Пеллико С. Мои темницы. Штильгебауер Э. Пурпур. Ситон-Мерримен Г. В бархатных когтях

Перевод с английского

I В городе ветров

Река Эбро, как известно, или, по крайней мере, предполагается известным каждому, протекает через город Сарагосу. Эта река должна пользоваться безусловным вниманием современного поколения: она быстра и в то же время мелка.

На правом берегу ее высятся стены города. Левый берег низок, песчан и исчезает во время прилива под водой. Здесь настоящий клуб ящериц зимой и лягушек летом. Более низкий берег окаймлен тополями, и на нем местами виднеются поднявшиеся из воды участки земли, годной для обработки и разведения жесткого красного винограда, который и обитателей Арагонии делает жесткими.

Однажды вечером, когда луна уже стояла над собором, внизу вдоль реки шел какой-то человек, беспрестанно спотыкаясь о прибрежные валуны. Направлялся он, очевидно, к сараю, где расположена пристань перевоза через Эбро. Перевозочное судно было привязано к столбу. То был целый корабль с высокой кормой и носом, напоминавший корабли викингов, построенный доморощенным плотником, должно быть, по какой-нибудь картине. Привязанный стальным канатом, он мерно покачивался на воде, движимый сильным течением реки.

Незнакомец осторожно заглянул в обвитый диким виноградом сарай. Там никого не было. Он тихонько пробрался к судну, но и оно было пусто. Потом он осмотрел цепь, которой было прикреплено судно. Замка на ней не было. В Испании и до сего времени тщательно запирают окна, но оставляют открытыми двери. Для пытливого ума тут ключ ко всей истории великого народа.

Незнакомец выпрямился и стал смотреть на реку. То был высокий человек с чисто выбритым подбородком и твердо очерченным ртом. Во взгляде, который он бросил на Сарагосу, резко выделявшуюся на лунном небе, было что-то жесткое. Его поза и тяжелый вздох, казалось, говорили о трудном пути, который наконец-то пройден, намекали на то, что какая-то цель им уже достигнута или скоро будет достигнута.

Дон Франциско де Модженте сел на скамью для пассажиров, ожидающих парома, и, сдвинув назад шляпу, стал смотреть на небо. Дул северо-западный ветер — solano, дул так, как он делает это только в Арагонии. На мосту, видневшемся ниже перевоза, против этого ветра была устроена с одной стороны высокая стена: иначе в известное время года по нему не мог бы проехать ни один экипаж.

Ветер с ревом несся по Эбро, сгибая чуть не до земли тонкие тополя на низком берегу и гоня перед собой к Сарагосе целое облако пыли. Под порывами этого ветра вода в реке ходила пенными волнами, серебрившимися от лунного света. На небе виднелись облака, тяжелые и почти неподвижные. Они едва передвигались по направлению к луне. Это был не ветер, несущийся вверху, а сильная струя с холодных Пиренеев, вытесняющая горячий воздух с равнин Арагонии.

Тем не менее облака все-таки надвигались на луну и скоро должны были закрыть ее совсем. Дон Франциско де Модженте видел это и терпеливо сидел под трельяжем из виноградных лоз, наблюдая за их медленным ходом. Волосы у него были совсем седые, а лицо загорелое, коричневое. Странное это было лицо: его глаза имели какое-то выражение, которого обыкновенно не бывает у старых людей. В них светилось спокойствие деревенского жителя, которое нечасто встретишь в гостиных. Те, кому приходится иметь дело с природой, очень редко чувствуют себя спокойно в гостиной: им хочется поскорее выйти из нее на свет Божий.

Дон Франциско, казалось, одинаково хорошо знал и деревню, и гостиную. Морщины на его лице вовсе не были следствием той обязательной улыбки, которая так безобразит лица женщин, которым более уже нет надобности улыбаться. Его морщины были вызваны жгучим жаром арагонского солнца.

— Подождем, — тихо промолвил он сам себе по-английски, с сильным американским акцентом. — Я ждал пятнадцать лет, а она и не знает, что я приехал.

И он уселся, спокойно посматривая на реку. Город весь стоял перед ним со своим необыкновенным шпицем над собором и куполами других церквей, со своими башнями, четко вырисовывавшимися на лунном небе, — словом, все было по-прежнему, так же, как пятнадцать лет тому назад, когда он видел все это, так же, впрочем, как и сто лет тому назад.

Большое круглое облако подошло ближе к луне и стало ее закрывать. Соборные купола вдруг куда-то исчезли. Дон Франциско поднялся и пошел к перевозочному судну. Он шел, не стараясь заглушить свои шаги, и принялся отвязывать цепь, не стараясь делать это бесшумно: ветер ревел с такою силою, что в двадцати шагах ничего нельзя было слышать. Отвязав судно, он бросился на корму. Искусство, с которым он управлял рулем, показывало, что он прекрасно знал ремесло перевозчика и умел управляться с судном и в тихую погоду, и в ветер, при высоком уровне воды и при низком. Он, очевидно, усвоил с фотографической точностью все приемы еще тогда, когда мозг его был молод.

Судно двигалось по реке порывами, умело направляемое кормчим. Человек, стоявший на мосту в полумиле от этого места и следивший за ним, быстро двинулся в город. Другой, наблюдавший за перевозом из открытого окна высокого дома, возле Posada de los Reyes, загадочно улыбнулся и опустил свой бинокль.

Дон Франциско, казалось, нарочно избегал проезжать под мостом, где с копьем и фонарем стоял уцелевший от средних веков ночной сторож, внимательно поглядывая во все стороны. Новоприбывшего, очевидно, поджидали, несмотря на то, что последнюю часть своего путешествия он совершил пешком под прикрытием ночи.

Характерный для страны факт: днем Сарагосу стерегут у всех ворот сборщики податей, часовые, полицейские новейшей формации, а ночью улицы должна охранять горсть ночных сторожей, монотонно перекликающихся между собою, давая таким образом возможность преступному люду избегать их.

Дон Франциско тихонько подвел судно к пристани, ютившейся под высокой стеной набережной, прошел через прокопанный в земле коридор и по грязным ступеням стал подниматься в одну из узких улиц старого города.

Луна опять пробилась сквозь облака и лила свой свет на запертые решетками окна. Новоприбывший остановился и стал смотреть вокруг себя. Ничто не изменилось с тех пор, как он стоял здесь в последний раз. Можно было бы сказать, что здесь ничего не изменилось за целые пятьсот лет, если бы не виднелся сравнительно новый собор, которому было всего лет сто.

Дон Франциско прибыл сюда с запада и знал, как быстро меняется там жизнь. Несколько минут он стоял в раздумье, тяжело дыша зараженным воздухом плохо проветриваемого закоулка. Он прислушивался к крику ночного сторожа, замиравшему в воздухе по мере того, как сторож беззвучно удалялся на своих мягких подошвах, и долго смотрел на закрытые решетками окна. В воздухе царила тишина какого-то древнего мира.

И вдруг эта тишина была нарушена целыми пятьюдесятью колоколами, которые принялись отбивать часы.

Был уже час ночи. Услышав звук колоколов, дон Франциско досадливо тряхнул головой, как будто этот звон напомнил ему о чем-то таком, что и без того сидело в его голове. Колокола, казалось, окружали его со всех сторон: колокольни высились над городом во всех направлениях.

В узких переулках, куда редко залетал ветер, явственно слышался запах ладана.

Новоприбывший отчетливо знал дорогу и стал уверенно спускаться вниз, поворачивая все время налево, так что собор оказался между ним и рекой. Повороты эти он делал для того, чтобы избегнуть моста и Paseo del Ebro — широкой улицы, проложенной по набережной реки. В этих узких переулках было совершенно безлюдно. На Paseo было несколько старинных гостиниц, в которых останавливались погонщики мулов и другие важные господа, которые летом имеют обыкновение вставать и уезжать в любой час дня и ночи. На углу, в том месте где на Paseo выходит мост, ночью всегда стоит сторож, а днем — полицейский. Это самое оживленное и самое пыльное место во всем городе.

Франциско де Модженте перешел через широкую улицу и опять нырнул в темный переулок. Он обогнул новый собор и направился к другому, гораздо более обширному, к собору del Seo. Около него на набережной расположен дворец архиепископа. Далее стоял другой дворец, точно также выходивший фронтоном на Paseo del Ebro, а сзади примыкавший к целому лабиринту узких улочек и переулков. Дворец этот носил название дворца Саррионов и принадлежал одновременно отцу и сыну, носившим эту фамилию.

В этот-то дворец и направлялся, по-видимому, дон Франциско. Он осторожно прошел мимо огромных ворот архиепископского дворца и уже подходил к дворцу Саррионов, как вдруг легкий звук заставил его повернуться с такой быстротой, с какой это может сделать лишь человек, вся жизнь которого прошла среди опасностей.

Сзади него показались какие-то три человека. Они быстро бежали к нему на своих мягких подошвах. Прежде, чем дон Франциско успел поднять руку, из-за облаков показалась луна и заиграла своими лучами на их оружии. В одно мгновение дон Франциско оказался уже на земле, и три человека бросились на него, как кошки на мышь. Кто-то ударил его ножом, который прошел через него насквозь и со звоном ударился о булыжник.

Через минуту раненый лежал уже один-одинешенек. Его пыльные ноги резко белели в лунном свете. Трое нападавших исчезли так же быстро и бесшумно, как и появились.

Едва они скрылись, как в том же самом направлении, куда они убежали, показалась дородная фигура странствующего монаха-проповедника. Он шел быстро и, по-видимому, возвращался с требы в один из монастырских домов, расположенных в узкой улочке неподалеку от собора. Монах едва не упал, наткнувшись на распростертое тело дона Франциско.

— А! — воскликнул он ровным и спокойным тоном, — несчастный случай!

— Просто преступление, — отвечал раненый с цинизмом, который не могло разогнать даже приближение смерти.

— Вы серьезно ранены, сын мой?

— Да. Лучше не пробуйте поднять меня, хотя вы и сильный человек.

— Я пойду и позову кого-нибудь на помощь, — сказал монах.

— Бросьте, — коротко возразил раненый.

Но монах был уже далеко. Он вернулся чрезвычайно скоро в сопровождении двух мужчин, похожих на слуг, которых не удивишь ничем.

Вспомнив о своем облачении, монах стал поодаль. Пока слуги поднимали раненого на длинном и узком одеяле, он стоял, смиренно сложив руки, и молчал.

Раненого понесли, и монах поплелся сзади. Луна заливала ярким светом улочку и огромную лужу крови, черневшую на булыжной мостовой. В Сарагосе, как и во многих других городах Испании, муниципальные власти нанимают стариков, чтобы сгребать на улицах пыль в небольшие кучки. Эти кучки так и остаются на улицах до тех пор, пока их снова не разбросают на все четыре стороны дети, собаки или ветер. Этот обычай представляет пережиток средних веков, интересный для истории эволюции городского хозяйства.

Монах бросил вокруг себя быстрый взгляд и сразу нашел то, что ему было нужно: кучка пыли виднелась совсем рядом. Он запустил в нее свою загорелую коричневую руку и быстро забросал то место, где совершилась кровавая расправа, которой он едва не был свидетелем.

Потом, быстро оглядевшись, он пошел вслед за двумя слугами, которые уже успели исчезнуть за углом.

Улица, называвшаяся улицей св. Григория, была, конечно, безлюдна. Высокие дома по обе ее стороны были наглухо заперты. На многих балконах на железной решетке виднелась пальмовая ветвь — знак, что дом принадлежит духовенству. Здесь жило соборное духовенство, почивавшее уже сном праведных.

Поперек улицы св. Григория, господствуя над всеми зданиями, стоял дворец Саррионов, огромное здание, окна которого уходили в самое небо. Большую часть года он стоял совершенно пустой. Многочисленные его балконы были украшены железными решетками. Оконные амбразуры обнаруживали такую толщину стен, что ставни вместо того, чтобы раздвигаться, как у других домов, затворялись вглубь амбразуры.

Монах, очевидно, привык видеть этот дворец запертым на все замки. Осматривая быстрым взором окружающие дома, он не подумал взглянуть на него. Вот почему он и не заметил человека, сидевшего за вычурной решеткой балкона и мирно курившего сигару. Человек этот, очевидно, был свидетелем всего происшедшего и видел все от начала до конца. Он видел больше, чем монах и слуги. Он видел, как во время нападения дон Франциско уронил стилет, который в этой стране носит при себе всякий идальго. Он видел, как этот стилет упал в канаву на теневой стороне и остался там незамеченным. Он так и остался там, когда монах, раскачиваясь на ходу, уже завернул за угол улицы св. Григория.

II Эвазио Мон

Бывают люди, которые одним своим присутствием в комнате создают умственный центр тяжести, около которого беспокойно вращаются другие, чувствуя неотразимую силу их притяжения.

— Я знаю Эвазио с детства, — сказал однажды граф Саррион своему сыну. — Я стоял на самом краю этой бездны и достаточно смотрел в нее. И все-таки до настоящего времени я не знаю, что там на дне — золото или грязь? Я ни разу не ссорился с ним, следовательно, не мог этого выяснить.

Действительно, Эвазио Мон не ссорился ни с кем и потому стоял от всех особняком. В самом деле, ведь люди собираются в стадо большею частью только для того, чтобы ссориться или перемывать друг другу кости, как это делают женщины, величающие это «время препровождением в домашнем кругу».

Человек, смотревший из окна дома, стоявшего рядом с гостиницей «de los Reyes», и видевший в бинокль, как переправлялся через реку дон Франциско, был не кто иной, как Эвазио Мон.

Он следил за необыкновенными приемами импровизированного перевозчика, слегка пожимая плечами. Потом, положив бинокль, он улыбнулся — в его улыбке не было ни презрения, ни удовольствия. От этой улыбки на его лице образовались привычные морщины, которые наводили на мысль, что Эвазио Мон привык, а может быть, и искусственно научился улыбаться с молодости.

Помимо этой особенности, по лицу Эвазио Мона можно было сразу догадаться, что перед вами человек с полным самообладанием. А человек, способный властвовать над собой, обыкновенно способен властвовать и над окружающим миром, поскольку это входит в его намерения.

Было что-то особенное в голубоватых глазах этого человека, что говорило о том, что победа над самим собою далась ему не легко. Эти глаза были всегда полузакрыты. Волосы у него были почти красные, лицо — узкое и продолговатое, не из тех, которые свидетельствуют о природном добродушии. Среднего роста, с узкими плечами, он держался прямо и стройно. Круглый подбородок его был тщательно выбрит. На носу сидело золотое пенсне, которым он любил играть во время разговора, близоруким взглядом рассматривая его пружину или черный шнурок, на котором оно было прикреплено.

Душою и телом он, казалось, был еще молод. Однако Рамон Саррион сказал, что он знает его с детства, а это было в те времена, когда принцесса Христина была еще испанской королевой.

Мон еще не ложился спать, хотя на колокольне нового собора пробило уже половину первого. Прошло всего полчаса с того момента, как перевозное судно пристало к берегу, и Мон поглядел на часы, стоявшие у него на камине.

Он, казалось, ожидал дальнейших событий, которые должны были последовать за прибытием дона Франциско, которого он так хорошо выследил.

Этого продолжения не пришлось долго ждать: раздался мягкий стук в дверь, как будто кто-то стучал жирным пальцем. Мон пригласил войти. Дверь открылась, и в огромном черном четырехугольнике показалась высокая фигура монаха — того самого, который поспешил на помощь раненому путнику. Свет лампы упал на широкое и тяжелое лицо монаха и его узкий лоб, какой бывает у фанатиков.

Такое лицо не могло принадлежать умному человеку.

Мон протянул руку. Он знал, что послание будет не на словах. В ту же секунду из каких-то таинственных складок монашеского одеяния появилось письмо.

«Они дали маху: он остался в живых. Было бы лучше, если б вы пришли сами», — гласило письмо.

— Что вам известно о деле, брат мой? — спросил Мон, поднося письмо к свечке. Когда оно вспыхнуло, он бросил его в уже остывший камин.

— Очень мало, ваше превосходительство. Один из отцов, творивший молитву около окна, услыхал на улице шум борьбы и послал меня посмотреть, в чем дело. Я нашел на земле какого-то человека и, согласно данному мне приказу, не трогая его, пошел за помощью.

Мон задумчиво покачал головой.

— Не говорил ли чего-нибудь этот человек?

— Ни слова, ваше превосходительство.

— Вы умный человек, брат мой. Я пойду с вами.

Лицо монаха расплылось от этого комплимента в самодовольную улыбку, которая является обыкновенно тогда, когда глупость и старательность соединяются в одном мозгу.

Мон медленно поднялся с кресла и потянулся. Было видно, что он немедленно лег бы спать, если б мог действовать, как ему хотелось. Но надо было идти.

Пересекая улицу Дона Хаима, он слышал, как погонщик кричал на мосту на своих мулов. На улицах было еще довольно тихо, и окрики ночного сторожа, бродившего по околотку, слышны были далеко, на самой площади Конституции.

Закутавшись от ночной свежести до самых ушей, Эвазио Мон быстро дошел до улицы св. Григория и скрылся в незапертой двери, которая привела его на внутренний дворик, или patio, большего четырехугольного дома. Поднявшись затем по каменной лестнице, он постучал в одну из дверей, которая тотчас же открылась.

— Войдите, — промолвил открывший ее человек, седовласый священник с добродушным лицом.

— Он уже пришел в себя. Просит позвать нотариуса. Он умирает. Я думал, что вы…

— Нет, — быстро возразил Мон, — он узнает меня, хотя мы с ним не видались лет двадцать. Сделайте это сами. Переоденьтесь.

Он говорил, как имеющий власть, и священник в смущении мял в руках перепоясывавшую его веревку.

— Но я ничего не понимаю в законах, — заметил было он.

— Об этом я уже подумал. Вот два духовных завещания. Они написаны так мелко, что их почти нельзя прочесть. Вот это он должен подписать. Если это не удастся, то необходимо заставить его подписать другое. Вы видите, как они различаются между собой. У этого черточка идет слева направо, а у этого — справа налево. Я подожду здесь, пока вы переоденетесь. Если возникнет какой-нибудь непредвиденный случай, мы сумеем с ним справиться.

Холодно промолвив последнюю фразу, он принялся своими полузакрытыми глазами следить за священником, который снимал в уголке свое одеяние.

«Не пугайтесь, — казалось, говорил своим видом Эвазио Мон. — Я опытный лоцман и прекрасно знаю те воды, куда я вас веду.»

Рядом в маленькой комнатке умирал дон Франциско де Модженте. Он лежал полураздетый на узкой кровати. На столике около него стоял таз с водой и пузырек с лекарством. Видно было, что ему только что была оказана врачебная помощь. Но доктор уже ушел. Вместо него в комнате находились два монаха. Один из них, высокий и сильный, был тот самый, кто наткнулся первый на раненого.

— Нотариуса, — прошептал дон Франциско.

Он устремил вперед взгляд остекленевших глаз и быстро думал. По временам его лицо принимало удивленное выражение, как будто у него в мозгу мелькала какая-то мысль, мелькала вопреки его воле и сознанию, что ему нельзя терять ни минуты.

— За нотариусом уже послали, и он сейчас явится, — отвечал один из монахов. — Чем думать о нотариусе, обратите лучше мысль свою к Богу, сын мой.

— Не вмешивайтесь не в свое дело, — спокойно отвечал де Модженте.

Едва он успел промолвить эти слова, как дверь отворилась и вошел какой-то старик. В одной руке у него была связка бумаг, а в другой гусиное перо.

— Я нотариус… Вы посылали за мной… — сказал он.

В дверях, шагах в двух от умирающего, стоял Эвазио Мон. Нотариус взял столик и переставил его так, чтобы, глядя в лицо раненому, он краем глаза мог видеть и Мона.

— Вы хотите дать какие-нибудь показания или духовное завещание? — спросил нотариус.

— Показаний никаких не надо. Бесполезно… Ведь меня почти уже убили… Я сделаю распоряжение в другом месте.

И он рассмеялся горьким смехом.

— Духовное завещание… — продолжал он.

Нотариус обмакнул перо.

— Меня зовут Франциско де Модженте.

— Родом? — спросил нотариус, записывая.

— Из этого города. Вы, очевидно, не здешний, иначе вы знали бы это.

— Я, действительно, не из Сарагосы. Продолжайте.

— Из Сарагосы и Сант-Яго. Я оставляю большое состояние.

Один из молившихся монахов невольно сделал движение. Под коричневой одеждой нищенствующего монаха шевельнулась любовь к деньгам.

Франциско де Модженте умирал.

— Дайте мне подкрепляющего, — прошептал он, — иначе я не могу говорить.

Переведя дух, он продолжал:

— Есть еще духовное завещание, которое я сим уничтожаю. Я сделал его, когда еще был молодым человеком. Моей дочери Хуаните де Модженте я оставляю соответственную часть. Завещание же я хочу сделать в пользу моего сына Леона.

И, переждав, пока нотариус быстро водил пером по бумаге, он прибавил:

— На одном условии.

«На одном условии», — записал нотариус и нагнулся было вперед, но по знаку Эвазио быстро выпрямился.

— Чтобы он не вступал в духовное звание и чтобы ни гроша не уделял из моего состояния в пользу церкви.

Записывая это условие, нотариус сидел прямо, как палка.

— Мой сын в Сарагосе, — вдруг сказал умирающий изменившимся голосом, — я хочу его видеть. Пошлите за ним.

Нотариус взглянул на Эвазио, который покачал головой.

— Я не могу посылать за ним в два часа ночи.

— В таком случае я не подпишу завещания.

— Подписывайте, подписывайте, — заговорил нотариус, с недоумением глядя на дверь, за которой стоял Эвазио, — подписывайтесь сейчас, а завтра увидитесь с вашим сыном.

— Для меня, милый мой, завтрашнего дня не существует. Посылайте за моим сыном сейчас же.

Мон с неудовольствием кивнул головой.

— Хорошо, я сделаю так, как вы хотите, — сказал нотариус, которому, видимо, хотелось поскорее подняться и уйти в другую комнату, чтобы получить дальнейшие приказания Мона.

Умирающий лежал с закрытыми глазами и не двигался, пока не явился его сын.

Леон де Модженте был тщедушный человек, с белым и до странности закругленным лбом. Глаза у него были черные. Увидев отца в столь бедственном положении, он не обнаружил никакого волнения:

— А, — промолвил старик, — это ты. Ты похож на монаха. Уж не поступил ли ты в монастырь?

— Нет еще, — басом отвечал бледный молодой человек.

Эвазио Мон, наблюдавший за ним из дверей, улыбнулся. Казалось, все то, что скажет этот юноша, не внушало ему никаких опасений.

— Но ты хотел бы стать монахом?

— Это мое горячее желание.

Умирающий рассмеялся.

— Ты весь в мать, — промолвил он, — она тоже была полоумная. Иди-ка обратно спать, милый мой.

— Но я лучше останусь здесь и помолюсь за тебя, — возразил сын.

Он был слабый человек — единственный из всех, кто здесь присутствовал.

— Ну, молись, если хочешь, — отвечал отец, не делая даже усилия показать ему свое презрение.

Нотариус опять уселся за стол и, устремив глаза в потолок, казалось, припоминал, на чем он остановился.

— Вы, может быть, хотите оставить свое состояние, — заговорил он, — на какое-нибудь доброе дело?

Эвазио Мон закачал головой.

— Например… — начал было нотариус и конфузливо умолк. Он опять попал впросак.

Модженте, видимо, слабел. Он лежал неподвижно и пристально глядел вперед.

— В Сарагосе ли граф Рамон де Саррион? — вдруг спросил он.

— Нет, его здесь нет, — отвечал нотариус, предварительно взглянув в темный четырехугольник открытой двери. — Нет, его здесь нет. Не забывайте, однако, о завещании. Итак, вы хотите оставить ваше состояние сыну?

— Нет.

— Стало быть, вашей дочери?

Этот вопрос, казалось, был сделан не тому, кто лежал в постели, а тому, кто стоял в дверях.

— Стало быть, вашей дочери? — повторил нотариус смелее, — дочери?

Модженте кивнул.

— Пишите коротко и ясно, — сказал он тихим, но внятным голосом, — не прочитав все слово за словом, я не подпишу. А времени у меня немного.

Мнимый нотариус взял чистый лист бумаги и крупными буквами написал, что Франциско де Модженте оставляет все свое состояние единственной своей дочери Хуаните де Модженте.

Франциско де Модженте внимательно прочел бумагу и, поддерживаемый сильным монахом, подписал ее. После этого он затих и лежал так неподвижно, что мнимый нотариус, следивший за ним, вдруг опустился на колени и стал молиться за новопреставившуюся душу.

III За высокими стенами

В эти дни всеобщего развращения Сарагоса присоединила к себе пригород — первый признак того, что город разрастался. Однако тридцать лет тому назад Торреро еще не существовал, и ужасные сооружения из белого камня и известки, которые обезображивают в настоящее время этот холм к югу от города, еще не разрушали гармонию древней Испании.

Здесь на Монте Торреро стоял в старинные времена монастырь, превращенный ныне в казармы. Здесь же среди деревьев старых садов высится круглый купол церкви св. Фернанда.

Неподалеку, несколько выше, вьется Императорский канал, насчитывающий четыреста лет существования и до сих пор еще не оконченный. Начали его строить еще мавры, любившие поднимать чистую воду на высокие места. Затем предприятие это попало в руки испанцев, да так и осталось не оконченным, когда мавры ушли из Испании.

Обойдя монастырские стены, канал извивается вокруг бурого холма, явственно разграничивая зеленый оазис Сарагосы от внешней выжженной пустыни. Как раз на самой границе этого оазиса, сразу за каналом, стояло длинное и низкое здание монастырской школы «правоверных сестер». Здесь среди спокойных садов, весною покрытых цветами, а осенью отягощенных фруктами, жизнь то бушевала, то замирала, словно прилив и отлив, вызываемые влиянием отдаленной планеты. И планетой этой был Рим.

Община «правоверных сестер» была иезуитской корпорацией, и их монастырская школа то оставалась школой, то превращалась в целый монастырь, смотря по приливу или отливу. Первый отлив произошел в 1555 году, когда Испания изгнала иезуитов. Высший прилив был в 1814 году, когда Фердинанд VI из Бурбонского дома одновременно вернул иезуитов и восстановил инквизицию.

В 1835 году это длинное низкое здание в фруктовом саду было разграблено рассвирепевшим населением, и, говорят, не одна сестра была при этом убита. В 1836 году все монастыри и духовные общины подверглись сильному гонению со стороны министра королевы Христины Мендизабаля. А в 1851 году дочь Христины, королева Изабелла II, снова разрешила им обосноваться там, где они существовали и раньше.

Дорога, проложенная по берегу канала, была уже безлюдна, когда на большой дороге к югу от Сарагосы показался всадник, быстро повернувший к каналу. То был граф Саррион.

Он пробыл в Сарагосе всего сутки, не успели даже приготовить для него его дворец на Paseo del Ebro и графу пришлось довольствоваться двумя комнатами, выходившими на дворцовый двор. Теперь он, очевидно, направлялся к монастырской общине. В руках у него был кинжал прекрасной работы, тот самый, который накануне ночью из рук де Модженте упал в уличную канаву.

В сочной осоке, росшей по краям канала, звучно перекликались лягушки. Ниже, в фруктовых садах заливались соловьи, как заливаются они только в Испании. Был теплый темный летний вечер, почти совершенно безветренный. Среди аромата тысячи цветов, раскрывающихся почек и цветущих кустов чувствовался легкий запах застоявшейся воды, потревоженной лягушками, как бы приглашавший усталого и запыленного путника отдохнуть до утра в прохладных местечках под деревьями.

Граф Саррион ехал довольно медленно. Его сухощавая высокая фигура держалась в седле прямо, и эта посадка и его манеры, одновременно приветливые и холодные, притягивали к нему и вместе с тем держали каждого в отдалении. Само имя его отдавало чем-то арабским: маленький городок Саррион лежит в самом центре мавританского края, на берегах Валенсии.

Достаточно было взглянуть на лицо Рамона Сарриона и его сына, высокого смуглого Марка де Сарриона, чтобы прочесть на нем отпечаток старинного духа выжженных солнцем высот Хаваламбры, история которой начинается за много столетий до Рождества Христова, где какая-нибудь мусульманка забыла все ради любви к неукротимому, но утонченно-вежливому испанскому рыцарю из Сарриона и завещала своим потомкам глубокие, задумчивые глаза и невозмутимое самоуважение ее расы.

Волосы Сарриона уже серебрились. Он носил усы и бородку на французский манер и смотрел на окружающее острым, пронизывающим взглядом, словно орел. Сходство с орлом усиливалось еще его тонко очерченным носом. В молодости он, должно быть, был красавцем.

Подъехав к воротам монастыря, построенного солидно, с толстыми стенами, сквозь которые не мог заглянуть внутрь ничей любопытный глаз, он потянул поводья и стал прислушиваться, сидя неподвижно на привычном к этому коне. На часах колокольни церкви св. Фернанда пробило девять часов. Все было тихо кругом. За каналом тянулось голое поле. С левой стороны вид был закрыт монастырской стеной.

Саррион подъехал к воротам и позвонил. Он дернул за колокольчик только раз и стал ждать, став перед решеткой, отделявшей тяжелые деревянные ворота. За решеткой бесшумно отворилось окно и так же бесшумно закрылось. Чей-то женский голос спросил, кто он такой.

— Я граф Рамон де Саррион и непременно должен видеть настоятельницу сейчас же, — промолвил он в ответ и с терпением южанина снова уселся в седле поудобнее. Он ждал довольно долго, пока наконец открылись тяжелые деревянные ворота. Лошадь, подняв уши и посматривая кругом, осторожно двинулась во двор. Внимание всадника было привлечено двумя темными женскими фигурами, которые, пропустив его, налегли всей тяжестью своих тел на тяжелые двери, запиравшие ворота.

Саррион слез с седла и привязал лошадь к кольцу, которое было вделано в стену как раз около ворот. Все молчали. Обе монахини бесшумно задвинули тяжелые засовы ворот и, позвякивая ключами, пошли вперед, к монастырскому зданию.

В маленькой приемной посетителя попросили подождать. То была квадратная, почти пустая комната с одним окном, расположенным очень высоко от пола. На столе тускло горела небольшая лампа. Этот стол и три-четыре стула составляли всю меблировку комнаты. Побеленные известью стены были голы. Монастырская школа правоверных сестер не грешила языческим избытком гостеприимства, и в этой комнате посетители чувствовали себя лишь укрытыми от непогоды. В двери виднелся обычный глазок.

Не оглядываясь, Саррион опустился на стул с видом человека, которому окружающая его обстановка уже надоела.

Прошло несколько минут. Вдруг дверь бесшумно отворилась, и вошла монахиня. Она была высокого роста, и тень, падавшая на ее лицо от капюшона, делала ее глаза темными. Притворив за собою дверь и откинув капюшон, она подошла к Сарриону и, нагнувшись, поцеловала его. Освещенная теперь лампой, она поражала своим сходством с Саррионом.

В ее движениях и в манере держать голову была печать какого-то самоотвержения. Испанки более, чем всякие другие женщины, понимают свое призвание — любить и быть матерью. И сестра Тереза — в миру Долорес Саррион, казалось, перенесла всю свою любовь на брата.

— Хорошо поживаешь? — спросил Саррион, устремляя пристальный взгляд на ее серое и худое лицо.

Она с улыбкой кивнула головой, скользнув по нему глазами с тем вопросительным выражением, которое красноречивее всяких вопросов. Сложив руки и спрятав их в широких складках своих рукавов, она безмолвно стояла перед братом. Ее лицо опять скрылось в тени капюшона. Минутное проявление женственности и родственной привязанности уже прошло, и перед Саррионом опять стояла настоятельница, которую все так боялись.

— Ты, как всегда, один? — спросила она. — Когда уже наступила ночь, это не совсем безопасно, особенно для тебя, у которого столько врагов.

— Марко в Торре-Гарде, где я оставил его три дня тому назад. Снег тает, и рыбная ловля теперь чудесная. Приезжать сюда в такой поздний час не совсем удобно, это правда, но я по экстренному делу.

С этими словами он взглянул на дверь. Царившая во всем здании тишина, казалось, предрасполагала его к подозрительности.

— Я, разумеется, хотел прежде всего видеть тебя и знаю, что деловые разговоры как-то не идут к атмосфере этого священного места.

Она едва заметно мигнула веками, но ничего не ответила.

— Мне нужно видеть Хуаниту де Модженте, — продолжал граф, — я знаю, это у вас не полагается, но здесь ты все можешь сделать. Дело очень важное, иначе я не стал бы тебя просить.

— Она уже спит. Ведь они ложатся в восемь часов.

— Я знаю. Но ведь, насколько я припоминаю, у нее своя отдельная комната. Ты можешь разбудить ее и привести ее сюда. Никто не будет знать об этом, кроме тех, кто подглядывает в коридоре за монахинями. О, Господи! — продолжал он, пожимая плечами. — Эта таинственность угнетает меня. Я вовсе не привык действовать таинственно. Всем известен мой образ мыслей. А здесь я должен устраивать чуть не заговор! Итак, можно видеть Хуаниту?

— Хорошо.

Саррион рассмеялся и кивком головы поблагодарил сестру.

— Послушай, Долорес, — сказал он, — оставь нас одних, это может устранить некоторые затруднения, которые могут возникнуть в будущем. Понимаешь?

Сестра Тереза, уже направившаяся было к двери, обернулась и посмотрела на него. Ему не видно было выражение ее глаз, и он так и не знал, поняла она его или нет.

Может показаться странным, что сестра Тереза, несмотря на свою важность и достоинство, действовала очень быстро, ибо не прошло и пяти минут, как дверь приемной отворилась и в комнату вошла, запыхавшись, молодая девушка. Ей было лет шестнадцать или семнадцать. Войдя в комнату, она откинула одной рукой тяжелую темную косу.

— Я уже спала, дядя, — воскликнула она с беззаботным смехом, — и дежурной сестре пришлось чуть не стащить меня с кровати, чтобы разбудить. Я было думала, что случился пожар. Мы всегда ждем пожара!

Она продолжала приводить в порядок свое наскоро надетое платье.

— Я даже не успела надеть чулки, — продолжала она, ища глазами сестру Терезу. Но ее в комнате не было.

— О, сестра забыла прийти со мной сюда, — воскликнула Хуанита. — Это нарушение наших правил. Ведь мы не имеем права принимать посетителей сами, кроме отца или матери. Впрочем, это не моя вина.

Она продолжала смотреть то на Сарриона, то на дверь. Она была еще очень молода, а потому весела и беззаботна. Щеки ее, на которых еще были заметны следы подушки, напоминали персик, созревший в лучах ласкового южного солнышка. Глаза у нее были черные, блестящие, в них было еще много беззаботности и ребячества. Они, казалось, были созданы только для смеха, а не для слез и отражения мыслей.

Хуанита была воплощением молодости и простодушия. Чтобы найти такое незнание света и незнание людей, нужно обращаться или в монастырь, или к самой природе.

— Я приехал повидать тебя сегодня, потому что завтра утром я, вероятно, уже уеду из Сарагосы, — сказал Саррион.

— И наша настоятельница позволила нам повидаться! Не понимаю, как могло это случиться. Она и так вчера была очень сердита на меня: я, знаешь, всегда что-нибудь разобью.

И в отчаянии она простерла вперед свои руки.

— Вчера я разбила стоявшую в алтаре вазу и споткнулась об эту глупую статую св. Андрея. Есть какие-нибудь известия о папе?

Саррион с минуту колебался от неожиданности этого вопроса.

— Нет, — сказал он, наконец.

— Как бы мне хотелось, чтобы он вернулся сюда с Кубы, — с мимолетной серьезностью промолвила девушка, — теперь он, вероятно, уже седой? Мне нравятся седые волосы, — добавила она поспешно. — Я думаю, что это ему пойдет. Одна из наших девиц говорила мне как-то, что она не любит своего отца. Вот странно, не правда ли? Это — Миллагрос де ла Виллануэва, ты ее не знаешь? Когда-то мы были с ней подругами, все говорили друг другу. У нее волосы совсем красные.

Саррион невольно улыбнулся.

— А у тебя есть какие-нибудь известия от него? — спросил он.

— Я получила от него письмо в день св. Марка и с тех пор ничего о нем не слыхала. Он писал, что этим летом он собирается сделать мне сюрприз, и притом очень приятный. Что он хотел сделать? Ты не знаешь?

— Нет, — задумчиво отвечал Саррион.

— А Марк не с тобой? — весело продолжала девушка. — А! Он не решается проникнуть к нам за эти стены! Он боится монахинь! Я знаю это, хоть он и отпирается. Когда-нибудь на праздник я оденусь монахиней. Вот тогда и посмотрим! От страха он совсем с ума сойдет!

— Да, вероятно, — отвечал Саррион, глядя на нее, — скажи, пожалуйста, — продолжал он, немного помолчав, — знаешь ты этот стилет?

И он протянул ей стальной кинжал, который он подобрал в канаве на улице св. Григория.

Она взглянула сначала на клинок, потом на Сарриона. В ее глазах виднелось изумление.

— Конечно, знаю, — отвечала она, — этот стилет я послала папе в подарок к Новому году. Ты же сам выписал его из Толедо. Как он к тебе попал? Не обманывай меня. Говори скорее, он здесь? Он вернулся?

Не помня себя от любопытства, она положила обе руки на его пыльные плечи и смотрела ему прямо в лицо.

— Нет, дитя мое, он не вернулся, — отвечал Саррион, поглаживая ее волосы с какой-то необычайной нежностью, которая надолго осталась у нее в памяти. — Стилет, вероятно, был украден у него и вернулся опять в Сарагосу в руках какого-нибудь вора. Я поднял его вчера на улице. Я напишу об этом твоему отцу.

Саррион поспешил отвернуться, чтобы скрыть свое лицо в тени. Ему страшно было глядеть в эти черные блестящие глаза: он боялся, что она поняла, что телеграмма уже послана им на Кубу.

— Я приехал только спросить тебя, не слыхала ли ты чего-нибудь об отце, и осведомиться о том, как ты поживаешь. А теперь мне надо ехать обратно.

Она, стоя, посматривала на него, нервно дергая кружевную оборку своих рукавов. Она носила только лучшее, что производила Сарагоса, носила, не жалея ни платья, ни денег, как это всегда делают те, у кого их много.

— Мне кажется, что ты что-то скрываешь от меня, — промолвила она, опуская темные ресницы. — Тут какая-то тайна.

— Нет, никакой тайны тут нет. Спокойной ночи, дитя мое. Иди спать.

Взявшись за ручку двери, Хуанита вдруг остановилась и обернулась назад. Лицо ее было почти скрыто распустившимися волосами, которые падали до пояса.

— Это верно, что никаких известий об отце не было? — спросила она.

— Конечно, конечно, — забормотал дон Рамон. — Эх, если б это и было так, — грустно добавил он, когда дверь уже закрылась.

IV Счастливый случай

В тот же вечер граф Саррион сидел в небольшой комнате, служившей когда-то будуаром его жены, и при свете одинокой лампы писал письмо своему сыну. Покончив с этим делом, он немедленно отправил его с нарочным в свое имение Торре-Гарда, которое находилось на южном склоне Пиренеев, недалеко от Памплоны.

— Я слишком стар для этого, — говорил он сам с собой, запечатывая письмо, — тут нужен человек помоложе. Марко справится с этим, хотя он и ненавидит улицу. Тут своего рода охота, а Марко — страстный охотник.

На его зов явился слуга, загорелый сухой и весь в морщинах, — словом, типичный арагонец. Его одеяние, как и его лицо, было серого цвета. На нем были штаны до колен, коричневые чулки домашнего изготовления, платок, обмотанный вокруг шеи и головы, причем узел приходился над левым ухом. Внешность его была довольно дикая, но черты лица, если в них всмотреться, отличались тонкостью, и в глазах светился бойкий ум.

— Поезжай сейчас же в Торре-Гарду. Отвези это письмо и собственноручно передай его моему сыну. За тобой, может быть, будут следить и снарядят погоню. Понимаешь?

Слуга молча кивнул головой. В Арагоне и Наварре жители — народ неразговорчивый, настолько неразговорчивый, что, встречаясь с кем-нибудь на улице и здороваясь, они сокращают даже самое приветствие.

— Buenas, — скажут они и только.

— Ну, поезжай с Богом, — сказал граф.

Слуга бесшумно исчез из комнаты: в эту жаркую, сухую погоду никто из них не носит кожаной обуви.

Теперь Памплона соединена уже железной дорогой. Можно проехать туда и на почтовых лошадях. Но в то время, как и теперь, какое-нибудь важное письмо лучше было посылать с нарочным: власти до сих пор смотрят на железную дорогу подозрительно, видя в ней средство для распространения недовольных правительством. Каждый поезд и теперь еще осматривается на каждой остановке двумя стражниками.

На следующий день граф Саррион поднялся рано. Он знал, что Марко, наделенный инстинктами охотника и тем глубоким знанием чувств и действий других, даже животных, благодаря которому из человека получается или охотник, или вождь, уже не выпустит из рук ту маленькую нить, ведущую к происшествию на улице св. Григория, которая случайно оказалась у него в руках. Когда-то в молодости граф занимался политикой. Но, подобно тому, как старый моряк, утомленный борьбою с бурями, начинает в конце концов относиться к буре с некоторым презрением, так и он, пережив порочную монархию, продажное время регентства, затем бурю анархии и кратковременную смешную республику, стоял теперь в стороне от всего этого и с полупрезрительным равнодушием смотрел, как волны жизни одна за другой проходили мимо него.

На улицах Сарагосы его знали хорошо; он не раз наводил здесь справки о том, не видал ли кто-нибудь его старинного друга Франциско де Модженте, который собирался тайно вернуться в родной город, откуда он был изгнан в бурные дни царствования королевы Изабеллы. Де Модженте, вмешавшись в политическую жизнь Испании, попал в такое положение, что ссылка стала неизбежной и не могла быть заменена никаким другим наказанием, хотя друзья и враги одинаково хлопотали о его возвращении, если он подчинится известным условиям. Но не таков был де Модженте, чтобы подчиняться условиям.

Выпив свой утренний кофе, Саррион отправился на улицу св. Григория. Из дверей старого собора неслось громкое пение: там служили раннюю обедню. Какой-то запоздавший священник чуть не бежал в собор, чтобы получить право сказать, что и он отстоял обедню. Наоборот, нищие плелись к собору ленивой рысцой: исходя из философского убеждения, что милосердные благодетели могут подать им и после обедни, они не считали нужным являться на соборную паперть слишком рано.

Саррион скоро нашел место убийства, которое он видел накануне при свете луны. Вот здесь повернул этот человек — может быть, Франциско де Модженте. Вот здесь, около вечно открытых ворот необитаемого дворца он стоял, прижавшись спиною к стене и отбиваясь от нападения. Вот тут он упал. Вот с этого угла явился ему на помощь монах — обстоятельство довольно странное, так как церковь всегда была враждебна изгнаннику.

Саррион видел, что раненого понесли за угол улицы св. Григория и площади св. Бруно. По движениям тех, кто нес тело, Саррион сообразил, что они направлялись в дом, стоявший сейчас же за углом, против высокого здания епископского дворца.

Проследив мысленно каждый шаг этих людей, Саррион решился войти в заподозренный им дом. То было огромное здание, разделенное на множество мелких помещений. Раньше он никогда не обращал особого внимания на ворота этого дома. Подобно воротам других больших домов, они были высоки. За ними виднелась каменная лестница. Целый день они оставались открытыми, а лестница, очевидно, была в общем пользовании, о чем свидетельствовала накопившаяся на ней грязь.

Пока Саррион разглядывал двор, на лестнице показалась какая-то фигура. Зная, что он прекрасно известен всем в лицо, и не решаясь направиться в какое-либо помещение, на которые разделялся дом, Саррион остановился в воротах и стал ждать. Вглядевшись пристально в фигуру, спускавшуюся по лестнице, он узнал в ней своего старого друга Эвазио Мона, который, как всегда, улыбался и, казалось, готов был приветствовать всякого в это чудное солнечное утро.

Уже много лет не приходилось им встречаться. Их связывали дружеские отношения, завязавшиеся еще между их родителями. Эти отношения перешли и к ним по наследству, но личных симпатий, которые бы связывали, их, между ними не было. Когда они оба вышли из детского возраста, их пути разошлись и, хотя потом они и встречались неоднократно, тем не менее каждый шел своей особой дорогой. Саррион оставался светским человеком, Эвазио готовили в духовное звание.

— Не раз я спрашивал себя, почему это мы никогда не сталкивались с Эвазио Моном, — говаривал иногда Саррион своему сыну.

— Для того, чтобы столкнуться, нужно обоюдное желание, — подумав, отвечал Марко.

И это, быть может, было единственно правильным объяснением.

Саррион поднял глаза и с любезной улыбкой, но важно поклонился Эвазио. Оба сняли шляпы с какой-то преувеличенной любезностью.

— Вот не рассчитывал видеть вас в Сарагосе, — мягко сказал Мон.

Воспитание кладет на человека печать, неизгладимую на всю жизнь. Глядя на Эвазио, сразу можно было сказать, что он учился в семинарии, которой не забыл.

— Что это за дом? — спросил Саррион. — Я как раз шел туда.

Мон обернулся и легким жестом указал на эту груду камней и цемента.

— Самый обыкновенный дом, друг мой, такой же, как и другие дома.

— Кто здесь живет?

— Разная беднота. Как во всяком другом доме, народ, которому приходится помогать, но которого нельзя не презирать.

Он рассмеялся и пошел было вперед, направляясь, по-видимому, без всякой цели в сторону, противоположную от дома, который был, как и все другие.

— Презирать только потому, что он беден? — спросил Саррион, не обнаруживая ни малейшего желания следовать за Моном.

— Отчасти и потому, — согласился Мон, поднимая палец. — Ведь только дураки остаются бедняками в этом мире, друг мой.

— В таком случае, зачем же Господь Бог послал в мир столько дураков?

— Вероятно, потому, что мудрецов Ему не нужно.

Их разговор как-то вдруг оборвался. Несколько минут они стояли молча, поглядывая друг на друга.

— Если хотите, я скажу вам, зачем я иду в этот дом. Я ведь давно уже перестал интересоваться политикой нашей несчастной страны.

Мон сделал жест, как бы желая сказать, что Саррион поступил умно и что не стоит об этом и разговаривать.

— Вчера вечером на этой улице было совершено нападение на человека. То было делом обычных уличных головорезов, надо думать. Я все это видел с моего балкона. Вот с этого угла его видно.

Он повлек Мона на угол и показал ему на свой мрачный дворец, высившийся в конце улицы.

— Было темно, и я не мог рассмотреть всего, — продолжал он, невольно отвечая на вопрос, который волновал в это время его собеседника, мерившего глазами расстояние.

— Мне кажется, раненый был перенесен сюда. Я не успел ему на помощь. Прежде, чем я спустился, все исчезли.

— Это делает честь вашему доброму сердцу, что вы интересуетесь судьбой какого-то мазурика, к тому же, вероятно, и пьяного, ибо иначе он не рискнул бы бродить здесь в такой поздний час.

— О часе я не говорил.

— Я предполагаю, что это было поздно, — отвечал Мон с усмешкой. — Такие происшествия не бывают в раннее время. Впрочем, займемся лучше розыском вашего распутного protege.

И он быстро повернулся к дому и пошел вперед.

— Я имею основание думать, — продолжал Саррион, не спеша, двигаясь за ним, — что этот человек был мой старинный друг.

— В таком случае, Рамон, он должен быть и моим другом. Кто же это?

— Франциско де Модженте.

Мон остановился. На лице его появилось выражение самого искреннего удивления. А между тем его глаза под опущенными веками зорко смотрели по сторонам.

— Наш бедный, полоумный Франциско! — воскликнул он. — Вы имеете какие-нибудь известия от него?

Он задал этот вопрос равнодушным тоном, уже поднимаясь по лестнице.

Ответа не последовало: Саррион самым внимательным образом осматривал ступени лестницы.

— На ступенях капли крови, — сказал он. — Лужа крови на улице засыпана пылью. Засыпаны пятна и здесь. Но если пыль стряхнуть, их видно ясно.

Сняв перчатки, с которыми испанцы не расстаются, выходя из дому, Саррион обтер ими пыль.

— Да, вы правы, — согласился Мон, рассматривая пятна, — пойдем на разведку дальше. Я тут многих знаю, в этом доме. Тут все народ бедный. Из них я кое-кому помогаю как могу, когда приходится тяжело зимой.

Теперь он весь превратился в любопытство и старался всячески помочь своему другу. Он настаивал на том, что необходимо перерыть весь дом и опросить всех его обитателей.

Но все его поиски не привели ни к чему.

— Я, конечно, не называл фамилии этого человека, — начал он опять, когда оба они вышли на улицу. — Это не могло нам помочь. Боюсь, что вы сделались жертвой своей фантазии. Ведь Франциско теперь находится на Кубе, в Сант-Яго, и никогда не вернется сюда. Если б он был здесь, в Сарагосе, то уж сыну-то его это, конечно, было бы известно. Я видел третьего дня Леона де Модженте, и он ничего не говорил об отце. И незадолго до этого я говорил с Хуанитой. Мы как-нибудь расспросим Леона, но только не сегодня. Сегодня предполагается шествие паломников к раке Богородицы, и Леон, конечно, будет в нем участвовать. Он ведь наполовину монах, как вам известно.

Беседуя таким образом, они шли к улице св. Григория. В это время, как бы в доказательство того, как часто судьба выводит на чистую воду тех, кто думает ее обмануть, врата собора отворились, и из них вышел Леон де Модженте, щурясь от горячего солнца. Встреча была неминуема.

— Вот удача-то, — сказал Мон. — Это как раз Леон и есть.

Молодой человек уже заметил их и поспешил им навстречу. При солнечном свете он казался бледным и малокровным, как истый обитатель монастыря. Он смиренно поклонился Мону, но заговорил не с ним, а с графом Саррионом. Он, видимо, знал, что Мону неприятна эта встреча.

— Я не знал, что вы в Сарагосе, — проговорил он. — Случилась ужасная вещь. Убили моего отца. Два дня тому назад он тайно вернулся в Сарагосу. Здесь на него напали на улице и нанесли ему смертельную рану. Он умер, не приобщившись Св. Тайн.

— И умер в этом доме, — прибавил Саррион, указывая палкой на дом, из которого они только что вышли.

— Да-а, — несмело отвечал Леон, бросая быстрый взгляд на Мона. — Может быть, и тут. Не знаю. Он умер без покаяния. Вот что меня больше всего беспокоит.

— Да, конечно, — холодно бросил ему Саррион.

V Богомольцы

Эвазио Мон был великий путешественник. В восточных странах человек, совершивший путешествие в Мекку, имеет право присоединять к своему имени титул, который дает ему почетное место даже среди избранных.

Если бы этот обычай существовал в Испании, то Эвазио, без сомнения, получил бы тьму таких титулов. Он проделал почти каждое пилигримство, которое предписывала церковь. Много раз бывал он в Риме и мог рассказать, чем здешние раки святых отличаются одна от другой. Чудеса стали его специальностью.

Если женщине хотелось иметь сына, чтобы получить продолжателя рода, он мог посоветовать ей совершить мало кому известное паломничество в горы, которое редко не производило надлежащего действия.

— Поезжайте, — говорил он. — Съездите туда-то и помолитесь. Это самое лучшее. Воздух в горах восхитительный, а поездка развлекает ум.

И все действительно сбывалось. И, конечно, только профан читатель стал бы спрашивать, почему эти чудеса происходили всегда в окрестностях какого-нибудь популярного курорта.

Если кто-нибудь впадал в тоску, Эвазио Мон посылал его в длинное путешествие, куда-нибудь в веселый город, где люди, несмотря на свою набожность, могут находить развлечение по вечерам.

Все эти указания он давал не понаслышке. Он сам бывал во всех этих местах и сам, так сказать, испробовал их, и это заметным образом отозвалось на его здоровье, которым он наслаждался. В путешествиях этих он, видимо, не испытывал особых лишений, ибо на его белом лбу не было заметно ни одной морщинки.

Он, вероятно, видел на своем веку немало городов, но города приблизительно везде одни и те же. С многими, вероятно, сталкивала его судьба, но эти многие, потеревшись об него, как песчаник об алмаз, не оставили на нем никакого следа. Он был чужд всему тому, что ему приходилось видеть, ибо смотрел не на людей и города, а сквозь них, на что-то такое, что было в самой сердцевине их и на что всегда были устремлены его глаза.

Проживая в городе, в котором находилась такая святыня, как Богородица Соборная, явившаяся в видении св. Иакову, когда он путешествовал по Испании, Мон, естественно, интересовался пилигримами, которые стекались в сарагоский собор со всего света и которых во всякое время можно было видеть в соборе на коленях, озаряемых тусклым светом свеч на алтарной решетке.

Квартира Мона, жившего в высоком доме рядом с «Королевской гостиницей» на Paseo del Ebro, служила приютом для тех пилигримов, которые были покультурнее и приезжали издалека, откуда-нибудь из-под Варшавы.

У Эвазио Мона было немало друзей и среди простого народа, ютившегося где-нибудь в «Королевской гостинице», этой типичной испанской гостинице, или на постоялом дворе, где путешественник должен был считать себя счастливым, если все комнаты были уже заняты. Ибо тогда он мог, не нанося никому оскорбления, лечь спать где-нибудь на сеновале. Отсюда он будет слышать вечный звон колоколов и постоянные покрикивания на упрямых мулов. Отсюда ему будет видно, как сюда приезжают и уезжают какие-то люди, весьма дикого вида, видимо, из медвежьих углов Арагонии и даже Пиренеев. В любое время суток во двор въезжают огромные двухколесные телеги, влекомые четырьмя, шестью или даже восемью мулами и везущие плоды краев, более богатых растительностью, чем эта арагонская пустыня. Некоторые из них прибывают из других оазисов среди этой соленой и каменистой пустыни, которую когда-то покрывало внутреннее море; другие тащатся с севера, где высится Сиерра де Гуара, сливающаяся с гигантскими Пиренеями.

Многие из этих спутников направлялись прямо к дверям дома, где вел свою спокойную жизнь Эвазио Мон, и передавали ему какое-нибудь письмо или приносили ему вести на словах, стараясь не забыть их во время своего длинного пути по пыльной дороге. Словом, Мон, не будучи сам священником, был, кажется, известен любому из них. Письма и вести были обыкновенно от какого-нибудь священника из дальнего городка и гласили о том, что работа подвигается успешно и не следует терять надежду.

Иногда к нему заходили и духовные лица, сидевшие обыкновенно под навесом большой телеги или ехавшие на мулах. Обычно они появлялись в феврале, в годовщину чудесного видения, когда резное изображение Богоматери, водруженное в соборе, считалось более доступным для молитв, чем в другое время. Покончив с богомольем, они совершенно уверенно направлялись к дому, стоявшему около собора. Они знали, что тут им будут очень рады и их пригласят на завтрак или обед, на которых будет подано все, что только есть лучшего в городе. Это привлекало богомольцев тем более, что можно было повеселить свое сердце даже и в посту, не нарушая буквы церковных правил.

Мон так устроил свою жизнь, что во время сильной летней и осенней жары его в Сарагосе никогда не было — мудрая предосторожность, которая вознаграждалась его присутствием на других больших праздниках. Не трудно было заметить, что чудеса и другие события, привлекавшие богомольцев, случались обыкновенно как раз в такое время, которое было наиболее удобно для местных жителей. Таким образом, по традиции, шедшей из средних веков, для Сарагосы был отведен февраль, когда пребывание в городе было не лишено приятности, а, например, для Монсеррата — сентябрь, когда с гор дул приятный прохладный ветерок.

Эвазио Мон принадлежал, впрочем, к числу тех, которые считали более благоразумным избегать больших празднеств в Монсеррате и ездить туда на богомолье пораньше летом, когда богомольцев было немного и состав их был изыскан. В сентябре в здешний монастырь набиралось тысяч двадцать беднейшего в крае люда, превращая горы в местность для пикника, а само церковное торжество в ярмарку.

Мон никогда не знал, когда он тронется в это путешествие, и всегда делал свои приготовления к отъезду заранее, и его внезапный отъезд с ранним поездом через день после того, как он встретился со своим старым другом графом де Саррионом, изумил всех.

Он сошел с поезда в Лериде, пешком дошел от станции до города, но в гостиницу не пошел. Здесь у него был друг, дом которого всегда был открыт для него, и который жил недалеко от церкви в узкой, длинной улице, извивающейся почти через всю Лериду. В Наварре и Арагонии железнодорожное дело поставлено не так, как в иных странах. Здесь в сутки проходит обыкновенно один пассажирский поезд, и только между большими городами за последнее время число это удвоилось.

Был полдень, час сиесты, когда Эвазио Мон шел по узкой улице этого старинного городка.

Хотя солнце уже жгло порядочно и природа изнывала под его лучами, на улицах царило необычайное оживление: в тени сводов на углу рыночной площади, на мосту и на берегах реки, где невысокая стена была окончательно сравнена с землею, благодаря постоянному сидению на ней городской бедноты, — всюду небольшими группами стояли люди и о чем-то тихо говорили между собой. Не будет слишком смело, если сказать, что единственное спокойное лицо в городке было лицо Эвазио Мона, который продолжал двигаться вперед с той сосредоточенной улыбкой, которую английские диссиденты напускают на себя, чтобы намекнуть на свои христианские добродетели.

Обыватели Лериды — люди более земледельческие, чем их соседи-наваррцы, были, очевидно, чем-то встревожены. Время, в самом деле, было неспокойное. И такое состояние длилось в Испании уже более ста лет. Фердинанд VII, игрушка великого Наполеона, кумир всей Испании и один из самых мирных пройдох, которым Господь Бог когда-либо позволял сидеть на троне, оставил своей стране в наследство борьбу, которая начала уже приносить обильные плоды.

Ко времени нашего рассказа не только Арагония, но и вся Испания находились в самом несчастном положении, в котором никто не знает, чего в сущности он хочет.

С одной стороны была республиканская, демократическая Каталония, с другой — Наварра, выдрессированная духовенством лучше, чем сам Рим, где каждый мужчина был карлистом, а каждая женщина тем, чем ей велел быть ее духовник. На юге Андалузия требовала, чтобы ее оставили в покое и дали бы ей возможность идти своим собственным путем, ярко освещенным солнцем и равнодушным к славе великих наций. Что должна представлять из себя Арагония? Этого не знали и сами арагонцы.

Бурные были времена. В отдаленную, затерянную Лериду только что пришло известие, что две великие нации Европы вцепились друг другу в горло, но что произошло на берегах Рейна, было еще неизвестно политикам, спорившим на теневой стороне рыночной площади.

Бурные времена приближались и через Средиземное море. Создавалось тревожное положение и на Тибре, и, видимо, этой реке предстояло течь кровью еще до окончания года. Величайшая катастрофа, какую только приходилось переживать католической церкви, заключалась в том, что в Италии готовилась новая и притом светская столица. Все понимали, что вот-вот во Флоренции раздастся слово, которое заставит ватиканского владыку или оставить Рим, или вступить за него в борьбу.

Испания, ища для себя короля по всей Европе, заставила Францию и Германию броситься друг на друга.

Эвазио Мон знал о разыгравшейся в Эмсе сцене ранее, чем кто-либо другой на полуострове. Рано или поздно, но несомненно будет доказано исторически, что объявление Наполеоном III войны Германии было ускорено интригами католического духовенства: не нужно забывать, что Бисмарк был злейшим врагом иезуитов.

Мон догадывался, о чем беседовали между собою политики на рыночной площади. Испания все еще искала себе короля. Попробовали было устроить республику, но опыт потерпел полную неудачу.

Был еще Дон Карлос, прямой потомок брата короля Фердинанда, без церемонии согнанного им с престола. Почему же бы не быть королем и Дон Карлосу, если мы ищем короля?

Так говорили друг другу люди в пиренейских беретах. То же самое хотелось сказать им и Мону.

Когда стало уже темно, Эвазио, закутавшись от вечерней свежести до самого подбородка, снова вышел на улицу. Он направился к большому кафе на набережной и виделся там кое с кем из знакомых. На следующее утро он уехал верхом по большой дороге. Он держался в седле красиво, но без той легкости, которая дается любовью к лошади. Для него лошадь была только средством перевозки. И на других животных он смотрел с той же утилитарной точки зрения.

В каждой деревне у него оказывались друзья. Он первый принес точные сведения о войне людям, которые уже в течение столетия не имели мира. Рассказывая новости, трудно, конечно, удержаться от того, чтобы вместе с ними не высказать и своего собственного взгляда. И Эвазио Мон давал понять, что, по его мнению, представляется самый удобный случай покончить со всякими неприятностями.

Так он тихонько продолжал свой путь до самого Монсеррата. И везде, где ни проходила эта черная фигура с невозмутимо живым лицом, оставался дух беспокойства и волнения. К Эвазио Мону прислушивались везде и в отдаленных арагонских деревнях, и в оживленных каталонских городах, где ремесленники и рабочие уже подавали свой голос в государственных делах Испании.

Едва ли нужно говорить, что в каждом деревенском трактире, в каждой городской гостинице Мон прислушивался самым внимательным образом к тому, что говорилось кругом.

VI Тоже пилигримы

При первом взгляде на неуклюжую гору Монсеррата путешественник невольно спрашивал сам себя:

— Как это так вышло?

Гора была гранитная, хотя кругом гранита нигде не было. Стояла она совершенно одиноко, высоко поднимая свою корявую вершину к безоблачному небу. Казалось, что окрестности не имеют с этой горой ничего общего и что она составляет собою как бы обломок луны. Не удивительно, что в средние века эта гора сильно действовала на воображение тогдашнего человечества, заставляя его направлять свою мысль к Богу.

В этом-то небольшом городке, расположенном на коричневой равнине Каталонии, между Средиземным морем и громоздящимися Пиренеями, находится величайшая святыня Испании. Тысячи богомольцев стекаются сюда каждый год со всех концов земли. Если кто-нибудь захочет знать историю этого места, ему расскажут легенду, если он спросит о событиях, то услышит о чудесах. Если хорошенько заплатить, то вам покажут небольшую деревянную статую. Монастырь тоже имел свою историю: когда-то его занимали французы, сжегшие его дотла. Во всем остальном его история походит на историю Испании с ее метаниями во все стороны в тщетной надежде удовлетворить требованиям более просвещенного понимания религии и в то же время задержать неизбежный прогресс человеческой мысли.

В то время, к которому относится наш рассказ, в огромных монастырских зданиях жили только монахи, которые занимались преподаванием музыки и приемом богомольцев. За монастырскими воротами был довольно хороший ресторан, в котором могли столоваться приезжие. Обширные монастырские дома были приспособлены для помещения бедных и богатых, и там всегда можно было найти комнату с чистым постельным бельем, кровать и умывальник. Монахи держали небольшую лавочку, где можно было купить свечей, спичек и даже мыла, спрос на которое был, впрочем, очень невелик.

Эвазио Мон прибыл в Монсеррату вечером, добравшись сюда из маленького городка Монистроля в открытом экипаже. Был обеденный час и в неподвижном вечернем воздухе стояли кулинарные ароматы. Мон сразу направился в контору монастырской гостиницы, где получил простыню, наволочку, полотенце, свечку и ключ от своей комнаты, которая находилась в длинном корпусе здания Santa Maria de Jesu. Он отлично знал дорогу среди этих священных мест и обменялся дружеским кивком с дежурным по монастырю послушником.

Потом он поспешил через двор за ворота, чтобы присоединиться к богомольцам побогаче, которые сидели за столом в ресторане. При его появлении четверо из них подняли глаза от своих приборов и поклонились ему, после чего опять принялись за свою рыбу. Испания страна молчания, и там всегда рискованно вступать в разговор с незнакомым человеком, ибо нет такого предмета, из-за которого ее различные национальности не могли бы затеять ссору. Француз, например, везде остается французом и всякий политический спор всегда можно прекратить, упомянув об отечестве, за которое легитимист и республиканец всегда готовы умереть. Но испанец может оказаться арагонцем, андалузцем или валенсьянцем, а испанский патриотизм — цветок местной культуры и разного цвета.

Поэтому здесь люди, собираясь в каком-нибудь общественном месте, обыкновенно хранят молчание. За общим столом все сидят также молча, если только не окажется среди присутствующих какой-нибудь андалузец, который в Испании играет такую же роль, как гасконец во Франции: он вечно говорит и смеется, преисполнен чувства собственного достоинства, которое, однако, всегда готов принести в жертву на алтарь общественности.

За монастырским столом не оказалось андалузца, который мог бы с одной стороны служить соединительным звеном между людьми, уже знакомыми, а с другой — перезнакомить между собой тех, кто еще не был знаком. Таким образом, пяти лицам, сидевшим за столом, пришлось обедать в молчании, приличествующем их социальному положению. То были, очевидно, гидальго, настроенные, по всей вероятности, весьма набожно. Для проницательного наблюдателя, получившего космополитическое воспитание, в роде, положим, какого-нибудь атташе, всегда не трудно отличить в смешанном обществе национальность каждого. Однако на этих обедах между всеми обедающими было какое-то едва уловимое сходство, которое делало эту задачу довольно трудной. Это сходство крылось не только в одежде. Оно сказывалось в том, что все они тщательно старались, чтобы никто не обращал на них внимания.

Сделав церемонный поклон, Эвазио Мон углубился в поданное ему меню. Потом, подняв глаза и узнав человека, сидевшего против него, он улыбнулся и быстро кивнул ему головой. Затем он встретился взглядом с другим сотрапезником, сильным, толстым человеком, тяжело дышавшим во время еды. Оба быстро отвели друг от друга свои глаза и стали смотреть на маленького сморщенного человека, который сидел, забившись в кресло, и почти ничего не ел. Его морщинистое лицо и согбенная фигура как бы говорили за то, что ему знакомы и такие заботы, которые обыкновенно удручают только министров и королей.

Взглянув рассеянно на Эвазио, он опять погрузился в свои мысли. Сама манера его крошить хлеб и действовать ножом показывала, что ум его работает, как мельница. Он как бы забыл все окружающее и всех своих собеседников. Однако внимательный наблюдатель мог бы подметить, что все эти набожные богомольцы из Италии, Франции, из далекой Польши и соседней Каталонии явились сюда именно ради него и что они подчинены ему все.

Нелегкая, очевидно, была задача начальствовать над таким человеком, как Эвазио Мон! Да и остальные четверо, несмотря на свои любезные улыбочки, казались тоже людьми неподатливыми.

Когда подали десерт и сотрапезники скорее по привычке, чем для лакомства, задумчиво принялись за жареный миндаль, маленький сморщенный человек с видом рассеянного хозяина обвел глазами сидевших за столом и промолвил по-французски:

— Уже восемь часов. Через полчаса монастырские ворота закрываются. Нам некогда будет обсудить наши дела за этим столом. Не отправиться ли нам в монастырь? За монастырской стеной, недалеко от фонтана, есть скамейка…

С этими словами он поднялся, причем оказалось, что он порядочного роста. Все посторонились и дали ему дорогу. Кто-то даже отворил ему дверь, словно принцу. Но он даже не заметил этой любезности.

Монастырь стоял на крутом обрыве, приткнувшись к скале, словно огромное орлиное гнездо. Здания его не претендуют на архитектурную красоту и представляют собою как бы ряд казарм, выстроенных вокруг четырехугольного двора. Центральным зданием являлась, конечно, церковь, стоявшая у самого дальнего края этого четырехугольника. Здесь находилась чудотворная икона, пережившая столько превратностей и перемен. Пролежав больше полутораста лет в одном из монастырских подвалов, она привлекла к себе внимание тем, что стала по ночам издавать свет. Затем для вящей убедительности от нее стал распространяться аромат. Когда икону хотели перенести наверх, это оказалось неугодным Богу, и ее оставили на прежнем месте.

Корпус Santa Maria de Jesu имел то преимущество, что он стоял на внешнем углу четырехугольника. Таким образом, зданий против него не было, а разверзалась пропасть в три тысячи футов глубиной. На дворе журчал небольшой фонтан, а низкая в этом месте стена представляла удобное сиденье для богомольцев, которые в вечерние часы обменивались здесь отрывочными разговорами.

К этой-то стене и направился маленький сморщенный человек. Усевшись на нее, он знаком пригласил садиться и других. Если б кто-нибудь всмотрелся в их движения, то он, пожалуй, сразу пришел бы к заключению, что это четыре богомольца из высших классов общества, недавно познакомившиеся за общей трапезой.

— Я приехал сюда издалека, — начал маленький человек, говоривший по-французски с итальянским акцентом. — Я уехал из Рима в то время, когда святая церковь требовала содействия даже самых скромных своих слуг. Надеюсь, что наш добрый Мон нам сообщит нечто важное и ценное.

Услышав этот замаскированный упрек, Мон улыбнулся.

— Я тоже приехал сюда из… Варшавы, — сказал дородный человек, тяжело переводя дыхание, как бы для того, чтобы наглядно представить длину своего пути. — Будем надеяться, что на этот раз мы встретимся с чем-нибудь осязательным.

Он говорил весело, как француз. То был поляк — этот француз европейского севера.

Мон закурил сигару и слегка махнул спичкой в направлении говорившего, как будто для того, чтобы дать ему понять, что он понял шутку.

— С чем-нибудь большим, чем простые обещания, — продолжал поляк. — Да, да, мой друг. Ведь вы еще не взяли Памплоны, да не слышно что-то, чтобы и этот Бильбоа попал в руки карлистов. Каждый раз, как мы собираемся вместе, вы просите денег. Нужно же дать что-нибудь и нам за наши деньги.

— Я и дам вам целое королевство, — спокойно отвечал Мон.

И он наклонил голову вперед, чтобы посмотреть на поляка через свои золотые очки.

— Не республику ли где-нибудь на северном полюсе, — сказал поляк и залился смехом. — Впрочем, поживем — увидим.

— Вам нужны опять деньги, не правда ли? — спросил маленький сморщенный человек, который, по-видимому, был их главою, хотя и говорил меньше всех.

— Да, — отвечал испанец.

— Ваша страна обошлась нам в этом году довольно дорого, — заметил маленький человек, поблескивая своими бесцветными глазами и устремив взор вниз, как человек, который занят вычислениями в уме. — Вы вовлекли Францию и Германию в войну. Вы заставили Францию удалить ее войска из Рима и дали Виктору-Эммануилу случай, которого он так долго ждал. Вы заставили нервничать всю Европу.

— Теперь наступил момент воспользоваться этой нервозностью, — сказал Мон.

— С вашим неуклюжим дон Карлосом?

— Важен не человек, а дело. Не забывайте, что мы невежественная нация. А только невежественные или полуобразованные люди могут приносить себя в жертву во имя какого-нибудь дела.

— Жаль, что вы не можете подкупить дона Карлоса на наши деньги, — вставил поляк.

— Он нам пригодится еще. Надо смотреть в будущее. Многие погибли, благодаря своим успехам, именно потому, что они явились неожиданно. Не забывайте, что для церкви вовсе не нужно, чтобы короли были людьми способными.

— Но что же нужно для Испании? — спросил маленький человек.

— Этого Испания сама не знает.

— А этот принц, которого вы просили быть королем? Разве это не спица в вашей колеснице?

— Эта спица скоро совсем отпадет. Все убеждены, что он не протянет и десяти лет. Но он может не протянуть и десяти месяцев.

— Однако вам приходится считаться с ним. Этот сын Виктора-Эммануила умен и способен, и никогда нельзя сказать, что возникнет в этой голове.

— Мы уже считаемся с ним. Он честен, и этим все сказано. Ни один честный король не согласится царствовать в этой стране при ее новой конституции. Тут нужно Бурбона или женщину.

Быстрый бесцветный взгляд скользнул по лицу Мона.

— Стало быть, что-нибудь не особенно честное, — вставил поляк.

Никто не обратил внимания на эти слова.

— Когда мы собирались в последний раз, — заговорил маленький человек, — вы получили большие деньги и дали определенные обещания, если только память меня не обманывает.

Все молчали, прекрасно зная, что память за всю его долгую жизнь еще ни разу не обманывала его.

— Вы тогда говорили, что не будете больше просить денег до тех пор, пока не представите чего-нибудь осязаемого, скажем, взятия какой-нибудь крепости, подкупа какого-нибудь главного начальника или занятия области. Не так ли?

— Это правда, — отвечал Мон.

— Кроме того, — продолжал оратор, — с целью смягчить жалобы других стран, например, Польши, на то, что Испания получила больше, чем ей причиталось в общем деле, вы привели некоторые доказательства, что Испания, требуя помощи, готова помочь себе, совершив некоторое самопожертвование.

— Я сказал, что я не буду просить такой суммы, которую я не мог бы возвратить вдвойне, — отвечал Мон.

Маленький человек сидел несколько минут молча и только усиленно моргал глазами. Настала та полная тишина, которая бывает только на больших высотах и которая в Монсеррате так сильно действует на нервы, что многие не могут спать.

— Я дам вам любую сумму, если вы можете ее удвоить, — сказал он наконец.

— В таком случае я попрошу у вас три миллиона песет.

Все повернулись к нему и посмотрели на него с удивлением. Толстый человек тяжело вздохнул. С тремя миллионами песет в кармане он взялся бы создать Польскую республику.

Мон улыбался.

— За каждый миллион, который вы мне обещаете в будущем, я дам вам миллион наличными, — продолжал маленький человек. — Когда мы начнем?

— Дайте мне срок, — отвечал Мон, подумав. — Ну, скажем, месяцев через шесть.

В это время гулко ударил монастырский колокол, созывая на последнюю дневную службу.

Маленький человек поднялся.

— Идем, — сказал он. — Помолимся прежде, чем ложиться спать.

VII То или другое

Письмо графа Сарриона было вручено посланцем его сыну в собственные руки.

Горец исполнил данное поручение так, как ему было сказано. Узнав, что Марко предается любимому своему развлечению — ловит рыбу, он, постояв несколько минут на берегу, осторожно вошел в воду и, подойдя к Марко, не обращавшему ни на что внимания, тронул его за локоть.

Последний отпрыск рода Саррионов имел вид человека выдержанного и терпеливого. Взгляд его, как у всякого, кто имеет дело с природой, был спокоен, движения медленны, как у человека, видящего далеко впереди себя.

Посланец, передав письмо, стал в сторонке, поглядывая, как вода бурлила около его шерстяных чулок. Несмотря на различие происхождения, между этими двумя людьми чувствовалось своего рода братство. Так бывает, впрочем, всегда, когда люди живут на открытом воздухе, на широкой груди матери-природы.

Марко передал свою удочку посланцу. Сморщенное, словно каштан, от жгучего солнца лицо последнего осветилось радостной улыбкой.

— Вот, вот, — промолвил он, указывая на водоворот под старыми вязами. — Тут рыба крупная. Я ее сейчас подсеку.

Он осторожно пошел назад к берегу, на котором блестела ярко-зеленая, уже раз скошенная трава, и сел.

Марко долго читал письмо.

«Ты мне нужен, и я жду тебя в Сарагосе», — писал ему отец.

Вот и все.

«Марко явится и ему не нужно объяснять причины, — думал граф Саррион. — К тому же было бы опасно пускаться в объяснения».

И он был прав.

Река, в которой Марко с таким удовольствием ловил форель, была северным притоком Эбро, который в течение целого века непрестанно окрашивался кровью, и на правительственных картах отмечалось, что орошаемая им местность никогда не платит никаких налогов и не желает знать, какую форму носят королевские войска.

Торре-Гарда — длинное двухэтажное здание, стоявшее в глубине речной долины на вершине холма, в течение сорока последних лет редко когда стояло пустым. Вся долина этой реки, прозванной Волком, начиная от мрачных Пиренеев, стоящих словно часовой у ее истока, и до залитых солнцем равнин Памплоны, где Волк впадает в другую реку, — вся эта долина находилась в мирном владении Саррионов.

— Мы будем сражаться за короля, когда получим короля, достойного того, чтобы за него сражаться, — говорили жители этой долины. — Но за себя мы готовы сражаться, когда угодно.

Ходили слухи, что они в этом случае только повторяли то, что им подсказывали Саррионы. Ни один карлист не заглядывал сюда.

— Не стоит брать приступом эту Торре-Гарду, — говорили они.

— А пока вы не возьмете Торре-Гарду, вы не овладеете и Памплоной, — отвечали местные жители, прекрасно знавшие, что такое партизанская война.

Таким образом, долина реки Волк все ждала короля, за которого можно было бы сражаться, а пока что не платила податей, не испытывала никакой потребности в почте и чувствовала себя прекрасно.

Карлисты водились и здесь, на горах по обоим берегам реки. На северном конце долины лежал вечный снег, который и питал реку Волк во время летней жары. В другом, нижнем конце долины, где дорога была настолько широка, что могли разъехаться между собой два экипажа, нередко проходили патрули из Памплоны — этого оплота роялизма. Однако правительственные войска никогда не рисковали подниматься вверх по долине, которая походила на мышеловку, где карлистский кот из-за каждой скалы мог отрезать им обратный путь. Со своей стороны, и карлисты не решались спускаться вниз, где Волк, сжатый горами, стремительно катил свои волны; ибо в Памплоне, стоявшей отсюда всего миль на десять, было сорок тысяч гарнизона.

Такое положение дела вполне оправдывало предосторожности, с которыми Саррион послал письмо сыну.

Пока Марко читал письмо, перед ним стояла большая белая собака с одним рыжим ухом, что-то вроде отдаленной пародии на пойнтера, и, казалось, ждала, чтобы он прочел письмо и ей. Собака, как будто понимая, что она не пойнтер, старалась загладить недостаток своего происхождения необыкновенным любопытством и поспешностью, с какой она исполняла все приказания. Называлась она Перро и когда-то была подобрана на границе, где собак обыкновенно дрессируют для контрабандных услуг. Марко нашел ее умирающей от голода, далеко от этой долины. Сначала ее пристроили оберегать здания Торре-Гарды, но впоследствии, благодаря своей необыкновенной понятливости и терпению, она проложила себе путь и в людское общество.

Перро надоело смотреть на бурлившую воду, и он стал перед хозяином, как бы ожидая приказаний.

Марко никогда не разговаривал с этой собакой. Он был свидетелем, как Испания, благодаря излишней болтливости, подверглась полному унижению, и это зрелище раз навсегда отучило его быть разговорчивым.

Он редко когда говорил без надобности. Если ему надо было что-нибудь сказать, он говорил. Если такой надобности не было, он молчал. Такое свойство, конечно, очень неудобно для развития общественных отношений, и Марко оказался за чертой всякой политической жизни.

Кроме того, Марко Саррион был спокойным человеком. Немногие наблюдатели, которые умеют заглядывать вглубь, знают, конечно, что спокоен бывает только тот, у кого жизненные задачи приведены в соответствие с их силами и способностями.

Перро, с инстинктом, который так хорошо развивается в школе голода, ожидал, очевидно, не слов, а какого-нибудь действия со стороны своего хозяина. И действительно, ждать ему пришлось недолго.

Марко встал и тихонько пошел на холм, к Торре-Гарде, которой почти не было видно из-за сосен, росших на гребне холма. Он знал, что поезд из Памплоны в Сарагосу идет в двенадцать часов ночи. До железнодорожной станции было всего миль двадцать, что в Наварре считается совсем небольшим расстоянием. К ночи должна была взойти луна. Времени до отъезда было много.

На другое утро граф Саррион пил свой утренний кофе у открытого окна, когда Марко вошел в комнату покрытый еще пылью, налетевшей при переезде через Альканийскую пустыню.

— Я ждал тебя, — сказал отец. — Тебе сначала недурно было бы вымыться. Все тебе приготовлено в твоей комнате. Я сам хлопотал над этим. Когда будешь готов, приходи сюда. Мы выпьем кофе.

Саррион держался с сыном, как с гостем: в самом деле, Марко редко заглядывал в Сарагосу. При поразительном сходстве между ними отец был немного выше и стройнее. Зато на лице Марка отражалось больше силы. Казалось, во всяком деле на долю сына выпадало исполнять то, что задумывал отец. Присутствие отца заставляло вспомнить о дворе, присутствие сына — о лагере.

Граф Саррион прошел и через одно, и через другое и вышел в жизнь полуциником-полуфилософом.

— Славный солдат вышел бы из тебя, — говорил он сыну, когда тот, закончив свое образование во Франции и в Англии, приехал наконец в Торре-Гарду. — Но для честного человека теперь нет места в испанской армии. Честность в Испании валяется теперь в канаве.

И Марко последовал совету своего отца. Позднее он и сам убедился, что в это время в Испании не было хода честному человеку. Мало-помалу он заместил в долине Волка своего отца — этого непризнанного, но и ничем не ограниченного самодержца. Здесь, в этой долине, все были полны ожидания. Все добрые испанцы уже сто лет ждали, пока наконец минет гнев Божий.

— Мне нужно многое рассказать тебе, — сказал граф, когда Марко вернулся и с аппетитом принялся за кофе. — Я расскажу тебе все без всяких комментариев.

Марко кивнул головой. Граф закурил сигару и подошел к окну, выходившему на балкон, откуда была видна улица св. Григория.

— Четыре дня тому назад, — начал он, — ночью тайно вернулся в Сарагосу Франциско де Модженте. Кажется, он направлялся к своему дому. Но теперь это покрыто навсегда мраком неизвестности. Никто не знал о его возвращении, даже Хуанита.

Граф пристально и долго смотрел на сына. От него не укрылось, что при упоминании этого имени в глазах Марко мелькнула какая-то тень.

— На Франциско напали на улице, вот здесь, на углу улицы св. Григория, и он был убит.

Марко встал и тоже подошел к окну. Он, очевидно, был практичен и прежде, чем продолжать разговор, хотел лично видеть место, где был убит Модженте. Перро выбежал на балкон и, просунув свою плебейскую голову через решетку, тоже принялся смотреть вниз на улицу.

— Хуанита знает об этом? — спросил он.

— Да. Моя сестра Долорес сообщила ей об этом. Бедная девушка! Она только жалеет о том, что не удалось повидать отца, и не очень горюет о происшедшем. У нее сердце еще молодо. А молодости несвойственно убиваться от горя.

Марко молча сел опять на свое место.

— Не нужно забывать, — продолжал граф, — что она ведь его никогда не знала. Ее горе пройдет. Я видел из окна, как напали на Модженте. С этой стороны, как ты знаешь, нет выхода на улицу, и я должен был обходить дом кругом. Помочь ему было немыслимо. Я потом сошел вниз на улицу, но помощь уже явилась, и раненый был унесен… как ты думаешь, кем, Марко? Монахом. Я видел, как Модженте что-то уронил на мостовую. Я спустился на улицу и подобрал стилет, который Хуанита послала отцу в подарок в Нью-Йорк.

— Почему он не уведомил нас, что он возвращается в Европу? — спросил Марко.

— Об этом он сказал бы нам сам впоследствии. То обстоятельство, что на него напали на улицах Сарагосы и ограбили его ради денег, которые были у него в кармане, само по себе слишком просто и обыденно. Но почему к нему на помощь явился монах и унес его с собой в один из тех принадлежащих духовенству домов, которые, как грибы после дождя, стали появляться по всей Испании с тех пор, как иезуиты изгнаны из Испании?

— Он оставил духовное завещание? — спросил Марко.

Саррион обернулся и посмотрел на него с усмешкой.

Бросив свою сигару, он сел около маленького столика, за которым Марко продолжал еще утолять свой аппетит.

— Я плохо рассказал, в чем дело, — промолвил старший Саррион. — Ты сразу угадал, в чем дело. Модженте составил свое духовное завещание уже на смертном одре. Свидетелем был Леон Модженте.

— Стало быть, деньги он оставил…

— Хуаните. Из этого можно только заключить, что в момент составления завещания он колебался. Ведь он любил ее и не имел никаких причин желать ей зла. Я собрал уже кое-какие сведения, но их далеко недостаточно. Я телеграфировал на Кубу, прося сообщить сведения о состоянии Модженте. Вот ответ.

И он передал Марко телеграмму, в которой значилось:

«Три миллиона в английских бумагах».

— Вот жернов, который он повесил на шею Хуаните, — сказал Саррион, складывая телеграмму.

— Дать три миллиона в руки девушки, которая находится еще в монастырской школе и вся во власти этих «правоверных сестер», дать в то самое время, когда дело карлистов окончательно проваливается и иезуиты знают, что либо Дон Карлос, либо республика.

Граф с жестом отчаяния отбросил от себя телеграмму и продолжал:

— Ведь это значит связать ее по рукам и ногам и навеки бросить ее в монастырь. Мы не можем оставить ее в таком беспомощном состоянии. Не правда ли, Марко?

— Конечно, — тихо промолвил тот.

— Для этого есть только одно средство. Об этом я думаю день и ночь. Да, только одно средство, друг мой.

Марко задумчиво посмотрел на отца и ждал.

— Тебе надо жениться на ней.

VIII След

Саррион встал с кресла и опять подошел к окну, не глядя на Марко. Отец и сын общались между собою, как братья, и привыкли не распространяться слишком много о некоторых вопросах.

Одним из таких вопросов была Хуанита. Оба чувствовали себя не совсем ловко, когда приходилось говорить о ней.

Граф взглянул через плечо на сына. Тот, не поднимая глаз, заметил это движение и покачал головой.

— Ты качаешь головой? — спросил Саррион, всеми силами стараясь казаться веселым и беззаботным. — Чего тебе еще нужно? Она самая красивая девушка во всей Арагонии.

— Не в этом дело, — отвечал Марко, густо краснея.

— А в чем же?

Марко молчал. Чтобы выиграть время, старый граф закурил другую сигару.

— Выслушай меня, — сказал он наконец. — Мы во всем и всегда понимали друг друга, кроме вопроса о Хуаните.

Марко положил руки на стол и с легкой улыбкой взглянул на отца.

— Объяснимся насчет Хуаниты прежде, чем говорить о дальнейшем. Ты воображаешь, что у тебя на душе есть что-то такое, чего я не пойму. Я согласен, что сердце человеческое, старея, делается не так чувствительно и утрачивает тонкость чувств. Однако понимание таких чувств в другом, более молодом существе может и сохраниться. Тебе кажется, что следует предоставить Хуаните самой сделать выбор. Так ведь, кажется, полагается в Англии?

— Да, — отвечал Марко.

— На это я тебе скажу, что монастырское воспитание, — а это единственное воспитание, доступное девушкам в Испании, — делает ее непригодной для такого выбора.

— Дело тут не в воспитании.

— Конечно, все дело случая, — резко возразил граф. — А для девушки, воспитывающейся в монастыре, такого случая никогда не представится. Отец или мать, если они люди неглупые, сумеют сделать этот выбор гораздо лучше, чем девушка, внезапно перенесенная из монастыря в водоворот света. Но не в этом дело. Хуанита никогда не выйдет из монастырских стен, если мы не извлечем ее оттуда, даже против ее воли.

— Мы имеем право это сделать?

— Никакого права мы не имеем, — возразил Саррион. — Церковь держит ее крепко в своих тисках и не признает за нами никаких прав.

— Ведь Хуанита совсем еще ребенок и не знает, что значит жизнь.

— Именно, — воскликнул Саррион. — Это-то и дает им возможность осуществить свои планы с такой легкостью. Они могут постоянно, но незаметно оказывать на нее давление и в конце концов довести ее до мысли, что единственное счастье для нее — стать монахиней. Редкая женщина, да и из мужчин немногие, может быть счастлива, если окружающие постоянно будут твердить о том, что, живя здесь счастливо, тем самым готовишь себе осуждение в вечной жизни. Нам нужно взглянуть на это дело с точки зрения самой Хуаниты.

Марко опять взглянул на отца с улыбкой.

— Это не так легко, — промолвил он. — Я это испытал.

— Не следует отчаиваться, — многозначительно сказал Саррион. — Не забывай, что ее точка зрения может быть совершенно невежественная, и ее воззрения находятся под сильным посторонним влиянием. Взгляни на это дело и с точки зрения светского человека, подумай хорошенько и скажи мне, будешь ли ты считать себя счастливым, если будешь знать, что именно ты позволил Хуаните избрать, закрыв глаза, монастырь.

— О своем счастье я не думал, — кратко и просто ответил Марко.

— А о счастье Хуаниты?

— О счастье Хуаниты, да.

— В таком случае подумай еще раз и скажи, неужели ты думаешь, что Хуанита будет счастливее, если останется в монастыре? Неужели церковь может дать ей большее счастье, чем ты, ты, который дашь ей возможность вести образ жизни, предназначенный ей самим Господом Богом?

Марко молчал. Саррион и сам, по-видимому, не ожидал от него ответа.

— Разумеется, — продолжал он все тем же беззаботным тоном, — все это я говорю в том предположении, что ты ставишь на первом плане не свое счастье, а счастье Хуаниты.

— Ты не ошибся.

— И всегда так будет? — серьезно спросил старик.

— Всегда.

Наступило молчание. Потом граф вошел в комнату и, подойдя к сыну, положил ему руку на его широкие плечи.

— В таком случае, мой друг, — заговорил он, меряя шагами комнату и снимая перчатки, — будем действовать. Это тебе более по душе, чем разговоры. Пойдем сейчас к Леону. Он послужит для нас соединительной чертой в этом деле. У Хуаниты, кроме нас, нет никого в этом мире, но, я думаю, этого будет достаточно.

Леон де Модженте жил на Plaza del Pilar. Его отец, к которому он не питал особенной привязанности, щедро ссужал его деньгами, которые он тратил большею частью на церкви и монастыри. Это обстоятельство, в свою очередь, так поднимало настроение молодого человека, что из своей квартиры он сделал что-то вроде часовни и жил в атмосфере эстетических эмоций, которые он ошибочно принимал за святость.

Маркиз де Модженте только что вышел из дому. Слуга сообщил, что он направился через площадь, по всей вероятности, для того, чтобы помолиться в соборе. По совету слуги, оба Сарриона решили подождать его возвращения. Слуга, смахивавший на разбойника, предложил сходить за его господином.

— Кстати, я и сам помолюсь, — смиренно промолвил он.

— А вот вам кое-что для церковной кружки, — с улыбкой добавил Саррион.

— Клянусь Богом, — воскликнул он, когда они остались вдвоем, — тут так и чувствуется лицемерие.

Он обвел глазами стены и поднял брови.

— Хотел бы я знать, — продолжал он, — что думал умирающий Франциско, лежа в доме на улице св. Григория? Что он хотел, подписывая свое завещание. Он послал за Леоном. С первого раза видно, какой у него сынок — просто-напросто мул. Франциско, вероятно, сообразил, что оставить деньги ему значит оставить их церкви. А это значит, что они будут употреблены на дальнейшую разруху Испании и укрепление суеверий и невежества.

Рамон де Саррион был одним из тех испанцев и добрых католиков, которые всю вину за падение былого величия их страны возлагают на церковь.

— Я убежден, — продолжал старый граф, — что Франциско смутно догадывался, что он пал жертвою заговора. Все эти разветвления ясно показывают, что тут действительно был заговор. Из-за трех миллионов песет стоит похлопотать и о заговоре. Для Испании в наше время они имеют большую ценность. За сумму, гораздо меньшую, приобретались и губились целые королевства. Я убежден, что за ним следили еще на Кубе и о его возвращении знали заранее. Может быть, его вызвали сюда каким-нибудь подложным письмом. Кто знает? Во всяком случае, знали, что все деньги он завещал Леону.

— Мы спросим у Леона, какие причины заставили его отца переделать завещание, — предложил Марко.

— И он нам солжет.

— Но это его не спасет, — прошептал Марко со своей обычной задумчивой улыбкой.

— Я полагаю, — промолвил Саррион после некоторой паузы, — нет, я уверен, что Франциско в последний момент все состояние оставил Хуаните в надежде, что, быть может, оно перейдет со временем к тебе, и мне удастся вырвать ее из капкана, в который она попала. Ты знаешь, ведь он всегда мечтал о том, чтобы ты женился на его дочери.

На лице Марко мелькнуло какое-то жесткое выражение. Он молчал. Воцарилось молчание, которое прервал своим приходом Леон де Модженте.

Он как-то робко посмотрел на обоих гостей. В его бесцветных глазах виднелось полное отсутствие мысли, которое обыкновенно бывает у людей или чересчур поглощенных будущим, или не умеющих быстро понять настоящее.

— А я хотел писать вам, — сказал он, обращаясь к Сарриону старшему. — Я сегодня заказал заупокойную обедню в соборе. Мой отец…

— Буду, — коротко ответил Саррион.

— А Марко?

— Я тоже буду.

— Нужно сделать все, что можно, — заметил Леон с покорной улыбкой.

Марко, будучи человеком дела, а не слова, молча взглянул на него: для него было очевидно, что нескладный малый вырос теперь в нескладного человека.

Скрестив руки и опустив глаза, Леон уселся на кончике стула. То был монах-дилетант и, как все дилетанты, старался преувеличивать внешние проявления своего настроения.

— Что же, — спросил, наконец, Марко деловым тоном, — намерены вы что-нибудь сделать для обнаружения и наказания убийц вашего отца?

— Я еще не говорил об этом.

— С кем?

Леон взглянул на него с тревогой. Он, видимо, страдал оттого, что друг его детства так грубо приступил к этому деликатному вопросу.

— Это секрет.

Марко обменялся взглядом с отцом, который сидел сзади, подобно тому, как сидит старый следователь, предоставив допрос своему младшему товарищу.

— Вы известили уже Хуаниту о духовном завещании вашего отца?

— Я думаю, что для Хуаниты оно не представляет особого интереса. Она имеет свои деньги, а я свои. Отец, насколько я знаю, мог завещать ей лишь очень немного.

Марко опять переглянулся с отцом и поглядел на часы. По-видимому, он считал допрос оконченным и хотел как можно скорее перейти к делу.

Разговор повел теперь Саррион. Он учтиво, на испанский манер, выразил Леону свое сожаление и готовность помочь, чем может. Ему трудно было скрывать свое презрение к Леону, который, в свою очередь, чувствовал себя в большом затруднении. Кроме дела, по которому оба Сарриона явились сюда, между ними не было ничего общего. Да и об этом деле им трудно было беседовать, так как Саррион был гораздо более огорчен смертью своего друга, чем собственный сын его друга.

Гости поднялись с места и стали прощаться с Леоном, обещая быть завтра на заупокойной обедне. Хозяин интересовался только одной стороной этого дела, которая являлась для него совершенно новой. Не раз приходилось ему устраивать пышные церковные церемонии. Но заупокойная обедня была единственной церемонией, сулившей еще неизведанные религиозные переживания. И Леон волновался, как волнуется девушка перед своим первым балом.

Он рассеянно пожал руку гостям, считая в уме, сколько с ними будет завтра приглашенных. Он был очень озабочен предстоящей церемонией.

— Видел, — сказал Саррион сыну, когда они вышли на улицу, — видел, что сделал из него Эвазио Мон? Не знаю, расположен ли ты теперь уступить ему Хуаниту и ее три миллиона песет?

Марко не отвечал и продолжал идти, погрузившись в свои мысли.

— Я должен повидаться с Хуанитой, — промолвил он наконец после долгого молчания.

По глазам Сарриона-отца прошла мягкая улыбка.

— Не забывай, — сказал он, — что Хуанита еще ребенок. И ее ум сформируется не раньше, как года через три.

Марко кивнул головой.

— Не забывай, что опасность висит над головой и что Эвазио Мон не из тех людей, которые будут медлить, пока у них под ногами не вырастет трава. Помни, что мы не можем заставлять Хуаниту ждать.

— Я знаю, — коротко ответил Марко.

IX Дичь

На следующее утро Саррион отправился в монастырскую школу правоверных сестер, но через решетку в воротах ему сказали, что всякое сообщение монастыря с внешним миром на несколько дней прекращено, как это обычно делается в монастырях.

— Даже я, разговаривая с вами, должна буду принести за это покаяние, — произнес через ворота мягкий голос.

— В таком случае понесите уже сугубое покаяние, сестра, — сказал Саррион, — но ответьте на один вопрос. Скажите, здесь ли сестра Тереза?

— Сестра Тереза в Памплоне, а мать-настоятельница еще здесь в школе.

Как человек светский, Саррион умел вести разговор. Он знал, что если одна женщина начнет говорить про другую, то и целый конклав кардиналов не в силах остановить ее. Поэтому он подъехал поближе к воротам и оставался там, пока не получил кое-какие сведения.

Прежде всего он узнал, что его сестра отправлена в Памплону, где у сестер была другая школа, которой покровительствовало небогатое дворянство этого забитого духовенством города. Кроме того, ему дали понять, что по Хуаните де Модженте приказано творить особые молитвы, вследствие того, что при известии о смерти ее, к сожалению, еретического отца, ей овладел дух злобы и мести.

— Какими же средствами ее будут усмирять?

— Этого ни я и никто не может вам сказать. Однако я должна закрыть решетку.

И отверстие захлопнулось перед самым носом Сарриона. Так началось предпринятое им расследование, длившееся без результата целую неделю. Эвазио Мон был на богомолье, сестра Тереза в Памплоне. Неприступные врата монастырской школы оставались запертыми для всех.

Саррион отправился в Памплону. Ему хотелось повидаться с сестрой, но пришлось ехать назад ни с чем. Марко пошел по следу с осторожностью, которой его научила сама природа. Он не спешил и не выражал ни надежды, ни отчаяния. Но все яснее и яснее делалось ему, что Хуаните грозит действительная опасность. В конце концов, сделав несколько ловких шагов, он заставил своего противника сбросить маску. Препятствия, которые делали свидания с Хуанитой невозможными, едва ли, конечно, могли возникнуть случайно.

Марко долго воевал в Центральных Пиренеях с волками, медведями и кабанами, и это приучало его не поддаваться удивлению, когда охотник замечает у зверя не меньшую, чем у него, понятливость и хитрость. Такое чувство он испытывал и теперь. Он знал, что за ним следят и что о всяком его действии известно заранее. В результате, он только стал действовать упорнее и хитрее. Он знал, что Хуанита попала в цепкие руки.

От острого глаза Сарриона не укрылась происшедшая в Марко перемена. Беспомощное положение Хуаниты, казалось, вызвало в нем непреодолимое желание прийти ей на выручку.

В конце концов Марко нашел для этого случай. Не говоря ни слова отцу, он сам выработал подробный план действий.

— Завтра вечером в старом соборе будет служба, — заявил он однажды вечером только что вернувшись после долгих и утомительных разведок, — все девушки монастырской школы будут присутствовать на нем.

— Вот что, — промолвил Саррион, испытующе поглядывая на сына, — ну, а дальше?

— Моя тетка сестра Тереза, наверно, также будет там. Сегодня она вернулась в Сарагосу. Мать-настоятельницу, по произволению Божию, постигла желудочная болезнь. Служба назначена в семь часов. Вокруг собора пойдет архиепископ и будет благословлять народ. В соборе довольно темно. Когда двери откроют, произойдет давка. У меня под руками будет несколько человек — на улице, начиная от королевской гостиницы, которые, по моему приказанию, еще более увеличат смятение. Если ты мне поможешь, то мы можем отделить Хуаниту от других. Я отведу ее домой и постараюсь, чтобы в школу она попала в одно время с другими. Надеюсь, мы сумеем это устроить.

— Да, несомненно, — отвечал Саррион.

По обычаю всех заговорщиков, они засиделись до поздней ночи, обсуждая планы Марко, такие же простые и непосредственные, как и он сам.

Старый собор в Сарагосе — один из самых древних во всей Испании. По своей архитектуре он напоминает мавританскую мечеть, которая когда-то стояла на этом самом месте. Это огромное четырехугольное здание, тускло озаряемое окнами, расположенными в куполообразной крыше. В собор вели два главных входа, один с соборной площади, где находился фонтан, около которого в знойные дни собирались сарагоские философы и сидели, ничего не делая, от зари до зари. Другой вход, называвшийся главным, с характерной для Испании непредусмотрительностью был устроен со стороны узкой улочки, куда никто и не заглядывал.

Марко знал, что главный портал обыкновенно открывался при больших церемониях и для богомольцев, которые были полезны для церкви. Остальные, желавшие только помолиться Богу, должны были входить в собор и выходить из него через более доступные для публики двери со стороны площади. Он знал также, что монастырские школы расположатся на главной паперти которая днем служит плац-парадом для официально признанных нищих, у которых на шее надет номер и разрешение на прошение милостыни.

Когда Марко с отцом вошли в эти двери, собор был уже битком набит. В конце пологой лестницы, ведущей от паперти внутрь собора, над морем голов виднелся белый капюшон сестры Терезы. Там и сям среди черных мантилий мелькали белые капюшоны монахинь и голубые послушниц. Местами на фоне обожженных солнцем лиц бросались в глаза седые головы стариков. Вся толпа держалась тихо и почтительно. Если кто желал стать на колени, все давали ему место. Не было ни давки, ни раздражения.

Процессия с архиепископом уже вышла из левого крыла и медленно двигалась вокруг собора. Впереди шел хор, певший в унисон и вызывавший под крышей здания какое-то нелепое, неприятное эхо. За хором следовал человек в обыкновенном штатском одеянии, который как-то странно подыгрывал хору на гобое. Различая при тусклом свете двух свечей, которые несли по обеим его сторонам, лица своих друзей, он весело кивал им головою.

Время от времени процессия останавливалась и пела песнопения. Высоко над их головами им отвечал торжественно орган.

Архиепископ, впереди которого несли под шелковым балдахином Св. Дары, был облачен в шелковое красное одеяние, шлейф которого несли два мальчика. На руках у него были красные перчатки.

Когда приближались Св. Дары, народ становился на колени; потом поднимался, потом опять опускался, когда приближался архиепископ. Эти человеческие волны то вздымались, то опускались. Все пристально смотрели на тех, кто представлял собою символ католической религии. Архиепископ, проходя, призывал на народ благословение Божие.

Впереди него шел церковный прислужник в длинном и дурно расчесанном парике из льна, надетом криво и на бок. Он очищал дорогу своим жезлом и ударял им людей, которые не успевали дать архиепископу дорогу.

За ними шел хор, равнодушный ко всему, с холодными и жесткими, плохо выбритыми, как у инквизиторов, лицами.

Все время наверху гудел большой колокол. Казалось, вся атмосфера была насыщена его звуками.

Возле большой паперти по обеим сторонам архиепископского пути стояли рядами семинаристы в черных длинных одеяниях с темно-синими или красными капюшонами, — все унылые молодые люди с увядшими лицами и нездоровым видом. Сзади них расположилась группа монахов в грубых шерстяных одеяниях коричневого цвета, с выбритыми головами, на которых оставлялся только венчик из волос. Они казались очень веселыми, смеялись и шутили между собою, пока проходила процессия.

Сзади них на коленях стояли воспитанницы монастырской школы. Вокруг них была целая толпа. Хуанита была на одном конце их ряда, сестра Тереза на другом. Хуанита не оглядывалась: она была еще молода и как-никак обряд представлялся ей интересным. Она оглянулась назад через плечо в тот самый момент, когда архиепископ как раз поравнялся с нею, и вдруг вздрогнула: как раз сзади нее стоял на коленях Марко. Сестра Тереза, опустив капюшон, смотрела прямо перед собой. Трудно было сказать, видела ли она Хуаниту и мужчину, который стоял на коленях почти на шлейфе ее платья и который был не кто иной, как ее брат, старый граф Саррион.

Процессия медленно двигалась вдоль собора, оставляя за собой давку и тесноту. Народ, впрочем, стал уже расходиться: было поздно, а многие приехали издалека.

Главные двери, редко приходившие в движение, распахнулись теперь настежь. Толпа двинулась в темный собор. Хуанита оказалась около самых дверей. Она посмотрела кругом, и сестра Тереза кивнула ей головой в знак того, что она может открыть шествие. В этот момент Марко очутился рядом с ней. Около него как бы случайно толпилось несколько человек в балахонах. Марко оглянулся назад и сделал в сторону отца едва заметное движение головой.

Вдруг Хуанита почувствовала, что кто-то толкнул ее сзади, и в то же время перед ней странным образом открылся совершенно свободный проход. Она бросилась было вперед, но, оглянувшись со ступеней паперти, увидела, что она оттерта от своих товарок по школе. Между нею и ими стояли какие-то люди. Она хотела было сойти вниз, но Марко уже схватил ее за руку.

— Иди за мной, — промолвил он, — мне нужно поговорить с тобой. Не беспокойся. Возле сестры Терезы — мой отец.

— Как смешно! — прошептала она. — Торопись.

Через минуту они уже бежали по узкой улочке, где на углу свешивался на кронштейне единственный фонарь, мигавший на сарагоском ветре.

Первой остановилась Хуанита.

— О, Марко, я забыла! — вскричала она. — Нам нельзя идти. Мы попадемся навстречу омнибусу, который всегда приезжает за нами к службам.

— Сегодня он не приедет, — отвечал Марко, — кучер уже здесь и хочет предупредить сестру Терезу, что одна из его лошадей охромела сегодня и омнибус не приедет.

— Для чего ты это сделал? — спросила Хуанита, поглядывая на него своими блестящими глазами из-под развевавшейся на ветру мантильи.

— Потому что мне нужно поговорить с тобой. Мы можем пойти прямо к школе. У нас все предусмотрено.

— И мы можем идти по улицам и заходить в магазины.

— Конечно. Надо только закутаться хорошенько в мантилью.

— Марко, у меня нет денег. Одолжи мне.

— Изволь. Что ты хочешь купить?

— О, шоколада. Сколько у тебя денег?

И при тусклом свете уличного фонаря она протянула руку.

— Я куплю тебе шоколада сколько хочешь, — сказал Марко.

— Это очень мило с твоей стороны. Я рада видеть опять твое серьезное лицо. Я сижу без денег. Не понимаю, где застряли до сего времени мои карманные деньги.

Она весело засмеялась, но, обернувшись к нему, вдруг переменила тон.

— Я так несчастна, Марко. Мне не с кем поговорить. Ведь папа умер. Знаешь?

— Знаю, — отвечал он.

— Три дня тому назад, — продолжала она, — я думала, что я умру. А потом мне стало лучше. И боюсь, что не от молитвы, Марко. Конечно, я никогда не видала его. Другое дело, если бы это случилось с моим дорогим дядей Рамоном или с тобой.

— Благодарю, — промолвил Марко.

— Но я только получала от него письма и такие политичные. Я побранила Леона за то, что он такая тряпка и ничего не делает, чтобы разузнать, кто убил папу, и, в свою очередь, поразить убийцу. Мне так досадно, что я не мужчина. Вот лавка, Марко, а вот и шоколад на листах белой бумаги. Купим целый лист. Я заплачу при следующей получке.

Они вошли в лавку, и Марко закупил столько шоколаду, сколько только можно было спрятать под мантильей.

— Я принесу тебе еще больше, — сказал Марко, — если только ты скажешь, как мне к тебе пробраться.

Она уверила его, что это вовсе не так трудно, и посвятила его в тайну, известную очень немногим: в монастырской стене было отверстие, достаточно широкое, чтобы просунуть в него руку. Дыра эта находилась за прудом в глубине сада возле старинных, никогда не отворявшихся ворот.

— Во вторник, между семью и восемью часами жди меня, — сказала она, — я подойду к отверстию и просуну в него руку. Но как же узнать, что там будешь ты?

— Я поцелую тебе руку, — отвечал Марко.

— Хорошо, — медленно промолвила она, — вот забавная штука!

Они уже подошли к воротам монастырской школы и остановились за толстыми деревьями, выжидая, пока не подойдет вся школа. Вскоре послышалось обычное жужжание приближавшихся питомиц школы, похожее на шум ручья вокруг подводных камней.

Хуанита незаметно присоединилась к подругам. Сестра Тереза, глядевшая по-прежнему лишь впереди себя, казалось, не замечала ничего.

X Свидание

В монастырской школе на Торрерском холме посетителей принимали по вторникам. Льгота этого дня простиралась и на вечер, когда воспитанницам разрешалось гулять целый час по саду и беседовать между собой. Не нужно забывать, что в монастырях всякие разговоры считаются послаблением плоти и разрешаются лишь в известное время.

— Эти прогулки весьма полезны, — заметила однажды настоятельница Эвазио Мону, который состоял одним из светских директоров школы. — Легче следить, с кем у кого завязывается дружба.

Но мать-настоятельница, подобно многим чересчур хитрым особам, сильно ошибалась. Дружба между школьными подругами — это трость, колеблемая ветром, и из всего посева дадут ростки два-три зерна, да и то где-нибудь на укромной почве.

Однажды Хуанита гуляла с одной из подруг по саду, с нетерпением дожидаясь, когда на колокольне церкви св. Фернанда пробьет семь часов. Хуанита уже посвятила свою подругу в тайну шоколада, который должен явиться через отверстие в стене.

Сад при школе был довольно большой и тянулся вниз по склону холма. В нем было много фруктовых деревьев и кипарисов. В самом дальнем конце его, где находилось отверстие в стене, росла небольшая ореховая рощица, в которой неумолчно пели соловьи.

— Теперь уже около семи, пойдем потихоньку вот к тем деревьям, — сказала Хуанита.

Обе оглядывались с любопытством. В саду были только две монахини, важно прогуливавшиеся рядом и время от времени любовно поглядывавшие на своих веселых питомиц. Хуаните и ее подруге, как старшим, были предоставлены некоторые привилегии, и они могли гулять отдельно. К тому же у них не было наследников, а это обстоятельство заставляет относиться к людям иначе даже в монастыре, двери которого, казалось, должны запираться для всяких житейских дел.

Хуанита поручила своей подруге стоять на страже, а сама быстро побежала между деревьями. Отыскав отверстие, она засучила рукав и просунула в него руку. Эта рука, шаловливо перебирая пальцами, выставилась из цветов и зелени как раз около серьезного лица Марко. Он исполнил то, о чем они условились. С веселым смехом Хуанита быстро отдернула руку.

— Марко, — сказала она, — свертки не должны быть велики, иначе они не пройдут в отверстие.

— Я нарочно велел сделать их маленькими.

Но она, казалось, уже забыла о шоколаде: ее рука не появлялась.

— Я хочу поглядеть через это отверстие, — послышался ее голос, — я вижу что-то черное. А, теперь понимаю. Это твоя лошадь. Ты ведь верхом. Это арабская лошадь? Пожалуйста, подведи ее поближе к стене, чтобы я могла ее погладить.

И ее рука опять выставилась из цветов и гладила воздух.

— Желала бы я знать, узнает ли она мою руку? О, Марко, неужели никто не возьмет меня отсюда? Я терпеть не могу этого места. К тому же я и боюсь. Мне отчего-то страшно, Марко, и я сама не знаю, отчего. Все было хорошо, пока папа был жив. Я чувствовала, что в один прекрасный день он приедет и возьмет меня к себе, и все это пройдет.

— Что «все это»? — спросил Марко из-за стены.

— О, я не знаю. Это какой-то гнет, какая-то тайна, которую я не могу определить. Я не трусиха, ты это знаешь, но временами мне делается страшно, и я чувствую себя одинокой на свете. Есть еще, конечно, Леон. Но ведь ты знаешь, что он такое.

— Да, знаю.

— Как ты думаешь, Марко, можно ли остаться в миру и спастись.

— Конечно.

— А как об этом думает дядя Рамон?

— Так же.

— Какие хлопоты с этой душой! По крайней мере, с моей. Мне не позволяют говорить ни о чем другом.

— Почему же? — спросил Марко.

Он всегда терпеливо искал случая помочь и любил говорить о делах, в которые он мог немедленно вмешаться.

— Вероятно, потому, что я порочнее других. Все утверждают, что я только тогда могу спасти свою душу, когда сделаюсь монахиней.

— А тебе это не хочется?

— Мне этого никогда не хотелось. Жизнь, которую ведут монахини, кажется мне безмятежной, а все-таки нельзя отогнать от себя мирские призраки. Когда я выхожу отсюда, как, например, было в прошлое воскресенье, и вижу магазины, дядю Рамона, тебя, тогда монастырь мне становится противен. Вот теперь я глажу нежную морду твоей арабской лошади и чувствую, что я не могу быть монахиней. Я чувствую, что я должна быть в миру, должна завести себе лошадей и собак, летать по горам, а все остальное предоставить милосердию Божию.

Марко не отвечал. Опять в отверстии показалась рука.

— Где ты? — спросил голос Хуаниты. — Отчего ты не отвечаешь?

Марко взял ее за руку.

— Ты все раздумываешь, — смеясь, сказала она, — я знаю. Я видела, как ты раздумываешь, там, на берегу Волка, когда форель не хотела подниматься из воды и ты соображал, как лучше ее вытащить. О чем ты думаешь?

— О тебе.

— Ого! — засмеялась она. — Не следует относиться к моим словам так серьезно. Все, знаешь, со мной очень любезны, и я чувствую себя здесь хорошо. По крайней мере, мне так кажется. Где же шоколад? Пожалуй, ты съел его сам по дороге, — ты и твоя лошадь. Я всегда говорила, что вы один другого стоите, не правда ли?

В ответ он вложил ей в руку небольшой пакет, перевязанный ленточкой.

— Спасибо. Ты очень добр, Марко. Ты не говоришь, а делаешь. Что лучше?

— Я возьму тебя отсюда, если ты хочешь, — сказал Марко.

— Каким же образом?

И в ее голосе послышалось что-то звенящее.

— Неужели это действительно возможно? Скажи, каким же образом?

— Нет, этого я тебе не скажу, по крайней мере теперь. Но я могу это сделать, если тебе грозит превращение в монахиню помимо твоей воли.

— Каким же образом? — уже серьезно спросила она.

— Этого я тебе не скажу, пока не наступит время. Это секрет, а ты, пожалуй, и выдашь его на исповеди.

— Да, пожалуй, — согласилась Хуанита, — пожалуй, ты прав. Но ты придешь опять в следующий вторник?

— Да, непременно.

— Вот кстати. Чуть было не забыла. Я написала тебе письмо, на случай если бы нам не удалось поговорить. Где оно у меня? Вот, в кармане. Хочешь, я тебе его дам.

— Давай, давай.

Марко попробовал просунуть свою руку в отверстие, но это ему не удалось.

— Ага, — рассмеялась Хуанита, — я в лучшем положении, чем ты.

Марко тихо улыбнулся.

— Уезжай! Уезжай скорее! — вдруг испуганно зашептала Хуанита. — Милагрос зовет меня. Кто-то идет. Да, это сестра Тереза. И еще кто-то с ней. Синьор Мон. Это страшный человек. Он видит все… Марко, уезжай.

Марко не стал ждать. Письмо было уже в его руках. Он галопом взлетел на холм и пустил лошадь прямо в канал. Поднялся целый фонтан брызг, и лошадь быстро выбралась на противоположный берег.

Ехать каким-либо другим путем значило подвергать себя опасности быть замеченным из сада. А ведь в этом саду был Эвазио Мон!

И сестра Тереза, и Мон видели, как Хуанита вышла из-за деревьев и присоединилась к своей подруге, но, по-видимому, не обратили на это внимания.

— Кстати, — сказал Мон, — мы дошли до самого конца сада. Нельзя ли мне сократить свой путь и выйти через калитку, которая находится в конце сада.

— Через эту калитку никто не ходит, — отвечала сестра Тереза, — да и вряд ли желательно к ночи идти этим путем.

— О, меня никто не тронет. Я человек бедный, — с любезной улыбкой возразил Мон, — ключ от калитки с вами?

Сестра Тереза посмотрела на связку ключей, висевших у нее на поясе.

— К сожалению, нет. Я сейчас пошлю за ним.

И она подозвала жестом одну из монахинь, которая, казалось, смотрела совсем в другую сторону и тем не менее сразу заметила жест начальницы.

Когда принесли ключ, Мон с улыбкой смотрел через невысокую стену сада, рыская глазами за узкой тропинкой, которая вилась среди выжженных полей прямо к реке.

— Было бы, пожалуй, благоразумнее иметь этот ключ при себе, на случай надобности, — мягко заметил он.

— Я так и буду делать с этого дня, — виновато отвечала сестра Тереза. Первая добродетель монахини — повиноваться, и нет такого женского монастыря, который не находился бы под прямым и безусловным контролем мужчины, будь он простой священник, или, в исключительном случае, сам папа.

Через несколько минут в руках сестры Терезы очутилась вторая связка ключей. Она стала внимательно их рассматривать.

— Не знаю уж, который из них от калитки, — сказала она, перебирая ключи, — ведь он употребляется очень редко.

Мон бросил на нее острый взгляд. Однако губы продолжали улыбаться по-прежнему.

— Дайте их мне, — сказал он, — это ключи от буфетов, а не от калитки. Среди этих ключей только два дверных.

Он взял ключи и пошел вперед прямо к калитке, которая была скрыта за ореховым кустарником. Пока он проходил под их ветками, со всех сторон громко заливались соловьи. Хуанита, спешившая домой по другой дорожке, вдруг остановилась и стала с беспокойством оглядываться назад.

— Вот этот, кажется, — мягко сказал Мон, осматривая ключи.

Он не ошибся. Отворив калитку, он вышел за ограду и быстро захлопнул калитку, едва простившись с сестрой Терезой.

— Идите с Богом, сестра моя, — промолвил он, церемонно сняв шляпу.

Он ждал, пока сестра Тереза не заперла калитку. Потом он принялся исследовать почву на узенькой полоске земли, которая прилегает к монастырской стене. Но на выжженной, высушенной поверхности земли легкая нога арабского скакуна не оставила никаких следов. Мон осмотрел стену, но не заметил отверстия в стене: дикий шиповник закрывал его, как занавеской.

Между тем Марко объехал вокруг вершины холма и, повернув направо, выехал на большую дорогу со стороны Казы Бьянки и вернулся в Сарагосу широкой аллеей, известной под названием Monte Torrero.

Он направлял своего коня прямо под фонарь, подвешенный к деревьям, которые стояли против городских ворот Puerta de Santa Engracia. Тут он развернул письмо, которое ему передала Хуанита. Оно было написано карандашом на клочке бумаги, вырванном из тетради:

«Дорогой Марко, — писала Хуанита, — сердечно благодарю за шоколад. В следующий раз привези, пожалуйста, и миндалю. Милагрос очень его любит. А я очень люблю Милагрос. Благодарная Хуанита».

В словах было несколько ошибок.

XI Королевские приключения

Въехав в город, Марко увидел, что, несмотря на позднее время, на улицах толпятся кучки встревоженных людей. Нервы цивилизации были в большом напряжении в это время. Пал Седан. Париж был почти уже в осаде. Все, говорившие по-французски, думали, что не за горами уже и конец мира.

Папа лишился своей светской власти. Основы мира, казалось, заколебались под тяжелыми шагами истории, неумолимо шедшей вперед.

Никто не знал, что будет с Испанией. Казалось, этой стране, наследовавшей древнюю славу, предстояло упасть на самое дно пропасти. На Кубе бушевало яростное восстание. Погибали бесполезно тысячи людей. Гордость нации, самой гордой после Рима, была унижена вмешательством Северо-Американских Соединенных Штатов. Королевство без короля, Испания предлагала свою корону по всей Европе. На трон, как и на более мелкий пост, всегда, конечно, можно найти человека, у которого не будет ни таланта, ни даровитости. Но выдающиеся люди всегда оказываются уже занятыми. Им нечего дожидаться событий, чтобы выплыть наружу.

Об Испании говорили при каждом европейском дворе. Она вовлекла два народа в величайшую войну. Леопольд Гогенцоллерн получил бы испанскую корону, не вмешайся в дело Франция. Таким образом, Испания второй раз в своей истории приводила французскую монархию на край гибели.

Родственник английской королевы Фердинанд Португальский, из Кобургской семьи, отклонил предложение испанцев. Испания не могла ждать. Хотя Прим, через руки которого шли все дела, был твердым человеком, но ждать дольше было невозможно. Испании необходим был король, регентство становилось всем в тягость. В государственных кассах не было золота. Законодательные палаты превратились в простые говорильни. Здесь царствовало красноречие, но красноречие никогда ведь не создавало государств.

С полдюжины партий изливались в горячих речах. Но Испания, не имея дешевых газет, была глуха к этим речам. Ей говорили, что самым красноречивым оратором был Кастеляр, и она взирала на Кастеляра — маленького толстого человека с огромными усами и низким лбом — и твердила со вздохом: «Пусть нам дадут короля!»

Прим был лучше, это был человек на все руки, не умевший нанизывать красноречивые слова. Родом он был из Каталонии, где люди обладают твердым характером и ясным умом. Он знал себя и также твердил: «Пусть нам дадут короля!»

Одни кричали о доне Карлосе, другие об Эспартеро. Каталония заявляла, что она не может ужиться с Андалузией. Арагония предлагала собственного короля и собиралась перевешать Валенсию. В Наварре все были за дона Карлоса.

Когда Марко ехал по улицам Сарагосы, там открыто кричали, что годится только республика.

Он поехал прямо к себе, в свой мрачный дворец между собором и рекой Эбро. Отца не было дома. В коротенькой записке он извещал сына, что едет в Мадрид, где экстренно созывается совет нотаблей, и что Марко должен немедленно ехать в Торре-Гарду, где карлисты готовы поднять оружие за своего короля.

В ту же ночь Марко вернулся в Памплону, а на другой день уже ехал в Торре-Гарду по большой дороге, вившейся вдоль берега Волка. В своих владениях он скоро дал почувствовать свою железную руку, и народ, не желавший платить никаких податей ни королю, ни регенту, оставался спокойным в то время, когда по всей Испании царила анархия.

Прошла неделя. Мирная долина волновалась слухами, доходившими из Мадрида. По всей стране появились толпы недовольных, которые называли себя карлистами и поднимали свой голос в пользу дона Карлоса. Встретить солдата, который носил бы свою фуражку как следует, было в это время большой редкостью для северных городов Испании. Армия уже не знала своего хозяина, и испанские солдаты выражали это наивно и просто, нося фуражку задом наперед.

Марко не имел никаких известий от отца из Мадрида, но подозревал, что крикуны продолжают еще сохранять за собой власть. Почтовое дело в Испании в то время продолжало находиться в том же состоянии, в каком оно было в средние века. Почтовые чиновники и теперь во многих городах производят свои операции всего два часа в день. А во времена франко-прусской войны для северных провинций, где происходило брожение, почты, можно сказать, совсем не было.

В один прекрасный день, спустя неделю после своего приезда, Марко встал в три часа утра и до захода солнца проскакал шестьдесят миль. Ему хотелось сдержать данное Хуаните слово. Он не доверял железной дороге, которая в самом деле могла быть каждую минуту отрезана карлистами или роялистами. Он предпочитал ехать по большой дороге, где ему встретилось несколько приятелей из Наварры и два-три из долины реки Волка. По дороге ему пришлось наслышаться множества всяких слухов и сплетен. Казалось, маршал Прим был душой всего движения.

Ровно в семь часов Марко уже был на своем посту перед монастырской стеной. Ему пришлось ждать довольно долго, и он слышал, как часы на колокольне св. Фернандо пробили восемь. В этих южных широтах вечера что зимою, что летом одинаковы. В восемь часов стало уже совершенно темно, и Марко поехал дальше.

Как человек дела, он не очень поддавался своим чувствам.

«Конечно, Хуанита пришла бы, если б могла, — рассуждал он. — Но почему же она не могла сдержать своего обещания?»

Подъехав к главным воротам, он спросил, не может ли он видеть сестру Терезу, или Долорес Саррион, как она называлась раньше.

В это время монастыри были запрещены законом. К тому же его тетка жила и не в монастыре.

— Сестры Терезы здесь нет, — отвечал чей-то голос через решетку в воротах.

— Где же она?

Ответа не последовало.

— Уехала в Памплону?

Глазок в двери тихо закрылся.

Спокойно улыбнувшись, Марко повернул коня. Его лицо по-прежнему было твердо и решительно. Несмотря на то, что с утра он проскакал более шестидесяти верст, он держался в седле прямо.

Не трудно было понять, что Хуаниту отправили в Памплону, куда, очевидно, приказано было ее сопровождать сестре Терезе. В Памплоне еще уважали религию, и монах мог еще гордо нести свою бритую голову по обвеваемым ветром улицам.

Все знали, что Памплоне ежедневно грозила атака карлистов, у которых в городе было немало друзей. Но, конечно, бомбардировать его они не хотели, и Хуанита была здесь в такой же безопасности, как и во всяком другом городе. Поэтому Марко вернулся к себе в Торре-Гарду и снова взял в руки всю долину. Жатву уже собрали, и голода в предстоящую зиму ожидать было нельзя.

Выпал уже первый снег, а о Хуаните не было ни слуху, ни духу. Марко, впрочем, знал, что она вместе с сестрой Терезой проживает в Памплоне, в большом желтом доме на улице Dormitaleria почти напротив дверей собора, где беспрестанно и бесшумно снуют монахини и послушницы. Опустив глаза и бормоча молитвы, они спешат в собор, а оттуда опять по своим делам.

В ноябре Марко получил письмо от своего отца из Мадрида. Он писал, что Приму удалось восстановить порядок. Есть также надежды уладить и политические разногласия.

Король наконец найден, и, если он согласится принять корону, в Испании все пойдет хорошо.

Через неделю пришло известие, что королем Испании провозглашен Амадей Савойский, младший сын храброго Виктора-Эммануила.

Герцог Амадей Савойский был не из числа людей второго сорта. Он отличался храбростью, честностью и был настоящим джентльменом — все качества, которыми не блистал испанский трон, пока на нем сидели Бурбоны.

Саррион звал сына в Мадрид присутствовать при встрече короля. Умные люди всех партий понимали, что это лучшее разрешение тех затруднений, среди которых очутилась Испания, благодаря Бурбонам и придворным шептунам. Однако страна была в общем настроена мрачно и равнодушно.

— Нам нужен во всяком случае испанец, — заявляли те, кто еще недавно кричал: «Долой свободу!»

— Дайте нам денег, а мы дадим вам дона Карлоса, — шепотом говорили те, кто агитировал в пользу этого претендента.

Марко приехал в Мадрид к вечеру. Станция, как и поезд, была битком набита народом. Все, кому только было можно, приехали ко встрече короля.

Марко был очень удивлен, увидев на платформе своего отца среди тех, кто дожидался поезда с севера.

— Идем, — сказал Саррион, — выйдем через боковой выход. У меня здесь карета. По улицам пройти нельзя. Никто не знает, что делается. У Испании опять нет главы. Прошлою ночью его убили.

— Кого?

— Прима. Его застрелили, когда он ехал в карете, словно собаку в конуре. Их было пять человек, с ружьями. Теперь уже нельзя гордиться тем, что ты испанец.

Марко, не отвечая, пробирался за отцом через толпу.

— Он был каталонцем до самого конца, — начал Саррион, когда они сели в карету. — Несмотря на смертельную рану, он сам поднялся к себе, не желая пугать жену. Это был один из лучших у нас людей.

— А как насчет короля?

— Король должен высадиться сегодня в Картагене вместе со своей женой. Но без Прима он едва ли может удержаться. Все-таки он хочет попробовать. Нам нужно сделать все, что можно.

Карета осторожно двигалась по Puerta del Sol, которую, на памяти Сарриона, не раз приходилось очищать картечью. Да и теперь, казалось, одна артиллерия может восстановить здесь порядок.

— Да здравствует король! Да здравствует дон Карлос! — кричал какой-то бродяга и махнул шляпой, чуть не задевая улыбающееся лицо Сарриона.

— Не понимаю, — сказал он Марко, когда они отъехали от этого места, — почему это Господь Бог так покровительствует Бурбонам?

— А я не понимаю, почему Бурбоны не пользуются этим, — отвечал тот.

Отец и сын добрались наконец до своей квартиры. Их улица лежала высоко над городом. Здесь возле церкви св. Иакова Саррион останавливался неизменно, когда бывал в Мадриде.

Оправившись от дороги, Саррион посвятил сына в подробности той авантюры, на которую решил пуститься Амадей Савойский.

В свою очередь, Марко рассказал отцу вкратце о всем том, что за это время происходило в долине реки Волка. Он никогда не отличался разговорчивостью и сообщил только, что урожай хорош и что стоит чудная погода.

— А Хуанита? — спросил наконец Саррион.

— Она в Памплоне. Они не могли увезти ее так, чтобы я об этом не узнал. Она здорова и счастлива.

— Ты не писал ей?

— Нет, — отвечал Марко.

— Не нужно забывать, — продолжал Саррион, одобрительно кивая головой, — что мы имеем дело с самыми умными и самыми жадными людьми на свете…

— Я получил от нее письмо перед тем, как им ехать в Памплону. Оно написано довольно-таки неграмотно, — с улыбкой сказал Марко.

— Ну, и что же?

Марко не отвечал на этот вызывающий вопрос.

— Я пришел к тому заключению, что ты совершенно прав в своем подозрении. Они хотят присвоить эти деньги и с этой целью заставить ее сделаться монахиней. А там она должна будет подписать обычное завещание, в силу которого все земные богатства монахини переходят к ордену, в который они вступают.

— Ну, и что же?

— Как только мы заметим, что они близки к успеху, я сейчас же повидаюсь с Хуанитой.

— Несмотря на них?

— Да.

— Ну, а потом?

— Я объясню ей ее положение и растолкую ей, что из двух зол ей придется выбирать меньшее.

— Это одно из средств.

— Это единственное честное средство.

Саррион пожал плечами.

— Друг мой, — сказал он, — я не думаю, чтобы любовь или честность играли тут какую-нибудь роль.

XII В укрепленном городе

Не успел герцог Амадей высадиться в Картагене, как пришло известие об убийстве Прима. Человек, пригласивший его на престол и один умевший поддерживать порядок в Испании, был призван теперь к престолу Всевышнего.

— Всякой собаке — собачья смерть, — ядовито заметил маршалу один из депутатов за несколько часов до его убийства, когда Прим открыто заявил, что железной рукой задушит всякого, кто станет сопротивляться новому королю.

При таких-то обстоятельствах въезжал в свою столицу в снежный январский день 1871 года Амадей Савойский. Он высоко держал голову и твердыми, умными глазами всматривался в лица людей, которые не хотели приветствовать его кликами, словно в скрытые скалы, мимо которых ему приходилось вести государственный корабль.

Одними из первых приветствовали нового короля Саррионы. Проходя после приема через переднюю, они лицом к лицу столкнулись с Эвазио Моном, который ждал здесь своей очереди.

— А я и не знал, что вы тоже придворный, — воскликнул Саррион, как бы не замечая протянутой ему руки.

— Да я и не придворный, — возразил тот. — Я пришел сюда только для того, чтобы посмотреть, действительно ли я так постарел, что у меня уже нечему поучиться.

С любезной улыбкой он повернулся к Марко, но уже не решался протянуть ему руку. Тот молча прошел мимо. Мон, повернувшись, долго смотрел им вслед, как человек, который вдруг услышал военную тревогу.

— Судя по лицам, которые окружали нашего друга, деньги у него есть, — заметил Саррион, спускаясь по дворцовой лестнице, которая несколько лет тому назад была залита кровью.

— Это был генерал Пачеко, который отвернулся от нас, когда мы проходили мимо?

— Он самый. А почему ты спрашиваешь?

— Я слышал, что он будет назначен командующим армией на севере.

Саррион сделал гримасу, в которой было мало лестного для этого храброго солдата. Сойдя с лестницы, он встретил кого-то из знакомых и заговорил с ним. Говорил он по-французски: его собеседник был француз, некий Делэн, личность весьма темная, находившаяся будто бы на дипломатической службе и занимавшая в посольстве какое-то неопределенное положение. С ним был еще англичанин, дружески приветствовавший Марко.

— Что вы думаете о развертывающихся событиях? — спросил Саррион, обращаясь к англичанину.

— Мне кажется, что нужны только деньги и не очень много, чтобы дон Карлос стал королем, — поспешил ответить Делэн.

— А что делает в Мадриде Эвазио Мон? — спросил опять Саррион.

— Собирает и тратит деньги, — отвечал француз, пожимая плечами, как будто желая показать, что это дело его не касается.

Они вместе направились наверх, но не успели они подняться на несколько ступеней, как Марко, не повышая голоса, обратился к англичанину:

— Картонер!

Тот быстро обернулся. Марко бросился ему навстречу.

— Кто этот прелат с лисьим лицом? — спросил он.

— Это представитель Ватикана. Вы говорите про того, который стоит с Моном?

Марко утвердительно кивнул головой и спустился вниз.

— Мне лучше будет ехать обратно в Памплону, — сказал он отцу.

Поезд к северным границам Испании выходит из Мадрида вечером. В это время решительно никто не знал, можно ли будет получить билет во Францию.

Оба Сарриона в тот же вечер приготовились к отъезду. Они приехали на станцию рано и успели получить для себя отдельное купе. Марко стоял в проходе и смотрел на подъезд, из которого выходили пассажиры.

— Ты ждешь кого-нибудь? — спросил Саррион.

— Генерала Пачеко. Вот и он. Его сопровождают три адъютанта и взвод жандармов. Он держит голову высоко.

— А ноги у него все-таки прикованы к земле, — заметил Саррион, свертывая себе папиросу. — Ты хочешь пригласить его к нам?

— Да.

Генерал Пачеко был одним из тех солдат, которые всем обязаны своей наружности. Он носил огромные усы, закрученные вверх до самых глаз, и имел вид непобедимого завоевателя… дамских сердец.

Он сильно удивился, заметив графа Сарриона, который стоял на платформе, держа в одной руке шляпу, а другую протягивая ему.

— Вы поедете с нами, — сказал он.

Граф Саррион был одним из тех, кто всегда сторонился военной аристократии королевы Изабеллы. Вот почему генерал поспешил принять его предложение и обвел взглядом всех присутствующих, как бы желая убедиться, что это предложение произвело должное впечатление.

— Я нахожу, — начал Пачеко, садясь рядом с Саррионом и принимая от него папиросу, — что каждый новый успех в жизни создает мне новых друзей.

— И заставляет покидать старых, — заметил граф.

— О, нет, — хрипло захохотал генерал и сделал рукой покровительственный жест, как бы отгоняя самую мысль о такой измене. — Я только увеличиваю их число по мере того, как подвигаюсь вперед. Совершенно так же, как увеличивают люди свой капиталец, когда им улыбнется судьба.

И он с хитрой улыбкой на своем коричневом лице посмотрел на обоих спутников. Как человек, знающий людей, Саррион прекрасно знал, что такое оживление продлится недолго и что через полчаса наступит полоса меланхолии и сонливости.

— Тут все зависит от пищеварения. Сколько раз даже трезвые люди уверяли других в своей дружбе только потому, что хорошо пообедали.

Генерал, держа двумя пальцами папиросу, сделал жест, как будто хотел предостеречь своего собеседника насчет своей проницательности.

— Ведь все знают, — заметил он шутя, — что вы в душе карлист.

— Неужели?

— Уверяю вас. Но успокойтесь. Я думаю, что вы на правильном пути теперь.

— Будем надеяться.

— Деньги — вот что теперь нужно. Надо подойти к народу с руками, полными денег. Генерал откинулся назад и хитрыми глазами в морщинках посмотрел из-под своей расшитой галунами фуражки на обоих спутников.

Но темные глаза Сарриона быстро угадывали все хитрости этого стратега.

— Надо ковать железо, пока горячо, — медленно произнес он.

Он говорил загадочно, как человек, черпающий свою мудрость в народных пословицах. Оттого его слова могли иметь большой смысл, но могли и вовсе не иметь его.

— Вот и я то же говорю. Дайте мне месяца два, больше мне и не понадобится.

— Неужели? — спросил Саррион, поглядывая на него с удивлением.

— Два месяца и сумму денег, которую я назначу.

— Два месяца! Рим, знаете, был выстроен не в один день.

Генерал залился своим хриплым смехом.

— Ага, я вижу, что вы хорошо осведомлены обо всем. Теперь вы дали мне путеводную нить: Рим!

И великий гражданин-солдат снова откинулся на свое место и, видимо, был очень доволен собой.

— Дело, очевидно, сводится вот к чему, — начал он опять, — надо скорее получить санкцию Ватикана на принятие монашества одной молодой особой. Тогда деньги будут свободны, и все пойдет, как по маслу. А потом можно будет… скажем, убедить мою армию и… меня самого. Ватикан, конечно, согласится. Вот в чем дело, по моему мнению.

Он хлопнул себя по карману, как будто деньги были уже там, и закрыл глаза, как самый простой человек вроде какого-нибудь андалузского трактирщика, каким был его отец.

— Конечно, конечно, — поддакнул ему Саррион.

Действие хорошего обеда уже проходило. Поезд двинулся, и генералу Пачеко, видимо, не хотелось поддерживать разговор. Он попросил разрешения ослабить туго затянутый мундир и расстегнул вышитый золотом воротник, стягивавший его толстую шею. Через минуту он уже спал, не обращая внимания на пристальные взоры Марко, сидевшего в противоположном углу.

Генерал ехал в Сарагосу. Поэтому на другое утро они распрощались с ним на станции Каспэхон. Было очень холодно. По равнине дул сильный ледяной ветер, и снег густо покрывал землю.

— В Памплоне, должно быть, теперь не сладко, — пробормотал генерал, кутаясь в воротник своего пальто. — Не завидую вам. До свидания. Закрывайте плотнее дверь.

Станция была переполнена солдатами. Их остроконечные фуражки виднелись в каждом окне поезда. Едва рассветало.

Город Памплона стоял на холме, который опускался отвесно на северо-восток прямо на берег реки Арги. Этот светло-зеленый поток делал еще неприступнее стены, высившиеся вокруг города, словно скалы. Памплона справедливо считается самым неприступным городом в Европе. С юго-запада к ней тянется плато, через которое идет большая дорога от Мадрида и французской границы.

Станция лежит на равнине, по которой, как змея, вьется железная дорога. Пушки города господствуют как над станцией, так и над обоими берегами Арги.

Солнце уже подымалось, когда карета Сарриона медленно вползла в гору и загремела по подъемному городскому мосту. В центре города, на площади Конституции, бродили целые стада собак от одной кучи мусора к другой. Пожива их, видимо, была не велика, а то, что удавалось найти, вызывало не особенно приятные ощущения в желудке. Перро глядел на них из окна кареты довольно печально: ему, должно быть, приходили на память те дни, когда и он копался в таких же кучах сора.

У Саррионов не было своего дома в Памплоне. В противоположность большинству наваррских дворян, они жили у себя в имении, которое отстояло отсюда всего миль на двадцать. Всякий раз, как им нужно было побывать в Памплоне, они останавливались в гостинице на площади Конституции…

Сюда же направились они и теперь.

— Два месяца, — сказал граф, стараясь обогреться около печи, стоявшей в просто меблированной гостиной. — Они дали этому каналье Пачеко два месяца для того, чтобы сделать все приготовления… Хуаните надо сделать выбор теперь же.

— Они пойдут к вечерне в собор, — промолвил Марко. — Теперь в это время будет уже темно. Им придется пересечь улицу Dormitaleria, пройти через два монастырских двора и войти в собор через боковую дверь. Если Хуанита что-нибудь забудет и пойдет назад, я на несколько минут могу повидать ее в одном из дворов, на которых в зимнее время обыкновенно никого не бывает.

— Но как это сделать, чтобы она пошла назад?

— Это должна сделать сестра Тереза. Тебе нужно повидаться с нею. Не могут же воспрепятствовать тебе видеться с сестрою.

— Но захочет ли она помочь в данном случае?

— Захочет, — не колеблясь, отвечал Марко.

— Я тоже попытаюсь повидаться с Хуанитой, — сказал Саррион, закутывая горло шарфом. — Оставайся пока тут.

Он вышел. Памплона лежит на полторы тысячи футов над уровнем моря, и во время короткой зимы ее заваливает снегом.

Саррион пошел на улицу Dormitaleria, узенькую улочку, шедшую параллельно с городской стеной на восток от собора. Здесь он узнал, что сестры Терезы нет дома. Хуаниту тоже нельзя было видеть: она была в классе, и вызывать ее оттуда было запрещено. Саррион стал настаивать. Дежурная сестра пошла посоветоваться и навести справки: она не решалась сделать это собственною властью. Она не вернулась назад, а вместо нее вышел отец Муро, духовник школы. То был крепкий человек, и его лицо было бы не лишено приятности, если б он держался естественно и жил, как того требует природа.

Отец Муро выразил сожаление, что Саррион не может видеть Хуаниту. Это его не касается, говорил он, но он знает, что это не разрешается правилами. Потом он вспомнил, что он видел письмо, адресованное на имя графа Сарриона. Оно лежало на столе в комнате директрисы, где обыкновенно кладутся письма для отправки на почту. Он сейчас принесет это письмо.

Саррион взял письмо и тут же прочел его. На лице его блуждала доброжелательная улыбка: он знал, что отец Муро следит за ним глазами рыси.

— Да, — сказал наконец граф. — Это от Хуаниты.

Он сложил письмо и спрятал его в карман.

— Вам известно содержание этого письма, отец мой? — спросил он.

— Нет, сын мой. Откуда мне это знать?

— Да, в самом деле, откуда вам знать?

Саррион вышел. Отец Муро с большой услужливостью отворил ему дверь.

XIII В тисках

Вернувшись в гостиницу на площади Конституции, Саррион молча бросил перед сыном на стол письмо, которое ему передал отец Муро.

«Дорогой дядя, — писала Хуанита. — Пишу вам, чтобы предупредить вас о своем решении поступить в монастырь. Вы были всегда очень добры ко мне. Вот почему я и спешу сообщить вам об этом. Я знаю, вы согласитесь со мною, что этот шаг может только принести мне счастье в этом мире и в будущем. Ваша благодарная племянница Хуанита де Модженте».

Марко внимательно прочел письмо. Потом, порывшись у себя в кармане, вынул записку, которую ему передала Хуанита через отверстие в стене. Положив оба письма рядом, он стал их сравнивать.

— Почерк Хуаниты, — сказал он наконец. — Но слог совершенно другой. Да и слова написаны все правильно.

С решительной усмешкой он сложил оба письма и положил их к себе в карман. Саррион, куря около печки сигару, молча поглядывал на сына. Он знал, что судьба Хуаниты решена. На горе или радость, но она должна теперь выйти замуж за Марко, если б даже вся римская церковь восстала против этого брака. Он молча продолжал курить, греясь у печки. Он был умен и понимал, что теперь его дело сторона.

— Я думаю, — промолвил наконец Марко, — что нам необходимо повидаться с Леоном. Он ее опекун. Прибегнем в последний раз к этому средству.

— Ты хочешь предостеречь его?

— Да, — отвечал Марко, вставая. — Он, должно быть, здесь в Памплоне. Они ведь очень торопятся. Если получат разрешение из Рима, они, конечно, постараются ускорить события и захотят сразу сделать из Хуаниты монахиню. Для этого необходимо присутствие Леона. Они, очевидно, уже все подготовили и ждут только разрешения из Ватикана. Они собрались все здесь в Памплоне, здесь удобнее обделать это дельце, чем в Сарагосе, — удобнее, чем где бы то ни было в Испании. Они, очевидно, приказали Леону ждать здесь для того, чтобы можно было получить в нужный момент его формальное согласие.

— В таком случае идем и попробуем разыскать его, — сказал Саррион.

Площадь Конституции находится в самом центре города. Под ее колоннами расположились конторы бесчисленных омнибусов, которые связывают эту столицу Наварры с мелкими городами. Марко обошел все эти конторы. Среди коренастых погонщиков мулов у него было, очевидно, много друзей. Все эти люди в коротких штанах, чулках и безукоризненно чистых рубахах приветливо смотрели на него из-под своих беретов. Кучера дилижансов, только что прибывших из горных городков, перестали даже распрягать своих лошадей, чтобы поделиться с ним последними новостями.

Эти люди с мягким выговором и сдержанными манерами, столь похожие на своих древних предков, говорили с ним по-баскски. Некоторые высунули руку из-под одеяла, в которое каждый из них был закутан, чтобы поздороваться с ним. Другие ограничились коротким кивком головы. Люди из долины Эбро бормотали: «Buenas» — краткое приветствие, которое молчаливые арагонцы считают совершенно достаточным.

Марко, очевидно, знал их всех по именам. Он знал даже их лошадей. Перро, одинаково ласковый к богатому и бедному, свел знакомство с бродячими собаками, которые лежали на снегу, полизывая себе лапы. Как и его хозяин, Перро не был горд и широко смотрел на жизнь, считаясь со всеми ее превратностями.

С площади Конституции хозяин и собака направились по улице del Pozo Blanco, где ютятся шорники и седельники. Сюда обыкновенно приходят погонщики мулов покупать разноцветные дорожные мешки, которые так скоро выцветают на жгучем солнце. Сюда же является и гражданская гвардия за глиняными трубками. Здесь же кучер какого-нибудь важного человека может часами болтать с возницей с северных гор.

Под конец Марко направился по улице св. Игнатия к подъемному мосту через двойной ров, где работают канатчики, взглянув одним глазом на работу, а другим поглядывая на улицу. От этого они прекрасно знали всех проходящих и могли заменить любого часового.

За второй линией укреплений находилась площадь, обнесенная невысокой стеной. Здесь обыкновенно останавливались ехавшие на ослах или мулах женщины и слезали со своего седла, заваленного всякими мешками и корзинами. Это было место, где дамы приводили в порядок свой растрепавшийся от ветра туалет; а по вечерам собирались опять вместе, нагружали своих мулов всяческими покупками и наконец усаживались в седло.

И здесь у Марко оказались друзья и приятели, и ему сейчас же сообщили самые последние новости с Кубы, где у одной был сын, у другой муж, любовник или так называемый волонтер, нанимавшийся правительством для подавления восстания за сорок фунтов год. С Марко охотно болтали и старухи, и молодые женщины с классически правильными лицами и вьющимися волосами.

— Жаль, что здесь мало таких людей, как вы, сеньор граф, — сказала ему одна старая крестьянка. — Вы ведь не даете людям избивать друг друга, а заставляете стричь овец или собирать жатву. Будь они карлисты или роялисты, — важнее всего страна.

— Ведь только она и питает своих детей, — прибавила другая в фартуке.

Собрав нужные сведения, Марко вернулся к отцу.

— Леон здесь, — сказал он. — Он находится в подворье монастыря редемпционистов, которое стоит на полдороги к Виллабе. Сестра Тереза и Хуанита здоровы и живут в помещении школы на улице Dormitaleria. Мон был здесь несколько недель тому назад, но дня четыре как уехал в Мадрид. Ни для кого не секрет, что Пачеко за приличную сумму собирается со всей своей армией перейти на сторону карлистов. Он требует наличных денег и не довольствуется одними обещаниями. Карлисты уверены, что настал благоприятный для них час.

— Я тоже думаю, — заметил Саррион. — Герцог Савойский — сын Виктора-Эммануила, — этого не надо забывать. А сын человека, который разгромил папу, разумеется, придется не по душе здешней клерикальной партии. Нового короля убьют, Марко. Не позднее шести месяцев.

— Ты поедешь повидаться с Леоном? — спросил Марко.

— Да, доставлю себе это удовольствие, — со смехом отвечал граф.

Они выехали из города в час сиесты. Отправились они верхом. Снег уже растаял на дорогах, но холмы стояли еще белые. Много намело его и на стены укреплений, где образовался как бы новый естественный бруствер.

Спускаясь под гору, Марко обернулся в седле и стал смотреть на стены города. Саррион заметил это, взглянул на сына и на стены, но ничего не сказал.

На дороге в Виллабу находятся два старинных монастыря — огромные здания с высокими стенами. В каждом было по церкви, которая стояла отдельно от жилых зданий. Артиллерийские офицеры давно уже измерили все расстояния, и пушки города могли каждую минуту разнести вдребезги эти здания.

Марко дернул за веревку, качавшуюся по ветру около ворот одного из этих монастырей. Саррион между тем привязывал лошадей к столбу. Дверь отворил рослый монах. Увидев двух штатских в дорожных костюмах, он, видимо, был разочарован.

— Маркиз де Модженте здесь? — спросил Марко.

Монах махнул рукой в знак отрицания.

— Хотя бы он и был здесь, но теперь нельзя нарушать молитвенного уединения.

Он сделал было движение, чтобы затворить дверь, но Марко уже поставил за порог свою ногу в толстой обуви. Потом он уперся плечом в изъеденную временем дверь и, оттолкнув монаха, отворил ее настежь. Саррион последовал за ним и поспел как раз во время: благочестивая рука монаха потянулась уже к веревке от колокола.

— Нет, друг мой, звонить нет надобности.

— Вам нечего здесь делать, — возразил монах, зло посматривая то на одного, то на другого.

— Да и вам тоже, — сказал Марко. — Теперь ведь монастырей в Испании не существует. Садитесь на эту скамейку и ведите себя тихо.

Он повернулся и бросил на отца выразительный взгляд.

— Не беспокойся, — с улыбкой промолвил Саррион. — Я буду следить за ним.

— Где Леон де Модженте? — спросил Марко монаха. — Я не хочу беспокоить других.

Монах с минуту подумал.

— Третья дверь направо, — проговорил он наконец, кивая бритой головой по направлению длинного коридора, который виднелся за открытой дверью.

Марко вошел в этот тоннель. Его шпоры гулко гремели в пустом здании. Отсчитав третью дверь направо, он постучал в нее. Он по-своему был набожным и не хотел никому мешать в молитвенном уединении.

Дверь открыл сам Леон. Увидев перед собой Марко, он в удивлении отступил назад. Марко вошел в комнату, в которой почти не было никакой мебели, и затворил за собою дверь. На стене над кроватью висело несколько религиозных эмблем. Две-три книги лежали на столе. Одна из них была открыта. То было старинное издание Фомы Кемпийского.

Леон опустился на простую деревянную скамью и положил руки на открытую книгу. Потом, устремив свои слабые глаза на Марко, он ждал, пока тот заговорит.

— Я приехал, чтобы переговорить с вами о Хуаните, — сказал он. — Правда ли, что вы согласились на принятие ею монашества?

Леон, видимо, раздумывал. У него был вид человека, который разучил всю партию, но сбился с первого же такта.

— А вам какое до этого дела? — спросил он наконец.

— Никакого.

Леон сделал безнадежный жест рукой и с тоскою стал смотреть на свою книгу.

— Что же, дадите вы мне ответ или нет? — снова спросил Марко.

Леон покачал головой.

— Я приехал сюда, чтобы предостеречь вас. Я знаю, что Хуанита получила от отца в наследство значительную сумму денег. Я знаю, что дела карлистов идут нехорошо из-за недостатка денег. Я знаю, что иезуиты стараются раздобыть денег, где только могут. Дон Карлос ведь их последний оплот в Испании. Они, очевидно, хотят подобраться к деньгам Хуаниты. А это можно сделать, только принудив ее принять монашество. И я приехал, чтобы сказать вам, что я не дам им сделать это.

Леон взглянул на Марко и как будто что-то проглотил. Он не боялся Марко, но его пугало что-то другое.

— Вы иезуит? — спросил вдруг Марко, вперив свои взоры в это бледное морщинистое лицо.

Леон прерывисто вздохнул и не дал никакого ответа.

Марко быстро вышел из комнаты и притворил за собой дверь.

XIV В монастыре

Размышляя про себя обо всем виденном и слышанном, Марко и Саррион вернулись в Памплону.

Итак, Леон был иезуит. Тем хуже было для Хуаниты. Марко и без слов прекрасно понимал, что значит молчание Леона.

Саррион, со своей стороны, видел уже в Наварре все бедствия войны, которая длилась больше тридцати лет. Страна была разорена, мужчины перебиты, женщины доведены до нищеты. Война за дона Карлоса была всегда войной невежества и обмана против просвещения и прогресса народа. Не нужно говорить, на чьей стороне были все рясы.

Баскам обещали сохранить их свободу. Им будет позволено жить, как они всегда жили, и оставаться в сущности республиканцами, если они помогут воздвигнуть монарха над остальной Испанией. Все эти обещания давались иезуитами.

Саррион ненавидел иезуитов, вмешивавшихся в политику. Но такие иезуиты оставили о себе следы в истории, которые только теперь выходят на свет Божий.

Вильгельм Молчаливый был убит наемником иезуитов. Его сын Мориц Оранский едва не подвергся той же участи, причем убийца сознался и выдал своих сообщников-иезуитов. Трое иезуитов было повешено за покушение на жизнь английской королевы Елизаветы. Четвертый, иезуит Парри, был четвертован. Убийца Генриха IV, короля французского, Равальяк был также иезуит.

Иезуиты принимали деятельное участие в пороховом заговоре. Двое из них были казнены.

В Парагвае иезуиты подстрекали туземцев к бунту против Испании и Португалии. Папа Климент XIV был отравлен ими. Он подписал буллу об уничтожении ордена, последствием чего явилась aqua di Perugia 15 — медленно действующий и мучительный яд.

Рука иезуитов сильно чувствовалась и в наше время — на обществе ирландских фениев. О’Фарелль, покушавшийся в 1868 году в Австралии на жизнь герцога Эдинбургского, был иезуит.

Лучшее время для иезуитского ордена уже миновало, но общество еще продолжало существовать. В Англии и в других протестантских странах они прикрывались другими названиями. Все эти «редемпционисты», «братья христианского вероучения», «орден св. Павла Викентия» и т. п. были иезуитами.

После свидания с Леоном Марко отправился к себе в гостиницу. Ему нужно было сделать кое-какие дела. Саррион же поехал к большому дому, где помещалась монастырская школа. Через час он вернулся домой.

— Все идет хорошо, — говорил граф, сидя с сыном в маленькой гостиной, выходившей окнами на площадь Конституции. — В пять часов они пойдут к вечерне в собор. Будет почти темно в это время. И тебе надо будет ждать на одном из внутренних двориков около монастыря. Они пойдут этим путем. Хуанита вернется, как будто она что-нибудь забыла. Тут уж не зевай. Времени у тебя будет минут десять, не больше.

— Хорошо, — с решительным видом сказал Марко.

Он не боялся ни иезуитов, ни короля, ни дона Карлоса.

Он опасался только самой Хуаниты.

— Незачем спрашивать, кто пошлет ее назад. Но Хуанита не будет знать, что ты ее ждешь. Помни это и не испугай ее.

Стало темнеть, и Марко вышел. Вход на один из двух внутренних дворов, через которые надо было проходить к собору, находился как раз напротив дверей школы, около которой качался фонарь. На первом дворе фонаря не было: он мигал под аркой, разделявшей оба дворика.

Марко сел на одну из деревянных скамеек, которые были расположены вдоль стен четырехугольного двора. Ждать ему пришлось недолго. Двери школы открылись, и девушки, разговаривая и смеясь, потянулись по двору. Впереди шли две монахини. Сестра Тереза шла сзади всех, глядя прямо перед собой между двумя крыльями своего огромного чепца. Хуанита была в последней паре.

Марко встал и подошел к арке. Поднималась луна, бросая нежный свет на причудливые окна монастырской школы.

Вдруг Хуанита торопливо пошла назад. Увидев его силуэт, она инстинктивно закуталась в свою мантилью.

— О, Марко, — прошептала она, узнав его. — Наконец-то! Я думала, вы обо мне совершенно забыли.

— Скорее, — прошептал он. — Сюда, сюда. У нас всего десять минут.

Он взял ее за руку и поспешно отвел ее направо, в самый дальний угол четырехугольника, где было потемнее.

— Что такое? Десять минут? — спросила она.

— Это так нарочно подстроено. Я нарочно встретился с тобой. У нас десять минут, чтобы устроить…

— Что устроить?

— Всю вашу жизнь.

— Но нельзя же устроить целую жизнь в одно мгновение ока.

Она взглянула на него и рассмеялась. Молодость брала свое.

— Ты помнишь письмо, которое ты написала моему отцу о своем намерении принять монашество?

— Да, помню. Но это единственная вещь, которую мне остается сделать. Все убеждает меня в этом: каждая проповедь, которую я слышу, каждая книга, которую я читаю. Все мне советуют это. Но теперь, когда я опять вижу тебя, я не понимаю, как я могла это сделать. О, Марко, ко мне все так добры, кроме сестры Терезы. Она так нехороша со мной, она налагает на меня всяческие наказания.

Марко улыбнулся. Он знал, отчего сестра Тереза так жестока с Хуанитой.

— Они все так добры ко мне. У нас так считается, что для нас только и возможна духовная жизнь.

Вдруг она повернулась и положила ему на плечо обе руки.

— Марко, — прошептала она со сдерживаемым рыданием, — неужели ты ничего не можешь сделать для меня?

— Могу, — отвечал он. — Потому-то я и пришел сюда. Но нужно решаться теперь же.

— Почему же? — серьезно спросила она.

— Потому что отправлен уже гонец в Рим за разрешением тебе принять монашество. С этим делом спешат.

— Я знаю. Но отчего это?

— Им нужны твои деньги.

— Но у меня их нет, или очень мало. Так мне сказали.

— Это ложь.

— Не надо говорить так, — прошептала Хуанита со страхом… Это мне сказал отец Муро. А он — представитель Бога на земле.

— Какой он там представитель, — спокойно возразил Марко.

С минуту Хуанита собиралась с мыслями. Потом вдруг она топнула ногой по плитам двора.

— Не хочу быть монахиней, не хочу, — воскликнула она. — Я всегда чувствовала, что тут есть какая-то ложь во всем том, что они говорят. Кроме того, и ты, и дядя Рамон говорите совсем другое. И я вижу, что то, что вы говорите, понятно, просто и честно, что вы не вкладываете в ваши слова какого-то другого смысла. Марко, ты и дядя Рамон должны взять меня отсюда. Я сама не могу отсюда вырваться. Я связана по рукам и ногам.

— Мы тебя и возьмем, если ты согласна на это, — медленно произнес Марко.

Она быстро повернулась и впилась в него глазами: ее поразило что-то новое в оттенке его голоса.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросила она. — У тебя такое странное и бледное лицо. Что вы хотите этим сказать, Марко?

— Мы можем освободить тебя отсюда, но ты должна выйти за меня замуж.

Она вдруг рассмеялась, но быстро смолкла.

— О, не шути так, — промолвила она. — Ведь дело идет о всей моей жизни.

— Я не шучу. Это не шутка, — твердо отвечал Марко.

С минуту они сидели в глубоком молчании. До их ушей долетало тихое пение в соборе.

— Прислушайся! — вдруг заговорила Хуанита. — Они ведь как в полусне и сами не понимают, что поют. Они потихоньку щиплют друг друга, чтобы не заснуть. Нет, я не хочу быть монахиней. Это решено. Марко, я скорее согласна выйти за тебя замуж, если уж это необходимо.

— Необходимо.

— Но они могут захватить все мои деньги!

— Нет, они уже пробовали это сделать. В наши времена им это уже не удастся. Единственная возможность для них завладеть деньгами, если ты откажешься от своей воли, станешь монахиней и завещаешь свое состояние ордену.

— Да, я это знаю, — сказала Хуанита.

Ее настроение продолжало подниматься. Веселость опять вернулась к ней.

— Хорошо, я выйду за тебя замуж, если без этого нельзя, но…

— Но?

— Это, конечно, будет лишь для виду, не правда ли?

— Конечно, для виду.

— Ты обещаешь?

— Обещаю.

Они сидели на ступенях древней часовни. Хуанита вскочила и стала смотреть через решетчатые окна, как бы желая узнать, во имя какого святого воздвигнута эта часовня.

— Ах, это часовня св. Варфоломея! — воскликнула она весело. — Хорошо, и он пригодится. Итак, ты дал мне обещание. Помни это. Нас слышал св. Варфоломей. Ты женишься на мне только для того, чтобы спасти меня от монашества. Мы будем ловить рыбу, карабкаться по горам, как бывало прежде, и дурачиться, как мы всегда дурачились по праздникам.

— Да, да.

Она ударила с ним по рукам, как это делают крестьяне в Торре-Гарде, когда хотят закрепить свою сделку.

— В конце этого коридора находится окно твоей комнаты, — сказал Марко. — Оно выходит на маленький дворик и совсем не высоко от земли. Приходи завтра к этому окну в десять часов вечера. Я буду там.

— Зачем?

— Затем, чтобы вступить в брак, — отвечал Марко. — Мой отец и я устроим все. Мы будем там оба. Если ты не придешь завтра вечером, я явлюсь на следующий день. Через полчаса ты будешь опять в своей комнате.

— Уже замужней?

— Да.

Он поднялся и встал перед ней.

— А теперь иди скорее в собор.

— А молитвенник сестры Терезы?

— Он у нее в кармане.

XV Церковь Богородицы в Тени

На другой день вечером небо было покрыто густыми облаками. Одно из них набросило густую тень на Памплону в то самое время, когда Марко занял свой пост в маленьком проходе между улицей Dormitaleria и ближайшим домом. Окно в конце коридора, где жили Хуанита, сестра Тереза и некоторые наиболее любимые ученицы школы, находилось не выше шести футов над землею.

Марко расположился как раз под окном и, вытянув руки, попробовал прочность оконной решетки. Хуанита, глядя в окно, могла заметить его руки и таким образом убедиться, что он уже здесь. Часы на городской башне пробили десять. Не успел замолкнуть последний удар, как начали кричать ночные сторожа. Город уже спал.

Было очень холодно. Марко отнимал от окна то одну руку, то другую и дул на них. Для Хуаниты он принес с собой пальто.

Пробило четверть одиннадцатого, а он все еще ждал. Вдруг кто-то в окне притронулся к его холодным пальцам. То была Хуанита. Она сбросила вниз пальто и влезла на подоконник.

— Марко, — прошептала она, стоя в открытом окне.

Он всунул свое плечо между двумя брусьями решетки, прикрепленными друг к другу под прямым углом. Потом он схватился за них руками и крепко нажал на решетку. Брусья заскрипели в своих гнездах: им было больше ста лет. К тому же ржавчина давно сломила их крепость.

— Вот, — сказал Марко. — Теперь можно пролезть.

Хуанита смеялась и в то же время дрожала от страха.

— Слушай, — шептала она, пролезая через решетку. — Дверь сестры Терезы открыта. Слышно даже, как она храпит.

— Скорей, скорей, — торопил Марко, соскакивая с окна.

Хуанита вдруг бросилась вниз. На одно мгновение ее густые, развевавшиеся волосы совсем ослепили его, но через секунду он уже поставил ее на ноги.

— Скорей, — повторял он, запыхавшись.

Он набросил на нее пальто и нахлобучил поглубже капюшон. Потом он взял ее за руку, и они бросились бежать по узкому переулку, выходившему на улицу Dormitaleria. На углу к ним присоединился поджидавший хозяина Перро и поскакал рядом с ними.

— Что это за пальто? — спросила Хуанита. От него пахнет табаком.

— Это мое старое солдатское пальто.

— И это мое свадебное одеяние! — заметила Хуанита, заливаясь смехом. — А Перро наш шафер.

Они круто повернули налево и через минуту очутились на безлюдных укреплениях, на которые падала тень от епископского дворца. Под ними было совершенно темно. Направо смутно белела река, шумевшая под мостом, словно море. Вдали на равнине поднимались Пиренеи, казавшиеся при лунном свете белой стеной. Под ними тянулись укрепления, бастион за бастионом, полуразрушенные, с выбоинами в валах.

— В этом углу масса снегу, — прошептал Марко. — Северный ветер забил им все укрепления. Я спущу тебя через стену прямо на него, а затем спрыгну сам. Ты ведь умеешь держаться за руку?

— Да, да, — быстро отвечала она.

В ее жилах текла хорошая кровь, и теперь перед лицом опасности она заговорила и забурлила.

— Я прыгну, как мы это делали в горах. Своей рукой я буду держаться за кисть твоей.

Они стояли на самом краю стены. Хуанита, став на колени, взглянула вниз, потом, обернувшись, она схватила его сильную руку. Затем без всяких колебаний, держась за руку, она скользнула вниз и повисла над клубившимся внизу мраком. Спуская ее, Марко сначала согнулся, потом стал на колени, наконец лег на стену, плотно прижавшись лицом к полу.

— Вперед! — крикнул он и выпустил ее из рук.

Хуанита мягко упала на кучу набившегося снега.

Через секунду Марко был уже около нее.

— Мой отец ждет нас на мосту, — сказал он.

Они выбрались на узенькую тропинку, извивавшуюся по берегу реки вдоль стен.

— Там ждет нас карета и священник.

Хуанита вдруг остановилась.

— Зачем я только пошла! — воскликнула она.

— Ты можешь еще вернуться обратно, — медленно произнес Марко. — Еще не поздно. Можно вернуться, если хочешь.

Но Хуанита только рассмеялась.

— И потом всю жизнь помнить, что я трусиха! Нет, благодарю покорно. Из трусих-то и делают монахинь. Нет, я хочу довести дело до конца. Идем. Идем и будем венчаться.

И, заливаясь смехом, она кинулась вперед.

Когда они вышли на улицу, луна сияла уже полным блеском. Тут они в первый раз могли хорошенько рассмотреть друг друга.

— Что с тобой? — вдруг спросила Хуанита. — Ты бледен, как смерть. Я не понимаю, в чем дело.

— Ничего, ничего, — отвечал Марко. — Нужно торопиться, скорее.

— Ведь это не доставляет тебе особых неприятностей, не правда ли? — спросила она, пристально вглядываясь в него.

— Нет, нет, — отвечал он.

В первый раз он сознательно сказал ей неправду. На самом деле, вся эта затея падала на него страшной тяжестью. Но она была слишком молода и не могла еще понять этого.

Около самого старинного римского моста, на большой дороге их ждала карета. Саррион вышел вперед, чтобы встретить беглецов. Хуанита бросилась к нему, поцеловала его и крепко схватила за руку.

— Я так рада видеть тебя, — сказала она. — Я теперь чувствую себя в безопасности. Ты знаешь, из меня чуть не сделали монахиню. О, эта ужасная сестра Тереза! Впрочем, извини меня: я и забыла, что это твоя сестра.

— Ну, какая же она мне сестра, — отвечал Саррион. — Кто принял монашество, у того уже не может быть родственных чувств.

— Нельзя порицать ее за это. Ведь вы не знаете, почему она стала монахиней.

— Совершенно верно, не знаю, — недовольно отвечал Саррион.

Они быстро направились к карете. Человек, ждавший их около открытой дверцы, снял шляпу. Свет луны падал прямо на его гладко выбритое лицо с высоким лбом.

— Это мой старинный школьный приятель, — сказал Саррион. — Он — епископ, — шепотом прибавил он.

Хуанита быстро опустилась на колени. Епископ, улыбаясь, положил ей руки на голову. Он казался лет на двадцать моложе Сарриона. С серьезной учтивостью он помог Хуаните сесть в карету.

— Это ваша собственная карета? — спросила Хуанита, когда все уселись.

— Да, из Торре-Гарды, а на козлах сидит Пьетро. Как видишь, ты находишься среди друзей, — отвечал Саррион.

— И Перро бежит рядом! — воскликнула Хуанита и высунулась из окна, чтобы подбодрить Перро.

Ее мантилья, развеваясь по ветру, била по лицу епископа, но тот терпеливо выносил это испытание.

— Здесь есть и грелки с горячей водой для ног! Вот славно! А то мои ноги совершенно промокли в снегу. Дядя Рамон, вы с Марко подумали обо всем. Это очень любезно, я так вам благодарна…

И она повернулась к епископу, как бы желая показать, что эта благодарность относится и к нему и что она не могла выразить ее прямо, так как не знает его имени.

— Один момент, на валах, я раскаивалась, что пошла, — доверчиво рассказывала Хуанита. — Но теперь не раскаиваюсь. Все будет хорошо для меня. Все это для меня только шутка. Но для вас это другое дело: такая холодная ночь! Я не понимаю, почему все так хлопочут обо мне.

— О вас хлопочет половина Испании, друг мой, — отвечал епископ.

— Из-за моих денег. Это другое дело. Но дядя Рамон и Марко — единственные люди, которые хлопочут только из-за меня самой. Понимаете?

— Понимаю, — скромно отвечал епископ.

Марко молча сидел в углу кареты. Хуанита пользовалась привилегией своего пола и говорила без перерыва. Но когда карета остановилась возле каких-то деревьев, смолкла и она.

Все вышли из экипажа. Луна ярко озаряла окрестность. Хуанита поправила свою мантилью и надвинула поглубже капюшон шинели. Этим и закончились все приготовления к свадьбе.

— Здесь нет ни церкви, ни жилья, — сказала она Марко. — Где мы?

— Церковь находится немного выше. Ее не видно в темноте, — отвечал он и повел вперед свою невесту.

На небольшом плато стояла крошечная церковь с окнами на бесконечную равнину, тянувшуюся к югу. Впереди нее росли на неравном расстоянии друг от друга двенадцать сосен. Тень от каждого дерева падала последовательно каждый час на определенный камень, укрепленный перед церковной дверью. Эти солнечные часы были устроены каким-то благочестивым человеком, давным-давно уже умершим.

Дверь в церковь была открыта, и священник в полном облачении уже ждал их приезда. Хуанита узнала в нем загорелого священника из Торре-Гарды. Он едва успел поздороваться с Хуанитой: надо было встречать следовавшего сзади епископа.

— Я зажег только одну свечу, — сказал он Марко. — Если б устроить освещение, то его могли бы заметить из Памплоны.

Епископ вместе со стариком-священником направился в ризницу, где мерцала небольшая свеча. Слышно было, как они разговаривали между собою шепотом. Саррион, Марко и Хуанита стояли около дверей. Лунный свет пробивался сквозь окна и тихо озарял внутренность церкви.

Вдруг Хуанита вздрогнула и схватила Марко за руку.

— Посмотри, — сказала она, указывая направо.

Там в темном углу стояла какая-то коленопреклоненная фигура. Сквозь темноту можно было заметить, что на плечах у нее что-то поблескивает.

— Это мой друг, офицер местного гарнизона, — успокоил ее Марко. — Должны быть два свидетеля.

— Но он погружен в молитву!

— Это бывает с ним не часто. Он командует постом в долине реки Волка.

Видя, что на него смотрят, офицер поднялся с колен и подошел к ним, звеня шпорами и огромным палашом. Он вежливо поклонился Хуаните, встал около Марко и замер.

Старый священник вышел из ризницы и зажег перед алтарем две свечи. Затем он повернулся и сделал знак Хуаните и Марко, приглашавший их подойти к решетке алтаря. Здесь уже стояли два стула. Потом священник опять ушел в ризницу и вернулся оттуда в сопровождении епископа в полном облачении.

Хуанита и Марко были обвенчаны. Епископ совершил весь обряд на память: читать он не мог. То был епископ-политик, прекрасно знавший свое дело. Он расписался с громадным росчерком в венчальной книге и на удостоверении о совершении брака и с поклоном подал его Хуаните.

— На что мне это? — спросила она.

— Передайте это Марко.

Марко молча положил бумагу в карман. Пока епископ разоблачался в ризнице, новобрачные вышли из церкви и остановились на небольшой террасе, залитой лунным светом.

— Что это за огни? — заговорила Хуанита.

— Это Памплона.

— А там на горах? — продолжала она, указывая на север.

— Это сторожевые огни карлистов, сеньорита, — вдруг промолвил офицер.

Никто, по-видимому, не заметил его обмолвки, и только старый граф строго посмотрел на говорившего, как бы давая ему понять, что название «сеньорита» теперь уже неуместно.

Вскоре епископ был уже около них, и вся компания двинулась вниз по извилистой тропинке. Епископ и Саррион должны были ехать ночным поездом в Сарагосу, а Марко с женой направились обратно в город.

Они благополучно добрались до улицы Dormitaleria и направились прямо в знакомый уже переулок.

— До завтра, — сказала Хуанита. — Все происшедшее мне кажется сном.

— Мне тоже, — серьезно отвечал Марко.

Он подсадил ее в окно. Хуанита сняла обручальное кольцо и передала его Марко.

— Мне оно теперь не нужно, — сказала она. — Я не могу носить его в школе.

Вдруг она рассмеялась и подняла палец.

— Послушай, как сестра Тереза продолжает храпеть. Между тем Марко успел вставить брусья решетки на прежнее место.

— Кстати, — спросила Хуанита, — как называется церковка, где мы венчались?

Марко ответил не сразу.

— Она называется церковью Богородицы в Тени.

XVI Матрасник

Путешественники в Испании почти не замечают, что ни одна страна в мире не придает такого значения предмету, на котором проходит почти треть человеческой жизни, именно кровати. В любом городе во Франции, Германии, Голландии нуждающемуся в услугах матрасника не будет большого труда разыскать его. Его легко найти где-нибудь на площади или под арками возле мэрии, где он пристраивается со своей мастерской на открытом воздухе. Исправляя и переделывая разные матрасы, он обыкновенно живет припеваючи. Около него почти всегда толкутся хорошие хозяйки: они вяжут свои бесконечные рукоделья и в то же время наблюдают, чтобы он клал обратно в тюфяк всю шерсть, которую он из нее вынул. В этой отсталой стране тюфяк обязательно переделывается по крайней мере раз в год, и матрасник здесь такая же необходимая вещь в домашнем хозяйстве, как метла или щетка на севере.

Нет такого королевского дворца, куда бы не приглашали его; нет такой скромной хижины, которая не пользовалась бы его услугами.

Матрасник — единственный мужчина, имеющий доступ в женские монастыри. Вот почему матрасник играет иногда важную роль. Это обыкновенно худой, вертлявый человек, похожий на тех, из которых на севере вербуются бандериллеросы, неизбежные при бое быков. Он является на работу рано утром и приносит с собой кривой нож за поясом, папиросы в кармане и две легкие палочки под мышкой. Все, что ему нужно, — двор и некоторая доза солнечного света.

Он очень ловко в одну минуту распарывает швы матраса и вынимает оттуда шерсть, до которой он никогда не дотрагивается голыми руками. Одна из палочек, подлиннее, которую он держит в правой руке, быстро описывает в воздухе большие круги и со свистом опускается на шерсть, унося потом с собой целую щепотку. Потом приходит в действие другая палочка, покороче; она снимает шерсть с другой, подбрасывает ее в воздухе, и бьет, и треплет ее со всех сторон, пока из нее не вылетит вся пыль. А в это время палочки, ударяясь друг о друга, выбивают отчетливый ритм, передаваемый у матрасников от отца к сыну.

Производится вся эта операция очень ловко. Приятно смотреть на быстроту движений матрасника: он вполне владеет своими палочками и может подбросить ими как одну ворсинку, так и целый тюфяк. Когда шерсти уже не остается в чехле тюфяка, матрасник усаживается отдохнуть где-нибудь в тени дерева и закуривает папиросу. Вот тут-то и можно поболтать с ним.

В южных странах такой рабочий всегда найдет себе слушателей, и дети обыкновенно приходят в восторг, когда он появляется во дворе. В монастырской школе общины правоверных сестер к его услугам прибегали аккуратно через каждые две недели, но, несмотря на эту частоту, его появление каждый раз вызывало общее возбуждение.

Матрасник был единственным мужчиной, проникавшим в школу. Отец Муро не считался мужчиной. И в самом деле, это духовное лицо во многих случаях проявляло качества, свойственные исключительно женщинам.

Памплонский матрасник был худой человек с большим кадыком, с острыми черными глазами, от которых ничто не укрывалось, несмотря на пыль, среди которой ему приходилось работать.

На него смотрели, как на своего, и считали его настолько безвредным, что ему разрешалось ходить по всему дому и по саду с высокими стенами. Монахини всегда остерегаются мужчин вообще, но питают полное доверие к тем отдельным мужчинам, с которыми им приходится иметь дело.

Воспитанницам школы разрешалось смотреть, как работает colchonero, особенно старшего возраста, вроде Хуаниты де Модженте или ее подруги Милагрос с золотисто-красными волосами.

Однажды Хуанита так пристально смотрела на матрасника, что его черные глаза с каждым взмахом палочек невольно поворачивались в ее сторону. Другим девушкам это зрелище скоро наскучило, и они ушли в другую часть сада, где солнышко грело сильнее и где цвели уже фиалки. Но Хуанита осталась.

Она не знала, что и этот матрасник был одним из друзей Марко.

Вдруг палочки перестали выбивать дробь с такою силою. Стало тихо, и Хуанита могла говорить свободно.

— Hombe, — спросила она, — знаешь ли ты Марко де Сарриона?

— Я знаю церковь Богородицы в Тени, — ответил он сквозь окружающую ее пыль.

— Может, ты передашь ему письмо?

— Сложите его поаккуратнее и бросьте на шерсть, — промолвил матрасник и вдруг забарабанил с прежней силой.

Хуанита стала рыться с кармане.

— Нет, нет, — быстро сказал матрасник, — я — кабалеро и не могу взять денег от дамы.

Хуанита направилась в глубину сада. Уходя, она незаметно уронила на кучу шерсти небольшую сложенную вчетверо бумажку. Палочки задвигались еще сильнее, шерсть полетела целыми клоками и быстро закрыла оброненное послание. Этого не заметил ни один пристальный взгляд, наблюдавший за воспитанницами из-за решетчатого окна.

Доставив Хуаниту обратно в монастырскую школу, Марко с отцом вернулись в Сарагосу. Они пользовались здесь известным влиянием, и в Сарагосе твердо поддерживались законность и порядок, не то, что в Барселоне, которая всегда была республикой и всегда обнаруживала склонность к волнениям и беспорядкам. Третий соседний город, Памплона, продолжала оставаться клерикальной и вела себя двусмысленно. Здесь Саррионов встречали не очень приветливо.

Вся Испания как бы замерла в ожидании. Убийство Прима потрясло всю страну. Король уже успел нажить себе врагов. Энтузиазм его давно пропал. Его новые подданные, со своей стороны, предпочитали бы, чтобы он лучше сделал несколько ошибок, чем оставался в ожидании чего-то.

В Испании уже поднимались разговоры о демократии и республике, и новый король едва сидел на троне.

— Нам остается только поддерживать порядок в нашем маленьком уголке, — говорил Саррион.

Поэтому он оставался в Сарагосе и широко растворял для всех двери своего обширного дворца. А в это время Марко беспрестанно носился то в Наварру, то опять вверх по долине реки Волка до самой Торре-Гарды.

Никто не знал, где в это время был Эвазио Мон. Париж пал. Появилась коммуна. Франция была ввержена в бездну унижения, и карлистские коноводы без всякой помехи плели свои заговоры в Байоне.

— Пока Мона нет, беспокоиться за Хуаниту нечего, — говорил Марко. — А вернуться в Сарагосу без того, чтобы я не узнал об этом, он не может.

Однажды вечером к дому Сарриона подкатил с папиросой в зубах обычный почтарь с севера, важно восседавший на козлах своего двухколесного экипажа, высокого, словно дом, и длинного, словно паровоз. В Испании почтальоны никогда не передают ни писем, ни посылок прислуге, а только лично адресату. Благодаря этому средневековому пережитку, самый скромный человек может видеть самую великую персону страны в любое время дня.

Саррион и Марко только что кончили обедать и еще сидели в обширной столовой, стены которой были обвешаны старинными портретами испанской школы и оружием.

Почтарь вошел, нисколько не смущаясь. Время было военное, а война есть великий уравнитель всяких социальных шкал. Он сдал свою посылку и сказал:

— Вы хотели знать о синьоре Моне. Он приехал в Памплону два дня тому назад.

Почтарь отказался от предложенного обеда и только выпил стакан вина, махнув по воздуху рукою в знак того, что он пьет за здоровье хозяев.

— Эвазио Мон теперь не оставит нас в покое, — сказал Саррион, когда почтальон вышел.

Едва успел он промолвить эти слова, как слуга ввел нового посетителя, также только что прибывшего с дороги и привезшего небольшой запачканный клочок бумаги. Он ничего не мог сказать об этом письме, молча поклонился и вышел. Это был уже человек новейшей формации — железнодорожный служащий, а потому и манеры его были лучше.

На письме адреса не было. На конверте красовалась большая сургучная печать, припечатанная пальцем — этой печаткой, данной человеку самой природой и не допускающей никакой подделки.

Марко разорвал конверт и вынул оттуда тонкий листок, на котором еще держалось несколько ворсинок шерсти.

«Мы едем обратно в Сарагосу, — писала Хуанита. — Я заявила, что не хочу быть монахиней, но они утверждают, что теперь слишком поздно и что я уже не могу брать назад свое решение. Верно ли это?»

Марко молча передал письмо отцу.

— Я бы хотел, чтобы все это происходило в Барселоне, — промолвил он, блеснув глазами.

— Почему?

— Потому, что тогда мы могли бы вытащить за уши всю эту школу и взять Хуаниту.

Саррион только улыбнулся.

— А, может быть, нас таинственно подстрелили бы из ближайшего окна при первой попытке к этому, — заметил он. — Нет, нужно сражаться гораздо более тонким оружием, чем это. Мон, очевидно, получил разрешение из Рима, но оно опоздало на несколько часов.

Он протянул обратно письмо. В большой слабо освещенной комнате воцарилось молчание. Успех в жизни часто зависит от нашей способности проникнуть в душу другого человека и разобрать, что там делается. Угадывать, конечно, могут многие, но немногим дано угадать правильно.

— Она не поставила числа на письме, — промолвил наконец старый граф.

— Нет. Но я знаю, что оно было написано во вторник. Именно в этот день матрасник бывает в школе.

Он снял с письма клочок шерсти и передал его отцу.

— Как раз в этот день Мон и возвратился в Памплону. Он начнет теперь действовать быстро. Быстрота действий и выдвигает его среди других. Быстрота и неутомимость.

С этими словами Саррион взглянул прямо в лицо сыну: тот тоже отличался быстротой действий, но не любил хлопотать из последних сил, как бы приберегая их на случай крайней надобности.

— Нечего меня подстрекать, — сказал Марко, поднимаясь. — Я сейчас переоденусь и поеду. В «Королевской гостинице» теперь много приезжих. Ночной дилижанс должен уже прийти. Если будут важные новости, я разбужу тебя по возвращении.

Было очень темно, и ветер так и завывал в долине реки Эбро. Весна была уже не за горами с ее «solano» и голубым небом. Луны не было. Но Марко отличался хорошим зрением.

На Пазео-дель-Эбро носились целые облака пыли. Перед «Королевской гостиницей», где останавливались экипажи, она лежала толстым слоем, вершка, по крайней мере, в четыре. Здесь стояли тусклые, старомодные экипажи, и длинные ряды мулов терпеливо дожидались, пока с них снимут их тяжелые хомута.

Первый же человек, который попался ему навстречу, сообщил, что Эвазио Мон приехал в Сарагосу, должно быть, вечером, ибо он ехал верхом и обогнал дорогою тяжелый дилижанс. Другой сообщил ему слух, будто карлисты прорвали уже линию между Памплоной и Кастехоном.

— Пойдите на станцию, — прибавил он. — Там вам все расскажут. Ведь вы человек богатый. А вот мне ничего не скажут.

На станции Марко узнал, что слух оказался верным. Телеграфист дал ему понять, что карлисты оттеснили правительственные войска от входа в долину Волка, которая теперь совершенно отрезана.

«Он, очевидно, воображает, что я еще в Торре-Гарде», — думал Марко, борясь на обратном пути с валившим с ног ветром.

Ему, видимо, везло. Как раз около него какой-то извозчик остановил своих измученных лошадей и спросил, не он ли граф Марко Саррион. Оказалось, что как раз этот кучер возил Хуаниту в Сарагосу, но не с сестрой Терезой, а с самой настоятельницей и двумя другими воспитанницами. Его отпустили на площади Конституции, где настоятельница наняла другой экипаж. Куда сказано было ехать, — он не слыхал.

Марко вернулся домой на рассвете. Ему не удалось найти второго извозчика, отвозившего Хуаниту, и таким образом открыть ее местопребывание. Зато он узнал, что со станции Памплона был заказан по телеграфу извозчик, которому было приказано выехать навстречу в четыре часа утра в Арагон. Узнал он также и о том, что телеграфное сообщение между Памплоной и Сарагосой прервано.

Карлисты не дремали.

XVII В гостинице «Два дерева»

На следующий день рано утром отец и сын выехали верхом из города и направились к Арагону по большой дороге. Несмотря на то, что эта дорога служила главной артерией Арагонии, на ней всегда лежал густой слой пыли в несколько вершков.

Ехали они не спеша. Экипаж, который они предполагали встретить, должен был выехать из Арагона, отстоящего отсюда на четырнадцать миль, в четыре часа. Дорога была одна, и разъехаться было немыслимо.

Было уже семь часов утра, когда они остановились отдохнуть в какой-то деревенской гостинице. Саррион слез с лошади и пошел заказать себе кофе, а Марко оставался на своем высоком черном коне, зорко поглядывая на расстилавшуюся перед ним дорогу. Долина реки Эбро в этом месте имеет совершенно плоский вид. Лишь по обеим сторонам ее поднимались обнаженные коричневые скалы, словно какой-то гигантский забор. К Сарагосе тянулась целая лента экипажей. Вглядевшись хорошенько, Марко сквозь пыль заметил вдали большую старомодную карету. Когда она стала подъезжать ближе, видно было, что она вся занесена пылью. Запряжена в нее была пара тощих арагонских лошадей, каких обыкновенно можно было нанять на любой дороге.

Кучер, по-видимому, узнал Марко и, улыбаясь, притронулся рукою к шляпе. Потом он круто повернул к гостинице, где, очевидно, назначена была передышка перед тем, как одолеть последнюю часть пути.

Перед глазами Марко в карете мелькнул белый чепец. Пригнувшись к лошади, он увидал сестру Терезу, которая смотрела на гостиницу в противоположное окно кареты и не заметила его. Быстро объехав экипаж, он соскочил с седла и отворил дверцу кареты. Но сестра Тереза не собиралась выходить. Она высунулась из кареты, хотела что-то сказать и вдруг узнала племянника.

— Как, это ты! — воскликнула она.

Ее лицо вдруг вспыхнуло. Она была в монашестве уже много лет, но до сих пор не могла отрешиться от земных чувств, чтобы всецело сосредоточиться на небе.

— Да, это я.

— Как ты узнал, что я буду здесь проезжать?

— Угадал! — отвечал Марко, придерживая язык за зубами. — Ты, вероятно, не откажешься выпить кофе. Мы уже заказали его. Выходи и обогрейся, пока лошади будут отдыхать.

И он повел ее к гостинице.

— Что ты говоришь? — спросил он, обернувшись на пороге.

Ему показалось, что она что-то шепчет про себя.

— Я говорю: слава Богу!

— Почему?

— Я говорю: слава Богу, что у тебя такой ум и такое мужественное сердце.

Когда они вошли в комнату, Саррион, ловкий и юношески стройный в своем дорожном костюме, разводил огонь. Увидев сестру, он быстро пошел ей навстречу. Сестра Тереза молча поцеловала его. В их отношениях было всегда что-то недоговоренное, что-то такое, что заставляло их молчать.

— Кофе на столе, — сказал Марко. — Нам нельзя терять время.

— Марко хочет сказать, — значительно произнес Саррион, — что нам нельзя откладывать дело в долгий ящик.

— Он прав, — отвечала монахиня.

— В таком случае поговорим откровенно, — продолжал Саррион. — Конечно, мы не должны упускать из виду ни твоих обетов, ни твоего положения, — прибавил он, пожимая плечами. — Мы не поссорим тебя с твоим духовником. Да и Хуаниту тоже.

— О Хуаните думать нечего. Духовника выбрала ей я сама.

— Где она? — спросил Марко.

— Здесь, в Сарагосе.

— Зачем?

— Не знаю. Я уже две недели не видела ее. Я только случайно узнала вчера вечером, что ее привезли в Сарагосу вместе с другими воспитанницами, которые прошли шестимесячное испытание и должны сделаться послушницами.

— Но ведь Хуанита к этому не готовилась?

— За нее могут сказать что угодно.

— Но ведь никто не имеет права этого делать, — шутя сказал Саррион. — Да если б она и стала послушницей, она всегда может отказаться от пострижения.

— Есть такие ордена, — отвечала сестра Тереза, медленно помешивая кофе, — которые гордятся тем, что никогда не выпускают от себя послушниц.

— Извини меня за настойчивость, — продолжал Саррион. — Я знаю, что ты предпочитаешь лучше говорить вообще, чем о ком-нибудь в частности. Скажи, пожалуйста, разве Хуанита действительно имеет желание принять монашество?

— Так же, как… — запнулась сестра Тереза.

— Вероятно, желание очень небольшое, — прервал Марко, выглядывая в окно.

— И все другие, которые уже поступили так, — докончила сестра Тереза.

Саррион рассмеялся и вдруг переменил тему разговора, довольно щекотливого для монахини и людей, которые всей Испании были известны, как лидеры так называемой антиклерикальной партии.

— Давно ты видела нашего друга, Эвазио Мона? — спросил Саррион.

— Только что. Он едет за мной.

— За тобой? Я слышал, что он отправился из Памплоны в Сарагосу вчера.

— В Арагоне мне говорили, что он в дороге, у него сломалось колесо и он задержался в Кастехоне.

— Ага, вот в чем дело! — воскликнул Саррион, поглядывая на Марко, караулившего у окна.

— Тебе и самой пришлось, вероятно, спешить из Памплоны. Я слышал, что железнодорожное сообщение прервано карлистами.

— Повреждения уже исправлены. Моя поездка была не из приятных. Главное дело в том, что я приехала.

— А зачем ты приехала? — вдруг спросил Марко.

— Затем, чтобы предупредить, если можно, большую ошибку. Хуанита не побоялась угроз и отказалась наотрез.

— И что же?

— Теперь пустят в ход более хитрые средства, — прошептала монахиня.

— Ты хочешь сказать — обман. Перетолкуют ее слова как-нибудь иначе. Ты намекаешь на то, что ее завезли сюда обманом и обманом же заставят принять постриг. О, не качай головой! Ведь против церкви я ничего не говорю. Я сам добрый католик. Но тут дело не в церкви, а в политике. А в политике нужно бороться тем же самым оружием, какое пускает в ход противник. Мы ведь только политики, — закончил Марко.

— Все? — спросила сестра Тереза, взглянув на него своими глубокими глазами, в которых отражался сначала мир, а потом уж небо.

Марко, не отвечая, отвернулся к окну и опять стал глядеть на дорогу.

— Тут дело все во взаимных услугах, — весело вставил свое слово Саррион. — Иногда церковь пользуется политикой, а иной раз и политика прибегает к услугам церкви. И в то же время они при каждом удобном случае делают выпады друг против друга. Мы не отдадим Хуаниту монахиням. Она, может быть, и пригодилась бы для церкви, которая воображает, что так будет лучше для ее счастья. Но мы на этот счет другого мнения… Мы…

Он вдруг оборвал свою речь и, расхохотавшись, протянул руки, как бы прося о прощении: сестра Тереза давно уже подняла руки к тому месту, где у нее были уши, и крепко прижимала ими свой белый чепец.

— Я ничего не слышу, — промолвила она. — Ровно ничего.

Видя, что брат перестал говорить, она отняла наконец руки и стала молча пить кофе. Марко по-прежнему стоял у окна, откуда ему на несколько миль была видна дорога, тянувшаяся по равнине.

— Что бы ты стала делать по приезде в Сарагосу, если б не встретилась с нами? — спросил он тетку.

— Я отправилась бы в дом Саррионов и сообщила бы тебе или отцу, что Хуанита теперь не под моим надзором и что я не знаю, где она.

— А потом?

— Потом я отправилась бы к Торреро, — продолжала она, — куда сейчас и тронусь. Там я узнаю, в котором часу и в какой церкви произойдет сегодня церемония.

— Церемония, в которой Хуанита будет участвовать только в качестве зрительницы?

Сестра Тереза кивнула головой.

— Это не может случиться без тебя?

— Нет. Необходимо также, чтобы здесь был Эвазио Мон. Одна из будущих послушниц — его племянница и, по-возможности, родственники в этих случаях всегда должны быть налицо.

— Да, я знаю это, — заметил Марко. Он, очевидно, изучил этот вопрос основательно. — Эвазио Мон задержался в дороге, и это дает нам время составить план действий.

Сестра Тереза вопросительно посмотрела на Марко, который не спускал глаз с дороги.

— Ты, пожалуйста, не беспокойся, Долорес, — весело сказал Саррион. — Подобного рода дела улаживаются между политиками в Испании довольно мирно.

— Я уже перестала бояться с тех пор, как увидела Марко у гостиницы, — отвечала она.

— Твои лошади готовы, если ты не устала, — заговорил Марко после некоторой паузы. — Мы поедем назад в Сарагосу кратчайшим путем.

— Повторяю тебе, что беспокоиться нечего, — опять сказал Саррион-старший. — Мы покончим это дело с Эвазио Моном совершенно миролюбиво и сегодня же возьмем Хуаниту из школы. Наш друг Пелигрос уже ждет у нас дома ее прибытия. Марко устроил все дело, как следует.

И он сделал быстрый жест рукой, как бы желая сказать, что дело кончено бесповоротно.

— Здесь тебе нечего делать, тетя, — промолвил Марко, не отрываясь от окна. — Не теряй время. Вот мили за три показался какой-то экипаж.

Сестра Тереза заторопилась и быстро покинула гостиницу. Вслед за ней двинулись и оба Сарриона. Вернувшись в Сарагосу, они заперлись в своем мрачном дворце и стали ждать известий от сестры Терезы. Ждать им пришлось недолго, и тот самый извозчик, который узнал Марко на дороге в Арагон, принес записочку, на которой было написано: «№ 5, улица de la Merced. Будут ждать».

— А другой экипаж, который мы видели на дороге, прибыл? — спросил Марко. — Экипаж, в котором ехал кабальеро?

— Нет еще, — отвечал извозчик. — Мне говорил один человек, проходивший по дороге, что с ним произошло второе несчастие, как раз у самой гостиницы «Два Дерева», где их превосходительство изволили кушать кофе. Ничего особенного, но все-таки это задержало их, по крайней мере, на час. Не везет этому кабальеро.

Говоривший серьезно взглянул на Марко, который ответил ему таким же серьезным взглядом. Они были словно родные братья, сыны одной и той же природы, к которой они любили обращаться, борясь с ее ветром, жаром, холодом, холмами и реками, читая в облаках, в ночном и предрассветном мраке тысячи ее секретов, о которых горожанин и не подозревал.

— Ступай с Богом, — промолвил Марко.

Кучер исчез. Пробило уже двенадцать часов.

— Идем. Нам необходимо побывать в доме № 5 по улице de la Merced, — сказал Марко отцу. — Ты знаешь этот дом?

— Да. Это один из тех многочисленных в Сарагосе домов, которые стоят пустыми. Это старинный дом, принадлежавший когда-то духовенству. Его разграбили в царствование Христины.

Он подошел к окну и выглянул на улицу. Впервые за много лет были открыты окна в доме Саррионов, которые заняли комнату, выходившую окнами на Эбро.

— Ого, ты уже заказал экипаж! — воскликнул граф, увидев около ворот кучера.

Старые ворота дома были открыты настежь.

— Да, — отвечал Марко, каким-то сдавленным голосом. — Надо будет привезти Хуаниту.

XVIII Делатели истории

Дом № 5 на улице de la Merced до сих пор стоит пустым, подобно многим домам в Сарагосе, и глазу прохожего представляется лишь темная каменная масса с решетчатыми окнами, в которых пауки протягивают свои сети. В больших городах Испании почему-то всегда можно встретить немало пустых домов.

Дом № 5 на улице de la Merced, как большинство монастырских зданий, имел свою собственную историю. На круглых булыжниках, которыми выстлан его широкий двор, до сих пор виднеются черные пятна, где, как рассказывают любопытным туристам, сторожа, оставленные охранять такие нежилые дома, обыкновенно варили себе обед на костре, раздувая его пальмовыми листьями. В действительности эти черные пятна совершенно другого происхождения. Это следы тех костров, на которых рассвирепевшая чернь Сарагосы, разграбившая городские монастыри, сжигала монастырское имущество.

Саррионы вышли из экипажа на углу улицы, в тени, отбрасываемой каким-то высоким домом. Хотя снег еще держался кое-где на холмах кругом Торре-Гарды, но солнце в полдень начинало уже порядочно припекать. Дом № 5 оказался наглухо закрытым. На его огромных окнах лежал слой пыли, и пауки беспрепятственно протягивали здесь свои сети. Дом был необитаем уже в продолжение лет сорока.

Марко попробовал открыть дверь, но это было так же трудно, как проломить стену. Это была настоящая монастырская дверь, без всякой щелочки, так что через нее не проникла бы и муха.

— Тут никто не живет, — сказала какая-то старуха, проходившая мимо. — Он стоял пустой, когда я была еще девочкой. На нем лежит проклятие. Здесь произошло убийство нескольких святых отцов.

Саррион поблагодарил ее за сообщенные сведения и пошел дальше. Марко краем глаза посмотрел на пыль, лежащую возле дома.

— Здесь останавливались два экипажа. Вот здесь, около этой небольшой двери, которая на первый взгляд ведет в соседний дом.

— Это старинная уловка, — с улыбкой заметил Саррион. — Мне приходилось видать такие двери и раньше. Их немало на улице святого Григория. Сидя на балконе нашего дома, я не раз замечал, как кто-нибудь входил в один дом, а через минуту выглядывал из окна соседнего.

— Мон еще не приехал, — продолжал Марко, не спуская глаз с дороги. — Его везет одноглазый Педро, а у его лошади подковы совсем круглые.

— Нам незачем дожидаться его. Риск слишком велик. Ведь все может совершиться и в его отсутствие.

— Да, — согласился, подумав, и Марко. — Ждать нам нечего.

Не успел он произнести этих слов, как на углу улицы показалась карета.

— Едут, едут, — промолвил Марко и увлек своего отца в какие-то ворота.

В самом деле на козлах кареты сидел человек, которого звали одноглазым Педро, а лошади оставляли после себя совершенно круглый след в пыли.

Из кареты вышел Эвазио Мон. Он расплатился с извозчиком и, по-видимому, щедро дал ему на чай, ибо одноглазый Педро прежде, чем положить деньги в свой кошелек, еще долго считал их.

Мон постучал в дверь палкой, с которой он никогда не расставался. Дверь тотчас же отворилась, пропустила его и быстро захлопнулась.

— А, он стучал таким же манером, как тогда, на улице святого Григория, — воскликнул весело Саррион. — Просто и понятно.

И он постучал точно таким же образом по перилам лестницы, к которой они подошли.

— Попробуем сделать то же, — продолжал он. — Попробуем постучать в дверь так же, как Эвазио Мон. Подождем только, пока он от нее отойдет.

Прождав минуты две, они снова направились на улицу de la Merced. Был час завтрака, и на улицах не было ни души. Они подошли вплотную к двери, через которую исчез Эвазио Мон.

— Слышишь! — шепотом сказал Марко отцу.

Из глубины пустого дома слышались заглушенные звуки органа. Казалось, они неслись по каким-то длинным коридорам.

— Насколько я припоминаю, — сказал граф, — здесь есть довольно большая церковь во дворе, который находится как раз против этой двери.

Медлить было нельзя, и Саррион, постучав условным образом, отошел от двери, так что тот, кто отворит ее, должен будет раскрыть ее широко и даже выйти на улицу, чтобы узнать, кто стучал.

За дверью послышались шаги. Она осторожно отворилась, и из-за нее высунулась голова того самого дюжего монаха, который помогал переносить раненого Франциско де Модженте на улице святого Григория. Увидев Саррионов, он бросился назад и хотел было захлопнуть за собой дверь. Но оба Сарриона уже успели схватиться за нее, и Марко удалось просунуть в нее свое плечо. Они навалились изо всех сил на дверь и почти притиснули монаха к стене.

Видя, что ему с ними не справиться, монах бросился бежать по коридору, тускло освещенному затянутыми паутиной окнами. Марко бросился за ним, а Саррион встал у двери. На повороте коридора монах поскользнулся и, видя, что ему не сладить с Марко, принялся кричать. Марко бросился на него, как тигр, и зажал ему рот. В борьбе они тяжело упали на землю.

Монах был сильнее и тяжелее. Сначала Марко был смят и оказался под ним. Но прежде, чем Саррион подоспел на помощь сыну, тот уже выскользнул из-под своего противника и сильно ударил его головой об пол. Это был обычный прием горцев в борьбе и обыкновенно кончался смертью жертвы. Но монаха спас его толстый капюшон. Саррион быстро прижал монаха к земле, а Марко вскочил на ноги, обтирая кровь, струившуюся из рассеченной губы. Монах не поколебался бы положить его на месте, если б только мог. Южная кровь быстро бросается в голову, а первобытные боевые инстинкты никогда не умирают в сердце южанина.

— Он не убит? — запыхавшись, спросил Марко.

— И слава Богу, что не убит, — смеясь, отвечал Саррион. — Идем в церковь.

И прислушиваясь к далеким звукам органа, они бросились вперед по тускло освещенным коридорам. Между ними и церковью было, очевидно, несколько закрытых дверей, ибо до них доносились лишь более громкие и сильные ноты. Одолев последний коридор, они выбежали на широкий внутренний двор, густо поросший травой. Посередине его был колодец с железной решеткой, сплошь закрытый зеленью.

— Церковь здесь, но дверь в нее заделана, — сказал Саррион, указывая на заложенную дверь.

Но Марко быстро отыскал другую, которая из окружавшей двор галереи вела назад, как раз по тому направлению, по которому они явились сюда. Войдя в коридор, они должны были сразу же круто повернуть назад. Такие повороты нарочно устраивались ловкими архитекторами, чтобы заглушать звуки.

— Это ход на хоры, к органу, — прошептал Марко.

— И, вероятно, в церковь.

Они отворили дверь. Перед ними была другая, обитая войлоком. Марко толкнул ее: звуки органа стали так громки, что почти оглушали их.

Они оказались перед самой церковью, как раз у органа.

Сделав несколько шагов, они сначала остановились в темном углу. Им было слышно, как дышал человек, игравший на органе. Потом Марко пошел вперед и скоро они были уже в самой церкви, слабо освещенной горящими свечами. В воздухе, который, казалось, вибрировал с каждым звуком органа, стоял тяжелый запах ладана.

Церковь была довольно узка и длинна. В западном ее конце, кроме Марко и его отца, никого не было. Да и их совсем не было видно из-за купели, резная крышка которой поднималась к потолку, словно колокольня. В некоторых местах резьба была сломана и, очевидно, стала жертвою костров на дворе. Невдалеке от них на коленях на голом полу стояла целая группа. Наверху сквозь изломанную решетку хор виднелось довольно много лиц, у алтаря служили два священника.

— Вот Хуанита, — прошептал Марко, указывая на хоры.

Девушка, стоявшая возле нее на коленях, горько плакала. Но Хуанита стояла прямо, и ее тонкий профиль отчетливо вырисовывался на фоне освещенного свечой пространства. В повороте ее головы было что-то энергичное и сильное.

Недалеко от нее среди молящихся виднелась неподвижная фигура сестры Терезы. Она смотрела прямо перед собою. Рядом с ней можно было разглядеть согбенную фигуру Леона де Модженте. Сзади него со склоненной головой стоял Эвазио Мон. Со своего места он мог отлично видеть Хуаниту и, по всей вероятности, наблюдал за нею.

Церковь была устлана старыми истоптанными циновками из травы, как это везде делается по побережью Средиземного моря. Это давало возможность Саррионам бесшумно двинуться вперед. Ближе всего к ним стоял на коленях Эвазио Мон, но и он не слышал их шагов.

В этот момент Хуанита, повернув голову, вдруг заметила их, и Эвазио Мон видел, как она вздрогнула. Он быстро повернулся в ту же сторону: рядом с ним в полутемноте стоял Саррион, а с другой стороны Марко, державший платок у губ.

Эвазио Мон быстро сообразил положение вещей и с заранее приготовленной улыбкой обратился к Сарриону:

— Вы хотели меня видеть?

— Я хочу взять отсюда Хуаниту де Модженте и притом как можно скорее, — шепотом отвечал Саррион. — Нам не хотелось бы нарушать службу.

— По какому же праву, друг мой? — спросил Мон, сладко улыбаясь.

— А вот спросите об этом моего сына.

Мон, не говоря ни слова, повернулся к Марко. Тот поднес к самым его глазам удостоверение о своем браке, подписанное самим епископом.

Мон покачал головой, словно это его сильно огорчило, и, продолжая мягко улыбаться, сказал:

— Это не имеет законной силы, друг мой.

Но, взглянув на лицо Марко, он сразу почувствовал, что ему лучше попробовать разубедить каменную стену, чем его.

Служба продолжалась своим чередом, и с хор лились голоса, поднимаясь и опускаясь, словно морские волны. Служба была простая, лишенная тех театральных эффектов, которые были введены церковью потом, для укрепления слабых душ.

Хуанита оглянулась и увидела, что Мон со сладкой улыбкой на губах стоит на коленях между двумя мрачными фигурами, которые высились по обеим его сторонам, и ей стало смешно.

Наконец Мон встал с колен и остановился в нерешительности. Марко указал ему рукою на Хуаниту. Служба прервалась сама собой, и воцарилось молчание, прерываемое только рыданиями девушки, стоявшей на коленях возле Хуаниты.

Опять громко заиграл орган. Мон вдруг ожил и, подойдя к Хуаните, дотронулся до ее плеча и сделал ей знак идти за ним. Оба священника у алтаря делали вид, что они ничего не знают. Сестра Тереза, погруженная в молитву, смотрела прямо перед собой. Служба возобновилась.

Под предводительством Сарриона все двинулись из церкви в коридор. Хуанита, взглянув на Марко, молча кивнула ему головой на Мона и сделала вслед ему веселую гримасу. Марко тихо шел сзади нее.

Выйдя в коридор, Мон устремил пристальный взор сначала на Хуаниту, потом на Марко: его разбирала досада.

— Это не имеет законной силы, — тихо повторял он, — без особого разрешения.

В ответ Марко вручил ему вторую бумагу, внизу которой виднелась круглая печать Ватикана. Это было обычное разрешение на вступление в брак несовершеннолетней.

— Очень рад, очень рад, — забормотал Мон, заглядывая в бумагу.

Саррион повел всех дальше по коридору. Монах все еще ожидал на изъеденной червями скамейке, прислонившись к стене и закрыв голову руками.

— Он немного ушибся, — просто сказал Марко. — Он вздумал преградить нам путь.

Мон проводил их до входной двери. Потом, ни слова не говоря, он крепко запер ее за ними и вернулся назад в церковь, раздумывая по дороге о том, какие мелкие факты дают иногда истории народа совсем другой оборот. Ибо, выдержи монах нападение Саррионов, будь в двери такая же решетка, как на улице de la Merced, дон Карлос Бурбонский, может быть, надел бы на себя корону Испании.

XIX Кузина Пелигрос

Хуанита была одета в обыкновенную форму воспитанниц монашеской школы: на ней было черное платье и черная мантилья. Поэтому она пошла по улице, не привлекая к себе внимания.

Щеки ее пылали, а глаза блестели от возбуждения. Она шла под руку с Саррионом.

— Как хорошо, что вы пришли, — сказала она. — Я знала, что могу положиться на вас и ничего не боялась.

Саррион улыбнулся и взглянул на Марко, которому пришлось преодолеть все препятствия и который теперь спокойно шел рядом с нею, стараясь закрывать платком разбитую губу.

Хуанита шла между ними и взяла их обоих под руку.

— Вот так, — говорила она со смехом. — Теперь я от всего в безопасности, от всего решительно. Не правда ли?

— Конечно.

Хуанита шла между Саррионами, едва касаясь ногами земли.

— Что ты так смотришь на меня? — вдруг спросила она Марко.

— Ты как будто выросла?

— Конечно, выросла, — серьезно отвечала она.

Она остановилась и вытянулась во весь рост.

— Я на целый вершок выше, чем Милагрос, но она толстеет не по дням, а по часам. Наши девицы уверяют, что она скоро будет похожа на сестру Терезу, которая так высока, что стоит на коленях, а кажется, будто она на ногах. Эта глупая Милагрос всегда плачет, когда ей говорят это.

— Милагрос хочет стать монахиней? — рассеянно спросил Саррион.

Его мысли были заняты совсем другим.

— Боже сохрани! — вскричала Хуанита. — Она говорит, что она выйдет замуж за военного. Не знаю почему. Она говорит, что ей нравится, когда бьют в барабаны. Я ей, бывало, говорила, чтобы она купила себе барабан и наняла бы себе барабанщика. Она очень богата, знаете. Ведь не стоит из-за этого выходить замуж за военного, а?

— Конечно, не стоит, — отвечал Марко, к которому собственно и был обращен вопрос.

— Барабанный бой может ведь и надоесть. Вот как нам надоедает читать молитвы в школе. Я уверена, что она еще подумает прежде, чем выходить за военного. Мне бы этого не хотелось. Впрочем, я забыла…

И она с лукавым видом опять подхватила под руку Марко.

— Ты знаешь, я и забыла, что мы женаты. Впрочем, я ни капли не раскаиваюсь в этом. Я так рада, так рада, что удалось уйти из этой школы. Я ее ненавижу. Я всегда так боялась, что, несмотря ни на что, они сделают из меня монахиню. Вы и не знаете, что значит чувствовать себя беспомощной и в опасности. От этой мысли просыпаешься ночью и жалеешь, что не умерла.

— Ну, теперь все это миновало и умирать незачем, — успокоил ее Марко.

— Наверно?

— Наверно, наверно.

— И я уже никогда более не вернусь в школу? И они не имеют надо мной никакой власти — ни сестра Тереза, ни сестра Доротея, ни сама мать-настоятельница? Вы знаете, ее зовут всегда «матушка». Мы ненавидим ее. И все это теперь прошло.

— Да, — отвечал Марко.

— Как я рада, что я вышла за тебя замуж, — убежденно объявила Хуанита. — И теперь не надо уже бояться сеньора Мона с его сладкой улыбочкой? — продолжала допрашивать Хуанита.

— Конечно, не надо.

Хуанита вздохнула с облегчением и откинула свою мантилью.

— Он всегда только и говорит «да» и «нет». Но каким-то образом выходит так, что и этого довольно.

Они повернули за угол, где их дожидался экипаж. Это была одна из тех тяжелых карет, которые целыми годами стояли без дела в сарае дома Саррионов и употреблялись только в торжественных случаях. Лошади были из Торре-Гарды, и кучер, и лакей в ливрее приветствовали Хуаниту с той свободой, которая всегда царствует в их краю.

— Это парадный экипаж?

— Да.

— Для чего?

— Для того, чтобы везти тебя домой.

Хуанита быстро впрыгнула в карету и уселась молча. Лакей, захлопнув дверцу, дотронулся рукой до своей шляпы, приветствуя этим не Саррионов, а ее. Хуанита ответила приветливой улыбкой.

— Куда мы едем? — спросила она.

— В дом Саррионов.

— Его отворили после стольких лет? Для кого?

— Для тебя.

Хуанита высунулась из окна, посматривая кругом блестящими глазами. Она не задавала более никаких вопросов, и все доехали до дома Саррионов молча.

Пелигрос уже поджидала их.

Пелигрос приходилась родственницей Саррионам. Казалось, она делала огромное одолжение миру тем, что она существует. За это мир был обязан, в свою очередь, давать ей комфорт и оказывать всяческое уважение.

— Старинные фамилии, — говорила она, — теперь вымирают.

При этих словах она вытягивала вперед руки и складывала их на груди, как бы давая понять, что обществу унывать нечего: она еще существует. От людей, ниже ее стоящих, она требовала полнейшего к себе уважения. Ее руки не могли заняться чем-нибудь и в продолжение одного часа. Она была невежественна и ленива. Но она была светской дамой и притом из рода Саррионов.

Пелигрос проживала обыкновенно в Мадриде в небольшой квартирке, которая представлялась ей центром всей общественной жизни.

— Сюда являются для того, чтобы спросить моего совета в вопросах этикета, — говаривала она.

— Наша Пелигрос, — заметила однажды Хуанита, выслушав целую лекцию о том, как нужно заботиться о своих руках, — отмежевала себе особую область.

— Где и стоит, как пугало, — добавил Марко, не любивший пускаться в разговор.

Такова была особа, ожидавшая приезда Саррионов. Она была вызвана Саррионом из Мадрида и приехала сюда за его счет. Расходы по ее путешествию были немалые. Подобно многим, кому приходится жить на средства других, Пелигрос старалась смягчить горечь чужого хлеба, усердно намазывая его маслом за чужой счет.

Когда карета загрохотала по мощеному двору, Пелигрос, конечно, не вышла навстречу прибывшим. Такой поступок мог бы унизить ее в глазах прислуги, которая, надо ей отдать справедливость, прекрасно видела пустоту, которая таилась в этой важной барыне. Она торжественно уселась в гостиной, сложив руки на коленях, и приготавливалась произнести заранее приготовленное приветствие новоприбывшим. Ей было уже сообщено, что Саррион находит необходимым взять Хуаниту де Модженте из монастырской школы и принять на себя ее опекунство, которое должно было еще раз доказать старинную дружбу между Саррионом и Франциско де Модженте.

Пелигрос приняла близко к сердцу то обстоятельство, что Хуанита, в критический момент жизни, нуждается в хорошем примере. А по ее убеждению, ни один человек в Испании не мог представлять лучшего примера, чем она, сеньорита Пелигрос де Саррион.

Итак, она сидела в гостиной, облаченная в черное шелковое платье и вся пропитанная снисходительностью ко всякому, кто имеет несчастие не принадлежать к роду Саррионов.

Между тем Перро влетел уже в переднюю и приветствовал Хуаниту огромными прыжками, от которых плохо пришлось ее мантилье.

Множество картин и оружия по стенам дворца поразили Хуаниту: она никогда не была в нем внутри.

— Неужели это все Саррионы? — спрашивала она, поглядывая на старинные портреты. — Какая свирепая компания! Вот этот с острым шлемом, это, должно быть, крестоносец. А что это за шлем висит под портретом? В нем большая выбоина. Но он, наверно, ответил на этот удар, как следует? А? Дядя Рамон, как вы думаете?

— По всей вероятности, — отвечал граф.

— Я хотела бы быть Саррионом, — сказала Хуанита, посматривая на оружие загоревшимися глазами.

— Да ты и есть одна из Саррионов, — серьезно заметил граф.

Хуанита остановилась и через плечо взглянула на Марко, который шел сзади и не принимал участия в разговоре.

— Я и забыла, — промолвила она.

И, словно вспомнив о лежащей на ней обязанности, она вздохнула и стала опять подниматься наверх. Увидав застывшую в своем величии Пелигрос, Хуанита сразу развеселилась и бросилась к ней.

— А, Пелигрос, — воскликнула она, хватая ее за обе руки. — Только подумай! Я вырвалась из школы. Нет больше наказаний, нет больше ни арифметики, ни грамматики!

Сеньорина Пелигрос поднялась не спеша, стараясь сохранить свое достоинство, которое, по ее мнению, могло оказывать облагораживающее влияние на мир. Но Хуанита не считала нужным скрывать своего восторга, от которого подвергалась такой опасности мантилья почтенной дамы, и, схватив ее, пустилась танцевать какой-то дикий танец, от которого Пелигрос едва не задохнулась.

— Не нужно больше ходить к ранней обедне в шесть часов утра! — кричала Хуанита, выпустив из своих объятий Пелигрос. — Неужели вы всегда ходите к ранней обедне?

— Нет, — важно отвечала Пелигрос. — Таких вещей не требуется от дамы.

— Слава Богу! В таком случае я не раскаиваюсь, что я уже выросла. Сейчас я сделаю себе настоящую прическу. Дайте мне, пожалуйста, пару булавок.

Она бросилась к мантилье Пелигрос и вытащила из нее пару булавок, несмотря на отчаянное сопротивление бонтонной дамы. Потом она заложила венком на голове свои тяжелые косы, сбросила мантилью и, смеясь, остановилась против Пелигрос.

— Вот я! Совсем взрослая! Выше вас! Она знает нашу шутку? — вдруг обратилась она к Сарриону.

— Нет.

— А вы знаете, что я вышла замуж, — заявила Хуанита, храбро становясь перед Пелигрос.

— За кого же? — вяло спросила хранительница светских приличий.

— Как за кого? За Марко!

В ответ Пелигрос только тяжело вздохнула и закрыла лицо своими белыми руками.

В эту минуту в комнату вошел Марко. Но он не обратил внимание на Пелигрос: ее белые руки играли такую выдающуюся роль в ее повседневной жизни, что они были всегда на виду.

— Твои платья были упакованы как следует в школе, — сказал он, обращаясь к Хуаните. — Сестра Тереза привезла их с собой из Памплоны. Ты найдешь их в своей комнате.

— О, о! — застонала Пелигрос.

— Что такое? В чем дело? — деловито спросил Марко. — Что с ней?

— Я только что сказала ей, что мы поженились, — весело вскричала Хуанита. — Ты, по-видимому, сконфузил ее, упомянув о моих платьях. Этого не надо было делать, Марко.

Пелигрос вдруг поднялась и направилась к двери.

— Я пойду, — сказала она. — Я распоряжусь, чтобы вашу комнату привели в порядок. Никогда еще мне не приходилось быть в таком смешном положении в доме истинного гидальго.

— Зато мы можем быть здесь и счастливы, и веселы. Не так ли? — говорила Хуанита, бегая вокруг нее и стараясь обнять ее прямой, как палка, стан. — Вам нечего здесь конфузиться. Ведь Марко и я — мы поженились только для вида!

Дверь за ними закрылась, едва пропустив последние слова Хуаниты.

— Видишь, — сказал граф сыну, — видишь, она совершенно счастлива.

— Теперь — да, — возразил тот. — Но наступит день, когда она найдет, что это, может быть, и не так.

Вскоре Хуанита вернулась обратно. Саррион был один.

— А где же Марко? — спросила она.

— Он пошел отдохнуть.

— Словно какой-нибудь рабочий.

— Да, словно рабочий. Он не спал всю ночь. Ты была гораздо ближе к монашеству, чем ты думаешь.

Хуанита переменилась в лице. Подойдя к окну, она остановилась перед ним и долго смотрела на улицу.

— Когда мы едем в Торре-Гарду? — вдруг спросила она. — Я терпеть не могу городов и толпу. Я люблю запах ели и терновника.

XX В Торре-Гарде

Река Волк берет свое начало в вечных снегах Пиренеев. Она течет к зеленой равнине Торре-Гарды среди безлюдного величия наименее известных в Европе гор, отклоняемая туда и сюда в своем скалистом ложе и подкрепляемая то там, то сям шумными ручейками, летящими вниз из каменных ущелий.

Здесь по обеим сторонам реки раскинулась деревушка, а над ней, на возвышенности, окаймленной каштанами и соснами, стоял дом Саррионов. Зимою воздух был насыщен смолистым запахом дыма, шедшим из его труб. Летом теплое дыхание сосен спускалось вниз по горам и смешивалось с более холодным ветром, от которого шевелились кусты терновника.

В самом низу зимой и летом, утром и вечером, днем и ночью неумолчно бурлил Волк, прозванный так за вечное ворчание своих волн, зажатых ущельем в миле от деревни. Обитатели долины могли бы порассказать тысячи случаев о капризном течении своей реки и твердо верили, что ее голос предостерегает всех, кто умеет его понимать, о всяких переменах погоды. Старухи были убеждены, что этот голос говорит и о таких вещах, которые одинаково интересуют и принца, и крестьянина — об удаче и неудаче в человеческом сердце. И в самом деле, река меняла свое настроение, вероятно, без всякой видимой причины: казалась иногда веселой в мрачную погоду и уныло журчала, когда ярко сияло солнце и на деревьях пели птицы.

В ясную летнюю погоду вода в ней делалась иногда на несколько дней густой и желтой. Это значило, что где-нибудь от таяния снега в нее обвалилась земля. Иногда Волк мчал множество всяких обломков, мертвые тела утонувших овец, лисицу, волка, а иной раз и горного медведя. Это показывало, что лавиной в него снесло какой-нибудь горный лес. Многим приходилось видать в реке столы, стулья, иногда крышу дома, бревна, застревавшие потом между быками старого моста пониже деревни.

В Торре-Гарде говорили в шутку, что Волк — роялист, ибо в первую карлистскую войну он сражался за королеву Христину, поглотив целую роту инсургентов в том месте, где, казалось, ребенок мог совершенно безопасно перейти вброд, но на самом деле не мог бы переправиться на другой берег ни один всадник.

Дом Саррионов в Торре-Гарде не отличался особой стариной, хотя, несомненно, стоял на том месте, где была когда-то древняя сторожевая башня. Он был построен во дни Фердинанда VII, когда французская архитектура покорила весь мир. То был длинный, низкий дом в два этажа. Каждая комната нижнего этажа выходила окнами на террасу с фонтаном, по бокам которого стояли серые каменные урны, местами обросшие мхом.

Каждая комната верхнего этажа выходила окнами на широкий балкон, шедший вдоль всего дома и защищенный от дождя и полуденного солнца далеко выступающим навесом. Дом был построен из серого камня, которым так богаты склоны Пиренеев и который пластами лежит в горных долинах. Остроконечные башенки по углам дома были покрыты зеленой черепицей, которую так любили мавры. Ветер, снег и дождь окрасили всю Торре-Гарду в серо-зеленый цвет, на фоне которого резко выделялись четыре кипариса, прямо стоявшие на террасе, словно часовые, наблюдающие за долиной.

За домом поднимался поросший соснами склон горы, где снег долго лежал летом. А над этим склоном высились скалы и крутые обрывы, оставшиеся после сползших вниз камней. В самом верху сиял, как корона, вечный снег.

Сильный голос можно было услышать с террасы дома и в долине, где рос и вызревал табак, и на высотах, где не было никакой растительности. Дом, казалось, висел между небом и землей. В течение трех месяцев оставались заколоченными его зеленые ставни, как вдруг в один прекрасный день деревенские обитатели, подняв взор кверху, увидели, что окна открыты и в доме появилось движение.

У Саррионов было немало дел, которые задерживали их в Сарагосе, и Хуаните пришлось довольно долго ждать, пока исполнится ее желание дышать опять запахом сосны и терновника.

Казалось, никто не обращал внимания на необычный брак, совершенный в церкви Богородицы в Тени. Эвазио Мон, знавший о нем больше, чем кто-либо другой, только улыбался и помалкивал. Леон де Модженте замкнулся в своем собственном «я», которое принадлежало больше тому свету, чем этому.

— Леон, — весело заметила как-то Хуанита сеньорите Пелигрос, — хочет сделаться когда-нибудь святым. У него так мало чувства жизнерадостности.

И действительно, он, очевидно, совершенно не понимал светлых взглядов Хуаниты на жизнь.

— Ты можешь напускать на себя торжественный вид и твердить о великой ошибке, сколько тебе будет угодно, — объявила она брату. — Но я знаю, что у меня никогда не было желания стать монахиней. В конце концов все будет хорошо. Так говорит дядя Рамон. Я не знаю, что он под этим подразумевает. Но он всегда говорит, что все должно кончиться хорошо.

И она покачала головой с тем знанием света, которое дается только женщинам. Оно может уживаться в том же сердце с невежеством и в то же время оказаться драгоценнее всяких знаний, которые мудрецы вложили в свои книги.

По делам Хуаниты приходилось вести дело с множеством разных адвокатов. Своим полудетским почерком она смело подписывала свое имя на каких-то бесчисленных документах.

У испанцев есть пословица, которая советует не пить воды в темноте и не подписывать бумаги, не прочтя ее. И Марко прочитывал Хуаните всякий документ, который ей надо было подписать. Она старалась отделаться от этого, как можно скорее, и смеялась над Марко, который упрекал ее за то, что она не старается даже вникнуть в смысл этих документов.

— Не стоит беспокоиться обо всем этом, — оправдывалась она. — Ведь дело идет все о деньгах. Я понимаю это. А вы, мужчины, только и думаете о деньгах. Не хочу и говорить о них.

— Когда-нибудь они и тебе пригодятся.

Хуанита, держа перо в руках, вдруг стала серьезна и взглянула на него.

— Что ты все говоришь мне «когда-нибудь» да «когда-нибудь», словно хочешь заранее принять меры предосторожности против этого «когда-нибудь»? — спросила она, поблескивая глазами.

Марко не дал никакого ответа.

Наконец все формальности были кончены, и они могли ехать в свою Торре-Гарду. События развивались в Испании очень быстро, и о необычном браке Хуаниты скоро почти совсем забыли. Не получи она большого наследства, никто не обратил бы и внимания на этот случай. Большинство угадывало, впрочем, в чем было дело, и каждый судил о Саррионах с точки зрения своих политических убеждений, порицая или восхваляя их сообразно своему заранее составленному кодексу. Были, однако, немногочисленные люди, стоявшие на самом верху, которые понимали, что Саррионы предотвратили большую опасность.

Уступая просьбам Саррионов, сеньорита Пелигрос согласилась некоторое время вести их дом в Сарагосе и в Торре-Гарде. Жизнь ее протекала в бурные времена, и тем не менее она была убеждена, что карлисты, как и сами небеса, для дам делают исключение.

— Никто не посмеет оскорбить меня, — говорила она, с непоколебимым видом скрещивая руки на груди.

Она сильно недолюбливала железные дороги, подозревая в этом способе передвижения проявление демократического духа, хотя и до сего времени контролер на испанских дорогах появляется в вагоне первого класса не иначе, как держа шляпу в руках, а железнодорожное расписание приспосабливаться к какому-нибудь превосходительству, которое еще изволит кушать кофе в буфете.

Вот почему сеньорита Пелигрос с удовольствием рассталась с поездом в Памплоне, где их уже ждал экипаж из Торре-Гарды. Для Сарриона и Марко подали верховых лошадей. Под деревьями за станцией их дожидался небольшой отряд войска. Командовавший им офицер выехал вперед и поклонился Хуаните.

— Вы не узнаете меня, сеньорита, — сказал он. — Вы не забыли церкви Богородицы в Тени?

— Теперь я вспоминаю вас, — отвечала она, здороваясь. — Вы еще молились, когда мы приехали.

— Да, сеньорита. Почему же и не помолиться?

То был простой человек, близкий к природе и Богу.

— Не сомневаюсь, — продолжала Хуанита, пристально глядя на него, — что святые услышали ваши молитвы.

— Марко писал мне, — сказал офицер, — и просил дать ему конвой, чтобы проводить вас через опасную полосу. Поэтому я позволил себе явиться сюда самому. Я ведь вроде сторожевой собаки при входе в эту долину, сеньорита. А раз вы будете в долине Волка, вы будете в полной безопасности.

Пока они разговаривали, подъехал Саррион и объявил, что все готово к отъезду. Сеньорита Пелигрос сидела с вытянутым лицом и поджатыми губами. При первом же удобном случае она, не обращаясь ни к кому, заметила, что дамы не должны говорить с мужчинами с такой свободой и фамильярностью, что для поощрения какой-нибудь шутки в этом случае достаточно слегка улыбнуться, смеяться же прилично лишь тогда, когда шутит какая-нибудь пожилая персона. Не даром сеньорита Пелигрос воспитывалась в школе приличий, какой теперь уже не существует.

— Но ведь это друг Марко, — попробовала объяснить ей Хуанита. — Кроме того, это человек очень милый.

Мужчины ехали все вместе впереди кареты и телеги с багажом. Путешествие обошлось без приключений. Солнце уже садилось на безоблачном небе, когда они достигли входа в долину.

Для сеньориты Пелигрос не было высшего счастья, как видеть себя центром общества и стержнем, вокруг которого вертятся все события. Она величественно кивнула капитану Занете, когда тот, проводив путников, подошел к ней проститься.

— Марко хорошо сделал, что запасся этим конвоем, — сказала она так, что он мог ее слышать. — Он, очевидно, сообразил, что я, привыкнув жить всегда в Мадриде, чувствовала бы себя несколько нервно в такой глуши.

Хуанита была утомлена, но они были почти уже у цели. Спорить с Пелигрос ей не хотелось: есть глупцы, которых люди охотно оставляют в их глупости, потому что она безвредна. Марко и Саррион ехали рядом молча. Время от времени им попадался навстречу какой-нибудь крестьянин, поджидавший их на дороге. Он подходил к кому-нибудь из них и тихо что-то говорил. Дорога стала круто подниматься в гору. Ехали шагом. Мерный шаг лошадей, тихий вечерний час, усталость от путешествия — все это располагало к созерцанию и молчанию.

Когда Марко помог Хуаните и Пелигрос сойти с экипажа на довольно высоких рессорах, Хуанита была так утомлена, что и не заметила кое-каких нововведений. Когда-то она проводила праздники в Торре-Гарде и довольствовалась той скромной обстановкой, какая тут была. Но теперь Марко прислал сюда модную мебель, и на террасе стояли новые кресла. Спальня Хуаниты, находившаяся в западном углу дома, рядом с огромной комнатой, где поместился Саррион, была обставлена заново.

— Какая прелесть! — восклицала Хуанита.

Когда все в ожидании обеда собрались в гостиной, Хуанита нежно взяла под руку старого графа.

— Какой ты хороший, что велел так убрать мою комнату! Она такая светлая, такая чистая. Она мне так понравилась. О, нечего улыбаться! Ведь ты знал, что я люблю? Не правда ли, Марко?

— Знал, знал, — отвечал Марко.

— Кроме того, это единственная комната в целом доме, которая была заново отделана. Я заглянула и в другие, заглянула и в твою казарму, в конце балкона. Я догадалась, для чего Марко взял себе эту комнату.

— Для чего же?

— Для того, чтобы видеть внизу долину. Для того, чтобы Перро, который спит на балконе, достаточно было только поднять голову, чтобы видеть других сторожевых собак, которые находятся там внизу, за десять миль отсюда.

После обеда Хуанита открыла, что в гостиной имеется новый рояль в придачу к тем легким и удобным креслам, каких не знали наши деды. Пелигрос заявила было, что они совсем не нужны и даже вредны, так как располагают к лени. Это, однако, не помешало ей усесться в них как можно комфортабельнее. Хуанита присела к роялю и стала разбирать какой-то вальс.

Мужчины вышли покурить на террасу. На западе уже показывалась бледная новая луна, обещая после своего захода темную ночь. Марко и его отец курили молча, прислушиваясь к шуму реки, бурлившей от снега в ущелье.

Вдруг на террасе появился слуга и доложил, что какой-то посланец желает вручить ему письмо. По испанскому обычаю, письмоносца пригласили войти и лично передать письмо адресату. То был странствующий точильщик. Он объяснил, что письмо это ему дал какой-то человек, которого он встретил на дороге и у которого захромала лошадь.

Письмо было от Занеты. Наскоро карандашом он писал, что между ним и Памплоной замечены значительные силы карлистов, и предлагал Марко прибыть вниз, чтобы узнать подробности.

Марко быстро встал и отбросил сигару.

— Ничего не говорить никому об этом, — сказал он, бросая взгляд на освещенные окна гостиной. — Завтра к завтраку я вернусь. Мое отсутствие, вероятно, и не будет замечено.

Скоро послышался стук копыт, заглушаемый шумом реки. Хуанита, вся в белом, вышла на террасу. Минуты две, пока ее глаза не привыкли к темноте, она стояла, не двигаясь. Потом она рассмотрела Сарриона и другое пустое кресло. Обыкновенно, стоило только ей показаться, как сейчас же к ней подходил Перро с серьезным видом и останавливался перед ней в ожидании ласки. На этот раз его не было.

— Где Марко? — спросила она, садясь на пустое кресло.

— За ним прислали из долины. Он уехал.

— Уехал! — повторила, как эхо, Хуанита, быстро вставая.

Подойдя к каменной решетке, окружавшей террасу, она перегнулась и стала смотреть вниз в темноту.

— Я слышал, как он переехал через мост, — спокойно сказал Саррион.

— Он мог бы проститься со мной.

Саррион тихонько повернулся в кресле и посмотрел на нее.

— Он, вероятно, не хотел, чтобы о его отъезде стала говорить Пелигрос, — заметил он.

— Со мной-то он все-таки мог бы проститься!

И, облокотившись на серые камни, она продолжала вглядываться в зиявшую в долине темноту.

XXI Хуанита растет

Арабский конь Марко добирался до Памплоны за двенадцать часов. То была сильная лошадь, привычная к долгам путешествиям. Но Марко выбрал для себя другую — постарше, подешевле и более привычную к ночным экскурсиям.

Ему хотелось непременно вернуться к завтраку, и он не особенно щадил лошадь. Люди, которым приходится жить в тревожные времена и изо дня в день глядеть в лицо смерти, вскоре проникаются философией, которая состоит в том, чтобы бестрепетно принимать вещи так, как их устроит Господь Бог.

После нескольких месяцев терпеливого выжидания и выслеживания, помимо всяких опасностей, Хуанита была наконец водворена в Торре-Гарду, и этого для Марко было довольно.

Он подгонял свою лошадь. Хотя он вообще был осторожен, но на этот раз осторожность как будто покинула его: он ехал быстрее, чем следовало бы, в виду опасной дороги и темноты.

На южных склонах Пиренеев весна начинается рано. Ночь была теплая. Дождя не было уже в течение нескольких суток. Пыль лежала на дороге густым слоем, заглушая стук подков. Волк ревел, сжатый своим каменистым руслом. Дорога, недавно проложенная для экипажей Саррионом за его собственный счет, была небезопасна. Она вилась по отвесному левому берегу реки, и на некоторых ее участках с гор беспрестанно падали на нее камни. В других местах почву подмывало бурное течение реки. Словом, эта дорога постоянно требовала внимательного наблюдения и ремонта. Но Марко проехал по ней всего несколько часов тому назад, и с того времени погода не изменилась.

Он знал опасные места и ехал здесь осторожно. В трех милях от деревни река входит в ущелье, и в этом месте дорога идет под отвесными скалами. Участок этот не представляет никакой опасности, ибо здесь не падают сверху камни. Зажатая в невидимых с дороги теснинах, река рычит здесь, как дикий зверь. Оттого реку и назвали Волком.

Лошадь Марко прекрасно знала дорогу. Ехать тут было даже легче: дорога отходила дальше от левого берега реки, и края ее были обозначены на известном расстоянии белыми камнями. Лошадь была даже слишком осторожна. Ночью всадник мог всецело предоставить ей решение вопроса о том, где можно ехать рысью и где нельзя. Марко знал, что его старая лошадь всегда спускается вниз по самому удобному склону. Достигнув перевала, она пошла крупной рысью. При повороте с холма он хотел остановиться, хотя и знал, что спуск будет не особенно труден.

Марко пришпорил лошадь и быстро помчался вперед. Но не прошло и минуты, как лошадь вдруг упала, больно ударившись головой о дорогу.

Марко был сброшен с седла и упал в нескольких шагах от лошади. Это было самое узкое место на всей дороге, и сознание этого пронеслось в уме Марка, как молния. Ударившись о белый камень, стоявший на границе дороги, он услышал, как треснула его ключица, сломавшись, словно сухая палка. Не успел он уцепиться за камни, как его перебросило за край дороги, прямо в пропасть, где в темноте ревела река.

Одна рука была у него цела, с нее была только содрана кожа. Пальцы ее крепко впились в повода. Лошадь делала неимоверные усилия, чтобы подняться на дороге, а Марко висел над пропастью, содрогаясь от каждого ее движения. Наконец лошадь дернула его с особенной силой и почти вытянула на край дороги, где Марко удалось кое-как зацепиться одной ногой за росший из-под камня куст. В свою очередь, он также тянул к себе своею тяжестью лошадь, которая подходила все ближе и ближе к пропасти, рискуя упасть в нее каждую минуту.

В мозгу Марко быстро мелькнула мысль, что он должен остаться в живых во что бы то ни стало. Только он один мог спасти Хуаниту в бурные времена, которые готовились наступить. Единственной мыслью его была мысль о Хуаните. И он боролся за свою жизнь с той ловкостью и быстротой понимания, от которой и зависит всякий успех.

Со всей силой своих железных мускулов он потянул за повод. Он успел выпрыгнуть на дорогу, но стянул лошадь в пропасть. Падая, она сильно брыкалась и ударила его задней ногой в спину. Ему показалось, что она переломила ему хребет.

Задыхаясь, он прополз на то место, где только что была лошадь. Он не терял сознания, но понимал, что он близок к этому. Перро возбужденно бегал кругом, обнюхивая следы лошади. Добежав до края дороги, собака наклонилась над пропастью, и на фоне окружающей пустоты Марко явственно видел ее тощее тело. Выпустив повода, он ухватился окровавленными пальцами за придорожный камень и лишился сознания. Радостный лай был последним звуком, который он слышал.

Хуанита легла в постель очень усталой и с час проспала тем беспробудным сном, который дает молодость и крепкое здоровье. В обыкновенное время она проспала бы так всю ночь. Но тут она неожиданно для самой себя проснулась в полночь. Физическая усталость уже прошла, но отдохнувший мозг еще не сознавал того, о чем она думала. Мысли целой толпой ворвались уже в ее голову и окончательно разбудили ее.

Ей припомнилась звенящая тишина, царившая в Торре-Гарде и нарушаемая лишь рокотом реки. Хуанита подняла голову и стала прислушиваться: совсем близко от нее раздался какой-то звук. Ходил кто-то на террасе под самым окном.

Это вернулся Перро.

«Стало быть, — подумала Хуанита, — скоро должен вернуться и Марко».

В дремоте она опустила голову на подушку, ожидая, что вот-вот раздастся шум, означающий возвращение Марко.

Заснуть ей, однако, не удалось. Перро начал скрести лапами по террасе, переходя от окна к окну и как бы отыскивая вход. Хуанита невольно стала прислушиваться к его движениям, ожидая, что он начнет визжать. И действительно, спустя минуту-другую, Перро издал какой-то глухой, жалобный звук. Хуанита вскочила с постели и открыла окно: ведь собака и Марко, который, как ей показалось в полусне, уже вернулся, того и гляди разбудят уставшего Сарриона.

Перро услышал, как она открывала окно и, повинуясь ее шепоту, перестал шуметь и остановился перед ней, не спуская с нее глаз и помахивая хвостом. Но через минуту он опять испустил тот же жалобный звук.

Хуанита отошла от окна и стала искать свои туфли и капот. Свечу ей зажигать не хотелось. Потом она направилась по балкону к комнате Марко, которая находилась на противоположном конце дома. Перро шел рядом с нею по нижнему балкону.

Окна Марко были закрыты, а это значило, что его здесь нет. Когда он бывал дома, его окна оставались открытыми круглые сутки летом и зимой.

Хуанита направилась к комнате Сарриона, которая находилась рядом с ней. Окна у него были полуоткрыты. Она отворила одно из них настежь.

— Дядя Рамон, — прошептала она.

Саррион спал крепко. Хуанита вошла в комнату, большую, но мало меблированную. Разыскав кровать, она тронула старика за плечо.

— Дядя Рамон, — сказала она, когда тот проснулся. — Перро вернулся домой, но один.

— Это ничего, — успокоительно отвечал Саррион. — Его, очевидно, отправил домой Марко. Иди, ложись спать.

Хуанита послушалась и тихонько направилась к открытому окну. Здесь она остановилась.

— Послушай, — сказала она Сарриону. — Перро что-то беспокоится и визжит. Поэтому-то я и разбудила тебя.

— Он всегда визжит, когда нет Марко. Прикрикни на него, чтобы он успокоился, и ложись спать.

Хуанита решила последовать этому совету и оставила дверь и окна по-прежнему полузатворенными. Но Саррион уже не мог заснуть и стал прислушиваться. Перро все еще продолжал ходить по нижней террасе, испуская время от времени какой-то жалобный звук.

Саррион не выдержал и, поднявшись, зажег свечу. Был час ночи. Он быстро и бесшумно оделся и со свечой в руке спустился вниз. Конюшни находились возле самого дома, надо было сделать всего несколько шагов по направлению к склону горы. В этом уединенном местечке, из которого есть только один выход в мир, замки и задвижки не составляют необходимой принадлежности жизни. Саррион отворил дверь дома, где жили с семьями кучера, и вошел.

Через несколько минут он вернулся к конюшням в сопровождении того самого кучера, который привез сюда Хуаниту и Пелигрос. Общими силами они выкатили карету и вывели пару лошадей. Затем при свете фонаря запрягли их.

Покончив с экипажем, Саррион тихонько вошел к себе за шляпой и пальто. Он захватил с собой также винтовку Марко, стоявшую в передней, и положил ее на сиденье. Кучер сидел уже на козлах, громко зевая без всякого стеснения.

Усевшись в карету, Саррион взглянул вверх. На балконе, возле самой комнаты Марко, стояла Хуанита и молча следила за ним. Перро выскочил уже за ворота и готовился показывать путь.

Саррион вернулся скоро. Перро не был гением, но то, что он знал, он знал хорошо. Он показывал дорогу и привел экипаж как раз к тому месту, где на белевшей от пыли дороге лежал Марко. Темная фигура на краю дороги и склонившийся над нею Перро были видны совершенно явственно.

Когда карета вернулась, Хуанита встретила ее у ворот. Она зажгла в гостиной лампу и держала в руке фонарь, который она отыскала в кухне. Слуг она не будила и вышла навстречу одна. Ее густые волосы так и развевались по ветру.

Подойдя к карете, она подняла свой фонарь.

— Убит? — с каким-то странным спокойствием спросила она.

Саррион не отвечал сначала. Он сидел в углу кареты, поддерживая голову Марко на своих коленях.

— Не знаю, насколько сильно он расшибся, — промолвил он наконец. — Проезжая по деревне, мы разбудили аптекаря. Он служил в армии и понимает кое-что в медицине…

— Сеньорита, подержите лошадей, — сказал кучер, слегка отстраняя Хуаниту, — а мы перенесем его наверх.

В голосе этого человека было что-то такое, что навело ее на мысль, что Марко уже мертв. Пришлось ждать около лошадей минут десять. Когда наконец кучер вернулся, Хуанита не стала его расспрашивать, а быстро бросилась в дом.

В комнате Марко старый граф зажег уже лампу. Его сын неподвижно лежал на своей постели. Закусив нижнюю губу, Хуанита быстро взглянула на него. Его лицо было покрыто кровью и пылью. Одна рука, окровавленная, лежала на его груди; другая, как-то неестественно прямо, была вытянута вдоль туловища.

Увидав ее, Саррион хотел что-то сказать ей, но она предупредила его.

— Не уговаривай меня уйти. Я хочу остаться здесь.

Потом она схватила губку и тарелку с водой. Саррион хлопотал около воротника Марко, стараясь как-нибудь его расстегнуть. Вдруг он переменил свое намерение и отвернулся.

— Расстегни ему воротник, — сказал он. — А я пойду вниз и принесу теплой воды.

Он взял с собою свечу. Хуанита осталась одна с Марко.

Расстегнув воротник, она нащупала пальцами какую-то веревочку, висевшую у него на шее. Хуанита поднесла лампу поближе. На веревочке висело ее обручальное кольцо, которое она носила так недолго и отдала ему в окне ее комнаты в Памплоне.

Ей хотелось развязать узел шнурка, но это долго не удавалось ей. Тогда она схватила с туалетного столика ножницы и перерезала ее. И быстро сунула к себе в карман. Кольцо она надела себе на палец.

Когда Саррион вернулся в комнату, она осторожно и ловко разрезала ножницами рукава пострадавшего.

— Знаешь, дядя Рамон, — заговорила она. — Я уверена, что он непременно поправится. Бедный Марко!

Саррион бросил на нее пристальный взгляд, как будто бы ему послышались какие-то новые нотки в ее голосе. Этот взгляд случайно упал на ее левую руку.

Саррион не сказал ни слова.

XXII Несчастный случай

Марко пришел в себя на рассвете. Возвращение сознания свидетельствовало о его крепком здоровье. Он скоро получил возможность двигать своими членами, открывать глаза и радовался сознанию, словно проснувшийся от тяжелого сна ребенок.

Открыв глаза, он очень удивился, увидев перед собой Хуаниту, которая сидела рядом с его постелью и наблюдала за ним.

— Наконец-то! — воскликнула она и встала, чтобы дать ему лекарство, которое стояло тут же на столике.

Мебель из комнаты была вся выставлена: в ней было чисто и просторно, как в больничной палате.

— Не надо поднимать голову, я сама ее подниму, — сказала Хуанита.

И она ловко подняла ему голову и с веселым смехом опять опустила ее на подушку.

— Вот так. Это единственная вещь, которой хорошо обучают в монастырях.

Не отрываясь от больного, она записала на листочке бумаги время, когда он пришел в себя.

— Я буду спать от этого лекарства? — спросил Марко.

— Да.

— И скоро я засну?

— Это зависит от того, насколько свеж у аптекаря запас медикаментов. По всей вероятности, через четверть часа. Этот аптекарь просто карлик и притом какой-то нечесаный. Но он удивительно вправил тебе ключицу. Теперь тебе остается только одно — лежать спокойно. Я думаю, ты доволен, что волей-неволей тебе придется просидеть спокойно недельки две-три. Теперь шесть часов, — продолжала Хуанита, приводя в порядок столик с лекарствами и не глядя на него. — Не надо ворочаться и глядеть на часы. Если тебе что нужно, то, пожалуйста, скажи мне. Вы с дядей Рамоном все еще воображаете, что я девочка. На самом деле я уже стала взрослой. Я выросла в одну ночь, как гриб. Дяде Рамону я велела ложиться спать.

Она села около изголовья кровати.

— А Пелигрос даже и не будили, и она так и не выходила из своей комнаты. Завтра утром она, конечно, будет говорить, что она не спала всю ночь. Настоящая светская дама не может спать крепко. Слава Создателю, что она не выходила из своей комнаты. Есть такие люди, которых лучше бы и не было в минуту суматохи. Ты когда-нибудь сам поймешь, что во время кризиса едва найдется два-три человека, присутствие которых было бы желательно.

И она подняла три пальца, чтобы показать, как мало таких лиц, но вдруг, словно вспомнив о чем-то, быстро опустила руку. Но этого было довольно.

Марко успел заметить кольцо, и глаза его заблестели. Хуанита отвернулась к окну и погрозила ему пальцем, словно она совершила какую-то нескромность. В ожидании, пока лекарство проявит свое действие, она тихонько говорила с ним, не давая говорить ему самому. Аптекарь, напугавший ее словом «сотрясение», поехал в Памплону за доктором, наказав ей строго-настрого, чтобы Марко, придя в себя, не волновался и лежал совершенно спокойно.

— Прежде, чем я засну, я хочу повидаться с отцом, — произнес Марко, теребя одеяло.

Хуанита повернулась к нему, но подошла и не стала оправлять одеяло.

— Лежи смирно, — сказала она. — Зачем тебе его видеть? Опять что-нибудь о войне?

— Да.

Хуанита на минуту задумалась.

— В таком случае вам лучше повидаться, — сказала она. — Я сейчас пойду за ним.

С этими словами она вышла на балкон. Саррион сидел здесь в большом кресле, ожидая рассвета.

— О чем ты здесь думаешь, глядя на горы? — весело спросила его Хуанита.

— О тебе, — отвечал он, мягко оглядывая ее. — Я слышал шум ваших голосов и поэтому я знаю, что Марко уже пришел в себя.

— Он хочет видеть тебя. Очнувшись, он был очень удивлен, что видит около себя только меня.

В ее голосе послышалась легкая нотка обиды.

— Ведь аптекарь говорил, что ему нужен полный покой, — сказал Саррион, вставая.

Хуанита ввела графа в комнату больного. В то время, как на лице Сарриона явственно отражались следы бессонной ночи, Хуанита была свежа, как утро.

— Он еще не спит, — заговорила она. — А у вас какой-нибудь секрет? Вероятно, секрет. Ведь у вас их так много.

И она со смехом посмотрела на того и на другого. Но они оба промолчали.

— Мне уйти? — вдруг спросила она Марко, как будто хотела этим показать, что от него-то она должна получить прямой и ясный ответ.

— Да, — промолвил больной, не пытаясь даже чем-нибудь смягчить свой ответ.

Хуанита направилась к двери и с решительным видом затворила ее за собой. Саррион, нахмурившись, посмотрел ей вслед. Ему, видимо, хотелось, чтобы сын взял свой отказ обратно.

О чем говорили отец и сын, осталось для нее секретом.

Оправившись настолько, что он мог уже владеть своими чувствами, Марко стал пристально наблюдать за Хуанитой, ловя каждый ее взгляд. Инцидент с обручальным кольцом не имел, по-видимому, никаких последствий, и его можно было бы считать проявлением обычной у женщины страсти к новостям и нарядам. Не обманывался только Марко, учившийся наблюдательности у самой природы и животных. Он терпеливо и не торопясь собирал свои наблюдения. Хуанита встревожила было его, говоря, что она уже выросла. Но вскоре он убедился, что она только так говорит: по-прежнему она была весела и беззаботна насчет своей будущности, как настоящий ребенок.

Все эти наблюдения он, однако, держал про себя. И за отцом он посылал вовсе не для того, чтобы говорить с ним о Хуаните.

— Лошадь подо мной не упала, а была свалена, — сказал он. — Через дорогу была протянута проволока.

— Когда я приехал туда, ее уже не было.

— Стало быть, ее уже сняли. Я ее видел сам и даже задел за нее ногой.

Саррион задумался.

— Дай-ка мне записку, которую тебе прислал Занета, — сказал он.

— Она в кармане моего пальто, которое висит за дверью. Напрасно я поспешил с этой поездкой. Теперь я убежден, что не Занета прислал мне эту записку.

— Конечно, это писал не он, — подтвердил и Саррион, рассматривая записку у окна.

От утреннего света на его смелом узком лице явственно выступили все морщинки и гусиные лапки.

— Что же это значит? — спросил он наконец, складывая записку и кладя ее опять на прежнее место, в карман.

Марко с усилием приподнялся: ему уже хотелось спать.

— Я полагаю, что это дело рук Эвазио Мона, — произнес он.

— Никто другой в долине не решился бы сделать такой вещи, — согласился с ним Саррион.

— Если бы это сделал кто-нибудь из долины, то он пронзил бы меня ножом, пока я лежал на дороге. Но это было бы уже убийством.

Он коротко рассмеялся и замолк.

— А руки в бархатных перчатках не должны быть при-причастны к убийству, — заметил Саррион. — Но они еще не отказались от своих планов. Нам нужно следить за собой.

— И за Хуанитой.

— Я считаю ее в числе нас самих, — быстро добавил Саррион, услышав ее голос в коридоре.

Постучав в дверь, она вошла. Около нее извивался Перро.

— Долго же вы говорили о ваших секретах, — заговорила она. — А Марко нужно спать. Я привела с собой Перро, который хочет его видеть.

Перро, вследствие своего низкого происхождения и невоспитанности, готов был уже броситься к постели, где лежал его хозяин, но Хуанита крепко держала его.

— Не забудь, что ты здесь находишься только благодаря Перро. Если б он не вернулся назад и не разбудил бы нас, ты и до сих пор еще лежал бы на дороге.

Саррион заметил, что в своем рассказе о том, что случилось, она тщательно выгораживает себя. Ей как будто не хотелось, чтобы Марко знал, что Перро разбудил именно ее и что она-то и подняла тревогу.

— Какой-нибудь иезуит, идя по дороге, мог наткнуться на тебя, — продолжала она, обращаясь к Марко, — и сбросить тебя в пропасть. Это было нетрудно сделать.

Марко и Саррион переглянулись друг с другом. Хуанита поймала этот взгляд.

— Ты еще не знаешь, Марко, как они ненавидят тебя. Если бы ты был еретиком, то и тогда они не могли бы ненавидеть тебя сильнее. Я это знала, потому что отец Муро нередко говорил об этом на исповеди. Он не раз задавал мне разные вопросы о тебе, спрашивал, кто твой духовник, ходишь ли ты на богомолье. Я отвечала, — стой смирно, Перро! — что ты никогда не ходишь на богомолье и постоянно меняешь своего духовника.

Она не без труда вывела Перро из комнаты и вернулась, запыхавшись.

«О ней решительно некому позаботиться», — думал про себя Марко.

— Но отец Муро, — продолжала Хуанита, — сама простота и потому делал это очень плохо. Говорят, ему приказали делать это иезуиты, и потому он делал все кое-как. Его никто не боялся. Это святой человек и, наверно, попадет прямо в рай. Он не иезуит и боится иезуитов, как и другие…

Она замолчала и стала спускать шторы, чтобы смягчить свет загоравшегося дня.

В ее голосе звучало что-то, похожее на сдерживаемый гнев.

— Кроме Марко, — добавила она через плечо.

— И за это он теперь должен спать, пока не придет доктор из Памплоны, — заключила она.

Потом она вышла из комнаты сказать слугам, которые уже начинали свое дневное дело, чтобы они не шумели. Когда она вернулась в комнату, Марко уже спал.

— Доктор, вероятно, не приедет еще долго, — шепотом проговорил Саррион, стоя у окна. — Он слишком стар, чтобы ездить верхом, а экипажа у него нет. А отыскать другой, который согласился бы ехать так далеко и в такой ранний час, довольно трудно. Поэтому тебе не мешает воспользоваться теперь благоприятным случаем и заснуть.

Но Хуанита только покачала головой и рассмеялась.

Саррион не стал ее уговаривать и повернулся было, чтобы выйти из комнаты. Он уже взялся за ручку двери, как вдруг кто-то постучал в нее. То был слуга Марко.

— Доктор, — кратко доложил он.

В передней стоял человек среднего роста, измученный и усталый. На его лице лежали следы, которые не уничтожаются и не углубляются от времени, следы голодания. Тридцать лет тому назад он испытал на себе всю тяжесть первой карлистской войны и едва не умер с голода в Памплоне.

Саррион пожал ему руку и ввел в комнату больного.

— А! — воскликнул он, увидев Хуаниту. — Так это вы ухаживаете за вашим супругом?

Хуанита промолчала.

— Как долго он спит? — спросил доктор, наклоняясь к постели больного.

Вместо ответа Хуанита подала ему запись, которую он быстро пробежал опытным взглядом.

— Надо подождать, пока он проснется, — сказал доктор, обращаясь к Сарриону, — я его осмотрю слегка, пока он спит. Но беспокоиться, по-видимому, нечего. Это самый сильный человек во всей Наварре.

Усевшись около больного, он взял лекарство, прописанное деревенским аптекарем и, понюхав его, одобрительно кивнул головой. Потом он обвел глазами комнату, в которой царил полный порядок, словно в образцовом госпитале.

— Сразу видно, что у больного хорошая сиделка, — заметил он.

На его лице, покрытом морщинами, мелькнула легкая улыбка. Но Хуанита не ответила на его шутку и только посмотрела на него серьезными глазами.

— Я приехал сюда так скоро только благодаря любезности одного знакомого, — снова заговорил доктор, обращаясь на этот раз к Сарриону. — Мои лошади вчера были совсем без ног от усталости. Пришлось идти отыскивать других в Памплоне. В базарный день это не так то легко. Вдруг на площади Конституции я встретил ехавший экипаж. Его владелец, должно быть, сообразил, что я спешу, и пришел мне на помощь. Узнав об этом происшествии, он изменил свое намерение и решил провести несколько дней в Памплоне, а экипаж предоставил в мое распоряжение. Я мало знаю этого человека, но он мне говорил, что он ваш друг. Он из Сарагосы.

— А! — сорвалось у Сарриона, слушавшего этот рассказ с заметным вниманием.

— Он назвал себя Эвазио Моном, — продолжал доктор.

Марко, как будто тоже расслышав это имя, беспокойно зашевелился во сне.

В комнате воцарилось молчание.

XXIII Тонкий разговор

В течение целых двух недель Хуанита оставалась во главе всего управления в Торре-Гарде. Марко поправлялся довольно быстро. Его сломанные кости срастались, словно надломленные ветви молодого дерева. Ушибы и синяки подживали сами собой.

С восстановлением сил возвращалась и энергия. Больной, впрочем, все время общался с людьми. Многие приходили из долины, чтобы осведомиться о его здоровье. Некоторые присылали письма с выражением своего соболезнования. Некоторые уходили из имения с видом полного удовлетворения. Некоторые, наиболее цивилизованные, выпив в кухне стакан красного вина, поручали слуге доложить о их визите.

— Скажи, что был Педро с мельницы.

— Скажи, что заходил Фома с тремя пальцами.

— Заходил осведомиться Короткий Нож, — объяснял третий, постукивая по столу оружием, от которого получил свое прозвище.

— Далеко вам было идти? — спросила как-то Хуанита этих визитеров.

— Семьдесят миль по горам, — последовал ответ.

— Все твои друзья приходят осведомиться о твоем здоровье, — сообщила Хуанита Марко, — все это настоящие разбойники и невольно заставляют вспомнить о полиции. В долине, должно быть, нет ни мыла, ни цирюльников.

— Это все славный народ, хотя их наружность, действительно, может внушать страх.

— О, я нисколько не боюсь их! — воскликнула Хуанита, таинственно улыбаясь. — Зато кузина Пелигрос чуть жива от страха. Как она меня бранила за то, что я разговаривала с ними с террасы! Это разрушает пьедестал, на котором всегда должна стоять настоящая дама. А как ты думаешь, Марко, я стою на пьедестале или нет?

И она лукаво посмотрела на него сквозь складки своей мантильи. Она, очевидно, вызывала Марко на разговор, но он остался нем.

— Если они придут опять, — сказал он наконец усталым голосом, — то я хотел бы их видеть.

Но Хуанита уже успела переговорить на этот счет с аптекарем, и было отдано строгое распоряжение не допускать никого к больному. В конце концов пришлось, однако, уступить Марко, который быстро поправлялся.

Первым был допущен в комнату больного Короткий Нож. Это был простой человек, от которого пахло овечьими шкурами, но который был одарен таким же тактом, как и сильные мира сего. Он нисколько не смутился, войдя в комнату, и снял свой берет с гладко остриженной головы лишь тогда, когда заметил Хуаниту. Кивнув Марко, он, нисколько не смущаясь, опять надел его на голову.

— Это вы изволили недавно петь баскскую песнь там в горах? — спросил он, обращаясь к Хуаните. — Вы говорите по-баскски?

— Я не могу говорить так хорошо, как Марко, но во всяком случае понимаю этот язык.

— Ну, он наш, — промолвил баск, кивая головой в сторону больного, — вы знаете песни, которые женщины долины поют своим детям? Я не могу пропеть их вам, у меня нет голоса. Я могу петь только для горных козлов. А вы знаете, они очень любят музыку. Когда я пою, они становятся вокруг меня и слушают. Но если вы когда-нибудь будете в горах, моя жена споет их вам. У нас, слава Богу, детей довольно, и песни помогают укладывать их спать.

Считая, что он уже достаточно побеседовал с Хуанитой, Короткий Нож обратился к Марко и заговорил с ним по-баскски.

Хуанита вышла на балкон и, опершись на железную решетку, стала смотреть вниз, в долину. Она ясно видела, что Марко употребляет всевозможные уловки, чтобы удалить ее от себя, и старается найти для нее какое-нибудь занятие в другом месте.

— Ты не должен оставаться без меня, — заметила она ему однажды, — я вовсе не имею желания совершать прогулки с Пелигрос. Во время прогулки она только и думает, что о своих башмаках и платьях. Если уж я пойду гулять, то пойду с Перро. Впрочем, я вообще не намерена отлучаться.

Тем не менее она иногда исчезала. Попытки Марко найти для нее какое-либо дело в ином месте как-то вдруг прекратились. Хуанита обыкновенно сидела в гостиной, под комнатой больного, и посвящала много времени музыке.

Скоро она пристрастилась к народным песням басков, которые считались годными только для простонародья. Голос у нее был не сильный, но очень приятный, низкого тембра, так что казалось, будто поет какая-то много жившая и страдавшая в этом мире женщина. Она очень скоро освоилась с музыкальной манерой этих песен — перескакивать речитативом от слова к слову, манерой, оставшейся после мавров.

— Когда ты поправишься, — сказала она как-то Марко, — ты, вероятно, опять начнешь ездить верхом в долину и обратно?

— Да.

— А твои бесконечные наблюдения за карлистами?

— Они иногда приносят большую пользу, насколько я знаю.

И вот теперь, когда она стояла на балконе, эти разговоры припомнились ей с особой ясностью.

До нее долетали отдельные слова Марко. Он говорил о своих планах, о том, что он будет делать, когда можно будет опять сесть в седло. И в ее глазах отражалась какая-то мягкость и глубина, которую можно наблюдать у газели, когда она устремит на вас свой серьезный и задумчивый взор.

Вдруг внизу послышался стук копыт. От деревни ехал какой-то всадник. Ее глаза привыкли видеть в горах на огромное расстояние. Она быстро повернулась и вошла в комнату.

— Едет еще посетитель осведомиться о твоем здоровье. Синьор Мон.

От нее не укрылось, как вспыхнули черные глаза Марко.

Сарриона не было дома. Он рано утром уехал в одну из окрестных деревушек. Весть об этой поездке, может быть, уже дошла до ушей Эвазио Мона. Сеньорина Пелигрос предавалась отдыху, в расчете сохранить свои силы на вечер. Она принадлежала к числу тех неудачливых людей, которых никогда не бывает в тот самый момент, когда они нужны.

— Он не должен входить в эту комнату, — холодно сказала Хуанита, — я приму его внизу.

Эвазио Мон предстал с самой приветливой улыбкой.

— Я так рад, — начал он, — что Марко поправляется. Я узнал об этом несчастии в Памплоне. У меня выдался свободный денек, и я решил нанести визит.

Он посмотрел на нее, но счел лишним объяснить, относится ли этот визит к ней, как к новобрачной, или только к больному Марко.

— Ради одной вежливости не стоило совершать такой длинный путь, — отвечала Хуанита, которой ничего не стоило в случае надобности изобразить на своем лице такую же приветливую улыбку.

— Это не простая вежливость, — с серьезным видом продолжал Эвазио Мон, — я знал Марко с детства и постоянно следил за его успехами на жизненном пути, не всегда, впрочем, с легким сердцем.

— Это очень любезно с вашей стороны. Но зачем же следить за тем, что доставляет неприятность?

Мон быстро рассмеялся, желая показать, что он умеет понимать шутку.

— Нельзя забывать своих друзей. Нельзя и не огорчаться, когда они погружаются…

— Во что? — спросила Хуанита, направляясь к столу, где слуга уже поставил кофе.

— В политику.

— А разве заниматься политикой — преступление?

— Нет, но это занятие ведет к преступлениям. Впрочем, не будем говорить об этом, — вдруг перебил он сам себя, делая жест рукой, который показывал, что эта тема ему не особенно приятна. — Вы, как видно, чувствуете себя счастливой, — продолжал он, оглядывая ее с видом добродушия.

Эвазио Мон был человек быстрых жестов, но медленной, обдуманной речи. Он, по-видимому, всегда хотел сказать больше того, что заключалось в его словах.

Хуанита бросила на него быстрый взгляд. Откуда он знал, что она счастлива, и как он дошел до этой мысли? Ведь Марко, действительно, весь предался политике, о которой он, вероятно, говорит там наверху и в эту минуту. Намек Мона попал в цель.

— Леон очень беспокоился о вас, — продолжал ровным спокойным голосом Эвазио.

Это было, впрочем, совершенно не похоже на Леона, который не беспокоился ни о чем, кроме своей души. Но Хуанита не обратила на это внимания.

— Почему же?

— Ему очень не нравится, что и вы вовлечены в политику, — мягко отвечал Мон.

— Я? Каким образом я могу быть вовлечена в политику?

Мон пожал плечами и опять сделал жест, как бы желая показать, что он против своего желания поддерживает этот разговор.

— Да, — промолвил он как бы про себя, — мы живем в практическое время. Будем же практичны и мы. Он предпочитал бы, чтобы вы вышли замуж по любви. Впрочем, переменим этот разговор, дитя мое. Как поживает Саррион? Надеюсь, он в добром здоровье?

— Это очень любезно со стороны Леона, что он так заботится обо мне, — твердо сказала Хуанита, — но я могу позаботиться о себе и сама.

— То же самое говорил ему и я, — мягко заметил Мон, — я говорил ему — Хуанита уже не ребенок. Марко — честный человек и не станет ее обманывать. Он, вероятно, предупредил ее, что этот брак — дело политики, что тут и думать нечего о любви.

Мон пристально посмотрел на свою собеседницу, и Хуаните вдруг пришло на память, что так именно и говорил ей Марко. Мон угадал верно.

— С таким состоянием, как у вас, — продолжал он со смехом, — можно сделать или уничтожить любое дело. Ваше состояние, может быть, и окажется причиной вашего несчастья, кто знает?

Хуанита рассмеялась, желая показать, что эти слова она считает шуткой.

— Однако состояние принадлежит мне, — заметила она, сверкнув глазами, — и я предпочитаю, чтобы оно досталось Марко, а не церкви.

Эвазио Мон мягко улыбался.

— Конечно, конечно, — тихо сказал он, — вот это я и говорил Леону, и сестра Тереза согласна со мной. Но ведь могли быть и другие перспективы, и вашего состояния не получил бы ни Марко, ни церковь, а оно осталось бы у вас, как того и хотел ваш отец, мой старинный друг.

— Каким же образом оно могло бы остаться у меня? — спросила Хуанита, любопытство которой было уже возбуждено.

Мон пожал плечами.

— Папа мог бы уничтожить ваш брак одним росчерком пера, если бы захотел.

Он замолчал и из-под опущенных век пристально смотрел на нее.

— И насколько я знаю, он этого и желает. А чего желает папа, то нужно исполнять, если хочешь оставаться добрым католиком.

Хуанита улыбнулась. Она, видимо, не считала нужным соглашаться с папской непогрешимостью в делах сердца, и Мон понял, что он вступил на ложный путь.

— Я вдался в сентиментальность, — заговорил он с легким смехом, — мне хотелось бы, чтобы каждая девушка вступала в брак по любви… Мне хотелось бы, чтобы на любовь смотрели, как на нечто священное. Но, видимо, я уже становлюсь стар и отстаю от духа времени. Кажется, это Саррион?

Он встал и направился к двери. Он был прав. Саррион только что вернулся домой. Чувство гостеприимства завещано испанцам еще арабами. Мон проехал немало миль, и Саррион почти был рад его видеть.

XXIV Буревестник

Покидая комнату, Хуанита слышала, как Саррион спросил своего гостя, завтракал ли он, а тот отвечал, что еще не имел для этого времени. Она пожала плечами. Она ненавидела его, и ей было приятно думать, что он страдает хотя бы от голода. Что такое голод в сравнении с разбитым сердцем?

Она была спокойна и сосредоточена. Несмотря на свою веселость и как бы легкомыслие, она, как это нередко бывает, обладала решительным характером. Она решилась покинуть Торре-Гарду и Марко, который женился на ней только ради денег. Прямолинейность всегда является отличительной чертой людей решительного характера. Они смотрят только вперед и с таким упорством и вниманием, что не видят никакого бокового пути, а только одну дорожку, которая должна привести их к намеченной цели. Хуанита решила вернуться к сестре Терезе, опять в монастырскую школу на улице Dormitaleria. Ни карлисты, ни путешествие по беспокойному краю ее не пугали.

Хуанита схватила свое пальто и собрала все деньги, которые могла найти. Она не отличалась особой аккуратностью, и деньги приходилось извлекать отовсюду: из футляров от драгоценных вещей, из разных кошельков.

Марко еще продолжал разговаривать о политике со своим горцем, когда она мелькнула мимо его окна. Саррион и Эвазио Мон перешли в столовую, где к ним присоединилась Пелигрос. Она отнеслась к Эвазио Мону с величайшим почтением, зная, что он на короткой ноге с самыми влиятельными людьми.

Хуанита сообразила, что теперь самое удобное время для ухода: через полчаса она может быть уже на полдороге к Памплоне.

Окна гостиной были открыты. С минуту она посидела на подоконнике, потом бросилась в комнату и кое-как написала записку, которую адресовала на имя Марко. Положив ее на стол и перекинув плащ через плечо, она пустилась вниз к деревне, держась узкой дороги, вившейся зигзагами. Не доходя до деревни, она нагнала какой-то извозчичий экипаж, шажком спускавшийся под гору.

Экипаж был старомодный, на высоких узких колесах.

— Куда ты едешь? — спросила Хуанита извозчика, который снял свою шляпу и как будто поджидал ее.

— Я еду обратно в Памплону, сеньорита. Я возил багаж сеньора Мона. Сам он передвигается по горам пешком. Рассчитываю кого-нибудь подсадить до Памплоны. Не задаром бы возвращался.

Такая удача была довольно странна. Положим, что Хуаните всегда везло, и она была одной из тех, на долю которых всегда выпадают разные маленькие удачи. Такой же удачей сочла она и встречу с извозчиком. Она не радовалась ей и не удивлялась.

Такие мысли приходили ей в голову, когда она проезжала по маленькой горной деревушке.

— Что такое? Как будто гром или пушка? — спросил Эвазио Мон, сидевший еще в столовой за простым, но сытным завтраком.

— Клерикальные уши едва ли могут распознать пушки, — шутливо отвечал Саррион, — это не пушки, это кто-то проехал по мосту в деревне.

Мон кивнул головой и углубился в свой завтрак.

— Вид у Хуаниты счастливый и довольный, — заметил он, немного помолчав.

Саррион промолчал. Эту манеру не отвечать он заимствовал у Марко, зная, что в словесной войне она иной раз действительнее всяких слов.

— А как по-вашему?

— Конечно, вы правы, Эвазио.

Саррион все старался разгадать, зачем этот буревестник клерикальной политики пожаловал в Торре-Гарду. Его приход никогда не предвещал ничего доброго. Иезуит не любил рисковать, не любил театральных эффектов, но неутомимо и, не покладая рук, работал на пользу того дела, за которое взялся.

— Я не той стороны, которая выигрывает, но я уверен, что я на правильном пути, — заявил он однажды публично. Эта фраза обошла в свое время всю Испанию.

Покончив с завтраком, Эвазио стал говорить об отъезде и спросил, может ли он видеть Марко, чтобы поздравить его с избавлением от опасности.

— Этот случай должен послужить ему уроком не ездить по ночам. Долго ли до беды в этих горных теснинах.

— Конечно, — медленно проговорил Саррион.

— Я спрошу сиделку, можно ли войти к нему, — сказал Эвазио, вставая из-за стола.

— За ним ходит Хуанита. Я сейчас спрошу ее, — отвечал хозяин, без церемонии оглядывая все столы как бы для того, чтобы убедиться, не осталось ли где-нибудь на них письма или записки, которую Мон мог бы прочесть.

Войдя в комнату Марко, он увидал, что тот встал уже с постели и одевался с помощью слуги и горца. Быстрым жестом он указал отцу на открытое окно, через которое Эвазио Мон мог слышать каждое восклицание.

— Хуанита уехала, — сказал Марко отцу по-французски, — прочти эту записку. Это, конечно, его дело.

«Я знаю теперь, — писала Хуанита, — почему ты боишься, чтобы я не выросла. Но я уже выросла и поняла, зачем ты женился на мне».

— Я знал, что это произойдет рано или поздно, — продолжал Марко, осторожно продевая в рукав сломанную руку. Он был спокоен и сосредоточен, подобно человеку, над которым давно висела страшная опасность. Наконец эта опасность разразилась и невольно принесла с собой чувство облегчения.

Саррион молчал. Быть может, и он предвидел этот момент. Девушка — это закрытая книга. Никто не знал, что было написано внутри ее, в самом сердце Хуаниты.

— Она, очевидно, могла уехать только через долину, — продолжал он по-французски, который по матери был ему родным языком, — она, вероятно, уехала к сестре Терезе. Это он уговорил ее как-нибудь бежать. Направить ее в другое место он бы не решился.

— Я слышал, как проехал по мосту какой-то экипаж, — сказал Саррион, — он тоже слышал и спросил, что это такое. А через минуту он заговорил о Хуаните. Стук колес, по-видимому, напомнил ему о ней.

— Это значит, что он и подослал экипаж. Он, должно быть, ждал ее в деревне. Все, что он предпринимает, всегда бывает удивительно организовано. Сколько времени прошло с тех пор, как ты слышал этот стук?

— Около часа, а может быть, и больше.

Марко взглянул на часы.

— Он, конечно, принял все меры, чтобы ее довезли благополучно до Памплоны.

— В таком случае, куда же ты собираешься? — спросил Саррион, видя, что сын старается надеть пальто, без которого он никогда не ездил в горах.

— Еду за нею.

— Ты хочешь привезти ее обратно?

— Нет.

Марко задумчиво посмотрел в окно, откуда виднелись поросшие соснами вершины гор.

— Нет, — повторил Марко, — нет, если только она сама этого не пожелает. Уведи его, пожалуйста, из столовой в библиотеку, пока я не пройду. Скажи, что на веранде слишком жарко. Я поеду за ней и, по крайней мере, удостоверюсь, что она доехала до Памплоны благополучно.

Саррион рассмеялся.

— По крайней мере, можно будет извлечь хоть какую-нибудь пользу из него. Ведь он уверен, что ты лежишь в постели, а на самом деле ты будешь сидеть в седле.

— Он скоро догадается об этом.

— Конечно, а в это время…

— Да, — с улыбкой сказал Марко, — в это время…

С этими словами он вышел из комнаты. На пороге он остановился и через плечо посмотрел назад. В его глазах блестел гнев.

Саррион поспешил на веранду занимать своего нежданного гостя.

— Кофе нам подали в библиотеке. Здесь на солнце очень жарко, хотя теперь еще март!

— А какова резолюция Хуаниты? — спросил Мон, когда они уселись и закурили сигары.

— Резолюция не в нашу пользу, — отвечал Саррион, — решено ни в каком случае не допускать вас к Марко.

Мон вытянул руки, словно готовясь принять то, что и сам он считал неизбежным. Он был философом.

— Ага! — засмеялся он. — В такого рода делах дамы всегда имеют решающий голос. А Хуанита теперь стала настоящей дамой. Это видно: она начинает уже подавать свой голос.

— Да, — отвечал Саррион, едва усмехнувшись, — она начинает подавать свой голос.

С чисто испанской вежливостью Саррион предоставил в распоряжение Мона весь свой дом на случай, если он захочет провести ночь в Торре-Гарде. Но Мон отклонил это предложение.

— Я перелетная птица, — говорил он, — и к вечеру мне опять нужно быть в Памплоне. Благодаря вашему гостеприимству, я теперь хорошо подготовился к обратному путешествию…

Вдруг он замолчал и, прислушиваясь к чему-то, вопросительно посмотрел на окно. Саррион тоже насторожился. До него доносился стук копыт лошади: Марко был уже на мосту.

— Никак опять пушки? — со смехом спросил он.

— В самом деле я что-то слышал, — отвечал Мон.

И, быстро поднявшись, он подошел к окну. Саррион двинулся вслед за ним, и оба остановились друг против друга у окна. В этот момент через горы до них донесся какой-то слабый, но низкий звук.

— Я, кажется, был прав, — сказал Мон чуть не шепотом, — там начали свое дело карлисты, и я, как человек мирный, должен спешить под охрану городских стен.

Через несколько минут он уже сидел в седле и тихонько ехал по долине Волка вслед за Хуанитой, не зная, что между ним и ею движется Марко Саррион.

XXV Военная тревога

Экипаж Хуаниты выехал из долины реки Волка на равнину, когда солнце стало уже садиться. От нее не могло укрыться, что извозчик не обращает никакого внимания на своих лошадей. Вместо того, чтобы смотреть на дорогу, он постоянно повертывал голову вправо, рыская глазами по равнине и голым коричневым холмам.

Наконец он остановил лошадей и, повернувшись на козлах, поднял вверх палец.

— Слышите, сеньорита? — спросил он, смотря на нее горящими от возбуждения глазами.

Хуанита поднялась и стала прислушиваться, обернувшись лицом, как и извозчик, к западу. Звуки походили на гром, только были короче и отрывистее.

— Что это такое?

— Проклятые карлисты! — со смехом отвечал извозчик, тыкая кнутом по направлению к горам. — Видите вы темное пятно на дороге? — продолжал он, натягивая опять вожжи. — Это войска из Памплоны. Опять начинается.

У ворот города стояла целая толпа народа. Экипаж должен был остановиться возле деревьев у стены, чтобы пропустить войска и пушки, грохотавшие по склону. Люди смеялись и перекликались друг с другом. Офицеры, бодро сидевшие на своих конях, по-видимому, думали только о том, чтобы не повредить как-нибудь своих пушек.

Около кордегардии за вторыми воротами пришлось опять дожидаться. Извозчик был из Памплоны, и часовые его хорошо знали. Но они не знали его пассажирку и послали за офицером.

— Сеньорита Хуанита де Модженте, — пробормотал, увидев ее, офицер, сильный с проседью человек, куривший папиросу. — Я помню вас, когда вы были еще в школе, — продолжал он, отвешивая ей поклон. — Извините, что вас задержали. Пропустить сеньору де Саррион!

Хуанита добралась наконец до маленькой скудно меблированной приемной монастырской школы правоверных сестер.

В этом сумрачном доме не было, по-видимому, никаких перемен.

— Мать-настоятельница в настоящее время на молитве, — прошептала привратница.

Это была обычная формула: монахиня должна была всегда находиться на молитве. Хуанита улыбнулась, услышав эти привычные для нее слова.

— В таком случае я подожду, — сказала она, — но не долго.

И она фамильярно кивнула головой привратнице, как бы желая показать ей, что с ней нет надобности прибегать к профессиональным хитростям.

Оставшись одна в этой мрачной комнате, Хуанита стала ждать и, незаметно для себя, погрузилась в размышления.

Здесь, в стенах монастыря все было спокойно, все, казалось, носило отпечаток какой-то таинственности. При ближайшем знакомстве это чувство скоро уступало место другому — однообразной скуке. Эта монастырская таинственность может интересовать только того, кто стоит снаружи.

Каждый камень этого безмолвного дома был известен Хуаните, и ей стал казаться тесен весь распорядок этого дома.

— Им нечего там делать, — сказала она как-то раз Марко в шутку. — Вот они и поднимаются ни свет, ни заря.

Ей всегда казалось, что монастырь самое верное и мирное убежище от житейской борьбы. Но теперь, когда она опять вернулась на прежнее пепелище, ей пришло в голову, что лучше было бы остаться в миру и даже принять участие в этой мирской борьбе, если уж это неизбежно. Но природа наделила ее гордым и крепким сердцем. Нет, она предпочтет остаться здесь на веки, чем возвращаться к Марко, который осмелился жениться на ней, не любя ее.

Дверь приемной открылась, и на пороге показалась сестра Тереза.

— Я приехала обратно, — сказала Хуанита, — я покинула Торре-Гарду и хочу принять монашество.

Она испытующе посмотрела на сестру Терезу, стоявшую неподвижно, как статуя.

— Таким образом, я опять к вам, — продолжала Хуанита. — И опять в монастырь.

— Нет, — твердо и спокойно промолвила сестра Тереза.

— Но я приехала именно для этого. Мать-настоятельница…

— Мать-настоятельница уехала в Сарагосу. Вместо нее я.

Кровь Саррионов заговорила в сестре Терезе: на ее бледных щеках показался румянец, глаза вспыхнули и ярко горели под нависшим чепцом. Она приказывает и требует повиновения — вот что сквозило из каждой черты ее лица, из каждой складки ее платья, вдоль которого, казалось, бессильно повисли ее бледные тонкие руки.

Хуанита молча смотрела на нее. Ее щеки горели, голова откинулась назад, руки сжимались в кулаки.

— В таком случае я отправлюсь куда-нибудь в другое место. Но я не понимаю вас. Вы всегда хотели, чтобы я сделалась монахиней…

Сестра Тереза подняла руку и прервала ее слова.

Привычка к повиновению так сильна, что люди готовы скорее идти на смерть, чем изменить ей. Этот жест Хуанита знала хорошо: его боялись в школе.

— Думай хорошенько, — произнесла сестра Тереза. — Думай прежде, чем говорить подобные вещи.

— Да, да, — настаивала на своем Хуанита. — Если вы и не уговаривали меня словами, зато вы употребляли все средства, чтобы склонить меня к монашеству, хотели сделать так, чтобы мне не было другого выбора.

— Думай, что говоришь. Не впутывай меня в такие дела.

Хуанита замолчала. И вдруг с фотографической точностью в ее голове пронеслись воспоминания о тысячах разных случаев из ее школьной жизни.

— Хорошо, — заговорила она. — В таком случае вы сделали все возможное, чтобы я возненавидела это монашество.

— Вот как! — прошептала сестра Тереза с улыбкой.

— Стало быть, вы не хотели, чтобы я стала монахиней, — продолжала Хуанита, подходя к ней ближе и впиваясь глазами в ее лицо.

Но это лицо было непроницаемо и твердо, как камень.

— Отвечайте же! — воскликнула Хуанита нетерпеливо.

— Не все годятся для монашеской жизни, — обычным поучительным тоном заговорила сестра Тереза. — Я знала многих, которые потом жестоко страдали только потому, что ложно поняли свой долг. Я слышала, что из-за этого иногда разбивалась целая жизнь. Двух таких людей я знаю сама.

Хуанита, нетерпеливо ходившая взад и вперед, остановилась и посмотрела на сестру Терезу. Комната уже погрузилась в вечерний сумрак. Монастырская тишина действовала угнетающим образом.

— А вы сами годились для монастырской жизни? — неожиданно спросила Хуанита.

Ответа не последовало.

Хуанита вдруг опустилась на стул. Она явилась в монастырь голодной и усталой, и ей стало дурно. Серый сумрак, царивший в этих стенах, казалось, намекал на жизнь, лишенную всяких надежд.

— Желала бы я знать, кто этот другой, — прошептала Хуанита.

Вдруг она вскочила с места и порывисто поцеловала сестру Терезу.

— Я всегда боялась вас, — заговорила она со смехом, который изумил ее саму.

Потом она опять опустилась на стул. В комнате стало совсем темно, и лишь окно белело серым четырехугольником.

— Я так голодна и так устала, — промолвила Хуанита слабым голосом, — но я все-таки очень рада, что приехала сюда. Я не могла и часу оставаться в Торре-Гарде. Марко женился на мне из-за денег. Деньги нужны были для каких-то политических целей. Без меня их нельзя было достать — вот меня и втянули.

Она тяжело облокотилась обеими руками на стол и взглянула на сестру Терезу, видимо, ожидая, что она издаст восклицание удивления и ужаса. Но та стояла неподвижно и безмолвно.

— Вы это знали? — спросила Хуанита изменившимся голосом. — Вы, стало быть, тоже участвовали в заговоре, как и дядя Рамон и Марко? Может быть, вы и придумали все это, чтобы я вышла замуж за Марко?

— Если ты спрашиваешь меня, то я отвечу тебе, — промолвила наконец сестра Тереза. — Я полагала, что ты будешь гораздо счастливее замужем за Марко, чем в монастыре. Таково мое мнение, таково же мнение и других. Есть немало девушек, которые…

— Вот как! — страстно воскликнула Хуанита. — Кто, например?

— Я говорю вообще, дитя мое.

Хуанита взглянула на нее подозрительно.

— Я думала, что вы разумеете Милагрос. Он однажды сказал, что находит ее очень красивой и что ему нравятся ее волосы. Они совершенно красные, это всякий знает. Кроме того, ведь мы уже обвенчаны.

Она опустила голову на свои сложенные руки — школьная привычка, вернувшаяся к ней под влиянием знакомой обстановки.

— Мне все равно, что со мной будет, — устало сказала она. — Я не знаю, что мне делать. Как жаль, что папа умер, а Леон — такой глупец. Вы знаете, какой он.

Сестра Тереза по-прежнему стояла безмолвно, ожидая решения Хуаниты.

— Я так устала и так голодна, — промолвила она. — Мне бы хотелось чего-нибудь съесть. Я заплачу.

— Хорошо. Тебе дадут кушать.

— Позвольте мне также остаться здесь, хоть на сегодня.

— Нет, этого нельзя, — отвечала сестра Тереза.

Хуанита взглянула на нее с изумлением.

— В таком случае, куда же мне деваться?

— Поезжай обратно к мужу, — раздался тот же спокойный, неумолимый голос. — Я могу отвезти тебя к Марко. Отвезу сама.

Хуанита гневно рассмеялась и затрясла головой. В ней было немало энергии, которая заставляла ее бороться до конца, преодолевая утомление и голод.

— Вы, конечно, можете распоряжаться здесь всем, но я не думаю, чтобы вы могли выкинуть меня на улицу.

— В исключительном случае я могу сделать и это.

— Вот как! — пробормотала Хуанита, не веря своим ушам.

— Теперь такой случай и есть. А теперь прочти вот это.

И она положила перед Хуанитой бумагу, которую в темноте нельзя было прочесть. Потом она подошла к камину, где стояли два подсвечника и стала зажигать свечи.

Пока спички разгорались слабым фосфорическим светом, Хуанита равнодушно смотрела на бумагу, на которой было что-то напечатано.

— Это объявление о введении осадного положения, — промолвила сестра Тереза, видя, что гостья не изъявляет особого желания ознакомиться с ним. — Оно подписано генералом Пачеко, который прибыл сюда сегодня с большими силами. Ожидают, что завтра утром Памплона будет уже окружена. Окружение, конечно, будет затяжное, и легко может возникнуть голод. Каждый домохозяин должен составить список всех тех, кто находится под его крышей.

Он не имеет права впускать к себе посторонних. Вот почему и я не могу принять тебя.

Сестра Тереза поставила свечи на стол, и Хуанита могла теперь прочесть объявление сама. Это был краткий документ чисто военного характера. Но Памплона не раз уже видала подобные вещи и прекрасно знала, что они значат.

— Не забывай этого, — сказала сестра Тереза, складывая бумагу и пряча ее в карман. — Я пришлю тебе сюда что-нибудь поесть.

Она вышла из комнаты, оставив Хуаниту раздумывать о том, что, как ни старайся иногда устраивать свою жизнь, история целого народа вдруг врывается в историю отдельного лица и идет в ней гигантскими шагами.

Какая-то монахиня принесла поднос с закусками и молча поставила его на стол. Хуанита знала ее отлично, и она, конечно, знала историю Хуаниты, ибо на ее набожном лице вдруг сложились какие-то складки, свидетельствующие о глубоком разочаровании.

Хуанита принялась с большим аппетитом утолять голод, не замечая, что еда была самая простая. Она закончила свой обед прежде, чем сестра Тереза успела вернуться и, сама того не замечая, поставила все обратно на поднос, как это обычно делалось в столовой школы. Потом, отворив окно, Хуанита стала прислушиваться. Гром войны отчетливо доносился до ее ушей. Отдаленный грохот пушек указывал на приближение карлистов. Вблизи слышны были рожки, сзывавшие людей. По улице Dormitaleria раздавался тяжелый топот людей, бежавших в разные стороны.

— Ну, — заговорила сестра Тереза, — что же ты решила делать?

Хуанита, не оборачиваясь, продолжала прислушиваться к звукам войны.

— Неужели это действительно карлисты? — спросила она.

— Конечно. Ведь они готовились целую зиму.

— И Памплона будет окружена?

— Вероятно.

— А Торре-Гарда?

— Торре-Гарда, — отвечала монахиня, — вероятно, уже взята. Карлисты решили овладеть ею во что бы то ни стало. Ведь это ключ к долине, где происходит сражение.

— В таком случае я возвращаюсь в Торре-Гарду, — промолвила Хуанита.

XXVI У брода

— Двух монахинь пропустят куда угодно, — говорила сестра Тереза, ведя Хуаниту в свою келью, которая находилась в верхнем коридоре. Она достала для Хуаниты монашеское одеяние, которое должно было служить им паспортом и давало возможность ходить по городу, перебраться через границу и даже проникнуть на поле сражения.

Сестра Тереза была права: у городских ворот, где стояли часовые, их экипаж пропустили совершенно свободно, кивнув головой кучеру.

Стояла темная, безлунная ночь. Довольно сильный ветер, дувший с Пиренеев на более теплые равнины Испании, срывал надувшиеся уже почки деревьев, которыми была обсажена дорога за городом.

— Я догадываюсь, — вдруг сказала сестра Тереза, — что сегодня в Торре-Гарде был Эвазио Мон.

— Да.

— И пока ты ехала сюда, он остался там.

— Да.

— В таком случае мы встретимся с ним по дороге, — сказала сестра Тереза.

В ее голосе послышалось беспокойство. Она встала в экипаже и что-то тихо сказала кучеру на ухо. То был здоровый, почтенный человек, услугами которого пользовались главным образом клерикальные круги благочестивой наваррской столицы. С ним можно было говорить по секрету.

Отдаленные выстрелы уже смолкли, и полная тишина царила над пустынной равниной. Здесь не было видно ни одного деревца, где могли бы спрятаться птицы и пошелестеть ветер. Лошади бежали легкой рысцой. Хуанита, обыкновенно довольно разговорчивая, смолкла: казалось, ей нечего больше сказать сестре Терезе. Кучер, вероятно, слышал их разговор, вследствие чего, а, может быть, и по другой причине сестра Тереза была молчалива.

Подъехав к холмам, они очутились в более пересеченной местности и с раздражающей правильностью то поднимались по дороге, то начинали опять спускаться. Хуанита внимательно смотрела на верхушки гор, поросшие соснами.

— Ты видишь что-нибудь? — спросила ее сестра Тереза.

— Нет. Отсюда ничего нельзя разглядеть.

— Там, на склоне горы, как будто виднеется церковь.

— Это церковь Богородицы в Тени, — коротко ответила Хуанита и погрузилась в молчание. Она вспомнила, как поразило ее это название, когда она впервые услышала его от молодого офицера.

Кучер повернулся на своем сидении и как будто старался подслушать, о чем они говорят. Он, видимо, беспокоился и беспрестанно поворачивал голову в разные стороны. Наконец, когда лошади поднялись на вершину холма, он совсем обернулся к ним.

— Вы не изволите ничего слышать? — спросил он.

— Нет, — отвечала сестра Тереза. — А почему ты спрашиваешь?

— Сзади нас кто-то едет верхом из Памплоны, — отвечал он с напускным спокойствием. — Он поехал в обход и теперь как раз перед нами. Я слышу, как он едет.

И он слегка прикрикнул на лошадей, чтобы придать им ходу. Экипаж подъезжал к долине реки Волка, и в темноте слышно было, как ревели его бурные воды. Дорога шла по самому краю его западного берега на расстоянии десяти миль вплоть до того места, где, не доходя Торре-Гарды, она переходит через мост на солнечную сторону, на которой лепится деревушка под развалинами старинного замка, давшего ей свое название.

Лошади шли теперь шагом, и кучер, чтобы показать свою храбрость и беззаботность, тихонько напевал про себя какую-то песенку. Вдруг на вершине одного из холмов вспыхнул огонь, и громкий ружейный залп почти оглушил и лошадей, и кучера. Хуанита в эту минуту случайно смотрела на вершину холма, и ей видно было, как огонек сверкнул извилистой линией, словно змея, шмыгнувшая в траву. В одну минуту экипаж повернул обратно, и лошади помчались опять вниз с холма. Кучер правил ими стоя. Покрикивая на лошадей, он с необыкновенным искусством правил ими, ловко огибая повороты дороги. В то же время он громко выражал свои чувства, облекая их в такие выражения, от которых кузина Пелигрос упала бы в обморок.

Хуанита и сестра Тереза поднялись со своих мест и смотрели назад. При свете выстрелов они заметили, что какой-то человек, пригнувшись к шее лошади, карьером мчится за ними, стараясь скорее миновать опасную полосу.

— Слышали, как засвистели пули? — в волнении спросила свою спутницу Хуанита. — Звук был такой, как будто ветер загудел в телеграфной проволоке. О, как бы я хотела быть мужчиной! Я была бы солдатом!

И она возбужденно засмеялась.

Между тем кучер остановил лошадей. Он тоже громко рассмеялся.

— Это войска, — сказал он. — Они вообразили, что мы карлисты. Но кто это сзади нас, сеньоры?

Он перегнулся назад и быстро повернул экипажный фонарь, так что свет от него упал как раз на нового спутника.

Всадник остановил лошадь и вошел в область лучей. Фонарь светил довольно ярко.

Вдруг Хуанита испустила крик, который не забудет до конца жизни ни один из тех, кто его слышал.

— Это Марко! — кричала она, прижимаясь к сестре Терезе. — И он проехал через это, через это!..

— Никто не ранен? — произнес голос Марко.

— Никто, сеньор, — отвечал узнавший его извозчик.

— А лошади?

— Целы и лошади. Будь они прокляты, они чуть было не перестреляли нас всех. Эти войска приняли нас за карлистов.

— Нет, это не войска, а карлисты, — возразил Марко. — Войска отступили дальше в долину, где и окопались. Послали в Памплону за подкреплениями. Карлисты засели здесь, чтобы устроить ловушку этим подкреплениям. Ваш экипаж они приняли за орудие.

Извозчик почесал себе голову и ругнул хорошенько карлистов.

— Сегодня нельзя проехать в долину, — объявил Марко. — Вам надо вернуться в Памплону.

— А ты что будешь делать? — твердо спросила Хуанита.

— Я пойду пешком в Торре-Гарду, — сказал Марко по-французски, чтобы извозчик не мог его понять. — Здесь есть в горах тропинка, которую знают два-три человека.

— Дядя Рамон в Торре-Гарде? — так же отрывисто спросила Хуанита.

— Да.

— В таком случае я пойду с тобой, — заявила она, уже открывая дверцу экипажа.

— Отсюда будет шестнадцать миль по крутым горам, — пояснил Марко. — Последний переход можно сделать только днем. Мне придется блуждать в горах целую ночь.

Хуанита открыла дверцу и смотрела, как он садился на свою высокую черную лошадь.

— Если ты возьмешь меня с собой, то я от тебя не отстану, — сказала она по-французски.

Сестра Тереза молчала. С тех пор, как подъехал Марко, она не проронила ни слова.

Едва оправившись от болезни, Марко не годился для такого путешествия. Он, очевидно, сильно устал. Хуанита догадалась, что Марко следовал за их экипажем от самой Памплоны и, не найдя войск там, где он предполагал их найти, он помчался дальше, чтобы выяснить причину этого, и незаметно проскользнул сквозь линии карлистов. Представлялось весьма сомнительным, чтобы Хуанита могла совершить пешком путь до Торре-Гарды. В окрестностях было неспокойно. Везде сильно таял снег. И со стороны раненого и молодой девушки было бы безумием идти в Торре-Гарду через проходы, занятые неприятелем.

Сестра Тереза молчала по-прежнему. Марко неподвижно сидел в седле. Свет от фонаря не достигал его лица и освещал только Хуаниту, стоявшую среди пыльной дороги в одеянии монахини. Молчание Марко как бы указывало на его согласие, и можно было подумать, что он только дожидался, когда Хуанита выйдет из экипажа.

Войдя в полосу света, Марко вынул из кармана какую-то бумажку и стал ее развертывать. Хуанита узнала записку, которую она оставила в гостиной Торре-Гарды. Расправив бумажку, он положил ее на запыленный кузов экипажа и написал на ней карандашом несколько слов.

— Поезжай обратно в Памплону, — сказал он извозчику тем повелительным тоном, который сохранился лишь кое-где в Европе от феодальных времен. — Во что бы то ни стало. Понимаешь? Если по дороге встретятся подкрепления, передай эту записку командиру. Непременно передай и притом в собственные руки. Если не встретишь войск, отправляйся немедленно в дом коменданта Памплоны и передай эту записку ему. Наблюдайте за тем, чтобы он исполнил это, — добавил он тихонько, обращаясь к сестре Терезе.

Извозчик стал уверять, что только одна смерть может помешать ему исполнить поручение.

Марко раздумывал. Нужно было сообразить и решить сейчас же тысячу вещей. Ему ведь предстояло вернуться в долину реки Волка, которая была отрезана от всего мира двумя армиями, смертельно ненавидевшими друг друга.

Это молчание было прервано спокойным и тихим голосом сестры Терезы:

— Где Эвазио Мон? — спросила она.

Марко ответил веселым смехом.

— Он попался теперь в долине, — произнес он по-французски. — По крайней мере, мне так кажется.

Стрельба прекратилась так же внезапно, как и началась. В долине воцарилась глубокая тишина, прерываемая только шумом реки.

— Ты готов? — спросила сестра Тереза извозчика.

— Да.

— В таком случае, трогай.

Она, по всей вероятности, кивнула головой Марко и Хуаните, но те в темноте не могли этого видеть. Словами она с ними не прощалась. Экипаж тронулся, и Марко и Хуанита остались одни.

— Некоторое время мы можем ехать верхом и переедем через реку несколько выше, — сказал Марко.

Ему, по-видимому, в голову не приходило, что следовало бы прежде всего объясниться. Хуаниту охватило самое могучее возбуждение — возбуждение битвы.

— Мы поедем поближе к карлистам? — поспешно сказала она.

Кровь загорелась в ее жилах, и по ее голосу ясно было слышно, что она охвачена нетерпением.

— Придется, — отвечал Марко. — Придется переезжать реку как раз под ними. Надо подвигаться бесшумно. Нельзя разговаривать даже шепотом.

И с этими словами он подвел свою лошадь к одному из больших камней, которые лежали на краю дороги, чтобы было видно, где начинается обрыв.

— Я могу подать тебе только одну руку, — сказал он. — Можешь ли ты сесть на лошадь с этого камня?

— Сзади тебя? Как мы делали, когда я была еще маленькой?

Как большинство испанцев, Марко вырос в седле, Хуанита тоже не боялась лошадей: она вскарабкалась на широкий круп лошади и, обхватив Марко обеими руками, уселась, как в дамском седле.

— Если мы поедем рысью, я упаду, — со смехом шепнула она.

Они скоро съехали с дороги и стали спускаться к реке по крутой узкой тропинке, которую можно было различить только потому, что на ней не было в изобилии росших кругом кустов. Через брод тропинка вела к хижине, которую из вежливости называли фермой: земли при ней едва ли можно было насчитать и акр.

Почва была мягкая, мшистая и, благодаря шуму реки, неслышно было, как лошадь осторожно спускалась вниз. Через несколько минут они достигли воды, и лошадь храбро пошла вброд. На другом берегу Марко шепнул Хуаните, чтобы она слезла с лошади.

— Вот ферма. Лошадь я оставлю здесь в сарае.

Он также слез с седла.

— Подождем здесь несколько минут. Поднимается луна. Может быть, карлисты побывали и здесь.

Небо стало светлеть. Через минуту-другую месяц выглянул из-за резко очерченных вершин холмов и залил долину красноватым светом.

— Нет, все идет хорошо. В хижине все спят. Из-за шума реки они, должно быть, не слыхали стрельбы. Тут мои друзья. Они нас накормят и дадут тебе другую одежду. В этой нельзя идти.

— О, — со смехом заметила Хуанита, — я теперь надела монашеское платье, а его снимать уже нельзя.

И она протянула руки к своему развевающемуся капору, как бы желая защитить его от нападения.

Вдруг Марко обернулся, обхватил ее больной рукой, а здоровой зажал обе ее руки. Потом он быстро сорвал с ее головы капор и бросил его в реку. Накрахмаленный полотняный убор быстро закружился в ее волнах.

Хуанита продолжала смеяться, но Марко не отвечал на ее веселость. Она вспомнила, что однажды она уже угрожала Марко надеть монашеское платье, вспомнила и совет Сарриона не делать этого, так как это может встревожить его.

Оба молчали довольно долго.

— У тебя только одна рука, но зато какая сильная, — сказала наконец Хуанита с напускной веселостью.

И она украдкой посмотрела на него из-под своих длинных ресниц.

XXVII В облаках

Марко привязал свою лошадь к дереву и направился к хижине. В ней, казалось, не было ни запора, ни решеток. Существование этого брода знали немногие, да и река Волк пользовалась дурною славой, и это спасало хижину. Дверь растворилась настежь при первом же усилии, и Марко вошел внутрь. В очаге тлели еще дрова, и в закопченной от дыма хижине стоял какой-то кислый запах.

Марко окликнул хозяина по имени. В соседней комнате кто-то завозился. Слышно было, как чиркнули спичкой. Через минуту дверь открылась, и в ней показалась старуха, державшая над головой лампу.

— Ах, это вы, — сказала она. — И ваша жена здесь! Что вы делаете здесь в такой час?.. Карлисты?

— Да, карлисты, — отрывочно отвечал Марко. — По дороге нам нельзя проехать. Мы отослали экипаж назад и пойдем пешком через горы.

Старуха подняла руки и затрясла ими в знак своего ужаса.

— О, — вскричала она, — возврата для вас нет. Но я знаю вас. Если вы захотите, то пройдете, хотя бы на вас падал дождь скал. Но ваша жена! Вы и не знаете, какой это ребенок с блестящими глазами. Садитесь, дитя мое. Я сейчас дам вам все, что могу. Я одна в этом доме. Все мужчины ушли в долину рубить дрова, да кстати взглянуть, что стало теперь с нашими хижинами там на горах.

Марко поблагодарил ее и объяснил, что им нужно только поставить куда-нибудь лошадь.

— Мы идем в долину сегодня же ночью, — сказал он, — и там, очевидно, встретимся с вашим мужем и сыновьями! А на рассвете поспешим в Торре-Гарду. Но нам нужно платье и платок какой-нибудь из ваших дочерей. Сеньора не может идти в этом платье, оно слишком тонко и длинно.

— Мои дочери… — начала было старуха, умоляюще складывая руки.

— Славные девицы, — со смехом перебил ее Марко. — Они известны всей долине.

— Они не дурны, — согласилась и мать, — но все же это капуста в сравнении с цветком. И, однако, мы можем укрыть цветок в капустных листах.

И она громко рассмеялась своей собственной шутке.

— Займитесь же этим, пока я буду привязывать лошадь, — сказал Марко.

Он вышел из комнаты. До слуха его донеслись слова старухи, что Хуанита потеряла свою мантилью, пока они пробирались в темноте сквозь деревья.

Пока он привязывал лошадь, Хуанита переодевалась, и из хижины неслись веселые крики и смех. Хуанита выросла среди этого народа и умела ладить с ним не хуже, чем он сам.

Вернувшись в хижину, Марко нашел свою жену готовой к дальнейшему пути.

— Я говорила сеньоре, — объясняла старуха, — чтобы она не особенно рассматривала нашу хижину. Я не была в ней уж месяцев шесть, а мужчины, вы знаете, что это такое. Они не лучше собак, право. В сарае у нас найдется довольно сена и сухих веток терновника, и вы можете устроить себе мягкую, хорошую постель и соснете часика два-три. А я дам сейчас вашей супруге чистое одеяло. Смотрите, оно совсем чистое. Никто из нас им и не накрывался, — простодушно добавила она.

Марко взял одеяло, а Хуанита поспешила утешить хозяйку, говоря, что она всегда спит отлично и прекрасно вздремнет и теперь на сене. Старуха заставила их выпить кофе и подала свежеиспеченный хлеб.

— Он может приготовить для вас отличный завтрак, — прошептала она, указывая Хуаните на ее мужа. — Он такой же, как и мы сами. Это всякий скажет вам в долине. Большой барин должен уметь и приготовить себе завтрак.

Хуанита и Марко двинулись в путь. Местность была освещена каким-то желтоватым светом убывающей луны. Марко шел впереди, показывая дорогу по тропинке, которую едва можно различить среди скал и обрывов. Раза два он останавливался и молча помогал Хуаните переходить через опасные места. Разговаривать было нельзя.

Часа два медленно поднимались они в гору. Вдруг невдалеке раздался лай собаки. Марко понял, что они уже недалеко от хижины.

— Кто здесь? — спросил чей-то голос.

— Марко де Саррион, — отвечал Марко. — Не надо зажигать огня.

— Да и свечей у нас здесь нет, — со смехом отвечал голос.

Разговор велся по-баскски.

Хуанита сильно устала и присела на камень. Появились три человека: отец и два сына, все низенькие, коренастые, молчаливые. Они встали перед Марко и стали разговаривать с ним односложными словами, как это бывает между друзьями. Потом они принесли сена и сухих веток терновника. В сарае, устроенном из четырех бревен и крыши, они устроили постель для Хуаниты и натыкали кругом нее свежих веток, чтобы защитить ее от ветра.

— Звезды вам будут видны, — сказал старик, стряхивая одеяло, которое Марко принес с собой из хижины. — Хорошо смотреть на звезды, когда засыпаешь. Словно святые сторожат вокруг.

Через несколько минут Хуанита, свернувшись под одеялом, уже спала, словно усталый ребенок. Сквозь сон ей слышались голоса Марко и крестьян, беседовавших в полуразрушенной хижине.

Заря едва занималась, когда Марко разбудил Хуаниту.

— Я едва успела соснуть минут десять, — жалобно сказала она.

— Ты спала три часа, — возразил Марко тихим голосом, каким, казалось, только и можно было говорить при наступлении зари. — Я приготовил кофе. Иди, выпей.

Хуанита нашла около себя ведро с водой и сохранившийся от прошлого года кусочек желтого мыла, тщательно очищенный со всех сторон ножом. Нашлось и чистое полотенце.

— Я теперь понимаю, что делает мужчин цыганами, — сказала она, присоединяясь к Марко, который хлопотал около костра, разложенного у самой двери хижины. — Теперь я всегда буду относиться к ним дружелюбно. Они иной раз спускаются прямо с неба к людям, которые спят в душных домах и умываются теплой водой.

При воспоминании о том, как она умывалась, ее слегка бросило в дрожь, и она залилась веселым смехом.

— Где же наши хозяева? — спросила она.

— Один отправился в Памплону, другой понес записку офицеру, который командует подкреплениями, высланными Зенетой. Третий пошел вниз за матерью, которая должна печь здесь целый день хлеб. К вечеру здесь будет уже целая армия.

Хуанита молча смотрела, как Марко старался раздуть огонь с помощью испорченных мехов.

— Я полагаю, что ты об этом и думал все время, пока мы поднимались сюда сегодня ночью, — сказала она.

— Ты угадала.

Хуанита слегка нахмурилась: ей как будто не хотелось верить этому.

Совсем рассвело. Верхушки холмов окрасились розовым цветом. По долине стала разливаться слабая теплота, ночной холодный воздух падал вниз в виде тумана.

— О чем ты думаешь? — вдруг спросил Марко свою жену, которая неподвижно следила за его действиями.

— Я думаю о том, как хорошо, что ты привык жить вне дома, — отвечала она с беззаботным смехом.

Крестьяне уже пригнали на горные пастбища своих коров, и в хижине молока было сколько угодно. Марко приготовил завтрак.

— Педро в особенности наказывал мне дать тебе чашку с ручкой, — говорил он, наливая кофе из старого, помятого кофейника.

За завтраком, скудным и однообразным, они не разговаривали. Хуанита решила, что пришел наконец момент, когда необходимо объясниться, хотя Марко этого объяснения и не требовал. Они теперь были одни, одни в целом мире, потому что даже коровы отошли от них прочь. Собаки также ушли в долину за своими хозяевами. Она знала каждую мысль Марко и никогда не чувствовала к нему страха. Чего же ей бояться теперь?

— Марко, — заговорила она, — отдай мне письмо, которое я написала тебе в Торре-Гарде.

Он порылся в кармане и, не глядя, отдал ей первый попавшийся ему под руку кусок бумаги. Хуанита развернула его. Это была записка, которую она когда-то просунула ему через стену монастырской школы в Сарагосе. Она и забыла о ней, а Марко все время хранил ее при себе.

— Это не то, — серьезно сказала она и отдала записку обратно.

Марко тряхнул головой, как бы досадуя на свою оплошность. Он обыкновенно был очень аккуратен в делах. Порывшись, он протянул ей половинку ее письма, которое оказалось разорванным надвое. Другая половинка с донесением попала, очевидно, в Мадрид в военное министерство. Хуанита уже приготовилась в уме к объяснению. В этот момент она чувствовала себя госпожой положения.

Она медленно разорвала письмо на мелкие кусочки и бросила их в огонь.

— Ты знаешь, почему я вернулась назад? — спросила она, не замечая того, что этот вопрос вовсе не входил в план атаки.

— Нет.

— Потому, что ты никогда не делал вида, будто бы ты ухаживаешь за мной. Если б ты это сделал, я никогда не простила бы этого тебе.

Марко не отвечал. Он медленно поднял глаза, думая, что она, вероятно, глядит куда-нибудь в сторону. Но ее глаза как раз встретились с его, она вздрогнула и сделала невольное движение, как будто желая отодвинуться от него. Его лицо вспыхнуло румянцем, быстро, впрочем, потухшим. Через минуту она по-прежнему неподвижно сидела около костра и глядела на огонь.

Вдруг она встала, быстро подошла к краю плато, на котором стояла избушка, и остановилась здесь, вперив глаза вдаль, за горы.

Тем временем Марко занялся приведением в порядок вещей хозяина избушки, ставя их на то самое место, откуда он их взял. Потом он принялся мешать огонь и выбрасывать из костра тлевшие головешки.

Хуанита через плечо наблюдала за ним с каким-то загадочным упорством. Под ее длинными ресницами блестела улыбка — улыбка торжества и нежности.

XXVIII Бархатные перчатки

Дальнейший путь они совершили без всяких приключений. Прежняя жажда приключений, приводившая их в эти горы, когда они были еще детьми, казалось, появилась опять, и они чувствовали себя товарищами. Хуанита была рассеяна и карабкалась по горам без обычной своей ловкости. В одном месте она сделала неправильное движение, отчего сорвался и полетел вниз по склону огромный камень.

— Будь осторожней, — почти резко сказал Марко. — Ты не думаешь совсем о том, что делаешь.

Хуанита выслушала замечание с необычной для нее кротостью и стала осторожнее при подъеме на крутую гору, где снег уже подтаял от утреннего солнца. Мало-помалу они добрались до высшей точки долины — овальной груды камней и снега, из которого, казалось, не было никакого выхода. В самом низу, у подножия склона, пройти который, казалось, было вовсе нетрудно, лежал труп какого-то человека.

— Это какой-то карлист, — объяснил Марко. — Несколько дней тому назад мы слышали, что они хотели отыскать себе другую дорогу в Торре-Гарду. Эта долина — настоящая ловушка. Дорога в Торре-Гарду вовсе не здесь, а весь этот склон покрыт льдом. Смотри, около него лежит нож. Это он хотел высечь во льду ступени. Нам надо идти в эту сторону.

И он поскорее повел Хуаниту прочь.

В девять часов они прошли последний откос и остановились как раз над Toppe-Гардой. Перед ними была долина реки Волка, вся залитая солнцем. Дорога лежала в долине, словно желтая лента на широкой груди матери-природы.

Через полчаса они достигли сосновой рощицы, откуда уже было слышно, как на террасе лаял Перро. Скоро собака бросилась им навстречу, а за нею показался и Саррион, который, по-видимому, нисколько не удивился возвращению Хуаниты.

— Тебе безопаснее было бы остаться в Памплоне, — сказал он, бросив на нее острый взгляд.

— Я и здесь в полной безопасности, — отвечала Хуанита, в свою очередь взглянув на него.

Саррион стал расспрашивать сына, как его плечо и не слишком ли он устал. Вместо Марко отвечала Хуанита, давая гораздо более обстоятельные ответы.

— Вот что значит хороший уход, — промолвил Саррион, беря Хуаниту под руку.

— Тут дело не в уходе, а в его крепком здоровье, — отвечала она, бросая пристальный взгляд на Марко.

Тот, впрочем, этого не заметил и по-прежнему продолжал смотреть вперед.

— Дядя Рамон, — обратилась Хуанита к Сарриону, когда час спустя они сидели вдвоем на террасе, — дядя Рамон, приходилось вам когда-нибудь играть в пелоту?

— Каждый баск должен уметь играть в пелоту.

Хуанита кивнула головой и погрузилась в задумчивое молчание: казалось, она что-то обдумывала про себя. По временам относительно Сарриона и самого Марко она принимала какой-то покровительственный тон, как будто бы ей было известно многое такое, что было скрыто от них, и для нее открывался доступ в такие сферы жизни, которые были закрыты для них.

— Вообразите себе, — заговорила она наконец, — относительно этой игры следующее: что в этой игре вместо мяча приходится перебрасывать женщину. Разве для нее не естественно полюбопытствовать, что из этого выйдет дальше? Можно даже спросить, не имеет ли она даже права знать это?

— Совершенно верно, — согласился с нею Саррион, быстро сообразивший, что Хуанита ищет решительного объяснения. В такие моменты женщины говорят всегда решительнее и откровеннее.

Он закурил сигару и легким жестом отбросил далеко от себя спичку, как бы желая этим показать, что он готов ее выслушать.

— Почему Эвазио Мон хотел, чтобы я стала монахиней? — спросила Хуанита в упор.

— Потому, что у тебя три миллиона песет.

— Если б я стала монахиней, то церковь присвоила бы эти деньги себе?

— Иезуиты, а не церковь. Это не одно и то же, хотя люди и не всегда отдают себе отчет в этом. Присвоить твои деньги хотели иезуиты. Им хотелось ввергнуть Испанию в новую междоусобную войну, которая была бы горше всех, уже пережитых нашей страной. У нашей церкви есть, конечно, враги: Бисмарк, англичане. Но у нее нет более ожесточенных врагов, чем иезуиты, ибо они преследуют свои собственные цели.

— А как относитесь к ним вы и Марко?

— Разумеется, мы против них, — сказал Саррион, пожимая плечами.

— А я, стало быть, изображаю собою мячик, которым вы перебрасываетесь?

Саррион взглянул на нее сбоку. Вот момент, которого всегда боялся Марко!

Саррион тщетно ломал себе голову над вопросом, почему она завела этот разговор с ним, а не с Марко. Хуанита сидела молча, не спуская глаз с отдаленных гор. Саррион украдкой взглянул на нее и заметил, что на ее губах играет слабая улыбка сожаления, как будто она знала что-то такое, чего он не знал. Он собрался с духом и сказал:

— Да… пока мы не выиграем партию.

— А вы выиграете?

Саррион опять посмотрел на нее. «Почему она не говорит прямо?» — спрашивал он сам себя.

— Во всяком случае, сеньор Мон не знает, когда он будет разбит, — сказала Хуанита.

Воцарилось молчание. Где-то вдали затрещали выстрелы: в горах, очевидно, завязалась схватка.

— Говорят, что он очутился в долине, как в ловушке, — снова заговорила Хуанита.

— По всей вероятности.

— Стало быть, он явится опять в Торре-Гарде?

— Может быть. Храбрости ему не занимать.

— Если он вернется сюда, я хочу поговорить с ним.

Уж не хотела ли она сама объявить Мону, что он разбит? Недаром Эвазио утверждал, что решающий голос всегда принадлежит женщине.

— Во всяком случае, — заговорила Хуанита, мысли которой, по-видимому, опять направились на игру, — во всяком случае вы играете очень смелую игру.

— Вот почему мы и выиграли ее.

— А вы не замечаете, чем вы рисковали?

— Чем же?

Хуанита повернулась и гневно взглянула ему прямо в лицо.

— О, вы об этом, очевидно, не догадываетесь. Вероятно, не догадывается и Марко! Ведь вы могли погубить жизнь нескольких человек!

— Но ведь мог погубить их и Эвазио Мон, — резко отвечал Саррион.

Хуанита отскочила назад, как фехтовальщик, получивший удар.

Саррион откинулся на спинку кресла и бросил потухшую сигару. Он сразился с Хуанитой на той почве, которую выбрала она сама и ответил ей на вопрос, который она не могла задать ему из гордости.

Как и предвидел Саррион, Эвазио Мон вернулся в Торре-Гарду. Было уже темно, когда он явился. Неизвестно, знал ли он о том, что Марко нет в его комнате. Он вообще о нем не спрашивал. Слуга провел его прямо на террасу, где сидели Хуанита и кузина Пелигрос. Саррион был у себя в кабинете и вышел на террасу после, когда Мон уже прошел мимо его окна.

— Мы все оказались в осаде, — начал гость с обычной кроткой улыбкой, садясь в кресло, которое ему величаво предложила кузина Пелигрос.

— Нам с вами, сеньорита, — сказал Мон, обращаясь к Пелигрос, — здесь делать нечего. Мы люди мирные.

Кузина Пелигрос махнула рукой в воздухе в знак согласия.

— Я должна исполнить свой долг, — заявила она с решительным видом, сквозь который проглядывал страх.

Хуанита молча смотрела на Сарриона, ожидая, когда он на нее взглянет. Поймав удобную минуту, она мигнула ему, чтобы он увел кузину Пелигрос и оставил их вдвоем с Моном.

— Вы переночуете у нас? — спросил он Мона.

— Нет, друг мой, очень благодарен вам за приглашение. Я питаю надежду пробраться ночью через линию стрельбы в Памплону. Я вернулся только для того, чтобы предложить свои услуги и проводить дам до Памплоны.

— Вы думаете, стало быть, что Торре-Гарда будет осаждена? — беззаботно спросил Саррион.

— Ничего нельзя знать заранее, друг мой. Ничего нельзя знать. Мне кажется, что перестрелка приближается.

Саррион рассмеялся.

— Вам только и слышатся пушки.

Мон повернулся к хозяину и меланхолично посмотрел на него.

— Да, Рамон, мы всю жизнь только и слышали пушки!

В этих словах, кроме очевидного, был еще какой-то другой, тайный смысл, понятный только Сарриону. На одну минуту его лицо просветлело и смягчилось.

— Велите подать нам кофе, — обратился он к кузине Пелигрос. — Велите, пожалуйста, подать нам его в библиотеку.

Маленькими шажками, какими умели ходить в тридцатых годах, Пелигрос направилась в дом. По тогдашнему этикету, Мон снял шляпу и наклонил голову в ее сторону.

— Кстати, — промолвил Саррион и, не докончив фразы, направился за нею.

Хуанита и Эвазио Мон остались на террасе одни. Хуанита сидела как раз против него в садовом кресле. Кроме него, было только то, на котором сидела Пелигрос. Эвазио, взглянув на Хуаниту, подвинул его к себе и сел. Из-под очков, на которых отражались последние лучи заходящего солнца, он пристально смотрел на свою собеседницу.

Он, очевидно, ждал, пока заговорит Хуанита, но та упорно рассматривала кончик своей туфли. И, очевидно, тоже ждала, пока заговорит Эвазио. Оба они молчали, словно дуэлисты, выбирающие себе оружие. Мон, по-видимому, боялся, как бы самое острое не досталось Хуаните.

Тщательная тренировка научила его быстро проникать в мысли другого. Но Хуанита сбивала его с толку.

— Я говорил только из дружбы к вам, когда предлагал проводить вас до Памплоны, — начал наконец Мон.

— Я знаю, что вы всегда говорите, как друг, — спокойно отвечала Хуанита, — как мой друг, а не Марко, конечно.

— Но ваши друзья в то же время и друзья Марко, — произнес Мон насмешливым тоном.

— И его враги в то же время и мои враги, — отозвалась Хуанита, глядя прямо перед собой.

— Конечно. Это условие ведь входит в число брачных обязанностей.

Мон поспешил рассмеяться своей шутке, не забыв, перед этим бросить взгляд в окно. Но их никто не мог слышать.

— Но почему я должен быть врагом Марко Сарриона?

Хуанита сразу перешла в наступление.

— Потому, что он перехитрил вас и женился на мне.

— Из-за ваших денег…

— Да, из-за моих денег. В этом вопросе он поступил, как честный человек, могу вас уверить. Он предупредил меня, что этот брак есть дело политики.

— Он вам сказал это? — спросил в изумлении Мон.

Хуанита кивнула головой и опять стала смотреть на свою туфлю, покачивая ногой. В углах ее рта бегала какая-то загадочная улыбка. Казалось, она понимала то, чего Эвазио, несмотря на свою прославленную мудрость, понять не мог.

— И вы поверили ему? — спросил опять Мон, смутно догадываясь, что значит эта улыбка.

— Он сказал мне, что это единственное средство спастись от вас и от монашества, — сказала Хуанита, не отвечая на его вопрос.

— И вы поверили ему? — повторил опять Мон.

Он сделал это напрасно. Хуанита обернулась к нему и спокойно промолвила:

— Да.

Мон пожал плечами с покорным видом человека, которого преследуют несчастья и который и дальше не ожидал ничего хорошего.

— В таком случае нам и говорить не о чем, — беззаботно сказал он. — Вы предпочитаете оставаться в Торре-Гарде. Пусть так. Но я свое дело сделал и предостерег вас.

— Против Марко?

Мон опять пожал плечами.

— В ответ на ваше предостережение, — медленно заговорила Хуанита, — я скажу вам, что Марко никогда не делал ничего такого, что было бы недостойно испанского дворянина, а лучшего дворянина в мире не существует.

Мон повернулся в своем кресле и с какой-то странной усмешкою посмотрел на свою собеседницу.

— Вот и видно, что вы влюблены в Марко, — сказал он.

Хуанита переменилась в лице. Ее глаза вдруг загорелись гневом.

— Я не боюсь ни ваших слов, ни ваших дел. Со мною Марко, а он всегда одерживал верх, когда вы вступали с ним в борьбу. Марко умнее и сильнее вас.

Мон медленно растягивал перчатки своими белыми и гладкими руками.

— Разница между вами вот в чем, — продолжала Хуанита. — Вы носите перчатки, а Марко берет жизнь голыми руками. Вы хотите перехитрить его, но это вам не удастся. Ищет ум, а находит сердце.

Мон встал и остановился против нее вполоборота, так, что она могла видеть только его профиль. И в эту минуту ей стало жалко его, и эта жалость испортила ее победу.

Мон медленно пошел по террасе к открытому окну библиотеки. Через него слышно было, как гремели чашками и блюдцами. Хуанита долго потом не могла забыть молчания, в котором прошел мимо нее Эвазио.

Через минуту он уже громко разговаривал о чем-то в библиотеке и смеялся.

В Торре-Гарду он приехал верхом, и Саррион при отъезде провожал его до конюшни. Оба они были очень моложавые для своих лет. Вообще на севере испанцы отличаются худощавостью и бодрым видом. Саррион подставил ему под ногу руку, и с его помощью Мон легко очутился в седле.

— Хуанита уже не ребенок, — сказал он, взглянув вверх на террасу. — Надо надеяться, что она будет счастлива. Это ведь дается не многим.

Саррион ничего не ответил.

— Мы люди не слабые, — продолжал Мон тихо. — Ни я, ни вы, ни Марко. Но поверьте мне, у Хуаниты в мизинце больше силы, чем во всех нас. У нее решающий голос, amigo, у нее!

И, махнув на прощанье рукой, он тронулся в путь.

XXIX Железная рука

На следующее утро Хуанита поднялась очень рано. Весь дом еще спал, но она знала, что Марко уже вернулся: на террасе, перед раскрытым окном библиотеки спокойно лежал Перро, греясь на утреннем солнышке.

Хуанита вошла в библиотеку и нашла тут Марко. Он писал письма. На столе сзади него лежала карта долины реки Волка.

— Ты все пишешь письма, — сказала она, — ты начал писать еще на дверце нашего экипажа и до сих пор все пишешь.

— Я могу пригодиться своим знанием долины, — возразил Марко и, бросив на нее быстрый взгляд, опять принялся за дело.

— А я нисколько не устала после наших приключений, — заговорила она опять, — а между тем я почти не спала ночью. Усталый у меня вид?

— Нисколько, — отвечал Марко, не поднимая глаз.

— Какой мне сон приснился… Я видела его так ясно, что даже не знаю наверно, был ли это сон. Может быть, и в самом деле я поднялась с постели очень рано, когда луна как раз начинает касаться верхушек гор, и выглянула из окна. Вся терраса была занята солдатами. Они стояли ряд за рядом, словно какие-то тени. В конце, под моим окном стояла группа людей. Было здесь несколько офицеров, один — словно генерал Пачеко, с таким же жирным смехом. Другой был похож на капитана Занету, того самого, который тогда молился в церкви Богородицы в Тени. Помнишь? Были еще какие-то два штатских, похожих на тебя и дядю Рамона. Не правда ли, какой странный сон, Марко?

— Да, действительно, — со смехом отвечал он.

Она стояла перед ним и пристально и серьезно смотрела на него.

— Будет битва?

— Да, похоже на то.

— Где?

Он указал пером на долину.

— Как раз около моста, если все пойдет так, как задумано.

Она вышла на террасу и стала смотреть на мирную долину, сверкавшую в лучах утреннего солнца. Тонкая струйка дыма голубоватым столбом поднималась уже над хижинами лежавшей внизу деревни. Овцы скликали по склонам гор своих ягнят.

Хуанита вернулась к окну и стала около него. Ее щеки пылали.

— Сделай для меня одно одолжение, — проговорила она.

— С удовольствием.

Он поднял перо, но продолжал по-прежнему смотреть на бумагу.

— Если здесь произойдет битва или вообще какая-нибудь схватка, побереги себя. Было бы ужасным несчастием… для дяди Рамона, если б с тобой что-нибудь случилось.

— Хорошо, — серьезно отвечал ей Марко, — я буду беречь себя.

Хуанита все еще стояла у окна.

— А ты всегда держишь свое слово?

— Почему же мне его и не держать?

— Конечно, ты слово свое сдержишь, конечно. Твое обещание — это скала, которую ничто не может сдвинуть с места. Итак, ты не возьмешь обратно своих слов?

— Нет, — просто отвечал Марко.

Завтракали в Наварре в час. К этому времени Марко и Саррион всегда бывали дома. В долине, казалось, царило полное спокойствие.

— Я уверена, — говорила кузина Пелигрос, сидя за столом, — что перестрелка приближается. У меня очень тонкий слух. Вообще у меня все чувства в высшей степени развиты. Выстрелы приближаются, Марко.

— Это Занета, отстреливаясь, медленно отступает со своим маленьким отрядом, — проговорил Марко.

— Зачем же он это делает? Ведь должен же он знать, что в Торре-Гарде находятся женщины.

— Женщины не принимают участия в войне, — сказала Хуанита.

Едва она сказала это, Марко, поглядев на часы, встал и вышел из комнаты. Хуанита последовала за ним.

— Марко, заговорила она в передней, плотно притворив за собой дверь столовой, — можешь ты мне сказать, когда именно начнется битва?

— Занета отступит к мосту часам к трем. Неприятель, очевидно, тронется вслед за ним.

— А ты где будешь?

— Я буду с Пачеко и его штабом на холме сзади мельницы Педро. Ты увидишь небольшой флаг на том месте, где будет Пачеко.

Тонкий слух кузины Пелигрос не обманул ее. Перестрелка была слышна очень близко. За мостом долина делает поворот налево, и на холмах над этим поворотом можно было уже разглядеть неправильную линию дымков.

Через несколько минут из-за угла показалась на дороге темная масса отряда Занеты. Он добрался до моста раньше, чем ожидал Марко. Люди бежали, поднимая целое облако пыли, словно стадо овец. Через каждые сажен двадцать они останавливались и давали залп. Издали они были похожи на игрушечных солдатиков. Они отступали в полном порядке, и треск залпа раздавался через правильные промежутки времени. На мосту они остановились. Казалось, они хотели удержаться здесь, и, будь у них артиллерия, они, без сомнения, удержали бы за собой это узкое место.

Теперь уже видно было, что отряд был очень невелик и не мог рисковать людьми, штурмуя гористые позиции неприятеля.

Перестрелка на время стихла. Карлисты поджидали, пока их отряды стянутся с гор на дорогу.

Саррион и Хуанита стояли на террасе, внимательно следя за всем, что происходило внизу.

— Пачеко хороший генерал? — спросила Хуанита.

— Отличный.

Саррион не счел нужным распространяться далее.

— Они обманули меня, — вспомнились ему слова Пачеко, которые он слышал от него всего несколько дней тому назад. — Мне обещали изрядную сумму, во всяком случае достаточную сумму. Однако, когда наступило время, деньги не были доставлены. Чрезвычайно неприятное положение, но я как-нибудь сумею из него выбраться.

— Оставаясь, конечно, лояльным, — заметил со смехом Саррион, и на этом их разговор кончился.

Хуанита смотрела через долину по направлению мельницы Педро. Никакого флага там не было. Долина, казалось, была совершенно спокойна: ни штыков, ни сабель не было видно, несмотря на яркое солнышко.

На мосту приближения карлистов ожидала небольшая кучка людей. Через минуту густой массой показались и они, усеивая собой дорогу и боковые холмы. Кусты казались живыми от них. Они дали залп, и холмы покрылись беловатой дымкой. Войска роялистов на мосту тоже дали залп и побежали прямо на дорогу. Некоторые сбросили с себя ранцы. Один или два из них остановились и, постояв немного, легли на дорогу, как утомленные дети. Другие побежали по сторонам дороги и здесь сели.

Между тем карлисты продолжали наступление. Последние ряды их уже огибали поворот дороги. Передовые части были уже за мостом, и для отряда Занеты можно было отступать только в Торре-Гарду. Солдаты были уже у подножия откоса, на вершине которого стоял дом. Хуанита и Саррион явственно различали их командира, который шел сзади отряда с саблей в руке. Шел он большими, размеренными шагами, словно пастух за своим стадом.

Солдаты стали подниматься в гору. Занета занял позицию на камнях, нависших над холмом. Он стоял там на цыпочках и караулил мост. Последний эшелон карлистов вступил уже на него. Хуанита следила за ними расширившимися от возбуждения глазами. Саррион кусал себе нижнюю губу. Глаза его горели.

Когда карлисты перебрались через мост, Занета взглянул по направлению к мельнице Педро и стал махать белым платком, высоко поднимая руку. Между деревьями, которыми была окружена мельница, показался небольшой флаг.

Кузина Пелигрос, несмотря на свои тонкие чувства, спустилась на террасу взглянуть, что делается. Из предосторожности она надела вязаные перчатки и открыла свой зонтик.

— Что значит весь этот шум? — спросила она.

Но Саррион и Хуанита, казалось, не слышали ее. Они следили за маленьким флагом, который тихо спускался в долину.

Люди Занеты были уже так близко от террасы, что можно было слышать их голоса.

— Мост, мост! — воскликнул Саррион, задыхаясь, — взгляни на мост!

Дым в воздухе еще не рассеялся и скрывал то, что происходило на мосту. Люди бегали там, поблескивая на солнышке штыками.

— Пушки! — воскликнул Саррион.

Не успел он произнести это слово, как вся долина содрогнулась до самой своей глубины. С реки как будто грянул гром и раскатился по холмам. И в то же время зеленые откосы гор покрылись дымом, словно ватой.

Хуанита видела, что Занета все еще стоял на своем месте с саблей в руке, а его люди собирались вокруг него. Потом он что-то громко закричал и повел их опять вниз. Пробежав шагов десять, он упал во весь свой рост, затем опять поднялся и во главе своих солдат ринулся вперед.

С воем пронеслась снизу пуля, и звон разбитого стекла показывал, что она попала в окно дома. Кусты в саду как будто вдруг ожили и зашумели. Саррион поспешил оттащить Хуаниту от перил.

— Нет, оставь меня, — гневно сказала она.

— Не могу, я обещал Марко беречь тебя, — возразил Саррион, обхватывая ее руками.

Они быстро прошли в библиотеку. Кузина Пелигрос была уже здесь. Она сидела на качалке, сложив руки на манер христианской мученицы ранней эпохи.

— Никогда мне не приходилось испытывать ничего подобного, — заметила она строгим тоном.

Саррион встал у окна, не подпуская к нему Хуаниту.

— Через несколько минут все это кончится, — сказал он, — хороший будет им урок!

Гром продолжался. Пелигрос, с ее тонким слухом, зажала уши руками, не забыв выдвинуть напоказ маленький палец — кокетство, казавшееся неотразимым ее поколению.

Вдруг перестрелка, словно по мановению волшебного жезла, прекратилась.

— Ну, вот и кончено, — сказал Саррион, — они получили свой урок.

Он взял шляпу и вышел из комнаты.

Хуанита тоже вышла на террасу, но оттуда ничего не было видно: вся равнина была затянута дымом, поднимавшимся кверху желтыми клубами. Она раскашлялась от этого воздуха и, кашляя, вошла опять в библиотеку.

— Хуанита, — торжественно начала кузина Пелигрос, — я запрещаю вам выходить из этой комнаты. Я не желаю быть одна.

— В таком случае позовите вашу служанку, — терпеливо отвечала Хуанита.

— Куда ты хочешь опять идти?

— Я пойду с дядей Рамоном вниз, в долину. Там, должно быть, сотни раненых. Я могу кое-чем помочь им…

— Я запрещаю тебе идти туда. Этого только и можно было ждать от Марко. Вот как он относится к тем, кого судьба ставит под его покровительство! Его прямая обязанность была бы защищать Торре-Гарду.

— Я здесь хозяйка, — отвечала Хуанита, едва взглянув на Пелигрос.

Эти слова имели, должно быть, двойной смысл, ибо, едва она успела затворить за собою дверь, как Пелигрос разом поднялась с качалки.

Хуанита выбежала из дому и пустилась вниз по извилистой дороге, которая шла к деревне. От дыма у нее перехватывало дыхание; весь воздух был, казалось, насыщен серой. Трудно было допустить мысль, что кто-нибудь мог остаться в живых в эти адские минуты.

Впереди нее спешил туда же Саррион. Вдруг она радостно вскрикнула: по откосу галопом мчался Марко. Увидев отца, он на всем скаку остановил лошадь. Пока он слезал, Хуанита была уже около них.

Лицо Марко было совершенно серо и забрызгано кровью. В глазах сверкала отчаянная решимость. Вся его фигура как бы говорила, что он видел нечто такое, чего он никогда не забудет.

— Эвазио… — запыхавшись, произнес он.

— Убит?

Марко кивнул головой.

— Надеюсь, не ты это сделал? — резко спросил Саррион.

— Нет. Его нашли между карлистами. С ними было пять или шесть попов. Его признал Занета, который сам ранен. Он был еще жив, когда Занета подошел к нему. «Проиграна игра», — сказал он и с этими словами умер.

Саррион повернулся и тихо пошел обратно к дому. Хуанита, по-видимому, забыла о своем намерении идти вниз и помогать раненым.

Лошадь Марко, настоящая арабская, тряслась и тянула за повод, который он намотал себе на руку. Нетерпеливо оглядываясь назад, он бросил поводья, которые быстро схватила Хуанита. Медленно и спокойно она повела лошадь домой, не говоря ни слова.

Первым заговорил Саррион, которого они нагнали.

— Бедный Эвазио! — промолвил он, обращаясь к Хуаните, — ему никогда не везло. Несколько лет тому назад он было покинул орден, чтобы жениться на одной даме. Но она думала или, может быть, ей так было внушено, что она должна устроить свою жизнь иначе…

И он пожал плечами.

— Я знаю эту историю, — вдруг сказала Хуанита.

XXX Решающий голос

В углу маленького кладбища в Торре-Гарде виднеется небольшое четырехугольное возвышение: это могила, в которой похоронены были четыреста карлистов. Говорят, еще больше их было унесено течением реки в море.

Генерал Пачеко дал им урок в устье долины, где они оставили сильный отряд на позициях, казавшихся неприступными с фронта. Этот отряд должен был задержать подкрепления, посланные на выручку маленького отряда Занеты. Но этот отряд был атакован генералом с тылу и почти весь уничтожен. Этому делу Пачеко обязан той славой, которая до сих пор держится за ним в Испании. «Большой, но жестокий генерал», — говорят про него испанцы.

К заходу солнца все было по-прежнему спокойно в Торре-Гарде. Войска так же незаметно покинули долину, как и явились в нее. Потери их были очень невелики, и с полдюжины раненых было оставлено в деревне. Остальные ушли опять в Памплону. Список раненых карлистов был тоже очень мал. Генерал Пачеко любил двигаться быстро, терпеть не мог задерживаться из-за перевязочных пунктов и раненых. На то он был и «великий» генерал.

Кузина Пелигрос не вышла к обеду: у нее слишком расходились нервы.

— Я знаю, что такое эти нервы, — продолжала Хуанита, объявив, что место Пелигрос останется незанятым, — не беспокойтесь о ней: она съест немного супу, да и от других блюд не откажется.

После обеда кузина прислала служанку сказать, что ей теперь лучше и что она хотела бы видеть Марко.

Вернувшись с этого свидания, он нашел отца и Хуаниту в гостиной. Лицо его было серьезно.

— Теперь ты сам убедился, что с ней ничего серьезного нет, — сказала Хуанита, следя за выражением его лица.

— Да, — рассеянно отвечал он, — ничего серьезного.

Он не садился, но продолжал стоять с озабоченным видом, смотря на огонь в камине, от которого все чувствовали себя особенно уютно на такой высоте, как Торре-Гарда.

— Она не хочет оставаться здесь, — сказал он, наконец, и собирается уезжать завтра.

Саррион слегка рассмеялся и перевернул газету, которую держал в руке. Хуанита читала какую-то английскую книгу с помощью словаря, в который, впрочем, не заглядывала, когда Марко был где-нибудь поблизости.

— Пускай ее едет, — медленно и отчетливо произнесла она, отрываясь от книги.

Наступило неловкое молчание. Хуанита чувствовала, что ее лицо покрывается краской.

— Ничего другого не остается, как отпустить ее, — заговорил Марко с принужденным смехом, — с ней теперь беспрестанно будут повторяться эти припадки. Она хочет ехать в Мадрид.

— Вот как!

— Она хочет, чтобы ты тоже ехала с нею, — вдруг выпалил Марко.

— Это очень мило с ее стороны, — холодным и ровным тоном сказала Хуанита, — ты знаешь, что я терпеть не могу эту кузину Пелигрос.

— Стало быть, ты не желаешь ехать с нею в Мадрид?

Поглядывая на огонь, Хуанита, казалось, взвешивала все доводы за и против этой поездки.

— Нет, благодарю, — промолвила она наконец.

— Ты знаешь, — пустился объяснять ей Марко каким-то странным голосом, в котором чувствовалось возбуждение, — ты знаешь, я боюсь, что после всего происшедшего мы наживем себе плохую славу в Испании. И без того все говорят, что мы просто разбойники. Трудно будет выписать сюда кого-нибудь.

Хуанита ничего не отвечала. Саррион по-прежнему внимательно читал газету.

— Мне нужно уехать в Сарагосу, — произнес он вдруг из-за газеты, — может быть, Хуанита сжалится над моим одиночеством?

— Ужасно жалко уезжать из Торре-Гарды, когда наступает весна, — заметила Хуанита, — вы не находите этого?

Обращаясь к Сарриону, она глядела, однако, на Марко. Оба они, видимо, чувствовали себя неловко и не знали, что сказать.

Глаза Марко как-то даже потускнели. Хуанита же держала себя холодно и сосредоточенно, чувствуя себя госпожой положения.

— Знаешь, — начал опять Марко, — я всегда думал только о твоем счастье. Поступай, как найдешь нужным.

— А я всегда готов подписаться под тем, что говорит Марко, — подтвердил Саррион.

— Я знаю, ты у меня добрый, — воскликнула Хуанита, отбрасывая книгу и вскакивая с места, — я иду спать.

Она поцеловала Сарриона и быстрым легким жестом пригладила свои пепельные волосы.

— Спокойной ночи, Марко, — сказала она, проходя в дверь, которую он открыл для нее.

И, не глядя на него, она дружески кивнула ему головой.

На следующее утро кузина Пелигрос уехала из Торре-Гарды.

— Я умываю руки во всем этом деле, — говорила она, делая заученный жест.

Так, впрочем, и осталось неизвестным, умывала ли она свои руки от Хуаниты, или от карлистов. Когда ее служанка уселась в экипаж сзади нее, она вздохнула и ничего не ответила Сарриону, выразившему надежду, что ее путешествие совершится благополучно.

— Я распорядился, чтобы до самой Памплоны, вас сопровождали два стражника, сказал Марко, — впрочем, теперь везде спокойно. Пачеко водворил тишину.

— Благодарю вас, — жеманясь, ответствовала Пелигрос.

Она почему-то считала, что в присутствии домашней прислуги настоящей даме не полагается быть естественной.

Экипаж тронулся.

Вскоре после ее отъезда Саррион с сыном выехали верхом в деревню. Здесь был другой путешественник, которому выпало на долю отправиться в далекое путешествие, откуда нет возврата. Саррион нашел его в доме деревенского священника: там на смертном одре лежал человек, с которым он когда-то играл в детстве, и с которым он никогда не ссорился, несмотря на разницу их взглядов. Эвазио Мон даже после смерти старался быть всем приятным и лежал в темной комнатке скромного домика, улыбаясь.

— Я хочу отнести цветы на его смертное ложе, — сказала Хуанита, — когда все обитатели Торре-Гарды сидели после обеда на террасе, — теперь я все простила ему.

Марко сидел в стороне, около самой решетки, покачивая ногой и искоса посматривая на Хуаниту.

— Ты, действительно, уже простила его? — спросил он, пристально глядя ей в лицо своими черными блестящими глазами, — мне кажется, покойника легко забыть, но простить…

— Я простила его не тогда, когда он был убит.

— А когда же?

Хуанита улыбнулась и покачала головой.

— Этого я тебе не скажу, — отвечала она, — это тайна, оставшаяся между Эвазио Моном и мною. Когда я положу цветы на его гроб, он поймет, в чем дело, насколько мужчины вообще способны понимать.

Она не стала распространяться дальше на эту тему и сидела молча, задумчиво поглядывая на долину. Саррион сидел несколько поодаль, окруженный целым облаком табачного дыма.

— Обед будет сегодня в семь часов, если вам все равно, — отрывисто сказал он, вставая.

— А в чем дело?

— Я уезжаю в Сарагосу.

— Сегодня вечером? — быстро спросила Хуанита и смолкла.

Марко сидел не шевелясь. Саррион закурил другую сигару и как будто забыл ответить на вопрос Хуаниты. Та вспыхнула и закусила губы. Повернув голову, она смерила его с ног до головы, стараясь прочесть что-нибудь на этом гладко выбритом лице, которое считалось одним из красивейших во всей Испании. Ей предстояло решение ее судьбы — теперь или никогда. И она решилась.

— В семь часов, — сказала она, — хорошо, я пойду и распоряжусь.

До обеда она успела побывать у смертного одра и помолиться в соседней маленькой церкви об упокоении его души. На террасу она потом не выходила, и Саррионы до самого вечера не видали ее.

За обедом старик Саррион был необыкновенно весел, и Хуанита быстро вошла в его настроение. Он говорил о Сарагосе, как будто она была через дорогу, и мечтал, как он будет ходить по городским улицам, пока не наступит жара, от которой равнина Арагонии делается совершенно необитаемой.

— А вот Марко — другое дело, — говорил он, — Марко должен оберегать долину и не может уехать отсюда даже на несколько дней.

Когда настало время отъезда, Хуанита собственноручно закутала старика в меховой воротник и застегнула пуговицы его пальто. Несмотря на свои шестьдесят лет, граф никогда не ездил в закрытом экипаже.

Стояла темная, безлунная ночь.

— Тем лучше, — заметил Марко, — если лошади не будут ничего видеть, они не будут и бояться.

Сидя на передней скамейке открытого экипажа, Марко проводил своего отца вниз до того места, где когда-то был подъемный мост.

Хуанита осталась в дверях, резко выделяясь на фоне освещенной комнаты. Она долго махала отъезжающему рукой.

У подъемного моста Марко простился с отцом. На этом месте они расставались, по крайней мере, сотню раз. Из Памплоны до Сарагосы был только один поезд, и оба они не раз ездили с ним. Но на этот раз прощание носило какой-то особый характер, и они даже не сказали друг другу тех обычных при прощании слов, которые от долгого употребления потеряли свой первоначальный смысл.

Саррион взял вожжи, выглянул из мехового воротника, в который закутала его Хуанита, и, кивнув сыну головой, исчез в ночной темноте.

Марко медленно пошел назад. Когда он вернулся домой, все огни были потушены. Слуги ушли спать. Был уже одиннадцатый час. Только в его кабинете, окно которого так и осталось незакрытым, горела лампа. Он погасил ее и, взяв свечу, пошел наверх в свою комнату. Но он не остался в ней, а вышел на террасу, которая шла вокруг всего дома.

Через несколько минут экипаж его отца должен был въехать на мост с тем глухим грохотом, который показался Эвазио Мону пушечными выстрелами.

Поднялся ветерок, и свеча, которую Марко поставил на столик возле окна, стала оплывать. Он задул ее и снова вышел на темную террасу. Он знал, что кресло стояло около самого окна, сел в него и стал прислушиваться в ночной тиши, дожидаясь, пока загремит на мосту экипаж.

Вдруг послышался стук раскрываемого окна, и Перро, лежавший у его ног, поднял вдруг морду и стал нюхать воздух.

В противоположной стороне дома по террасе пробежала широкая полоса света. Это вышла Хуанита, которой тоже захотелось послушать, как застучат по мосту колеса экипажа.

Марко наклонился и стал ласкать Перро, который догадался, что нужно лежать смирно. Хуанита подошла к решетке и, постояв немного, вернулась к окну, закрыв собою полосу света.

Несколько секунд оба ждали в полном безмолвии.

Внизу тихо рычала река, и вдруг сквозь ее шум донесся гулкий грохот моста. Саррион был уже на той стороне.

Хуанита вошла в комнату и погасила свою лампу. Ночь была теплая, и от сосен шел сильный хвойный запах, какой у них бывает только весной. Сильно пахли и кусты терновника. Временами доносился откуда-то запах фиалок.

Вдруг Перро беспокойно зашевелился и вопросительно посмотрел в лицо хозяина. Марко инстинктивно обернулся. Сзади него стояла Хуанита.

— Марко, — спокойно сказала она, — ты помнишь, это было давно, давно, еще в монастыре в Памплоне, когда я была еще ребенком… Ты тогда дал одно обещание. Ты обещал никогда не вмешиваться в мою жизнь.

— Да, помню…

— Я пришла…

Хуанита вдруг смолкла и, сложив руки на груди, вышла вперед и повернулась к нему лицом.

— Я пришла, — начала она опять, — чтобы освободить тебя от этого обещания. Не потому, что ты плохо соблюдал его, нет…

Она вдруг оборвала свою речь и весело рассмеялась.

— Я просто не хочу этого сама.

Ее глаза, привыкнув к темноте, впились в его лицо. Простояв секунду перед Марко, она вернулась к месту, где он обнаружил ее присутствие в начале их разговора.

— Кроме того, ты дал еще другое обещание, Марко. Ты сказал, что мы женимся только для виду, как бы для шутки.

— Да, помню, — немедленно ответил Марко, не оборачиваясь к ней.

Вдруг он вздрогнул и замер в своем кресле: она положила ему на голову свои руки и тихо-тихо погладила его волосы, словно птичка коснулась их крылом. Потом ее пальчики спустились ему на лоб и нежно, но крепко закрыли ему глаза. То была напрасная предосторожность во мраке ночи. Она низко наклонилась к нему через кресло, и ее волосы, темные, как ночь, словно занавес, упали ему на лицо.

— Это была глупая шутка, — прошептала она, — и я не хочу продолжать ее более…

Прим. Joe-Jim

До тех пор Марончелли, Мунари и я делали надеялись, что мы еще увидим свет, увидим вновь нашу Италию, наших родных, и это было предметом рассуждений полных желания, сожаления и любви.

Так в тексте.

ШПИЦ

шпица, м. (нем. Spitze). То же, что шпиль во 2 знач.

Значение слова Шпиц по словарю Даля:

Шпиц

м. немецк. шпиль на здании, островершек, остряк, стрела.