Пена

Глава IV

Святой человек пригласил Макса на встречу субботы.

В пятницу Макс был свободен и прошелся по магазинам, накупил всякой всячины: бутылку кошерного вина и, больше для женщин, сладкой водки, строго кошерного, даже с раввинской печатью, лосося, а вдобавок — конфет для Циреле (тоже кошерных) и букет цветов. Макс приехал за два часа до зажигания свечей. Обитатели Крохмальной смотрели, разинув рты, как он с букетом в руках вылезает из дрожек.

Когда он поднимался по лестнице, из всех дверей пахло рыбой, луком, петрушкой и свежей выпечкой. Он вошел к раввину. Ребецн, еще не причесанная, раскрасневшаяся, от удивления всплеснула руками:

— Циреле, поди сюда!

Циреле возилась с чолнтом. Завязала горшок оторванной от старой рубахи полоской ткани, а под нее засунула бумажку, на которой обратным концом ручки для письма вывела номер дома и квартиры.

— Мама! — воскликнула она. — Ты только посмотри, что он принес!

— Да что вы, нам этого не нужно, — запротестовала ребецн. — Даст бог, на Пурим гостинцы пришлете.

— Ёшче далеко до «ма ништана»[68], — припомнил Макс польско-еврейскую поговорку.

— Что это, лосось? Кошерный, с печатью? Кто же такое ест? А водка зачем? У нас никто не пьет, — твердила ребецн. — И цветы… Их-то куда?

— Я их в воду поставлю, чтобы не завяли, — сказала Циреле.

— Не по-нашему это, евреи дома цветов не держат.

— А что, разве цветы трефные?

— Нет, но… Зачем? Деньги на ветер.

— Ой, а это что такое? — удивилась Циреле. — Конфеты! Мам, посмотри, какая коробка! Наверно, два рубля стоит, не меньше.

— Циреле, это тебе.

— Спасибо большое! Транжира…

Циреле пришлось вернуться к чолнту, его уже вот-вот пора было нести в пекарню.

Макс спросил, где святой человек, но тот еще не вернулся из миквы. В кухне мешались друг с другом запахи рыбы, бульона, морковного цимеса и вина, которое ребецн сама делала из изюма.

Макс пошел в комнату. Братство молилось здесь только по субботам утром, а сейчас был накрыт стол, на нем стояли подсвечники — два серебряных и четыре латунных, под вышитой салфеткой лежали две халы, а рядом — хлебный нож с перламутровой рукояткой, графинчик и слегка помятый бокал для кидуша, наверно, старинный. Все готово к субботе.

Он достал из шкафа книгу, подержал и поставил обратно. Подошел к ковчегу, отодвинул полог и чуть-чуть приоткрыл дверцу. Внутри стоял единственный свиток в бордовом чехле, на свитке висела указка. Макс глубоко вдохнул запах ковчега. Пахло цедратом, воском и чем-то еще, что не описать словами.

Макс понимал, что ему нельзя открывать ковчег, он не имеет права прикасаться к святости. Не далее как вчера он осквернил руки, притронувшись к волшебному столику. Но было хорошо стоять тут, в окружении священных книг. На душе стало легко и спокойно. «Повезло святому человеку, — проворчал Макс. — Он-то идет прямым путем… И на этом свете ему благо, и на том в рай попадет, не иначе…» Макс вышел на балкон, в доме раввина он уже чувствовал себя своим человеком. Окинул взглядом улицу. Сразу видно, канун субботы. Пекари продают не сдобный хлеб, а халу, рулеты со смородиной и коржики. Евреи идут из миквы: лица красные, пейсы и бороды мокрые. Тут и там уже закрываются лавки. Видно, как в окнах мужчины и женщины расставляют на столах свечи, девушки несут в пекарни горшки с чолнтом.

А вон и пятнадцатый дом. Макс узнал Эстер, с которой недавно так опозорился. Сидит на скамеечке у ворот и взвешивает на весах огромный калач.

Даже на «Площади», где все время толкутся воры и проститутки, сейчас царил предпраздничный покой.

За границей Макс почти забыл про субботу. В Аргентине суббота — скорее подготовка к воскресенью. Вечером Рашель с испанской служанкой гладили в патио белье и одежду. Там же стоял бильярдный стол, и, пока женщины занимались глажкой, Макс с Артуро гоняли шары. Но здесь, в Варшаве, суббота по-прежнему свята.

Вскоре Макс услышал голос хозяина и пошел поздороваться. Рыжая борода раввина была влажной, он доставал из шкафа атласный кафтан и круглую меховую шапку. Раввин едва успел кивнуть Максу, как вбежала ребецн в растрепанном парике и запричитала:

— Ничего не успела! Я же так, не дай бог, субботу нарушу!

— До захода солнца еще полчаса, — успокоил муж.

— О господи, мне же сейчас уже свечи благословлять!

И она так же стремительно выбежала из комнаты.

Раввин молился у себя во дворе, в молельне Нового города. Макс пошел туда с ним и его сыновьями, Ичеле и Мойшеле. Из-под бархатной шапочки Ичеле торчали огненно-рыжие пейсы. А у Мойшеле, шестилетнего малыша, пейсы были русые, а глаза — огромные и голубые. Оба мальчика держали в руках молитвенники.

Макс принес братишкам Циреле орехов и леденцов. Мальчишки уже пронюхали, что этот «пижон» скоро станет женихом их сестры. Они посматривали на него с любопытством и, кажется, не без опаски, но он явно им нравился.

В молельне уже горели свечи и газовые лампы, сновали хасиды в атласных кафтанах и меховых шапках, читали Песнь Песней. Увидев, что раввин привел «немца», стали подходить поздороваться.

Первым подошел реб Гецл, худощавый старик с редкой бородкой и серебряными пейсами. Длинный кафтан, на ногах — шелковые чулки. Спросил:

— Откуда вы?

Макс слегка замялся.

— Из Буэнос-Айреса.

— А где это?

— В Аргентине.

— Что за страна такая — Аргентина?

— Это в Америке.

— Нью-Йорк?

— От Буэнос-Айреса до Нью-Йорка столько же, сколько до Варшавы.

Народ с удивлением переглядывался, а реб Гецл продолжал расспросы:

— А здесь что делаете?

— К родне приехал.

— Вы с раввином родственники?

— Нет, они в Рашкове.

— Понятно…

Хасиды дочитали Песнь Песней, а потом кантор затянул «Гойду»[69].

Все казалось Максу совершенно чужим, но в то же время, как ни странно, родным и знакомым. Он узнавал напев, узнавал слова, хотя и не понимал их смысла: «Иойрдей гайом боанийойс ойсей мелохо бемайим рабим… Вайицаку эл-Адойной бацар логем умимцукойсейгем йойциэйм…»[70] Прочитали «Леху неранено»[71], и кантор запел «Лехо дойди»[72]. На стихе «Приди с миром, корона мужа своего» все повернулись к западной стене.

После молитвы евреи подходили к Максу, поздравляли его с субботой.

«А ведь я для них не чужой!» — удивлялся Макс.

В Германии, Англии, Аргентине он чувствовал себя чужаком всегда и везде: в гостинице, на загородной вилле, в театре и казино. На Рошешоно[73] и Йом Кипур Макс покупал билет в синагогу, но он там никого не знал. Это была холодная миснагедская[74] синагога. Дети в ней уже не понимали еврейского, перекрикивались по-испански.

Однажды он забрел в синагогу сефардов[75], которые говорили на своем языке. И вдруг (сейчас) будто вернулся в Рашков. С ним здороваются, расспрашивают, кто он, откуда приехал, чем занимается.

Подошел служка:

— Как вас зовут?

— Макс. То есть Мордхе.

— А отца как звали?

— Аврум-Нусен.

— Вы кто — койен, лейви, исроэл?[76]

Макс развел руками. Знакомые слова, вспомнить бы еще, что они значат.

— Ваш отец благословлял народ по праздникам? — спросил служка.

— Нет, не припомню такого.

— Он омывал руки койенам?

— Омывал? Руки? Нет.

— Стало быть, вы исроэл. Завтра вызовем вас к Торе.

Макс окончательно смутился:

— Да я уже и благословения не помню…

— Гм! Ну, раввин вам покажет в молитвеннике, оно там есть.

И служка отвернулся, пожав плечами.

— Не надо стыдиться, Мордхе, — сказал раввин. — Еврей всегда может раскаяться. «Вошов верофо лой»[77], как говорит пророк. На то нам и дана свобода выбора, чтобы мы могли вернуться к Господу. Раскаиваться нужно даже в аду…

— Аргентина — не самая еврейская страна.

— Всевышний пребывает повсюду.

Пока Макс с раввином и его сыновьями были на молитве, квартира совершенно преобразилась! Горели свечи. Всюду прибрано, в комнатах чистота. Ребецн и Циреле переоделись. Мать — в длинном платье с арабесками, парик она то ли поменяла, то ли успела причесать. Циреле — в узком черном платье и белой блузке.

Раввин пропел «Шолойм алейхем» и «Эйшес хайл»[78], сказал кидуш и отлил каплю изюмного вина из своего бокала в бокал Макса. А потом Макс вместе со всеми омыл руки и произнес благословение над халой с маком. Домашняя еда оказалась отменной: рубленая селедка, рис, бульон, мясо и морковный цимес. В перерывах между блюдами раввин пел змирес, и сыновья дружно подпевали звонкими голосами.

Мать и дочь чинно сидели за столом. Циреле строила Максу глазки, то подмигивала, то качала головой, то улыбалась, то становилась серьезной. А ребецн поглядывала хмуро, неприветливо, даже зло. Раввин давно обращался к Максу на «ты», но его супруга упорно продолжала выкать.

Когда поели и благословили Всевышнего, хозяин стал расспрашивать гостя о странах, где тому довелось побывать. В Буэнос-Айресе есть раввин? Он носит бороду и пейсы? Ну, а в Лондоне, а в Париже? А синагоги, молельни, ешивы там есть? Макс толком не знал, что ответить, но припомнил, что ешива есть в Нью-Йорке.

Раввин погладил бороду.

— Коцкий ребе[79] говорил: «Тора странствует по свету».

— А миква есть в Буэнос-Айресе? — вмешалась ребецн.

— Даже не знаю.

— Если нет, там все дети незаконнорожденные.

Раввин задумался.

— Нет, такие дети не являются незаконнорожденными, — возразил он жене. — Наверно, все-таки есть. Где живут евреи, обязательно должна быть миква.

— Да, ребе, наверно, есть.

— Я туда свою дочь ни за что на свете не отпущу! — заявила ребецн.

— Значит, будем жить здесь.

— Еврейка всегда должна быть чиста!

— Как она захочет, так и будет. Ваша дочь для меня как свиток Торы…

Раввин предложил Максу остаться ночевать. До гостиницы «Бристоль» путь неблизкий, кто знает, можно ли переносить вещи? Хотя на субботу ставят ограду, она часто бывает повреждена[80].

— А что мне нести? — спросил Макс.

— Как что? А талес?

Макс закашлялся от смущения.

— А у него нет талеса, — ехидно ввернула ребецн.

Раввин даже испугался:

— У тебя нет талеса и тфилин?

— Я в синагогу хожу, и мне там одалживают, — соврал Макс и сам удивился, как ловко он выкрутился.

Раввин отодвинул бокал для кидуша и заговорил, обращаясь то ли к Максу, то ли к себе:

— Вот как бывает, если удаляются от еврейства. Сказано: «Им таазвейни йойм йоймаим ээзвехо…»[81] Кто покидает Тору на один день, того она покидает на два дня. Что у нас есть, кроме Торы? Ничего, и мы без нее никто. Если, даст бог, станешь моим зятем, тебе придется стать евреем.

— Ребе, я сделаю все, что вы скажете… Даже если велите в огонь прыгнуть…

— Боже упаси! Еврей должен отдать свою жизнь, только если его принуждают к идолопоклонству, кровопролитию или кровосмешению. Тора — это Закон жизни. В Талмуде сказано: «Будет жить ими, а не умирать из-за них»[82]. Жизнь дана, чтобы выполнять заповеди, и Тора — ее источник.

— Да, ребе.

— Папа, хватит проповедовать! — воскликнула Циреле. — Он и так еврей, а не гой!

Раввин строго посмотрел на дочь:

— И об этом нельзя забывать.

В субботу после чолнта Макс попрощался с семьей раввина и отправился на Цеплую. Там у него в три часа было назначено свидание с девушкой, с которой его познакомила Райзл Затычка, — с Башей. Циреле намекала, что могла бы на часок-другой сбежать из дому, но Макс сказал, что ему надо повидаться с родственником.

Когда Макс вышел от раввина, было уже пятнадцать минут третьего. Улица пахла чолнтом, кугелем и луком, но, может, это только казалось. Почтенные отцы и матери семейства прилегли вздремнуть после обеда, но молодежь, парни в короткой одежде и девушки, наряженные по последней моде, вышли прогуляться. Чем-то похоже на ташлих[83] в Рашкове. На парнях — костюмы с иголочки, крахмальные воротнички и пестрые галстуки, ботинки начищены до блеска. Несмотря на субботу, у многих в руках легкие тросточки.

Но Макса, разумеется, куда больше интересовали женщины. Сейчас в моде такие узкие платья, что идти можно только мелкими шажочками. Было довольно жарко, но некоторые модницы набрасывали на плечи меховые боа. Шляпы украшены точеными деревянными ягодами: вишенками, сливами, виноградом, а то и страусиными перьями. Многие девушки подбивали платья ватой, чтобы увеличить зад и грудь.

Все лавки закрыты, но Макс помнил, что на улице издавна были чайные, которые не закрывались по субботам. В кондитерской можно взять в долг сладостей, в пивной — пива. А едва уйдешь с Крохмальной, Гнойной или какой другой улицы, где снуют шпионы братства хранителей субботы — «казаки Господни», так и вовсе можно делать все, что душе угодно. Одни парочки идут в еврейский театр, другие — в «Иллюзион», где показывают живые картины, а некоторые даже в Саксонский сад.

До трех было еще немало времени, и Макс шел не спеша, смотрел по сторонам, сравнивая варшавян с иностранцами. Здесь носили и котелки, и соломенные панамы. Иногда попадался длинноволосый юноша в широкополой фетровой шляпе, наброшенной на плечи пелерине и с шарфом вместо галстука. Макс знал, что так одеваются социалисты, интеллигенты, которые читают книги, ходят на концерты и лекции, устраивают дискуссии, как переделать мир. Среди парочек Макс сразу узнавал альфонсов с проститутками. Эти одевались гораздо пестрее, чем все остальные. Обвешанные фальшивыми драгоценностями, они громко хохотали, лущили орехи и благоухали дешевой парфюмерией. На порогах сидели женщины, кормили грудью младенцев и рассказывали друг дружке о врачах, акушерах и рыночных распродажах.

На углу Цеплой и Крохмальной находилась казарма Волынского полка. Левее, на Цеплой, где Макс договорился встретиться с Башей, другая казарма — жандармская. У будки стоял караульный. На просторном дворе унтер-офицер муштровал солдат. Дети останавливались поглазеть, но караульный гнал их прочь. Макс увидел, как солдаты учатся колоть штыком. Они разбегались, держа винтовку наперевес, и выпускали чучелу соломенные кишки…

Уже десять минут четвертого, а Баши все нет. Забыла или передумала? А может, заблудилась? Макс озирался по сторонам. Он дошел до такого состояния, что уже просто не мог оставаться в одиночестве. Чем заняться в этот длинный, летний субботний день? Куда можно пойти одному? По субботам даже еврейские газеты не выходят. А пятничный номер Макс уже прочитал от начала до конца, и анекдоты, и роман, хотя не знал, с чего там все началось, кто все эти люди и как они впутались в такую историю. Там было про какую-то даму в вуали, про жестокого барона и девушку-сироту, которая приехала из провинции в большой город искать пропавшего жениха. Действие происходило в Петербурге.

Макса всегда удивляло, откуда писатели все это берут. То ли о своей жизни пишут, то ли на выдумки такие мастера. Он совсем недавно начал читать местную газету, но роман уже его затянул. Макс с нетерпением ждал следующего номера, чтобы узнать, кто такая эта Ольга и зачем она всегда скрывает лицо под вуалью, почему прячет свою красоту. Обычно ждать приходилось до завтра, но после пятницы придется терпеть до понедельника…

«Видать, насвистела мне эта судомойка», — подумал Макс. И что теперь делать? Пойти в гостиницу и попытаться вздремнуть? Или в кинематограф, или взять дрожки и одному в Лазенки поехать? На часах уже двадцать пять минут четвертого.

«Еще пять минут! — решил Макс. — Больше получаса и графиню Потоцкую ждать не стоит, а уж какую-то кухарку с Крохмальной, хабалку местечковую…»

Мысленно обругав Башу, Макс начал фантазировать: он становится польским генерал-губернатором и приказывает посадить ее в Павяк, в «Сербию», как там называется женское отделение, или в Цитадель. А может, лучше сразу ее повесить? Чтоб знала, дура хасидская, что Макс Барабандер — не из тех, кого можно водить за нос.

«К Циреле, что ли, вернуться? Вдруг на балкон выйдет, помашу ей, чтобы спустилась».

Макс покачал головой: однако плохо дело. Все от Буэнос-Айреса до Варшавы находят своих суженых, а у него баб целая толпа, и при этом он одинок. Как же так? Проклятие какое-то или, как говорит Школьников, гипнотизм. Это Рашель на него порчу навела. Телеграммы ему шлет. Наверно, она и Баше телеграмму отправила, чтобы та не приходила на свидание.

Вдруг Макс увидел Башу. В желтом платье и шляпе с цветами, она шла к нему по Крохмальной, испуганно озираясь по сторонам. За версту видно, провинциалка в городе. Макс бросился к ней навстречу:

— Башеле!

Она прижала руки к груди.

— Вы здесь! Я думала, вы ушли давно.

— Что это ты так припозднилась?

Девушка показала, что ей надо отдышаться.

— Никогда раньше по субботам за чаем не посылали, старик говорит, нельзя пить, потому как воду в субботу кипятят, что ли, не знаю. А тут что-то на него нашло, чаю захотел. Ну, а мне-то что делать? Пошла к Шмилю Малеху. Есть тут такой, у него чай строго кошерный. Прихожу, а там целая толпа. Пока мне горячей воды налили, пока на стол подала, оделась, уже пятнадцать минут четвертого. Бежала, ногу подвернула, хорошо хоть, не сломала. Я ж к высоким каблукам непривычная. Вы, наверно, уже бог знает что подумали. Меня чуть удар не хватил. Слава богу, вы не ушли. Вы только не серчайте, я ж все делать должна, что прикажут, а то выгонят за порог, еще и не заплатят, чего доброго…

— Ладно, ладно, ничего. Ты, главное, меня слушай, тогда настоящей дамой станешь. Не век же тебе у старого болвана в прислугах ходить.

— А старуха как привяжется: куда собралась да почему нарядилась? Сама целую гору тряпок на себя вешает, а ко мне цепляется, что я лицо умываю…

— Завидует, что ты красивая, а она страшная.

— Думаете? Она толстая как бочка. На лето в Фаленицу[84] ездит, по тридцать фунтов там набирает. А этим летом в Цехоцинек[85] собираются, но только через три недели.

— А ты дома останешься?

— Конечно. Разве ж они меня с собой возьмут?

— Буду к тебе приходить.

Баша немного помолчала.

— Давайте по Гжибовской пойдем. Крохмальная — как местечко, сразу сплетни начнутся.

— Мы дрожки возьмем.

— В субботу? Нет.

— Если хочешь в Аргентину, не будь такой праведницей.

— Ну, здесь же не Аргентина…

Макс понимал, что, как ни странно, он вынужден потакать этой девушке. Ведь если она вдруг уйдет, ему придется весь день провести в одиночестве.

С тех пор как он уехал из дому, постоянно приходится что-нибудь придумывать. В Лондоне, Париже, Берлине он шел в еврейский квартал, обедал в еврейских ресторанах, чтобы с кем-нибудь завязать беседу. Если не удавалось познакомиться с женщиной, то хоть мужскую компанию найти, чтобы поговорить по душам. Все-таки лучше, чем целый день промолчать. Здесь, в Варшаве, он пустился на такие авантюры, что один бог знает, куда они его заведут. Но даже здесь он все еще один. Никому не нужный, как пятое колесо в телеге.

Они двинулись по Гжибовской, а из Гжибова вышли на Крулевскую.

— И куда мы идем? — спросила Баша.

— Ты перекусить не хочешь?

— Перекусить? После чолнта?

— Можно просто кофе выпить.

— Кофе? В субботу? Я же мясное ела…

«И откуда ты такая вылезла? — подумал Макс. — В Аргентину хочешь, а сама боишься молочное есть после мясного. Знала бы, какие у Райзл задумки на твой счет. Эх ты, дурочка несчастная…»

— Тогда пойдем ко мне, — сказал он вслух. — Посидим, поболтаем.

— А где вы живете?

— В гостинице «Бристоль».

Баша задумалась.

— А меня туда пустят?

— Ты же со мной, в гости ко мне идешь.

— И что мы там делать будем?

— Поговорим, как добрые друзья.

— Ну, пойдемте, — неуверенно согласилась Баша.

Макс и сам не знал, зачем ведет ее в гостиницу. Ему не нравились рыжие, а эта еще и конопатая. Но идти куда-нибудь в сад или в театр тоже не хотелось. Он взял Башу под руку, и она прижалась к нему.

Так по Крулевской они дошли до гостиницы. У входа Баша, кажется, немного испугалась, слегка споткнулась о порог. Они поднялись в номер. Девушка осмотрелась, покачала головой.

— Я первый раз в жизни в гостинице.

— Ничего особенного, комната как комната, только дороже. Снимай шляпу, будь как дома.

— Но не забывай, что в гостях. Ну, ладно.

Баша сняла шляпу, и рыжие волосы разметались по плечам. Заколки посыпались на пол, Макс наклонился и собрал их. Баша села на стул.

— Тут у нас — это разве жизнь? Вот у меня двоюродный братец в Америку уехал. Здесь сапожником был, едва ли не голодал. А там стал этим, как его? Фабрикантом. Фотокарточку прислал, так его мать родная не узнала. На голове цилиндр — что твоя печная труба. Жена только по-английски говорит. Такой барин, куда там. Здесь его Шмерл звали, а в Америке взял себе имя Сэм. Когда мой отец его письмо прочитал, у нас дома все аж разрыдались, как в Йом Кипур.

— Почему разрыдались-то?

— От радости.

— Да, ты права, тут жизнь тяжелая, а в Америке можно на хлеб с маслом заработать. Вот только фанатизм там ни к чему. С какой стати нельзя есть молочное после мясного? Предрассудки!

— А я-то что? Так мама приучила.

— Все равно в желудке все перемешается: молоко, мясо. Кошерное, некошерное, какая разница?

— Вы свинину едите?

— Нет. Но не потому, что нельзя, а просто не люблю. Попозже пойдем, кофе выпьем. Тут недалеко есть кафе. Посидим до половины седьмого.

— Что вы, не могу, мне же еще на стол накрывать.

— Не хворы они и сами накрыть.

— Меня старуха вмиг выгонит.

— Если выгонит, сразу ко мне приходи. Раз ты согласилась со мной уехать, я о тебе позабочусь. Иди сюда!

Макс подошел к девушке и взял ее за локоть. Она вздрогнула, но не вырвалась. Он поднял ее со стула и поцеловал в губы. Зелеными глазами она заглянула ему в лицо, он снова ее поцеловал, и она ответила. Макс обнял ее и крепко прижал к себе.

— Что вы делаете? — прошептала Баша.

— Ничего, ничего…

— Вдруг войдет кто-нибудь.

— Не бойся, никто не войдет.

Его охватило желание. Он попытался расстегнуть ее платье, но Баша схватила его за руки.

— Не сейчас.

— А когда?

— Сперва надо поближе узнать друг друга…

— Скажи честно, у тебя кто-нибудь был?

— Что вы, никого! Ей-богу, никого не было!

Макс понимал: он может сделать с ней все что захочет, но он сдерживался. В последнее время у него было так много неудач с женщинами, что он теперь боялся рисковать. Ни с того ни с сего нападало желание и так же внезапно исчезало. Будто в него вселился бес, который изнутри дразнит его и пытается унизить. Он опять припал к губам девушки, раздвинул их языком…

Раздался стук в дверь. Баша отскочила от него и стала торопливо поправлять платье и прическу.

Макс открыл. На пороге стояла горничная в чепце и белом переднике.

— Вас к телефону.

Он узнал голос Райзл.

— Макс, это ты? Не думала, что ты в гостинице, но все-таки решила позвонить. Ну как, встретился с Башей?

— Да. Она сейчас тут, у меня.

— Поздравляю!

— Это не то, о чем ты подумала.

— Да? А что же вы там делаете, псалмы читаете?

— Разговариваем.

— Надо бы ее испортить, но спешить некуда. Макс, Шмиль сегодня утром в Лодзь уехал.

— Он что, ездит по субботам?

— В субботу даже лучше, чем на буднях. В поезде свободнее.

— И то верно.

— Ты там эту Башу сильно не задерживай. Знаю я ее хозяев, это ж весь мир перевернется, если она им на третью трапезу рыбы и простокваши не подаст. Что вечером делаешь?

— Сначала гавдолу[86], потом «Гамавдил»[87] пою.

— Приходи, вместе споем.

— Договорились.

— В котором часу подойдешь?

— В семь.

— Только смотри, перед этим живота не набивай. Кто ко мне приходит, тот обязан поесть.

— Я ж тебя до костей объем.

— Да и на здоровье.

Макс повесил трубку и вернулся к Баше. Он боялся, что сегодня вечером останется один, но, видно, какой-то бес его опекает. Постоянно держит в страхе, но кое-что подкидывает понемножку.

Баша сидела на стуле, расчесывая гребнем рыжие локоны.

— А у моего старика тоже телефон есть, — сообщила она Максу. — Вдруг звонок среди ночи, все вскакивают. Старик берет трубку, а ему говорят: «У вас завязки от кальсон по полу волочатся».

— Шутники.

— Они многим житья не дают. Жене звонят, что муж за девками бегает. Он приходит домой, а она ему скандал устраивает. Или мужу говорят, что жена любовника завела. Могут даже какому-нибудь ребе позвонить или генералу, кому хочешь. Мои уже по ночам трубку не снимают. Позвонит-позвонит и перестанет.

— А ничего, если я тебе позвоню?

— Можно, когда хозяев дома нет. Намедни из нашего местечка один звонил, а старик как начнет выспрашивать, кто это, да чего он хочет. Пытал, пока тот трубку не положил.

— Ревнует, наверное. Он к тебе не пристает?

— Бывает, ущипнет, извините, за мягкое место. Но ему со мной ничего не светит.

— Он хасид?

— Каждое утро в синагогу ходит. По субботам змирес поет, так что уши вянут.

— Да, человек никогда своего не упустит, — задумчиво сказал Макс.

Башин поцелуй еще не остыл у него на губах. Сколько у него было дамочек, но он узнал о них лишь одно: мужчине не дано понять, как работает женская голова. Все одинаковые, и в то же время все разные. Казалось бы, ничего не делают просто так, но никогда не знаешь, чего от них ждать. Вот, например, почему она его поцеловала? Потому что он пообещал увезти ее за границу? Или он ей нравится? Слова Райзл, что надо ее испортить, но не слишком быстро, и возбудили его, и напугали. «Куда мне кого-то портить? У меня самого все давно испортилось…»

Макс уже заранее испытывал страх перед сегодняшней встречей с Райзл. Райзл — это не Баша. В открытую говорит: «Шмиль уехал…» И в голосе какай-то грязный смешок. Макс повернулся к Баше:

— Если ты не готова со мной спать, можно погулять или в ресторан сходить.

— Не хочу гулять. Я на этих каблуках все ноги переломаю.

— Тогда давай пообедаем.

— Я не голодна.

— Так чего ты хочешь? Здесь сидеть, что ли?

— Да я бы тут всю жизнь сидела.

Макс усмехнулся.

— Переспала бы со мной сегодня ночью?

— Наверно, да.

— Расскажи о себе. Давно в служанки пошла?

— Скоро девять лет. Сперва в Вышкове служила у богача местного, реб Носеле Явровера. Там еще одна служанка была, а я у ней в помощницах. Она меня на кухню не пускала, но если молоко убежит, я виноватая. Из-за моих волос рыжей телицей меня звала. Говорят, мужчины злые, но если баба злая попадется, это в тысячу раз хуже. Жених у ней был, мясник, так с ним-то она добренькая была, хоть на хлеб намазывай. Имя ему Шлойме, но все его Лёмой звали. Этот Лёма был парень не промах, везде успевал. Поглядывал на меня, за косички дергал. Ох и злилась же она! Однажды у хозяина десять рублей пропало, так она сказала, это я взяла. Небось сама стянула, а меня воровкой назвала. Но Бог ее наказал. Моя бабушка говорила: Господь долго терпит, да больно бьет. Лёма этот под призыв попал, забрили его. У богатеньких сынки увечья себе наносят и докторов подкупают, а у простого мясника откуда деньги? Такому и не покалечиться, здоровый как бык. Ведут его к присяге, а Ройза-Лея — так ее звали — следом бежит и рыдает, как на похоронах. А он повернулся и кричит: «Чего развылась? Я не помер еще!» Отправили его куда-то далеко, месяц за месяцем проходит, а от него ни строчки. Она что ни день на почту бегает, спрашивает, нет ли письма, а гои смеются. «Как придет, — говорят, — почтальон тебе домой принесет». И вот через полгода приходит письмо, но не от него, а от двоюродной сестры Ройзы-Леи: сбежал Лёма из армии и в Америку уехал! В Америке тогда голод был, не помню, как это называется. Работы не найти, так он к девушке пристал, у которой отец портняжную мастерскую держал, рубахи шил. Она страшная была, но если есть нечего, да еще в чужом городе, то шибко привередничать не будешь. Ройза-Лея как услыхала — ей хозяин письмо прочел — разрыдалась и остановиться на могла. Бегает туда-сюда, руки ломает, орет: «Лёма, что ж ты со мной сделал! Лёма, за что ты меня так унизил?» Сперва подумали, пускай себе выплачется. Но день проходит, второй, а она ничего по хозяйству не делает. Хозяйка ее и выгнала…

— А ты вместо нее стала?

— Нет, мне хозяйка не доверяла у плиты стоять. Меня тоже рассчитали.

— И что дальше было с этой Ройзой-Леей?

— До того она жирная была, как свинья, а после письма с тела спала. Высохла вся, как от чахотки. Я тогда в Варшаву перебралась, а когда на Пейсах[88] домой вернулась, она уже в Америку уехала.

— И Лёму у жены увела?

— Как вы догадались? Хотела, но только черта с два у нее получилось. В Америке если женился, пиши пропало. Там женщина — тоже человек, просто так не бросишь. Но нашелся старичок один, Екеле, наш, вышковский. Вдовец, с пятью детьми остался. Она за него и выскочила.

— А что потом?

— А что потом, не знаю. Они уезжают и не пишут. Как моя мама говорила, за море — что на тот свет.

— И ты правда веришь, что ее Бог наказал?

Баша задумалась:

— А кто же еще?

— Может, Бог сидит на небесах, и мы тут волнуем Его не больше, чем прошлогодний снег.

— Нет, не может.

— Почему?

— Потому. Был у нас один праведник, реб Тодрес, так он говорил: Бог — наш отец, а мы Его дети. Он смотрит с неба и все видит. Если человеку щепка под ноготь попала, Бог и об этом знает.

— Зачем Он допускает, чтобы кому-нибудь щепка под ноготь воткнулась?

— За грехи.

— Почему Столыпин — министр, а твой отец — бедный меламед?

— Какой Столыпин, кто это? Они на этом свете обжираются, а на том свете их в ад утащат и там на доски с гвоздями положат.

— Значит, и тебя накажут, за то что ты со мной целовалась.

— Может, и накажут.

— Но целовалась же все-таки. Если хочешь жить в Аргентине, там нельзя из себя праведницу строить. Сразу говорю.

— Да знаю, знаю.

— И все равно хочешь уехать?

— Не могу я здесь. Годы летят, жизнь проходит. Без приданого девушке замуж не выйти. Старуха печенки переедает. Встаю ни свет ни заря, а зачем? Опять посуду мыть, опять печку растапливать, опять картошку чистить. В четверг и пятницу как лошадь пашу, суббота придет — у окна сижу, смотрю на помойку во дворе…

— Значит, думаешь, лучше ад, чем такая жизнь?

— До ада еще далеко…

— В книгах пишут, что ада вообще нет.

— А ежели так, то тем лучше.

— Ну, иди ко мне.

Макс встал, Баша тоже. Он подошел к ней, обнял за плечи, наклонил и поцеловал. Все страхи исчезли. Не переставая целовать Башу в губы, он потянул ее к кровати.

Баша стала вырываться.

— Прекратите, я девушка порядочная!

— Побыла порядочной, и хватит.

Он хотел повалить ее на кровать. Баша раскраснелась, глаза горели ярко-зеленым пламенем, во взгляде смешались и влюбленность, и гнев. Девушка боролась, с неожиданной силой схватив Макса за руки, но, казалось, она улыбается.

— Прошу вас! Пустите меня, пожалуйста! Не сейчас!

— А когда?

— В другой раз, — умоляла Баша.

Он попытался сорвать с нее одежду.

— Вы мне платье порвали, — прошипела девушка, и вдруг ее ногти впились Максу в лицо. Она царапнула его без ненависти, без злости, но просто играя, как кошка. Он почувствовал, что по щеке течет теплая кровь. Выпустил Башу, и она отскочила от него так проворно, что он даже удивился. И вскрикнула:

— Ой, мамочки! Кровь!

И тут же кинулась его обнимать, целовать, потом подбежала к крану, намочила полотенце и приложила Максу к лицу. Он взял у нее полотенце, вытерся.

— Дикая какая-то… Так когда?

— В другой раз, — повторила Баша. — Нельзя же вот так, средь бела дня!

И вдруг расплакалась. В одну секунду ее лицо изменилось, во взгляде смешались и страх, и нежность, и раскаяние. Она захлопотала вокруг Макса, как мать, нечаянно поранившая ребенка. Опять схватила полотенце и рванулась к крану.

— У вас тут йода нет?

Заливаясь слезами, как перепуганная маленькая девочка, Баша снова бросилась Максу на шею. Она гладила его, целовала ему плечи, грудь, ворот рубахи.

Высвободившись из ее объятий, Макс подошел к зеркалу. Девушка робко заглянула ему через плечо. Ну вот, две глубокие царапины, одна на лбу, другая на щеке.

«И как я в таком виде покажусь Райзл? — подумал Макс. — А потом Циреле? Неделю ждать, пока заживет».

Он был зол на эту местечковую дуру, но она по-прежнему вызывала в нем желание. Он все еще ее хотел. Повернувшись к Баше, он схватил ее за волосы.

— Сейчас или никогда!

— Господи, день же на дворе! Не могу я так!

Она рухнула перед ним на колени, как актриса в еврейском театре, прильнула к его ногам, потом схватила за руки и стала целовать его манжеты.

Макс поднял ее за плечи.

— Я шторы спущу.

— Нет, пожалуйста, — всхлипнула Баша.

— Идиотка упрямая!..

Он с силой толкнул ее на кровать, но девушка чудом устояла на ногах. Ее волосы растрепались, лицо распухло от слез. Тяжело дыша, она опять и опять повторяла одно и то же слово, которое Макс не мог разобрать. Что-то невнятное, как лепет младенца.

«Значит, не судьба», — услышал Макс свой внутренний голос.

Он сам намочил под краном полотенце и прижал к расцарапанному лицу, как компресс. Боль становилась все сильнее.

— Лахудра, пугало огородное! Овца вышковская!.. — Полузабытые ругательства сами собой слетали с его губ. Желание не исчезло, Максу хотелось взять ее силой, но какая-то частичка его мозга, за которой остается последнее слово, говорила «нет». Еще, чего доброго, заорет, прислуга услышит. Не для того он приехал в Варшаву, чтобы попасть в Арсенал.

Макс опять охладил под краном испачканное кровью полотенце и прижал к лицу. Одним глазом посмотрел на Башу.

Девушка наблюдала за ним с мольбой, удивлением и любопытством. Было в ее взгляде и что-то еще. Ее губы беззвучно шевелились. Макс только теперь заметил, что он натворил: ее платье было разорвано на груди, так что виднелась нижняя рубашка.

«Как же она домой пойдет? — подумал Макс. — Где сейчас другое платье найдешь? И что ее хозяйка скажет? А может, взять да увезти ее вот так, прямо отсюда?» — неожиданно пришло ему в голову.

— Ну что, хочешь со мной в Америку? — спросил он вслух. — В смысле прямо сейчас, сегодня!

Баша засветилась от радости:

— В субботу?

— Туда можно хоть в Йом Кипур ехать.

— Вы же смеетесь надо мной!

— Я тебе платье порвал. Как ты в нем домой пойдешь?

— Булавкой заколю…

Она взяла со стула сумочку и, порывшись, достала две шпильки и английскую булавку.

— Нельзя в субботу, но…

Макс стоял и смотрел, как она возится с платьем.

— Как только суббота кончится, я тебе сразу другое куплю. Или, хочешь, денег дам, сама купишь. Или в починку отдашь.

— Не надо. Я сама починю, так что никто и не заметит.

— Куплю, куплю. Когда теперь увидимся?

— У меня только раз в две недели выходной.

— И когда теперь?

— В эту среду.

Они договорились о следующем свидании. Макс уже подал ей шляпу, но вдруг снова заключил девушку в объятия. Он целовал ее, и она отвечала на его поцелуи, что-то кричала, но он будто не слышал. Ее лицо раскраснелось, щеки стали влажны. Прижав ее к груди, Макс опять почувствовал желание и уверенность в своих силах.

— Приходи. Ты должна быть моей.

Ехать в субботу на дрожках Баша отказалась, а идти пешком ей было тяжело. Повиснув на руке Макса, она шла маленькими шажками и тараторила:

— Не буду я больше на них пахать! Господи, на что оно мне надо?

— Если хочешь, я тебе номер в гостинице сниму, и можешь больше у них вообще не показываться.

— Какой номер, что ты болтаешь? У меня же все вещи там. И они мне еще за полгода должны. А чего мне в гостинице-то сидеть? Я работать привыкла.

— Еще успеешь наработаться. Все будет хорошо. Главное, помни, ты теперь моя. Что скажу, то и будешь делать.

— Когда ты обратно, в эту Америку свою?

— Может, через несколько недель, может, месяцев.

— Ну, видать, судьба у меня такая. Всю ночь снилось что-то, ворочалась в постели с боку на бок. По субботам рано вставать не надо, а я в шесть утра поднялась. Боялась, тебе моя шляпа не понравится или еще что. Приворожил ты меня, что ли?

— Скажешь тоже, приворожил.

— Что теперь со мной будет? У меня бабушка говорила: «Берегись мужчин! Даже если мужчина твой лучший друг, он все равно тебе враг». Так и говорила, слово в слово.

— Поверь, есть у тебя один очень близкий друг.

— И кто же это? Мама в могиле давно. Отец, дай ему Бог здоровья, человек замкнутый, нелюдимый. У него слово — золото. Приезжаю на праздник — спрашивает: «Как поживаешь?» Еще ответить не успела, а он уже снова в Талмуд уткнулся. Ты не думай, я тоже не под забором родилась. Мой дед, реб Мордхеле, вот такой Талмуд изучал, со стол размером.

— Он тоже меламедом был?

— Нет, он взрослых парней учил, женихов…

Макс предполагал, что будет у Райзл в семь, но часы на ратуше показывали двадцать минут восьмого, а они с Башей еще и полпути не прошли. Ее шаги становились все медленней, лицо побледнело. Она дрожала, опираясь на его руку. Макс в который раз предлагал взять дрожки, но Баша твердила:

— У меня и без того грехов хватает…

Они замолчали и так, молча, шли до самой Гнойной. У Макса в голове роились мысли. Неужели Школьников и правда ему помог? Как «телеграмма», которую Макс послал Рашели, сняла с него проклятие? Он два года мучился, тратился на врачей, лекарства, курорты, но ничего не менялось. И вдруг появляется какая-то рыжая служанка и вмиг избавляет его от мучений. Значит, теперь он должен быть свободен.

Когда-то он думал, что, стоит ему освободиться от этой беды, как он станет счастливейшим человеком на свете. Но вот он бредет по варшавским улицам, тихий, грустный, задумчивый. Смотрит на запертые лавки, видит, как гуляют пары. Хасиды в атласных кафтанах, бархатных и меховых шапках идут, конечно, на дневную молитву в синагогу. За ними бегут кудрявые дети в сюртучках и шестиугольных ермолках. Солнце еще высоко, но уже по-вечернему слегка краснеет. На порогах сидят еврейки в чепцах и допотопных платьях и, покачивая длинными серьгами, рассказывают друг дружке всякие байки.

«Что же теперь будет? — вопрошал себя Макс. — Что будет с Рашелью? Что мне делать с Циреле?»

Неужели он и правда исцелился навсегда? А вдруг дьявол опять захочет сыграть с ним старую шутку?

Макс будто прислушивался к себе. Он говорил с Циреле и Башей о любви, но любит ли он их на самом деле? Разве можно любить сразу двух? Сейчас Циреле далеко, и он почти не помнит, как она выглядит. Его раздражает, что Баша молчит и еле идет. Повисла на нем, будто она его жена. Еще и познакомиться толком не успели, а у нее к нему уже целая куча претензий. Макс искоса посмотрел на девушку: она так же смущена и растеряна, как он. Опустила глаза, качается на высоких каблуках, и он еле тащит ее за собой.

Макс прекрасно понимал: из-за того, что он опаздывает к Райзл Затычке, беспокоиться нечего. Разве это не сущий пустяк по сравнению с тем, что с ним случилось? Зачем ему вообще эта Райзл? Он приехал в Варшаву нервы лечить, а не живым товаром торговать. Но такова его натура, он ненавидит опаздывать. Она ведь ужин приготовила. Наверно, ждет не дождется.

Когда дошли до конца Гнойной, Баша сказала:

— Все, дальше я одна. Мне только не хватает, чтобы нас вместе увидели.

— Ладно, тогда до свидания. В среду там же встретимся, у казармы. Захвати вещи, чтобы больше к хозяевам не возвращаться.

— И куда ты в среду меня денешь? Нет, уж лучше я у них послужу, пока в Америку не уедем.

— Хорошо.

— Ты сейчас куда?

Макс чуть не сказал: «К Райзл Затычке», но вовремя спохватился, что этого говорить не следует. Такие, как Баша, часто оказываются очень ревнивыми.

— Обратно в гостиницу.

— А третьей трапезы у тебя не будет?

— Перекушу где-нибудь.

— Сейчас старуха опять свою пластинку заведет. Если хоть на минуту опаздываю, с костями меня сожрать готова.

— Да плюнь ты на нее. Скоро станешь не меньшей госпожой, чем она…

Баша нахмурилась и недовольно скривила губы.

— Думаешь, она узнает?

— Никто ничего не узнает, не беспокойся.

— Ну, до свидания. Ей-богу, я не хотела, чтобы все так вышло. Честное слово…

Макс чмокнул ее в щечку. Баша с упреком посмотрела на него и повернула на Крохмальную, а Макс зашагал к Гжибовской. Он быстро шел, прикидывая, как сократить путь, чтобы оказаться возле двадцать третьего дома раньше Баши. Даже подумал, что надо бы взять дрожки, но их было не видно на субботней улице.

Макс почти бежал. Миновал Гнойную, вышел на Гжибовскую и повернул на Цеплую. Надо во что бы то ни стало опередить Башу, иначе придется ждать, чтобы ее пропустить. Если он столкнется с ней в воротах, все пропало… Оказавшись на Крохмальной, он посмотрел в ту сторону, откуда Баша должна была появиться, но не заметил ее среди людей, шедших по узким тротуарам.

Уже смеркалось, на часах почти девять. Он вошел в дом, взбежал по лестнице, у двери перевел дух и вытер пот со лба. Вдруг Максу пришло в голову, что он всю жизнь только и делает что ворует. Еще мальчишкой таскал деньги у родителей, а иногда и у чужих. Затем стал профессиональным вором. Потом начал красть любовь, или как там это называют. Всегда шел кривой дорожкой, врал, выкручивался, совращал женщин. Никогда не мог выйти из дому без опаски, что столкнется с кем-нибудь, с кем лучше не встречаться, или что его заметят в какой-нибудь не той компании. Рашель далеко не проста, она всегда видела его насквозь, наперед знала все его штучки, но он даже ее умудрялся обвести вокруг пальца. Его не тянуло налево, пока она была молода и красива, и все-таки он не мог обойтись без уверток и лжи, ведь старые любовные связи в один миг не разорвешь. Рашель помогала ему в бизнесе, но Макс постоянно проворачивал кое-какие делишки у нее за спиной, у него были банковские счета, о которых она не знала. Вот и сейчас. Недели не прошло, как он приехал в Варшаву, но уже такую кашу заварил, что попробуй теперь расхлебай. Вот он во всей красе, Макс Барабандер, чтоб его черти взяли!

Он постучался, и Райзл Затычка тут же открыла дверь.

— А я уже думала, не придешь.

— Вот он я.

— Входи. Все остыло давно.

Она привела его в гостиную, где стоял стол, накрытый на двух персон.

Видно, Райзл готовила в субботу. Пахло котлетами, щами из щавеля и молодой картошкой. Газовые лампы не горели, но закатное солнце бросало на стены пурпурные пятна света.

Черными глазами Райзл пристально посмотрела на Макса.

— Ну что, испортил ее?

Макс немного помолчал.

— С чего ты взяла?

— Она тебе лицо расцарапала. И пришел ты на два часа позже.

Он не ответил.

— Силой не годится, — задумчиво сказала Райзл.

— Я ей ничего дурного не сделал.

— Садись. Я пока света не зажигаю. Напротив синагогальный староста живет, его жена примчится, ругаться будет. Но скоро суббота кончится, тогда можно будет зажечь.

— Я могу и в темноте посидеть.

— Есть-то будешь? А Баша где?

— Домой пошла.

— Зря ты поспешил, — сказала Райзл заговорщицким тоном. — Она бы и так от тебя никуда не делась.

Он опять не ответил, и она ушла на кухню. Только сев на диван, Макс почувствовал, как он устал. Хотелось есть, но еще больше — спать. Он потянулся. Наверно, Райзл сейчас вернется. Но проходила минута за минутой, а она все не появлялась. Пурпурные пятна на стенах погасли, в комнате стало совсем темно.

Макс прикрыл глаза. Наверно, он задремал, потому что увидел, что сидит в тюрьме. Где он, в Буэнос-Айресе? Или это варшавский Арсенал? Были тут и другие заключенные. Он попытался с ними заговорить, чтобы по ответу — на польском или испанском — понять, где он очутился, но они хранили глубокое молчание. Вдруг откуда-то возникла старуха, в руках веревка, завязанная петлей. «Она что, вешать кого-то будет? — удивился Макс. — Разве женщина может быть палачом? Они же якобы милосердные…» Старуха подмигнула ему и помахала веревкой. Заключенные, не шевелясь, наблюдали за Максом. «Вот и конец пришел», — подумал он, начал читать «Шма Исроэл»[89] и проснулся. Горели газовые светильники. Райзл успела принести две тарелки щей. Спросила:

— Что, замучила она тебя?

«Приснится же такое, — подумал Макс. — К чему бы это?» Он почти не слышал Райзл и не понимал, что она говорит.

Она указала ему на место во главе стола, где в прошлый раз сидел Шмиль Сметана.

Макс еле встал с дивана, колени дрожали. Удивился: «Неужели я такой старый?»

Сел на стул Шмиля и стал хлебать щи. Последний раз Макс ел в час пополудни и только теперь понял, как сильно проголодался. После щей принялся за молодую картошку со сливочным маслом и зелеными листиками петрушки. Силы возвращались с каждым проглоченным куском.

Не переставая жевать, Райзл то и дело бросала на Макса пронизывающий взгляд.

— Я-то надеялась, ты бодренький придешь, а ты как выжатый лимон…

— Как говорят американцы, «бизнес бифор плежер».

— Что это значит? Я по-английски не понимаю.

— «Сначала дела, потом удовольствия».

— Даже не думала, что ты у нас такой деловой.

— Ты же проценты хочешь?

Райзл удивленно посмотрела на него, и Макс осознал, что он гораздо сильнее, увереннее в себе, чем она, и это ее пугает. К нему вернулась былая власть над женским полом.

«Только не видать тебе этих процентов, как свинье собственного хвоста, — продолжил он мысленно. — Ни гроша ты со своих грязных делишек не поимеешь. Все, на что ты способна, это Шмилю Сметане угождать…»

Он доел последнюю ложку щей, дожевал последнюю картофелину, и Райзл собрала посуду.

— А прислуга где? — спросил Макс.

— Отпустила ее мать навестить. Только в понедельник утром вернется.

— Подстраховаться решила?

— Береженого бог бережет.

Райзл уже вышла в коридор, но вдруг вернулась.

— А дочку раввина ты бы лучше в покое оставил.

— Не твоя забота, — помедлив, ответил Макс.

— Не к лицу тебе роль кавалера, если у тебя жена в Буэнос-Айресе. — И удалилась на кухню.

Он слышал, как ее каблуки постукивают по дощатому полу. В одну секунду Максу стало ясно, что на коне как раз не он, а Райзл. Она запросто может сдать его ментам или натравить на него блатных с «Площади». С другой стороны, если Шмиль Сметана узнает, что Макс подменяет его в постели Райзл, она тоже в живых не останется.

«Каждый ведет свою игру, обычное дело», — успокоил он себя.

Макс не боялся, но все-таки отдавал себе отчет, что рискует головой. Вдруг Шмиль Сметана узнает, что он тут ночевал. А ведь у Шмиля наверняка есть шпионы…

Он вспомнил сон про заключенных, старуху, веревку и подумал: «Надо волыну с собой носить…»

Все это произошло за несколько часов: сытный ужин, поцелуи, ласки и постель, разговор о Циреле и Баше, которых Макс якобы доставит сеньоре Шаевски, сплетни о Шмиле Сметане и бывших любовниках Райзл. Мужская сила вернулась к Максу, и он получил полное удовлетворение за два года импотенции. Но все кончилось тем, что он отвернулся к стене. Райзл еще немного поболтала и захрапела. «Можно голодать годами, — подумал Макс, — но один раз плотно поешь — и сыт». Он заснул, но через час-полтора проснулся. Сначала не понял, где он и с кем. Рядом посапывает какая-то женщина. «Где я? — попытался он вспомнить. — Это Рашель? Нет, это не она, я же в поездке. Это Лондон или Берлин?» Наконец-то вспомнил. Он в Варшаве, лежит в постели Шмиля Сметаны. Болезнь, слава богу, прошла. «И что, я счастлив?» — спросил он себя второй раз за последние двенадцать часов. Он опять вгляделся в себя, в самую глубину, и опять не нашел там ясного ответа. Конечно, плохо быть больным, но когда выздоровел, радоваться тоже особо нечему. Не так уж все у него благополучно. За несколько дней он ни разу не написал Рашели. Связался с Циреле и Башей. Продать их? Сеньоре Шаевски? Но он не нуждается в деньгах, и в нынешние времена продать женщину невозможно, разве только она сама продается. Да и сколько эта сеньора Шаевски ему заплатит? И вообще, зачем опять лезть в болото, из которого он с таким трудом выбрался?

«С ума сошел», — проворчал Макс. Райзл, конечно, огонь, но крутить с этой дамочкой дальше он не собирался. Чем больше он размышлял, тем яснее становилось, что он пустился на все эти авантюры только из-за своего недуга. Он не может развестись с Рашелью, не может бросить бизнес и отправиться в странствия по белу свету. Он уже растранжирил добрую половину денег, которые взял с собой. Ему осталось лишь одно — вернуться в Аргентину. Теперь, когда с него сняли порчу, он там найдет себе женщин сколько угодно. Не стоит взваливать на себя лишний груз. Он и так причинил вред и Циреле, и Баше, для них же будет лучше, если он отвяжется, пока совсем не затянул их в грязь. «Завтра же уезжаю», — решил Макс.

Осталась только одна забота: наверняка Райзл Затычка обо всем напишет сестре в Буэнос-Айрес, а та разболтает своим кумушкам. Да и наплевать! Что она ему сделает? Такие, как она, рады, если их самих никто не трогает…

Из-за нервного расстройства Макс всегда был как пьяный и вот протрезвел. Он лежал, повернувшись лицом к стене. Чуть приподнял веки и увидел, что уже светает. Раньше времени чирикнула птица и тут же замолкла. Макс опять задремал. Успел еще подумать: «А в Рашков-то съездить?» И тут же ответил себе: «Нет». Он рассказывал о Рашкове раввину, Циреле, Райзл, но никому не сказал, что там он до сих пор может находиться в розыске. Лучше всего не мешкая сесть в скорый до Берлина, а оттуда — в Париж. У Макса есть паспорт, есть визы. Погоню за ним не отправят…

Он проспал еще час, а может, даже два или три. Когда проснулся, через окна, до половины завешенные шторами, лился солнечный свет. Рядом спала Райзл. Она лежала тихо, спокойно, почти не дыша. Макс всмотрелся в ее лицо. Уже не молодое, но далеко не такое увядшее, как у Рашели. Та, собираясь лечь в постель, мазала лицо всякими кремами. Райзл — нет. Макс вспомнил, что в Аргентине сейчас зима. Дожди и холода. Печи там только для готовки, а не для отопления. Даже самые богатые дрожат от холода и сырости, но испанцу не пристало признаваться, что он мерзнет. Сначала в Лондон, а оттуда на пароходе почти месяц до Буэнос-Айреса. Со скуки помереть можно. «А почему бы и правда не взять с собой Башу?» — подумал Макс. Зачем возвращаться к прежней пустоте? Пока он доедет до Аргентины, пока найдет там любовницу, не один месяц пройдет. И где гарантия, что новая возлюбленная, кто бы она ни была, вызовет в нем желание? То у него все хорошо, то опять плохо. Нервы издеваются над ним, словно бесы, которые вселяются в человека и разыгрывают с ним всякие шуточки. Думаешь, они уже оставили тебя в покое, и вдруг они снова показывают язык…

Макс принял новое решение: он возьмет Башу с собой. Правда, это будет непросто. Даже если она согласится уйти от хозяев, Райзл тут же об этом прознает и начнет совать палки в колеса. Такая дамочка легко может в полицию настучать, или уголовников подослать, или еще что-нибудь… Потом, как ему связаться с Башей? Она дала ему номер телефона, но предупредила, что если трубку возьмут старик или старуха, ее звать нельзя, а то не отпустят на выходной. Поразмыслив, Макс решил подождать до среды, когда Баша придет на свидание. Долго ли от понедельника до среды? Когда встретятся, он скажет прямо: «Или едешь со мной, или остаешься гнить в Варшаве». За эти дни девушка успеет по нему стосковаться. Он тайком перевезет ее через границу под Млавой (когда-то, двадцать с лишком лет назад, он сам нелегально перебрался через границу в этом месте), а когда они окажутся в Германии, все пойдет как по маслу. В Буэнос-Айресе он снимет для Баши жилье, и она станет его «метрессой», как заведено у испанцев. Макс будет жить на два дома, с Рашелью и с Башей. Она девушка неизбалованная, к роскоши не привыкла, содержать ее будет не слишком накладно. И, конечно, она будет ему верна. «Может, и ребенка мне родит», — пришло ему в голову. А что? Рашель уже кончилась, но он-то, Макс, еще вполне способен вырастить наследника. А кому же имущество оставлять, второму мужу Рашели, что ли?

Поразмыслив, Макс даже удивился, почему раньше, проснувшись в первый раз, он решил бежать без Баши. Это было бы глупо. Зачем бросать молодую, привлекательную женщину и одному пускаться в путь через моря и океаны? Зачем возвращаться к зимним холодам и давним несчастьям? Надо же и о себе подумать. Видно, он тогда до конца не проснулся и к тому же очень устал. Да, нельзя постоянно ходить пьяным, но быть полным трезвенником тоже ни к чему…

Ну а до среды чем заниматься? Он обещал Циреле, что зайдет в понедельник после обеда. И святой человек, и его супруга уже смотрят на него как на зятя. «Что ж, — подумал Макс, — сыграю эту роль еще разок». Вот только одного точно делать не стоит — идти сегодня вечером к «колдуну» Школьникову.

Макс долго лежал в полусне, ни о чем не думая. Вдруг вспомнил о святом человеке: ведь раввин может его проклясть, если Макс оскорбит его дочь! С праведниками на небесах считаются. Если у такого вырвется проклятие, Максу уже не будет спасения ни на этом свете, ни на том. Да и вообще как-то страшновато причинить вред праведнику. «Может, денег ему дать, — подумал Макс. — Рублей сто или двести?» Против такого человека согрешить — все равно что против самого Господа Бога. Ну, а Циреле? Невинное дитя, и здоровье у нее не ахти, вон, уже пыталась с балкона прыгнуть… Из-за сватовства… Еще, чего доброго, не выдержит, и он, Макс, будет виноват в ее смерти…

Но не может же он увезти в Аргентину их обеих, и Циреле, и Башу. Циреле без свадьбы не поедет. Даже Райзл Затычка сказала, что дочь святого человека надо оставить в покое. Деньги? От такой, как Циреле, деньгами не откупишься.

Макс чувствовал усталость, но, сколько ни закрывал глаза, они открывались сами собой вновь и вновь. Он представил себе, как Циреле с родителями узнают о его побеге. Циреле рыдает, падает в обморок, пытается выброситься из окна, отец и мать еле ее удерживают. Райзл Затычка рассказывает святому человеку, что у Макса в Аргентине есть жена. Раввин проклинает его, как выражались в Рашкове, на чем свет стоит. А Райзл еще пишет сестре, что Макс выдавал себя за вдовца и сватался к раввинской дочери. Рашель узнаёт о его проделках, ему перемывают кости во всех буэнос-айресских кафе. Его выкидывают из погребального братства, больше не пускают в синагогу даже на Рошешоно и Йом Кипур. Его бизнес идет прахом, никто не хочет покупать недвижимость у проклятого. Он становится изгоем, ни богу свечка, ни черту кочерга.

«Ну и влип же я, — подумал Макс. — За что ни возьмусь, какая-то чушь собачья получается…»

Он проснулся, оттого что Райзл, в нижней рубашке и домашних туфлях, трясла его за плечо:

— Вставай, дядя! Девять уже.

Макс посмотрел на нее с легким презрением. Клялась, что верна Шмилю Сметане, но вот является он, Макс, а Шмиль уезжает в Лодзь, и от верности не остается и следа. Макс лежит в чужой постели, а Райзл щекочет его под мышкой, чтобы разбудить. В черных глазах лукавая улыбка и ни капли стыда или раскаяния. Кто знает, может, Рашель делает сейчас то же самое. Всегда найдется какой-нибудь охотник до чужой жены, даже если она уже старая кляча.

— Выйди, — сказал он Райзл, — мне одеться надо.

— Стесняешься, что ли? Пойду завтрак приготовлю.

Макс встал с кровати. На нем была ночная рубашка Шмиля. Явно великовата. Ватерклозет находился в другом конце коридора, а умывались тут на кухне. Макс вышел в коридор, поглаживая заросшие щетиной щеки. В последние годы он стал очень быстро обрастать. Утром побреется — к вечеру подбородок уже колючий, а через сутки лицо вообще как терка. Увидев его с кухни, Райзл расхохоталась.

— Чего смешного?

— В эту рубашку двое таких, как ты, поместятся. Ну и пузо он себе наел! Иди сюда, помойся. Я отвернусь.

— Мне только руки помыть и лицо.

— Ванны у меня нет, тут тебе не «Бристоль».

На кухне пахло кофе и свежим молоком. Раньше, собираясь к женщине, Макс обязательно брал с собой зубную щетку, ночную рубашку и шлафрок, но в последние годы стал неуверен в себе. Он умыл лицо и прополоскал рот водой из крана. Опять провел рукой по небритой щеке и вдруг почувствовал легкую дурноту, которая издавна нападала на него, когда он находил себе шлюху. Он с молодых лет терпеть не мог женщин, торгующих телом. Они вызывали в нем злость и отвращение. Такие чем больше льют на себя духов, тем сильнее воняют. Расплачиваясь с ними, он еле сдерживался, чтобы не плюнуть в лицо. И все-таки женился на одной из них. Годами он сожалел об этом, ненавидел Рашель за ее прошлое, но его влекло к ней, он с любопытством выслушивал ее рассказы, сам вытягивал их из нее по-хорошему и по-плохому. Но вот умер Артуро, а Рашель замкнулась в себе, стала мрачной и раздражительной, увяла и охладела. Когда он хотел близости, гнала его от себя: «Отстань! Я старая, больная. Найди другую…»

Но при этом не давала ему развода.

Она стала очень скупой, наотрез отказывалась платить, когда квартиросъемщики из их домов жаловались, что протекает крыша или забился слив в туалете. К счастью, Максу хватило ума заначить от нее кое-какую сумму.

Он вернулся в спальню, стал одеваться. Чихнул, высморкался в платок. Сейчас позавтракает у Райзл, а дальше? Пойти к Циреле или в гостиницу? А в гостинице что делать? Макс не переносил одиночества. Лучше с кем угодно, чем одному.

Он едва успел одеться, как в спальню вошла Райзл.

— Макс, что с тобой? Ты плохо себя чувствуешь?

— Нет, все в порядке.

— Ты как будто не с той ноги встал. Это из-за меня?

— Нет, Райзл, ты тут ни при чем.

— Если тебе нужна Баша, могу ее позвать.

— Никто мне не нужен.

— Пойдем завтракать. Знаешь, если бы не ты, я бы жила с ним и жила.

— А теперь что, бросишь его?

Райзл пристально посмотрела ему в глаза:

— Макс, я не ревнива. Но, пожалуйста, оставь Циреле в покое. О вас и так уже говорят.

— Кто?

— Все. Тебя даже на молитве с раввином видели… Макс, это нехорошо. Всю их семью угробишь. Это вообще надо сердца не иметь…

Когда Макс ходил по врачам, он думал: вот избавится от своей постыдной болезни, и никто ему будет не нужен. Зимой будет жить в Буэнос-Айресе, а летом — на вилле в Мар-дель-Плате, перестанет просиживать в кафе до трех ночи. Врачи не находили у него никаких физических заболеваний, но Макс видел, сколько больных людей вокруг. У того, кто вчера был здоров как бык, сегодня оказались больные почки или печень. Умирают от сахарного диабета, ожирения сердца, камней, рака. Чуть ли не каждый день или Максу, или Рашели приходилось идти на похороны. Медики писали в газетах и журналах, испанских и еврейских, что в Аргентине едят слишком много мяса и сладостей. Кроме того, ночная жизнь большого города тоже не полезна для здоровья. Пьесы в театрах заканчиваются в двенадцать, а то и в час ночи. Из театра идут в ресторан и снова едят. Набивают живот бифштексами, накачиваются вином и пивом.

Когда Максу не спалось по ночам, он вспоминал прежние годы, и ему становилось страшно. Почти все уже на том свете: знакомые, друзья, любовницы, а ведь многие из них его ровесники. Что толку от денег, если ангел смерти отрывает от тебя кусок за куском? Чего стоят все радости и наслаждения, если вдруг тебя увозят на кладбище, и до свидания? Самое живое общество в Буэнос-Айресе — это погребальное братство, как говорили некоторые шутники. Иногда от этих размышлений Максом овладевала глубокая тоска. Последние два года его мучили другие мысли, но страх смерти тоже никуда не делся. Он вставал утром то с обложенным языком, то с коликами или спазмами в желудке. Ему казалось, что моча стала мутной и темной, не такой, как раньше. Когда поднимался по лестнице, через несколько этажей начиналась одышка.

В то утро, попрощавшись с Райзл, Макс решил, что надо бы и о здоровье подумать. Что будет, если он свалится в чужом городе? Увезут в гойскую больницу, а он там даже с врачом или сестрой толком поговорить не сможет. Помрет — не будут знать, где похоронить. «Не пойду сегодня ни к Циреле, ни к Школьникову, — подумал он. — Сразу в гостиницу!» Выйдя за ворота, он уже повернул к Цеплой, но вдруг ноги (или какая-то сила, которая ими движет) сами понесли его в противоположную сторону. Проходя мимо десятого дома, он бросил взгляд на балкон раввина. Присмотрелся, не стоит ли Эстер со своей выпечкой у ворот пятнадцатого. У кафе Хаима Кавярника учуял сырный пирог, уже хотел зайти, но вместо этого направился к малине в шестом. А вдруг там сейчас Слепой Майер? Макс должен передать ему привет. Он слышал о Майере больше двадцати лет назад, еще до того, как уехал из Варшавы. И, по правде говоря, Макс соскучился по мужской компании. Слишком много женщин было около него в последнее время.

В переднем помещении, где буфет, сегодня было куда оживленнее, чем в тот вечер, когда Макс заглянул сюда впервые. Парни в надвинутых на глаза картузах, брюках-галифе и высоких сапогах, рябые девицы, оборванцы в залатанных сюртуках и неказистых шляпах — все смешались в гудящую толпу. Одни о чем-то шептались, другие тянули из мешочка билетики с номерами, третьи жевали пирожки, пачкая маслом рты и пальцы. Девица и парень по очереди пили из монопольной[90] бутылки: он — глоток, она — глоток. Макс хотел уйти, но вместо этого перешагнул порог и сквозь толпу протиснулся в другое помещение. Там было почти пусто. Над столиками кружили мухи. У окна сидел некто, в ком Макс сразу признал Слепого Майера: плечистый гигант с огромной головой и низким лбом, один глаз вытек, мясистый нос усыпан багровыми бородавками. Он носил картуз с кожаным козырьком, сюртук в серую и желтую полоску и синюю рубаху, застегнутую на горле жестяной брошью. Настоящий великан, лицо испещрено шрамами. Раскачиваясь над стаканом, он рычал, как зверь. Макс посмотрел на него с любопытством: вот он, Слепой Майер, король «Площади», ребе варшавского преступного мира. Макс кашлянул, и тот, медленно, как вол, повернув голову, из-под густой брови уставился на него единственным глазом. Во взгляде — подозрение и настороженность человека, который давно не ждет от жизни ничего хорошего.

— Это вы Майер? — спросил Макс.

— Кто такой? — прогудел Слепой Майер, как из бочки.

— Мы не знакомы. Меня зовут Макс Барабандер, я из Буэнос-Айреса. Привез вам привет от вашего старого друга, Хацкеле Пельтеса.

Слепой Майер задумался, пожевал мясистыми губами. Возле рта обозначились две глубокие складки.

— Помню, помню. Стало быть, он в Буэнос-Айресе?

— Да.

— А я слыхал, он помер. — Слепой Майер будто говорил сам с собой, а не с Максом.

— Жив-здоров и помирать не собирается.

— И как там у него делишки?

— Разбогател.

Слепой Майер с размаху опустил кулак на столешницу.

— Когда он из Варшавы-то уехал? Уже лет десять, наверное…

— Больше двадцати.

— М-да, время летит. Помню его, как же. Еще с одной рыжей крутил…

— Ханча. Она теперь его жена.

— Женился, что ли, на ней? Дивлюсь, что он меня помнит. Мир забыл Слепого Майера. Забыл, как покойника.

— Он часто о вас говорит.

— И что именно? Да ты присядь, в ногах правды нет. А то пойди, возьми себе в буфете что-нибудь. Был тут половой, да сплыл. Теперь у буфетчицы самому брать надо. Не еда здесь, а помои! — Слепой Майер скривился от отвращения.

— Я не голоден. Но, если хотите, можем в ресторан пойти, в семнадцатом доме.

— К Лузеру? Хотеть-то хочу, но врач запретил, даже стакан пива нельзя выпить. Язвы у меня в желудке! — И Слепой Майер ткнул себя пальцем в необъятный живот.

— Тогда, может, к Хаиму Кавярнику? У него отменные пироги с сыром.

— Пироги? Да мне только сухари с молоком можно.

Слепой Майер оттопырил нижнюю губу, показав длинные зубы, кривые и черные, как пеньки. С минуту он качал головой, словно узнав о каком-то несчастье и не находя утешения. Потом спросил:

— И чем он там занимается? Торгует?

— Трикотажная фабрика у него.

— У Хацкеле Парши — фабрика?!

— Довольная большая, работниц пятьдесят. Испанки в основном.

— Так, а она?

— Настоящей дамой стала.

— П-ф! Надо же, уехали и в люди выбились. Она же шлюха, вот здесь, в этом самом доме, в подвале принимала. Ичеле Чурбан ее альфонсом был.

— Зато теперь — графиня графиней. Вот такие бриллианты носит. — Макс сложил кружком большой и указательный пальцы.

Слепой Майер опустил на стол второй кулак.

— Не многовато они там на себя берут, в этой Америке? Приезжают туда и брешут, что здесь они были графья Потоцкие. Там деньги решают все, у кого монет больше, тот и на коне. Была у нас заваруха. Набежали толпой, вломились. Сижу тут, никого не трогаю, они орут, а я знать не знаю, кто такие. Всякая шушера собралась: портные, сапожники, подмастерья, и остановить их некому. Всю «Площадь» разнесли, все с нее разбежались, как зайцы, а те по домам пошли. Били, резали, даже баб не щадили. Во мне самом дыр понаделали. Двадцать на одного, кто ж тут устоит? Меня в больницу забрали, в Чисте[91]. Полтора месяца провалялся. Никто даже проведать не зашел, ну, двое-трое только. Так что Крохмальная уже не та. Да и Смочая не лучше. А ты чего приехал-то?

— Просто так, на старую добрую Варшаву посмотреть.

— Нет больше той Варшавы, забудь. Раньше друг с другом считались, а теперь разная шваль поналезла невесть откуда, каждый под себя гребет. Облава — их в телегу кидают, как собак. В наше-то время комиссар с нами водку пил. Ревировый мне кланялся, честь отдавал. Был тут такой Лейбуш Требуха, слово скажет — как припечатает. Приходит, бывало, в участок и говорит: «Ваше высокоблагородие, это мой человек», и того сразу домой отпускают. Но ты Лейбуша не застал, он уже тридцать шесть лет как помер. Да что я говорю? Больше, все сорок. Придет ко мне: «Майер, так и так. Замели доброго человека, а у него дети голодные. Надо бы его вытащить». Чтобы обер-полицмейстера подмазать, за десять минут целую кучу денег собирали, не будь мое имя Майер!

— Да, я знаю.

— Ничего ты не знаешь! Как, говоришь, город называется, где ты живешь?

— Буэнос-Айрес.

— Как же, слыхал. Раньше туда товар целыми пароходами отправляли. Есть тут еще один из старой гвардии, Шмиль Сметана. Когда-то был мелкой сошкой, а теперь важная персона. У него тут баба, а у нее сестра в ваших краях. Говорят, заправляет там вовсю.

— Я знаю, о ком вы. Да нет, не такая уж она большая шишка.

— Тебе видней. Как же ее звать-то? Райзл Затычка. До всех этих заварушек на «Площади» стояла, пьяниц к себе зазывала. Но Шмиль Сметана так в нее втюрился, что жену выгнал, а ей квартиру снял в двадцать третьем доме. В люди ее вывел. Молодые-то ничего не знают, а Слепой Майер все помнит. У меня, считай, все записано, я их насквозь вижу. Вот за это они меня и ненавидят.

— Почему же ненавидят? Наоборот…

— Ненавидят, ненавидят. Я им правду в глаза говорю, а за правду бьют. Но чего мне их бояться? Моя жизнь давно за середину перевалила, недолго осталось. Что они мне сделают? Сижу здесь, а время течет, как песок сквозь пальцы. Тут минуты не проходит, чтобы кого-нибудь не ограбили, средь бела дня из рук вырывают. Шлюхи каждый месяц должны на осмотр ходить, все в желтый билет записывают. Если у кого заразу найдут, в больницу увезут, а там отравят и закопают по-тихому. Евреев, гоев — всех в одну яму. Раньше-то кот за своих девок заступался, а теперь как ментовская облава, так все разбегаются, будто крысы. Им бы только пару грошей урвать, черт бы их побрал. А в Буэнос-Айресе как?

— Испанец сам готов жену продавать, лишь бы не работать.

— Я слышал, там черные люди есть.

— Это не в Аргентине.

— А где, в Нью-Йорке?

— В Нью-Йорке, в Чикаго, в Кливленде.

— Ты там был?

— И не раз.

— И как там живут? Когда-то я тоже хотел в Америку уехать, но не вышло. Видать, не судьба. Да и что мне там делать? А здесь, на Крохмальной, на Смочей, во всей округе хозяином был. Ко мне с Тамки приходили, из Повонзок, из Охоты[92]. Мое слово было закон. Это от забастовщиков все беды начались. Александр хороший царь был, а его взяли да прикончили. Сразу погромы начались, и стал народ за границу уезжать, кто куда, лишь бы отсюда подальше. Потом Думу захотели, а что от нее толку? Как говорится, в бедности жить — что в могиле лежать. Помогла эта Дума как мертвому припарки. Сапожник так и остался сапожником, а генерал — генералом. Ну что, так или нет?

— Да, вы правы.

— Прав-то прав, да что мне с того? Эх, старость — не радость. Сижу тут день-деньской, потому как ходить не могу, ноги болят. А в кровати валяться — пролежни. Короче, куда ни кинь, все клин. Ты женат?

— Женат.

— Любовницу искать приехал?

— Я бы и там нашел.

— Само собой! Этого добра везде хватает. Но когда от старости все кости ноют, уже ничего не надо. Хоть голую царицу Савскую передо мной поставь, я на нее и не взгляну. На что она мне? Эх, сколько ж баб у меня было! Больше, чем у тебя волос на голове осталось. Приехал как-то в один город, уже не помню в какой, остановился в гостинице, а напротив, дверь в дверь, полковничья жена живет. Побеседовали разок, а она возьми да и влюбись в меня по уши. Вот так, с ходу. Заявляется ко мне в номер и начинает в любви признаваться. Ну, я ей прямо сказал: «У меня таких, как ты, сотня». «Нужна ты мне, — говорю, — как собаке пятая нога». Она побелела как стенка и говорит: «Они тебя не любят». «А откуда мне знать, — отвечаю, — что ты не врешь?» Закурил, а она говорит: «Дай мне твою папиросу». Схватила ее и вдруг ладонь себе прижгла, до мяса, до черноты. «Вот, — говорит, — тебе доказательство». Сколько живу на свете, никогда такого не видал. Хотел в аптеку за мазью бежать, а она говорит: «Ничего. Дай сюда губы». Я ее поцеловал, а она ртом присосалась, что твоя пиявка. Трое суток с этой кацапкой в гостинице пробыл. Встанем, поедим и опять ляжем. А потом — все. Когда на четвертый день оттуда съезжал, еле на ногах стоял, как после тифа…

— А она? К полковнику вернулась?

— К кому же еще? Не к тебе же. Маневры в тех краях проходили, а он ее с собой брал. Слыхал что-нибудь похожее хоть раз?

— Нет, никогда.

— Вот так-то. Живешь, живешь, думаешь, уже все на свете знаешь, и вдруг такое услышишь, что и поверить невозможно. Об этом даже где-то в наших святых книгах написано, только не помню в какой…

Сначала коридорный, потом мальчишка стучались к Максу, звали его к телефону, но Макс велел отвечать, что его нет. Целый день он валялся в кровати. Устал от побед, но заснуть не мог. Лежал, совершенно измученный, размышлял, но так ничего и не решил. Циреле ищет его, но он не может показаться ей на глаза. Надо дождаться среды, а до этого придется быть одному. Разговаривать с Циреле он и не хотел, и не мог. Что он ей скажет? Какое оправдание себе придумает? Макс заранее боялся и ее тихих, интеллигентных упреков, и злых взглядов ее матери, но больше всего он боялся святого человека. Макс не сомневался: если раввин его проклянет, все проклятия осуществятся… Нет, больше нельзя ее обманывать. Как можно обещать, что женишься, если ты женат? Это же надо быть больным на всю голову. Вот с Башей — тут все иначе. Ее отец живет где-то далеко в провинции. Даже если захочет проклясть, все равно не узнает кого…

Макс задремал, но в девять вечера проснулся от голода. Солнце еще не зашло, висело, багровое, где-то в стороне Воли, почти над самой землей. Узкая полоса облаков делила его пополам. Макс вышел на улицу, готовый, впервые с тех пор как приехал в Варшаву, провести вечер в одиночестве. Он шагал по Новому Миру, пока не попалось кафе. Макс вошел и заказал селедку, яичницу и кофе. Полистал польскую газету, попробовал читать, но, оказалось, он совершенно забыл польский, да и раньше-то его толком не знал. Взял с соседнего столика иллюстрированный журнал на французском языке и стал рассматривать картинки, пытаясь разбирать подписи. Везде об одном и том же: о мужском могуществе и женской красоте. Вот генерал, а вот еще генерал. Вот красавица-актриса, а вот принцесса. Свадьба, невеста держит букет цветов, жених положил руку на эфес сабли. Все хотят одного: денег, женщин и власти. А чего, например, добился Макс? Миллионером не стал, не знает ни языков, ни того, что должен знать любой еврей. Такие, как он, питаются объедками, подбирают, что никому не надо. Даже Циреле для него слишком хороша. В грязи родился, в грязи и помрет.

Макс ел не спеша, тянул время. Ложечкой прихлебывал кофе и пытался читать статью, где понимал только одно слово из трех. Досадно, что он целый день провалялся в кровати, теперь долго уснуть не сможет. Он курил папиросу за папиросой. Интересно, что делают заключенные в одиночной камере или карцере? Макс-то хотя бы по улицам побродить может. «Эх, — подумал, — все-таки зря на сеанс не пошел». Макс достал из внутреннего кармана записную книжку, о которой уже успел позабыть. В Буэнос-Айресе он заполнил ее адресами, но до сих пор так и не удосужился в нее заглянуть. Совсем голова дырявая… Он скользил глазами по строчкам. Откуда эти адреса, кто ему их дал? Одни имена знакомые, другие совершенно ничего не говорят. Как бы то ни было, уже поздно куда-то идти. Телефона у тех, кому он должен передать привет, наверно, нет. И все же записная книжка немного его приободрила.

Просидев в кафе до одиннадцати, он пошел в гостиницу. На Хмельной к нему прицепились уличные девушки. Макс остановился поболтать с ними, но они говорили по-польски, а не по-еврейски. Вернувшись в «Бристоль», он не стал подниматься в номер, но остался в холле. Опустился в глубокое кресло. Одни постояльцы входят, другие выходят, третьи сидят и читают газеты. Старая дама с желчным лицом, покачивая креповым хвостом, притороченным к черной шляпе, что-то говорит девушке лет семнадцати. Тонкие, бледные губы, злой взгляд, несколько седых волосков на подбородке. Наверно, очередную порцию морали выдает. А девушка слушает, не отвечает. Макс стал наблюдать за ними. Что ей за дело, как молодая себя ведет? Ну, будет она вести себя хорошо, а старой-то что с того? Сколько этой карге осталось небо коптить? Видно, никто не хочет думать о смерти, даже такая мумия ходячая. Но почему? Наверняка все ее подруги давно на том свете, да и сама уже успела завещание написать… А если бы она точно знала, что ей осталось, например, полгода? Ну а сам-то Макс что стал бы делать, знай он, что через год умрет? Сел бы псалмы читать? И как долго он бы этим занимался?

Нет, а правда, что бы он сделал?

Макс крепко задумался. Итак, как он поступит, если узнает, что ему остался год? Нельзя же лежать в кровати и ждать смерти. Надо что-то предпринять.

Можно имущество бедным раздать. Но для этого надо сперва распродать недвижимость. Пришлось бы вернуться в Аргентину. Чтобы превратить дома и землю в наличные, полгода понадобится, а то и больше. И с чего он взял, что благотворительность ему чем-то поможет? Ничего после смерти нет, ни рая, ни ада. Что мертвый человек, что мертвая скотина, никакой разницы. Единственное, что стоило бы делать, это стараться, пока жив, получить как можно больше удовольствий. Но каких? Обедать по два раза в день, что ли?

Чушь! Для такого, как он, существует лишь одно удовольствие — женщины. Он постарался бы обладать всеми женщинами, какими только можно. И денег бы не жалел. Но представим себе, что этот год начался сегодня и Максу осталось еще триста шестьдесят четыре дня.

Значит, сегодняшняя ночь уже потеряна? Может, позвонить Райзл Затычке и сказать, что хочет прийти? Или снова попытать счастья с Эстер? Он не устал, но чувствовал, что сегодня уже не осталось сил на мужские подвиги. Будь это и правда его последний год, если сил нет, ничего не поделаешь. Пойти найти какой-нибудь трактир и напиться? Тоже не тянуло. Еще, что ли, папиросу закурить? Да, сегодняшнюю ночь он упустил. Ну а завтра что?

Сидя в кресле, Макс принялся разрабатывать план. Он перевел бы сюда из Аргентины все деньги, вырученные за недвижимость, и потом менял бы женщин как перчатки.

А что, если и правда жениться на Циреле, проверить, как она в постели? Не понравится — в любой момент сможет ее бросить. Если жить осталось всего год, то уже никакие проклятия не страшны… В кругосветное путешествие поехал бы и баб с собой захватил целую толпу. За деньги можно все, а чего нельзя, то можно за большие деньги. Только помощник нужен. Секретарь, агент, надежный человек, который будет помогать ему обделывать делишки. Кто бы это мог быть?

И вдруг его осенило: конечно же Райзл! Шмиль Сметана ей изрядно надоел, и деньги любит. Она ему не одну Башу найдет, а хоть двадцать, хоть сорок, сколько душе угодно. Макс ее в путешествие возьмет, будет ей жалованье платить… Она с ним в Аргентину поедет, захочет ведь, наверно, с сестрой повидаться…

Макс Барабандер любил помечтать, но до сих пор ни одна фантазия так его не захватывала. Распродавать недвижимость не надо. Пятнадцать, ну, пускай двадцать тысяч рублей хватит за глаза. Ему же не актрисы с певицами нужны, вполне устроят и такие, как Баша. Зато если он, даст бог, проживет еще много лет, все равно бедствовать не придется.

«Да, так и сделаю!» — решил Макс.

Ему ужасно захотелось позвонить Райзл прямо сейчас. Он даже встал, чтобы пойти к телефону, но снова сел в кресло. Нет, не сегодня. За ночь он все обмозгует. Разработает план, все рассчитает, как архитектор, который проектирует дом, или инженер, который делает чертеж машины. Прикинет, что у него с финансами. Надо все провернуть так, чтобы Рашель не смогла затеять против него процесс…

Макс огляделся по сторонам. Старуха и девушка — внучка или правнучка — уже ушли. Он остался в холле один. Взял у портье ключ. На лифте не поехал, неторопливо поднялся по широкой мраморной лестнице с красной ковровой дорожкой. В номере, не зажигая света, не раздеваясь, лег на кровать и начал прикидывать в уме, что у него с домами, землей, деньгами. У него при себе достаточно наличных и векселей, чтобы с комфортом вернуться в Аргентину, еще и кого-нибудь с собой прихватить. В Буэнос-Айресе он легко сможет снять со счетов крупную сумму, так чтобы Рашель не узнала. В худшем случае можно провернуть какое-нибудь дельце с сестрой Райзл… Да, он заслужил один счастливый год после нескольких лет печали и болезни, которую принесла с собой смерть Артуро.

Макс часто давал волю фантазии. Когда нервы ни к черту, строить воздушные замки, чтобы успокоиться, — милое дело. Но он всегда видел разницу между пустыми мечтами и планами, которые можно осуществить. Он разбирается в людях и знает подход к женщинам. Какими бы дикими и безумными ни казались его планы, Райзл они понравятся. Она страдает тем же недугом, что и Макс: ей скучно. Она не может сидеть на месте, ей надо двигаться, рисковать, совершать грехи, которые порядочной женщине даже в голову не придут. Макс еще и сам толком не понимал, на что он готов, но уже знал, что Райзл ухватится за его проект. Той ночью, когда они были вместе, Макс почувствовал ее состояние. Шмиль Сметана — старый, жирный и толстый, он любит пиво, а не женщин. Только и думает, как бы полицию подмазать да кого-нибудь на кривой козе объехать. Чтобы любить, нужно терпение, а у таких, как Шмиль, его нет…

Часа в два ночи Макс задремал. До этого он успел почти все продумать. Он возьмет с собой Райзл, и она будет находить ему девушек в Польше, Галиции, даже, может, в Париже и Лондоне. Она прирожденная бандерша. Ведь она сама еще при первой встрече предложила ему сделку. Чем сидеть в Варшаве, Райзл с радостью бросит Шмиля и поедет с Максом. Она не ревнива, наоборот, сводничество для нее — любимое развлечение.

Когда Макс проснулся, в окно ярко светило солнце. Десять минут восьмого. Он проспал всего пять часов, но встал бодрый и освеженный. Обычно утром такие планы кажутся нелепыми, и остается только удивляться, что вчера в них верил. Но на этот раз Макс встал в полной уверенности, что нашел выход из своего незавидного положения. Для задуманных авантюр ему нужна напарница, помощница, на которую можно положиться. Райзл уже нашла ему Башу, и это только начало…

Звонить Райзл было еще слишком рано, но опять заснуть Макс не смог. Побрился перед умывальным столиком, вызвал служанку и заказал ванну. Потом оделся и спустился завтракать. «Да мы с ней мир перевернем! — думал Макс. — Она ведь тоже не промах… А вдруг откажется? Нет, не может быть! — возразил он себе. — Разве только святой человек вмешается… Как бы он все не испортил…»

Придется хорошенько подумать, как его умаслить. Может, денег на приданое для Циреле дать?

В девять Макс позвонил Райзл и по голосу сразу услышал, что она ему рада.

— Макс? А я полночи о тебе думала.

— Первую половину или вторую?

— Посредине.

— Райзл, мне надо с тобой поговорить.

— Так говори. Рот-то у тебя, слава богу, есть.

— Лучше бы встретиться.

— Почему нет? Я по тебе соскучилась, а сегодня как раз свободна.

— Это все, что я хотел услышать. Когда можно прийти?

— Хоть сейчас.

— Правильный ответ! Скоро буду.

— Ты завтракал?

— Да.

— Ну, значит, у нас будет второй завтрак.

— Это оно! То, что я искал! — вслух сказал себе Макс, повесив трубку. — Она все сделает, как я хочу… Надо хотя бы год пожить в свое удовольствие!

Он запер комнату и, перепрыгивая через ступени, легко сбежал вниз по лестнице. И, выйдя на улицу, внезапно увидел Циреле. Макс так растерялся, что застыл на месте и уставился на нее, будто язык проглотил. Циреле была в шляпе, которую он ей купил, и сером костюме. Девушка казалась очень бледной, Макс даже испугался.

— Циреле, что ты тут делаешь?

Прежде чем ответить, она смерила его взглядом и как-то странно, недобро улыбнулась.

— Куда это ты в такую рань?

— Я всю ночь не спал. Глаз сомкнуть не мог…

— Макс, нам надо поговорить, — перебила Циреле.

— Слушаю тебя.

— Я не могу разговаривать посреди улицы.

— Давай ко мне поднимемся.

— Нет, Макс. Я наедине с мужчиной в комнате не останусь.

— Тогда внизу посидим, в холле.

— А нельзя где-нибудь в тишине поговорить?

— В тишине — это в могиле, что ли? — Макс сам от себя такого не ожидал.

— Пойдем в Саксонский сад. Утром там тихо.

— Ну, пойдем.

Он взял ее под руку. Циреле не отдернула локоть, но всю дорогу они молчали, будто поссорившиеся муж и жена. Приблизились к саду, к той части, которую называют Одиннадцать Ворот, и вошли внутрь. Макс прекрасно понимал: давно пора поговорить с Циреле начистоту, но что ей сказать — понятия не имел. Он шел, опустив голову. Всю жизнь он вел игру с невидимым врагом, каким-то зловредным бесом, который ломал все, что Макс строил, разрушал все планы, сводил на нет все ухищрения. Циреле тут ни при чем. Это все та же нечистая сила, которая никогда не давала делать что хочется, мешала получать удовольствия, за которыми Макс гонялся, с тех пор как встал на ноги.