Пена

Глава II

Макс Барабандер проспал несколько часов, но когда проснулся, еще не было трех. Он резко сбросил ноги с кровати и встал. В окно уже лился дневной свет. Макс сделал зарядку: помахал руками и ногами, поделал наклоны в разные стороны, несколько раз прогнулся назад.

Во сне он был с Рашелью и со своими прежними любовницами. А еще ему приснилась Циреле. Они вместе плыли на пароходе, и Макс еще вез с собой несколько женщин. Они сидели в клетках, как куры. Он кормил их и удивлялся: неужели капитан не видит, что творится у него под носом? Или делает вид, что ничего не замечает? Вдруг поднялся шторм, и корабль понесло в Сибирь. «Разве в Сибири есть море? — подумал Макс. — Или мы летим по воздуху?» Вдруг оказалось, что женщины в клетках — полулюди, полуптицы. Они громко квохтали, а одна даже закричала петухом. «Надо их зарезать», — сказала Циреле. Макс вздрогнул и проснулся, чувствуя острое желание.

Неплохо бы принять ванну. Он позвонил, но горничная не появилась. В берлинской гостинице ванна была в номере, а здесь надо заказывать. Макс умылся под краном и растерся полотенцем, вымоченным в соленой воде: говорят, хорошее средство от нервов.

Он выглянул в окно. Улица была совершенно пуста: ни трамваев, ни дрожек, ни прохожих. На деревьях выпада роса. Щебетали птицы. Макс вернулся в постель.

Задремал и оказался в городе, который был одновременно и Буэнос-Айресом, и Нью-Йорком. Сюда прибыл пароход, который только что летел в Сибирь, и пассажиров отправили на Эллис-Айленд[22]. Зачем-то нужно было, чтобы Рашель выдала себя за мужчину, но из-под мужского пиджака у нее торчали женские панталоны. Что за чушь? Даже слепой заметит, что это переодетая женщина. Макс закричал, чтобы она чем-нибудь прикрылась, но Рашель не услышала. Он ударил ее кулаком и проснулся в холодном поту. Сердце бешено колотилось, желание было просто дикое.

— С ума сойдешь от таких снов, — проворчал Макс.

Наяву он ничего не может, но стоит заснуть, как сила возвращается.

Чтобы успокоиться, пришлось опять умыться холодной водой из-под крана. Макс думал, что проспал лишь несколько минут, но часы показывали начало шестого. На улице звенели трамваи. Дворники подметали мостовую, поливая ее из шлангов.

Когда Макс оделся и вышел из гостиницы, было уже семь. Немного пройдя по улице, он увидел кафе. Уже хотел зайти позавтракать, но вдруг вспомнил Хаима Кавярника, который давеча рассказывал, что у него лучшие в мире пироги с сыром. «Вот там и поем!» — решил Макс и остановил дрожки.

Услышав, что пассажиру надо на Крохмальную, извозчик презрительно хмыкнул, но все же взмахнул кнутом:

— Но!

Макс откинулся назад. А вдруг он сегодня ее увидит? Святой человек говорил, у них есть балкон. Может, Циреле выйдет на него, когда Макс будет проезжать мимо?

Он прикрыл глаза. «Совсем с ума схожу, — думал он, трясясь в дрожках. — Эдак можно так увязнуть, что семь пар волов не вытащат». Пока не сказать, что поездка началась удачно. Его будто сглазили, надо это как-то переломить… «Ничего, наладится», — успокаивал он себя. Хотя кто знает? Вдруг Рашель серьезно заболеет? Или начнет настаивать на разводе? Придется отдать ей половину имущества… Ладно, главное — не опускать руки.

Макс ехал по незнакомым улицам, но вскоре опять оказался в еврейском квартале. Узнал «Венский салон». На первом этаже, между колонн, здесь продавали скатерти, полотенца, холст, нитки и пуговицы. Пахло летом: вишнями, земляникой, смородиной. Макс глубоко вдохнул запах свежего конского навоза. С утра даже Крохмальная выглядела куда свежее, чем вчера. И на «Площади» почти никого.

Дрожки остановились у дома номер восемь, и Макс протянул извозчику сорок грошей[23]. Сразу увидел кофейню, вошел и тут же узнал Хаима Кавярника, хотя на том сейчас был длинный передник и белый колпак, как у повара или пекаря. Хаим тоже его узнал:

— Кого я вижу! Американец! — Указал на свободный столик: — Присаживайтесь! У нас голодным не останетесь.

— Я ваши пироги еще на улице учуял.

— Ко мне даже из Муранова[24] приходят пирогов поесть и кофе выпить!

— У вас еврейских газет нет?

— Найдем!

Хаим громко отдал приказ, и девушка тут же принесла Максу газету.

Он стосковался по еврейскому слову, с тех пор как уехал из Аргентины. Гойские языки всегда плохо ему давались, даже на испанском он читал с трудом.

Новости на первой полосе были в основном те же, что и вчера. Зато в хронике оказалось немало интересных событий: землетрясение в Чили, забастовка железнодорожников в России, пожар здесь, в Варшаве. Есть человеческие жертвы. Под заголовком «Зверь в человеческом облике» он прочел: «Вчера поздно вечером Ян Лопата, дворник на Смочей улице, 12, пришел домой пьяный и набросился на свою дочь Марианну, двенадцати лет. Жена попыталась помешать пьяному мужу, но он схватил нож и ударил ее в грудь, после чего изнасиловал собственное дитя. На крики соседей прибыла полиция и, заковав озверевшего отца в наручники, препроводила его в участок. Женщина находится в больнице Святого Духа, состояние раненой оценивается как критическое».

Жуя пирог с сыром, Макс пытался представить себе, что же там случилось. Пирог сладок, жизнь горька. Поди пойми, что пришло в голову пьяному отцу. У Макса не было дочери, и он не понимал, как может возникнуть такое желание. Но ведь это всегда бывало. Разве праотец Иаков не был женат на двух сестрах? В Аргентине, Перу, Боливии, Чили гои чуть ли не в открытую этим грешат. Дочери вступают в связь с отцами, братья с сестрами, бывает, что и мать с сыном. И как-то не слышно, чтобы кого-нибудь за это посадили. Сходят к священнику, исповедуются, он святой водой побрызгает, и все дела. Индейцы ведут себя как тысячи лет назад… А вот Ян Лопата этим летом точно воли не увидит. Наверняка уже сидит на нарах в Павяке или в Арсенале[25] на Длугой и хлебает баланду.

— Еще кофе?

Хаим Кавярник сам принес чашку и присел напротив.

— Что пишут?

— Да много чего.

— А хоть слово правды есть? Сидят писаки, сочиняют небылицы. Приукрашивают, делают из мухи слона. Там, где вы живете, знают, что тут творится?

— Там тоже газеты выходят.

— Вы про забастовки слышали?

— Слышал.

— А про войну с японцами?

— Конечно.

— Как-то тут ввалились ко мне целой толпой, пришлось кофейню закрыть. «Чего вы хотите?» — спрашиваю. «Свободы, — отвечают. — Чтобы все были равны, чтобы царя не было». «Я, что ли, — спрашиваю, — пойду царя свергать?» А они говорят: «Вы тоже буржуй, вы нашу кровь пьете». Так и сказали! Сами-то они читать не умеют, но кто-то им прочитал эту, как ее? Прокламацию. Если у кого такую бумажку найдут, сразу в Сибирь. Слух прошел, что царь отрекается, они — к ратуше, а их там и угостили. Перебили, как мух. Казаки лошадьми топтали, шашками головы рубили. А то как-то местные блатные в это дело влезли, и пошла заваруха. Забастовщики им по первое число врезали. Одной потаскухе здорово бока намяли. Есть тут один такой, Слепой Майер, так его пять раз пырнули…

— Слепой Майер?

— А вы что, его знаете?

Макс хотел ответить, что должен передать ему привет, но вовремя удержал язык за зубами.

— Да так, слышал где-то.

— Он когда-то паханом был, блатные его «наш ребе» звали. Ограбят кого-нибудь, а он придет к Слепому Майеру, проплатит, и если Майер прикажет отдать, все вернут до копейки. Но теперь-то кончился Майер. На один глаз совсем ослеп, другим еще видит, но только чуть-чуть. Новое поколение пришло. Как сказано в Пятикнижии, «Ашер лой-йода эс-Йойсейф»[26]. Знаете, что это значит?

— Я учился в хедере.

— Что-то забывается, но что-то остается. Могу среди ночи проснуться и какой-нибудь стих вспомнить, а потом опять забуду. Годы-то идут. Слышал, вы вчера к раввину зашли, дали ему пару рублей…

Макс отодвинул чашку.

— Кто вам сказал?

— Слухами земля полнится. Святой человек гол как сокол. Сын у него есть, так тот отступником стал, поменял еврейскую одежду на шляпу и пелерину. Раввин по нему траур справил. Циреле видели?

— Да, она там была.

— Славная девушка, но тоже отца не радует. Уж больно светская. Сватали ее сыну меламеда[27], реб Зайнвеле, но она отказалась наотрез. А когда мать на нее насела, попыталась с балкона прыгнуть. Я своими глазами видел. Слышу вопли какие-то. Выбегает на балкон девушка в одной рубашке и хочет вниз броситься. Самоубийство, короче говоря. Ребецн — за ней, еле успела за руку схватить. А следом сам раввин, без кафтана, в одном арбеканфесе[28], ермолку с головы потерял. У них еще двое мальчишек есть, помладше, тоже выскочили. Все вместе кое-как ее удержали. О свадьбе с тех пор никто и не заикался. А она потом несколько недель стыдилась на улице показаться. Но сколько можно взаперти сидеть? Каждое утро приходит газету купить, в любую погоду, хоть дождь, хоть снег. Иной раз к пекарю Янче зайдет за тестом для клецек. Вы ведь вдовец?

— Да, вдовец.

— Что там за шум? Пойду посмотрю.

Хаим вышел на улицу. Макс Барабандер отпил кофе. Не зря он сюда заглянул. И поел вкусно, и о Циреле кое-что узнал. Надо действовать поосторожнее. Раз девушка способна на такие выходки, кто знает, чего от нее ожидать. С другой стороны, это даже хорошо. Кровь горячая, может, не так трудно будет ее совратить…

Макс прислушался к себе. Уж очень тоскливо, словно пиявка сердце сосет. Надо бы что-то сделать, но вот что?

Вдруг в голову пришла странная мысль: а ведь этот Ян Лопата, наверно, чувствовал что-то похожее. Бывает, так пусто на душе, что непременно надо какой-то номер выкинуть, хоть горло самому себе перерезать.

Вернулся Хаим.

— Стекольщик с третьего этажа свалился.

— Насмерть?

— Нет, только ногу сломал.

«Хорошо ему, — подумал Макс. — Лучше, чем мне. В больницу заберут, к нему врач придет. Когда нога болит, голова болеть не будет…» Он подозвал официанта, расплатился и вышел.

Так, и что теперь? Пива выпить? Нет, не стоит. Водки? Тем более. В баню сходить? Туда надо с бабой идти, а не одному. Он вспомнил, что недалеко от Пражского моста есть баня с парной. Там можно хорошо пропотеть, и массаж делают. «Нет, это мне не поможет! — решил Макс. — А что, если в Варшаве к врачу обратиться?»

Выйдя из кофейни, он посмотрел на балкон. По его расчету, это должен быть балкон раввина. Там стоял мальчишка с рыжими пейсами. Из-под расстегнутого халатика торчал арбеканфес. Балкон находился так низко, что, казалось, можно достать рукой.

— Эй! — окликнул Макс. — Как тебя зовут?

— Меня? Ичеле.

— Твой отец раввин?

— Да.

— Он дома?

— Нет.

— А мама?

— Тоже нет.

— А кто дома?

— Сестра.

Макс вздрогнул: «Поднимусь! А что такого? Если она меня выставит, мир не рухнет». Он вошел в ворота.

«Что я, влюбился, что ли?» — спросил он себя. Нет, это не любовь. Это упрямство, желание пробить головой стену. Он приехал в Польшу что-то изменить. Если не сможет здесь выбраться из трясины, то и возвращаться незачем… Макс подумал, что он — как игрок, который поставил на карту все свое состояние…

Макс постучался, но ему не открыли. Тогда он нажал ручку, и дверь распахнулась. Макс сразу увидел Циреле. Она сидела на железной кровати (наверно, на той, на которой спала) и читала еврейскую газету.

Макс увидел Циреле против солнца, поэтому не сразу смог оценить ее красоту. В ее каштановых волосах проглядывал рыжеватый оттенок, лицо — очень бледное, но на щеках играл яркий румянец. Такие румяные щеки бывают или у больных чахоткой, или у девушек, совсем недавно снявших детские туфельки. Она выглядела моложе, чем вчера вечером. Когда она увидела Макса, на ее губах показалась улыбка, нежная и очень женственная. 15 глазах вспыхнула радость, но тут же взгляд опять стал серьезным.

Циреле слегка отодвинулась назад. Поверх платья на ней был черный репсовый фартук, как у школьницы.

— Не пугайтесь, Циреле, — сказал Макс, — я вам ничего плохого не сделаю. Был тут в кондитерской у этого, как его, Хаима Кавярника, а потом на балконе вашего братишку заметил. Вы с ним похожи как две капли воды.

Циреле опустила газету на колени.

— Он сегодня в хедер не пошел, праздник сегодня.

— Что за праздник?

— То ли у царского дядьки день рождения, то ли еще у какого-то дармоеда. Он в кошерный хедер ходит, но по гойским праздникам там не учатся…

Макс почти не понимал слов, он слышал только ее голос. В нем звучала легкая хрипотца, такая же, как у раввина, но, несмотря на это, он звенел как колокольчик.

Циреле чуть оттопырила губки. Зубы у нее были просто ослепительной белизны.

«Свежая, как горячая булка, — думал Макс. — Очень привлекательная девушка…»

Он испытывал нестерпимое желание подойти, заключить ее в объятия и прижать к себе что есть силы, унести куда-нибудь, где будут только они вдвоем, и там насытиться ее телом, упиться ее соком. Но он понимал, что надо держать себя в руках. Она дочь святого человека, и ее братишка дома. Он сказал:

— Я хочу с вами поговорить, если вы не против.

— Мамы сейчас нет, мне скоро надо обед готовить.

— Может, со мной пообедаете? Отведу вас в кошерную — как это сказать? — ресторацию. Там и побеседуем.

— О чем? Я бы пошла, но как я с вами на улице покажусь? Здесь как в маленьком местечке, даже еще хуже. Все знают, что у кого в горшке варится. Моя мама… — Циреле осеклась и глянула на него искоса, с любопытством, чуть-чуть испуганно. — У меня деньги остались, которые мне вчера на сдачу дали, — продолжила она. — Если хотите…

Она наклонилась, будто собралась достать деньги из чулка. Макс посмотрел на нее с изумлением.

— Нет-нет, что вы. Наоборот, я вам еще дам. А что, если нам сегодня где-нибудь встретиться? Как называется тот сад, куда евреев не пускают?

— Саксонский сад? Пускают, но только в короткой одежде. А девушка в шляпе должна быть.

— Да, можно там.

— У меня нет шляпы. Отец…

— Я вам куплю шляпу.

Теперь Циреле посмотрела на него с подозрением.

— А что люди скажут? Дочь раввина! Отца из Варшавы прогонят.

Вдруг она улыбнулась и подмигнула ему. Макс подошел ближе.

— Хотите сказать, его весь город знает? Выйдите на Маршалковскую, там никто понятия не имеет, кто вы. Зайдем в магазин, купим вам шляпу, самую красивую в Варшаве. А потом сядем в дрожки да поедем…

— Поедем? Куда? — спросила Циреле тоном маленькой девочки, которой обещают недетские удовольствия.

— В Саксонский сад или по Новому Миру прокатимся. Или по этой улице, забыл, как называется. Что-то с Иерусалимом связано.

— Иерусалимские аллеи?

— Да.

— Но мне надо обед приготовить. Мама в двенадцатый дом пошла, у нее там подруга. Благочестивые беседы ведут. А в два мы обедаем. Мойше, мой брат, вернется из хедера, и…

— Давайте после обеда встретимся.

— Где? Когда я ухожу из дома, должна сказать куда. Мама у меня очень нервная, если переволнуется, у нее судороги начнутся. Бывает, всего на часик отлучусь, так и то надо за каждый шаг отчитаться. А иначе…

— В такой прекрасный день никому не возбраняется немного прогуляться, даже дочери раввина. Буду ждать вас у гостиницы «Бристоль». Возьмем дрожки, никто ничего не заподозрит, может, вы моя дочка. Шляпу вам купим, туфли и все остальное, что еще нужно. Погуляем немного, а потом на дрожках домой вернетесь. А может, в театр хотите сходить или в оперу? Я билеты возьму в первый ряд…

Циреле провела кончиком языка по верхней губе.

— Если в театр, я только в двенадцать ночи вернусь. Дома подумают, меня похитили или еще что-нибудь в этом роде. Мама от страху помрет, а отец…

— Ну, необязательно в театр, можно в кондитерской посидеть или на ту сторону поехать через Пражский мост. Знаете, я вчера слышал, как вы рассуждаете. Сразу видно, вы девушка непростая, разбираетесь в жизни. А ваши родители — фанатики. Хотят вас за какого-нибудь дурачка выдать, голову вам обрить. Напялят на вас шелковый парик, и будет у вас полон дом чумазых детей…

Циреле посерьезнела.

— Да, вы правы, но…

— Что «но»? После обеда приходите в «Бристоль». Если боитесь ко мне наверх подниматься, я вас внизу буду ждать, на улице. Я человек небедный, деньги у меня есть. Жена умерла. Как говорится, сам себе хозяин. Хотел бы кого-нибудь осчастливить, да вот некого…

Макса несло. Он и сам не понимал, то ли он пытается совратить девушку, дочь «святого человека», то ли и правда уже решил связать с ней свою судьбу. Берлинское светило, великий психиатр, знающий идиш, сказал Максу, что в его положении лучшее средство — влюбиться в кого-нибудь по-настоящему. После смерти Артуро любовь к Рашели прошла. Время, когда Макс ухлестывал за каждой юбкой, давно миновало. «С ней я опять стану мужчиной», — думал Макс. Не то чтобы он был в этом уверен, но пытался внушить себе, что так и произойдет.

Циреле нерешительно опустила газету на колени.

— Боюсь, кто-нибудь увидит.

— Да никто вас не увидит.

— А куда я шляпу дену, когда домой вернусь? Спросят, откуда она у меня.

— Я поговорю с твоими родителями. Скажу, что жениться на тебе хочу. — В Макса будто бес вселился.

Циреле резко повернулась к двери.

— Ой, что вы такое говорите!

— Я старше тебя на двадцать лет, — он сам не заметил, как перешел на «ты», — но я еще далеко не стар. Мы с тобой в кругосветное путешествие поедем. Учителя тебе найму. Не учителишку за двадцать копеек, а профессора, он тебя и русскому научит, и немецкому, и французскому. Я бы и сам поучился, как говорится, лучше поздно, чем никогда. Деньги у меня, слава богу, есть. В Париж съездим, в Лондон, в Нью-Йорк. Ты не какая-нибудь дурочка местечковая. Я только тебя увидел, сразу понял, кто ты…

Циреле то краснела, то бледнела. В глазах мелькали страх и растерянность, она будто хотела что-то сказать, но сдерживалась. Сначала правой, потом левой рукой она поправила прическу. Руки у нее были маленькие и белые, как у ее отца.

— Пожалуйста… Вдруг услышит кто-нибудь…

— В котором часу встречаемся? — Макс уже не сомневался, что она придет.

— В четыре? — неуверенно спросила Циреле.

— Значит, в четыре.

— У гостиницы «Бристоль»?

— Да.

— Может, лучше напротив?

— Хорошо, напротив.

— Я приду, но… Мне потом домой надо… Дрожки — это не годится, здесь дрожки берут, только если багаж какой… Хотя меня все равно оговорят… Еще как, вы и представить себе не можете… Меня заставляли, против моей воли… А я только посмотрела, и… Уж лучше умереть! Раз, и все…

— Да, понимаю…

— Вам уже рассказали?

— Да… Нет… Я у Хаима Кавярника завтракал…

— Ой, только не рассказывайте никому! Если кто-нибудь узнает, такие пересуды пойдут, что…

— Кому я расскажу, я тут никого не знаю. Хочешь, поговорю с твоими родителями?

— Они ни за что… — Циреле осеклась.

— Хорошо, никто ничего не узнает. У родителей для тебя приданого нет, а любого ешиботника еще содержать надо, кормить, поить. Я давно отсюда, но помню. Что тут делать-то? Разве только лавчонку открыть. У кого голова и руки на месте, все в Америку бегут… Здесь погром был?

— Погром? Нет. Но в людей стреляли… Тут, в нашем дворе, парень один был, Вова. У него мать вдова. Пошел на демонстрацию и больше не вернулся, погиб…

— Ты его любила?

— Нет, но…

— Ладно, мне пора. Не забудь: в четыре у гостиницы «Бристоль».

— Да, в четыре.

Макс уже хотел попрощаться, но тут распахнулась дверь, и из соседней комнаты, той, где была устроена молельня, выскочил мальчишка с рыжими пейсами. Ему будто не терпелось что-то сообщить, но, увидев гостя, он резко остановился.

— Это он со мной говорил, — указал он на Макса пальцем, — когда я на балконе стоял!

За годы, прожитые за границей, Макс позабыл, как одеваются в Польше еврейские дети. На голове у мальчишки изрядно потертый бархатный картуз набекрень. Лицо, такое же бледное, как у сестры, чем-то перемазано. Халатик расстегнут, единственная пуговица болтается на нитке. Латаные-перелатаные сапоги каши просят. Арбеканфес сбился на сторону, цицес — одна выше, другая ниже.

Под пристальным взглядом Макса мальчик смутился и попытался заправить в штаны вылезшую рубашку.

— Посмотри, на кого ты похож! — вскочила с места Циреле. — Только чистую рубашку надели, а он уже ее изгваздал. — Она повернулась к Максу. — Будто в грязи повалялся…

— Ну, бывает, ребенок есть ребенок, — отозвался Макс. — Как, ты сказал, тебя зовут?

— Ичеле.

— Ичеле, значит? В хедер ходишь?

— Сегодня не ходил.

— И что изучаешь, Пятикнижие?

— Пятикнижие, Раши[29], Талмуд.

— Какую главу на этой неделе учат?

— «Шлах»[30].

Макс немного помолчал. Он тоже когда-то учил Тору, но все позабыл. Слово «Шлах» о чем-то напомнило. «Обязательно съезжу в Рашков!» — решил он.

— Ичеле, тебе деньги не нужны?

Мальчик смущенно улыбнулся.

— Нужны…

— Вот, держи сорок грошей.

Ичеле протянул руку. Циреле нахмурила брови.

— Не давайте ему ничего! Зачем ему деньги? Сладостей накупит, а потом у него глисты заведутся…

— Ничего у меня не заведется…

— Бери, бери. Покупай что хочешь. Только маме не говори, ладно?

— Хорошо.

— И что кто-то приходил, тоже не говори. Ну, иди, купи себе что-нибудь. Меня Макс зовут.

— Макс? Это не еврейское имя.

— У меня настоящее имя Мордхе, но в Америке из Мордхе получился Макс.

— Ты в Америке живешь?

— Что еще за «ты»? — прикрикнула Циреле. — Взрослым говорят «вы»!

— Я забыл.

— Ничего страшного. Можешь обращаться ко мне на «ты». Циреле, и вы тоже. Мне так хорошо с вами! Еще вчера, как только к вам пришел, почувствовал себя, будто к родителям в дом вернулся, царство им небесное. Я тоже в хедер ходил, ребе у меня был, Шепселе Банак. Даже не знаю, его и правда так звали или это прозвище такое. В Рашкове всем прозвища давали: Береле Коза, Файвеле Шелудивый, Гершеле Кугель. Одного звали Зайнвеле Кишкоед… Ичеле, а что ты на эти деньги купишь?

— Пока не знаю.

— Ясное дело, все на конфеты потратит. Ужасный сладкоежка! А от сладкого, между прочим, зубы портятся.

— Не собираюсь я конфеты покупать!

— Нет? А что же тогда?

— Талмуд, «Бово мецийо»[31]. У нас в хедере один Талмуд на двоих. Сосед к себе книгу тянет — мне ничего не видно. Потом ребе спрашивает, а я ничего не запомнил. А ребе орет…

— Разве на двугривенный том Талмуда купишь?

— Маленький такой Талмудик…

— Ну, вот тебе еще сорок грошей. Купишь себе чего-нибудь вкусненького.

— Не надо, это много. — Ичеле протянул ладошку.

— Ей-богу, вы ему здоровье испортите, — проворчала Циреле.

— Ничего, один разок-то можно, не повредит. Купишь Талмуд, а на остальные, как говорится, гульнешь. Только никому не рассказывай, что я тут был. Обещаешь?

— Обещаю.

— А если сдержишь слово, я тебе еще денег дам. Ну, я пошел!

Макс повернулся и только тут заметил, что в дверях стоит женщина, не ребецн, а какая-то еврейка с курицей в руках, наверно, торговка с рынка. Напоследок Макс еще раз посмотрел на Циреле. Стоя посреди комнаты, она проводила его взглядом и кивнула.

«Итак, жизнь снова обрела смысл», — подумал Макс. Пустота, которая мучила его со смерти Артуро, наконец отступила.

Выйдя за ворота, он повернул налево: «И что дальше? Я же не вдовец, Рашель-то жива пока…»

Макс не спеша двинулся в сторону Гнойной.

— Ну, будь что будет! — сказал он вслух. — Утопающий хватается за соломинку…

Моросил дождь, извозчик поднял тент. Макс обнимал и целовал Циреле, а она дрожала, как испуганная лань. Пыталась его оттолкнуть, тяжело дышала, ее лицо горело. Впервые после смерти Артуро Макса охватило желание, неодолимое, безумное, как в молодости.

— Я люблю тебя, люблю! — повторял он. — Мы поженимся… Ты станешь матерью моих детей!..

Ее сердце билось так сильно, что Максу даже было страшно. «Разведусь с Рашелью, — думал он, — и уедем с Циреле в Африку, на край света!»

Подкатили к Гнойной, и Макс приказал извозчику остановиться. Циреле не хотела, чтобы кто-нибудь увидел, как она подъезжает к дому на дрожках. Макс обещал, что привезет ее к девяти, но было уже четверть десятого. Дождь перестал. Мокрая мостовая сверкала каждым булыжником, отражая газовые фонари. Дул прохладный ветерок.

Макс еще раз поцеловал Циреле, и извозчик опустил тент. Макс расплатился и помог Циреле выйти.

— Завтра приду, — заявил он, — поговорю с твоими родителями начистоту.

— Я боюсь!.. А что я сейчас им скажу? Они уже меня ищут повсюду…

— Что хочешь, то и говори. Можешь даже рассказать, что была со мной. Мы же все равно поженимся…

— Они не согласятся. Вы даже бороды не носите…

— Лучше еврей без бороды, чем борода без еврея, — процитировал Макс куплет, который слышал в театре. И добавил: — Не согласятся — убежим.

Он стоял и смотрел, как она удаляется по Крохмальной. Вдруг Циреле обернулась и бросила на него взгляд, полный и страха, и нежности. Макс постоял еще пару минут. Все-таки не зря он сюда приехал. Он снова стал мужчиной. Юная девушка влюбилась в него и уже готова выйти за него замуж. Чистая, невинная дочь святого человека… Дождь кончился, но в воздухе висела влажная, холодная, зыбкая пелена. Из-за багровых туч выглянул тонкий ломтик луны.

Макс Барабандер вдохнул полной грудью. Итак, кризис миновал. А все почему? Потому, что вчера он заглянул в ресторанчик в семнадцатом доме. Останься он в шестом доме, со Слепым Майером, он бы сейчас Циреле знать не знал. Наверно, безуспешно пробовал бы свои силы с очередной шлюхой. Значит, все-таки есть Бог, Который за всеми присматривает?

Теперь можно и в гостиницу. Хотя нет, он никогда не ложится так рано. Макс вспомнил про Эстер и ее приглашение. А что, самое время зайти, ворота наверняка еще открыты. Макс бодро зашагал по улице. Теперь все пойдет как по маслу…

Вот и пятнадцатый дом, в окне раввина на первом этаже горит свет. Циреле, конечно, уже пришла. Прижав к губам кончики пальцев, Макс мысленно послал ей поцелуй. Именно такая ему и нужна: молодая, красивая, не лицемерка и не фанатичка… Ничего, согласится святой человек, никуда не денется. Девушкой, которая может броситься с балкона, не очень-то покомандуешь…

Войдя в ворота, Макс сразу почувствовал запахи пекарни: тмина, мака, свежей сдобы и сырого теста. Да, вот она, пекарня, в подвале, несколько ступенек вниз. Наклонившись, он заглянул в окно. Работник лопатой вынимает из печи караваи. Другой, босой, в одних кальсонах, на голове бумажный колпак, окунает еще не испеченные бублики в чан с горячей водой. В огромном, от стены до стены, корыте полуголые парни месят тесто, покрикивают друг на друга, смеются. Макс припомнил рассказы об аде, слышанные еще в детстве: злодеи сами разводят огонь, а потом жарятся на сковородках и варятся в котлах за свои грехи…

Выпрямившись, Макс увидел рядом человека, явно тоже из пекарни. Весь белый от муки, с головы до ног ей обсыпан, и на плече несет доску с буханками хлеба.

— Где тут пекарь живет? — спросил Макс.

— Там, на втором этаже.

Да, вон свет в окне. Макс поднялся по лестнице, которую слабо освещала маленькая керосиновая лампа с закопченным дочерна стеклом. Стучаться не пришлось, дверь распахнута настежь. Он услышал разговор, смех и звон посуды. Миновал прихожую и оказался в комнате. За столом — три женщины. С аппетитом поедают поздний ужин. Одна жует колбасу, другая пьет чай с вареньем, третья намазывает горчицей кусок сдобного хлеба. Так увлеклись беседой, что даже шагов не услышали.

Макс остановился в дверях. Он не только сразу узнал Эстер, но с первого взгляда понял, что одна женщина — ее сестра, а другая — дочь. Он кашлянул. Все три разом повернулись к нему. Эстер поставила на поднос стакан с чаем.

— Только посмотрите, кто к нам пришел! — Она поднялась навстречу Максу. — А я и не ждала, что зайдете!.. — И громко всплеснула руками.

Не прошло и минуты, как Макс уже сидел с ними за столом. Эстер представила его. Оказалось, о нем говорит вся улица. Все уже знали, что он приходил к святому человеку. Циреле права: Крохмальная — как маленькое местечко. Чем его попотчевать? Бублик с творогом? Сдобный хлеб с печенкой или грудинкой? Еще селедка есть. Чего налить, чаю, кофе? А может, он пьет чай с молоком? Макс перекусил вместе с Циреле в колбасной лавке, но успел проголодаться. Эстер вышла на кухню, а он остался с ее сестрой и дочерью.

Младшая сестра была очень похожа на Эстер, только волосы посветлее, грудь чуть выше и плечи немного шире. Эстер зачесывала волосы назад, а ее сестра собирала их в кок, напоминавший запеченное в тесте яблоко. Шмиль Сметана сказал, что младшая сестра Эстер — красавица, но Максу больше нравилась старшая.

А дочь, видно, удалась в отца: высокая, полная, белокурая. Про такой тип на Крохмальной говорят: цимес[32], а не девушка. Она громко, звонко смеялась и уплетала за обе щеки. У нее уже наметился второй подбородок. «За пару лет расплывется, как квашня», — подумал Макс.

Вошла Эстер, неся на подносе бутылку водки и стопки.

— Мы не пьяницы, — заявила она, — но в честь такого гостя примем по чуть-чуть.

«Да, — думал Макс, — уж если везет, так во всем». Вдруг ему пришло в голову, что нехорошо было являться с пустыми руками. Надо было печенья купить, или бонбоньерку, или еще чего-нибудь. Но он забыл о приглашении. Ну да ладно, в другой раз.

Говорили о святом человеке, о Шмиле Сметане, о ресторанчике в семнадцатом доме.

— Шмиль своего не упустит, — сказала Эстер, — но и добра делает немало. За версту чует, если где-то деньгами пахнет, но бедняку всегда помочь готов. Святого человека чуть было в участок не потащили…

— У него жена, дети?

— И жена, и дети, но только на субботу, — отозвалась сестра Эстер, Циля. — А так всю неделю дома не бывает.

— Много подружек у него?

— Одна, и недурна.

— Сколько мы, все три, в день зарабатываем, столько он каждую неделю в карты спускает, — добавила Эстер.

— А где тут играют?

— Есть малина в двенадцатом доме, там не один бобер до костей проигрался.

— Во что играют, в очко?

— В очко, в шестьдесят шесть, в тысячу, во что угодно. Пришел давеча один с крапленой колодой. Сперва всех ободрал, но под конец ему так бока намяли, что своим ходом уйти не смог, в карете скорой помощи увезли.

— А менты туда не суются?

— Менты в доле, с каждой игры процент получают…

В последние годы Макс держался подальше от этой братии. Он стал человеком другого круга. Не появлялся среди блатных, не заглядывал в их рестораны, кафе и притоны. Рашель строила из себя светскую даму. Артуро учился вместе с сынками испанских аристократов. Сам Макс, бывало, ездил в Мар-дель-Плату поиграть в казино, но всегда знал меру. Раньше мог поставить пару франков в Монте-Карло, Канне или Сан-Ремо, но нервы довели до того, что он утратил вкус ко всему, не только к игре, но даже к еде. И даже алкоголь не помогал забыть о горе.

Но теперь все переменилось. Он опрокинул стаканчик водки, и стало куда веселее. Закусил лепешкой с луком и почувствовал вкус, как раньше. Он рассказывал женщинам о загранице, о пароходе, на котором сюда приехал, о прекрасном Париже и огромном Нью-Йорке, об Эйфелевой башне и небоскребах. До того как он уехал из России, Варшава казалась ему самым большим городом в мире, а теперь она для него будто местечко.

— Это Варшава-то местечко?

— Для кого как…

Вскоре Циля начала зевать. Дочь Эстер, Доша, сказала, что ей надо домой, муж, наверно, заждался. Макс встал.

— Пожалуй, и мне пора.

— Что за спешка? — спросила Эстер. — Неужто в гостинице «Бристоль» кто-то ждет?

— А кто меня ждать может, царица Савская, что ли?

— Ну так посидите еще. Я никогда раньше двух не ложусь.

Циля и Доша ушли. Лицо Эстер вдруг постарело, посерьезнело.

— А где ваш муж? — спросил Макс.

— У Лузера в шинке.

— Пьет?

— Как лошадь.

— А за пекарней кто присматривает?

— Никто. Могли бы в золоте ходить, а так счастье, что на жизнь хватает.

Вертя в руках нож, Эстер задумалась. На лбу резко обозначилась морщина. Пейсах был лучшим пекарем в Варшаве. Мог печь все: хлеб, бублики, бисквиты. Еще мальчишкой шестьдесят рублей в неделю зарабатывал. «Будет как сыр в масле кататься», — говорили про Эстер, когда она с ним помолвилась. Это была пекарня ее отца. Сначала дела шли прекрасно, они разорили всех конкурентов в округе, но через пару лет после свадьбы Пейсах стал закладывать за воротник. Работники дурака валяют, и он все забросил: дочь, пекарню, дом. Или пьет где-нибудь, или дрыхнет в пекарне на мешках. Стыдно людям в глаза смотреть. Ему что праздники, что будни — все едино. Ходит как оборванец. Были бы родители живы, заставили бы ее развестись, но она не захотела, чтобы Дошу растил отчим.

— А у вас есть жена, дети? — спросила Эстер.

— Были.

— Почему «были»?

— На том свете.

— Что с ними случилось?

Про Артуро Макс рассказал правду, а про Рашель — что от горя она заболела раком, и сам подивился, как легко ложь слетает у него с языка.

— Может, для нее оно и к лучшему, — заметила Эстер.

— Да, ну а мне-то что делать? Один остался.

— Вы еще молодой.

— От бед быстро старишься.

Максу захотелось поговорить о Циреле, но он удержался. Закурил папиросу, выпустил колечко дыма. Что толку от денег, если их не на кого тратить? Даже Ротшильд не обедает по два раза в день. Ривьера так прекрасна, что помереть можно, но когда сидишь в вагоне один, устаешь любоваться через окно ее красотами.

— Неужели вы не можете найти себе женщину? — спросила Эстер.

— Одни еще слишком молоды для меня, другие, что постарше, замужем давно.

— В Варшаве вдов — пруд пруди.

— Если женишься на вдове, будешь спать с ее покойным мужем. — Макс уже не помнил, то ли сам до этого додумался, то ли где-то вычитал эту фразу или услышал в театре.

Он встал и начал шагать по комнате. Эстер тоже поднялась из-за стола. Макс прекрасно понимал: если влюбился в Циреле, то нечего теперь связываться с женой пьяницы пекаря, у которой уже внуки. Но как у него сложится с Циреле, еще неизвестно, а пока что, как говорится, на безрыбье и рак рыба.

Он подошел к Эстер и обнял ее. Она не сделала попытки освободиться, наоборот, крепко прижалась к нему, и он почувствовал, как ее колени коснулись его колен.

— Так быстро? — спросила Эстер.

— В нашем возрасте не стоит время терять.

— Погодите, я дверь запру.

Едва Макс услышал эти слова, желание куда-то исчезло, как бывало уже не раз. Оно остывало, съеживалось, и вместо него приходили стыд и беспокойство. Получалось, Макс обманывает и себя, и женщину. Он увидел на столе бутылку. В ней еще осталось немного, и он быстро допил водку прямо из горла. Голова слегка закружилась, но страх не пропал. Макс замер, напрягая слух.

Что-то Эстер слишком долго запирает дверь. Наверно, прихорашивается, моется, переодевается. Макс посмотрел на окно. Он уже почти готов был выпрыгнуть. Может, так и поступил бы, если бы Эстер жила пониже, на первом этаже, а не на втором.

«Вот и все, был, да весь вышел, — подумал о себе Макс. — Наверно, и с Циреле так же будет. Хочу, только пока женщина еще не готова…»

Эстер все не появлялась. Но вот прошло еще пять минут, и она возникла в дверях. Сразу видно, на ней только домашний халат. Она поманила Макса за собой, ясно, что в спальню. Он махнул в ответ рукой, дескать, сейчас приду. Помедлив, вышел в коридор. В темную комнату приоткрыта дверь. Там ждет Эстер. Макс на цыпочках прокрался к выходу, немного повозившись, отпер замок, выскользнул наружу и сбежал по темной лестнице, перепрыгивая через ступени.

Макс Барабандер пустился в сторону Цеплой улицы. Его сегодняшняя победа обернулась чудовищным поражением.

— Господи, это конец!..

Макс Барабандер разделся и лег, хотя и знал, что не сможет сомкнуть глаз.

Ночь выдалась душная. Окна распахнуты, но в комнате ни ветерка. Макс лежал не шевелясь. Шея, спина, бедра — все зудело, но он даже не пытался почесаться. В горле пересохло, но он не вставал, чтобы выпить стакан воды. Польша, Варшава, Крохмальная улица были его последней надеждой, а теперь надеяться не на что. Жить с Рашелью он больше не сможет, и с кем-нибудь другим тоже. И что остается? Если в его годы мужчина не может наслаждаться женским телом, то не в радость и все остальное: есть, пить, одеваться, путешествовать.

У них в местечке, в Рашкове, был такой Йоселе, гермафродит. Борода совсем не росла. Само собой, он так и не женился. Лицо гладкое, а на голове волосы очень густые. Макс всегда удивлялся, почему этот Йоселе не наложит на себя рук. Какой смысл так жить?

Все врачи в один голос утверждали: физически Макс совершенно здоров, это все нервы. Но если бывает, что нервное расстройство продолжается два года, то почему не десять лет? Если свежий воздух, гидропатия, курорты, бром, всякие припарки и примочки не помогают, то что тогда поможет? Берлинское светило посоветовало, чтобы Макс попытался забыть о своей болезни, отвлекся как-нибудь. Легко сказать. А как? Что ему теперь, все состояние спустить в Монте-Карло или спиться? Попробуй забудь про женский пол, если видит око, да зуб неймет.

«Единственный выход — самоубийство», — подумал Макс. Но какой способ выбрать? Застрелиться? Выброситься из окна? Пойти к Висле и утопиться? Отравиться, повеситься? Сквозь темноту он видел, что тут даже крюк есть на потолке. Но Макс знал, что он не готов найти веревку, сделать петлю и подставить табуретку. В нем еще тлела искорка надежды. Может, это безумие как накатило на него, так и пройдет. Умереть никогда не поздно. Ну, а вдруг и правда есть Бог на свете? А вдруг и правда есть ангелы и черти, рай и ад? А вдруг на другой день после смерти он должен будет предстать перед престолом Всевышнего?

Вытянувшись на кровати, как парализованный, Макс предавался воспоминаниям. Его отец, праведный еврей, простой извозчик, отдавал последние гроши, чтобы его Мордхе, Мотл, мог ходить в хедер. Но Макс не любил учиться. Он сбегал с молитвы, а по субботам играл в ушки и даже катался на поездах, прицепившись к вагону. Его рано потянуло к девушкам, картам и лошадям. Он любил подраться с польскими и еврейскими парнями и славился в Рашкове как забияка, острослов и бабник. С пятнадцати лет начал захаживать к польской девке Янде, которая отдавалась в сарае кому попало. Воровал у мужиков и у евреев. Отец отдал его в ученики портному, но у Макса недоставало терпения для такой работы. И как только представился случай, он дал деру в Варшаву.

Все же он не остался совсем неотесанным. Пристрастился к чтению, сначала читал дешевые книжечки, в которых рассказывались истории о праведниках и грешниках, еврейские газеты и альманахи. Потом стал читать Шомера[33], Айзика-Меера Дика[34] и даже таких писателей, как Линецкий[35], Менделе Мойхер-Сфорим[36], Шолом-Алейхем[37], Гермалин[38], Зейферт[39]. Он помнил огромное количество баек и анекдотов, которые слышал от коммивояжеров, приказчиков, воров и скупщиков краденого. Легко охмурял женщин и девушек. Написать без ошибок письмо так и осталось для него непосильной задачей, но за словом он в карман не лез, умел припечатать и на еврейском языке, и на русском, и на польском, а потом и на испанском научился. Он любил театр, цирк, оперу и балет.

Господи, да он такие победы одерживал, что о них даже рассказывать не стоило, а то вмиг прослыл бы лжецом. Были среди его любовниц и оперные хористки, и танцовщицы кабаре, и даже известная актриса, исполнительница главных ролей из театра в Муранове.

В Аргентине он сошелся с сутенерами и содержателями публичных домов. Там, в этой среде, он и встретил Рашель. Но ему не хотелось топтаться на одном месте, и он выбрался из этого болота. Они, эти болваны, даже думать не могли ни о чем, кроме как о прибыли. А у Макса были и другие интересы. Как только появились деньги, он объездил всю Южную Америку, побывал в Соединенных Штатах и Канаде. Он знал, чего добиваются сионисты, а чего — социалисты. Познакомился с анархистами и вегетарианцами; с теми, кто проповедует, что евреи должны селиться в колониях барона Гирша, и с толстовцами, которые пытаются обрабатывать землю и жить согласно учению графа. Макс выписывал из Нью-Йорка еврейские газету и журнал, позже стал запанибрата с нью-йоркскими актерами, которые приезжали на гастроли в Буэнос-Айрес.

И все же Макс не совсем расстался со своим уголовным прошлым. Воровать не воровал, но по-прежнему мечтал о крупной краже, или о станке для печати фальшивых денег, или о какой-нибудь афере, чтобы сразу разбогатеть. Он порвал с преступным миром, даже стал членом еврейского погребального братства, куда брали только достойных людей, но до сих пор мечтал провернуть какое-нибудь грязное дельце. Никак не мог освободиться от желания совратить порядочную женщину, разлучить жену с мужем, невесту с женихом. Воображал, как целыми пароходами доставляет живой товар в Буэнос-Айрес, Рио-де-Жанейро и другие города Южной Америки. Когда Рашель забеременела, Макс дрожал, как бы она не родила девочку. Кто же захочет иметь дочь, зная, что ее могут обесчестить? Но, слава богу, родился мальчик.

Книжником Макса Барабандера не назовешь, но все-таки у него есть своя философия. Чем эти якобы порядочные люди лучше проституток, воров, альфонсов? Коммерсанты обманывают, женщины продаются. А романы о чем, а пьесы? Об убийствах да о разврате. Блатные — те хотя бы не строят из себя святых. На Бога у него, у Макса, тоже свои взгляды. Мир не сам собой возник. Кто-то этот мирок создал, кто-то им управляет. Но кто? Чего он хочет? Откуда известно, что Тора — это истина? Никто не видел, как Бог дал ее Моисею. А значит, есть возможность — хватай все, что под руку подвернется.

Но он-то, Макс, что может ухватить? Разве только кусок сырного пирога, от которого тяжесть в желудке, а там, глядишь, и ожирение сердца…

Под утро Макс заснул, но через полтора часа проснулся.

Спросил себя:

— Чем бы сегодня заняться?

Тут летний день долог. А в Буэнос-Айресе сейчас зима. Дождь, ветер, промозглый холод до костей пробирает. А печки там в глаза не видели… Рашель сама извелась и его постоянно изводила, будто это он, Макс, виноват, что с Артуро случилось несчастье. Цеплялась на каждом шагу…

«Ну, ничего, мы еще поиграем немного, — подумал Макс. — Могила не убежит…»

В восемь он позвонил горничной, чтобы ему приготовили ванну. В ванной комнате, сбросив халат, осмотрел себя в зеркале. Слегка располнел, но мускулы по-прежнему крепкие, тугие. Вот она, сила, вся здесь. А в голове будто заноза сидит. Какая-то досада, тоска и стыд вселились в него, как бесы.

«А что, если к раввину обратиться? — пришло ему в голову. — Хоть к тому самому, отцу Циреле? Вдруг поможет? Нет, лучше не надо. Не стоит доверять ему такие вещи…»

На этот раз он велел подать завтрак в номер. Ждать пришлось довольно долго, но в конце концов официант принес хлеб, масло, яичницу и кофе. Макс сел завтракать.

Он привык читать за едой. Хорошо, что вчерашнюю газету не выкинул. Макс полистал ее, пробежал глазами по заголовкам. Потом стал просматривать объявления. Одно из них начиналось так: «Бернард Школьников предсказывает будущее». И дальше: «Знаменитый ясновидящий Школьников предскажет ваше будущее по руке или по лицу, найдет пропавших людей и вещи, раскроет преступление, покажет ваших любимых в зеркале. Плата умеренная. Прием с 10 утра до 8 вечера». Внизу — адрес и телефон.

Макс даже перестал жевать. А вдруг этот предсказатель ему поможет? Вдруг это высшая сила, которая управляет миром, не позволила ему вчера выбросить газету в мусорную корзину? «Сегодня же к нему схожу!» — решил Макс.

Он второпях доел завтрак, — Кто его знает? Наверно, все-таки есть какие-то тайны, и никто не в силах их понять. Ему самому цыганка когда-то предсказала такие вещи, которые мог увидеть только пророк. И все, что ей для этого понадобилось, это засаленная колода карт. Определенно колдовство существует. Может, его, Макса, кто-то проклял или сглазил. Так ведь и Рашель — немного колдунья… Сначала Максу не очень хотелось есть, но теперь в нем проснулся аппетит.

Макс положил на объявление часы, будто боялся, что его сдует ветром. Что ж, сегодня утром не придется болтаться без дела, уже хорошо.

Он надел свежую рубашку. У него были с собой маникюрные ножницы, он аккуратно вырезал ими объявление и спрятал его в карман жилетки.

Макс уже собирался покинуть номер, как в дверь постучали. На пороге стоял мальчишка в красном мундирчике и круглой шапке с козырьком.

— Пан Макс Барабандер? — У него был такой выговор, что Макс еле узнал свое имя. — Вас к телефону!

— К телефону?

«Как всегда», — подумал Макс.

Едва в человеке загорится искорка надежды, сразу что-нибудь случается. Но кто может ему звонить? Кто знает, что он остановился в «Бристоле»?

Телефон находился в коридоре. Макс взял трубку.

— Кто это?

— Макс Барабандер? — спросил низкий, утробный голос.

— Да, я слушаю.

— Это Шмиль Сметана. Мы позавчера в ресторане познакомились, помните?

— Еще бы, конечно, помню!

— Наверно, удивлены, что я вам звоню?

— Ничуть. Почему бы нет? За одним столом сидели, выпивали, так что мы теперь добрые друзья.

— Вот и славно! А то, знаете, не люблю тех, кто много из себя корчит. Чего нос-то задирать? Я, как только вас увидел, сразу понял: вы наш человек. Мы вчера опять там сидели, так все о вас спрашивали. И Эстер тоже. Та, из пекарни в пятнадцатом. Вы женщинам нравитесь.

— Это уже в прошлом.

— Как говорят поляки, gdzie woda była, tarn woda będzie — где была вода, там вода и будет. Сегодня не придете? Дело в том, что мне надо с вами кое о чем побеседовать. Но не в ресторане. Лучше, как говорится, с глазу на глаз. Есть у меня одна хорошая приятельница. У нас с ней друг от друга секретов нет. В двадцать третьем доме живет. Готовит просто по-царски! Может, отужинаете с нами? Только мы втроем. По стаканчику пропустим, и голодным точно не уйдете.

— Как ее зовут? И какая квартира?

— Райзл. Райзл Затычка, как ее на нашей улице называют. Квартира двенадцать. Войдете в ворота и на второй этаж. Сразу после семнадцатого дома — двадцать первый, а дальше — двадцать третий. В котором часу сможете прийти?

— А когда вам удобней?

— Около пяти. Тогда успеем обо всем поговорить. Райзл спрашивала, что вы любите, что лучше приготовить, курицу, гуся, уточку? А какие тефтели у нее! А клецки, а сливовый компот! Пальчики оближешь! Каждый раз ем и наесться не могу.

— Что может быть лучше тефтелей и клецок?

— Правильный ответ. Значит, в пять?

— Хорошо, в пять.

— Ждем вас. Если возьмете дрожки, скажите извозчику, чтобы по Цеплой вез. Зачем кому попало знать, куда вы идете? Как сказано в Торе, держи язык за зубами…

— Буэно[40], в пять увидимся.

Только повесив трубку, Макс вспомнил, что «буэно» — не еврейское слово. Так говорят в Аргентине, а не в Польше.

Бернард Школьников жил на Длугой. Дрожки выкатили с Козьей на Медовую, а с нее повернули на Длугую. Дом стоял недалеко от площади Красинских. Макс Барабандер бросил взгляд на дворец. Знакомые места. Когда-то Макс часто гулял тут с девушками.

Он вошел в древнее здание. В старом городе немало таких домов, с узкими дверьми и крутыми лестницами.

«Если вдруг пожар, сгорю тут заживо», — подумал Макс.

В последнее время у него было чувство, что его подстерегает какая-то опасность.

Он поднялся на третий этаж. Темно, будто ночь кругом. Макс чиркнул спичкой и прочитал на двери: «Бернард Школьников». Позвонил. Ждать пришлось долго, но вот дверь открылась, и Макс увидел щуплого человечка с черной бородкой и редкими усиками. Похоже, у него не настоящие волосы, а парик. Человечек был в кафтане, но не таком, как носят евреи, полосатых брюках и домашних туфлях. Макс заметил, что Бернард Школьников выглядит больным и обеспокоенным, даже испуганным.

— Меня зовут Макс Барабандер. Я вам сегодня звонил…

— Знаю. Входите, — ответил тот высоким и одновременно хриплым голосом.

Пройдя по оклеенному темными обоями узкому коридору, где висел медный светильник, Макс оказался в комнате. На окнах тяжелые шторы, на стенах картины: какие-то чудовища, уроды, змеи, скелеты. Сиденья стульев оббиты черным сукном. «Все как нарочно, чтобы страху нагнать», — подумал Макс. И холодно, как в подвале.

Школьников указал Максу на стул, сам сел напротив, за низкий столик. Побарабанил пальцами по столешнице.

— Откуда вы, говорите?

— Из Аргентины. Но и еще в полудюжине стран пожить довелось.

— Что привело ко мне?

Макс начал рассказывать. Рассказал о смерти Артуро, и о том, как убивается по сыну Рашель, и о своей меланхолии.

Школьников не перебивал, только иногда морщился, как от боли в животе, да барабанил по столику. Пальцы у него были тонкие, как у женщины, ногти — острые и очень длинные.

Макс уже не знал, сколько он говорит, полчаса, три четверти часа, час. Школьников, кажется, задремал, но вдруг открыл глаза и пристально посмотрел на Макса из-под густых, черных бровей. «А он ведь тоже совсем больной, — подумал Макс. — Как я, а может, даже хуже».

— А с первой попавшейся не могу, ничего не получается. Вот так, — закончил он свой рассказ.

Школьников выглянул в окно, словно захотел убедиться, что никто не подсматривает. К чему-то прислушался, почесал в парике. «Интересно, он один живет, — подумал Макс, — или у него семья?»

— А что врачи говорят?

— Нервы.

— Нервы, — повторил Школьников таким тоном, будто само это слово вызвало в нем отвращение. Он даже отшатнулся. Потом прикрыл один глаз и глубоко задумался.

— Куда вас посылали, в Мариенбад или в Карлсбад? — спросил он наконец.

— И там и там побывал.

— Не помогло?

— Нет.

— Не нужны вам курорты, — заговорил Школьников, глядя куда-то в угол. — Влечение мужчины к женщине происходит от духа, а не от тела. Когда умирает тело, оно остается целым, но когда погибает дух, человек становится будто парализованный. Такое влечение именуется потенцией, это что-то вроде магнетизма. Точь-в-точь как магнит притягивает железо, женщина притягивает мужчину. Но не любая. Бывает, что женщина красива, но вы остаетесь к ней холодны. Другая может быть уродлива, но, стоит вам ее увидеть, в вас просыпается магнетическая сила. Пока мужчина молод, эта сила столь велика, что любовь не нужна. Его притягивает каждая женщина. Недавно в газетах писали, что молодой польский подонок изнасиловал семидесятидвухлетнюю старуху. Но годы идут, и любовь становится необходима, причем взаимная любовь. Это важно. Жена вас больше не любит, но при этом не хочет, чтобы вас полюбила другая. Если у нее сильный характер, она может гипнотизировать вас на расстоянии. Отдавать приказы, как по телеграфу, а вы даже не знаете, что она вами командует. Как сильное тело может убить или сломать слабое, так и сильный дух делает со слабым что хочет. Вы просто слабее, вот и все.

— Значит, ничего не поделаешь?

— Нет, почему же. У вас есть при себе ее фотография?

— Фотография? Есть.

— Покажите. То, что вы здесь, за тысячи миль, роли не играет. Духу расстояние нипочем. Убегите хоть на край света, ее магнетизм все равно вас настигнет. Давайте сюда!

Макс протянул Школьникову фотографию. Тот посмотрел, поморщился, закусил губу. Перевернул карточку, изучил ее с обратной стороны, покивал головой, дескать, «так я и знал».

— Раньше это называли колдовством, а теперь называют гипнотизмом. Это все воля. Почему Наполеон смог послать на войну миллионы солдат? Потому что его воля была сильнее, чем их. Он проиграл войну не из-за того, что английские и прусские пушки лучше стреляли, а из-за того, что его воля иссякла. Если вы наблюдаете за битвой с холма или башни, вам может показаться, что сражаются человеческие тела. Рубят друг друга саблями, колют пиками, стреляют из ружей. На самом же деле это битва одного духа с другим или, проще говоря, битва характеров. Понимаете, о чем я?

— Прекрасно понимаю.

— Ваша жена ведет против вас войну. Хочет или полностью поработить вас, или уничтожить. Надо сопротивляться!

— Как?

— Я вас научу. Придется посылать ей телеграммы. Примем меры, чтобы усилить ваш магнетизм. Вы будете становиться сильнее, а она автоматически слабее. Как Иаков и Исав. Вы же учились в хедере? «Кэшезэ ком зэ нойфейл»[41]. Но это еще не все. В нашей жизни участвуют духи умерших. У вас были родители, есть, наверно, друзья и любимые, которые уже на том свете. Вам кажется, что они ушли навсегда, но они здесь и готовы вам помочь. Надо только знать, как вступить с ними в контакт. По вечерам я провожу сеансы, мы вызываем духи своих близких. Не бойтесь, духи никому ничего плохого не делают. Сейчас ваши родители любят вас не меньше, чем когда вы были маленьким.

У Макса защипало глаза, он с трудом сдержал слезы.

— А я им не написал ни разу. И даже надгробия не поставил…

— Они вас простили. Как мы дышим здесь воздухом, так они дышат любовью. Не буду рассказывать, сами все увидите. Мы проводим сеансы по вечерам, вам надо приходить не меньше двух раз в неделю. Главное, не сомневайтесь и наберитесь терпения. Я сам не медиум, но у меня есть сестра, она медиум. Знаете, что это такое? Скоро узнаете. У некоторых людей есть врожденное свойство общаться с субстанциями, которые нас окружают и хотят прорваться к нам через материальную оболочку. Медиум способен контролировать их и вступать с ними в контакт… Сегодня вечером сможете прийти?

— Нет, сегодня занят…

— А завтра?

— Завтра смогу.

— Хорошо, значит, завтра. Только приходите с верой, а не с сомнением. Вера — потенция, сомнение — импотенция. Понимаете?

— Кажется, да.

— А пока что отправьте жене первую телеграмму. Закройте глаза и повторяйте за мной. Говорите: Рашель, с сегодняшнего дня ты надо мной не властна. Поскольку ты меня не любишь, я имею право искать другую любовь. Я решил стать свободным, независимым, и никто не сможет меня поработить. Твои попытки привязать меня обречены на провал. Наш сын на моей стороне, и я найду в нем друга и помощника…

Тут у Макса даже горло перехватило. С трудом, еле сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, он слово за словом вытолкнул из гортани последнюю фразу.

— Можете открыть глаза, — сказал Школьников. — Итак, завтра в восемь вечера.

— Сколько я вам должен? — поколебавшись, спросил Макс.

— Пять рублей. Участие в сеансе — три рубля.

Макс приготовил деньги заранее и сразу достал их из кармана брюк. Бернард Школьников поднялся, Макс — тоже.

— Простите, а где вы этому научились?

— Долгая история. Еще ребенком открыл в себе силы…

Макс Барабандер попрощался, и Школьников проводил его к выходу. За дверью Макс посмотрел на часы. Визит продолжался минут сорок пять.

«Кто он, — думал Макс, спускаясь по крутой лестнице, — жулик, сумасшедший, фокусник?» Ни один врач-невропатолог не избавил его от отчаяния, а этот шарлатан, у которого всякие уродцы на стенках висят, сумел пробудить надежду.

Макс не знал, то ли плакать, то ли смеяться. Неужели это правда? Неужели отец, мать, Артуро живы и хотят ему помочь? «Если он может такие чудеса творить, что ему мои пять рублей?»

Какое наслаждение выйти на свежий воздух, почувствовать кожей солнечное тепло! Он не стал брать дрожки, прошелся пешком до парка Красинских. Здесь пахло травой и сиренью, щебетали птицы.

«Ну и где они, все эти души? — подумал Макс. — Почему их может видеть только сестра этого Школьникова? В голове не укладывается. Хотя поди знай, сколько еще всяких тайн на свете!»

Правда, одно этот Бернард Школьников угадал: Рашель исподтишка ведет с ним войну. Макс нередко чувствовал, что она крадется за ним, следит, вынюхивает. Как он это назвал? Магнетизм.

Макс подошел к пруду. Дети бросали лебедям хлебные крошки.

«Допустим, люди продолжают жить после смерти, — размышлял Макс. — А животные? Каждый день режут миллионы быков, телят, овец, кур. Почему же их духи не приходят отомстить резнику?.. А солдаты, которые погибают на войне, а евреи, которых убивают при погромах?.. Ладно, похожу на сеансы, делать-то все равно нечего».

Макс не верил в чудеса, но разве не чудо, что ему позвонил Шмиль Сметана? Взять в руки вчерашнюю газету и вдруг наткнуться на объявление, набранное мелким шрифтом, — в этом тоже есть нечто необычное. Он и дома-то никогда объявлений не читает, а в поездках — тем более.

До пяти еще далеко, надо как-то скоротать время.

Он вышел на Налевки и побрел через еврейский квартал. Ничего себе, тут даже вывески еврейскими буквами! И еврейский язык слышен на каждом шагу. Он вошел в огромный двор. Не двор, а целое местечко! Грузчики ставят на телеги ящики, бочки и корзины. Торговки зазывают покупателей. А вот то ли синагога, то ли хасидская молельня, даже не поймешь.

Макс заглянул внутрь. Пейсатые ученики раскачиваются над томами Талмуда, машут руками, спорят, объясняют друг другу смысл священных книг. Прямо посредине стоит старик, читает поминальную молитву. Не обычную, а с какими-то неизвестными Максу словами. За границей Макс отвык от такой напряженной, густо замешанной еврейской жизни, а здесь служат Богу, как давным-давно в Рашкове. Интересно, а они верят в души? Странно, что этот Школьников бреет бороду. Значит, у него другая вера, не такая, как у них.

Макс стоял на пороге, не решаясь войти. Подошел еврей с рыжей бородой.

— Помолиться хотите? Талес[42] и тфилин[43] — две копейки!

— Я уже молился, — немного помолчав, ответил Макс, — но две копейки и так дать могу. Вот, возьмите.

«Все вертится вокруг рублей и копеек, — подумал он, доставая из кармана монетку. — Даже в таком святом месте…»

Вышел и закрыл за собой дверь. Вдруг вспомнил: ведь он же обещал Циреле, что сегодня зайдет поговорить с ее отцом…

Дрожки выехали с Длугой на Тломацке, прокатили по Рымарской, по Банковской площади, мимо Железных ворот[44], а оттуда — на Гнойную и Крохмальную. «Банк, а больше на крепость похож или на замок, — подумал Макс, проезжая огромное здание с просторным двором и мощными колоннами. — Интересно, сколько там миллионов может лежать?» К банку подъезжала бронированная карета, наверно, деньги повезли.

Выйдя на Крохмальной, Макс сразу направился к раввину. Точного плана у него не было, Макс собирался действовать по наитию. Решительно распахнув дверь, он сразу увидел Циреле и ее мать.

На Циреле была белая блузка, в которой девушка выглядела еще моложе, еще свежее. Она перебирала на столе листья щавеля. Когда Макс вошел, она вспыхнула и бросила на него вопросительный взгляд, хотя, кажется, не слишком удивилась его появлению. «Пристал к ним как банный лист, — подумал Макс. — Теперь они от меня не отделаются».

Ребецн держала в руках молитвенник. Макс поздоровался, и она неприветливо кивнула в ответ, поведя острым, горбатым носом. Сразу видно, что Циреле уже все рассказала и ее мать не очень-то хочет такого зятя. В ее серых глазах мелькнула заметная неприязнь, чуть ли не отвращение.

Максу сразу пришло на ум слово «изгой».

— Обе хозяйки здесь? — заговорил он. — Вы молитесь, ребецн? Молитесь, молитесь, я не помешаю. А святой человек дома?

— Отец в той комнате, — отозвалась Циреле.

— У нас летом жара, — продолжил Макс, — а тут прохладно. Пока на дрожках ехал, все время ветерок поддувал. Обед готовите? Здесь по старинке живут. Картошка и щи из щавеля?

— Пообедайте с нами, — пригласила Циреле.

Мать что-то прошипела, поджав тонкие губы, и сделала дочери знак замолчать. Ее шелковый парик вспыхнул в солнечном луче.

Вдруг Макс оробел перед ней. Похоже, эта праведная женщина легко прочитала его грязные мыслишки. «Видать, и сама в постели горяча, — мелькнуло у него в голове. — Она же еще молодая, наверно, сорока нет…» Макс повернулся к Циреле, неуверенно, едва заметно ей подмигнул и открыл дверь в соседнюю комнату.

Через окно и застекленную дверь балкона ярко светило солнце. Раввин что-то писал, стоя за конторкой. Как ни странно, Макса он не узнал:

— Чем могу помочь?

— Ребе, вы меня не узнаёте? Я Макс, Мордхе, из Америки.

— Ах, да, конечно. Входите, присаживайтесь. Вот сюда.

Раввин указал на скамью, а сам сел за стол.

«А ведь они с Циреле на одно лицо!» — подивился Макс. Разве девушка может быть похожа на мужчину с рыжей бородой? А вот поди ж ты! Раввину точно не стоит опасаться, что Циреле — не его дочь, как тому, из пьесы, которую Макс видел в лондонском еврейском театре. Пьеса так и называлась — «Отец», там папаша все подозревал, что ребенок не от него. Хотя с того дня, как они сошлись, Рашель была Максу верна, он все равно не мог избавиться от сомнений. Кто знает, чего ждать от женщины, которую вытащили из грязи? Никогда нельзя быть уверенным до конца. Конечно, Артуро был похож на него как две капли воды, но когда с ним случилось несчастье, Макс даже подумал: было бы легче, знай он, что Артуро — не его сын… Да, чего только в голову не придет!

— Ребе, вы Тору учили? Я, наверно, помешал.

— Нет-нет. Конечно, еврей должен постоянно учить Тору, но ведь сказано: «Лой олехо гамлохо лигмойр»[45]. Как у Торы нет начала, так нет и конца. Сказано, что если кто-то целый день повторяет стих «Ваахойс Лойтон Тимно»[46], он выполняет Закон. И потом, «гахносес орхим»[47] — тоже великая заповедь. Брат пришел к брату! — Раввин взял на тон выше.

Макс понимал не все, но чутко прислушивался к музыке незнакомых слов. Подумал: «Не могу я причинить зла таким людям».

— Ребе, я недостоин быть грязью у вас под ногами. Вы святой, праведник, а я простой человек, неуч…

— Бог с вами, что вы!

— Ребе, позвольте говорить начистоту! Зачем кого-то обманывать? Что есть, то есть. Я учился в хедере, и отец, земля ему пухом, хотел, чтобы я пошел в ешиву и всякое такое, но меня, как говорится, тянуло на улицу. Рассказываю об этом, чтобы вы на меня не сердились. Позавчера я пришел к вам и, едва увидел вашу дочь, сразу понял, что с ней пребывает благодать Божья. Как говорили у нас в Рашкове, такой красавицы на всем свете не сыщешь. Тонкая, благородная, сразу видно, дочь святого человека. Лицо будто солнце сияет, аж глаза слепит. Не сердитесь, ребе, мужчина есть мужчина, будь он хоть пророк Моисей. Я ведь тоже маленько Тору учил… Я вам говорил, я вдовец. Сначала сына похоронил, единственного своего, а вслед за ним и жену. Уже не один год болтаюсь туда-сюда по всему свету. Деньги у меня есть, но что от них толку, если на сердце пустота? Знаю, что недостоин вам ноги мыть и воду пить, но все-таки я еврей, все мы, как говорится, одного роду-племени. В общем, пришел к вам свататься. Нравится мне ваша Циреле! Я намного старше, в отцы ей гожусь, но если муж старше, так это ничего. Она у меня в золоте ходить будет, на руках буду ее носить. Как Бог один, так и Циреле у меня одна будет. Простите, ребе, если я какие-то глупости говорю. Не учили меня, как со святым человеком разговаривать…

Макс замолчал. Раввин поднял голову, посмотрел на него необыкновенно яркими, голубыми глазами. Бледные щеки раввина порозовели, и он стал еще больше похож на Циреле. Несколько раз кивнул, покачивая огненно-рыжими пейсами.

— Где вы собираетесь жить? За границей?

— Ребе! Я буду жить там, где вы хотите. Ваше слово для меня все равно что закон Торы. Варшава — прекрасный город. Когда мы с Циреле поженимся, надо будет туда съездить, как говорится, кое-какие делишки уладить. На пару месяцев, ну, может, на полгода, не больше. Зачем же деньги выкидывать? Дома надо продать или сдать, с участками то же самое. Превращу всю недвижимость в наличные, и вернемся. Ребе, не только Циреле, но и вы ни в чем не будете знать нужды. Вашей супруге не придется больше расписки писать. У вас всего будет вдосталь, сможете Тору учить без забот, без хлопот. Если вру, чтоб мне не дожить…

— Тише, тише! — перебил раввин. — Не надо клясться! Не то что ложной, даже правдивой клятвой нельзя. Сказано: когда Всевышний изрек «Лой сисо»[48], весь мир затрепетал…

— Ребе, я же только хочу, чтобы вы знали: я вам тут не сказки рассказываю. Все продумано, все будет как в аптеке. Да, я человек простой, но вижу, что хорошо, что плохо. Любой деревенский мужик рогожу от шелка отличит…

— Понятно, понятно, — задумчиво сказал раввин. — Такие вопросы на ходу не решают. Надо с домашними обсудить. И у самой девушки положено спросить, как написано: «Никро ланааро венишало эс-пийо»[49]. Это значит: «Позовем девушку и спросим, хочет ли она…»

— Само собой, ребе, как же иначе? Если у нее ко мне душа не лежит, никто ее силком под свадебный балдахин не потащит. Пусть ребе поговорит и с супругой, и с Циреле. Знаю, я недостоин такого бриллианта, но она будет со мной жить как графиня. Да и вы ни о чем не пожалеете. Мои деньги — ваши деньги. Сынишкам вашим кафтанчики купим. Да все купим, что надо. Крохмальная — не лучшая улица в Варшаве, публика здесь не та. Переедем куда-нибудь, где воздух почище, где деревья растут и поменьше всякого хамья и попрошаек. Вы и там раввином будете, если захотите, а дом у вас будет — полная чаша. Я как невежда говорю, но от чистого сердца, поверьте. — Макс сам удивлялся своим словам.

Он всегда умел убедить кого угодно и сейчас даже не знал, то ли он лжет, то ли говорит искренне.

Раввин приподнял ермолку, обмахнулся ею.

— А здесь вы можете вести свои дела?

— Да где угодно могу! И потом, я столько накопил, что на сто лет хватит. Можно положить деньги в банк и жить на проценты, у нас в Рашкове это называли «стричь купоны». На недвижимость везде спрос, в любой стране. Мы бы целый этаж сняли, две квартиры, и жили бы дверь в дверь. Да, ребе, хочу вам сказать, что меня все-таки не под забором нашли. Мой отец, извозчик, был кошерный еврей. Когда в Рашков приезжал Трискер ребе[50], он хотел ездить только в отцовской бричке, потому как опасался… Забыл, как это называется…

— Шатнез[51].

— Да, совершенно верно. Вот, забыл слово. Он хотел подложить подушку, но отец вспорол сиденье и показал, что там чистый лен, никакой шерсти. Пусть отец и не был большим знатоком Торы, но все-таки даже в комментариях разбирался. Мама, царство ей небесное, по субботам в чепце ходила. Мы в тесноте жили, все в одной комнате, однако Богу Богово. В праздники гостей приглашали, на столе — всегда только кошерное. Если бы можно было, я бы вам поклялся. В Америке, по правде говоря, немного отдалился от еврейства, но здесь, ребе, я еврей!

И Макс ткнул себя пальцем в грудь. Раввин дружески посмотрел на него, улыбнулся.

— На все воля Божья. Написано, что за сорок дней до того, как человек должен родиться, объявляют: «Бас плойни лифлойни»[52]. Я сижу, голову ломаю, где взять для дочери приданое, и вдруг мне вас Бог посылает… Дочь у меня не чужда всяких современных идей, — продолжил раввин другим тоном, — поэтому мы хотели сосватать ее сыну меламеда…

— Да, я знаю. Реб Зайнвеле.

Раввин вытаращил глаза:

— Откуда вы знаете?

— Ребе, слухами земля полнится, а я, как вы понимаете, не глухой.

— О ней что, разговоры ходят?

— У людей языки длинные, но я им сказал: если девушка не хочет, нельзя ее принуждать.

Раввин дернул себя за бороду.

— Боже упаси, никто ее не принуждал, но она нервная, как ее мать. Нервы, это болезнь такая. Разойдется человек и такого натворит, что потом долго жалеет. Теперь это называется «нервы», а раньше называлось просто: злое начало. В Талмуде сказано, что человек грешит лишь тогда, когда в него вселяется дух глупости. Но всегда есть выбор, все можно преодолеть, если очень сильно хотеть. Врачи назвали грехи нервами, чтобы не надо было раскаиваться. Никто же не виноват, раз это болезнь! Но это ошибка. Если бы человек не мог обуздать свой гнев, то гнев не был бы грехом…

— Да, ребе, но ведь бывает, что человек и правда собой не владеет. Был у нас в Аргентине один гой, испанец. Жена узнала, что у него есть любовница, ну и стала ему печенки переедать. А у него от любовницы тоже дети были, в тех краях это обычное дело. Короче говоря, как-то раз жена так его вывела из себя, что он не выдержал, снял со стены ружье и застрелил и ее, и детей заодно. Потом пошел к любовнице и там то же самое устроил. Только одна девочка спаслась, пяти лет, успела под кровать спрятаться. А когда он сам попытался застрелиться, ружье дало осечку, ну, его повязали и в тюрьму…

Раввин нахмурил брови.

— Повесили?

— Нет, в сумасшедший дом заперли.

— Что ж он наделал! Теперь до самой смерти там просидит, а на том свете будет держать ответ перед Господом. Пролитая кровь взывает из земли и обвиняет убийцу. Совершить такое из-за минутного гнева! Жизнь коротка! Нас посылают сюда творить добро, а не зло, не дай Бог…

Макс немного помолчал.

— Да, ребе, все верно, от первого до последнего слова.

— Если, даст Бог, дойдет до свадьбы, я хочу, чтобы вы были евреем.

— А разве я не еврей?

— Еврей должен носить бороду. Человек создан по подобию Божьему, и борода…

— Я сделаю все, что ребе прикажет.

Из кухни донесся какой-то шум. Дверь открылась, и в комнату просунулся шелковый парик:

— Извините!..

Когда Макс вышел от раввина, еще не было и часу. Макс медленно спустился по лестнице, достал платок и утер пот со лба. Немного постоял у ворот.

— И заварил же я кашу! С Рашелью я разведусь, нельзя толкать святого человека в такую грязь, а то меня мало будет на куски порезать!.. — Он даже слезу смахнул. — Господи, накажи меня, если я унижу этих праведников, пошли на меня казни египетские!

Он зашагал обратно к Гнойной. Святой человек велел ему прийти завтра. Сказал, надо все обсудить с домашними… У Макса внутри будто мотор заработал.

«Пока туда не пойду! — решил он. — Успеется! И к Шмилю Сметане тоже незачем. Больно надо искать приключений на свою голову… Лучше соберу вещи и в Рашков поеду».

Он брел куда глаза глядят. Ноги сами привели его на улицу, где было множество зеленных лавок. У дверей стояли мешки с луком и чесноком, на стенах висели связки сушеных грибов. Вдруг Макс снова оказался возле банка, который недавно рассматривал из дрожек. В ворота опять въехала карета, сзади сидели двое жандармов. Макс остановился и заглянул во двор. Там сновали служащие с бумагами в руках. Пройдя Сенаторскую (Макс узнал ее по башне ратуши), он вышел на Театральную площадь. Здесь все осталось по-прежнему: Опера, кафе Семадени. Проехала огромная платформа, нагруженная декорациями.

— Жизнь бьет ключом, — проворчал Макс, — только если ты больше не мужчина, зачем тебе театр? Что тогда тебе осталось?

Он зашел в кафе, заказал кофе с пирожком. Еврейских газет тут не было, и официант принес ему иллюстрированный журнал. Какой-то принц женится на какой-то принцессе. Макс углубился в фотографии. Четыре пажа несут тяжелый шлейф свадебного платья. Жених в мундире с эполетами. Вокруг — мужчины, увешанные орденами и медалями, и дамы в шляпах со страусиными перьями.

«Где это? — подумал Макс. — В Германии, в России, в Англии?» У него зарябило в глазах, и все в нем заклокотало от злости.

Хотя он сам много лет гонялся за телесными наслаждениями, сейчас в нем проснулось что-то вроде древнего еврейского презрения к мирским глупостям. Как это говорили в Рашкове? «Гевел-гаволим»…[53] Чушь это все, бессмыслица. Жизнь коротка, глупо провести ее в погоне за собственной тенью…

Он огляделся по сторонам. Мужчины, женщины, молодые, старые. Кто газету читает, кто журнал. Одни беседуют, другие сами себе под нос бормочут. И у всех на лицах жадность и озабоченность, будто все они куда-то опоздали или сделали ошибку, а теперь не знают, как ее исправить.

«Сколько ни есть, все мало, — думал Макс. — Дай любому из них сто тысяч, он миллион захочет. Есть одна любовница, а хочется трех… Да я и сам такой. Если бы Артуро был жив, а Рашель осталась хорошей женой, все равно волочился бы за всякими шлюхами… И теперь, когда у меня ничего нет, хочу сбить с пути дочь святого человека. Нет, никогда! Ни за что! — Макс чуть не выкрикнул эти слова во весь голос и даже стукнул кулаком по столу. — Лучше сдохну!»

Подозвал официанта, расплатился и пешком отправился в гостиницу. Он подзабыл Варшаву, но теперь быстро вспоминал. Иногда спрашивал у прохожих дорогу. Вышел на Новосенаторскую, свернул на Трембацкую и вскоре оказался возле отеля. Поднялся на лифте, вошел в номер и, не раздеваясь, упал на кровать.

Хотя он решил не ходить к Шмилю Сметане, теперь знал, что все-таки пойдет. Макс почти не спал ночью и вскоре задремал.

Когда проснулся, на часах было без двадцати четыре. Он еще не обедал, но есть пока не хотелось. «Ладно, посмотрим, чего там наготовила эта Райзл Затычка». Он открыл комод, выдвинул ящики и стал одеваться. Нарядился в светлый костюм и модную рубашку, купленную в Париже за двенадцать франков, повязал новый галстук. Надо что-нибудь принести. Ликер, цветы, бонбоньерку? Не являться же с пустыми руками.

Макс вышел на улицу и заглянул в винный магазин. В глаза бросилась огромная бутылка шампанского, магнум[54]. Тут же подскочил продавец и начал расхваливать напиток. Высший сорт, лучшее, что можно найти! Цена тоже оказалась не низкая. «Вот и хорошо, — подумал Макс, — а то пришел бы как нищий. Нельзя же людей объедать».

«И чего я так нервничаю? Не пойду больше к святому человеку, и баста! Все равно его жена меня в зятья не хочет…» — Макс опять повеселел.

В последнее время настроение у него менялось по десять раз на дню, он то грустил, то радовался. Вдруг он вспомнил слова святого человека, что нервы — это то же самое, что злое начало…

Э, подумаешь! А что, он в медицине разбирается? Только и умеет над Талмудом раскачиваться с утра до вечера… Нервы это, а не злое начало. Все доктора так говорят, в Буэнос-Айресе, в Лондоне, в Париже, в Берлине. Один врач даже показал Максу рисунок: голое человеческое тело, оплетенное нервами. Этот врач сказал, что только в ухе тысячи нервов. «Больше не полезу в эту праведную семейку, — проворчал Макс. — Такой Циреле нужен кто-нибудь ей под стать».

Стрелка часов приближалась к пяти. Макс взял дрожки. В Варшаве он только на них и ездил, трамваем пока что ни разу не воспользовался. Прохожие смотрели, как он, разнаряженный, сидит, держа в руках обернутую розовой бумагой бутылку шампанского. Макс велел извозчику ехать по Цеплой и пообещал хорошие чаевые за то, что придется сделать крюк. Проехали по Крулевской, по Гжибовской и оттуда — на Цеплую.

Макс поднялся по ступеням и постучал в дверь. Еще на лестнице он учуял запах тефтелей. Тут же раздались шаги, и перед Максом предстала невысокая, темноволосая женщина. «А она ничего!» — подумал он, мгновенно разглядев ее белое лицо, большие, черные глаза и нос с горбинкой. Женщина приветливо улыбнулась и весело затараторила:

— Это что он такое приволок? Мамочки мои, ничего себе бутылочка! Что это, шампанское? Ну вы даете! Да что ж мы на пороге стоим? Проходите, будьте как дома…

Она привела Макса в комнату, где стоял уже накрытый стол. На жердочке сидел попугай. На стенах — картины: полуобнаженные женщины и пейзажи. Был здесь и роскошный диван, обитый бордовым бархатом. Квартира напомнила Максу «лучший» бордель, а хозяйка изрядно смахивала на «мамочку».

— Шмиль скоро придет, — сказала Райзл. — Давайте сюда шляпу! Так, а с шампанским что делать?

— Хорошо бы в ведерко со льдом поставить.

— Верно, лед у меня есть. Сто лет шампанского не пила!

— Сколько же вам лет — двести? — Макс сразу взял правильный тон.

— Иногда кажется, что только вчера на свет родилась, а иногда — что уже тысячу лет небо копчу, — ответила Райзл.

Максу нравился ее голос. Такая легкая хрипотца бывает у людей, которые умеют получать от жизни удовольствия, никогда не устают и не пресыщаются.

«Вот это по мне, — подумал он. — Тут я и правда как дома».

Райзл взяла его шляпу и заглянула внутрь.

— Панама?

— Высшего сорта.

— Высший сорт — это я люблю. Шмиль рассказывал про вас, я даже пожалела, что тем вечером не пошла в ресторан. Между прочим, у меня сестра в Буэнос-Айресе!

— А где, на какой улице?

— Юнин или Хунин, не помню, как правильно произносится.

— Знаю эту улицу, — сказал Макс, а про себя подумал: «И чем твоя сестра занимается, тоже знаю».

Райзл пристально смотрела на Макса, а он — на нее. Полновата, но жирной не назовешь. Кожа — необыкновенно белая, гладкая, во взгляде больших, блестящих глаз — опыт, вожделение и ни капли стыда. «С такой дамочкой можно сразу говорить без обиняков», — подумал Макс. Черные волосы зачесаны назад, руки обнажены, на шее ни единой морщинки. Чувственный рот будто создан для поцелуев, верхняя губа чуть приподнята, зубы — ослепительно-белые. И черное, полупрозрачное платье.

— Вот и лето наступило, — нарушил Макс затянувшееся молчание.

— Так пора уже. Зима очень холодная была, но здесь, слава богу, в любой мороз тепло. Может, лимонаду? Я сама его делаю, щепотку сажи добавляю для вкуса. Попробуете?

— Дождусь Шмиля.

— Что-то он запаздывает. С ним всякое бывает, может, ревировый задержал, а то и сам комиссар. Люди за ним толпой бегают, помощи просят, а он никому не отказывает. Шмиль Сметана — один такой. Вот только со здоровьем у него неважно, врачи велят в Мариенбад ехать.

— Что с ним?

— Ожирение сердца. Десять пудов поднять может, а вскарабкается по лестнице на второй этаж и уже задыхается.

— Так ведь он уже не молод.

— Мужчина всю жизнь молод. Правда, смотря с кем он.

Макс чуть не сказал вслух: «А ты та еще затычка!» Ему вдруг захотелось подойти и обнять ее, но вместо этого он откинулся на спинку дивана и спросил:

— И как ваша сестра там поживает?

Райзл опустилась перед ним на краешек стула.

— Неплохо. Сейчас некогда рассказывать. Служанка борщ варит, надо приглядывать, как бы не выкипел. Как говорится, доверяй, но проверяй. А вы, я слышала, там дома продаете?

— Дома и землю. Город растет. Где пять лет назад было поле или пастбище, теперь улицы. У нас в семье несчастье случилось, мой сын…

— Да, я знаю.

— Откуда?

— Сестра написала. Вчера письмо пришло.

— Она меня знает?

— Да. Мадам Шаевская, может, слыхали? Там она себя называет «сеньора Шаевски».

— Нет, не слыхал.

— А вот она про вас наслышана. Писала, что вы в Варшаву собираетесь и что мне стоит с вами познакомиться. Мир тесен.

— Гм, странно.

— Приходит Шмиль, рассказывает про вас, а на другой день получаю письмо — и тоже про вас. Ну, думаю, раз такое дело, надо на этого человека посмотреть.

— А что можно увидеть с одного взгляда? Ничего.

— Я все вижу.

— И что же, например?

— А это я вам потом скажу, при следующей встрече. Мы с вами еще успеем наговориться. Кто попался мне в руки, тот уже не уйдет. — Райзл подмигнула и поднялась. — Пойду-ка посмотрю, что там кухарка с моим борщом натворила!

«Вот так так, — подумал Макс. — Интересная дамочка, с изюминкой». Он уже не знал, чего больше хочет: тефтелей и борща, запах которого долетал в комнату, или хозяйку. Только что он отказался от лимонада, но теперь ему ужасно захотелось пить.

Макс встал и посмотрел в окно. Во дворе дети играют в догонялки, в палант[55] и в чижа. Девочка двумя палками, связанными веревкой, ловко подкидывает резиновый мячик.

С тех пор как Макс уехал из Варшавы, она превратилась для него чуть ли не в сновидение. Но вот он вернулся, а тут все живет, все дышит.

Он услышал, что Райзл открывает дверь. В коридоре раздались шаги. Пришел Шмиль Сметана.

После обеда Шмиль сказал, что ему необходимо прилечь, он слишком рано встал, слишком плотно поел и слишком много выпил. Райзл отвела его в спальню. Не раздеваясь, он вытянулся на кровати и тут же захрапел.

Райзл и Макс остались в комнате, которая, видимо, служила и гостиной, и столовой. Прислуга убрала посуду. Райзл налила себе полную рюмку ликера и понемножку смаковала. Она примостилась на стуле, а Макс развалился на диване. Уже темнело. Девушка спросила, не зажечь ли газовый светильник, но Райзл ответила, что не нужно. Солнце садилось где-то за Волей, бросая пурпурные пятна на стены и на лицо Райзл.

Она рассказывала о сестре. В такую даль уехала, даже дальше, чем Америка. Единственная сестра, но лучше быть в хороших отношениях на расстоянии, чем жить поблизости и враждовать.

Вскоре Райзл заговорила без обиняков. Ее сестра Фейгеле, или, если угодно, Фаня Шаевская, держит салон, куда мужчины приходят немного отдохнуть. Девушки стареют, увядают. Некоторые замуж выходят. А то, бывает, какая-нибудь заболеет и — ничего не поделаешь — умрет. Бывает, что и спиваются. Мужчины как дети, им все время новые игрушки подавай, новых кукол. У Райзл много знакомых, есть очень красивые девушки. Здесь, в Варшаве, им на мужчин не везет: одни женатые, другие бедные или скупые. Тут красоткам ничего не светит, но если увезти их за границу, приодеть, то из них очень даже мог бы выйти толк. Главное, все делать по уму. Сестра уже не раз писала Райзл, но тут без мужчины никак, а Шмиль в таком деле не помощник. С комиссаром он умеет разговаривать, а с красивой девушкой — нет.

— Здесь до сих пор слухи ходят, что девушек прямо на улице хватают, — говорила Райзл. — Чушь какая! Не те времена. Они, может, сами были бы рады, чтобы их похитили, охота же мир посмотреть, а как, если денег нет? Приличное место попробуй найди, а замуж выйти — об этом и речи быть не может.

— Почему?

— Любому портняжке приданое подавай. Какой-нибудь приказчик с Геншей сам двенадцать рублей в неделю еле наскребает, а хочет, чтобы его озолотили.

Стало уже совсем темно. Лицо Райзл тонуло в тени, только огромные черные глаза горели во мраке.

— Была бы я мужчиной, я бы мир перевернула.

— И что бы вы сделали?

— Много чего. Мужчина может пойти куда хочет, говорить что хочет, добиваться той, на которую глаз положил. Мы с вами на пару целое состояние сколотили бы.

— Шмиль мало денег вам дает?

— Люди — существа жадные…

Райзл говорила то прямо, то намеками. Она может находить женщин, а Максу останется только их уговорить. Дальше дело за сеньорой Шаевски. С прибылью задержек не будет, рынок огромный. На красивых женщин везде спрос: в Аргентине, в Бразилии, всюду, куда мужья ездят без жен. Разумеется, к каждой девушке нужен особый подход. Одной лучше сразу все карты раскрыть, другая мечтает, чтобы ей голову вскружили. Надо притвориться, что влюблен в нее. Настоящий мужчина понимает, когда поцеловать, а когда дать оплеуху. Если девица оказалась в чужой стране без паспорта, без гроша и языка не знает, то будет как миленькая делать все, что прикажут. Полиция подмазана. Главное — перевезти через границу и посадить на пароход, а остальное — ерунда.

— Сестрица права, вы тот, кто нам нужен.

— Почему она в Буэнос-Айресе ко мне не зашла?

— Вашей жене это вряд ли бы понравилось.

— И то верно.

Макс закурил папиросу, и спичка на мгновение осветила лицо Райзл. Она была серьезна и, кажется, капельку испугана. Макс прекрасно знал, что следует ответить: он уже стар для таких проделок, в деньгах не нуждается, и голова у него другими заботами занята. Но было хорошо сидеть тут, с этой непонятной женщиной. Ее голос ласкал, убаюкивал. Она говорила про сильный пол с воодушевлением, которое казалось странным для такой опытной дамочки. «Пойди пойми, что в чужой голове творится, — думал Макс. — У женщины, может, сотня мужчин была, а она все равно остается наивной девочкой».

— А что вы скажете о Циреле? — спросил он. — О дочке святого человека?

— Бегите от нее как от огня.

— Это почему еще?

— Не нашего круга. В забастовщика была влюблена. Был тут такой Вова, его на демонстрации застрелили. Циреле как узнала, в обморок хлопнулась. Она из тех, кто хочет этой — как ее? — конституции.

— Я мог бы ее в Аргентину увезти.

— Игра не стоит свеч.

Райзл пустилась в объяснения. Для грязных делишек нужны девушки красивые, но из простой семьи, такие, что даже расписаться не умеют. Интеллигентки-шминтеллигентки болтают много, могут и до виселицы довести. Когда проходили забастовки, они сидели у себя в мансардах и бомбы делали. У одной бомба упала со стола, ей обе ноги оторвало. Зачем искать таких приключений на свою голову? А Райзл знает двух-трех девушек, с которыми можно хоть сейчас дельце провернуть. Это только для начала. Растут в голоде, в холоде, кто потом на фабрику идет, те чахоткой заболевают. Куда еврейской девушке податься? Даже евреи предпочитают полек в служанки брать. У посредниц, которые прислугу подбирают, десять девушек на одно место. Дурнушкам ничего не светит, но красивые достойны большего.

— И когда можно на товар взглянуть? — спросил Макс.

— Хоть сегодня.

— Интересно, как это?

— Тс!

В сумраке Макс увидел, как Райзл прижала палец к губам.

Она встала, заглянула в спальню и тихо прикрыла дверь.

— Часов до одиннадцати проспит.

Макс тоже поднялся. Подошел к Райзл, обнял ее и положил ладони ей на зад.

— А вы тоже недурной товар.

Райзл засмеялась.

— Была когда-то.

— Да и сейчас тоже.

— Шмиль считает, за меня уже много не дадут.

Макс наклонился и поцеловал ее в губы. Она обвила руками его шею и страстно ответила на поцелуй.

— Ты моя…

— Да, милый. Вместе мы с тобой горы свернем…

Он подтолкнул ее к дивану, их колени соприкоснулись. Вдруг Райзл вырвалась.

— Не сейчас.

— А когда?

— Он так храпит, что на самом деле, может, подслушивает… Шпионская душа…

Райзл хихикнула. Да, она далеко не ребецн, но все-таки была верна Шмилю — целых двенадцать лет. Ее добивались многие мужчины, но ни один ей не нравился. На что ей всякие подонки? Они вызывали у нее отвращение, а приличного человека на Крохмальной не встретишь. Когда-то за ней ухлестывал актер из еврейского театра, но все, что он мог, это языком трепать и бахвалиться. Раньше Шмиль Сметана был красавцем, но ему уже за шестьдесят, пузо отрастил. Слишком много пива пьет.

— В моем возрасте деньги важнее, чем любовь, — сказала Райзл. — Все мы стареем.

«Все мы стареем». Давным-давно Макс слышал эти же слова от отца, но тот говорил к тому, что надо оставаться евреем, не грешить, каяться. Особенно часто он вспоминал об этом в месяце элуле[56], когда даже рыба трепещет в воде и евреи читают покаянные молитвы. Но Райзл имела в виду другое: старость не за горами, надо успеть себя обеспечить.

То, что для Макса — фантазии, для нее — серьезные планы. Она хочет, чтобы он перевозил шлюх в Аргентину, и готова ему помогать, стать его напарницей, а заодно и любовницей. Уже, загодя, подарила ему поцелуй, который так его взволновал. Макс сразу забыл все свои недуги, сомнения и страхи. Она стоит перед ним, с неженской силой сжимая пальцами его локти. Ее взгляд манит, обещает и пьянит.

— Я приду к тебе! — шепнула она ему на ухо.

— Когда? Да, хорошо.

— Одна из девушек здесь служит, у нас во дворе. Если хочешь, позову прямо сейчас.

— А ее хозяева?

— Их дома нет.

— Буэно.

Райзл вышла, Макс услышал, что она сняла телефонную трубку. Совсем стемнело, в доме напротив зажглись окна.

Максу казалось, что все это с ним уже было. Он отлично понимал, что Райзл Затычка толкает его в трясину. Денег ему хватает, он давно решил завязать. Но в его положении нельзя упустить ни одного шанса. Эта Райзл — огонь. Вдруг и правда она его исцелит? Еще и других ему приведет. А что, почему нет? Здесь — не то что в Лондоне или Берлине, где он с ума сходил от одиночества. В Лондоне ему было так тоскливо, что однажды он пошел в Уайтчепел слушать проповедь миссионера. А в Берлине на Гренадирштрассе к нему привязался нищий из Галиции и вытянул у него пятьдесят марок.

Слава богу, в Варшаве Максу не надо искать, с кем бы провести время. Завтра святой человек должен дать ему ответ. Его, Макса Барабандера, ждет Циреле. Он целовался и с ней, и с Эстер из пекарни, а вот теперь еще и с Райзл. А завтра вечером пойдет к Бернарду Школьникову, и сестра Школьникова будет вызывать духи умерших…

Наверно, Райзл на кухне. Или за той пошла, за служанкой. Макс сидел в темноте, дрожа от нетерпения. «А что я теряю? — убеждал он себя. — Хуже не будет. Даже в тюрьме лучше сидеть, чем на свободе такую жалкую жизнь вести. Даже умереть — и то лучше…»

Детвора во дворе, похоже, наигралась и разошлась по домам. За окном — тишина, вечерний покой. Макс видел полоску неба, на ней несколько звезд. Вдруг подумал: звезды здесь не те, что в Аргентине. Что на них происходит? Тоже люди живут, как было написано в одном альманахе? Макс услышал шаги. В комнату вошла Райзл.

— Она скоро придет. На кухне посидим.

Казалось, они готовят какой-то заговор. Осторожно, чтобы не наткнуться на стол или стул, Макс приблизился к Райзл и положил руки ей на плечи.

— Когда ты придешь ко мне?

— Тс! Он скоро в Лодзь поедет… По делам…

Максу нравилась такая таинственность, но все же он испытывал легкую досаду. Подумал: «Мужчина для них — как дойная корова. Только чтобы деньги давал, а на самого плевать. Кто знает, может, и Рашель такая же? Да наверняка!»

Хоть и грешный человек был Макс, все-таки сидел в нем моралист и проповедник, чуть ли не еврейский праведник и пугал смертью и адскими муками. Это началось после несчастья с Артуро и с тех пор не прекращалось. А может, это Рашель со своим магнетизмом, как сказал Школьников? Нет, не ее стиль. Больше похоже, что это отец говорит с ним с того света…

Макс задремал. Проснувшись, увидел свет в коридоре и услышал женские голоса, Райзл и чей-то еще, совсем молодой.

— Макс, прошу вас! — позвала Райзл.

Он потянулся, помотал головой, пытаясь вспомнить только что виденный сон, встал и пошел на кухню. Она оказалась очень просторной, с кафельным полом, на стенах висели медные кастрюли и сковородки. Горел газовый светильник.

На табуретке сидела девушка, рыжая, зеленоглазая и конопатая. Курносый носик, пухлые губки. Райзл говорила, что она красавица, но Макс не увидел особой красоты. Хотя уродиной, конечно, тоже не назовешь. Вот если бы веснушки отмыть! Простенькое ситцевое платье, на плечах легкая шаль. Типичная провинциалка. «А что, если она из Рашкова?» — вдруг пришло Максу в голову.

Когда он вошел, девушка сделала движение, будто хочет встать, но все-таки осталась сидеть. Макс бросил взгляд на ее сапожки. На шнурках, дешевенькие да еще и латаные-перелатаные.

— Познакомьтесь, пане Барабандер! — сказала Райзл.

— Как тебя зовут? — спросил девушку Макс.

— Баша.

— Откуда ты, Баша?

— Из Ополе.

— Ополе? Как же, знаю. Чем твой отец занимается?

— Маклер он. — Баша чуть заметно усмехнулась.

— Братья, сестры есть?

— Трое братишек и две сестренки. Я самая старшая.

— Сколько тебе лет?

— Девятнадцать.

— Я бы больше шестнадцати не дал. У вас в семье все такие рыжие или только ты?

— Еще братишка один…

— Баша, а ты хотела бы уехать из России?

Макс был не уверен, что стоит сразу брать быка за рога, но девушка тут же ответила:

— А что я тут забыла? Работаю с утра до вечера за восемь рублей в неделю. Когда домой на праздник собираюсь, покупаю новое платье, подарки — и все, денег нет. Вон, мадам говорит, в Америке куда лучше платят, там можно себе на приданое скопить. Я не собираюсь всю жизнь в служанках проходить. Хозяйка день-деньской меня гоняет, ни присесть, ни прилечь. Они-то поздно встают, а я с шести утра на ногах…

— Макс, да вы садитесь. — Райзл придвинула ему стул.

— И вы тоже садитесь, Райзл. Здесь все осталось как тридцать лет назад, — заговорил Макс. — Все по-старому. А за границей жизнь на месте не стоит. Вот, например, зачем тебе шаль в такую жару? И высокие сапожки летом никто не носит. Это сейчас не модно. Там не спрашивают, кто ты и что ты. Девушка — значит, сеньорита, замужняя — значит, сеньора. Туда простые люди едут, отец может хоть вором быть, а дочь делами заправляет. Ни париков, ни чепцов, как здесь, не носят. Это же фанатизм, дикость, как во времена царя Гороха! Зачем свои волосы состригать и надевать чужие, какой-нибудь женщины, которая, может, давно померла? И так во всем. Мало ли какие небылицы в еврейских книгах написаны. Кошерного там, где я живу, уже никто не ест. Может, в Буэнос-Айресе и есть резник, но еще попробуй его найди. Какая разница, как быка или корову зарезали? Мир идет вперед, теперь девушка перед мужчиной не дрожит. Там у нас мужчин больше, чем женщин, так что к женщине, как бы это сказать, относятся с уважением. Давно пора забыть бабкины молитвы…

Макс сам удивлялся, до чего ж гладко он говорит. Прямо как по писаному. Райзл просто сияла. Видно, он оправдал ее ожидания, сказал ровно то, что надо.

Баша сняла шаль и смущенно улыбнулась.

— Да, вы правы. А вы бы видели, как у нас в Ополе. Будто сто лет назад. Как приеду на праздник, сразу начинается: то нельзя, это нельзя. Мать требует, чтобы я с ней в синагогу ходила, а я не могу, у меня ноги устают. Богатые хозяйки там на скамейке сидят, а мы у дверей стоять должны. Кантор молится — ничегошеньки не слыхать…

— Я вижу, ты девушка неглупая. Если хочешь со мной уехать, смотри, никому ни слова! Люди очень завистливые. У кого мужья, дети, тем больше ничего в жизни не добиться, вот они и хотят, чтобы другие тоже в болоте сидели. Чтобы уехать, заграничный паспорт нужен, он двадцать пять рублей стоит. Но это для богатых, которые на курорты ездят, не для таких, как ты. Тебя нелегально через границу перевезем, а дальше никаких паспортов не надо. Сядешь на пароход, а там тебя встретят. У меня свой бизнес, но даже если не подойдешь, куда-нибудь пристрою. Нарядим тебя как принцессу, шмоток прикупим: шляпу, сумочку, пальтецо модное. Там у нас всякие мази есть веснушки сводить. У тебя ведь кожа белоснежная… Подними-ка рукав, дай взглянуть.

Немного помявшись, Баша закатала рукав. Макс по-деловому осмотрел ее руку.

— Ну, что я говорил, белая как снег! А прививку против оспы тебе не делали? Что-то не вижу.

— Прививку? Не знаю. Нет.

— Эх, Россия, Россия… У нас, как только ребенок рождается, сразу делают. Без прививки тебя на пароход не пустят. Ну да ладно, я об этом позабочусь. Главное, никому не проболтайся. Одним лишним словом можно все испортить.

— Кому я проболтаюсь? А от мадам у меня секретов нет, она и так все знает.

— У тебя жених был или что-нибудь такое?

— Никого не было. В Ополе-то ухлестывали подмастерья всякие, да я всем от ворот поворот. Думают, раз я из бедной семьи, со мной что хочешь можно. По субботам с хозяином в синагогу ходят, а на буднях — такие франты, куда там…

— Молодец, все правильно. Надо себя ценить. Кто хочет брать, тот и давать должен, а бесплатно, как у нас говорят, иди в баню. Но это в Рашкове, а в Варшаве и в баню бесплатно не сходишь. Понимаешь?

— Да, понимаю.

— У кого голова на плечах, тот всего добьется.

— Когда вы уезжаете? — спросила Баша, немного подумав.

— Еще не скоро… Но через пару месяцев точно уедем. А до тех пор делай вид, что все у тебя по-прежнему. Райзл даст тебе знать, что и как. Когда понадобишься, я сюда приду. Слышал, у твоих хозяев телефон есть. Дашь мне номер. По субботам что делаешь?

— За чолнтом хожу в пекарню. Посуду мыть они не велят, потому как горячей воды нет, но со стола надо убирать. А на третью трапезу, когда проголодаются, я им простоквашу подаю.

— Сможешь вырваться часа на два?

— Наверно, смогу.

— Встретимся, в театр сходим или в кондитерской посидим. Платье тебе куплю и все остальное, что надо. Только учти, это в долг. Когда заработаешь, вернешь.

— Вы добрый.

— Я не добрый, у меня свои интересы. Для бизнеса люди нужны. В мужчинах недостатка нет, но есть работа, которую только девушка может выполнять. Главное, делай все, что я скажу. Если едешь со мной, то я тебе и отец, и мать, и брат, и сестра, и жених. Слушайся, и все будет прекрасно.

— Я поняла.

— Ну, и что скажешь?

— Дай бог, чтоб из этой затеи что-нибудь вышло.

— Выйдет. Только язык держи за зубами. Если хоть кому проболтаешься, даже лучшей подруге, все прахом пойдет. Вот, возьми рубль пока.

Макс достал кошелек. Баша опустила голову.

— За что это?

— За красивые глаза. Для тебя рубль — это деньги, а для меня так, мелочь. Потом отдашь. Я себе в убыток ничего не делаю, все в книжку записываю, чтобы не забыть. Купи себе что-нибудь, пару чулок хотя бы. В час сможем в субботу встретиться?

— В час — это слишком рано. Пока они змирес[57] споют да все благословения прочтут, уже два пробьет.

— А в три?

— Да, в три можно.

— Буэно. Тогда на Цеплой, напротив казармы. Буду там ровно в три. Погуляем, поговорим. Рубль-то возьми. — И Макс протянул девушке серебряную монету.

— Ой, спасибо большое!

— Бери на здоровье. Мы же люди, надо помогать друг другу.

— Можно я пойду?

— Можно, можно, — ответила Райзл. — Но смотри не забудь: в три напротив казармы. Не заставляй человека дожидаться. И чтобы все осталось в секрете! Мы тебе зла не причиним, не беспокойся.

— До свидания.

— До свидания, всего хорошего.

— Спокойной ночи.

Едва за Башей закрылась дверь, Райзл подскочила к Максу и бросилась ему на шею.

— Боже мой, ты точно тот, кто мне нужен! Что ни слово, то перл! Где ты так говорить научился? Если эта девица не растает, значит, у нее сердце каменное, не иначе. У тебя так язык подвешен, что ты императрицу мог бы совратить!

— Ее давно совратили. Во всех газетах пишут про этого, как его? Про Распутина.

— Распутин? Что-то слыхала. Ну, что думаешь насчет Баши?

— Не бог весть какая красавица.

— Милая, невинная девушка. Если ее принарядить, будет чудо как хороша. Лакомый кусочек, но у меня есть и покрасивее. А там у них? Только потаскухи старые.

— Лишь бы не разболтала кому-нибудь.

— Не волнуйся, будет молчать как рыба. Между прочим, я ее уже подготовила. Но ты за десять минут успел столько, что мне и недели не хватило бы. Прямо в точку попал, ее аж до костей проняло. Что в субботу с ней сделать собираешься? Испортить?

— Вот так сразу?

— Такие, как ты, на все способны. Ничего, что на «ты»? Знаешь, я даже приревновала. Ума не приложу, как до сих пор без тебя обходилась.

— Поехали со мной в Аргентину.

— А как же Шмиль? Это здесь он большой человек, со всеми ментами запанибрата, а увези его из Варшавы, и он никто и звать никак.

— Да брось ты его.

— Может, и брошу. У него жена, а ты вполне в моем вкусе. А что я в Буэнос-Айресе буду делать?

— Полгода там будем жить, полгода здесь.

— Дай бог, чтобы все получилось. Если сработаемся, будем деньги лопатой грести. Погоди, пойду гляну, как там Шмиль.

Райзл вышла. Макс закурил папиросу. «Ну, похоже, закрутилось. Нет, не стану альфонсом на старости лет…» — Он глубоко затянулся.

Макс произнес целую речь, просто чтобы покрасоваться перед Райзл, показать ей свою власть над слабым полом. А рубль бедной девочке пригодится, пускай берет, не жалко.

Макс нахмурился. Попытался собраться с мыслями. Он был растерян. Если Райзл постарается, он, пожалуй, увезет ее в Аргентину. Чем она хуже Рашели? Ничем, даже гораздо лучше. А Шмиль другую найдет. Здесь, на Крохмальной, он царь и бог.

Как ни странно, в Максе проснулось новое чувство, то, что сейчас называют совестью. Теперь он боялся причинить кому-нибудь боль, стал понимать, что надо отвечать за свои поступки. Как же это случилось?

Было время, когда он легко мог перешагнуть через кого угодно. С юности был уверен, что с женщинами можно поступать как заблагорассудится. Одно правило: на войне и в любви все средства хороши! И вдруг что-то изменилось. Ему хочется загладить грехи деньгами, словами, подарками, и откуда-то взялась неприязнь к тем, кто ни с кем не считается, кроме своих желаний. Вот к таким, как эта Райзл. Она же мать родную за два рубля продаст.

Может, это из-за смерти Артуро? Или Макс заболел какой-то неизвестной болезнью?

Вернулась Райзл.

— Дрыхнет без задних ног, но с ним никогда не знаешь, в любую минуту может проснуться.

— Когда он в Лодзь уезжает?

— На той неделе.

— Надолго?

— На пару дней.

— Придешь ко мне?

— Да. Или ты ко мне.