Пена

Глава V

Надо же, как легко спелись Макс и Райзл Затычка! Теперь он понял: она та, кого он искал много лет. Те же безумные фантазии, что у него, и при этом — решительная, опытная и практичная. За одну ночь они разработали план. Райзл заявила без обиняков, что готова бросить Шмиля Сметану. Он старый и жирный, у него жена, дети и внуки, а здоровье — далеко не богатырское. Зарабатывает он очень даже недурно, но деньги у него в руках не задерживаются. Почти все тратит на то, чтобы полицию подмазывать, ест с ними, пьет с ними, подарки покупает им и их бабам. А тут еще по врачам начал ходить. Ожирение, судороги. Того и гляди, загнется от сердечного приступа. Райзл с ним ловить нечего. Помрет — ни гроша ей не оставит.

У Райзл сестра в Буэнос-Айресе, та самая сеньора Шаевски. В каждом письме зовет Райзл к себе, предлагает перебраться в Аргентину. Между жаркими поцелуями, страстными словами и безумными ласками Райзл ввернула, что она, слава те господи, не нищая. Есть кое-какие драгоценности, и денег маленько скопила. Зачем Максу без цели болтаться по белу свету? Если его жена, Рашель, не согласится развестись, Райзл и так будет с ним жить. А если им удастся провезти в Аргентину несколько девиц, это точно не помешает. Макс может смело положиться на Райзл. Если бы не она, Шмиль Сметана не был бы тем, кто он сейчас. Сколько лет она ему помогала, сколько раз выручала, когда он попадал в очередную историю, а он даже не знал.

Скандал? Не будет он скандала устраивать, Райзл ему не жена, и перед полицейским начальством позориться не захочет, что баба обвела его вокруг пальца. Так что сделает хорошую мину при плохой игре. Будет молчать, как в рот воды набравши. В прежние времена, может, натравил бы блатных, чтобы они ее проучили, но Шмиль Сметана давно не якшается с уголовниками, ворами и «писарями». Все больше с торгашами, посредничает между ними и полицией. Да черт его знает, может, он даже обрадуется, что больше не придется оплачивать Райзл квартиру и содержать две семьи. Райзл ничего ему не должна. Она ему несколько прекрасных лет подарила. А если бы не Шмиль, может, у нее сейчас своя семья была бы: муж, дети…

За окном уже розовел рассвет, а Райзл все говорила и говорила. Потом оба забылись глубоким сном. Когда Макс открыл глаза, через окно ярко светило солнце. Он сам не понимал, сыт он или голоден. Райзл уже встала. Он слышал, как она хлопочет на кухне. Макс сел на кровати. Неужели это любовь? Да, любовь, великая любовь. Самая большая любовь его жизни!.. Он влюбился в сожительницу Шмиля, ту, про которую Слепой Майер рассказывал, что она стояла у ворот и зазывала пьяных… Второй раз в жизни Макс влюбился в шлюху.

«Ну, как говорится, из свиного хвоста шапки не сошьешь», — сказал себе Макс. Теперь о Циреле ему даже думать нельзя. Видать, он совсем умом тронулся. Выложил ей всю правду: у него жена в Буэнос-Айресе. Циреле плюнула ему в лицо, а он даже не утерся. Этой минуты он никогда не забудет. У нее слезы градом, каждая размером с боб, сверкают, что твои бриллианты. И говорит, словно прямо из Торы:

— Да будь же ты проклят! Проклят на веки вечные… И чтобы не было тебе прощения ни на этом свете, ни на том…

И пошла прочь. Несколько шагов пройдет, остановится, обернется. Все лицо мокрое, покраснело, глаза распухли. Райзл потом его успокаивала, твердила, мол, ерунда это, не сбываются проклятия. Вон, ее-то, Райзл, кто только не проклинал. Сбылась бы хоть тысячная доля того, что ей желали, она бы давно лежала ногами к двери. Но Макс знал, что эти проклятия сбудутся. Не Циреле его прокляла, а святой человек. Его манера, его голос. Слова обрушились на Макса, как град раскаленных камней. Он всем телом ощутил их обжигающие удары. Но нельзя же теперь сидеть сложа руки и ждать конца. Пока жив, надо урвать хоть немного счастья… Как он до этого предвидел, что придет день расплаты, так теперь знал, что без Райзл больше шагу не сможет ступить… За двадцать четыре часа она стала для него всем: женой и любовницей, компаньоном и проводником. Она снова и снова повторяла:

— Положись на Райзл. Со мной не пропадешь!

Она расспросила, как у него с деньгами, и он рассказал без утайки, сколько у него наличных, сколько стоят дома и земля. Впервые в жизни он разговаривал с женщиной, ничего не скрывая. Все получилось легко и просто: до сих пор он дурачил, кого только мог, а тут целую ночь проговорил с Райзл, и у него с языка не сорвалось ни слова лжи. И он знал, что она ему тоже не врет. Все точь-в-точь как рассказывал о ней Слепой Майер. Да, она подцепила заразу, до того как связалась со Шмилем Сметаной, но доктор Гольдблут все вылечил. Изменяла ли она Шмилю? Да, первые два года. И со сколькими мужчинами? Райзл задумалась. Макс увидел в сумраке, что она загибает пальцы, и услышал, как она бормочет:

— Йоселе Бац — один, Хаим Кишка — два, Хромой Берл — три… Четвертый… Кто же четвертый?.. Ну да, Лейзер Козел!

— Короче, сколько всего?

— Восемь!

— А не больше?

— С места не сойти!

— И Шмиль не знал?

— Черта с два он знал!

— А потом?

— А потом десять лет не изменяла. Пока ты не появился. Ели вру, чтоб мне года не прожить!

И вдруг разрыдалась и бросилась к Максу на шею. Целовала его и плакала, плакала и целовала. И все повторяла:

— Мои мать с отцом честные люди были. А дед, реб Мендл, старостой был в синагоге!

Макс немного посидел в кровати, вспоминая ночной разговор, и опять опустил голову на подушку. Да, отцы, деды, дядья, тетки. В Рашкове о грехе разврата знать не знали. Когда помощник меламеда обрюхатил дочь Мойше-водоноса, весь город ходуном заходил. Мясники ворвались к парню, вытащили его из кровати, напялили на него штаны и сюртук, а потом караулили, чтобы не сбежал, пока ставят свадебный балдахин. Да и позже этой парочке проходу не давали, пришлось им в Америку уехать. У самого Макса была тетка, овдовевшая в двадцать шесть лет. Она больше так и не вышла замуж, пятерых детей вырастила, зарабатывая тем, что потрошила кур и стирала белье. После смерти мужа ни разу парика не надела, даже по субботам и праздникам ходила в платке…

«Как же это? — задумался Макс. — Святые, что ли, они были или вообще ангелы, а не люди? Так силен у них был страх перед Богом?»

Он слышал, как Райзл гремит горшками. Уж сколько лет, как он уехал из Варшавы, но сейчас узнавал каждый звук: вот она колет тесаком полено, вот ломает лучину, передвигает сковородку на плите, мелет кофе мельницей. Он встал, накинул шлафрок Шмиля и сунул ноги в его домашние туфли: «Пускай теперь она командует. Я уже устал голову ломать». В дверях появилась Райзл. Еще никогда Макс не видел ее такой красивой. Она помолодела, черные глаза горели торжеством и любовью.

— Ну что, проснулся? С добрым утром!

Макс вздрогнул. Точно так же, слово в слово, говорила мама, царство ей небесное. «Мне надо в Рашков! Сейчас же!» — воскликнул он про себя. Ведь он только за этим и приехал! Как он мог забыть?

— Райзл, я в Польшу приехал, чтобы на могиле родителей побывать. И не уеду отсюда, пока не побываю.

— Ты в Польшу ко мне приехал. Я твоя могила… — Райзл подмигнула и хихикнула.

— Ты должна со мной поехать.

— Раз должна, значит, поеду. С тобой — хоть на край света.

— А как же Баша?

— Не волнуйся, милый, я уже все обдумала, пока ты спал. Мы ее с собой возьмем. Богатые люди всегда с прислугой ездят, а она нам пригодится. Будет мне помогать. И тебе, если захочешь. — Она снова подмигнула и хихикнула, как в прошлый раз.

— Чем после завтрака займемся?

— Дай мне твой паспорт.

Макс насторожился.

— Паспорт? Это еще зачем?

— Ты вчера пообещал, что не будешь ни о чем спрашивать. Сам сказал, я генерал, а ты простой солдат.

— А все-таки?

— Нам по два паспорта нужно. По одним мы муж и жена, по другим брат и сестра. Где-то так представимся, где-то так, по-разному может понадобиться. Есть у меня мастер, он хоть десять паспортов сделает, хоть сто, сколько пожелаешь. Это мой хороший друг, он лишних вопросов задавать не будет.

— Он знает испанский?

— Он все знает, даже турецкий. Не бойся, он твоего паспорта не испортит. Только копию сделает и мое имя впишет. Шмиль ему много работы дает. Раньше у него мастерская была, фальшивые трешки печатал. Кума на него донесла, а так был бы сейчас второй Ротшильд. Пять лет в Мокотове отсидел, вышел и опять за старое. Он за меня в огонь и воду готов.

— Любовник твой?

— Хотел, но хотеть не вредно.

— Когда я паспорт обратно получу? Я же пропаду без него.

— Через пару дней. Не беспокойся, ничего с твоим паспортом не случится. Иди умывайся, да позавтракаем. У нас куча дел, не будем время терять. Шмиль не сегодня завтра вернется, лучше бы ему не знать, где ты. Я скажу, ты уехал, а куда — не знаю.

— Боишься его?

— Вот еще! Просто не хочу, чтоб он тебя сбил с панталыку. Ты, уж извини, человек мягкий, тебя разжалобить — раз плюнуть. Он тебя в кабак потащит, будет тебе в жилетку рыдать. Нельзя быть там жалостливым. У меня дядя говорил: торговля — это война. И во всем так. Боишься, не хочешь порох нюхать — нечего и ввязываться. Он мной двенадцать лет пользовался. Хватит! Да и ему любовницы больше не нужны. С утра до вечера в ресторане сидит, пузо как барабан. Придет, упадет на кровать и храпит, как бык зарезанный. Конечно, ему досадно будет меня потерять, но силой он меня не удержит. Я закажу для тебя паспорт на чужое имя, а ты в другую гостиницу переедешь. Переждешь там, пока я с делами управлюсь. Барахло надо продать, мебель, то, се, пятое-десятое. А если он бучу поднимет, я с ним разберусь. Он с начальством запанибрата, но и у меня в участке свои люди есть.

И Райзл опять подмигнула.

«А ведь она вчера наврала, — подумал Макс, — что не изменяла десять лет. Рашель по сравнению с ней скромница… Ох, мама родная, и влип же я!» Макс жевал свежий бублик и думал, что нельзя давать Райзл паспорт. Заберет — и все, он в ее руках. Но при этом знал, что все-таки даст. Он уже попался, теперь не выпутаться. Остается только надеяться на ее милость. Райзл пододвинула ему еще один бублик, намазанный маслом и творогом, налила кофе со сливками. Живя с Рашелью, Макс успел отвыкнуть от блатных, таких как Райзл. Ему куда больше нравились богатые дамы, аристократки, но за одну ночь Райзл затащила его обратно в болото, из которого он с таким трудом выбрался. В ее черных глазах Макс видел торжествующую, коварную усмешку. Ей не впервой было совершать зло, она научилась добиваться цели и избегать расплаты. «Погоди, Райзеле, — сказал он про себя. — Я тебе еще крылышки подрежу». И вдруг спросил:

— У тебя нет родительской фотокарточки?

Райзл перестала жевать.

— Чего это ты? Они скромные люди были, богобоязненные. Мама на мужчину даже взглянуть не могла. Нет, милый, нету. Кто в те годы снимался? Уж точно не местечковые хозяева…

Теперь Макс должен был пережидать в гостинице «Бристоль», пока ему не принесут его настоящий паспорт и, наверно, еще парочку поддельных. Райзл пообещала, что мастер поторопится.

Она хотела побыстрее распродать вещи, нужно было срочно искать охотников до старого барахла, поэтому она даже не назначила Максу встречи. Стоило поспешить, пока Шмиль Сметана не вернулся из Лодзи.

На Крохмальной Максу лучше было не появляться. Он вернулся в гостиницу по Цеплой. В среду собирался встретиться с Башей, но Райзл сказала девушке, что он будет занят. Райзл все взяла в свои руки.

— Как скажу, так и делай, — повторяла она Максу. — Не бойся, со мной не пропадешь.

«Хватит с меня! — думал Макс, идя по Гжибовской. — Пускай Райзл будет генералом, а я простым солдатом. Пускай командует…»

Два года он жил в диком напряжении, бегал по врачам, пробовал всевозможные средства, проверял, не вернулась ли мужская сила, и теперь чувствовал себя, как будто возвращается из больницы домой после долгой болезни. Он совершил с Циреле чудовищную ошибку, но надеялся, что дочь святого человека больше его не побеспокоит. Райзл Затычка права: всяк сверчок знай свой шесток. Она познакомила Макса с Башей, и его исцелила именно Баша, а не Циреле…

День выдался теплый, но не жаркий. Макс брел себе нога за ногу, как человек, которому нечем заняться.

Остановился возле здания еврейской общины. У двери толпились бедняки. Их не пустили внутрь, и они проклинали главу общины и служку. Макс вытащил из кармана горсть мелочи. Нищие расхватали монеты и стали ругаться дальше.

Вскоре он оказался в Гжибове. В церкви звонили колокола. Вынесли покойника. Гроб украшен венками. Следом шли женщины в черном, лица скрыты под вуалями. «Чего это его угораздило именно сейчас помереть?» — подумал Макс то ли в шутку, то ли в серьез.

А ведь в один прекрасный день он тоже помрет, и его повезут на кладбище (если, конечно, он не утонет в море или не сдохнет в тюрьме). Интересно, кто пойдет проводить его в последний путь. Рашель? Райзл? А может, вообще кто-нибудь, кого он пока знать не знает? Иногда чужой быстро становится своим. Еще неделю назад он понятия не имел, что живет на свете некая Райзл Затычка, а теперь передал ей все дела.

Макс остановился перед кондитерской. Он не был голоден, но, почуяв запах бисквита, кофе и какао, захотел перекусить. Все-таки удержался: «Если сейчас пожру, аппетит испорчу перед обедом».

В гостинице Максу передали письмо. Множество штемпелей, аргентинская марка. Рашель отправила его в Париж, а оттуда письмо переслали в Польшу. Дата — полтора месяца назад. Писала Рашель как курица лапой, и Макс почти не понимал, чего она хочет. Ясно было одно: она в бешенстве. В письме даже несколько раз попадалось слово «развод».

Когда Рашель вышла за Макса, она вообще не умела ни писать, ни читать. Потом наняла учителя, несколько лет брала у него уроки, но только и научилась, что накорябать адрес да насочинять какой-то тарабарщины, мешая друг с другом испанские и еврейские слова. По сравнению с Рашелью Макс — просто писатель. Буквам его обучили еще в Рашкове, а потом он сам приучился читать газеты и книжки. Он легко запоминал новомодные словечки из пьес в еврейском театре и даже произносил речи на собраниях погребального братства.

Несколько раз перечитав письмо, Макс понял, что у Рашели обострилась экзема, которой она страдает не один год, что она недовольна служанкой Роситой, которая в последнее время совсем обленилась, и что в Буэнос-Айресе дожди и холод. Когда уже Макс вернется домой?

«А правда, когда? И зачем?» — спросил он себя.

Что верно, то верно, поездка уже влетела в копеечку. Может, он теряет уже потому, что находится здесь, а не в Буэнос-Айресе. Но что толку от денег, если жена — не жена и нервы ни к черту? Если Райзл не просто языком мелет, а действительно найдет девушек, которых он сможет увезти в Аргентину, то он не только все расходы отобьет, но еще и неплохо заработает…

Несколько слов Макс так и не разобрал. Почерк ужасный, не поймешь, то ли еврейскими буквами написано, то ли латинскими, так еще и кляксы. Макс уже решил, что не понял — и ладно, не важно, но все-таки снова углубился в письмо.

Вдруг он увидел слово «аниверсарио»[93] и в то же мгновение понял всю фразу: скоро годовщина смерти Артуро.

— Господи, как же я забыл?!

Да, три недели назад исполнилось ровно три года, как Артуро нет в живых…

Макс сидел, уставившись на листок бумаги. Артуро гниет в земле, а он, отец, разъезжает в поисках приключений, гоняется за удовольствиями. Вдруг подумал: «Может, попоститься сегодня?» А смысл? Кому это надо, Богу?

Макс вспомнил сеанс у Школьникова. Нет, это был не Артуро, он же по-польски ни слова не знал. Но все-таки Максу казалось, что он слышит голос сына. И потом, его слова, что он на том свете не один, встретил там деда с бабкой…

В одну секунду Макс принял решение: нельзя больше откладывать поездку в Рашков. Он должен был поехать туда сразу, лишь только прибыл в Польшу. Но все забывал, тянул время. Он просто боялся города, где у него близкие, и на кладбище, и живые.

Неужели человек может думать только о себе? Как это называется? Эгоизм. Ни один преступник не ведет себя так, как он. Даже грабителям и ворам не чужды родственные чувства.

— Какой же я подонок! — воскликнул Макс.

Он хотел распорядиться, чтобы прислуга спрашивала, кто звонит, если его будут звать к телефону. И тут же послышался стук в дверь. Вошла горничная.

— Пана просят к телефону.

— Кто?

— Какая-то панна Тереза.

— Тереза? — Макс не помнил, чтобы у него в Варшаве были знакомые с таким именем. — Наверно, какая-то ошибка, — сказал он, но все-таки вышел в коридор и взял трубку.

Где-то он определенно слышал этот голос. Молодой, но чуть с хрипотцой. Что-то говорит по-польски.

— Я плохо знаю польский язык, — ответил Макс. — Кто это?

В трубке стало тихо, будто женщина на том конце провода задумалась, не ошиблась ли она номером. Потом представилась:

— Это Тереза Школьникова с Длугой улицы.

— Тереза Школьникова! Медиум!

— Да.

— Горничная сказала — панна Тереза, а я не сообразил, что это вы. Откуда вы знаете мой адрес?

— Брат записал.

— Вы, наверно, удивились, что я не пришел на… как бы это сказать… Я был очень занят. Но почему вы звоните? Что-то случилось?

Снова молчание. Максу показалось, что Тереза раздумывает, говорить или повесить трубку. Наконец она продолжила:

— Мы удивились, что вы куда-то пропали… Вы же вчера должны были прийти. Мы вас ждали. Вчера был очень удачный сеанс… Необыкновенно удачный! Просто потрясающий!.. Ваш сын пытался вступить с вами в контакт.

— Мой сын? В контакт?

— Да, он пытался связаться с вами…

— За минуту до вашего звонка я думал и о нем, и о вас… Только забыл, что вас зовут Тереза.

— Да что вы? Это замечательно! Мысли передаются на расстояние. Брат о вас вспоминал, мы все вас ждали…

— А можно прийти сегодня вечером? — спросил Макс.

— Сегодня сеанса нет, но я хотела бы с вами поговорить. Мне надо сказать вам кое-что важное и…

— Тогда, может быть, сюда придете? Не возражаете, если я приглашу вас поужинать? Хотя вы витаете в облаках, вы же все равно едите, верно? Даже пророк Моисей должен был питаться.

— Разумеется, ем. Едят даже те, кто нас покинул, но совершенно другую пищу.

— Хотите сказать, мертвые едят?

— Да, но не так, как мы. Только…

— Я предложу вам еду для живых, а не для мертвых. — Макс даже удивился, откуда у него взялось такое игривое настроение.

Помолчав, панна Тереза спросила:

— Где мы встретимся?

— Если вы не против, у меня в гостинице.

— Может, лучше на улице?

— Хорошо. В восемь часов возле гостиницы вас устроит?

— Да, в восемь буду у гостиницы «Бристоль».

— Отлично. Куда-нибудь зайдем и побеседуем.

— Спасибо большое. Приду ровно в восемь. Адье!

«Чего ей надо?» — подумал Макс, повесив трубку.

Странно, но почти каждый раз, когда он уже не сомневался, что проведет вечер в одиночестве, кто-нибудь звонил. Макс слегка побаивался этой Терезы. Но если она колдунья и даже разговаривает с мертвыми, почему же она боится подняться к нему в номер?

«Пожалуй, не стоит с ней связываться. Как бы с этой дамочкой опять в какую-нибудь историю не попасть…»

Макс вернулся в комнату. Бесы играют с ним — интересно, это со всеми так, или они только к нему прицепились? Почему у других получается спокойно жить всю жизнь с одной женой, растить детей, нянчить внуков, а Максу все время подсовывают какие-то соблазны? Неужели это по воле высших сил?

«Вот у нее и спрошу. Если у нее связь с загробным миром, она должна знать…»

Макс закурил, сел на стул и выпустил колечко дыма. На пароходе он встретил одного человека, который говорил, что не верит в Бога. Этот человек не ел ни мяса, ни рыбы, только овощи и фрукты, не надевал пальто и шляпу даже в дождь и холод. Жил он в Монтевидео. Он рассказывал, что каждый день купается в океане и у него никогда не было женщины. Он носил волосы до плеч и длинную, густую бороду. Всю дорогу он убеждал Макса, что нет ни Бога, ни ангелов, ни чертей. Есть только природа. Он ехал в Лондон на конференцию, где собираются такие же, как он. Они даже выпускают газету, и он собирался напечатать там статью. Теперь Макс почему-то о нем вспомнил.

Если есть только природа, почему она выкидывает с Максом такие шутки? И кто тогда создал мир? Кто наполнил водой моря и океаны, кто воздвиг горы? Почему бьется сердце? Как природа может уследить, чтобы одновременно бились миллионы человеческих сердец?

Макс услышал, что в коридоре зазвонил телефон, и какая-то сила (природа тут точно ни при чем) подсказала, что это ему. Но в дверь никто не стучался, Макс уже подумал, что ошибся, и тут как раз постучались.

— Вас! — заявила горничная.

— Кто это?

— Женщина какая-то.

— Я же просил спрашивать имя.

— Сейчас спрошу.

— Ладно, ничего, я подойду.

Макс взял трубку:

— Кто говорит?

— Это Райзл. Макс, у Шмиля удар случился!

— Умер?

— Нет, жив. Его в Варшаву привезли. Он приказал, чтобы прямо ко мне.

— Значит, все наши планы прахом пошли…

— Имей терпение.

— Он говорит?

— Говорит, даже о тебе спрашивал. Его в больницу забрать хотели, но он отказался. Сказал, если помирать, то здесь, у меня. Врач только что ушел. Ну и денек сегодня! Рот скособочило, даже не понять, что он бормочет. Все, Макс, кончился Шмиль.

— У него ведь жена.

— Она в Михалине, на даче. Макс, я хочу, чтобы ты пришел.

— Когда? Сегодня не смогу.

— Чем это ты так занят? Хорошо, тогда завтра. Такого несчастья я не ожидала. Даже по телефону не позвонили. Вдруг стучат, открываю — там четверо с носилками, а на них Шмиль. Раз уж я сегодня со страху не померла, значит, вечно жить буду…

Макс не прочь был бы пойти пообедать на Крохмальную. Кроме этой улочки, для него весь город чужой, но лучше там не показываться, он уже успел там дел натворить. Ославился как жулик и совратитель. Жаль, что не пригласил Терезу пообедать вместе, но уже ничего не поделаешь.

«Одиночество — это мое проклятие, — думал Макс. — Будь у меня хоть тысяча жен, как у царя Соломона, все равно будет одиноко…»

Он шел по Новому Миру, пока не увидел ресторан. Заказал капушняк — щи с капустой и шницель по-венски.

Да, не повезло Шмилю Сметане. А что, если это из-за Макса? Вдруг Бог послал Шмилю апоплексический удар, чтобы Райзл не смогла уехать? Или кто-то ему рассказал, что любовница изменяет, и это его подкосило? А Максу только и остается хлебать трефные щи (наверняка заправленные свиным салом) и размышлять о своей несчастной судьбе.

«Хоть бы паспорт вернула, да поскорей. Черт ее знает, на что она еще способна!»

Райзл нашла ему Башу, она же их и разлучила. Циреле он сам нашел и тут же потерял. Вернулся к тому, с чем сюда приехал — один в чужом городе. Правда, он и в Буэнос-Айресе был один. После смерти Артуро люди отвернулись от Макса, не явно, конечно, но потихоньку, незаметно, будто испугались, что он заразит их несчастной судьбой. Телефон молчал, а когда Макс сам кому-нибудь звонил, оказывалось, что того нет дома. Макс шел в ресторан, где всегда встречал знакомых, но теперь просиживал там часами, а никто из друзей не появлялся. Вокруг него образовалось пустота, из которой он не мог выбраться. Она следовала за ним в Лондон, Париж, Берлин, приехала вместе с ним в Варшаву. Рашков? Да, надо попробовать, может, там…

Утром он купил газету. Достал ее, развернул на столе и сразу заметил, что посетители бросают на него злобные взгляды. Услышал слово «жид». Вот так, для святого человека он гой, а для этих полячишек — еврей. При виде еврейской газеты им тошно становится. «Чтоб они лопнули от злобы, — подумал Макс. — Я не местный, я американец. Ничего они мне не сделают».

Он любил еврейские газеты. В них писали о евреях, об их положении. Корреспонденты костерили антисемитов на чем свет стоит. Подшучивали, правда, осторожно, намеками, над императором и императрицей, Распутиным и Столыпиным. Были тут новости и про колонии в Палестине. Этим летом выпало мало дождей, и колонисты страдали от засухи. Газета призывала им помочь.

«И чем я могу им помочь? Кому переслать деньги? — задумался Макс. — А что, если самому туда поехать и там поселиться? Сейчас она под турками, но все-таки это наша земля… Все там погребены: праотцы Авраам и Иаков, царь Давид… Я же еврей, в конце концов. Грешный еврей — все равно еврей».

Макс разложил газету по всему столу.

Какой сейчас месяц? Девятое ава уже было? Он вспомнил про пост Семнадцатого тамуза, три недели, девять дней[94]. Когда это все в этом году? Надо купить еврейский календарь!

Вдруг он сообразил, что в еврейской газете должна стоять еврейская дата. Заглянул на первую страницу и увидел, что Девятое ава уже прошло. Скоро элул, до Рошешоно меньше полутора месяцев.

Много лет Макс ел трефное — пойди найди в Буэнос-Айресе кошерное мясо! — но сейчас ему стало из-за этого стыдно. Даже если евреев ненавидят, имеет же он право оставаться евреем… Макс все-таки дожевал шницель и заказал десерт.

Он послонялся по улицам, купил в Гжибове еврейский календарь и вернулся в гостиницу.

До восьми еще несколько часов. Как бы их скоротать? У газетчика он видел еврейские книжки и журналы, но здесь, в чужом городе, у Макса не было охоты заниматься чтением.

Он опять развернул газету. На глаза попалось объявление: «Сдается комната со всеми удобствами. Только для молодого человека. Ул. Дзикая, д. 3, кв…» И телефон.

«Позвонить, что ли? — подумал Макс вроде как не всерьез. — Почему их только молодой человек устраивает? Наверно, дочка на выданье…»

А что, может, он там невесту найдет? Макс понимал, как это глупо, но вышел в коридор и набрал номер. «Это от одиночества», — объяснил он себе.

— Алло, — услышал он мужской голос.

«Не стоит!» — подумал Макс. Хотел повесить трубку, но вместо этого сказал:

— У вас сдается комната?

— Да. Десять рублей в месяц.

Голос высокий, дребезжащий. Наверно, старик уже. Выговор провинциальный, не варшавский.

— Хорошая комната?

— Хорошая?! Это не комната, а зала! Два окна на улицу, балкон. Вы для кого хотите, для себя?

— Для кого же еще?

— Простите, а чем вы занимаетесь? — немного помолчав, спросил старик.

— Я приезжий, недавно из Америки.

— Из Америки? И собираетесь в Варшаве остаться?

— Только на несколько недель.

— Мы хотели бы надолго сдать. Предыдущий у нас три года жил, коммивояжер. Часто в разъездах бывал, а потом ему пришлось и вовсе из России уехать. Нам бы такого же квартиранта, да только попробуй найди. Прекрасный человек, как член семьи нам стал. А вы зачем приехали, в гости?

— У меня родня в Рашкове, — ответил Макс, — но несколько недель надо в Варшаве побыть.

— Это нам не подходит. Нам местного надо, а не приезжего.

— Жаль. Ну что ж, всего хорошего.

Макс уже хотел положить трубку, но вдруг до него донесся какой-то шум. Казалось, на том конце провода о чем-то бурно спорят. Затем он услышал женский голос:

— Проше… С вами говорит госпожа Порисовер. Мой муж не знает насчет комнаты. Чего вы хотели? Вы по объявлению?

— Да, по объявлению. Но ваш муж — значит, это ваш муж? — сказал, что ему нужен местный, надолго. А я, так сказать, гость.

— Нам и гость подойдет, — ответила женщина. — Честно скажу, трудно найти такого постояльца, как тот, что у нас жил. Очень приличный молодой человек! Мы совсем не чувствовали, что у нас посторонний в доме. Как будто родственник. Когда в Варшаве бывал, ел с нами за одним столом, дети в нем души не чаяли. Но, как говорится, ничто не вечно. Вдруг получил новую должность, и пришлось ему уехать. А где другого такого возьмешь? Сколько вы в Варшаве пробудете?

— Несколько недель.

— А потом обратно в Америку?

— В Аргентину.

Женщина немного подумала.

— Сейчас, летом, мы все равно никого не найдем. Приезжайте. Комната отличная, лучше даже на Маршалковской не снимете.

— Хорошо. Возьму дрожки и приеду.

— Жду вас.

«Что я делаю? Оно мне надо?» — вопрошал себя Макс. Он знал, зачем ему это: не мог он провести в одиночестве два часа, оставшиеся до восьми вечера.

Дрожки катили по Медовой, по Длугой, по Налевкам. Дом находился на углу Дзикой и Новолипок. Макс вошел в парадную дверь и поднялся по ступеням. Наверно, здесь живут богачи. Лестница сверкает чистотой, на дверях латунные таблички с именами жильцов.

Макс позвонил в дверь, на которой висела табличка с именем «Нусен Порисовер». Открыла женщина в крашеном парике. На вид далеко за сорок, может, и немного за пятьдесят. Очень белая кожа, вокруг блестящих, черных глаз — сеть морщинок, намек на второй подбородок, но видно, что когда-то была очень красива. Внимательно осмотрела Макса с головы до ног.

— Входите.

Она сразу провела Макса в комнату: выложенный плиткой пол, кровать, диван, письменный стол, умывальник, застекленная балконная дверь. Макс вышел на балкон и окинул взглядом улицу: колбасная лавка, продуктовый магазин, парикмахерская, ресторанчик. Тротуары кишат прохожими. Одни евреи! По каменному мосту тянутся дрожки, платформы, даже грузовые автомобили. Парни перекрикиваются, девушки смеются.

— Палестина, — негромко сказал Макс.

Ему очень захотелось тут остаться. Улица немного напоминала еврейскую часть проспекта Коррьентес в Буэнос-Айресе. Но здесь носили свою, еврейскую, одежду и звучал только один язык — идиш.

«Почему бы и правда здесь не поселиться? Буду целыми днями тут сидеть, с балкона смотреть. Но одному — это не дело. Надо найти с кем. Циреле? С ней покончено. Баша? Она в жены не годится. Райзл? Не в этом районе. Здесь приличные люди живут, не уголовщина, а честные хозяева. Торгуют, ищут, где заработать, дочерей замуж выдают».

Окна в доме напротив распахнуты, видны спальни и кухни. Хозяйки или служанки хлопочут у кафельных печей. Девушки напевают шлягеры из еврейского театра. В одной квартире играет граммофон.

Макс стоял и смотрел. Сколько лет он не мог вылезти из болота. Каждый раз, когда получалось немного приподняться, что-то опять толкало его вниз.

— Как вам комната? — спросила госпожа Порисовер.

— Отлично. Просто замечательно.

— Где вы сейчас живете?

— В гостинице «Бристоль».

— Ого, в «Бристоле»! Но в гостинице — это не то что дома. Пойдемте, остальные комнаты покажу.

Она показала Максу гостиную, столовую, спальню с двумя кроватями и кухню. На всех дверных косяках мезузы в деревянных футлярах. Обжитый, уютный еврейский дом.

Вдруг откуда-то появилась девушка: высокая грудь, черные глаза, нос с горбинкой. На ней было узкое, длинное платье с разрезом по последней моде. Мать, похоже, смутилась, что дочь так нескромно одета.

— А это Ружка, моя младшая. Недавно гимназию окончила. Древнееврейский знает.

— Мама, опять ты начинаешь?

— А что я такого сказала? Ее учеба нам целое состояние стоила, но мы считаем, образование — это необходимо. Деньги приходят и уходят, а то, что в голове, это на всю жизнь. Может, слышали про гимназию «Хавацелет»?

— Да, что-то знакомое.

— У нас еще две дочки. Одна замужем, этой зимой выдали. Свадьба тоже в копеечку влетела, но, слава богу, нашли ей приличного мужа. Бухгалтер, и Тору знает. А вторая в магазине на Медовой служит. Их мы тоже выучили, но на эту, как говорится, все силы положили. Даст Бог, и для нее хороший жених найдется, а что еще родителям надо?

— Мама, человек только в дом войти успел, а ты его уже семейными историями пичкаешь.

— И что с того, что только войти успел? Он жить здесь будет, с нами. И ничего я такого не сказала. Все родители детям счастья желают. Разве не так?

— Конечно, так, — согласился Макс. — Как же иначе?

— Как вас зовут?

— Макс Барабандер.

— А у вас есть дети, пане Барабандер?

Макс задумался.

— Была жена, был сын, но Господь их к Себе забрал.

— Боже упаси! Несчастье какое! — Госпожа Порисовер всплеснула руками.

— Никого не осталось. Поэтому сюда и приехал. Надеялся, путешествие немного поможет в себя прийти.

— Откуда вы?

— Из Буэнос-Айреса.

— Издалека! Да, что поделаешь, на все воля Божья. Но, пока жив, нельзя отчаиваться. Вы еще молодой, может, еще будут у вас и жена, и дети…

— Слабое утешение.

— В Аргентине сейчас зима, верно? — сменила тему черноглазая Ружка.

— Да. Когда здесь лето, там зима.

— Она все знает, все книжки прочитала. Когда въехать хотите?

— Я сейчас вам за месяц заплачу, а въехать смогу, наверно, только послезавтра, не раньше.

— Что ж, как угодно. Только зачем жить в гостинице, когда тут комната ждет? Накладно выйдет.

— Вот десять рублей, возьмите.

Женщина просмотрела бумажку на свет.

— Вещей много у вас?

— Два чемодана.

— Привозите и сами переселяйтесь. Мы о вас как о родном заботиться будем…

Когда без пяти восемь Макс Барабандер подошел к гостинице, там уже стояла Тереза. Он узнал ее еще издали. Высокая, худенькая, в узком платье и шляпке с вуалью, она выглядела гораздо старше, чем в квартире на Длугой. Тереза нетерпеливо озиралась по сторонам. Макс заметил, что у нее очень длинная шея. Девушка напоминала экзотическую птицу из зоологического сада. Увидев Макса, Тереза вздрогнула.

Макс подошел и поцеловал ей руку в перчатке до локтя, слегка приподняв шляпу-панаму.

— Куда мы пойдем? — спросила девушка.

— Тут неподалеку есть кафе. Там и поужинаем.

— Я не голодна, но чашку кофе выпить можно. Понимаю, было бестактно с моей стороны вам звонить, но я оказалась в очень тяжелом положении. Как говорила моя мама, утопающий хватается за соломинку.

— Что случилось?

— Давайте в кафе поговорим. Может, удастся сесть за столик, чтобы нас больше никто не слышал. Меня вся Варшава знает, из-за сеансов, разумеется, и мою фотографию в газетах печатали. Но вообще-то не думаю, что меня кто-нибудь узнает. Как видите, у меня короткие волосы, и я надела шляпку с вуалью…

— Да, вы выглядите не так, как на сеансе. Старше. А вы хорошо говорите по-еврейски. Я думал, вы только польский знаете.

— Мой отец был хасид. Мы объявления даем в еврейские газеты, я каждый день «Гайнт» и «Момент» читаю. Но польские газеты, разумеется, тоже.

— Как же вы стали — как это называется? — медиумом?

— Я все вам расскажу. Только скажу сразу, что Бернард Школьников мне не брат.

— Это я и сам понял.

— Как?!

— Вы высокая, а он маленького роста и выглядит лет на тридцать старше вас. Он ваш любовник.

— Пойдемте. Говорите потише, нас услышат. Где это кафе?

— Вон оно, напротив.

— Ага, хорошо.

Они вошли. Во втором зале нашелся свободный столик у окна. Посетителей почти не было, только старый поляк с длинными, белыми как снег усами и багровым носом пропойцы. Он сидел в дальнем углу и читал газету через увеличительное стекло. Макс и Тереза сели.

Сразу же подошла официантка в лиловом платье и коротком передничке. Совсем молоденькая, лет восемнадцати, по-деревенски румяная и свежая.

«Сладкая, как яблочко, — подумал Макс. — Точно не отравишься».

Тереза посмотрела на него с укором, но в то же время и с пониманием. Покачала головой, будто говоря: «Эх, мужчины, мужчины…»

Она заказала чашку какао, а Макс — сдобный хлеб, селедку и яичницу. Когда официантка ушла, он сказал:

— Если на одном какао жить, сил не хватит с духами общаться.

— Не шутите так! Они здесь!

— Где?

— Повсюду.

— А вы вообще их когда-нибудь видели?

— Конечно, тысячу раз!

— И как они выглядят?

— Ой, мне бы не хотелось об этом говорить. Выглядят не как мертвые, а как живые. Но ведь мертвых вообще нет.

— А кто же тогда на кладбище лежит?

— Куски глины.

— Прошу вас, расскажите мне об этом. С тех пор как я потерял сына, день и ночь о таких вещах думаю.

— Об этом невозможно рассказать.

— Сын не знал польского, а на сеансе разговаривал со мной по-польски. Сказал, что видел деда и бабку. Где они встретились?

— Не знаю. Я просто слышу слова и повторяю. Иногда даже слов не слышу, но получаю впечатление. Духи не всегда говорят, они что-то тебе передают, и ты понимаешь.

— А почему они мне ничего не передают?

— Не знаю. Нужны врожденные способности. Как-то пошла я волосы постричь. Я длинные не люблю, неудобно. Сижу на стуле, парикмахерша стоит передо мной с ножницами. Вдруг слышим, кто-то по стулу стучит. Такой звук, как будто молотком по дереву, но изнутри. Это значит, кто-то ко мне обращается, не передает что-то, а, как бы сказать, внимание привлекает. Когда я куда-то хожу, обычно такого не случается, а тут стучит и стучит. Парикмахерша спрашивает: «Что это?» А я и не знаю, что ответить. Она так перепугалась, что даже ножницы уронила. Это не та парикмахерша была, у которой я всегда стригусь, моя в Швидер[95] уехала свежим воздухом подышать. Я попыталась сделать вид, что ничего не происходит, а стук все сильнее и сильнее. Женщина побелела как мел, говорит: «Не знаю, кто вы, но сделайте милость, уйдите, я боюсь». Я заплатить хотела, но она даже денег не взяла, выставила меня на улицу.

— А вы не можете сделать, чтобы кто-то по моему стулу постучал? Я вас на улицу не выгоню.

— Не могу. Это само происходит.

— И чего тот дух хотел? Который у парикмахерши по стулу колотил?

— Не знаю. Там он такой шум поднял, казалось, весь дом готов развалить. А когда я ушла, больше его не слышала. Они как живые люди: свои капризы, свои странности.

— Где они обитают, что делают целыми днями?

— Не знаю. Где-то обитают, что-то делают. Они передо мной не отчитываются. Как-то сижу дома, чулок штопаю. Вдруг вижу солдат — целую армию. Не такую, как в наше время, а как тысячи лет назад, в доспехах, с копьями, одни шагают, другие — на лошадях или на колесницах. До сих пор не знаю, кого я тогда увидела. Тысячи солдат движутся по дороге, с лошадьми, ослами, кажется, еще какие-то животные были. Минут сорок шли. Если спросите, кто это был, римляне, египтяне, греки, не смогу сказать. Но точно не евреи.

— Стало быть, по небу маршируют давно умершие солдаты?

— Не по небу. Я их здесь видела, на земле.

— И куда они шли, на маневры?

— Не знаю.

— Просто сон, только и всего.

— Может, и так. Поверите вы или нет, у меня не прибудет, не убудет.

— Простите, но ведь вы этим зарабатываете.

— Я не калека, могла бы себе на хлеб заработать. И не уродина, могла бы замуж выйти, чтобы муж меня содержал. Я никогда не хотела использовать свою силу с практической целью. Но я так и не сказала, зачем позвонила. Не для того же, чтобы похвастаться своими способностями. Мне необходимо отсюда уехать. — Тереза сменила тон. — Бернард сказал, вы в Аргентине богатый человек. Не могли бы вы мне помочь? Я имею в виду не деньгами, но помочь вырваться отсюда…

С минуту оба молчали. Тереза сделала глоток какао.

— Почему вам надо уехать?

— О, это долгая история. Бернард просто поработил меня. Да, именно так. Он, так сказать, открыл мои способности, но за это я с ним уже расплатилась сторицей. Но он поработил меня и в другом смысле. Никого ко мне не подпускает. Тут вот какое дело. Есть тут некий Клусский, не еврей, тоже медиум. Ученик известного профессора Ахаровича. Долго рассказывать, в общем, я попала в ловушку. Приходят узнать, кто деньги украл, рублей десять, или куда муж сбежал — на таких особо не разживешься. Но есть у нас один богатый клиент, князь Сапега, из древнего, знаменитого рода. Он жену потерял. Страшно ее любил, до безумия, а то и хуже. Сначала он к Клусскому приходил, тот ему от жены приветы передавал. Но Сапеге этого было мало, и Клусский его ко мне привел. Я не раз входила с его женой в контакт, даже видела ее, но ему и этого не хватало. Короче, стало ясно, что князь хочет невозможного: материализации, как мы это называем. Это когда дух воплощается в живом теле. Так бывает, но очень редко, все случаи можно по пальцам одной руки пересчитать. Нелегко духу одеться плотью. Но Адам Сапега начал требовать. Открою вам секрет: в нашей профессии невозможно без обмана, но это вина клиентов. Для них не существует такой вещи, как вечер без контакта, они непременно должны что-нибудь получить за свои деньги. А ведь человеческая душа — это не механизм. Нельзя взять телефонную трубку и позвонить на ту сторону, а клиент, который заплатил три рубля, думает, что так и делается. Вот и получается, что приходится обманывать. Большинство людей довольствуется ложью, они рады принимать ее за чистую монету.

— Это был не Артуро?

— Не знаю. Я часто уже сама не могу понять. И зачем все это вам рассказываю, тоже не знаю. Вы не местный, скоро уедете. Мне бояться нечего. Я говорила с профессором Ахаровичем, он меня обследовал, провел со мной целую серию сеансов и во всеуслышание заявил, что я обладаю сверхъестественными способностями. Но каждую ночь приводить к князю Сапеге его жену ни один медиум не сможет.

— И вы стали его женой?

Тереза подняла глаза.

— Как вы догадались?

— Когда-то я был вором. Уж я-то знаю, как простака облапошить.

— Вором? Где?

— Здесь, в Варшаве.

— Правда? Хотя все возможно. В общем, теперь я должна два раза в неделю приходить к князю. Он словами не ограничивается. Обнимает, к себе прижимает, домогается меня. Это уже проституцией попахивает. Но Бернард меня заставляет. Мало того что князь хорошие деньги платит, он к тому же горький пьяница и почти сумасшедший. Уже угрожал Бернарду, что его застрелит. Он и мне револьвер к груди приставлял. Представляете? Любящий муж угрожает фантому жены револьвером! Вот до чего человеческое безумие доходит!

— Он знает, что это вы, а не его жена.

— Да, знает. Но он рад обманываться. Я долго не выдержу. Если не смогу бежать, руки на себя наложу.

На улице стемнело, зажглись электрические фонари. Через открытую форточку тянуло теплым ветерком. Макс заметил, что дни уже становятся короче. Скоро месяц элул, когда рыба в воде трепещет и евреи читают покаянные молитвы.

Тереза проголодалась, и Макс заказал ей то же, что и себе. Он смотрел, как она ест, и думал: «Духов есть не будешь, приходится живот обычной пищей набивать, как всем людям… Интересно, сгодится ли она для моего плана?»

Шмиль Сметана слег, а Райзл велела ждать. Весь проект вот-вот рассыплется. Циреле он потерял, как получится с Башей, зависит от Райзл. А ведь Шмиль может пролежать и недели, и месяцы, и годы.

Макс нахмурил брови.

— Вы от сумасшедшего князя хотите сбежать или от этого, как его, от Школьникова тоже?

— От всех сразу.

— И что в Аргентине собираетесь делать? Замуж выйти?

— А вот тут я сама разберусь.

— Школьникова, значит, больше не любите?

— Он так меня окрутил, я просто игрушка в его руках. Использует меня. Вы же его видели, сами все знаете. Советы раздает налево и направо. Я слышала, он вам о гипнотизме говорил, о телеграммах, а самому уже никакой гипнотизм не поможет. Он же почти сумасшедший, по психиатрам ходит. Это правда. Он и меня больной сделал. Если не вырвусь от него, меня паралич разобьет на нервной почве.

— А я-то что могу для вас сделать?

— Я не могу заказать заграничный паспорт, если он узнает, такой скандал устроит! Сам гоняет меня к Сапеге, но ужасно ревнив! Как вы думаете, сколько ему лет?

— На вид лет пятьдесят.

— Ему пятьдесят восемь. Мне надо всего лишь небольшую сумочку собрать и через границу перебраться. Думала, в этом вы мне и поможете.

— Пересечь границу — это ерунда. Но дальше-то что? Деньги у вас есть на первое время?

— Немного есть. Сколько стоит добраться до Аргентины?

— Нельзя все до копейки на билет потратить. Когда вы туда приедете, вы же не с первого дня начнете на ваших духах зарабатывать. Сперва надо знакомства завести. В Аргентине женщине нельзя одной на улице показываться. Если вы идете одна, к вам тут же какое-нибудь отребье прицепится, и полиция заступаться не будет. Там так: если девушка идет по улице без «компаньеро», как там говорят, значит, это проститутка.

Тереза подняла голову от тарелки.

— Да что вы, правда? А в Америке? Я имею в виду, в Нью-Йорке?

— Везде одинаково. Женщина без мужчины — как корабль без руля.

— Вот поэтому Бернард и имеет надо мной такую власть. Я сама не могу ни объявление в газету дать, ни жилье снять. И долго еще женщины будут порабощены? Я слышала, за границей по-другому.

— Нет, так же. В Лондоне демонстрация была, одна женщина даже на министра набросилась, дескать, равноправия хотим, но помогло как мертвому припарки. Если не мужчина, то служанка должна вас сопровождать, или мать, или еще кто-нибудь, иначе ни в одну гостиницу не пустят. А у духов как? Равноправие?

— Ну вот, смеетесь надо мной…

— Я не смеюсь, просто спросил. Если духи едят и разговаривают, значит, у них все как у людей. А если серьезно, в Аргентине даже хуже, чем здесь. В Буэнос-Айресе тоже есть гадалки, я даже к одной ходил. Но она уже немолодая, давно работает, и к тому же местная. Сами понимаете, вам придется испанский выучить. Евреи редко обращаются к гадалкам, да и сколько там евреев? Так что без испанского никак. В вашей профессии нужно уметь людям зубы заговаривать. Какие языки вы знаете, кроме еврейского и польского?

— Еще русский.

— И все?

— И все.

— В общем, куда бы вы ни приехали, надо выучить язык, чтобы говорить свободно, бегло. Слышали, как цыганки говорят?

— Пожалуйста, не равняйте меня с ними. Я пришла к вам с надеждой, что вы мне поможете, а вы меня огорчаете.

— Я вам говорю как есть. Вы же не хотите, чтобы я врал.

— Я не обязана быть медиумом.

— Чем бы вы ни думали там заниматься, знать язык все равно нужно. Если на фабрику пойдете, будете гроши зарабатывать. В Аргентине еврейки не работают. В Нью-Йорке по-другому. Работаете в мастерской у своего земляка или еще где-нибудь, и никто вас не трогает. Я там был, знаю, что к чему. Но и там нелегко. Снимаете жилье у миссис — это хозяйка, значит. Спите в одной комнате еще с тремя девушками. Целую неделю трудитесь, но хорошо, если на хлеб хватает. На работу едете на поезде, с работы на поезде. Зимой от холода дрожите, летом от жары задыхаетесь.

— Значит, для меня нет выхода?

— Надо или замуж выйти, или любовника найти.

Тереза взяла чашку, будто собираясь сделать глоток, но, не отпив, поставила на стол.

— Чтобы замуж выйти или любовницей стать, надо, чтобы человек мне понравился. Я не могу себя продавать, как товар на рынке.

— Кто-то может, кто-то нет. У турок мужья покупают жен, и это у них грехом не считается. Отцы дочерей продают. Да что там, наш праотец Иаков купил у Лавана Рахиль за семь лет работы, так его еще и обжулили.

— У меня нет отца, который бы меня продал.

— Поедемте со мной. Я любовницу ищу.

Макс сам от себя такого не ожидал. Он испугался, что Тереза обругает его или вовсе встанет и уйдет. Но она тихо сидела, наклонив голову над тарелкой.

На улице, в паре шагов от окна, остановился трамвай. Одни пассажиры вышли, другие вошли. Макс скользнул по ним взглядом. Кто они, куда едут? У них все в порядке или они так же запутались, как Макс и Тереза? Нет, не похоже, все они выглядят как состоявшиеся люди, которые точно знают, куда едут, к кому и зачем. Молодая дама нашла в сумочке маленький кошелечек, достала из него монету и протянула кондуктору. Впереди вагона сидели пассажиры побогаче, которые заплатили за проезд не три копейки, а пятак. Трамвай прозвонил и тронулся с места. Дуга заскользила по проводам, посыпались электрические искры.

Тереза подняла глаза.

— Опять смеетесь?

— И в мыслях не было. У меня жена больная и почти сумасшедшая. Я с ней жить не могу.

— Судя по тому, что вы сказали Бернарду, вы ни с кем жить не можете.

— Если бы нашел близкого человека, смог бы. В моем возрасте тяжело бегать по женщинам. Хочется найти родного человека, друга.

«Это совсем не вяжется с моим планом, — подумал Макс. — Все с ног на голову перевернул…»

Он удивлялся и своим словам, и тому, что Тереза внимательно слушает. Макс давно заметил: какими дикими и нелепыми ни казались бы ему собственные идеи, люди часто все равно к нему прислушиваются, да еще с таким видом, будто раньше сами до этого додумались. Он фактически предложил Терезе стать его любовницей, толком не понимая, нравится она ему или нет. Он даже испугался, а вдруг согласится. «Может, это я для нее у Порисоверов комнату снял?» — неожиданно пришло ему в голову. Он доверился своему языку: пусть болтает, пусть ведет его куда хочет. Значит, это судьба.

— Но мы же совсем не знаем друг друга, — сказала Тереза.

— Ничего, узнаем. Все, что вы о себе рассказываете, очень интересно. Вы когда-нибудь любили Бернарда Школьникова?

— Он ведь намного старше меня. Это он открыл во мне дар, всему меня научил. Стал мне и учителем, и отцом. Я из маленького местечка в Великой Польше. Понятно, что я стала его любовницей, иначе и быть не могло.

— А почему не женой?

— Он женат, но она не хочет развестись.

— Старая история.

— Но сколько это может продолжаться? Ему скоро шестьдесят, а мне еще тридцати трех нет. Он заставляет меня перед Сапегой комедию разыгрывать, значит, с его стороны никакой любви не осталось. Просто использует меня, продает, а все деньги себе забирает. Даже не говорит, сколько у него и где он их хранит, хотя я помогаю ему зарабатывать. Ни копейки не дает, только кормит да иногда одежду покупает. Я ему зла не желаю, но случись с ним что-нибудь, и что мне делать? Придет его жена и меня за порог выгонит. Он уже один раз заболел, очень тяжело, я думала, не выкарабкается. Слава богу, ничего, поднялся. Сутками у постели дежурила. Мне сказали, его жена уже посылала кого-то приглядывать, как он.

— Он завещания не написал?

— Один раз осмелилась это слово произнести. Пощечин мне надавал.

— Понятно.

— Я просто хочу убежать. Если не получится, он меня вернет. Он сумеет.

— Другими словами, он вас гипнотизирует.

— Он камень уговорит.

— Может, вы его любите?

— Даже если так, мне все равно нельзя с ним оставаться.

— Поедемте со мной. Я тоже женат, но я вам дом отпишу или еще что-нибудь, что захотите. Учителя вам найму, он вас испанскому научит. Язык несложный. Откроете салон, все деньги будете себе оставлять, мне они не нужны.

— А что ваша жена скажет?

— Ничего. В Аргентине у всех любовницы, даже у священников. На таких женщин там с уважением смотрят. Я потерял сына, мне нужен, так сказать, наследник. Кому я имущество оставлю? Вы еще молоды, наверно, вы бы тоже ребенка хотели.

— Да. Я люблю детей. Мы как бы брат и сестра — он меня всем сестрой представляет, — поэтому о детях и речи нет. Я дважды беременела, и оба раза пришлось к акушерке идти аборт делать. Во второй раз чуть не померла, кровотечение началось.

— Для молодой женщины это не жизнь.

Они замолчали. За окном опять остановился трамвай. Как ни странно, совершенно пустой.

— Когда вы уезжаете? — спросила Тереза.

— Могу хоть завтра, меня ничего тут не держит. Сделал тут несколько глупостей, но едва сяду в поезд, все останется позади. Только одно осталось: побывать в местечке, откуда я родом. Рашков называется. Там родственники у меня, хотелось бы повидаться, может, чем-то им помочь.

— А почему вы сразу туда не съездили?

— По Варшаве очень соскучился. И, видно, судьба такая, сначала вас встретить. Если хотите, собирайте вещи, или не собирайте, как угодно, и вместе поедем в Рашков, а оттуда — к границе.

— Где этот Рашков?

— Это от границы недалеко.

— И что я там делать буду?

— Подождете несколько дней. Честно говоря, я туда не съездил, потому что одному уж больно тоскливо. С тех пор как сын умер, ни минуты не могу находиться в одиночестве. Как только остаюсь один, сразу такая тоска накатывает, что хоть вешайся.

— Вы так его любили?

— Даже не знаю. Но когда он умер, как-то пусто стало, ужасно пусто. Вы правда верите, что мертвые живы?

— Либо мертвые живы, либо живые мертвы…

— А вы интересная девушка. С вами я мог бы быть счастлив…