирает для него по краям горного обрыва.

Альфред носит костюм охотника, хотя он ни разу не мог принудить себя выстрелить по какому-нибудь невинному животному, обитающему в этих горах. На нем замшевые брюки, сапоги и куртка из зеленого бархата. Вместо голубого теперь у него светло-зеленый плащ. Его шляпа, с пучком подснежников, украшена драгоценной брильянтовой пряжкой — единственный знак его высокого положения, который он позволяет себе в этих горах.

Белокурая Христина, делая глубокий реверанс, приносит ему обычную кружку, потом втыкает цветы в его шляпу, которую он милостиво протягивает. Светло-голубые цветы, такие же почти как ее глаза, которые она едва осмеливается поднять на его мужественное прекрасное лицо.

Она знает, что он недоступен, этот строитель замка св. Грааля, его посланец и король.

Перед гостиницей деревеньки Гогенвальд, где обыкновенно дожидался герцога конюх, держа поводья Рустана, стоит старая липа, которой почти тысяча лет. Она, казалось, благоговейно прислушивалась, когда он приближался. Когда же он садился под ней и приказывал белокурой Христине принести себе хлеба и молока и сесть не рядом с ним, а поодаль, так, чтобы он мог ее видеть и любоваться ее юной красотой, — тогда липа начинала рассказывать. И он внимал ее лепету о далеких, безвозвратно ушедших столетиях.

Вдруг он вскакивал, подзывал конюха, бросался в седло и галопом мчался через Гогенвальд.

Крестьяне толпились на улицах, появлялись у окон и долго смотрели ему вслед.

Альфред скачет вдоль потока, все более и более углубляясь в лес, в котором стоят, как на страже, столетние великаны — дубы и сосны. Теченье ручья сопровождает его, оживляя лес — самый лучший, какой только есть у него в горах. Здесь и деревья совершенно иные, чем в других лесах. Благодаря сырости равнины, на них повисли длинные гирлянды мха. Словно давно исчезнувшие люди — мужчины и женщины, словно герои и героини давно минувших столетий, смотрят они из этой зеленой глубины, озаряемой меркнущими здесь лучами солнца.

Альфред приказал построить посередине леса хижину, в которой он отдыхает в полуденную пору. Он называет ее своим «уединенным убежищем». Никто не ждет его здесь. Однако в прохладные дни в камине пылает яркий огонь, в углу лежит вязанка еловых дров, которые он сам бросает в пламя. Около камина на столике придворный повар готовит заранее закуску. Пустынник завтракает здесь один. Затем он выходит из хижины, пускает Рустана пастись на траве в лесу или кормит остатками своего завтрака. Лошадь ест прямо из его рук, не отлучается далеко от хижины и, как собака, приходит на его зов.

Громко кукуют в лесу кукушки и отчетливо доносится до слуха воркование диких голубей.

«Королевский орел вершин, голубка равнины», — проносится у него в мозгу.

Он положил руку на шею лошади. Верное животное стоит рядом с ним, наклонив голову; оно любит нежное прикосновение мягкой, маленькой руки своего хозяина. Потом герцог бросается на траву, смотрит на голубое небо, на зеленое море и думает. Он мог бы построить и другую хижину в глубине этого сказочного леса!

Он снова возвращается в хижину и вскоре появляется с тетрадкой исписанных листков. Маэстро прислал ему их в Кронбург, а оттуда гофмаршальская часть переслала ему в его уединенное жилище.

Он читает и предается счастливым мечтам. Обеими руками хватает он золотисто-зеленый воздух леса, окрашенный листвою и солнечным светом, как будто он может его схватить!

Наконец он едет дальше через волшебный лес. Открывается лесная долина, давно затопленная лучами вечернего солнца. А кругом почтенный, молчаливый лес!

— Здесь это могло бы быть, — вдруг сказал он, — именно здесь. А не на скале, такой близкой к Гогенарбургу и к людям, не на вершине, которая так гордо взирает на равнину. Именно здесь, в лоне этого леса, непроницаемого, как сами первобытные леса древних германцев.

О, эти утра и полдни, насыщенные расплавленным светом, эти вечера, озаренные пурпуровыми лучами, эти ночи, наводненные серебряным светом луны! Великолепно здесь летом, великолепно и зимою, когда чистый снег горных вершин покрывает своим горностаевым плащом луга и леса, когда замолкает даже журчащий ручей, стиснутый железными объятиями мороза.

Дом, замок, небольшой и уютный, для него одного — вот что нужно. Бело-голубой, с золотом — как он любит. Из этой зеленой пропасти должны брызнуть шумящие фонтаны и водопады, чтобы утолить его жажду, освежить его горячий лоб. Статуи из белого мрамора в парке! Золотистые и темно-синие, зеленые и серебристые фазаны! Но тише, тише, чтобы они не мешали ему своими хриплыми голосами, как на Острове роз, чтобы они не напоминали ему об Адельгейде и о том, что она сказала про них! Тут должен быть рай, входить в который мог бы только он один. Здесь вот должен возникнуть грот, в глубине скалы, грот еще великолепнее, чем в зимнем саду в его дворце! Грот с синеватой водой и с настоящими живыми лебедями, а на заднем плане — картина мирного покоя и удовольствия, которую он напрасно ищет в грубой действительности повседневной жизни.

Он весь уходит в мечты. Там, в Кронбурге, они неутомимо работают над планами его замка св. Грааля на меловой скале. Старый Галлерер ломает себе голову, как добыть у ландтага миллионы, нужные для его государя. А он сам ушел теперь еще дальше. В глубине волшебного леса он построит для себя золотой дворец, где бы он мог погружаться в сладкие сны небытия, в нирвану, заставляющую его забыть все — страну и народ, трон и обязанности, Кронбург и министров, князя Филиппа и Адельгейду и наконец даже самого маэстро.

Празднество на озере ничто в сравнении с этим. Здесь, в волшебном лесу, будет волшебный сад, скрытый в нем от всех, затем волшебный замок с волшебным гротом, с которого, как с неба, будет падать вода и при мягком свете луны изливаться в мраморные бассейны. Из леса роз и апельсиновых деревьев приветливо кивают мраморные статуи. В темные летние ночи море благоухания будет врываться через высокое мраморное окно и обвевать его ложе из золота и драгоценных камней!

Золотой павлин, глаза которого будут сделаны из смарагда и изумруда, будет стоять в передней дворца, стены и колонны которого исчезают в царстве сказок и фантазий!

Великолепно будет здесь днем, но еще лучше ночью! Тысячи свеч будут лить свой кроткий свет между золочеными колоннами, которые он видит уже мысленно совсем готовыми. Фонтаны будут тихо журчать в парке, над темными вершинами которого взойдет полный месяц. Вода его грота будет отливать всеми цветами радуги — синим, красным, зеленым — словно рубины, бирюза, изумруд на герцогских регалиях в Кронбурге. И только тогда, когда он будет тихо скользить между живыми лебедями по темно-синим волнам такой окраски, которая никогда еще не встречалась в природе, только тогда он будет наконец счастлив!

Вдруг он вскакивает. Действительность охватывает его снова, и на белом коне он другим путем несется назад в Гогенарбург, боязливо избегая волшебного леса.

XXVI

Неожиданная новость из гор испугала Кронбург и всю страну.

С вокзала маленькой, расположенной около Гогенарбурга горной деревеньки герцог куда-то уехал, уехал без всяких приготовлений, в сопровождении лишь одного Ласфельда. Курьер, прискакавший в столицу, передал министру-президенту распоряжение герцога, чтобы государственные дела во время его отсутствия были сосредоточены в руках министерства.

Фон Галлерер не знал, что ему делать. О цели этого путешествия никто в Гогенарбурге ничего не знал. Даже сам фон Ласфельд не имел никакого представления о том, куда идет поезд, заказанный лично герцогом.

Бешеным темпом, далеко огибая Кронбург, мчался поезд к северу, к границе герцогства. За быстроту Альфред щедро наградил из личных своих средств машинистов.

Бурно восторженная душа Альфреда мечтала осуществить в несколько недель два гигантских замысла, исполнение которых на самом деле требовало многих лет: построить новый герцогский замок на меловой скале высоко над ревущим ручьем и соорудить герцогскую виллу на равнине недалеко от его волшебного леса.

Было яркое солнечное утро, когда герцог Альфред в сопровождении своего адъютанта прибыл на вокзал города Эйзенаха. Высоко поднимаясь над долинами и домами, его приветствовало великолепное средневековое сооружение, величайшее на немецкой земле. То был прообраз замка св. Грааля, который будет стоять в Гогенарбурге на вершине скалы, где он выбрал себе любимое местопребывание.

Словно художник и архитектор, Альфред целыми днями без устали ходил по Варгбургу, делая заметки и набрасывая чертежи. Замок св. Грааля также должен состоять из трех этажей, но он будет более роскошным, блестящим, более красивым и достойным и его, и св. Грааля!

Его собственное помещение в новом замке должно быть похожим на жилище старинных ландграфов, только выше, больше, светлее и великолепнее — такое, какого не имел ни один человек на обоих полушариях. Должна быть зала певцов с эстрадой, наподобие той, с подмостков которой Вольфрам и Вальтер приводили в восторг ландграфский двор далекого XIII века.

Да, из золота, лазури и белизны должны воздвигнуться в Гогенарбурге на почти недостижимой скале изумительные творения. Маэстро, его маэстро, оскорбленный кронбуржцами, отринутый друг его души, гений, указавший ему путь к светлым вершинам, должен ожить в своих творениях среди этих золотых колонн неслыханной роскоши! Внешний вид он заимствует у этого великолепного Вартбурга, но и только. Внутреннее содержание его творения должны дать маэстро и он сам.

Его дворец должен быть выше Вартбурга на четыре этажа и поднимется он над скалой. Там в горах никто не будет обращаться с речами, не будет никакого представительства, города Кронбурга, ни министерства, ни ландтага!

Галлерер сумеет добыть денег, он должен сделать это, хотя бы для этого пришлось заложить герцогство, которое он в глубине души ненавидел так же, как и населявших его лакеев.

Могучие ступени — штук сто — должны вести с башни в жилище, из окон которого он мог бы окинуть взглядом страну и господствовать отсюда над городами и селениями равнины, над озерами и скалами гор. Неслыханную внутреннюю роскошь этого жилища, мебель, картины, гобелены, предметы искусства, ковры, статуи — порождения его царственной воли — не должен видеть никто, кроме него одного. Никто по всей стране не должен строить чего-либо, что могло бы стать рядом с его замком. Даже этот Вартбург, с которого будет снят внешний план, не сравнится с ним!

Измеряя за эти несколько дней в сотый раз размеры Вартбурга, он уже представлял себе гордо поднимающиеся золоченые колонны нового герцогского замка. Ему мерещилось, как они вместе с маэстро будут украшать их! С этих стен его должны приветствовать Зигурд, носитель света, и его рыцарь с лебедем, который должен иметь черты его лица. Далее — Вольфрам и Вальтер, певшие здесь когда-то перед ландграфами, Ганс Сакс, мейстерзингеры, Тристан и Изольда и, наконец, сам Парсиваль и священный Грааль!

Вот его мечта. При взгляде на эту средневековую постройку Вартбурга в его фантазии поднялись образы первого творения маэстро.

Венцом этого идеального царственного жилища будет тронный зал. Под куполом этого зала будет стоять трон из золота и слоновой кости — трон чистейшего из королей под всевидящим оком Божиим и белого голубя, несущего с собой освобождение от ига грехов.

Этот тронный зал! Он должен быть его собственным творением, детищем его души. Расписанный потолок будет поддерживаться в нем мраморными колоннами. На нем будут изображены Бог Отец, Св. Троица, сидящая на престоле со всеми ангелами и святыми. Все это будет изображено в светло-синих тонах. Божья милость, давшая ему положение выше всех смертных, должна быть представлена в целом ряде картин и статуй этого единственного зала в его новом замке. Небо с изображением всевидящего ока и белого голубя будет сделано из золота и слоновой кости над его троном. Религия и его герцогский сан должны быть слиты воедино на стенной росписи зала. В качестве хранителей его трона должны стоять в нишах семь светлых добродетелей христианнейшего из всех королей, воплощенных в образе героев религии: милосердие и доброта, правосудие, храбрость, правдивость, мудрость и, наконец, божественная милость.

Так разрабатывал он все до мелочей. Из Вартбурга непрерывно давались указания в Кронбург строительному комитету герцогских дворцов — учреждению, вызванному к жизни прошлой зимой. Туда пересылались его приказания, чертежи, проекты и наброски.

Почти месяц пробыл Альфред близ Вартбурга, пока не изучил его во всех подробностях. Потом поезд помчал его и Ласфельда дальше на запад.

В одно прекрасное утро, позолоченное лучами осеннего солнышка, Альфред прибыл в Париж.

— Под строжайшим инкогнито, — последовал его решительный приказ.

Но портрет этого «красивейшего из королей» был распространен и во французской столице. Когда он стал по вечерам появляться в Большой опере и слушать прекрасное исполнение «Дон-Карлоса», «Миньоны», «Африканки», «Ромео и Джульетты», его скоро узнали.

Он обошел и тщательно осмотрел Тюильри, Лувр, Компьен. Могучий собор в Реймсе своим мистическим и династическим очарованием приковал к себе его впечатлительную душу. Наконец, в один ясный осенний денек он стоял перед дивным созданием Людовика XIV — Версалем.

Фантастические рассказы, связанные с возникновением в песчаной пустыне перед воротами Парижа этого творения короля-Солнца, более всего обворожили Альфреда, захватили все его помыслы, разбудили в нем фантастические представления о могуществе короля, о себе самом и своем герцогском величии. Здесь целую реку заставили течь по другому руслу. Тридцать шесть тысяч человек и тысяча лошадей были заняты земляными работами в садах, проложением дороги в Париж, устройством водопровода Ментенон.

Если бы он мог сделать что-нибудь подобное! Его замок св. Грааля и маленький герцогский замок в глубине волшебного леса были ничто в сравнении со всем этим! В короткое время этим королем королей были израсходованы на его изумительный дворец, его парки и фонтаны пятьсот миллионов франков. Что такое его маленькие планы в сравнении с этим гигантским творением, с этим истинно царским раем. Нужно было полмиллиона франков, чтобы только поддерживать этот дворец в течение года!

Благоговение и острое жало зависти, стыд за свою собственную слабость и ничтожность — вот чувства, волновавшие Альфреда, когда он в первый раз встретился с «могущественнейшим из могущественных на земле». Найдется ли где-нибудь в герцогстве место, где мог бы воплотиться второй раз такой царственный замысел? Удастся ли ему найти в себе силы и величие, волю и деньги, чтобы решиться вторично на такое неслыханное дело, которое исполнилось только однажды? Десять тысяч людей свободно находили себе жилище в этом дворце.

Двор, министры и дворянство Франции постоянно окружали здесь короля, который сумел вызвать к жизни целый мир роскоши и великолепия, наслаждений, празднеств, любви. Может ли он сделать нечто подобное? Где, в каком месте герцогства может возникнуть такой же дворец? Удастся ли ему сломить внешнего врага там в столице — побороть жадность ландтага и министров, и внутреннего — в своей душе, который постоянно гнал его от баснословной роскоши истинно королевского двора в уединенную тишь его горных лесов?

Найдет ли он силы?!.. Здесь, в Версале, перед воротами Парижа, в эти дни он чувствовал себя выше своих слабостей. Что такое были Кронбург, герцогство и его маленький мирок в сравнении с этим? В сравнении с ним, подражать которому, сравняться и даже превзойти которого вдруг стало самым сильным желанием герцога.

Уже на дворе замка Альфред остановился, как вкопанный. Золотая статуя короля-Солнца верхом, окруженная своими великими шестнадцатью государственными мужами, — это зрелище очаровало, захватило его!

Затем он вошел в позолоченные апартаменты короля, расположенные в нижнем этаже. Они должны послужить для него образцом, хотя бы для этого ему пришлось толкнуть герцогство на край гибели! Это было нечто невиданное, что трудно себе представить, что далеко оставляло за собой самые смелые полеты его фантазии.

Альфред пробыл в Париже несколько недель. Каждый день ездил он в Версаль. Зеркальная галерея этого дворца, виды парка, сам парк и фонтаны, взлетающие голубыми струями на высоту почти тридцати метров, — все это приворожило его к себе. Музей искусства всех времен и народов, сказочное царство красоты из золота, мрамора и красок — вот что такое покои короля и изумительные апартаменты королевы. А эти картины над позолоченными дверями и на стенах, изображающие победы этого «единственного короля» и его царственное положение над всеми обитателями земли!

Альфред опьянялся ими.

«Король правит самодержавно, сам собою», «государство — это я», «моя воля — высший закон», — так гласил изумленной земле посланник богов Меркурий на этих картинах и изображениях.

Найдет ли он в себе силы и величие стать таким вестником для вассалов и подданных своего герцогства?

Озаренный чувством королевского величия, никогда еще не испытанным им в такой мере, он все эти недели бродил среди раззолоченной роскоши. Королевство белой лилии одним ударом захватило его здесь, в этих чудных апартаментах Версаля, и мечта, которую он начал обдумывать перед воротами Парижа, казалась ему не по силам.

Мечта бурбонской лилии! Париж и Версаль в уединенных горах, фонтаны и парк Трианона где-нибудь там, где растут горные цветы и бегут под ногами быстрые горные ручьи! Родная страна, которую он знал, которую он любил больше всего, горы с их тихими долинами и озерами здесь стали исчезать из его фантазии! Он искал и искал!

— Еще не было брошено ни одной лопаты земли ни на меловой скале, ни над расщелиной дикого ручья, ни около его волшебного леса, а его подвижная душа была уже занята другим.

Миллионы, которых он требовал от Галлерера для начала постройки, еще не были даны ландтагом, а он здесь мечтает о новых постройках, неслыханных, которые должны оставить в тени и его замок св. Грааля, и его маленькую герцогскую виллу в тиши его волшебного леса. Как осуществится все это и где именно — этого он не знал и сам.

Но легкое предчувствие подсказало ему, что это должно быть огромным дворцом, вроде этого, на переднем его дворе будет стоять его собственная конная статуя. Всему этому он даст название «Герцогское озеро», ибо этот замок, как сказка, как видение, выплывал из голубых волн перед очами его фантазии. Фонтаны должны бить в гигантских резервуарах, переливаясь на чудном солнышке его горной страны, в серебристом волшебном свете луны в бессонные ночи. Над всем этим должна выситься золотая фигура Фортуны в несколько метров высотой.

Как и где все это явится? Он еще и сам не знал этого! Но здесь он уже знал одно — что это осуществится, что это должно осуществиться непременно. Король королей, чистый, как посланец св. Грааля, и в то же время похожий на того, чей дух выступает из неслыханной роскоши этих раззолоченных зал, как тот, который осмелился возвестить лежащему у его ног в пыли миру, что король самодержавен и управляет сам собою.

В нем он нашел, наконец, светлый прообраз. Его предки исчезли перед ним. В сравнении с тем, что он хотел сделать, они как-то съеживались вместе со своим Кронбургом: перед ним стоял теперь ореол короля-Солнца и его всемогущей воли.

XXVII

Мирная тишина окрестностей Гогенарбурга была вдруг нарушена. Альфред сам пожелал этого.

Ежедневно поезда привозили сюда тысячи рабочих, и грохот динамитных взрывов, при помощи которых в груди меловой скалы проводили новую улицу, заглушал шум падающих в пропасть обломков камней.

Министр-президент фон Галлерер сдержал слово, данное герцогу на аудиенции в Гогенарбурге незадолго до отъезда его в Париж. Ландтаг ассигновал на постройку герцогского дворца на первый раз пятнадцать миллионов марок. Таким образом можно было безотлагательно приступить к работам.

Расположенную у подножья Гогенарбурга деревеньку, все окрестные местечки и города нельзя было узнать. Они были похожи на лагерь, куда постоянно приливали новые и новые отряды из Кронбурга и разных частей королевства. Альфред торопил. То, что он одобрял на чертежах его строителей, должно было возникнуть как можно скорее. Но то обстоятельство, что для этого нужны были люди, которых он ненавидел, возбуждало в нем отвращение. Почему он не волшебник, почему он не может вызвать мановением волшебного жезла из голых скал его гор этот волшебный мир его фантазии?

Он решился примириться с этим. Нужно быть терпеливым. Даже ему! И король-Солнце в Версале должен был ждать, пока не закончилась вся эта постройка.

Герцогские покои в Гогенарбурге превратились в мастерскую царственного художника, в которой гений воли обдумывал свои грандиозные планы.

Отсюда шли его редкие распоряжения в Кронбург, в управление его частными делами, в гофмаршальскую часть, в министерство, в президиум ландтага.

Ни Галлерер, ни кто-либо другой из министерства, ни один чиновник или дворцовый чин не могли добиться приема. Все государственные и частные дела разрешались путем переписки, доставлявшейся особыми курьерами. Герцога могли видеть только архитекторы, художники, живописцы и ремесленники.

Его твердая воля, направленная на единственную цель — как можно скорее закончить постройку герцогского дворца и виллы, заставляла его оставаться здесь не только в течение нескольких месяцев, но и в продолжение целых лет.

Редко появлялся он в Кронбурге для приема какого-нибудь иностранного короля или на официальное торжество. Народ видел его лишь издали на военных парадах, при выступлении войск на маневры, на орденских празднествах и на религиозных церемониях.

Словно грозовое облако нависло над столицей! Он проводил здесь обыкновенно несколько часов, редко несколько дней, чтобы с быстротой молнии исчезнуть опять в свои горы, где со дня на день росли и росли творения его воли и его фантазии.

В эти годы он сиял довольством, ибо он чувствовал себя чужим, редким гостем Кронбурга и своего народа. А этот народ с изумлением смотрел на него.

Вокруг этого герцога, который жил в полном одиночестве на краю гор, рядом с которым не было ни одной женщины на земле, о жизни которого не только в Кронбурге, но и по всему герцогству рассказывали столько удивительных вещей, стала складываться своего рода легенда.

«Мы привыкнем к тому, чтобы управлять издали, подобно светлым облакам, которые скрывают в себе проклятие и благословение», — эти слова в связи с уединенным образом жизни окружили его личность неслыханным ореолом.

Всякий раз, как он на несколько дней или часов спускался со своих гор к людям в Кронбург, его появление производило такое впечатление, как будто он явился из другого мира. Словно какое-нибудь божество, спускался он с чистых высот, и все преклонялось перед ним! Предостерегающие голоса его советников и министров, которые они осмеливались поднимать в его отсутствие, теперь замерли сами собой при его лучезарном виде его красоты, еще не прошедшей молодости.

Словно бог, идет он в средневековом одеянии посередине церкви св. Гавриила в день орденского праздника. Вот он посвящает рыцарей ударом меча, идет за святейшим телом Короля всех королей, а народ кричит «осанна» и усыпает его путь цветами. Волны фимиама обвивают его всякий раз, как он является из своего уединения, пока он снова не исчезает, подобно прекрасной звезде, которая светит издали.

Никто не решался спорить с ним, никто не мог противостоять его поистине покоряющей силе и красоте. Народ, которому он в гневе показывал кулак, любил и боготворил его. Горные жители готовы были подложить ему под ноги свои руки, чтобы он, святой и непорочный, шел по ним. Это лишало его последней меры, чтобы судить о своей личности и знать границу своим желаниям.

Пятнадцать миллионов марок, которые ему в порыве великодушия ассигновал ландтаг на его гигантские постройки, были уже давно истрачены. Последовала вторая, затем третья, четвертая выплата в таком же размере, народ нес эти тяжести с легким ропотом, но все же нес. Ни один министр, ни один чиновник в герцогстве не решался противоречить категорическим распоряжениям герцога.

Его дело росло и росло… А вместе с тем росли и небылицы, которые рассказывали про него не только в герцогстве, но и во всем мире. Сияние славы и величия стало окружать его голову, не уступавшую по красоте самому Аполлону! В несколько лет он сделался самым знаменитым государем на земле, он, забившийся в уединение гор, вглубь недоступных равнин!

Горные крестьяне знали его. Они видели его ежедневно, и новости о нем переходили из уст в уста, доходили до Кронбурга, а оттуда распространялись по герцогству и по всему свету!

Говорили, что он появляется в этих горах летом и зимой в глубокую полночь, словно яркая звезда, нежданно-негаданно, едет в золотой карете, запряженной шестеркою белых, как снег, лошадей. Впереди несется форейтор, освещающий путь факелом. Затем это блестящее видение скрывается за ближайшим поворотом дороги в темных елях леса, оставляя в глазах тех, кому удалось его видеть, болезненное ощущение неожиданного быстрого счастья.

Он не говорил ни с одним сановником из тех, которые были при нем. Он обедал всегда один за золотым столом, который беззвучно поднимался из-под пола и так же беззвучно опускался обратно. Герцог удостаивал говорить только с каким-нибудь конюхом, садовником, крестьянские девушки приносили ему цветы, какой-нибудь уличный деревенский мальчишка нередко получал от него фиалку, чего не удостаивалась ни одна красавица при кронбургском дворе.

Говорили, что в глубокую полночь он выходил в лесу из своей золотой кареты, шел один-одинешенек по пушистому мху, который придворный садовник из Гогенарбурга предварительно украшал цветами из дворцовых оранжерей. Альфред доходил до блестевших при серебристом лунном освещении озер и ехал здесь в лодке по воде, в зеркале которой отражались одинокие гигантские скалы.

На потолке его одинокой спальни в Гогенарбурге были изображены солнце, луна и звезды. Ни одна женщина не переступала порога этой спальни. Мечтая о ней, он не спал целые ночи, пока солнце не всходило над чистыми высотами. Лишь под самое утро тяжелый сон падал на его отяжелевшие веки.

Днем он работал неутомимо. Курьеры так и летали с приказаниями и депешами в Кронбург. На листке, собственноручно исписанном герцогом, бывало не менее дюжины самых разнообразных и серьезных распоряжений. Вот приказ об открытии ландтага, вот одобрение проекта тронной речи, вот важная перемена в армии, почти равняющаяся по важности целой реформе, вот проект картины для будущего дворца, вот заказ французского романа, вот распоряжение о том, чтобы придворный курьер немедленно ехал в Париж и в двадцать четыре часа доставил ему фотографию средних ворот парижской salle de garde.

«Я желаю, чтобы мне были доставлены безотлагательно из всех придворных и городских библиотек сочинения, касающиеся Людовика XIV», и так далее.

Горе курьеру, который вызывал необузданный гнев Альфреда при малейшем упущении даже в самых мелких его распоряжениях. Неожиданно появлялся он в Кронбурге, и над головою министра-президента разражалась гроза его герцогского гнева.

Как молния, озарял он архитекторов, художников, рабочих, работавших над новым герцогским дворцом вверху или трудившихся там внизу, около волшебного леса, над герцогской виллой — точным воспроизведением Трианона.

Затем наступало некоторое затишье, в течение которого его не видал никто.

На Альфреда находили часы, когда он не мог видеть лица человеческого. Министры, являвшиеся на прием, становились за стеной. Фон Галлерер или начальник гражданского кабинета, не удостаивавшиеся видеть лица своего государя, лишь слышали его голос, доходивший до них как будто издали. Входя в покои герцога, слуги должны были надевать маски. Затем Альфред вдруг исчезал куда-то иногда на несколько дней, чаще на несколько недель, пока ему не удавалось с помощью своей железной воли преодолеть такой припадок человеконенавистничества.

На такие периоды Альфред приказал построить для себя охотничий домик над расщелиной у подошвы высокой скалы, на верхушке которой собирались облака. Он ненавидел охоту. Ни одно животное в лесах, ни одна птица в горах не пали жертвою его выстрела. Ибо горные животные для него были выше, чем люди там, на равнине. Но этот охотничий домик, в котором жил один-одинешенек старый лесник, был самым высоким, самым тихим и уединенным убежищем, где затихали его беспокойные мысли, убаюкиваемые сладкими снами прошлого, куда не проникал шум работ над дворцом и виллою.

В сопровождении лишь одного крестьянского мальчика из Гогенвальда Альфред одиноко бродил по прохладной, удивительно красивой и богатой световыми эффектами расщелине. Сначала дорога шла к деревенской гостинице, затем она спускалась все ниже и ниже между стремящимися к небу скалами, пока не доходила до подножия одинокого прохода. Здесь стоял охотничий домик герцога — свидетель самых тяжелых и самых возвышенных его часов, когда он боролся с демонами глубочайшей ночи.

Простой домик был скромно меблирован столами и стульями. Его спальня представляла по своей простоте разительную противоположность с раззолоченными апартаментами и роскошными кроватями в Кронбурге и Гогенарбурге. Комнаты домика были украшены драгоценностями, которые могли доставить эти уединенные высоты: букетами горных цветов, подснежников, рогами диких оленей и серн, которые были добыты не им, а его любившими охоту, веселыми, жестокими и жизнерадостными предками.

Здесь он запирался, здесь он держал и читал наиболее любимые свои книги: «Siede de Louis XIV» Вольтера, «Князь» Маккиавелли, данную ему маэстро рукопись «Парсиваля», Шиллера и драмы Корнеля и Расина.

По ночам он здесь сидел и читал. Дверь охотничьего домика, выходившая прямо в дикую горную расщелину прохода, была в это время открыта настежь, и до его уха долетали крики совы, зов сыча да томный рев горного оленя. В камине ярко пылал огонь, разведенный им самим. Вечные звезды двигались над одинокими горными вершинами, на которые не ступала еще нога человеческая.

Когда там внизу овладевало им отчаяние, надоедали приставания разных придворных чинов и министров, становились противны скрытые под масками лица его лакеев и служителей, раздражала медлительность архитекторов и голоса рабочих, доносившиеся сюда с новых строек, тогда он отправлялся сюда и находил здесь покой и тишину.

Здесь он мог снова сосредоточиться, заставить умолкнуть голос преисподней, здесь он проводил одинокие ночи на самом краю мира, соприкасающегося с оцепеневшими в вечном снегу горами.

Его взгляд падал прямо из кручи горного обрыва, который, казалось, поднимался в ночной мгле до самого неба.

Тихо проплывали наверху облака и звезды сияли над этим миром смерти. Они также были одиноки и, казалось, разделяли его судьбу. Целыми часами по ночам смотрел он на них до тех пор, пока в необъятной выси не загоралась заря, пока всемогущее солнце не давало наконец поцелуя суровой скале, возвышавшейся на краю обрыва.

Тогда он поднимался наконец. Он выходил из охотничьего домика и смотрел, как наступавший день боролся здесь в горах с демонами равнины. Клубы тумана неслись, словно кем-нибудь гонимые и подстегиваемые тени, через гребень холмов там в глубине. Они зацеплялись за скалы и останавливались в расщелинах, пока сами скалы, как будто в диком отчаянии, не разрывали их на куски, пока синева горного неба, похожая на матовые незабудки около Гогенарбурга, не становилась темнее и темнее пока золотые лучи солнца не пробивали наконец этих ночных туманов.

Эти лучи отражались в тысячах кристаллов, в миллионах капель, блестевших на лиственницах и соснах в глубине гор и на траве возле него.

Тут старик-лесничий, который никогда не должен был говорить с ним, приносил ему стакан парного козьего молока, кусок черствого хлеба, который он пек сам. Если он был в силах съесть это, то его воля и уединение гор еще раз заставляли замолкнуть жестоких демонов, поднимавшихся из глубины его души.

XXVIII

Поистине царственная мечта герцога стала действительностью. С беспримерной преданностью министерство, ландтаг и народ помогали своему обожаемому государю. Тратились миллионы за миллионами. Бюджет герцогства испытывал небывалую еще тяжесть государственного долга. Целые десять лет в тихих горах шла неутомимая работа по планам герцога и его архитекторов.

Герцогская вилла, эта позолоченная игрушка, второй Трианон в сказочной глубине волшебного леса, была окончена, дворец был готов, гроты построены, парки разбиты, фонтаны начали действовать.

На меловой скале, стоявшей на самой границе гор, гордо и смело возвышался, далеко глядя на стлавшуюся у его ног равнину, герцогский замок, истинное чудо строительного искусства. Он был готов только наполовину, но снаружи он производил впечатление вполне законченного. Над бушующей пропастью, метрах в ста от подошвы дикого ущелья, был переброшен легко и красиво мост, с которого можно было вполне видеть эту копию средневекового Вартбурга. Отсюда же открывался головокружительный вид на седую глубину чернеющей пропасти. Но внутри этого замка святого Грааля с его четырьмя этажами, с сотнями комнат, были готовы лишь апартаменты для жилья самого герцога, отделанные с неслыханной роскошью. В большой зале певцов с эстрадой, в тронной зале с Всевидящим Оком и фигурами христианских добродетелей работы еще производились, а между тем финансы сравнительно небольшой страны, видимо, истощались.

Но Альфред, словно подгоняемый каким-то демоном, толкал себя и других вперед и вперед. Он устроил теперь постоянное местопребывание свое в раззолоченных покоях виллы среди волшебного леса. Здесь бродил он в одиночестве, сопровождаемый лишь немногими верными служителями. Здесь сидел он целые ночи, словно какой-то сказочный король. Большую часть дня он спал или мечтал, лежа в раззолоченной постели, стоявшей на эстраде с золотой решеткой в залитой солнцем комнате. Поднимался он тогда, когда солнце уже заходило. Летний ветерок тянул прохладой с гор, гигантские фонтаны приводились в действие, цветы парков посылали ему свой одуряющий аромат.

Одиноко садился он за обед в золотой столовой, за золотым столом, на золотых блюдах. Безмолвно, не встречая ниоткуда приветствий, невидимая никем, пробиралась его высокая фигура через эти комнаты, залитые светом и золотом. Был отдан строжайший приказ, чтобы никто не попадался навстречу и не смотрел на герцога: ни адъютант, ни служитель без особого на то приказания.

В час сумерек Альфред входил в столовую. Здесь он садился на золотой стул, нажимал кнопку, и стоявший перед ним стол бесшумно опускался под пол. Он нажимал еще раз, и стол поднимался, с лихорадочной быстротой нагруженный в кухне всем, что он любил. Он съедал все поспешно, после чего стол с остатками еды беззвучно опускался.

Герцог подходил к окну. Со счастливой улыбкой на прекрасном лице он блуждал взором по фонтанам, по деревьям парка, по горам и глубокому лесу, где, казалось, исполнились наконец его давно желанные мечты.

Зажигались свечи, тысячи свечей. В их ровном свете золото, которым были отделаны комнаты, как будто согревалось, получало жизнь. Что днем имело тусклый и невзрачный вид, теперь преображалось. Вся эта своеобразная, воплотившаяся в золоте мечта получала в этом тихом свете какой-то сказочный вид.

Закутавшись в светло-голубой плащ, который он носил в своей юности, Альфред обходил весь дворец, комнату за комнатой, одну другой роскошнее. Так бывало каждую ночь в первый час после его ужина.

Нежно гладила его рука золотые предметы искусства и мебель, которую он особенно любил, и настоящее чувство счастья наполняло его грудь — это, по крайней мере, хоть это исполнено!

Со стен его приветствовали портреты тех, кто был изображен на стенах Трианона рядом с королем-Солнцем, свидетели иных, лучших, по его мнению, времен.

С ними вел он тайные разговоры, всецело погружаясь в дивный сон, будто бы и он стал здесь господином земли, абсолютным королем, который царствовал в силу своего собственного права.

Так медленно проходила ночь. Из-за гор показывалась бледная полная луна и лила свой серебряный свет на цветы и деревья парка, на серебристые струи фонтанов, которые, казалось, падали с неба. И плеску этих струй внимал одинокий герцог.

Облокотившись на окно, он всматривался в ночь своими большими черными глазами, искал сказочное царство силы и сверхчеловеческого величия, которое было не от мира сего. Даже золотая Венера, которой он в действительности не смел даже коснуться, живо улыбалась ему из-за зеленых ветвей деревьев его виллы.

Парк начинал оживать. Друзья и близкие Людовика XIV, галантные дамы минувшего века, казалось, гуляли по аллеям, подстриженным на манер Трианона, за этими боскетами из деревьев и кустов как бы слышался шепот. Он был король-Солнце. Одуряющий аромат несся от тысяч цветов герцогских садов. А там на вершине вековой липы ночной ветер легким дуновением рассказывал его чуткому уху историю о неслыханной мощи и сладком чувстве, гнаться за которым составляло его роковую судьбу.

Пришло время и для его волшебного леса. Лакей с маской на лице освещал ему путь факелом. Он уходил в самую глубь леса, который теперь ожил, — его оживляли карлики, эльфы, могучие герои германских сказаний. Путь вел его к хижине, а отсюда в тихое уединение его равнины, где он отпускал лакея.

Дверь этого маленького здания, где не одну ночь проводил он в смелых мечтах и жестоких страданиях, была открыта настежь. Как и в своем охотничьем домике у подошвы горной стены, но не такой радостный, он садился здесь, и тут его посещали Водан и Зигурд, Брунгильда и рыцарь лебедя, Тристан и Тор.

Большую часть своих одиноких, страшных ночей он мог проводить, погрузившись в чтение. Или он часами смотрел в лес, из мха которого гогенарбургский садовник сделал цветной ковер, из чащи которого медленно, одно за другим, выходили животные, которых он более всего любил, и, казалось, приветствовали царя уединения и пустыни, как своего владыку и защитника.

На крыше этой уединенной хижины висел серебряный колокольчик. Герцог сам звонил в него. Его чистый звон звал слугу, который должен был снова светить ему, когда он шел через волшебный лес.

Погрузившись в свои мысли, Альфред возвращался на герцогскую виллу. По крутым дорожкам парка он пробирался к гроту, в котором исчезал на целые часы. Чудо красоты открывалось его восхищенным глазам. Словно голубой сапфир блестела в гроте вода, озаренная каким-то волшебным голубым светом всякий раз, как он посещал этот уголок, устроенный из камней. Вход сюда был строго запрещен всем.

Как будто в неизмеримой глубине здесь царил темно-голубой свет, и двигались тихо серебряные лебеди, каких нет в действительной жизни. Альфред садился на трон из темно-красных кораллов. В спинке его была сделана кнопка, с помощью которой он мог менять игру цвета в фонтанах. Его грот мог освещаться во все цвета радуги. Движение руки, и новый мир с новым освещением поднимался перед его глазами, ненасытно ищущими света и красоты.

Когда искусственно возбуждаемые волны в бассейнах начинали шуметь, он, как Афродита, садился на раковину и сидел беззвучно, неподвижно, как царь вымерших глубин, как владыка царства теней. Задний фон этой грандиозной декорации составляла огромная картина: рыцарь в Герзельберге.

«Они могут спать в объятиях нежных белых обнаженных рук…», — вспоминалось ему, который не должен был знать любви.

Его фонтаны, волны, колонны грота — все было залито таким же темно-голубым светом, каким светились на берегах почти забытого Лаубельфингенского озера глаза Адельгейды. Весь грот был словно один гигантский сапфир, словно очи любимой, навсегда потерянной девушки, словно перья его великолепных павлинов, которых он так любил на своем Острове роз и которых она так ненавидела.

Вдруг картина изменялась. Вместо лазури — кроваво-красный свет, рубины в глубине воды, рубины, словно капли крови, падали сверху со скал на чувственную, блещущую плотью статую. Венера ожила, пустынник протягивал руки, готовясь обнять это цветущее тело, ставшее живым благодаря искусству художника и световым эффектам.

Минуты две она была жива в его фантазии, пока свод грота не потонул в темно-зеленом свете. Все как бы перенеслось в лес его родных гор. Этот свет действовал на небо, как золото солнца, пробивающееся сквозь майские ветви. Потом он погрузил все в страшный, ледяной, смертью веющий белый свет. Потухла жизнь в гроте, явилось царство смерти, все превратилось в лед. Настала словно одна из зимних ночей в горах, когда он, гонимый вперед фуриями, лишенный покоя, мчался в раззолоченных санях.

Но вот над этим подземным ледяным дворцом смерти и ужаса играла уже всеми семью цветами радуга. Альфред с ужасом бежал из грота от этого зрелища, придуманного его раздраженной фантазией. Скорее назад, в сады виллы, к порталу его белого дворца, под высоким навесом которого в стиле барокко ждал его золотой экипаж, запряженный шестью белоснежными лошадьми. Он не знал усталости. Такие ночи видели его лихорадочную подвижность, с которой он старался рассеяться, изгнать демонов пучины, мчаться вперед и вперед до самого утра, пока не всходило солнце и сон не падал ему на веки.

На башенке герцогской виллы бьет полночь. Форейтор в белом парике, в парадной ливрее времен короля-Солнца, вскакивает в седло. Факелы ярко вспыхивают, белоснежные кони готовы в дорогу.

Герцог садится в экипаж, которой мчится с быстротою ветра.

Через ближайшую деревню! Яростно заливались собаки, крестьяне бросались к окнам. Словно привидение, проносилась мимо золотая карета с белыми конями, красными лакеями, факелами и герцогом, который, глубоко забившись в мягкие подушки, пристально смотрит своими черными глазами в бездонную ночь — его друга и утешительницу, его победительницу и владычицу. Он предчувствует, что когда-нибудь она совершенно поглотит его навсегда. Он несется к озеру, которое он любит больше всего из всех горных озер.

Словно изумруд, лежит оно, темно-зеленое огромное. Великолепно оно в эту ночь, когда полная луна отражается на его волнах. Бешеная скачка продолжается сквозь волшебный лес его мечты. Белые арабские кони герцогского экипажа пролетают за несколько минут расстояние, на которое пешеход употребил бы по крайней мере полчаса. Озеро уже блестит в конце леса. Видна уже темно-зеленая его поверхность, а сзади, как фон картины, поднимается отвесная недостижимая гряда скал.

Весна, май! Мир живет и просыпается… все ликует и цветет… и он… выходит из своего золотого экипажа.

На берегу озера он с рыданием бросается на землю в лесу, из которого ему светят тысячи звездочек. Он не может их ловить, у него нет силы, жизнь и красота слишком сильны, слишком!..

Бесцельно и беспокойно скользит герцог в лодке по этому озеру. Вдруг в ночной тиши раздается его звучный голос: «Дальше! Дальше!»

Он бросается в экипаж, форейтор с факелом впереди, лошади трогают и несутся галопом. Он хочет быть в своем новом, еще недостроенном дворце в ту же ночь, пока не взошло солнце.

Лошади летят, а он, который так их любит, и не думает пожалеть их. Снова несутся они через спящую деревеньку, через Гогенвальд, мимо знакомой деревенской гостиницы. Белокурая Христина, которая уже в течение многих лет приветствует здесь проезжающего герцога, теперь уже не подает ему букета цветов. Дальше и дальше мчатся лошади!

Он хочет только бросить взгляд на смелое воплощение своей мечты. Наконец до его ушей долетает дикий рев потока в ущелье, наконец показывается скала, на которой стоит новая мечта герцога — его дворец.

Как сияет он при свете луны, этот замок Спасения и Искупления!

Кони с трудом поднимаются по широкой новой улице вверх на скалу.

Альфред подъезжает к замку. Тысячи огней вспыхивают разом. Изумительное освещение замка, о котором говорит весь свет, как бы приветствует его. Он не хочет входить сегодня в комнаты, которые кажутся ему святыми, он желает взглянуть лишь издали на чудесное творение святого Грааля. Сегодня он беспокоен, нет мира в его душе, его что-то гонит вперед, он бежит, как отлученный, которому запрещено переступать порог этих чертогов. И вот он забирается все выше и выше в горы, к мосту, который ведет через страшную пропасть над бушующим потоком. Отсюда он смотрит вниз на замок Искупления, залитый по его приказанию морем света.

Часами стоит на мостике этот герцог-пустынник, пока не догорит последняя из тысячи свечей, пока медленно не исчезнет из глаз величавая картина его дворца среди роскошного ландшафта его юности и из горных расщелин не явится серый робкий день.

Золотая карета несется обратно. Его манит на виллу роскошная кровать, в которой он будет искать убежища от страшного вида этого дня, где он будет мечтать и ждать, пока солнце не спрячется за горами и вечерние тени не лягут на виллу, когда снова зашумит вода в его фонтанах.

XXIX

Уединение его волшебного леса и его гор было неожиданно нарушено жалобой, поступившей к Альфреду из юго-западного угла его герцогства. Герцог отчетливо услышал этот настойчивый голос и весь превратился в слух. Словно указание судьбы, прозвучал для него этот волшебный голос! То был соблазн, которому он не мог не поддаться. Словно голос каких-то волшебных существ звучал издали и тянул его к себе.

У подножия его могучих гор, в том месте, где они вдруг соприкасаются с необъятной и болотистой равниной, лежало величайшее из его озер, «синее море», как его прозвал народ, видя, как исчезают его берега в утреннем тумане и в удивительном вечернем освещении. Беззвучно скользил одинокий челнок бедного рыбака по этой бесконечной, ярко блестящей на солнце поверхности воды, направляясь к поросшим соснами и буками островам.

Тысячелетняя история сделала святым и озеро, и его острова.

В начале здесь была священная дубовая роща времен древних германцев. В средние века на роскошном зеленом ковре возник здесь серый монастырь, стены которого не могли, впрочем, оказать никакого сопротивления диким шайкам хищных мадьяров. Место благочестия покрылось развалинами, дикой калиной зарос разрушенный собор. Только в средине XIII века монастырь снова возродился и достиг небывалого расцвета. На одиноком острове голубого озера появились монастырские постройки, здания для князей и прелатов, посередине возник новый, великолепный собор. Далеко разносились по поверхности воды медные голоса его колоколов.

Прошло несколько столетий, исчезло могущество епископа, исчез и монастырь. Его священные места потеряли значение, и теперь уже тянутся жадные руки скупщиков к чудным островам.

И вот окрестные обитатели подали жалобу.

Сокровищам красоты, уцелевшим остаткам тысячелетнего прошлого, грозит опасность. Только от одного человека можно было ждать спасения, и этим человеком был герцог. Умоляя о помощи, его подданные обратились прямо к нему. Перед его глазами вдруг раскрылась вся картина.

Одно название, о котором он давно мечтал и которое он, увлекшись постройкой нового дворца и виллы, почти забыл, но которое уже много лет сидит у него в голове, вдруг отодвинуло назад и замок св. Грааля, и его Трианон и овладело его мыслью и чувством: озеро герцога!

Среди бумаг, доставленных ему в уединенный волшебный лес из его кабинета в Кронбурге, он нашел прошение жителей окрестностей озера и немедленно распорядился, чтобы все острова Синего озера с их лесами были приобретены для него на его личный счет.

Словно крик спасения прокатилась эта новость по берегам озера. Рыбаки и окрестное население ликовали.

Прошло немного времени, и в одну прекрасную сентябрьскую ночь на уединенном постоялом дворе на берегу Синего озера остановился поезд придворных экипажей. Сопровождаемый камер-лакеями, несколькими художниками, взятыми со стройки нового дворца, и адъютантом фон Ласфельдом, Альфред покинул свой волшебный лес и приехал сюда, никто не знал, с какими намерениями.

Как там, в лесах, так и здесь, на берегу озера, мчался в глухую осеннюю ночь золотой экипаж, перед которым ехал с факелом форейтор.

Экипаж остановился на берегу тихой бухты, залитой ярким лунным светом. Здесь Альфред сел в лодку, отделанную золотом и голубым бархатом, и поехал к острову, который теперь стал его собственностью.

Много дней провел он там. В старинном замке монастырских властей он приказал устроить свою главную квартиру. Во время его прогулок по великолепным развалинам острова его сопровождали художники и архитекторы, а он все смотрел и мечтал!

И вдруг перед его глазами восстал идеал всех его царственных сооружений — то, что он видел у порога Парижа, гигантский дворец короля-Солнца, перенесенный на этот остров голубого озера.

Улыбка победителя скользнула по его лицу при этой грандиозной мысли.

— Король царствует самодержавно, — вполголоса произнес он.

Отсюда он отправился к себе в кабинет, который наскоро соорудили для него в одном из помещений бывшего монастыря, и отправил отсюда приказ фон Галлереру, управлявшему министерством финансов, — выпустить заем в сто миллионов марок для постройки нового дворца на Герцогском озере.

В тот же день герцогский курьер поскакал с этим приказом в Кронбург.

Альфред словно чудом преобразился. Вся его ненависть к людям, боязнь окружающих разом исчезла в нем, как только он спустился из уединенного горного леса на берег этою озера.

Вечером приехал Галлерер.

— Это невозможно, ваше высочество, — был его ответ. — Далеко еще не погашены долги, сделанные на постройку нового дворца и виллы.

— Невозможного на свете нет, — заявил герцог своему министру финансов, поседевшему на военной службе. — Это будет сделано, хотя бы для этого мне пришлось заложить все герцогство!

Фон Галлерер не нашелся, что ответить.

— Ну-с, господин министр, медлитель, человек, не знающий выхода, — издевался над ним Альфред.

— Ваше высочество изволите знать, что я преданнейший слуга престола, но сто миллионов… никогда ландтаг…

— Мне дела нет до ландтага, — закричал герцог. — Я хочу этого!

— В таком случае…

— Извольте исполнить это, господин министр.

— В таком случае…

— Я знаю, что вы хотите сказать. Я принимаю вашу отставку.

Фон Галлерер удалился.

Через четверть часа герцогский курьер скакал с Синего озера на станцию железной дороги.

Ему велено было передать собственноручное письмо герцога банкиру Гринбергу, богатейшему человеку в герцогстве.

На следующий день Гринберг уже стоял перед герцогом.

Альфред принял его с изысканной любезностью.

— Заем в сто миллионов, ваше высочество? — переспросил финансист. — Сто миллионов!

— Для самого герцога, — перебил его Альфред, которого уже охватило нетерпение. — Согласны вы или нет? Государственная казна, уважение страны, финансы всего герцогства — вот вам ручательство.

— Так стремительно, ваше высочество, даже без…

— Что такое это: даже без?

— Даже без согласия министерства?

— Государство — это я, — загремел Альфред. — Я даю вам мое герцогское слово.

— А каким образом добыть эти деньги, эту огромную сумму?

— Это ваше дело, — отвечал Альфред. — За этим я и позвал вас сюда. Вы должны знать сами. Галлерер этого не знал. Сотни миллионов находятся в руках иностранных капиталистов. Я хочу из этих сотен миллионов получить всего одну сотню. Здесь, посередине этого острова должен возникнуть новый Версаль — не более, не менее!

— Однако… сто миллионов!

— Дворец короля-Солнца поглотил их тысячу, а я требую от вас только сотню. Я назначу вас министром герцогства, если вам удастся в непродолжительное время осуществить этот заем! Понимаете?

— Можно попробовать в Австрии и Франции, в Америке и в Англии.

— Ваши источники меня не касаются, — леденящим тоном сказал Альфред. — Можете вы добыть сто миллионов марок или нет?

— Обаяние герцогского имени… величина страны…

— Можете вы или нет?

— Постараюсь.

Альфред милостиво протянул финансисту руку.

Гринберг удалился. Назначение его министром финансов, на которое ему намекнул герцог, совершенно ошеломило его. Он был собственником международного банка, имевшего свои отделения в Петербурге, Берлине, Вене, Париже, Лондоне и Нью-Йорке. Он был связан и с миллиардерами Соединенных Штатов и с Гиршем, Ротшильдом, Блейхредером и Мендельсоном. В конце концов это значило с помощью финансовой знати вызвать к жизни гигантские замыслы этого герцога, о котором по всей стране рассказывают такие удивительные вещи! А он? Он может ведь стать всемогущим в этой стране, сделаться неограниченным владыкой кронбургской биржи. Стоит только достать денег для этого герцога.

Он попытается достичь этого, хотя подобный заем, о котором мечтал герцог, совершенно испортил бы финансовое положение герцогства, поглотил бы огромное состояние герцогского дома, В конце концов против неудержимого стремления Альфреда к тратам восстанет народ и страна.

Но он сам мог бы с большой выгодой ворочать миллионами на международном денежном рынке.

Нетерпеливо ждал Альфред ответа Гринберга. Великолепный Версаль уже стоял готовый перед его глазами, с шумящими фонтанами и невиданными доселе бассейнами. Золото, чистое золото! Еще больше, возвышеннее, великолепнее, чем настоящий Версаль, на который он смотрел опьяневшими от восторга глазами!

Гринберг достанет для него денег. Гринберг будет его новым министром финансов, управляющим состоянием герцогского дома. Он будет давать деньги на осуществление его планов, которые затмят всех владык мира и все их дела. Золото и золото должно озарить, как солнце, этот остров! И через эти будущие покои и апартаменты будет проходить он — новый, истинный владыка страны, какого еще никто не видал.

Как зеркало, светилась перед ним белая поверхность Синего озера. Отчего он раньше не подумал об этом единственном сокровище, об этом величавом озере своего далеко раскинувшегося герцогства!

В зеркале этого озера он уже видел законченную постройку нового Версаля, с которым не может сравниться ни один дворец на земле, не исключая и дворца короля-Солнца.

Альфред был в восторге. О том, с какою трудностью можно достать почти обещанные ему деньги, он не думал. Он весь ушел в мечты. Чистые высоты замка св. Грааля, мирное спокойствие волшебного леса, жуткая тишина его охотничьего домика на краю горного обрыва — все это было вдруг забыто.

Из окон бывшего жилища приора, в котором он теперь помещался, его взор блуждал по синеватой дали озера. В эти странные недели он, усилиями своей непреклонной воли, чувствовал себя почти здоровым и мог переносить присутствие людей и их голоса. То, что природа его горной страны давала ему даром, далеко оставляло за собой настоящий Версаль с его искусственными прудами, появившимися среди песчаной пустыни с таким трудом и с таким напряжением.

Прошла неделя с тех пор, как Гринберг по поручению герцога, отправился в Париж и Вену, а Альфред уже измучился от нетерпения. Сто миллионов! Как будто недостаточно его герцогского слова, чтобы получить эти деньги по мановению руки.

Достаточно топнуть, и из-под земли должно явиться золото, которым он зальет свой будущий волшебный дворец.

Да, этот дворец будет из одного золота, чистого золота, с сотнями зал и апартаментов — залы для герцога, для герцогини, апартаменты для свиты, для гостей, комнаты для служителей, для караула! Золотой дом, мрамор которого будет закрыт одеждой из драгоценнейшего из всех металлов.

Этот золотой дворец будет стоять среди парков невиданных еще размеров и великолепия. О громадности и царственном величии этого дворца будут с почтением говорить по всей земле.

От берега Синего озера до гигантского переднего фасада этого длинного здания будут вести широкие лестницы из белого мрамора. Все здание будет в один этаж, ибо несовместимо с достоинством герцога подниматься по лестницам. Двор будет вымощен плитами из мрамора, с фронтона будут приветствовать его статуи, роскошь дворца будет светиться в тысячах зеркал, и тихие бассейны у подножия его будут отражать эту невиданную еще людьми постройку!

Кроме всего этого — группы гигантских фонтанов, которые будут хранить блеск его имени, истинно царственную славу.

Такова была новая мечта Альфреда в эти дни.

XXX

То, что для фон Галлерера представлялось невозможным, удалось Гринбергу. Его связи облегчили ему путь. Международные денежные короли, до которых дошел слух о любви герцога к роскоши и страсти к тратам, охотно выслушали его. Одни в надежде приобрести влияние, получить орден, повышения, другие в том предположении, что в один прекрасный день герцогство будет вынуждено взять на себя уплату долгов своего государя.

Когда Гринберг привез столь благоприятные известия, Альфред был вне себя от счастья. Он обнял финансиста, поручил ему управление своими личными делами и сделал его министром финансов.

То же самое, что происходило вверху над ущельем и внизу у волшебного леса, началось теперь на тихом острове Синего озера, к развалинам которого никто не прикасался в течение целых столетий. Теперь тут работали тысячи прилежных рук. Появился новый дворец — «Герцогское озеро».

Архитекторы, разработавшие план и руководившие постройкой далеко еще не законченного нового дворца и герцогской виллы, уже не удовлетворяли Альфреда. Ему вдруг стало казаться мелким все то, что он сделал до сих пор, мелким в сравнении с тем, что должно было возникнуть теперь и отражаться в темно-голубых водах острова, который, казалось, нарочно был создан для этой цели.

Вид острова был довольно пустынный. Здесь валялся мусор, накопившийся столетиями, руины вспоминали о давно прошедших временах и ждали их возвращения.

Альфред опять жил в старинном замке и всецело погрузился в работу с вновь назначенным архитектором и его художниками.

Его пламенная душа стремилась вперед. Опять все шло для него слишком медленно. Одни предварительные работы по расчистке места, на котором должен был возникнуть будущий дворец из мрамора и золота, заняли несколько месяцев. Нужно было свести сначала леса, сравнять холмы прежде, чем думать о закладке нового дворца.

Эти огромные работы уже поглотили сотни тысяч марок. Но Гринберг не унывал. Его источники были, по-видимому, неистощимы; а герцог не спрашивал, откуда берутся эти огромные средства.

Спустя много месяцев, из которых сложились уже целые годы, покончили наконец с этими предварительными работами. Началась постройка самого дворца. Тяжело нагруженные барки, буксируемые небольшими пароходами, оживляли Синее озеро. Они везли дорогой строительный материал, из которого должен был воздвигнуть дворец Альфреда — мрамор и золото. С берега острова шла вглубь железная дорога. Этот беспрерывный подвоз материалов стоил огромных денег.

Альфред торопил. Со времени закладки дворца прошел уже год, передний фасад колоссальной постройки был уже выведен под крышу. После этого началось внутреннее украшение комнат. В это время рабочие заканчивали вчерне постройку двух боковых флигелей…

Через каждые две недели Альфред приезжал сюда лично, поселялся в старинном помещении монахов и опьяневшими от красоты глазами смотрел, как подвигается вперед его изумительная затея. А дворец рос и рос!

В темную ночь герцогский поезд вдруг появлялся у постоялого двора, расположенного в глубине леса, на берегу Синего озера. Здесь уже стоял наготове золотой экипаж, в который быстро запрягались белоснежные кони, и при свете факелов с быстротой молнии ехали дальше, к длинному мысу, далеко вдававшемуся в озеро.

Здесь стояла наготове герцогская лодка для переезда на остров. Колоссальный фронтон нового здания ярко отражался в серебряной воде, освещенный тысячами свечей.

Лодка с герцогом-художником скользит по воде. Громко шумят фонтаны, окна освещены бесчисленными свечами, зажженными в залах из чистого золота и мрамора.

Герцог вступает в свое новое царство через золотые двери, которые широко распахиваются перед ним, как по волшебству. Задумчиво поднимается он вверх по мраморной лестнице, устланной пурпуровыми коврами. Золоченый бронзовый павлин с глазами из сапфира и изумруда встречает его на лестнице этого изумительного здания, созданного его творческой фантазией. К его приему придворный садовник превратил лестницу в цветочный луг, но золотые стены, висящие на них картины, великолепие ее ступеней и перил, яркий свет тысячи светильников — все это затмевает цветы, делает их чем-то второстепенным.

После семилетней напряженной работы средняя часть дворца наконец готова. Теперь тысячи рук возводят боковые флигеля.

При появлении герцога они перестают работать. Ни один рабочий не должен попадаться ему на глаза. Его страх перед людьми, его ненависть к медлительным исполнителям его планов заставляют их держаться от него по возможности дальше. Комната за комнатой, зал за залом раскрывается перед ним, перед ним одним, сияя неслыханной роскошью, обнаруживая такие драгоценности, которыми не владел на земле ни один Крез.

Задумчиво проходит Альфред двадцать зал. Более десяти тысяч свечей освещают ему путь. Залы, одна другой богаче, великолепнее, открывались перед ним.

В большой зеркальной галерее он останавливается. Это венец его создания. Более тридцати люстр свешиваются с потолка, более сорока канделябров стоят в нишах. Зеркала отражают их свет, и кажется, что их здесь несколько тысяч. Галерея делается бесконечной, как бесконечная мечта истинно королевского величия, как то, что он задумал создать. Ибо дух его не знает и не будет знать покоя!

Его высокая, стройная фигура останавливается у круглого угольного окна стеклянной галереи. Он мечтает. Когда это будет окончено через несколько лет, что же дальше? Миллионы Гринберга неистощимы, должны быть неистощимы, а его творческая сила и гений не знают теперь никакой границы.

Одна за другой начинают гаснуть свечи, как в замке Грааля. В ночной тьме эта мечта из золота и мрамора исчезает из глаз герцога, и его необузданная фантазия снова принимается за работу.

По его знаку гигантские фонтаны останавливаются, свежий утренний ветерок пробегает по верхушкам деревьев острова. Луна зашла. Серый полумрак лежит на серебристой поверхности широкого озера.

Огромная гряда скал вырисовывается вдали, окрашенная пурпуровым светом. Утро победоносно поднимается над горными ущельями. С колокольни соседнего острова несется колокольный звон.

Альфред думает.

Великолепна была мечта — мелко и ничтожно ее осуществление, даже и это, начавшееся много лет тому назад и поглотившее столько миллионов, это чудо из чистого золота и мрамора, даже оно мелко и ничтожно, как вся его жизнь — это непрерывное искание и борьба за красоту.

Герцог одиноко стоит на берегу. Свежий утренний ветер треплет его темные волосы и освежает его высокий, белый, как мрамор, лоб. Большие черные глаза широко распахнуты, губы открыты и шепчут:

— Эта золотая мечта недостижимой роскоши и величия была так прекрасна!

Но нет здесь довольства, спокойствия, счастья, убежища от страха, которому нет названия. Ни здесь, ни в замке Грааля, даже ни на вилле!

Печально смотрит он перед собой. Как все это холодно и мертво! Этот мрамор и золото, эти картины его художников, вся эта мечта о королевском величии и власти — все холодно, мертво!

Внезапная дрожь, словно в лихорадке, охватывает его. Снова дают себя знать головные боли, давно уже не появлявшиеся. Он болен, несмотря на это бегство от самого себя в уединенные горы, несмотря на бегство от людей, несмотря на осуществление своей мечты из золота и мрамора.

Как могло случиться, что он, поддавшись увлечению и зову прибрежных обитателей, возымел мысль построить сказочный замок здесь, на этом острове, так близко от людей равнины и так далеко от его уединенных гор, в которых он жил, как горный орел на недосягаемой высоте?

Мирные веселые деревеньки жались на цветущем берегу темно-синего озера, блестевшего под лучами солнца. Люди весело шли по своим дорогам. Что нужно здесь ему, отшельнику, почти погрузившемуся уже во мрак ночи со своими грезами о неслыханной красоте и роскоши?

Никто не войдет в это царство красоты — за это он ручается… Да и он сам… сегодня, может быть, он здесь в последний раз, ибо он не от мира сего!

Он вдруг вспомнил о Лаубельфингене, об Адельгейде, о счастье, разбившемся о каменные дворовые плиты его кронбургского дворца.

Он запрет эти золотые залы и апартаменты и убежит обратно в горы, куда не посмеют следовать эти веселые, смеющиеся лица долины.

Вдруг ему пришло в голову другое.

Несколько недель тому назад в глубокую ночь он мчался в золотом экипаже, запряженном белоснежными конями, на запад. И вдруг перед его глазами открылась одинокая скала, еще выше, чем его замок Грааля, еще круче, еще недоступнее. Она упрямо возвышалась на равнине. На ее вершине виднелись развалины какого-то старинного замка.

Это орлиное гнездо будет отныне называться Скалой Герцога. Никто не проберется туда, никто не приблизится там к нему. Никто, никто! Там он будет в безопасности от своих врагов. О, у него враги есть!

Он решил завтра же утром переговорить с Гринбергом и сделать распоряжение архитектору относительно этой новой постройки.

Она должна быть крепостью, оплотом против всех тех, кто вздумает с какими бы то ни было целями приближаться к нему. Это должно быть чем-то недоступным, в этих стенах он должен иметь возможность расположить целую армию.

Он отлично знал, как на него смотрят, как за ним следят. Ему было небезызвестно, что многие его поступки и привычки считаются неподобающими. Вероломные слуги, которые льстят ему в глаза, разглашают все подробности его ночной жизни, безотлагательно сообщают в Кронбург о его привычках. Многие были удалены наобум, но и тем, которые остались на службе, он уже давно не доверял. А князь Филипп, возненавидевший его со времени его разрыва с Адельгейдой, и те, которые должны его ненавидеть — уволенный Бауманн фон Брандт, попавший в немилость Галлерер, Монтебелло, фон Глаубах, Пфистерман, испытавшие то же самое! Нужно быть настороже против них, нужно жить не по соседству с ними, в равнине, а на недосягаемой скале, в орлином гнезде, которое он построит на Скале Герцога в горах и которое принесет ему счастье.

Узкий двор замка будет запираться железными воротами. Там с несколькими верными друзьями можно будет оказать сопротивление целой армии!

Страшна пропасть, низвергающаяся у Скалы Герцога в равнину, и непобедимы окрестные скалы!

В эту-то пропасть он и столкнет своих врагов, если они решатся приблизиться к нему. А в один прекрасный день они непременно придут, чтобы испытать его силу и могущество. И тогда он сбросит их всех с высоты скалы и раздавит их!

Отчего он только сегодня подумал об этой опасности?

Ему стало страшно.

Все свечи в залах были потушены, и возвышенная мечта о величии, красоте, мраморе, золоте, великолепии и счастье снова погрузилась во мрак! А он опять вытолкнут, преследуемый фуриями.

Он опять подошел к окну. Парк лежал в глубоком мраке. Утром он тайно от всех переговорит с архитектором, чтобы он выстроил ему на скале неприступное убежище!

Фонтаны не шумят, не блестит золото. Он отдал распоряжение о том, что проведет сегодняшнюю ночь в золотой спальне нового дворца.

Ему опять стало страшно. Достаточно ли безопасен этот дворец? Не может ли кто-нибудь, по поручению князя Филиппа или Бауманна фон Брандта, тайком забраться сюда из Кронбурга?

И вдруг с дьявольской силой его поразила страшная мысль о том, что, несмотря на все свое могущество, он нигде не свободен от преследований!

Да, он непременно должен построить себе замок, который нельзя было бы взять, к которому не могли бы приблизиться изменники. Широкие извилистые улицы, проложенные для его золотой кареты в Герцогсбурге, были смешны. Смешно было и оставаться на этом озере, голубые воды которого были доступны любому рыбачьему челну.

От страха дрожь пробежала по его телу. Он не мог больше оставаться в золотом дворце, великолепие которого представлялось ему когда-то чудесной мечтой. Он должен бежать от преследователей, которые гонятся за ним по пятам, бежать от них и от самого себя.

Он немедленно садится в лодку. Он снова на материке, и белоснежные кони мчатся в горы.

XXXI

Альфред заперся в золотых палатах своего нового дворца Герцогсбурга над шумящими потоками ущелья. Конечно, дворец св. Грааля не мог предоставить такой безопасности, как замок на Скале Герцога, о котором он теперь мечтал. Однако меловая скала все-таки поднималась отвесно, почти неприступно, над равниной. Теперь к ее уединенной вершине могучими изгибами поднималась удобная проезжая дорога, которая, по его приказанию, была проложена в самой массе гор при помощи динамита.

Динамит!.. Он вдруг вздрогнул. Разве один из его камердинеров не рассказывал ему еще недавно, что значительное количество этого страшного вещества было украдено при постройке дороги и исчезло каким-то таинственным образом. Куда девался этот динамит? Что задумали с этим страшным разрушительным средством? Зачем было красть динамит?

А что, если его враги — князь Филипп, Монтебелло, уволенный Бауманн фон Брандт?.. О, у него есть враги в Кронбурге, да и по всему герцогству, это ему хорошо известно. Что, если динамит украли с единственною целью пустить его в ход против него, против его герцогской мощи и величия!

Он был один. Даже самому верному своему слуге, старому другу Ласфельду он велел сказать через лакея, чтобы он сегодня не попадался на глаза его высочеству.

Страх охватил его.

Никто не принимает в нем участия. Нет ни любви, ни дружбы… одна роскошь, пурпуровая мантия и трон из золота и слоновой кости, воздвигнутый в тронном зале под всевидящим оком Божиим.

И вдруг его охватил какой-то странный страх перед этим залом.

Что ему предсказал маэстро много лет тому назад?

— Ни один смертный не дерзнет построить замок для св. Грааля.

А он отважился.

Даже день, превращенный по его желанию в ночь, не дал ему на этот раз сна. Беспокойный, как Агасфер, внезапно охваченный страхом, что преследователи гонятся за ним по пятам, Альфред бежал из комнаты в комнату. Он не мог нигде сосредоточиться.

Комната адъютанта была пуста. Его строгий приказ заставил верного Ласфельда держаться вдали. В кабинете он остановился перед картинами, изображавшими приключения рыцаря Грааля. Того, как и его самого, преследовали, но тот нашел избавление у папы, и рис начал снова расти.

А он? Его не влекло уже в грот. Он напоминал ему грот в новом дворце, где он мечтал о неземной красоте, наслаждаться которой он оказался сегодня не в состоянии.

Что такое? Не послышались ли ему шаги, вдруг громко раздавшиеся в этих золотых залах, куда вход был строжайше запрещен для всех? Не ворвались ли туда под предводительством его дяди-князя Филиппа солдаты, возмутившиеся против него?

Как сумасшедший, бросился Альфред к окну. Ничего не было видно, он обманулся. И, однако, он так ясно слышал все, его ухо отчетливо уловило лязг оружия и хриплые голоса ворвавшихся людей. И ничего этого не было. Что это было за привидение среди бела дня, что за галлюцинация чрезмерно возбужденной фантазии? Он слышал голоса, которые не говорили, видел солдат, которых там не было, и отчетливо слышал лязг оружия?

Холод пробежал у него по спине. Что такое с ним?

Снова быстрым шагом прошел он по всем комнатам. Он уже не замечал ни картин, ни золота и его сверкающего великолепия. Перед алтарем, стоявшим в нише, он бросился на колени и пробормотал несколько бессмысленных от страха слов, но молиться он не мог. Его мозг был как бы выжжен, голова пуста, могучая фантазия истощилась.

И вдруг у него вырвался смех над самим собой и над царством сказочной красоты, которое он создал там в своих уединенных горах. Он танцевал в золотом зале, хлопая в ладоши. Затем вдруг остановился и долго стоял на одном месте. Как долго он стоял — этого он не знал. Проходили минуты, протекали часы, а Альфред все стоял, не двигаясь, смотря в пол, без мыслей, без чувств. Представление о самом себе, о мире, о людях, о своих планах, обо всем — как будто погасло у него в голове.

Наконец он пришел в себя.

Опомнившись, он позвонил. Теперь, должно быть, уже вечер. В золотых комнатах стало смеркаться. Он был голоден. Прошло не менее двадцати четырех часов с тех пор, как в последний раз он ел на поднимающемся столе в своем новом дворце.

Робко вошел служитель.

Увидев человека, Альфред громко рассмеялся. Что с этим малым?

У него на лбу ярко-красная печать.

То был его собственный приказ. Все головы, которым известны тайны его уединенной прекрасной и страшной жизни, должны носить на лбу печать, как герцогское письмо.

Альфред, не говоря ни слова, показал на столовую.

Слуга понял его и вышел.

Через пять минут он голодный сел за свой обед. Он ел без вилки и ножа, прямо руками.

Резче и резче выяснялись очертания событий, которые, словно туманные призраки, гнездились в его голове. Он стал опять думать — к удивлению ясно и логично, как он думал прежде несколько лет тому назад. Он снова овладел собой. Он пришел к заключению, что это он с голоду впал в такое странное загадочное состояние, состояние какой-то апатии и страшных галлюцинаций.

Он приказал позвать к себе фон Ласфельда.

Тот знал своего государя. Его нигде не было видно и тем не менее он незаметно для Альфреда был всегда около него наготове.

Малейшее промедление в исполнении приказания могло вызвать приступ жесточайшего гнева. Настроение герцога нельзя было учесть заранее.

— Какие дела сегодня, Ласфельд? — спросил его герцог.

Ласфельд одну секунду изумленно посмотрел на него.

Как он может быть спокоен и так владеть собою после того, что случилось утром, после всего того, что рассказывала прислуга нового дворца.

— Я спрашиваю, какие дела у нас? — услышал он вторично голос Альфреда.

— Все готово, все лежит в кабинете вашего высочества.

Альфред встал и пошел. Ласфельд двинулся за ним.

Герцог сел за свой письменный стол и пробежал телеграммы и отчеты, пришедшие за истекший день из Кронбурга.

— Изволите, ваше высочество, принять сегодня кого-либо? — спросил адъютант.

— Нет, никого, — вскричал герцог.

Его губы дрожали, ноздри раздувались от ярости.

— Я думал…

— Что такое вы думали?

— Его превосходительство министр финансов господин Гринберг…

— Гринберг?

Это имя поразило теперь Альфреда, как будто он слышал его сегодня в первый раз. Наконец он вспомнил, кто доставил ему миллионы на постройку Герцогштейна и о ком он совсем забыл.

— Гринберга, говорите вы? Я приму его. Подождите, Ласфельд. Пусть он пройдет в комнату адъютанта. Я не могу его видеть, но хочу переговорить с ним. Он должен говорить со мной через полуотворенную дверь, предупредите его, Ласфельд. Где он?

— Все будет исполнено, как изволили приказать. Он находится внизу в Гогенарбурге и уже три дня тщетно ждет аудиенции. Я сейчас предупрежу…

— Нет, нет! Он должен быть в адъютантской, понимаете, Ласфельд?

— Как прикажете, ваше высочество. Он находится в Гогенарбурге потому, что в Кронбурге не знают, что ваше высочество изволили переехать в Герцогсбург.

— И не должны знать. Как вы думаете, Ласфельд, могут солдаты моей армии взобраться на эту гору.

— А как вы сами полагаете, ваше высочество?

— Никак, позовите Гринберга.

— Но…

— Что вы медлите? — загремел голос герцога.

— Я всеподданнейше позволю себе возразить…

— Мне — никаких возражений!

— В ваших же собственных интересах. Его превосходительство давно не получал никакой милости. В целях достижения ваших желаний! Я позволю себе настоятельно просить принять его превосходительство лично и не разговаривать с ним через дверь.

Результат от этих слов получился самый неожиданный.

— Хорошо, я переговорю с Гринбергом с глазу на глаз, Ласфельд, — сказал Альфред совершенно спокойно. — Да, вы правы: в целях достижения моих собственных желаний.

— В таком случае, я сейчас уведомлю его превосходительство.

Фон Ласфельд удалился.

Альфред совершенно овладел собою. Он прочел письма, лежавшие перед ним на золотом столике, спокойно, одно за другим и делал, по своему обыкновению, пометки на полях.

Через несколько минут в сопровождении адъютанта явился Гринберг.

— Оставьте нас одних, Ласфельд.

Адъютант вышел.

— Садитесь, ваше превосходительство, — начал Альфред, — я должен сообщить вашему превосходительству нечто весьма важное. Вы знаете развалины на острове Герцогштейне?

— Нет, ваше высочество.

— Это ничего не значит. Я решил выстроить там новый дворец.

Министр изменился в лице. Это не укрылось от Альфреда.

— Ну-с, ваше превосходительство.

— Ваше высочество изволите видеть, что я совершенно изумлен. Оба дворца, там и на острове, еще далеко не закончены, а вы изволите говорить…

— Да, о новой постройке. Вы на то и министр и должны достать мне денег. Я закончу то, что уже начато, и начну новое, что я теперь проектирую.

Словно какое-то глухое рычание слышалось в сильном голосе герцога.

— Я не знаю, ваше высочество…

— Чего вы не знаете?

— Я не знаю, как ландтаг и народ внесет проценты за занятые миллионы, несмотря на повышение налогов, и вдруг…

— А мои личные средства, мой цивильный лист?

— Насколько я знаю, личные средства вашего высочества в настоящее время истощены.

— Истощены!

Это страшное слово прозвучало в ушах Альфреда, как крик боли.

— Что вы сказали? Истощены?

— Да, я сказал это, я должен был сказать это! Каждый день в гофмаршальскую часть в Кронбурге поступают счета, по которым нечем платить. К вашему высочеству начинают приставать, как к самому обыкновенному должнику.

— Что?! — загремел Альфред. — У кого хватит духа приставать ко мне, герцогу? Кто это смеет?

— Поставщики вашего высочества.

— Неблагодарные!

Альфред был вне себя. Крупная дрожь прошла по его телу. Он зарыдал, как дитя.

— Что же мне делать, Гринберг? Посоветуйте, помогите мне.

— Вашему высочеству в самом деле угодно выслушать мой совет?

— Да.

— Хорошо. Нужно вернуться в Кронбург, во дворец, приостановить все дальнейшие постройки. Истрачено уже несколько миллионов, и нужно сначала их заплатить.

— Вернуться в Кронбург? Никогда! Приостановить постройки? Никогда! Такова моя воля! Я герцог!

— Ваше высочество спрашивали у меня совета, и я повиновался вашему желанию! Так дальше не может продолжаться. Страна накануне финансового краха.

Альфред горько рассмеялся.

— Это говорите мне вы, взявший на себя обязательство из земли достать миллионы. Ха-ха-ха! Вы плохой финансовый гений. Я буду строить дальше. Будут выпущены новые займы, и я докончу все дворцы, поняли? Пусть продадут коронные драгоценности, пусть обратятся к иностранным дворам с просьбою о займе. Я отдам в залог герцогство, распущу армию, если без этого нельзя будет обойтись, но все-таки буду продолжать постройки. Нужно уметь доставать мне деньги! На днях в ландтаг будет внесено мною предложение об увеличении цивильного листа и об отпуске первого взноса в тридцать миллионов, для начала построек в Герцогштейне.

— В таком случае…

— Знаю, знаю! Я найду других! Я знаю, знаю! Хоть сегодня!

Гринберг отвесил глубокий поклон.

Альфред усмехнулся про себя.

— Кого же вы наметили себе в преемники, ваше превосходительство?

— Ваше высочество, во всей стране я знаю только одного человека, который способен привести ваши дела в порядок.

— Единственный человек?

— Да, ваше высочество.

— Кто же это?

— Я не решаюсь назвать здесь его имя.

— Я приказываю вам.

— Это Бауманн фон Брандт.

Альфред ответил:

— Никогда! — таким страшным голосом, которого потом министр никогда не мог забыть.

— Лучше пусть гибнет герцогство, чем он!

Аудиенция была окончена.

XXXII

Почти в то же самое время, когда министр Гринберг был уволен в отставку, в Кронбург прискакал курьер. Он направился в соединенное министерство и вручил там строгий приказ, чтобы долги, вызванные постройкою двух дворцов, были уплачены безотлагательно и чтобы в ландтаг внесено было предложение об отпуске дальнейших тридцати миллионов для герцогских построек.

Внизу энергичными, крупными буквами было написано: «Пребываю к вам неблагосклонный! Альфред».

Гринберг и его министры не знали, что делать. Они послали извещение князю Филиппу, который одиноко жил в своем Филиппсбурге с тех пор, как Адельгейда несколько лет тому назад вышла замуж за одного иностранного принца. Под председательством князя состоялось экстренное заседание придворных чинов и министров.

Вся столица пришла в невиданное до сих пор волнение. Газеты печатали длинные статьи и злые заметки о совершенно нелепом финансовом хозяйничанье герцога; невероятные слухи о его ночном образе жизни, о котором приходилось слышать из уст придворных слуг, распространялись во все стороны и передавались из уст в уста.

Ужас, предчувствие того, чего еще никогда не приходилось переживать, охватило всю страну.

Князь Филипп колебался и не мог решиться на что-нибудь. Он был единственным братом покойного герцога Бернарда, на нем, как на главе герцогского дома, лежала теперь обязанность принять нужные меры. Он же должен был принять вместо племянника бразды правления, и это обстоятельство значительно затрудняло его действия. Взоры страны и народа были устремлены на него, давно державшегося вдали от дел, а теперь вдруг ставшего центром всего.

Первое заседание прошло безрезультатно. Князь Филипп уклонялся, говоря, что нужно назначить комиссию и послать ее в Гогенарбург к его высочеству. Нужно всеподданнейше просить его отказаться от его планов, вернуться в Кронбург и там вести очень строгий образ жизни, чтобы мало-помалу погасить огромные долги.

Это щекотливое поручение было возложено, по желанию князя Филиппа, на личного секретаря герцога и двух придворных сановников.

Через двадцать четыре часа они вернулись в Кронбург ни с чем. Они не были приняты ни днем, ни ночью. Ворота нового дворца были заперты.

Князь Филипп решился на чрезвычайный шаг. Он обратился за советом к своему старому другу Бауманну фон Брандту, который стоял во главе правительства при его брате и которого Альфред с таким легким сердцем устранил от дел.

И вот этот человек, с лицом хищной птицы, наводивший страх на Матильду в Лаубельфингене, сидел лицом к лицу с князем в его Филиппсбурге.

— Ваша светлость приказали явиться? — спросил он.

— Я пригласил вас, ваше превосходительство, в качестве старинного советника моего покойного брата. Скажите, что делать?

— Ваша светлость желаете оставаться на почве конституции этой страны?

— Конечно.

— Хорошо. Конституция нашей страны гласит: если царствующий герцог по болезни или другим причинам не может исполнять своих обязанностей более, чем в течение одного года, то назначается регентство. Этим как раз разрешается настоящий случай. На вас, ваша светлость, лежит обязанность безотлагательно уведомить ландтаг через министерство и придворных о вступлении в силу закона о регентстве.

Князь Филипп невольно отступил шаг назад.

— Ваше превосходительство! — в испуге вскричал он. — А как же он?

— Он болен. Его образ жизни дает неопровержимое тому доказательство. Его стремление уединяться, страсть к роскоши и тратам, которая не соотносится с имеющимися средствами, показание дворцовых служителей, странное устройство его дворцов — все это дает достаточно поводов для того, чтобы ваша светлость могли выступить.

Лицо князя Филиппа сделалось бледно, как полотно.

— Вы говорите, что я должен, что я обязан выступить?

— Вы обязаны сообщить стране, что его высочество герцог Альфред, вследствие помрачения умственных способностей, по решению царствующего дома, министерства и придворных чинов устраняется от престола и что дела правления переходят в руки вашей светлости, как законного регента.

— А кто возьмет на себя ответственность за этот важный шаг? Кто знает, какие он будет иметь последствия?

— Я, ваша светлость, если вы мне дадите соответствующие полномочия. Одного освидетельствования состояния здоровья герцога будет достаточно в виду характера его заболевания.

— Ужасно… свидетельство… смертный приговор, хотите вы сказать! Есть у вас под рукой врачи, которые решатся объявить царствующего государя помраченным, врачи, у которых хватит духа низвергнуть с недосягаемой высоты любимца народа, его обожаемого герцога?

— Да, у меня есть врачи. Я проведу это дело, если ваша светлость немедленно объявите регентство и назначите меня вашим ответственным министром-президентом. Ибо только в качестве министра-президента я могу взять на себя ответственность за все.

— Нет, нет. Я не могу объявить регентство прежде, чем я не уведомлю моего племянника, законного государя этой страны.

— Вам так же мало посчастливится в Гогенарбурге, как и комиссии, ваша светлость. Вчера она вернулась в Кронбург ни с чем. Ее заставили простоять напрасно перед запертыми воротами его дворца. Хорошо еще, если вас не прогонят силой.

— Силой! Ваше превосходительство рисуете мне призраки революции.

— И с возможностью революции надо считаться, ваша светлость. Нельзя считаться только с одними горными крестьянами. Герцог должен быть устранен с престола и, как больной, передан в руки врачей. Иначе я ни за что не ручаюсь.

— Какой ужас! Нет, нет и нет! Это нападение из-за угла! Нет! Что скажет свет, что подумает Кронбург и горные жители? Нет, он должен оставаться герцогом, пока не узнаем о решении герцогской семьи, придворных чинов и министерства.

— Как прикажете, ваша светлость. Но я не ручаюсь ни за что. Я позволю себе дать вам еще один благой совет: как можно скорее привести гарнизон Кронбурга к присяге на ваше имя и распорядиться, чтобы он держался наготове… ибо… его высочество, в своем болезненном состоянии, способен на все!.. Измена! Революция! Я очень советую вам быть осторожным.

— Я соглашаюсь с вами. Манифест должен быть написан на основании врачебного освидетельствования и решения герцогского дома и министерства. Но ни под каким видом я не соглашусь действовать без официального уведомления моего племянника. Пусть будет, что будет. Он должен узнать об этом прежде, чем будет извещена страна. На кого бы мне возложить это поручение?

— Я предложил бы вашей светлости назначить, в качестве регента, особую государственную комиссию. Она могла бы состоять из министра-президента нового министерства, двух членов из придворных чинов, двух штаб-офицеров герцогской армии и, наконец, из врачей, которым будет поручено лечение герцога. Эта комиссия могла бы произвести освидетельствование его высочества, а затем перевезти его и заключить в какой-нибудь из дворцов.

— Это ужасно! — повторял беспрестанно князь Филипп.

Он подошел к окну и закрыл лицо обеими руками. Неумолимый Бауманн фон Брандт, который, по-видимому, уже давно обдумал этот ужасный план, казалось, не замечал его слез.

— Какой же дворец ваше превосходительство наметили для заключения, как вы выражаетесь, моего несчастного племянника?

— Можно, пожалуй, в Герцогсбурге… нет… его положение слишком опасно… на вилле… Нет, слишком далеко от Кронбурга… Позвольте… Для этой цели лучше всего был бы Турм, ваша светлость.

— А озеро, Лаубельфингенское озеро! — воскликнул князь Филипп, объятый смертельным страхом.

— Его будут внимательно стеречь. Слишком близко от Кронбурга, мне бы этого не хотелось, но и слишком далеко где-нибудь среди горных крестьян — тоже нежелательно. Турм как раз годится. До него легко добраться и вместе с тем он достаточно далеко от Кронбурга. Главный доктор и его ассистенты будут ответственны за него перед вами и мной, его жизнь должна быть неприкосновенна.

— И когда вы думаете осуществить все это?

— Безотлагательно, ваша светлость, сегодня же ночью. Прежде, чем учреждение регентства не будет свершившимся фактом, и прежде, чем отзыв моих врачей не будет безусловно не в пользу герцога, никто не должен даже догадываться об этом в Гогенарбурге, никто не должен знать об этом в Кронбурге.

— Уже сегодня ночью?

— Да. Он имеет обыкновение обедать около полуночи. Если я явлюсь с членами комиссии в Герцогсбурге часа в три ночи, то есть надежда, что он нас примет. Я прошу полномочий вашей светлости, как регента этой страны…

— Вы слишком торопитесь, ваше превосходительство. Он еще пока герцог.

— В силу этих отзывов, не слишком.

И с этими словами Бауманн фон Брандт вынул из кармана несколько бумаг.

— Это отзывы первых медицинских авторитетов нашего герцогства, данные под личною их ответственность, — произнес он, подавая бумаги князю Филиппу.

Тот углубился в чтение.

— Вы быстро обделываете дела, — горько сказал он, — очень быстро. Герцог Альфред всегда долго колебался подписывать смертный приговор, хотя преступление и было доказано, он не хотел умерщвлять кого бы то ни было, а вы…

— Мой благой совет остается только советом, ваша светлость. Пока еще зависит от вас и от членов государственного совета считать герцога Альфреда здоровым. Я только не понимаю в таком случае, для чего меня сюда вызвали. Назначьте министром Гринберга или еще лучше упросите герцога, чтобы он вернул ему свою милость. Последствием этого будет новый заем, разорение отечества и гибель герцога, предотвратить которую невозможно, по мнению моих медицинских авторитетов.

— Мне трудно понимать вас, ваше превосходительство.

— Согласен. Итак, все выяснено?

— Кроме формы.

— Что значит: кроме формы?

— С его высочеством будут обходиться, как с герцогом, а не как с больным, пока он не получит извещения о назначении регентства.

— Ваша светлость, очевидно, недостаточно осведомлены о характере этого заболевания.

— Что вы хотите сказать?

— Его высочество, по заключению врачей специалистов, не всегда болен.

— Не всегда болен? А что если вы… если мы… здорового… какой ужас!

— Я сказал «не всегда». Здоровое состояние духа уравновешивает в нем больное. Он думает логично, действует последовательно, он в состоянии принимать нужные меры, которые так же разумны, как меры здоровых людей. Он принадлежит к числу высокоодаренных государей, в некоторых вещах он прямо гений, умница, с которым нельзя обращаться, как с больным. Так говорят мои доктора!

— И на основании такого отзыва нужно совершить нечто неслыханное?

— Нужно это совершить, ваша светлость, в интересах целой страны, которая пришла на край гибели, благодаря болезненным наклонностям своего государя. Его склонность к уединению, его нежелание иметь дело с ответственными чинами правительства, своеобразность его обхождения с народом и слугами, припадки ярости, поездки в золотом экипаже, исчезновения в подземный грот или на эти покрытые льдом горы — все это достаточно говорит за себя.

— Но, может быть, это в конце концов причуды великого человека, которого положение ставит выше миллионов людей?

— Можно называть и так, ваша светлость, и тем не менее… Его мания величия, его страх преследования! Я не вижу другого спасения для страны. Соберите государственный совет, ваша светлость, и объявите регентство.

— Я прошу дать мне два часа на размышления. Потом я сообщу вашему превосходительству о моем решении.

Бауманн фон Брандт удалился.

Потрясенный князь Филипп опустился в кресло.

Долго сидел он перед своим письменным столом и думал. Должен ли он, смеет ли он, вопреки народу, миру, человечеству, самой истории, низвергнуть с высоты знаменитейшего из современных государей, перед которым преклоняются в прахе миллионы людей? Что из этого выйдет, чем все это кончится? Ненадежен казался ему Альфред, ненадежен народ и горные крестьяне, взиравшие на герцога, как на некое божество.

Он был истинный король в царстве духа, искусства, всего прекрасного в области высших человеческих благ, обожаемый женщинами, носимый на руках мужчинами, и вдруг… Следует ли доверять Бауманну фон Брандту?

Да, доверять ему нужно. В этот час отечество повелительно требовало от него этой жертвы.

Самый прекрасный, самый гениальный из людей последней четверти века должен был пасть со своей солнечной высоты, как Икар, предпринявший полет по следам колесницы божества.

Князь Филипп заплакал. Он плакал о своем племяннике. Чего только он не задумал, чего только не настроил! Какое сказочное царство красоты! И тем не менее!

И он отдал приказ о том, чтобы собрали совет, который должен был принять окончательное решение.

XXXIII

Тяжелые дождевые облака раннего лета нависли над изумительной постройкой нового дворца — Герцогсбурга. Словно фантастические туманные чудовища, приплыли они с запада, остановились на отвесных скалах высоко поднявшихся гор, над потускневшей поверхностью обоих озер и набросили на голову горных великанов причудливый убор. Уже три дня не было видно солнца. Непрерывно шел дождь. Лиственницы и сосны волшебного леса плакали тысячами капель слез. Молча, беззвучно, мрачно стояло огромное серое здание. Перед его крепко запертыми воротами взад и вперед шагали часовые с заряженными ружьями и с примкнутыми штыками.

— Не пропускать никого!

Таков был последний строгий приказ герцога, который он отдал Ласфельду.

В этот туманный день, который с трудом можно было отличить от ночи, по извилистой дороге, шедшей от деревни на вершину гор, приближалась к воротам дворца женская фигура. Чтобы защититься от дождя, она накинула капюшон своего платья на белокурую голову. Видимо, она пришла издалека, она приближалась медленными, усталыми шагами.

Наконец она достигла места, где стоял часовой.

— Стой! Нельзя идти!

Солдат загородил ей путь ружьем.

Она опустила капюшон, показалось свежее милое раскрасневшееся от возбуждения личико, обрамленное густыми белокурыми волосами, с огромными голубыми глазами.

— Я Христина, дочь содержателя гостиницы в Обервальде, — сказала она солдату. — Герцогу грозит опасность, я знаю это наверняка. Он знает меня, я поила всегда его коня и подносила ему букеты цветов. Пропусти меня!

— Проходи дальше, — упрямо сказал часовой. — Нам дан строгий приказ не пропускать никого.

— Нет, — твердым тоном возразила девушка. — Я уже несколько часов в дороге. Наш крестьянин Зепп, который служит на военной службе в Кронбурге, пришел к нам вчера вечером. Он уволен в отпуск на праздники, понимаешь?

— Ну? — спросил, заинтересовавшись, солдат.

— Он рассказывал в Обервальде, что герцога хотят схватить, что они уже двинулись в путь, что они добьются пропуска во дворец и силою овладеют герцогом.

— Неужели? — сказал солдат.

— Наш земляк знает это точно. Полки, стоящие в Кронбурге, получили приказ быть готовыми к выступлению. Только очень немногие, для отвода глаз, получили отпуск. Князь Филипп хочет занять престол. Это будет объявлено, а герцога куда-то увезут.

Часовой подошел к воротам и дал звонок.

Появился караульный офицер, которому Христина рассказала то же самое.

Офицер послал за фон Ласфельдом.

Через несколько минут адъютант явился. Он увел Христину в кордегардию.

Около одного из окон дворца была видна высокая фигура. Окно было открыто настежь.

— Ласфельд, — раздался голос Альфреда на тихом дворе.

Адъютант вошел вместе с девушкой.

Острый взор Альфреда тотчас узнал дочь обервальдского трактирщика. Целый ряд воспоминаний хлынул на него.

Он сделал знак.

— Позовите ко мне эту девушку, Ласфельд.

Белокурая Христина шла за офицером, ослепленная роскошью этих апартаментов, о которых столько говорили не только в Обервальде, но и повсюду в горах.

Наконец она очутилась перед герцогом.

— Христина! — вскричал Альфред и протянул ей руку. — Сегодня ты не принесла мне букета горных цветов!

— Нет, ваше высочество, дороги в горы теперь непроходимы. Я едва добралась сюда. Вместо цветов я сегодня принесла вам нечто, что доказывает мою преданность вам. Будьте настороже, ваше высочество, они хотят схватить вас.

Крик отчаяния и ярости вырвался у Альфреда.

— Они? Кто они? — загремел он.

— Князь Филипп, ваш дядя. Он хочет взойти на трон.

— Кто тебе это сказал, Христина?

— Наш земляк Зепп принес эту новость из Кронбурга. Тогда, несмотря на туман и ночное время, я сейчас же пустилась в дорогу. Будьте настороже, ваше высочество.

Альфред в отчаянии бил руками по воздуху. Он был вне себя. Что делать?

— Это возможно, это правда, Ласфельд, — бормотал он.

— Ваше высочество, я, право, не знаю… определенность, с которой эта девушка…

— Они явятся сегодня же, — повторяла белокурая Христина, — будьте настороже.

Альфред уже не слушал ее. Он даже не смотрел на нее.

— Государственная измена, — прохрипел он. — Измена герцогу, Ласфельд. Дайте мне совет, помогите мне!

С минуту Ласфельд оставался в глубоком молчании.

Тут герцог опять заметил Христину, которая стояла перед ним ни жива, ни мертва.

— Благодарю тебя, Христина, — сказал он. — Надо дать ей что-нибудь съесть. Слышите, Ласфельд.

— Слушаю, ваше высочество.

Ласфельд повел девушку в боковую дверь и приказал лакею накормить ее.

Когда он вернулся, Альфред сидел на своем золотом кресле перед письменным столом, погрузившись в свои мысли.

— Что мне делать, Ласфельд? — забормотал он опять.

— Ваше высочество, мой совет — воспользоваться временем. Если те, о ком говорит эта девушка, уже в дороге, то тут уже не простые слухи, порожденные вполне понятным опасением за безопасность вашего высочества. В таком случае время не терпит и надо действовать.

— Как действовать?

— Прикажите, ваше высочество, сейчас же приготовить поезд, и прежде, чем они подъедут ко дворцу…

— И…

— Поезжайте сейчас же в Кронбург, покажитесь вашей столице, князю Филиппу, министрам, членам совета и своим появлением рассейте все слухи, которые ходят насчет вашего высочества. Мне кажется, это единственный путь к спасению.

— К спасению? Почему вы сказали: к спасению? А кроме того — слухи… Какие такие слухи могут ходить обо мне? Что вы разумеете под этими слухами? Что я трачу деньги, что я строю дворцы, что для меня эти горы и их жители приятнее, чем Кронбург и его население? Да, это все знают. Что же еще про меня говорят? Что они хотят сделать со мной?

Большие глаза Альфреда были пристально устремлены на побледневшее лицо адъютанта. Ласфельд невольно отступил назад и сказал:

— Я не знаю, какие меры хотят принять против вашего высочества. Но, кажется, что-то затевается. Поэтому мой благой, да позволено мне будет сказать, дружеский и всеподданнейший совет — распорядитесь немедленно об отъезде в Кронбург и покажите там, что все то, что говорят о вас, неправда.

— А что говорят обо мне? Под страхом моей герцогской немилости приказываю вам дать мне немедленный ответ.

— Я не могу дать определенного ответа на этот вопрос, ваше высочество, ибо уже несколько недель я нахожусь безвыездно здесь, а не в Кронбурге. Но если верить намекам заграничных газет, которые иногда попадаются мне на глаза…

— Ну, что же там такое? — загремел Альфред.

— Конституция этой страны знает только одну причину, на основании которой возможно низложение царствующего государя. Вашему высочеству конституция наша известна — вы изволили присягать ей.

— Только одну причину?

И вдруг все стало ясно Альфреду.

— Они хотят объявить меня идиотом, Ласфельд, — закричал он. — Возможно ли это? Смеют ли они это? Кто в целом герцогстве осмелится на это? Пусть подадут мне вина! Что вам об этом известно, Ласфельд?

— Мне известно очень немного, ваше высочество. Я только знаю, что это по конституции есть единственный повод и…

— И?

— И что к числу советников князя Филиппа принадлежит уволенный министр-президент Бауманн фон Брандт.

Альфред вдруг рассмеялся.

— Верно! Бауманн фон Брандт. Я должен был приказать, чтобы ему перерезали горло. Лисиц, которые попадают в капкан, щадить нечего, это напрасная сентиментальность.

Адъютант в ужасе посмотрел на герцога.

Неужели он опять?.. В течение нескольких последних недель он был так тих и разумен. Днем он оживал, предпринимал далекие прогулки в горы, и мрачные демоны пережитой, по мнению Ласфельда, эпохи как будто отступили от него. И вдруг…

— Да, да, следовало перерезать горло этой лисице, — снова повторил Альфред. — Изменник, который злоумышляет против меня вместе с моим дядей.

— Что вашему высочеству угодно будет решить? Я жду немедленного приказа. Поезд в Кронбург… Стоит сказать одно слово начальнику станции…

— Нет, нет и нет! Мы их встретим пулями, мы дадим им достойный герцога ответ, друг мой.

Голос Альфреда звучал, как рев бури, которая клонит долу гигантские деревья его горного леса.

— Я не знаю, ваше высочество, не будет ли этот способ…

— О, замок достаточно крепок! Они даже не предчувствуют, как он крепок! А моя армия присягала мне! Горные жители, жандармы, пожарные окрестных деревень все должны сплотиться вокруг меня. Я сейчас напишу сам приказ. Посмотрим, насколько хватит смелости у этих изменников. Пошлите по телеграфу приказ ближайшему батальону, чтоб он выступил на защиту своего герцога и занял Гогенарбург и этот дворец.

— Распоряжение вашего высочества будет немедленно исполнено. Клянусь до самой смерти сохранять верность вашему высочеству.

— Верность до гроба, — сказал Альфред. — Благодарю вас, Ласфельд. Ни в горах, ни в этом дворце не найдется никого, кто бы нарушил эту верность. Я встречу их пулями. Мой замок неприступен и может пасть только путем измены.

Альфред ходил по раззолоченному кабинету, как будто он уже одержал полную победу. Здесь он издал приказ, чтобы его дворец заняли жандармы из окрестных местностей, а батальон был мобилизован.

— Они ошибутся, кронбургские лисицы и змеи, — шептал он.

Потом он подошел к окну. Стены этого дворца, сложенные из квадратных плит, взятых из его любимых гор, дадут ему надежную защиту, если только в этих стенах не найдется изменников. Не найдется изменников? Но разве он может быть уверен в них, начиная от Ласфельда и кончая последним конюхом, которому поручено чистить серебряные копыта его старого Рустана?

Да, да! Те, которые сидят в Кронбурге, ненавидят его, они не понимают его, да и не могут понять. Но верный его народ в горах, голубоглазый народ, для которого он был богом? Только по груде их трупов можно будет войти в замок, он уверен в этом!

Они принесут последние ружья из своих хижин, достанут последние топоры со своих дворов, поспешат из своих нор на его защиту и сложат в окопах свои головы за герцога! Он представлялся себе в этот день, в этот решительный час, настоящим героем, в первый раз — военным героем!

И его замок святого Грааля представлялся ему теперь неприступным для злых сил, живущих там, в глубине.

Они придут сюда, и он встретит их, как встречали своих врагов, изменников Нерон и Калигула, Иван Грозный и султаны османского царства. О, он так ждет их прибытия. Они должны узнать, кто царствует над этим золотым царством, кто повелитель этой задохнувшейся равнины.

— Узнают они горного орла!

И он смеялся от какого-то дикого сладострастия.

Он придумает для них такие пытки, каких не сумел еще придумать ни один государь и каких не придумает и после ни один из них. Он бросит их тела диким птицам своих гор, украсит стены замка венком из их окровавленных голов, вырвет еще при жизни их фальшивые языки и прикажет их жарить долго, долго на очаге своего дворца. Да, непременно. Пусть только они придут. Бауманн фон Брандт, этот человек с лицом хищной птицы, которого он ненавидел, вот он-то и придет! Он будет держать его в клетке, как дикого зверя, и будет его пытать, пытать каждый день, пока смерть от руки палача не покажется ему истинной милостью. Так он поступит со всеми теми, которые отважатся посягнуть на величие его личности, на его высокое положение, на него, помазанника Божия, государя, который царствует самодержавно!

— Ха, ха, ха! — громко рассмеялся он.

Он был один. И все-таки пусть они придут, здесь, в неприступном замке, он готов их встретить!

XXXIV

Решающее объединенное совещание министерства, государственного совета и врачей состоялось под председательством князя Филиппа. Бауманн фон Брандт добился того, чего хотел. Старательно собранный им документальный материал, отзыв четырех врачей, выдающихся авторитетов в своей области, наконец показания дворцовых слуг — все это не оставляло никакого сомнения в том, что герцог Альфред болен. Быстрый образ действий сделался теперь необходимостью, и тем не менее князь Филипп еще медлил!

Он не мог и не хотел решиться на страшный шаг, который, как он предвидел и предчувствовал, должен был повлечь за собой неисчислимые беды. Бауманн фон Брандт приезжал к нему несколько раз, и каждый раз получал от него ответ, что он хочет еще некоторое время подумать. Наконец он нехотя уступил.

Ответственные чины короны, несмотря на возражение Бауманна фон Брандта, решили, по желанию князя Филиппа, что официальный манифест о назначении регентства будет обнародован и вступит в силу только тогда, когда Альфред, как царствующий герцог, будет уведомлен с соблюдением всех формальностей обо всем том, что произошло в Кронбурге. По настойчивому приказанию князя Филиппа, должностные лица даже тех мест, которые лежат ближе всего к новому дворцу, не были поставлены в известность о решении нового правительства. Даже в Кронбурге народ не знал, в чем дело, предвидели только нечто небывалое. Сообщения иностранных газет и иностранцев, живущих за пределами герцогства, опровергались под давлением князя Филиппа и его советников самым решительным образом.

В общем, однако, князь Филипп следовал совету старого, испытанного советника короны Бауманна фон Брандта. Как уже назначенный регент, он предоставил ему портфель министра финансов и сделал его министром-президентом.

По предложению Бауманна фон Брандта была созвана особая государственная комиссия, которая должна была передать герцогу Альфреду бумаги от князя-регента и приняться за его лечение, возможно снисходительное, как выразился князь Филипп. Комиссия состояла из министра-президента, из членов государственного совета Штейнгейма и Лехфельда, юстицрата Эринга, старшего лейтенанта графа Вейсенберга, доктора и его помощников.

Благодаря нерешительности князя Филиппа, комиссия запоздала выехать на целый день.

Была беззвездная, дождливая весенняя ночь, когда кронбургский поезд с советниками нового правителя остановился на небольшой станции, лежавшей у Гогенарбурга.

Выйдя первым из вагона, Бауманн фон Брандт невольно вспомнил о том знаменательном дне, когда много лет тому назад он также выходил здесь из вагона, чтобы известить восемнадцатилетнего герцога о смерти его отца и о вступлении его на престол. Несколько лет прошло после этого и каких лет!

Словно сияющее солнце, появился на небе этой страны этот юноша, а теперь, по его предложению, он должен погрузиться в вечный мрак!

Ни слова не сказал министр-президент. Его жестокие черты, казалось, были высечены из камня, были неподвижны, не выдавали ни одной его мысли. Никто не мог бы дать себе отчет в том, что испытал Бауманн фон Брандт в этот страшный час последних счетов с тем, кто некогда одним росчерком пера сбросил его со ступеней трона. Испытывал ли он удовлетворение или печаль, месть или горе, радость или страдание?

Заранее приготовленные для членов комиссии экипажи быстро ехали в Гогенарбург под высокими деревьями, поникшими от дождя.

Ничто не шевелилось в эту темную, как смоль, ночь. Ветер затих. Тяжело обвисли мокрые ветви высоких вязов, обрамляющих дорогу, и как бы плакали тысячами слезинок. Нигде ни одного огонька. Жуткая тишина лежала над уединенной долиной, которую этот несчастный, но обожаемый герцог любил больше всех других в своем герцогстве. Деревеньки, расположенные у подножия Гогенарбурга, видимо, спали, и их верные жители и не подозревали, что предстояло их герцогу.

Бауманн фон Брандт довольно кивнул головой. Так будет лучше всего, если он в эту же ночь быстро и без шума совершит свое неслыханное дело.

Мрачная решимость виднелась на тонком лице придворного врача, авторитет которого служил последней инстанцией в вопросе о смертном приговоре над герцогом, и которому теперь приходилось нести ответственность за все то, что может произойти.

Медленно продвигались экипажи по улицам деревни. Никого не было видно в окнах. Казалось, маленькая деревенька находилась в волшебном сне. Иногда то тут, то там лаяли собаки, вскрикивал проснувшийся петух.

На маленькой колокольне деревенской церкви стали бить часы, и бой их дрожа расплывался во мраке ночи.

Было три часа утра. В Кронбурге рассказывали, что это самое удобное время для переговоров с герцогом.

Из волн тумана, который словно траурной пеленой окутывал в эту ночь вершины могучих гор, проглянули очертания огромного замка св. Грааля и старинной крепости Гогенарбурга. Какая-то дрожь благоговения охватила Бауманна фон Брандта при этом величавом зрелище.

Там вверху жил некто, стоявший выше всех смертных! Он и теперь еще стоит выше всех людей! А он! Как волк, как лисица, крадется он в эту темную ночь, чтобы его…

Все было темно в замке и в Гогенарбурге. Неужели в конце концов его неправильно осведомили о привычках Альфреда?.. Неужели он, как и все другие люди, спит в этот час в своей раззолоченной кровати и не предчувствует ничего?.. Не похож ли он на Макбета, который убил сон?

Ни одного огонька ни в замке, ни в Гогенарбурге! Члены комиссии вопросительно глядели друг на друга. Бауманн фон Брандт быстро отдал приказ сейчас же ехать по широкой извилистой дороге к замку.

С трудом потащились лошади, уже сделавшие большой путь, по великолепной дороге, ведшей наверх.

Посланцы князя Филиппа молча сидели в экипажах.

Наконец поднялись на вершину скалы. Экипажи остановились.

Бауманн фон Брандт вышел.

Навстречу ему двинулся часовой.

— Именем его светлости князя Филиппа, регента этой страны, приказываю дать нам пропуск. Мы должны передать его высочеству герцогу его собственноручное письмо.

Солдат молча порылся в кармане и показал министру-президенту приказ герцога.

«Под страхом смертной казни не пропускать никого, даже комиссию. Кто будет пробиваться силою, того расстреливать по законам военного времени. Альфред».

Бауманн фон Брандт вздрогнул, прочитав этот приказ. Однако он овладел собою и сказал часовому:

— Позови караульного офицера!

Солдат покачал головой.

— Под страхом смертной казни мне запрещено покидать пост.

Тогда Бауманн фон Брандт сам дернул за звонок, который шел от ворот замка в помещение караула.

В мертвой тишине раздался дребезжащий звук колокольчика.

И вдруг во всех золотых залах, на лестнице, на башне загорелись тысячи свечей. Служителям было приказано при малейшем шорохе в эту ночь осветить все здание, как днем.

Бауманн фон Брандт сделал шаг назад. Зрелище было изумительное, но, очевидно… тут ко всему были готовы.

Очевидно, в Гогенарбурге уже знали об отъезде и прибытии комиссии, которое он держал в тайне. Теперь приходилось быть настороже: тут могло произойти все. А князь Филипп настоял на том, чтобы отложить официальный манифест о назначении регентства. В глазах народа не он был царствующим государем, а этот, герцог!..

Караульный офицер подошел к Бауманну. Выслушав его, он с сожалением пожал плечами.

— Все то, что ваше превосходительство изволите говорить, может быть, и верно. Но мы не получали об этом никакого извещения из Кронбурга. Мы имеем строгий приказ его высочества расстрелять каждого, кто вздумает пробраться в замок хитростью или силою. И мы исполним этот приказ нашего царствующего государя, будьте в этом уверены. Поступить иначе значило бы быть предателем. По желанию его высочества, комендантом этого замка и главнокомандующим его гарнизоном состоит адъютант его высочества фон Ласфельд.

— А эта бумага от князя?

— Князь Филипп пока для нас частный человек, ваше превосходительство. Герцог — Альфред. Мы присягали ему, и нас никто от этой присяги не освободит. Мы исполняем нашу обязанность.

За воротами послышалось бряцанье оружия. Караул стал под ружье.

— Заряжай, — послышалась команда. Бауманн фон Брандт ясно слышал ее.

— В таком случае, мы вернемся в Гогенарбург, и вы получите из Кронбурга дальнейшие распоряжения.

Бауманн фон Брандт сел в экипаж.

Обратно ехали тою же дорогой, ехали, что называется, ни с чем. Что же теперь делать?

Что такое произошло? Все деревни вдруг пробудились от сна. Освещение дворца было для них знаком. Народ спешил из всех ущелий и долин.

В карету Бауманна фон Брандта ударился камень и разбил вдребезги оконное стекло. Бешено гнали вниз лошадей, чтобы, по возможности, спасти членов комиссии. Явились жандармы и пожарные окрестных местностей. Они были вооружены с ног до головы и усеяли горную дорогу, готовясь защищать герцога.

Толпы крестьян с ружьями, цепами, крюками и топорами, вилами и ножами покрывали всю долину.

— На жизнь и смерть за герцога! — гремел многотысячный крик в мертвой тишине гор.

Этот крик доносился до Бауманна фон Брандта и его спутников, как глас суда.

В бешеной скачке неслись вниз экипажи.

Сотни факелов и огней, которые принесли с собою горные жители, светились во мраке этой ночи. И Бауманн фон Брандт понял, что они решились охранять гнездо орла.

Комиссия нашла убежище в покинутой кордегардии Гогенарбургского замка. Деревенский староста старался водворить здесь спокойствие: нужно выждать, не следует прибегать к насильственным действиям. Из уст в уста передавался слух, что, по приказанию герцога, двинулся в поход целый батальон, который будет здесь через час. Он освободит герцога и перестреляет изменников.

На небольшой телеграфной станции в Гогенарбурге шла лихорадочная работа. Бауманн фон Брандт хотел известить обо всем Кронбург, но телеграммы его решительно не приняли. Станция была предоставлена в распоряжение только одного герцога.

Приказ о выступлении одного батальона, подписанный Альфредом и комендантом фон Ласфельдом, был действительно отправлен в ближайший гарнизон. Теперь телеграф работал, передавая в Кронбург манифест Альфреда. В нем князь Филипп обвинялся в государственной измене вместе с членами государственного совета, армия призывалась сплотиться вокруг герцога, народ вооружиться и стать на его защиту.

Таков был высочайший приказ.

Он был отправлен коменданту столицы, который от имени герцога должен был передать его армии, генеральному штабу и офицерам.

Наконец Бауманну фон Брандту удалось послать пешком в ближайший город своего кучера, переодетого крестьянином. Там он должен был дать телеграмму его светлости князю Филиппу, в которой вновь назначенный министр-президент просил о немедленном объявлении регентства.

Министр-президент и его спутники остались дожидаться утра в помещении кордегардии. Что-то оно им принесет! Кроваво-красное, оно медленно поднималось над горными пропастями.

В девятом часу в Гогенарбурге появился офицер герцогской лейб-гвардии в сопровождении конвоя и предъявил приказ:

«Комиссию арестовать и представить безотлагательно для казни в мой замок. Альфред».

А из Кронбурга по-прежнему никаких вестей, никаких распоряжений, на основании которых можно было бы действовать энергично и успокоить население, приготовившееся к смертному бою за герцога.

Бауманн фон Брандт побледнел, как полотно.

«Для казни!» Что если он в самом деле имеет дело с людьми, готовыми повиноваться этому сумасшедшему?

Между тем распоряжения впавшего в безумную ярость герцога сыпались градом.

Бауманна фон Брандта должны доставить ему живого, он будет замучен до смерти на его глазах. Врачей, которые осмелились на такое дело, он велит изжарить на своей придворной кухне живьем и будет кормить их мясом своих собак. К остальным он будет милостив и велит сбросить их в зияющую пропасть горных ущелий!

Лишь бы только солдаты были здесь и подоспел батальон, который он вызвал, а за ним и вся армия, которой он приказал через коменданта Кронбурга хранить непоколебимую верность ему.

Вооруженный с ног до головы, Альфред стоял в золотой столовой возле Ласфельда. Он будет сражаться — и одержит победу, отомстит врагам, выдумает ненавистным дьявольскую, еще невиданную казнь.

Офицер герцогской лейб-гвардии не хотел слушать никаких объяснении: Бауманн фон Брандт с двумя своими спутниками должны идти в новый дворец. Там в ожидании дальнейших распоряжений герцога они должны быть заключены в башню над воротами, остальные будут содержаться под военным караулом в кордегардии Гогенарбурга.

XXXV

Через короткое время караульный офицер снова явился в Гогенарбург. На этот раз все члены комиссии, как пленники, были препровождены под сильным конвоем в новый герцогский замок.

Равнина и дороги к замку уподобились военному лагерю. Все меловые скалы были заняты вооруженными людьми, готовыми по первому знаку герцога броситься на приезжих из Кронбурга и покончить с ними. Они находились в угрожающем положении.

Доктор и его ассистенты сильно струсили при этом зрелище.

Дворцовый караул принял их. «Впредь до дальнейших распоряжений герцога», — как им сказали, их заперли в ту же башню над воротами, где находился уже Бауманн фон Брандт. Все представления, сделанные в Гогенарбурге, не привели ни к чему, не помогло и предъявление подписанного князем Филиппом указа о назначении регентства. Население этих гор хранило непоколебимую верность герцогу, казавшемуся для них божеством в хорошие и плохие дни, который и теперь был еще для них непоколебимым божеством.

Беспокойно ходил Альфред в своих раззолоченных апартаментах. Он часто подходил к окну, его взгляд блуждал по дивной панораме, которую теперь заволакивала тучка тяжелого летнего дождя. Ему вспомнились дни волшебного счастья, величавого царственного уединения, в котором он жил, высоко над всеми смертными людьми, а теперь?

Нет, он одержит победу, его телеграфный приказ уже пошел в Кронбург. Ласфельд уже вызвал верный батальон из ближайшего гарнизона. Его солдаты явятся и займут этот замок, поднимется весь его народ и окажет сопротивление изменникам. Он соберется около него, своего герцога, если только и здесь, в горах, не найдется изменника.

И тогда горе врагам его!

Горе Бауманну фон Брандту и его авторитетам — арлекинам и паяцам, которые осмелились посягнуть на его герцогское величие и в угоду другим объявить его, помазанника Божия, больным! О, он встретил бы их штыками и пулями, если б уже был здесь батальон, которого он так нетерпеливо ждал.

Вошел адъютант фон Ласфельд.

— Ваше высочество!

— Послали ли вы уже манифест к моему народу и войску, Ласфельд, отправлен ли уже приказ батальону и депеша его королевскому высочеству кронпринцу?

— Ваши приказания уже исполнены, ваше высочество. Комендант Кронбурга объявит столице ваш призыв к соблюдению присяги. Ответ его королевского высочества также скоро будет у вас в руках.

— Отлично! Все идет хорошо! О, негодяи! Я велю зажарить их живьем на моей кухне и кормить собак этим лакомством, понимаете? А для Бауманна фон Брандта и этих его авторитетов, обезьян его превосходительства, я выдумаю такую казнь, о которой никто еще не слышал! Я запру этих обезьян в клетку и буду показывать их народу, как первоклассную редкость. Да, да, да, все это я сделаю, Ласфельд.

— Ваше высочество! Ваша самоуверенность и мужество делают вам честь, но…

— Что но?

— Вашему высочеству не следует в такой решительный час упускать из виду и благоразумие.

— Благоразумие?

— Да.

— Говорите, Ласфельд.

— Положение, которое заняли власти в Гогенарбурге, заставляет задуматься.

— Что это значит?

— Если я не ошибаюсь, начальник округа отправил в Кронбург телеграфный запрос.

— О чем? И почему?

— Мне сказал об этом по секрету один чиновник герцогского почтамта.

— Запрос о чем?

— Я не смею этого сказать, ваше высочество…

— Я приказываю вам, Ласфельд.

— Запрос о том, действительно ли дядя вашего высочества, князь Филипп, назначил регентство…

— Регентство?

При этом слове Альфред побледнел, как полотно.

— Регентство, Ласфельд? — повторил он еще раз. — Это значит, что в Кронбурге за моей спиной украли мою корону.

— Да, ваше высочество.

— Да…

С минуту герцог стоял, как окаменелый.

— И начальник округа спрашивал об этом… и если ответ из Кронбурга?..

— Если ответ будет получен в утвердительном смысле, тогда, ваше высочество…

— Тогда?..

Ласфельд молчал.

— Нужно повесить изменников, Ласфельд, и этого начальника округа. Понимаете, Ласфельд? Это мой приказ. Пусть дворцовый караул немедленно выведет всех членов этой проклятой комиссии на двор замка и расстреляет их сейчас же на моих глазах, так приказывает благоразумие, Ласфельд.

— Ваше высочество!

— Идите, торопитесь исполнить мой приказ. Впрочем, подождите. Не на моих глазах, нет, нет! Я не могу видеть кровь! Нет, нет!

Ласфельд удалился.

Что ему делать? Неужели герцог в самом деле объявил своим манифестом кровавое военное право? Неужели это было единственным средством? А те в Кронбурге?..

В глубоком раздумье шел он по двору замка, направляясь к помещению караула, чтобы посоветоваться с караульным офицером.

Войдя в кордегардию, он увидел начальника местного округа. У него в руках была телеграмма, гласившая, что собственноручный указ князя Филиппа о регентстве, скрепленный ответственными министрами, вступил в силу.

Слезы стояли в голубых глазах человека, передававшего ему эту телеграмму. Высокий Ласфельд вздрогнул всем телом и зарыдал, как дитя.

Герцог погиб. Это известие из Кронбурга возвращало свободу членам комиссии, освобождало и его самого, и гогенарбургских властей от присяги на верность и делало из них государственных изменников, если бы они исполняли распоряжения лишенного престола и объявленного душевнобольным герцога.

В эту тяжелую минуту Ласфельд понял положение вещей.

Вследствие этой телеграммы, по распоряжению начальника округа, который брал на себя всю ответственность, члены комиссии были освобождены из-под ареста. Сначала вышел Бауманн фон Брандт, затем его спутники. С ближайшим поездом они вернулись в Кронбург.

Только доктор и его ассистенты остались в Гогенарбурге и ожидали страшного часа окончательной развязки, которая теперь была уже не за горами.

Пока Альфред воображал, что его приказы будут исполнены, пока он посматривал, не покажутся ли на западе равнины блестящие каски и ружья батальона, идущего на его освобождение, измена уже совершилась в кордегардии его собственного замка. При помощи какого-то обрывка бумаги он был смещен с престола и отдан на произвол доктора и его ассистентов.

Он еще не знал ничего, но уже предчувствовал недоброе.

Тихо вошел Ласфельд.

— Исполнено мое приказание?

— Ваше высочество…

— Исполнено мое приказание?

— Нет.

— Нет? Изменник!

— Я снесу это оскорбительное слово, ваше высочество. Начальник округа освободил из-под ареста членов комиссии. Телеграмма…

— Ха-ха-ха! — загремел Альфред. — А мой батальон?

— Я боюсь, ваше высочество, что он прибудет не так скоро, как я полагал.

— Чего же вы боитесь?

— Я боюсь, ваше высочество, что из предосторожности командование вашим батальоном будет передано в Кронбурге корпусному командиру.

— Разве я не герцог?

— Не знаю, ваше высочество, герцог ли вы теперь.

— Что?

В отчаянии Альфред замахал обеими руками и стал рвать на себе волосы.

— Что вы сказали, Ласфельд? Что мне делать?

— Опаснее всего медлить, ваше высочество. В вашем распоряжении всего несколько часов. Спешите ими воспользоваться. Бегите за границу! Телеграмма кронпринца еще в пути, ищите убежища у его королевского высочества кронпринца и его супруги кронпринцессы Матильды!

Словно молния блеснула на бледном, как полотно, лице Альфреда при этом имени.

— Голубка равнины кружится вокруг горного орла, Ласфельд, — сказал он вдруг. — Впрочем, вы этого не понимаете.

— Я, действительно, этого не понимаю, ваше высочество. Бегите на территорию соседнего дружественного вам государства. До границы всего несколько часов. Умоляю вас. Ручаюсь вам моей жизнью, что я благополучно доставлю вас туда. Следуйте за мной верхом по охотничьей тропе, выйдете через задние ворота, бежим к пропастям, оттуда на виллу и дальше ущельем!

— Нет! Я хочу сопротивляться им!

— В таком случае спешите в Кронбург, покажитесь народу, покажите стране, что вы не то, за кого вас принимают.

— Нет! Нет! Батальон явится сюда, Ласфельд, и я буду защищаться. Замок достаточно крепок. Что такое?

Кто-то постучал в дверь комнаты. Альфред вздрогнул.

— Это они, Ласфельд, это они. Все изменяют мне.

Вошел лакей.

— Телеграмма вашему высочеству.

Дрожащими руками раскрыл Альфред депешу.

«Поезжайте в Кронбург, но сейчас же. Отстаивайте сами свои права. Слышите — ваши права, перед ландтагом вашей страны. Матильда будет недалеко от вас, на озере, около Лаубельфингена. Мы сделаем, что можем. Кронпринц Карл».

— Голубка защищает орла. Видите, Ласфельд, Матильда находится недалеко.

— И ваше высочество едете сейчас в Кронбург?

— Нет! Я встречу их пулями!

— А если батальон… Герцог, герцог!

— Идите назад, — послышался голос лакея.

— Что там такое?

В это время какая-то дама, одетая в черное платье и с вуалью, вбежала в комнату!

— Кто вы? Что вам здесь нужно? — закричал герцог, охваченный страхом и ужасом.

— Она пробежала мимо часовых, по ней стреляли, но не могли ее удержать. Она бросилась наверх и разыскала апартаменты вашего высочества… какая-то сумасшедшая… — оправдывался лакей.

— Что вам здесь нужно и кто вы? — снова спросил герцог.

— Я иностранка. Я живу в Гогенарбурге для лечения. Герцог, ваше высочество, спешите в Кронбург, покажитесь столице, пока еще не поздно. Врач со своими помощниками ждут только ночи, чтобы схватить вас! Я это знаю точно. Спешите в Кронбург и покажите стране, что вы еще герцог.

— Нет.

Альфред подошел к окну.

— Они должны подойти! Мой батальон должен прийти! Таков был герцогский приказ! Если они не придут, это будет государственной изменой. Нельзя найти трех сотен герцогских подданных, которые все вдруг стали бы изменниками, нет! Нет! Нет! Они должны прийти!

— Герцог, — заговорила опять закутанная вуалью дама, — спешите в Кронбург и положитесь на народ, разорвите сеть придворной лжи, выступите перед представителями герцогства, покажитесь ландтагу. Тогда они не посмеют!

— Нет! Нет! Нет!

Только это роковое слово и срывалось с уст Альфреда.

Он вышел из комнаты.

Он не мог видеть эту даму, он чувствовал перед нею какую-то слабость, как будто он готов был уступить ей.

Ласфельд отправился за ним по пятам.

— Послушайте, Ласфельд, — вдруг сказал он. — Нужно защищать замок до последней крайности, пока не подоспеет на выручку нам батальон. Но на всякий случай приготовьте мне яду. Живым они меня не возьмут, и в ящик я запереть себя не дам. Меня им не удастся запереть живым, Ласфельд. Клянусь своей жизнью.

— Но, ваше высочество, — пытался успокоить его адъютант.

— Нет, Ласфельд, никогда. Если мне изменит этот батальон, как изменил этот начальник округа в Гогенарбурге, как изменил князь Филипп и все министерство, тогда я приму яд. Если мне не дадут этого, я брошусь вниз с отвесной скалы в пропасть. Живым я не сдамся, даже если…

— Даже если?

— Даже если погаснет последний луч надежды! Разве вы не читали, что Матильда находится недалеко. Не вы ли говорили, или эта женщина, что они хотят отправить меня в Турм?

— Так говорила эта женщина. Ваше высочество, все, что я теперь делаю, я делаю только из любви к вам. Из Кронбурга пришел приказ задерживать все телеграммы и письма на ваше имя. Об этом четверть часа тому назад сообщил почтмейстер из Гогенарбурга. Но по моей просьбе он отдал мне вот это письмо. Я передаю его вашему высочеству с опасностью, что меня обвинят в государственной измене и расстреляют в Кронбурге.

Альфред понял.

Он схватил Ласфельда за руку и сделал то, чего не делал ни с одним из своих подданных: поцеловал его в щеку.

— За верность, Ласфельд.

Он раскрыл небольшой пакет, который ему передал адъютант. На нем была печать с лебедем, которую он когда-то, много лет тому назад, подарил Матильде на своем Острове роз.

«Письмо, запечатанное этой печатью, я прочту даже в минуту своей смерти», — пронеслось вдруг у него в голове.

И он стал читать:

«Голубка орлу.

Я нахожусь в гостинице в одной маленькой деревеньке на берегу Лаубельфингена. Они повезут тебя на наш берег, в замок Турм, следуй за ними. Дальнейшие известия получишь в том тайном месте, знаешь, на озере, где когда-то мой челнок тайно причалил однажды ночью. Служитель в Турме, старик Венцель, предан тебе. Отдай ему золотой ключ и жди! Матильда».

Радость прошла по лицу Альфреда.

— Вы оказали мне величайшую услугу в жизни, Ласфельд, — сказал он. — Я очень благодарен вам.

— Из любви к вам, ваше высочество, — сквозь слезы отвечал верный адъютант.

Альфред подошел к окну.

— Они идут сюда, Ласфельд они идут!

— Да, они идут, ваше высочество, — мрачно отвечал адъютант.

На повороте горной дороги в самом деле видны были светлые мундиры и блестевшее оружие.

— Да это не стрелки! — вдруг в ужасе воскликнул Альфред.

— Нет, ваше высочество, это караул, присланный из Кронбурга. Он сменит дворцовый караул, и ваше высочество превратитесь в пленника. Меня арестуют и, как государственного изменника, отправят в столицу. Не забудем этого часа, ваше высочество, что бы потом с нами ни случилось, будем ли мы в казематах Кронбурга или на Лаубельфингенском озере.

— Не забудем, Ласфельд.

Герцог и его адъютант протянули друг другу руки.

Они стояли у окна и смотрели, как караул князя Филиппа сменял караул герцога.

— Изменники сдают мой замок! — зарыдал Альфред.

И он не ошибся.

Священный замок Грааля быль занят войсками князя Филиппа. Герцог превратился в пленника.

Минуту спустя Ласфельд в сопровождении двух офицеров ехал в Кронбург, где ему было предъявлено обвинение в государственной измене.

— Голубка ждет, — мрачным тоном повторял про себя Альфред.

XXXVI

Мертвая тишина царила теперь в золотых покоях дворца, по которому беспокойно ходил взад и вперед Альфред. Ласфельд уехал, проходили часы, а он не возвращался.

Наконец герцог понял весь ужас своего положения.

Манифест о назначении регентства был объявлен всей стране, он сам заперт в этом уединенном дворце, охрана которого так бесстыдно была поручена его врагам, и отрезан от всего мира. Изменники-слуги — вот кто теперь окружали его непосредственно.

Какой неблагодарностью платят ему теперь те, кто в течение десятков лет боготворили его и носили его на руках!

А тут еще придет этот страшный человек, научный авторитет которого с холодным смехом бросил его с солнечной высоты его славы в жуткий мрак величайшего из человеческих бедствий, придет с ассистентами и помощниками, как палач, который тащит на плаху неспособную к сопротивлению жертву! Он явится! Явится непременно!

Герцог стал похож на какое-то привидение. В высоких зеркалах золотых колонн отражалась его печальная фигура, перед которой он сам содрогался. Его лицо сделалось белым, как у мертвеца, ни кровинки в щеках, черные волосы свисали в беспорядке на его высокий белый лоб, походка стала колеблющейся, а великолепные большие черные глаза, на которые любовались тысячи народа, светились каким-то неприятным огоньком.

Беспокойно из залы в залу ходил он своим неверным шагом. Он уже не видал золота, не видал великолепных картин на этих мраморных стенах, представлявших сцены из творений маэстро и вызывавших в нем когда-то в часы его страшного уединенного счастья такой восторг.

Он мог сосредоточиться только на одной мысли — на единственном страстном желании во что бы то ни стало, даже ценою его герцогской жизни, убежать от этого человека, осмелившегося на такое дело. О, как ненавистен был ему этот человек!

Он еще поплатится, что бы из этого ни вышло! Что если он теперь, сейчас, ускользнет от этого человека, наложив на себя руки? Тогда победа будет выиграна.

И вдруг ему блеснул слабый луч надежды — письмо Матильды!

Конечно, они были всемогущи, они могли бороться и с кронпринцессой, и с ее любовью, ради которой она решилась освободить его!

Он переходил от окна к окну. Его взгляд скользил по любимым горам, окутанным туманом в этот дождливый душный день, свидетелям его детства и юности, восходящей звезды его бесконечного царства красоты и величия. Он должен теперь навсегда проститься с ними, с голубыми горными цветами, с озерами, блеск которых сегодня сменился серым, тусклым, свинцовым колоритом.

В конце концов лучше теперь же и сразу положить всему конец. Кто знает, этим ли ограничивается то, что предстоит ему вытерпеть от Бауманна фон Брандта и его кукол?

Плохо было бы для доктора, если б он нашел здесь труп, если б замок в тот самый момент, когда он войдет в него, опустел, если б он принудил герцога этой страны к самоубийству на глазах всего мира.

Да, он так и сделает. А Матильда? Голубка хочет помочь ему, но ведь это слишком поздно после всего происшедшего! Нет, они не поймают его, им не удастся захватить его!

С каким достоинством умирали герои Рима и мудрецы древности, о которых он читал, о которых он мальчиком учил в Гогенарбурге! Но ведь и он способен умереть с венком роз на голове, с кубком вина в руке!

Он сам не мог дать себе отчета, сколько времени он беспокойно, в полном одиночестве проходил по золотым комнатам.

Когда он опять подошел к окну, спускалась уже ночь. Дождь лил тяжелыми потоками на великолепные, теперь совсем потонувшие в тумане горы его любимой долины. Это облегчало ему прощание с ними, на него нашло какое-то ледяное спокойствие, желание смерти, если б край его царственной мечты предстал пред ним в этот последний день во всей своей величавой красоте.

Бросить все — корону и пурпурную мантию, которую у него украли, эти замки с их сказочной роскошью, бросить последнюю сладкую мысль о надежде, отвергнуть даже любовь Матильды — единственной, которая оказалась готовой сохранить свою верность до гроба! Погрузиться в сладкую нирвану, войти в сладкую Валгаллу, где ждут его герои седой старины, столь ими любимые Вотан и Брунгильда, Зигмунд и Зигурд! Да, да!

С твердой решимостью он подошел к двери и позвонил.

Немедленно явился лакей.

«И этот был изменником, как все они были изменниками, — пронеслось в голове Альфреда при виде лакея, поседевшего на службе герцога. — Один только старик Венцель в Турме сохранил верность, как пишет Матильда. Ах, если б он ей верил, если б он доверял ей, не было бы теперь нужды делать это!»

Нет! Он не может перенести, чтобы этот палач Бауманн фон Брандт и его помощники из этого неслыханной роскоши замка Грааля потащили его в Турм! Нет, никогда!

— Принеси мне вина, — сказал он лакею. — Побольше, понимаешь? Замороженного шампанского. Надо быть веселым, братец, и смыть с себя заботы. Вина, вина!

Лакей вышел.

С четверть часа сидел Альфред, погрузившись в глубокое раздумье.

Наконец явился лакей и принес то, что ему было приказано.

— Чего ты примешал к вину, мой милый? Что тебе дал этот доктор? Скоро же он действует!

— Никак нет, ваше высочество, клянусь жизнью, ничего не подмешано!

— А ты сделал бы лучше, если б положил в вино чего-нибудь, что быстро помогает, понимаешь? Действует быстро и верно и облегчило бы мне страшный прыжок в бездну.

Слуга налил бокал вина, которое Альфред выпил с жадностью. Потом он вынул из стола золотой портсигар и закурил папиросу.

Быстро пил он стакан за стаканом игристое шампанское.

— Теперь принеси мне ключ от замка Турм. Довольно пить.

Молча исчез старый лакей.

Альфред ждал.

Не послышались ли ему шаги нескольких людей по мраморным лестницам замкового двора?

Что это?

Он тихонько открыл дверь.

— Ключ от Турма! — крикнул он.

Вошел слуга.

— Ключ от Турма затерян, ваше высочество, — доложил он, заикаясь, — его никак не могут найти.

— Лжец, — закричал Альфред, — подлый лжец, предатель, я задушу тебя. В молодости меня звали Геркулесом, я расправлюсь с тобой по-своему, да и со всеми другими. Я хочу, чтобы ключ от Турма был здесь, слышишь ты. Ключ! Вот тебе мой герцогский приказ!

Слуга поспешил отойти от него.

Герцогский приказ!

Альфред мрачно засмеялся. Он уже больше не… Филипп… а он — больной… не герцог… с ним можно поступать, как угодно.

— Ключ, — заскрипел он зубами в припадке дикого отчаяния, — ключ от Турма!

Слуга исчез.

Альфред сел за золотой стол в столовой. Бутылка с шампанским была наполовину пуста. Он поспешно вылил то, что осталось.

Вдруг папироса выпала из его дрожащих рук. На этот раз он не ошибся, на этот раз это не было галлюцинацией его чересчур раздраженных чувств. На мраморной лестнице дворца слышны были какие-то голоса. Кто это говорил и с кем?

Он поспешил к окну.

А что если он распахнет его, одним прыжком очутится на плитах дворцовой мостовой и разобьется вдребезги у ног этого предательского караула, как некогда разбился у ног дворцовой стражи в Кронбурге драгоценнейший бюст Адельгейды? Что, если он это сделает?

Окно было крепко закрыто. С трудом удалось ему открыть высокие его половинки, разбухшие от бывших все эти дни дождей.

Вдруг вошел лакей и доложил:

— Ваше высочество, ключ от Турма нашелся.

Альфред бросился к двери, которая вела в переднюю.

Страшное «ах!», которого нельзя забыть, вырвалось у Альфреда при виде того, что представилось его глазам. Согнувшись в низком поклоне, перед дверью столовой стоял этот ужасный, ненавистный человек, которому он в эту минуту желал смерти. Его сопровождал его ассистент и целый штат больничной прислуги. Все входы в замок, все двери, все лестницы были заняты этими людьми.

Трепещущий свет свечей, зажженных по приказанию герцога на лестнице, освещал теперь высокую фигуру Альфреда посреди всей этой более чем царственной роскоши.

Робко отошли все в сторону. Никто не решался прикасаться к нему. Несмотря на знаки доктора, приказывавшего схватить его, ассистенты в благоговении отступали. Даже в эту минуту он был недосягаем и он это чувствовал.

Еще раз сорвалось с уст герцога это ужасное «ах!»

— Прошу ваше высочество возвратиться в ваши апартаменты, — услыхал он голос врача. — Ваше высочество, это самая тяжелая для меня обязанность в жизни…

— Лицемер, — прошипел сквозь зубы Альфред. — Дальше, дальше! Произносите скорее ваш приговор!

— Это самая тяжелая для меня обязанность в жизни. Четыре авторитета дали отзыв о состоянии здоровья вашего высочества, и князь Филипп…

— Князь Филипп… да, я знаю.

— Принял регентство. Мне приказано сопровождать ваше высочество в замок Турм.

— Отлично. Едем в Турм.

— Если ваше высочество согласны, то экипаж будет готов в четыре часа.

— Что же будете там делать? — сорвалось у герцога. — Ну, идите, господин профессор и мудрец, идите. Здесь вам не место.

И он направился обратно в комнаты.

Доктор с ассистентами и двумя служителями следовал за ним по пятам.

— Не нужно, — сказал герцог. — Не нужно этого! Оставьте меня одного, это мне неприятно. Я ведь славился своей львиной силой, молодцы. Ну, профессор, идите со мной.

В золотой комнате дворца, где стояла великолепная кровать, украшенная белыми и голубыми страусовыми перьями, Альфред стал милостиво беседовать с доктором.

Но вдруг он впал в ярость.

— Как вы осмелились объявить меня больным? — закричал он. — Вы меня раньше никогда не видали и не исследовали.

Ответ доктора показался Альфреду заученными словами попугая.

— Не нужно! Почему же другие подвергаются наблюдению в течение целых месяцев. Например, преступники и подобные им люди. А я ведь герцог.

— Материал, собранный актами, вполне убедителен, он даже подавляет, — невозмутимо продолжал доктор.

— Отлично! Материал, собранный моим врагом Бауманном фон Брандтом! А как долго будет продолжаться ваше лечение, профессор?

— Ваше высочество, — отвечал доктор, — в конституции сказано, что если царствующий государь окажется неспособным к правлению более, чем в течение года, тогда назначается регентство. Следовательно, самый короткий срок — год.

— Благодарю вас. Это едва ли продолжится так долго, уверяю вас, профессор, но мы будем с вами добрыми друзьями. Итак, мы едем в Турм?

— Я уже имел честь доложить вашему высочеству приказание, данное мне князем Филиппом.

— Скажите, пожалуйста, профессор, почему вы не исполнили вашего дела быстрее и лучше? Поступите со мной лучше как с султаном! Для вас при ваших огромных научных знаниях это — сущие пустяки: отправить на тот свет человека, который становится в тягость! Но теперь, пожалуйста, выйдите из комнаты, мне неприятно ваше общество! Нам это удовольствие еще предстоит довольно часто, мы будем добрыми друзьями. А теперь идите! В четыре часа можно будет ехать. Я готов ко всему.

При этих словах Альфреда доктор поднялся и вышел со всеми своими ассистентами.

Альфред подал знак и служителям, но они остались.

— Как, впрочем, хотите, — сказал Альфред с гордой улыбкой. — Как хотите! Вы меня не стесняете. Перед лицом герцога вы — воздух, пар!

С холодным спокойствием Альфред лично занялся приготовлениями к переезду и отдавал распоряжения.

В четвертом часу, когда наступили уже сумерки, к высокому подъезду дворца подкатила четверка. Альфред сел в карету. Он, как всегда, ехал один в своем экипаже. У окна кареты ехал караул, на козлах, вместо герцогского лейб-гвардейца, сидел больничный служитель.

Лишь немногие вышли, плача, на величавую дорогу в Гогенарбург и долго смотрели вслед герцогской карете.

Сзади в коляске ехал главный доктор с ассистентами.

Дождь лил, как из ведра.

На повороте дороги Альфред отер рукой мокрые от дождя стекла в дверцах кареты и долго смотрел вверх на чудный замок-мечту и вниз на Гогенарбург, где прошли его детство и юность, которые никогда уже не повторятся, не вернутся!

Ехали целых десять часов.

Ни одного слова не сказал герцог.

Когда доехали наконец до южного берега Лаубельфингенского озера, пришлось переменить лошадей. Альфред попросил стакан воды, который принесла ему почтмейстерша. Он осушил его одним глотком и с дружеской благодарностью отдал его обратно женщине, которая знала его в расцвете его счастья. Легким кивком приветствовал он дачников, почтительно собравшихся на берегу озера, на этот раз серо-свинцового цвета. Затем карета повернула в восточном направлении и повезла Альфреда вдоль хорошо знакомого ему берега.

Через столько лет он опять увидел свое озеро в дождь и в каком положении!

— Адельгейда, Матильда! — беспрестанно проносилось у него в голове.

Ни одной горы не было видно. Нельзя было различить ничего на противоположном берегу. Не видно было ни Лаубельфингена, ни его острова, ни того места, где любовь идет на его освобождение, — ничего, ничего! Все серо и непрозрачно!

На ближайшей колокольне пробило полдень, когда четверка с герцогом въехала в парк замка Турм.

«Здесь это началось, — пронеслось у Альфреда в голове, — и здесь должно…»

Быстро вышел он из кареты и, несмотря на проливной дождь, обошел весь замок.

— Ничего не переменилось, все осталось по-прежнему, — тихо сказал он самому себе.

Среди слуг, собравшихся для приветствия герцога, он заметил старика Венцеля.

Альфред подошел прямо к нему.

— Это хорошо, что вы здесь служите, Венцель, очень хорошо, — заметил он.

С этими словами он вошел в замок.

XXXVII

При входе в замок саркастическая улыбка оживила до сих пор неподвижное, как мрамор, лицо герцога: все комнаты были меблированы словно для глупца.

— Недолго придется тебе стараться, господин профессор, — произнес он сквозь зубы.

Ручки у дверей и окон были отвинчены, так что их нельзя было открыть. В двери комнаты, которую Альфред когда-то сам украшал великолепными картинами и дивными предметами искусства, сделано было отверстие для наблюдений. Тяжелые предметы, о существовании которых он отлично знал, ибо он знал этот замок во всех подробностях и помнил их, были удалены.

В средней комнате первого этажа стоял стол, накрытый на три прибора.

— Возьмите прочь эти приборы, — сказал герцог стоявшему здесь слуге, — я хочу обедать один.

Короткий энергичный жест показал главному доктору, который явился было со своим ассистентом, какое серьезное значение придает Альфред этому приказанию.

— Со свитой, господа, или с прислугой, как желаете, но не со мной.

Главный доктор и его ассистент, вежливо поклонившись, удалились.

Осталось только двое слуг.

— Мне будет прислуживать старик Венцель, — приказал герцог.

Один из прислужников вышел, чтобы сообщить главному доктору об этом желании герцога.

— Отойдите оба в соседнюю комнату и наблюдайте за его высочеством и Венцелем через отверстие в двери. Впрочем, следует исполнять всякое желание его высочества. Так гласит приказ его светлости регента.

Альфред стоял у окна. Он смотрел вниз, на мокрый от дождя парк и ждал. Угнетающая духота грозового дня чувствовалась в затхлом воздухе комнаты. По своей привычке он хотел было открыть окно и вдруг вспомнил о невероятном деле, которое решились сделать с ним.

Альфред с силою сжал зубы. Прыжок из Турма в горную пропасть был бы лучше всего.

Вошел старик Венцель.

— Ваше высочество изволили требовать?

— Послушайте, Венцель, кто здесь главный повар?

— Брейтенберг, ваше высочество.

— Вы знакомы с ним?

— Он уже несколько лет служит в Турме. Он из одного местечка со мной, недалеко от Лаубельфингена.

— На него можно положиться?

— Он верен, как пес, вашей светлости.

— Не слыхали вы чего-нибудь о том, что эти господа, эти врачи на кухне примешивают что-то к кушаньям?

— Никак нет, ваше высочество.

Альфред повернулся. Его взгляд упал на отверстие в двери. Ему показалось, что один из служителей пристально смотрит на него.

Альфред вынул из кармана платок.

— Повесьте этот платок на двери, перед отверстием, Венцель!

— Я не смею, ваше высочество.

— В таком случае я сделаю сам.

Он взял вилку со стола и с силою воткнул ее сквозь платок в твердое дерево двери.

— Вот так. Я научу вас.

И он опять обратился к Венцелю.

— Теперь подавайте. Подойдите ближе. Мне нужно поговорить с вами, Венцель.

— Что изволите приказать?

— Знаете вы Остров роз, Венцель? — заговорил Альфред, быстро проглотив куска два.

— Ваше высочество, я много лет служил там. Старый садовник Вейльман…

— Он все еще там?

— Так точно.

— Вы знаете, стало быть, павильон на острове, в нем мой рабочий кабинет и стол…

— Я знаю, ваше высочество. Ключ к этому столу только у вас и у кронпринцессы.

— Совершенно верно, Венцель. Вы что-нибудь слыхали о кронпринцессе?

— Ее королевское высочество уже четвертый день изволят жить там, в гостинице, недалеко от Лаубельфингена.

— Отлично, отлично… Убирайте!

Он вдруг притянул к себе старого служителя и шепнул:

— Чтобы ни один человек не знал об этом, заклинаю вас, Венцель!

— Никто не узнает, ваше высочество!

Маленький золотой ключик очутился в кармане Венцеля.

— Откройте стол, Венцель. Вы знаете который — маленький стол из черного дерева, и принесите мне все, что найдете в его ящике.

— Что же я могу найти в ящике?

— Небольшой пакет с письмом.

— А как я передам его вам?

— Завтра к завтраку я закажу бутерброд. Подадите его мне вы, положите письмо между двумя ломтиками хлеба. Понимаете? Как будто письмо ломтик мяса.

— Слушаю, ваше высочество.

— Поняли!

— Совершенно.

— Когда наступит ночь, садитесь в лодку, как будто для прогулки по озеру или для ловли рыбы, по этакой погоде. Рыба клюет при такой погоде! Потом мчитесь на остров и в тиши ночной исполните мое приказание.

— Слушаю, ваше высочество.

— Это вкусно, я сыт. Теперь я хочу отдохнуть. Скажите, чтобы меня отвели в спальню.

Венцель ушел.

Тотчас же вошли два служителя.

— Я хочу отдохнуть, — высокомерно сказал им герцог. — Вы поможете мне раздеваться.

Альфред пошел вперед, направляясь в хорошо знакомую ему голубую спальню.

Служители шли за ним.

— Довольно одного. Я хочу еще бегать и двигаться.

Был пятый час, когда герцог улегся в постель. Сильное возбуждение предшествовавших дней, сильное напряжение силы воли и самообладания, с помощью которых он овладел порывами своей бешеной ярости, все это вызывало в нем сильную слабость.

Он впал в глубокий, свинцовый сон, без сновидений, который к утру стал беспокойным.

— Венцель должен прислуживать мне в постели, — приказал он, проснувшись. — Пусть он принесет мне бутерброд с белым мясом и чашку чаю.

Вошел один из служителей. Он хотел было помочь ему одеться.

— Не надо, братец, — вскрикнул Альфред, увидев входящего. — Я останусь в постели. Я пью чай всегда в постели. Не надо. Венцель сейчас все принесет.

— Он уже ждет в передней приказаний вашего высочества.

— Тогда пусть он сейчас же придет сюда.

Когда Венцель показался в дверях, Альфред заметил, что служитель сделал какое-то движение. Он схватил тарелку, на которой Венцель нес завтрак.

Альфред хотел вскочить и удушить этого человека, но одумался.

Ожидание смирительной рубашки, крушение всех его планов, невозможность отомстить тому, кто столкнул его с солнечной высоты в такое жалкое состояние, сделали свое дело. Он еще раз сдержал себя.

Предосторожность служителя оказалась, впрочем, излишней. Он захватил с тарелки только нож, который дворцовый повар положил вместе с хлебом. Он, очевидно, хорошо знал этих корифеев науки.

Может быть, после вчерашней непонятной и своевольной выходки, которую он себе позволил, был приказ главного доктора не давать ни ножей, ни вилок, а только ложки.

Венцель подошел к его постели и лишь слегка кивнул головой. Герцог понял его.

Наблюдавший служитель ушел в соседнюю комнату. Альфред явственно заметил, что он смотрит в отверстие в двери. Он взял хлеб с тарелки и как будто нечаянно уронил его на постель, но тотчас же поднял его и съел до последней крошки. Письмо незаметно упало между подушками.

Затем Альфред наскоро выпил чай и снова повернулся к стене, как будто ему хотелось спать.

Закрыв письмо обеими руками и притворяясь спящим, он стал читать:

«Голубка орлу.

Сегодня, когда станет смеркаться, между семью и восемью часами, в густом кустарнике на южном конце Турмского парка будет ждать небольшая лодка с зеленым фонарем. Удали всех, если можно и врача, постарайся достичь этого места и садись в лодку на другом берегу. Мои лошади будут ждать, оседланные и готовые отправиться в путь. Через два-три часа мы достигнем границы моей страны. Тогда ты будешь под покровительством Карла.

Матильда».

Когда он прочитал эти строки, на него нашло удивительное спокойствие. Он прикрепил это письмо к пуговице своей рубашки и скрыл его на своем теле.

Еще с четверть часа притворялся он спящим, затем быстро встал и дернул за звонок. Он уже был на ногах, когда вошли оба служителя. Он приказал им помочь ему надеть верхнее платье. Сегодня он пожелал надеть простой штатский костюм, который был для него заказан. Далее он приказал подать себе летнее пальто и мягкую фетровую шляпу с драгоценной брильянтовой брошкой, говоря, что он хочет прогуляться по парку.

Было одиннадцать часов утра, когда к нему явился, по его требованию, главный доктор со своей вечной улыбкой на лице.

Альфред пошел ему навстречу и протянул руку.

Согласно установившемуся церемониалу профессор ждал, пока герцог сам не заговорит с ним.

— Ну, как вам показалась поездка, господин профессор? — раздался наконец голос Альфреда. — Я великолепно себя чувствую, спал отлично, а бутерброд доставил мне истинную радость. Слышите, человек науки, истинную радость! Я проглотил хлеб и все, что в нем было, с волчьим аппетитом. Готовы вы отправиться на прогулку? Я хочу пройтись по парку. Если вы хотите идти вместе, буду очень рад. Мне очень хотелось бы поговорить с вами о вашей науке.

Доктор был чрезвычайно удивлен. Он вовсе не представлял себе своего пациента таким. Никакого угнетения, никакого следа меланхолии! Весел и возбужден, ясен и понятен! Впрочем, это бывает периодически.

— Я к услугам вашего высочества.

— Отлично.

Доктор ушел. Он отправился к одному из своих ассистентов и поручил ему послать немедленно князю Филиппу телеграмму следующего содержания:

«Здесь все обстоит отлично».

После этого он пошел с Альфредом. Он шел в почтительном отдалении от него, но Альфред сделал ему знак приблизиться. Парк был окружен жандармами, которым было строго приказано немедленно скрываться из глаз, как только они завидят герцога. Это, однако, не укрылось от Альфреда.

«Они могут затруднить исполнение моего плана», — подумал он.

В некотором отдалении от обоих гуляющих следовал еще служитель. Он как будто нес некоторые вещи для доктора — плед и подзорную трубу. Но Альфред знал истинные цели этого человека.

Герцог прервал разговор, с минуту постоял на одном месте и стал мрачно смотреть на этого человека.

Доктор понял.

Чтобы доставить ему удовольствие и, может быть, в надежде сделать его еще разговорчивее и веселее, доктор сделал знак, чтобы служитель не шел далее за ним. Затем они свернули с герцогом на одну из едва заметных лесных тропинок. Сторожа и служители не раз совершенно теряли их из вида.

— Пойдемте к берегу озера, профессор, — предложил Альфред. — Там есть скамейка, с которой открывается чудный вид. Правда, сегодня все тонет… тонет в дожде, профессор, а все-таки…

— Как изволите приказать, ваше высочество.

— Там мы можем спокойно болтать, профессор. Мне интересно узнать кое-что о вашей жизни и о вашей науке. В молодости мне говорили, что вы — большая величина, гений в вашей области. Вы еще можете увеличить свою славу, ведь вы еще человек не старый?

— Мне шестьдесят два года, ваше высочество.

— В самом деле? По виду вам этих лет дать нельзя.

Герцог пошел по узкой дорожке, которая шла прямо вниз, к берегу озера.

— Я еще могу бегать, как серна, профессор, несмотря на свою полноту, — шутил Альфред.

— Это удивительно, ваше высочество. А я уже едва ли в состоянии.

— Посмотрите… Мои руки еще сильнее, чем ноги.

Альфред бросил лукавый взгляд на тщедушную фигуру ученого.

— Вот скамейка. Сядем.

Оба сели.

— Ну, расскажите мне что-нибудь о вашей жизни. Каким образом вы стали таким знаменитым человеком, таким знатоком человеческой души и тела. На мой взгляд, это самое трудное дело.

Доктор почувствовал себя польщенным. С ним ведь говорил герцог, хотя и больной, но все же гениальный в некоторых областях.

— Я начал незаметным человеком, ваше высочество, много учился, много работал, пока не удостоился приглашения вашего покойного отца занять кафедру в кронбургском университете.

— Таким образом, можно изучить известные симптомы и безошибочно определять болезнь?

— Совершенно безошибочно, ваше высочество.

— Это удивительно! Если человек пишет оперу, если строит дворцы, если тихая ночь ему приятнее, чем шумный день, если он хочет лучше уединиться в глубине горного леса, чем оставаться в толпе глупых людей, то он болен! Удивительная наука, профессор! Вы — владыка на Божьем троне, вы редкий человек…

— Есть границы всему, ваше высочество.

— Отлично! Границы! Значит до этого пункта — он здоров; а после этого — болен. А вы сами-то, господин профессор, изучили эти границы и можете их указать?

— Тут много значит, ваше высочество, опытность, наблюдение, взгляд, изощрившийся на сотнях отдельных случаев.

— Понимаю, понимаю! Однако посмотрите, погода-то разгуливается. Держу пари, что после обеда будет солнце и вечером, когда наступят сумерки, мы можем опять совершить нашу интересную и поучительную прогулку на берег озера.

— К вашим услугам, ваше высочество.

— На то я и герцог. Посмотрите, как разрослись там прибрежные кусты с тех пор, как я в течение нескольких лет не был здесь. Профессор, там положительно можно спрятаться. Прежде здесь не было такой чащи. Кустарники с течением времени заросли травой. Нужно велеть скосить ее.

Взгляд герцога, по-видимому, не отрывался от свинцовой, однообразно серой поверхности озера. Но более внимательному наблюдателю бросилось бы в глаза, что этот взгляд постоянно устремляется на берег, на то место парка, где орешники, ивы и буки, водоросли и водяные лилии образуют почти непроходимую чащу.

— На что вы смотрите, ваше высочество? — спросил доктор.

— На озеро, господин профессор, на озеро. Я его люблю с детства. Здесь я провел большую часть моего царствования.

— Я знаю, ваше высочество.

— Мальчиком я был превосходным пловцом. Я не раз переплывал у Гогенарбурга холодные воды озера, профессор, и оставался здоров. Впрочем, это было так давно. Такие телесные упражнения, кажется, весьма полезны?

— Весьма полезны, ваше высочество, — подтвердил доктор.

— Это мне говорил мой лейб-медик в Гогенарбурге. Видите ли, профессор, великое искусство всегда остается одинаковым, практикуется ли оно простым деревенским врачом, или корифеем кронбургского университета. Следовательно, есть только одно средство, исцеляющее от всех болезней.

— Что вы подразумеваете под этим, ваше высочество?

— Да одно, к которому мы все должны будем прибегнуть, вы и я, герцог и профессор. Вот почему не очень-то я уважаю вашу науку.

С этими словами герцог встал.

Он пожелал возвратиться в замок.

— Пора завтракать, доктор. Приятного аппетита! Нужно наслаждаться, пока можешь. На завтрак есть свежая спаржа с гор и рыба из озера. Это очень вкусно, профессор.

Доктор покачал головой.

Герцог говорил так ясно, так разумно, и все-таки…

И в глубоком раздумье он пошел назад в замок.

XXXVIII

Время было после завтрака. В комнате Альфреда послышался звонок.

— Пусть Венцель принесет мне кофе, — сказал герцог вошедшему слуге.

— Слушаю, ваше высочество!

Большими шагами ходил герцог взад и вперед. За эти дни он усвоил себе особый род движения, который прежде не замечался у него. Он как будто делал гимнастические упражнения и время от времени широко раздвигал руки. Можно было подумать, что он хочет испытать силу своих мускулов.

Вошел Венцель, неся на серебряном подносе кофе.

— Достаточно ли крепким ты сварил его, старина? — спросил герцог. — Что поделывает придворный повар? Был этот ученый или кто-нибудь из его помощников на кухне? Мне нужно это знать.

— Никак нет, ваше высочество, повар, как всегда, приготовил кофе и налил в чашку на моих глазах.

— Отлично.

Венцель повернулся и хотел было идти.

— Останьтесь здесь, Венцель, я хочу поболтать с вами.

— Слушаю, ваше высочество.

— Вы давно уже служите в Турме?

— Этим летом исполнилось тридцать лет, как я здесь, ваше высочество.

— Так давно. Стало быть, вам около шестидесяти лет?

— В мае мне исполнилось пятьдесят девять лет, ваше высочество.

— Подойдите ко мне, к окну.

Старый Венцель приблизился к герцогу.

— Вы верны мне, Венцель?

— Ваше высочество!

На голубых глазах старого слуги выступили слезы.

— И умеете молчать, Венцель?

— Ваше высочество!

Альфред указал рукою на серую поверхность Лаубельфингенского озера.

— Умеете ли вы молчать, Венцель, как это озеро, которое навсегда хоронит в себе свои тайны?

Слуга не нашелся, что ему ответить.

Альфред подошел к двери, в отверстии которой ему показался глаз надзирателя, и стал к ней плотно спиной.

— Пусть теперь пошпионит.

— Венцель, — тихо начал он, — в случае, если здесь, в Турме, случится что-нибудь особенное, ужасное, страшное, передайте это письмо его светлости, теперешнему регенту этой страны. Понимаете?

— Вполне, ваше высочество.

Герцог быстро сунул письмо в руки слуге.

— Нет, вы откройте это письмо и прочтите, чтобы знать, в чем дело.

Дрожащими руками старик вынул из конверта герцогское письмо и прочел:

«Освободить невинно арестованного фон Ласфельда — вот мой последний герцогский приказ.

Альфред».

— Поняли хорошо?

— Вполне, ваше высочество.

— Теперь идите. Впрочем, позовите-ка мне ассистента этого владыки в царстве духа!

— Кого изволите звать?

— Ассистента этого доктора. Я хочу поговорить с ним.

Венцель вышел.

Альфред опять подошел к высокому окну и стал смотреть на озеро.

От далекого, как бы неземного сна его разбудил голос младшего врача.

— Ваше высочество изволили меня требовать?

— Да. Не хотите ли сыграть в шахматы? Мне ужасно скучно.

— С удовольствием.

Герцог подошел к позолоченному шкафчику, стоявшему в этой комнате.

— Много лет тому назад тут были шахматы, — сказал он. — Когда я жил еще здесь с моими родителями, вас тогда и на свете не было, милейший доктор, я тогда мальчиком все играл фигурами. Верно, тут они и есть. Сядем.

Герцог вынул из шкафа шахматную доску и расставил фигуры.

— Вы возьмете красные, доктор, а я буду играть белыми. Это будет игра между жизнью и смертью.

— Как прикажете понимать это, ваше высочество?

— Я разумею цвет шахмат. Ярко-красный — цвет крови, холодный белый напоминает собою труп. Ну, начнем.

— Шахматы — настоящая королевская игра, — заметил доктор. — Она и изобретена-то была для одного царя.

— Помните вы слова гетевского Геца?

— Какие слова, ваше высочество?

— Я разумею то место, где говорится о дворе епископа Бамбергского. Как он назывался?.. «Если б я был королем, я запретил бы эту игру в моем королевстве: она раздражает меня и это вечное «шах королю» — несносно!»

— Ваше высочество обладаете отличной памятью.

— Правда, правда… на хорошее и на дурное… Шах королю. Вот каково играть со мною.

Доктор сделал вид, как будто он не слышал последнего замечания.

Альфред поднял глаза от доски.

— Теперь ваша очередь, доктор. Как вы пойдете? Как вы выпутаетесь из этой дилеммы, как вы устроите шах королю?

— А вот как.

Доктор решился сделать ход.

Альфред рассмеялся.

— Нет, доктор, в Турме вы будете посрамлены.

Слово Турм он произнес с каким-то особым ударением.

— Здесь короля защищает башня.

— В таком случае, я — конем.

— Если у вашего коня такие длинные ноги… ха-ха-ха! Ваши офицеры тоже не годятся.

— Мои офицеры?

— Да, ваши и мои, доктор. Они не могут уже помочь своему королю, они бросили своего короля. Но башня защищает его и вашему коню не удастся напасть на него. Впрочем, оставим все это, мне скучно от этой игры. Поговорите со мной о чем-нибудь, доктор.

И с этими словами Альфред отодвинул шахматную доску.

Большие черные глаза герцога бросили на молодого врача лукавый взгляд.

— Тяжелое ремесло избрали вы себе, милый друг, — сказал Альфред.

— Любовь к науке, ваше высочество, интерес к моим пациентам.

— Да, да, да… Скажите, как вы думаете, позволительно дать неизлечимому больному, но действительно неизлечимому, последнее средство?

Врач с испугом уставился на него.

— Что вы хотите сказать, ваше высочество? Какое последнее средство?

— Средство, которое приносит покой, успокоение, — ледяным тоном возразил Альфред. — Дают же успокаивающее средство, какие-нибудь порошки, доктор. Вообразите, что доза без всякого умысла оказалась слишком велика. Если бы я был неизлечимым, я был бы очень благодарен врачу, который имел бы мужество дать мне такое последнее средство.

— Мы больше не будем играть?

— Ха-ха-ха! Вы уклоняетесь от ответа, врач души и тела. Здесь кончается ваша наука, как и наука корифеев!

— Ваше высочество!

— Будем играть дальше. Ну, теперь ваша очередь, доктор, шах королю.

Острым взором смотрел Альфред на доску.

— Королева могла бы в конце концов спасти его, доктор, — говорил он с горечью. — Впрочем, нет, уже слишком поздно. Он может надеяться еще на свою башню. Скажите, я вчера вас обоих обидел?

— Нас обоих? Кого, ваше высочество, изволите подразумевать?

— Вас и главного доктора. Вчера я отказался обедать с вами за одним столом.

Врач молчал и напряженно ждал, что из этого выйдет.

— Сегодня вечером я заглажу это, доктор, сегодня вечером, понимаете? Сегодня мы будем сидеть за одним столом, как трое друзей. Я сейчас распоряжусь об этом.

Герцог встал и позвонил.

— Пусть в столовой накроют стол на три прибора, — сказал он. — Пусть принесут также вина. Ведь это можно?

Этот вопрос звучал нескрываемой иронией в устах герцога.

— Ответственным лицом за лечение является главный доктор, ваше высочество!

— Я знаю! Я сумею переговорить с ним об этом. Главный врач не будет возражать против этого. Ведь мы будем обедать втроем. В замке есть запас рейнвейна, который он должен попробовать. Вот вино, так вино, доктор! Если бы я знал, что мне придется умереть, я и тогда велел бы подать его себе. А теперь я хочу отдохнуть часик-другой. Обед начинается в шесть.

По знаку герцога врач удалился.

Он поспешил прямо к главному доктору.

— Я должен предостеречь вас, профессор. С его высочеством происходит что-то неладное, в нем есть что-то непонятное, какая-то мрачная решимость, что-то продуманное, чего я очень боюсь!

Профессор только рассмеялся.

— Милый друг, вы еще недостаточно опытны в области тех болезней, какая у него. Я водил на помочах всех своих пациентов. Если вы будете соглашаться с их больными идеями, это их вполне успокоит. Если мы будем действовать наоборот и разумно, то придем к результату, совершенно противоположному тому, какого мы хотим. Я очень рад, что все идет так хорошо.

— Я предостерегаю вас, — еще раз сказал ассистент самым серьезным тоном.

Этот корифей в своем самомнении как будто был поражен слепотой.

— Пошлите в Кронбург второй бюллетень такого содержания: герцог в превосходном настроении и чувствует себя очень хорошо.

— Как вам угодно.

Ровно в шесть часов состоялся обед. Альфред был очень разговорчив и обворожительно любезен, как в свои лучшие годы. Он сильно налегал на кушанья и принуждал своих гостей брать еще.

Главный доктор согласился на бутылку шампанского.

— Ну, еще одну, — приказал Альфред.

Прислуживавший им надзиратель вопросительно посмотрел на профессора.

— Выпейте, господин профессор, выпейте, — настаивал Альфред.

— Я не могу много пить шампанского, ваше высочество.

— Сегодня оно не вызовет у вас головной боли, готов держать пари.

Главный доктор велел налить себе еще.

— В самом деле, шампанское превосходно.

— Оно происходит из страны моего августейшего друга, короля-Солнца, доктор. Выпейте еще. Если вы больше не хотите, то прежде, чем наступят сумерки, мы совершим с вами прогулку по парку, о которой мы условились утром. Я уже готов. А вы?

— Мы тоже готовы.

— Сначала выпейте, господин профессор, выпейте спокойно. Вино превосходно. Я вас подожду.

Главный доктор осушил свой стакан.

— За ваше здоровье и благополучие, ваше высочество!

— Я принимаю этот тост. Но не могу уже выпить за ваше здоровье. Больше нет ни вина, ни охоты! Вы готовы, доктор?

— К вашим услугам.

Герцог встал.

В передней слуга подал ему мягкую шляпу с брильянтовой пряжкой и легкое пальто и спросил:

— Прикажете нести за вами зонтик?

— Дайте зонтик сюда, — сказал Альфред.

Главный доктор сделал знак, и зонтик очутился в руках Альфреда.

К главному доктору подошел ассистент и что-то тихо стал говорить ему.

— А я думал, что вы уже готовы, профессор, — заметил Альфред.

Он слышал ясно, как тот сказал: надо, чтобы никто не сопровождал его.

Сатанинская радость пробежала по нему: «Провидение выдало его тебе!»

Молодой врач опять подошел к своему коллеге.

Альфред насторожился.

— Нет, пусть служители остаются, — послышался ему тихий голос профессора.

— В восемь часов я вернусь обратно вместе с его высочеством, — громко прибавил он.

— Да, в восемь часов, — повторил Альфред с каким-то особым выражением.

С этими словами он подошел к двери и вышел в парк, не оглядываясь.

Главный доктор последовал за ним.

— Идемте, профессор. Я уже готов и жду вас.

И они пошли в сумерки потемневшего от проливного дождя дня. Высокая фигура герцога первая исчезла в чаще леса.

Что произошло в поздний час этого сумрачного дня между герцогом и главным врачом на темных дорожках парка Турм и на берегу Лаубельфингенского озера — этого не знает никто. Лесная чаща и отяжелевшие от дождя листья прибрежных кустов покрыли все происшедшее вечной тайной. Увидел ли герцог маленький зеленый цвет надежды, о котором говорилось в письме принцессы Матильды, хотел ли он спастись вплавь через озеро, а главный доктор хотел помешать ему, и они оба нашли здесь свою смерть, или же герцог со своей львиной силой умертвил своего мучителя, который столкнул его с солнечной высоты в пучину ночи, — это вопрос, на который нет ответа.

На башне замка Турм пробило восемь часов. Ни герцог, ни доктор не возвратились.

Лихорадочное волнение охватило все то население замка, которое было ответственно перед Кронбургом за жизнь герцога.

Дождь лил, как из ведра, и было уже совсем темно. По распоряжению ассистента, обыскали весь парк, но напрасно. В десятом часу в Кронбург полетела телеграмма:

«Герцог и главный доктор ушли вечером гулять и до сего времени не вернулись. Парк обыскан».

Спустя полчаса один из лакеев нашел на берегу озера шляпу герцога с брильянтовой пряжкой. Через несколько минут прибыл другой с извещением, что в прибрежных кустах нашли шляпу и зонтик главного доктора и пальто герцога, все мокрое.

Ассистент и смотритель замка в отчаянии сели в лодку и двинулись на юг вдоль берега озера.

Вдруг смотритель глухо вскрикнул.

В нескольких шагах от берега были видны два трупа.

Смотритель соскочил в воду и с горячими слезами стал обнимать бездыханное тело герцога. Ассистент втащил в лодку труп своего коллеги.

Прибежали служители и надзиратель с факелами. Было уже поздно. Смерть обоих наступила несколько часов тому назад.

Тело герцога положили на постель в голубой спальне замка и покрыли его голубым шелковым одеялом, закрыв его почти до шеи.

Весть о страшной кончине герцога распространилась с необыкновенной быстротой по всем селениям и местечкам, расположенным на берегу озера, и наконец дошла до Кронбурга. Громко рассказывали, передавая из уст в уста, самые невероятные слухи, но определенного и верного не знал никто.

Медленно поднималось из горных глубин серое утро дождливого траурного дня. Церковные колокола как-то устало заговорили своими медными голосами и разносили по озеру печальную весть.

На крыше Турма герцогский штандарт опустился до половины флагштока.

Одной из первых появилась в комнате, где лежало тело герцога, Матильда.

Своей свите она приказала остаться у дверей голубой комнаты. На грудь почившего друга она возложила ветвь жасмина, сорванную ею среди прибрежных кустов.

Когда она вышла из голубой комнаты, ее можно было принять за сумасшедшую.

— Выпустите герцога из склепа, — кричала она пронзительным голосом, — он не умер, он только притворяется умершим, чтобы его отпустили на волю и больше не мучили.

Долго еще не могли успокоить кронпринцессу.

Через шесть дней с неслыханным великолепием тело герцога было предано земле. Тысячи дорогих венков были присланы в Кронбург со всех концов земли.

Но на самом гробе красовалась только одна ветка жасмина.

В потемневшем склепе церкви св. Гавриила в Кронбурге покоится тот, кто за блеск золота, сияние мрамора и царственную мечту об одинокой красоте поставил на кон и проиграл блестящую жизнь мощи и величия.

После его смерти много лет подряд в день св. Троицы спускалась к его каменной гробнице одетая в черное дама и часами оставалась здесь в молитве. Когда она уходила, в головах саркофага лежала всегда свежая ветвь жасмина, сорванная в парке замка Турм на берегу Лаубельфингенского озера.

Теперь она уже давно не была здесь. Да и никто не бывает. Все погрузилось в мертвую тишину.