— Мы использовали последние заряды, чтобы убить дочь урая, но не смогли сразу последовать за беглецами, потому как схватка еще не закончилась, — продолжил рассказ воевода. — Трое воинов Сакува остались сражаться за ее тело и забрали за собой еще шестерых наших. Но едва нам удалось справиться с ними, я отправил за беглецами лучших ловчих. Они преследовали их несколько дней и настигли на подходе к перевалу. Но даже и в последней схватке воины Сакува остались верны себе. Уже раненные залпом из ружей, они ринулись в бой и убили большую часть преследователей. Но погибли и сами. Как я уже говорил, старшина Сакува бросился с обрыва вместе с маленьким седоком. Четверо Сакува погибли с мечами в руках. Ловчие отрезали уши четверке, сбросили тела в воду, а потом спустились в долину Бешеной речки, где стали искать тела старшины и ребенка. В течение трех дней река вынесла их всех. И четырех с отрезанными ушами, и тело старшины, и тело ребенка, и труп лошади. Конечно, их было невозможно узнать, кожа была содрана с лиц и тел, одежда истерзана в лохмотья, но уши и старшины, и внука урая уцелели. Ловчие отрезали их и представили мне на развалинах Харкиса. Тому свидетельством были рассказы десяти уцелевших воинов.

— Получается, что в лице Сакува мы уничтожили самого страшного, почти непобедимого врага, — медленно проговорил иша. — К тому же выполнили повеление Пустоты и избежали Пагубы. И все-таки кто-то изобразил знак клана Сакува на щите клана Паркуи. Осквернил его, — повернулся к ураю Хилана иша. — Что скажешь, дорогой Кастас?

— Кто-то выжил, — сдвинул брови урай. — Я не сомневаюсь в словах Квена, что были уничтожены все, кто находился в городе. Но что, если в их число попал кто-то случайный? Что, если он был сочтен как Сакува? Какой-то гость, бродяга, торговец? Если это так, выходит, что Сакува убиты не все?

— Исключено, — отрезал Квен. — У меня были торговцы, которые знали всех Сакува в лицо и по именам, и ни у одного Зрячего не были отрезаны уши, пока кто-то из купцов не узнавал мертвого и не называл его имя. И это имя было выколото на каждой паре ушей. К тому же каждое имя сверялось с писчими ведомостями клана. К каждой строчке была приложена пара ушей.

— А эти торговцы ходили с ловчими к перевалу? — прищурился иша. — Они смотрели на трупы, вынесенные рекой?

— Там не на что было смотреть, — ответил Квен. — Но были опознаны доспехи, оружие, даже сапожки, которые заказывал урай Сакува для внука. Детское белье имело вензеля рода Харти! Кого еще они могли найти под порогами Бешеной речки? Или в те дни, когда начинаются первые вьюги и даже мудрецы Парнса не показывают носов из келий, горная речка выносит труп за трупом?

— Может быть, зацепка в другом? — ухмыльнулся Данкуй. — Урай Сакува не выдавал дочь замуж, однако внука он признал, хотя и не хвастался им на каждом углу. Мальчишке на момент гибели было где-то лет пять, и он не от одного из стражников Зрячих, урай признал бы любого из Сакува членом своей семьи, значит, кто-то может мстить за убитого сына, пусть даже незаконнорожденного. Кто-то из других кланов. Я бы постарался поковыряться в чужих ушах да извлечь оттуда отголоски старых слухов пятнадцатилетней давности.

— Вот и займись, — задумался иша. — Извлеки старые слухи. Да проверь их. Найди этого молодца. Кто бы ни осквернил щит клана Чистых, я хочу знать имя отца внука урая Сакува.

— Слушаю и слушаюсь, иша, — кивнул Данкуй.

— Далугаеш?

— Я слушаю, блистательный иша, — прогудел старшина ловчих.

— Разыщи десяток тех ловчих, что вылавливали из реки трупы, и расспроси каждого — по отдельности. В подробностях и обо всем! Где бы они ни были, пусть даже разбежались по выслуге лет по всему Текану!

— Не выйдет, блистательный иша, — дрогнувшим голосом отозвался Квен. — Никого из десятка нет в живых.

— Почему? — не понял иша.

— Погибли, — пожал плечами Квен. — Кто-то отравился, на кого-то напали в темном переулке, перерезали горло и ограбили, кто-то просто умер, кто-то утонул, погиб на пожаре. Никого не осталось. Десять лет — немалый срок.

— Вот как? — снова начал бледнеть иша. — А сколько еще ловчих расстались с жизнью за последние десять лет?

— После уничтожения Харкиса — никто больше не расстался с жизнью, кроме этих десятерых, но это произошло не за один день, — процедил сквозь зубы Квен и опустил голову.

— И это не показалось тебе подозрительным? — с хрипом просвистел иша. — Так кого мне сечь сразу после Эппа? Или снимем лоскут кожи с руки воеводы? Далугаеш?

— Я слушаю, блистательный иша, — снова прогудел старшина ловчих.

— Разузнай все, что можешь, — срывающимся голосом приказал повелитель. — Опроси членов семей этих ловчих, их приятелей, трактирщиков в тех трактирах, где они пили. Всех, кого сможешь. Мне нужен результат. Я хочу знать все. И мне нужен этот ловкач. Понятно?

— Слушаю и слушаюсь, иша, — кивнул старшина ловчих.

— Если им окажется тот же человек, которого будет искать Данкуй, щедро награжу обоих, — медленно проговорил иша. — Я хочу видеть, как шутнику отрежут уши. Живому. Или пусть мне принесут его голову! Голову с ушами, и отрежут их при мне! Квен?

— Да, блистательный Иша, — отозвался воевода.

— Те, кто уцелел после ратных подвигов в схватке с дочерью урая Сакува, живы?

— Да, — кивнул Квен. — В живых остался я, Далугаеш и еще двое ловчих.

— Нет, — подал голос старшина ловчих. — Одного из двоих уже нет. Остался только Ганк. Экв мертв.

— Когда? — резко повернул голову Квен.

— Сегодня, — растянул губы в холодной улыбке Далугаеш, — после полудня. Нас осталось трое, почтенный Квен. Ты, я и Ганк.

— Вот как, — откинулся в кресле иша. И вдруг и сам расплылся в сладкой, нехорошей улыбке, от которой у Ирхая похолодело в груди. — Ну что же? Выкладывайте. Все выкладывайте, все сделайте, чтобы я перестал удивляться до прихода смотрителя. Если буду удивляться с ним вместе, то кто-то не отделается даже поркой. Пока я знаю только о щите и о том, что сегодня на ярмарке видели черного сиуна. Кстати, Эпп и видел! Не оттого ли он медлил и не снимал щит Сакува со столба?

— Нет, — мрачно проговорил Квен. — Не оттого. Черный нередко мелькает на улицах Хилана. Он диковинка, но не повод для сбора гвардии. К тому же черного сиуна видел не только Эпп. Черного видели и его стражники, и не менее двух сотен зевак, что толпились на балаганной площади. Черный принял участие в цирковом состязании, проиграл его и даже расплатился за проигрыш, после чего исчез. Но Эпп окаменел возле столба со щитами не поэтому. Ему явился Сиват.

— Сиват? — удивленно воскликнул Данкуй. — Праздный гуляка? Призрак Хилана? Давненько его не было. Веселенькие времена грядут. Сиват, значит…

— Или ночной бродяга, — кивнул Квен. — Никто, кроме Эппа, не видел его, но я верю своему старшине. Сиват редко являет себя смертным, только в трудные времена, но все описывают его одинаково: на нем ветхая, распадающаяся клоками одежда, у него босые ноги, длинные волосы, закрывающие почти все лицо, колпак с широкими полями, темные, словно влажные глаза. Он остановил Эппа у столба и сказал ему о щите следующее: «Пусть висит».

— Так, может, он сам его и повесил? — воскликнул Кастас.

— Свали эту шутку еще на сиуна Хилана, которого никто толком не видел в последние лет пятьдесят, — проворчал Мелит. — К тому же Сиват не сиун. У сиунов нет имен. Сиват призрак. Я листал старые свитки, упоминания о нем прослеживаются на несколько Пагуб назад. Он проходит сквозь стены, а значит, это призрак. Как он может быть связан со щитом? Сиват-наблюдатель. Кое-кто из прежних летописцев называл его «любопытным призраком».

— Положительно, ярмарка в этом году полна сюрпризов, — с застывшей на лице усмешкой протянул иша. — Сиуны участвуют в состязаниях, да еще умудряются проигрывать в них. Призраки являются старым ловчим среди белого дня. Значит, Сиват… А если все-таки счесть его сиуном? Я слышал, что они тоже появляются там, где хотят, и проходят сквозь стены? Или сиуны упираются в них лбом?

— И что? — почувствовав, что боль в груди становится нестерпимой, едва вымолвил Ирхай.

— Все помнят пророчество мудрецов Парнса? — глухо спросил повелитель. — Брат, что скажешь? Ведь ты любишь разворачивать старые свитки?

— Пророчествам несть числа, — пожал плечами Мелит. — Всегда найдется парочка верных, особенно если разгрести тысячи глупых.

— Я говорю о пророчествах, связанных с сиунами, — повысил голос иша. — Трижды явит себя сиун в течение суток — жди беды.

— Подождем второго и третьего явления, — заерзал Кастас. — Тем более что Сиват действительно не сиун. Сиват — вольный ветер, а сиуны привязаны к кланам или к городам. Все знают, что сиун Хилана — каменный столб. А черный сиун — это сиун Араи. Он уже сто десять лет бродит неприкаянный, со времен последней Пагубы, когда слуги Пустоты сровняли Араи с землей. Время от времени сиуны появляются. Словно смерчи или миражи над волнами Ватара. Но пророчества… Подождите поднимать панику, я удивляюсь, что никто не видел сиуна Харкиса. Кто там…

— Хватит! — рявкнул иша, ударив ладонями по подлокотникам кресла. Вот теперь он был взбешен. Лицо правителя стало белее стен Хилана, губы сомкнулись в неровную линию. Ирхай почувствовал, что его больное сердце проваливается в живот. Все участники Малой Тулии напряглись и замерли.

— Сегодня после полудня черный сиун был здесь, — наконец нарушил тишину иша. Его голос прерывался. — Он вошел в мои покои, поклонился мне и исчез. И я не думаю, что это было знаком почтения с его стороны. Вот уже два явления.

— А вчера или сегодня, с утра пораньше, сиун явил себя кузнецу Палтанасу, — вдруг подал голос Далугаеш. — Забрал у него выкованный для меня за пять серебряных монет меч, уж не знаю, заплатил или нет, я, каюсь, не сдержался и прикончил мерзавца. Не сиуна, конечно, а кузнеца. Но отметку, которую, как сказал кузнец, поставил ему сиун, я забрал.

На огромной ладони Далугаеша лежат вымазанный в крови белый лоскут. Ирхай с трудом подавил тошноту.

— Это клочок кожи с его груди. Да, пришлось поковырять мастера ножичком. Но ему уже не было больно. На его груди было выжжено тавро. Примерно такое, каким метят скот. Я оставил Эква в доме кузнеца, чтобы он отыскал его дочь и притащил ее ко мне, но тот не вернулся вовремя. И вот, когда Ганк отправился за приятелем, он обнаружил, что девчонки нет, а Экв мертв — зарублен, и зарублен, возможно, моим мечом. Мастерски. Одним ударом. Причем не со спины. Схватки не было, хотя Экв успел обнажить меч. Его прикончили, как неумеху. Рассекли сонную артерию. Так, кажется, убивают воины клана Смерти? Хотя они это все-таки делают со спины. Хотел бы я посмотреть на умельца, который одолел Эква. Даже мне это было бы сделать не так уж просто.

— Это все? — медленно произнес иша.

— Все, — кивнул старшина. — Да, кроме всего прочего, у моего ловчего еще были отрезаны уши и насажены на крюк для щипцов. Я так понимаю, что это уже приветствие мне, Ганку и Квену? Что ж, теперь о бедном парне будет заботиться Пустота. А я забочусь вот об этом. Все помнят, что это за тавро?

Далугаеш шагнул вперед и поднял лоскут кожи над головой. Ирхай затаил дыхание. Иша окаменел. Еще бы было не помнить. Крохотное солнце с лучами, вписанное в квадрат с закругленными углами. Точно такое же тавро нашли и на груди прошлого иши после его внезапной смерти. Тогда, правда, не стали много говорить об этом, да и не походил слабый ожог на причину гибели крепкого правителя, хотя порой сердце подводило и больших здоровяков. Но теперь…

— Все помнят, — раздался от дверей в покои иши тонкий голосок, и по залу пополз холод.

Ирхай раздраженно повернул голову. Так точно. До внезапно сложившейся Малой Тулии добрался и главный смотритель Текана — Тепу, маленький румяный толстяк. Вот ведь судьба: стоял когда-то толстячок у хлебной печи в северной слободке, лепил пирожки, забрасывал их в рот да в ус не дул, а когда прежний смотритель растворил собственный дух в Пустоте, явился храмовникам глас все той же Пустоты и объявил рыхлого булочника новым смотрителем всего Текана. Вот было веселья, когда добродушный булочник с неподдельной растерянностью принялся заправлять казнями отступников у хиланского Храма Пустоты. Ничего, постепенно пообвыкся, даже во вкус вошел. Правда, теперь он вновь казался испуганным и жалким. Но ведь не из-за испуга смотрителя озноб пробил едва ли не всех, кто собрался в зале собраний?

— Все помнят, — запинаясь, повторил Тепу, шагнул вперед, сбросил с плеча грязный мешок, вытер рукавом пот с лысины. — Как же не помнить? Низкий поклон блистательному ише, почтение прочим достойным мужам Текана. Ведь мы не забыли? Точно такая же печатка имелась и на груди безвременно почившего прошлого смотрителя. Он же в один день с предпоследним ишей отправился в Пустоту. — Смотритель еще раз поклонился ише, обвел взглядом присутствующих. — Я, кстати, думаю, что и воевода, которого ты, дорогой Квен, сменил на его посту, тоже не просто так подавился костью в трактире, возвращаясь после славных подвигов во имя Пустоты в некогда гордом Харкисе. Никто, наверное, не осматривал его грудь, а если и осматривал, не обратил внимания? Мало ли шрамов на знатной туше? Но я, собственно, не по этому вопросу. Я насчет ушек. Да. Вот решил проверить свои запасы.

Смотритель распустил завязки мешка и начал вытаскивать оттуда, рассыпая соль, связки ушей.

— И вот, что-то нехорошие мысли у меня появились. Это, как вы понимаете, харкисские ушки, да. Все уши как уши, а одна пара порченых. Во-первых, с гнильцой, а во-вторых, с поджаркой. Подкопченные слегка ушки-то. Это почему же так-то? Коптили бы уж, так все, или доблестные ловчие голодали, решили поджарить человечинки, ушки потом отрезали, а остальное, прости меня Пустота, съели?

— Чья это пара? — медленно выговорил иша, обратив бледное лицо в маску.

— Вот, тут написано. — Тепу сдвинул кустистые бровки. — Какой-то Кир. Кир Харти? Ребенок, должно быть, судя по их размеру? Ну что, будем разбираться?

— Квен? — повернулся к замершему воеводе иша. — Род Харти — это род урая Сакува. Это уши его внука? Так он в речку упал или в костер? И разве твои ловчие не догадались засыпать их солью, пока гнали лошадей к Харкису, чтобы похвастаться хорошо сделанной работой?

Голос иши казался спокойным, но его пальцы вцепились в подлокотники кресла и вырвали бы их, если бы не отличная работа лучших столяров. Кровь готова была брызнуть из-под ногтей правителя, но в это мгновение снова заговорил Тепу. Но голос был не его, а чужой — холодный и безжалостный.

— Слушайте меня.

Тишина сожрала все звуки. Иша начал медленно вставать с кресла. Рядом с ним уже давно, с того мгновения, как Тепу вошел в зал, стоял Хартага. Начали подниматься Квен, Данкуй, Далугаеш, Мелит. Ирхай стал выпрямлять спину, с ужасом чувствуя, что встанет ровно, только если оборвет что-то в груди. Захрипел, закашлялся, не вставая, Кастас.

— Это не я, — испуганно пропищал, вытирая лысину, Тепу, и Ирхай вдруг забыл о боли в груди, потому что почувствовал, что толстый смотритель, который уже много лет никого не боялся, до ужаса, до животной дрожи боится того, что должно произойти немедленно, в эту самую минуту. И этот ужас вместе с холодом вдруг накатил и на самого постельничего.

— Это Тамаш, — проблеял Тепу. — Он это… главный. Только не изнутри, а снаружи. Он… от Пустоты. Вот. — Рука толстяка, подрагивая, снова потянулась к лысине. — Надо, значит, разобраться со всем этим делом. А то ведь небо почернеет — и все. Всем конец.

Смотритель вздрогнул и словно начал расти. Плечи его раздались, живот подобрался, черный потасканный балахон распахнулся полами плаща, и перед ишей встал кто-то вроде Далугаеша, только в тысячу раз ужаснее и холоднее. Ирхай еще успел разглядеть мертвенно-белое лицо, которое обрамляла черная линия коротких волос и черты которого подчеркивали темные брови и щетина пробивающихся усов и бороды, как вдруг он услышал одно слово и замер, потому что слово пронзило сердце старика и заставило его остановиться.

— Пагуба.

И через долгую, томительную секунду:



— Или Кир Харти. До конца лета.



Глава 4

СВАДЬБА И ПОХОРОНЫ



Человек с неразличимым лицом подходил все ближе и ближе, пока не ухватился за деревянные бортики кроватки и не наклонился так близко, что Лук почти сумел разглядеть его глаза, хотя лицо по-прежнему оставалось неразличимым. И в тот самый момент, когда Лук, которого тогда еще звали Кир, почти разглядел глаза незнакомца, тот отпрянул, словно младенец не должен был разобрать даже глаз, открыл рот и закричал почему-то по-петушиному. От крика петуха Лук и проснулся. Минуту лежал с закрытыми глазами, пытаясь сообразить, откуда на балаганной площади петух, или одна из трупп сподобилась прикупить пернатого горлопана в птичьих рядах, и вскоре поплывет над повозками и шатрами аромат куриного бульона, но затем происшедшее в последние два дня накатило, поволокло и снова опустило парня если не в сон, то в размышления и воспоминания.


Харас встретил Лука и Негу в полусотне шагов от городских ворот. Ни слова не говоря, едва приметно махнул рукой и пошел в сторону пристани, показав на правой руке два раздвинутых в стороны пальца. Лук, с трудом сдерживавший колотившую его дрожь, с досадой обернулся на заплаканную Лалу и кивнул Неге. Та скривила краешек губы и двинулась вслед за Харасом, покачивая на локте подобранную в доме кузнеца корзинку, словно юная служанка, которую отправили в рыбные ряды за свежим уловом к вечернему столу, а она не прочь и на рыбку полюбоваться, и на украшения, и на сладости, да и вообще провести выдавшиеся минутки с наибольшей пользой для беззаботного девичьего естества.

Часы на башне проездных ворот заскрипели и тягучим звоном отметили два часа пополудни. Из-за дверей караулки, позевывая, выбрались стражники, которые запускали Лука и Негу в город. Их раздраженные сменщики, которых было втрое больше против обычного, к счастью, не обратили никакого внимания на порознь выходивших из города двух девчонок с хозяйственными корзинами в простеньких льняных платках, одна из которых не так давно ревела, скорее всего, из-за устроенной хозяйкой взбучки, да молодого паренька с мешком, из которого торчали косовицы и серпы на продажу и какое-то тряпье на выброс. «Успели», — подумал Лук и взял за руку Лалу, судя по всему едва стоявшую на ногах.

— Реветь можешь сколько угодно, но от меня не отставай. Через час, если не раньше, тут сотня ловчих будет тебя искать. Потом, может быть, и до нас доберутся, но сначала до тебя. Если что, ты моя сестра. Поняла? Нет? Тогда лучше не говори ничего. Притворись немой. Сможешь?

Девчонка судорожно закивала, и слезы снова слепили ее рыжие ресницы.



— Вот ведь… — вздохнул Лук, зажмурился, снова задрожал, вспомнив то, что произошло во дворе кузнеца, и потянул Лалу вслед за успевшей отдалиться Негой.

До конца ярмарки оставалось два с половиной дня, но, словно предчувствуя ее окончание, и продавцы, и покупатели лишь усиливали торговый раж, выражавшийся во взаимной ругани, неуемном бахвальстве, крике, ударах по рукам, звоне монет и во всем том, без чего ярмарка — не ярмарка. Солнце понемногу клонилось к западу, отчего блестящая истаивающая с утра зеленым Хапа теперь казалась тяжелой и бескрайней серой лентой. Хотя край у нее имелся, отмечая неровной линией противоположный берег реки. Но народ мало обращал внимания на окутанный дымкой Дикий лес, куда как интереснее было рассматривать корабли и кораблики, облепившие пристань и даже тыкающиеся носами в известковый берег, во временные, наскоро сколоченные мостки и друг в друга, выстраиваясь нос к корме едва ли не до поднимающейся из воды северной башни Хилана. В ноздри шибало запахом рыбы и тины, под ногами хрустели раковины, тут же попыхивали жаром коптильни, на которых приобретали неповторимый вкус тушки свежевыловленного сома. И здесь же продолжалась торговля всем подряд: и одеждой, и кожей, и веревками, и сладостями, и горшками, и птицей, и еще чем-то. Что уж говорить о коробейниках со всякой мелочью, если тут же топтался сонм брадобреев, которые чуть ли не посредине толпы готовы были каждого избавить от бороды, и шевелюры, и бородавок, и вросших ногтей? А уж как шкварчали пирожки на жаровне у слободских пекарей! В другое время Лук бы захлебнулся слюной, теперь же он с трудом сдерживал тошноту. С раздражением парень оглянулся на Лалу, которая тащилась за ним с отрешенным видом приговоренной к казни, и снова едва не столкнулся с Харасом.

И пяти минут не прошло, как тот мелькнул у ворот Хилана в привычной рубахе и портах, и вот уже он оказался одет в какую-то потертую, с пятнами смолы куртку, на плече у него висела рыбацкая сеть, а в руке подсыхал черный от воды багор. Харас окинул взглядом заплаканную спутницу Лука, сдвинул на лоб широкополую обвислую шляпу, вздохнул, взял девчонку за руку и потянул за собой к желтым шатрам, которыми заканчивались тянущиеся от самой потешной площади ряды с тканями, одеждой, обувью и не слишком дорогими украшениями, на которые копят медяки целый год почти все хиланские девушки на выданье.

За потрепанным пологом обнаружилась хозяйка заведения — шумная морщинистая старуха в длинном платье-балахоне, волосы которой были собраны в смешную бобышку на самой макушке. За ней среди раскрытых сундуков и развязанных мешков стояли Самана с напряженным лицом и Нега — с испуганным. Едва Лук вслед за Харасом и Лалой вошел внутрь, как старуха прижала палец к губам, после чего, похохатывая щербатым ртом и отпуская едва ли пристойные шуточки на незнакомом Луку языке, принялась создавать стремительный круговорот, который проглотил и Лука, и Лалу, и Негу, и Саману, и Хараса. В душном воздухе тесного шатра начала взлетать одежда, волнительно замелькали обнаженные руки и плечи девушек, но Луку было не до волшебного действа. Уже через полминуты он сидел на короткой скамье, а Самана втирала ему в голову пахучий состав, посредством которого, а также с помощью сверкающего отличной сталью лезвия только что лишился рыжей бороды и усов Харас. Лук и не думал протестовать, но вжикнувшая по кожаному ремню брадобрейским ножом старуха снова приложила палец к губам, после чего обозначила пальцем то место на собственной шее, по которому она полоснет свою белоголовую жертву, если та возразит хоть словом. Лук обреченно закрыл глаза и, безропотно лишаясь белой шевелюры, которой немало гордился, стал смотреть через сомкнутые ресницы на Саману и Негу, которые продолжили наряжаться в какие-то странные, украшенные бисером яркие кофты и юбки, успевая при этом наряжать и Лалу, которая уже настолько смирилась с выпавшей ей судьбой, что вела себя как безвольная кукла, разве только что не падала, когда одна или другая пара рук на мгновение отрывалась от нее.

Прошла минута-другая. Быстрые пальцы старухи мазнули Лука каким-то жгучим составом по бровям, протерли ему голову. Затем на него напялили просмоленную рыбацкую куртку, на голову — широкополую обвислую шляпу, на плечо накинули рыбацкую сеть… И он тут же понял, что и багор, прислоненный к держащему шатер шесту, тоже предстоит нести ему. Харас, без бороды помолодевший лет на пять, тем временем натягивал длинный кафтан, и старуха, которая уже вовсе оставила Лука, водружала его старшему названому брату на голову то ли венок, то ли хитрый головной убор, сплетенный из разноцветных лоскутков и стеблей.

— Зачем это все? — наконец обрел дар речи Лук, морщась от запаха рыбы и подтягивая к себе мешок с серпами, косами и тем, что было заботливо укрыто под ними.

— Молчи, дорогой, — покачала головой старуха и, ударив себя в грудь коричневым кулачком, прошептала: — Я — Арнуми. Когда-то давно, когда твой отец еще немного видел, хотя что может увидеть мужчина, он знавал меня такой красавицей, каких теперь уж и нет. Я потому и трогать ему лицо свое не даю, пусть думает, что я по-прежнему красавица. Хотя, — старуха покосилась на Саману, — чутье ему не изменило. На ощупь искал, а не ошибся. Хорошую хозяйку взял, впрочем, что о том говорить, я ее тоже давно знаю.

— Слушай ее, — шепнула Самана, прошелестев мимо Лука, и взялась за одежду Хараса, подправляя и подшивая что-то прямо на нем.

— Слушай меня, — важно кивнула старуха. — Слушай, только вопросов не задавай. Потом все вопросы. Всему свое время. Сейчас слушай. И делай все. Сейчас я повешу тебе на грудь портовую бирку, и ты пойдешь к пристани. С биркой тебя не остановят, но медную монету все равно отдашь. Есть? Вот. Идешь вниз, забираешь правее. За пристанью свернешь на вторые мостки. По мосткам дойдешь до третьего корабля. Увидишь большой струг длиной в тридцать шагов, шириной в восемь, это он и есть. На носу вырублена конская голова. Это мой кораблик. У меня два таких, второй севернее пристани стоит, разгружают товар, всего неделя свободной торговли, едва успеваем. Значит, увидишь кораблик, поднимаешься на борт, бьешь по руке здоровенного мужика со шрамом через все лицо, как будто знаешь его все свои шестнадцать лет, и вместе с ним сбрасываешь мостки. Мужика Нигнасом зовут, если что. Брат он мой, не думай ничего. А хочешь — думай, мне плюнуть и растереть, что ты думаешь. Главное, не забудь ничего. Иди не оглядывайся, а твои за тобой пойдут, в двадцати шагах. Тебя чего, тухлой рыбой накормили? Ты слышишь меня или нет? Понял, что я сказала?

— Мои — это кто? — обернулся, словно очнувшись, Лук.

За его спиной уже стояли Нега, Самана, Лала и Харас, наряженные так, словно собрались на деревенскую свадьбу. И если Нега и Самана просто не походили сами на себя, спрятав волосы под гиенскими платками, украсив платья кружевами и лентами, да еще и нарумянив щеки и вычернив брови, то Лала и Харас как раз именно невестой и женихом и казались. Тем более что заплаканное лицо девчонки не могла скрыть даже сплетенная из серебряных нитей сетка.

— Свадьба, — довольно кивнула старуха. — Настоящая гиенская свадьба, разве только на вольный лад. Я уж и музыкантов позвала, они пока в соседнем шатре серебро твоего отца пропивают. Тебя хотели женихом делать, да больно уж молод ты мне показался и мрачен, словно барашек перед жаровней, зато братец твой в самый раз. И по масти к невесте подходит. А что. — Старуха развернулась к Харасу и уперла в бока кулаки. — Слышь, парень? Может, и в самом деле тебя обженить? Я не только трактир держу и торгую, я еще и сваха, каких поискать!

— Да как-то не ко времени… — покраснел Харас и бросил быстрый взгляд на Лалу.

— Не гони лошадей, Арнуми, — вздохнула Самана. — Не видишь, девчонка не в себе. А то ведь грохнется в обморок, на себе придется тащить.

— Ну ладно, — кивнула старуха, состроила очередную гримасу и снова повернулась к Луку. — Ты рот-то закрой, дитятко. Без свадьбы никак. По-другому на пристань вам не попасть. Портовая бирка у меня одна, а без нее стражники как клещи вопьются. Тем более кто-то наозоровал у главных рядов со щитами кланов, ловчие уж все торговые ряды запрудили, и стражников теперь во всяком дозоре четверо вместо двух, да еще и на мостках добавились. Я смотрю, у тебя не один медяк, так имей в виду: подставят шлем — не скупись. Так что свободный проход — только если свадьба или похороны. Но с похоронами частить не следует. Разве только зараза какая на хиланской ярмарке начнется? Хотя, — старуха вдруг помрачнела, — чую беду я, дитятко. Ох чую. Но не теперь. Вскорости.


Музыканты и в самом деле коротали время в соседнем шатре. Едва Лук вышел в суету ярмарки, старуха высунула голову наружу, ловко свистнула через щербину в зубах. Тут же из-за полога вывалили сразу с полдюжины изрядно хмельных игрунов: один с узким и длинным хурнайским барабаном, один с бубном, трое с затейливыми гиенскими дудками, да еще один с хомутом на плечах, на котором висело с десяток колокольцев и просто каких-то звонких железок. Лук успел отойти ровно на двадцать шагов, как музыканты нестройно грянули какую-то мелодию, причем страдалец в хомуте вплел в нее пьяный голос, и свадебная процессия двинулась к пристани, до которой всего-то и надо было пройти сотню шагов меж торговых рядов, миновать будку стражи да спуститься с высокого берега по старательно подновленной деревянной лестнице.

У ее начала маялись четверо стражников, один из них позвякивал деревянным ларцом для сбора монет у поднимающихся с пристани и возвращающихся на нее, а второй вешал им на шею бирки вроде той, что болталась и на шее Лука. Еще двое зевали и переминались с ноги на ногу, полируя длинные рукояти секир. На Лука никто не обратил внимания: обслужили не глядя. Один стражник приподнял с его лысой головы обвислую шляпу, второй стянул бирку и передал ее первому, тот вернул шляпу на место, после чего второй подставил ларец под монету и расплылся в улыбке, смотря Луку за спину. Парень спустился на пару ступеней, оглянулся и сам не сдержал неловкой улыбки. Свадьба и в самом деле выглядела как настоящее празднество. Музыканты за сотню шагов успели сыграться и слегка протрезветь, молодые, как и положено, выглядели испуганно и скованно, зато Самана и Нега если кого и напоминали, то щедрых подружек невесты. В руках у первой был объемистый мех с вином, а у другой ковш, в который она набирала хмельного напитка и одаривала всякого. Так что к лестнице процессия явно должна была увеличиться числом празднующих раз в пять.

Лук поправил мешок на плече, сеть, перехватил багор и зашагал вниз по лестнице, понимая только одно — жизнь его претерпевает крутой поворот. Оставалось только узнать, что затеял Курант, где он сам и из-за чего происходит то, что происходит? Неужели из-за его шалости возле столба со щитами? Так отчего было не собрать повозку да не отправиться обычным путем по городам и деревенькам Хилана? Никто ведь не видел, что глаз нарисовал именно Лук? Или все дело в явлении черного сиуна? Лук попытался вспомнить, как выглядел сиун, ведь мелькнуло перед ним что-то похожее на лицо, но некстати вспомнил произошедшее в доме кузнеца и едва не оступился. О чем он тогда думал, когда не только узнал убийц матери, но и минутами позже увидел, как один из них грабит дом кузнеца, уводит его дочь. Ни о чем. Он вышел из-под навеса, когда ловчий уже спустился с лестницы. Мгновение стоял, не зная, как окликнуть воина, который как раз перешагивал через труп, но окликать не пришлось. Лала, увидев мертвого отца, завизжала еще громче, захрипела, забилась в истерике, а ловчий сбросил с плеча мешок, замахнулся, чтобы отвесить ей затрещину, но заметил Лука и все понял. Или не все, потому что разглядел блеск отполированного клинка и расплылся в улыбке, верно рассчитывая вернуть заказчику дорогой меч. Отшвырнул в сторону девчонку, выдернул из ножен свой клинок, но ударить не успел. Метнувшийся к нему парень вдруг исчез из-под удара, возник справа, шею засаднило, и двор кузнеца поплыл от ветерана-ловчего куда-то в сторону и вверх. Что же случилось потом? Почему все последующее Лук помнил так, словно смотрел чужими глазами на чужие руки? Чужие руки перехватили длинную, удивительно удобную рукоять меча, сделали два быстрых движения и лишили хрипящего воина ушей.

— Что ты делаешь? — испуганным голосом пролепетала за спиной Нега, но руки, уже не чужие, а собственные руки Лука подняли трофеи с окровавленных ступеней и насадили их на крюк, на который еще недавно лучший кузнец Хилана вешал железные щипцы. — Что ты делаешь? — повторила сквозь чуть слышный вой Лалы Нега.

— Я знаю, — сказал тогда Лук, прежде чем понять, что те чужие руки тоже принадлежали ему, и прежде чем изогнуться в приступе рвоты над деревянной кадушкой. — Я знаю, что все убитые в Харкисе были лишены ушей. И моя мать тоже. Так надо, Нега.


— А ну-ка, малец, посторонись! — услышал Лук знакомый голос, отшатнулся в сторону, но вроде бы остался неузнанным. Крепкий кессарец, который не так давно проиграл ему серебряный, скользнул взглядом по лицу парня, но взгляд его остался равнодушным. За кессарцем несколько слуг тащили какие-то мешки и закутанные в ткань ящики. Среди теснившихся у пристани кораблей Лук разглядел крутобортое судно из Хурная, на мачте которого был укреплен темно-синий щит с изображением руки, но музыканты играли уже на ступенях, и он тоже поспешил свернуть на дорожку, ведущую с пристани. У вторых мостков, которые скрипели под ногами свежими досками, снова стоял стражник, но и он смотрел не на Лука, а на свадебную процессию, хотя шлем держал перед собой так, как следовало. Лук звякнул последним медяком и, постукивая о доски багром, подошел к низкому, но довольно большому кораблю, нос которого и в самом деле был выполнен в виде конской головы. Струг был заполнен мешками, ящиками и бочками, возле которых возились не менее десятка крепких вольных, но прямо у борта Лука ждал высокий и худой мужик с растрепанными седыми волосами и тонким шрамом, тянущимся от середины лба до правого уголка рта. Не говоря ни слова, он бросил на мостки короткий трап, поймал Лука за руку, затащил его на судно и ощутимо приложил ладонью по затылку, пробурчав что-то вроде «умрешь, пока дождешься». Лук оглянулся, увидел, что Нега уже потчует вином последнего стражника, и скинул с плеча тяжелый мешок. Музыка смолкла, музыканты отправились вверх по лестнице, а четверка празднующих оказалась на борту.


— Уходим, Нигнас, — бросил Харас, не выпуская из ладони руки вовсе потерявшейся Лалы, и мужик тут же махнул рукой, крепкие ребятки подскочили к бортам, уперлись длинными веслами в дно реки, и тяжелый корабль начал медленно отходить от пристани.

— Подождите! — Лук растерянно посмотрел на Саману. — А где же Курант? И куда мы?

— Там, — махнула Самана в сторону натянутого у кормы тента. — С той стороны.

Она не успела договорить, а Лук уже пошел вдоль борта, обходя гребцов, которые начали прилаживать на место весла, не до конца уложенный груз, готовясь увидеть что-то страшное. Страшное он и увидел. Курант, издавая отчетливый трупный запах, лежал на носилках, закутанный в полосы какой-то серой ткани, и на глазах у него темнели большие хиланские медяки.

— Как же это… — осел на соседнюю скамью Лук.

— Не сказала, что ли? — шевельнулись губы «мертвеца», заставив Лука тут же захлебнуться то ли слезами, то ли истеричным смехом.

— Случая не было, — сказала Самана, присев рядом с Луком и обняв его за плечи. — Неге сказала, а ему нет.

— Где она? — едва открывая рот, спросил старик.

— Здесь, — бросила девчонка, садясь рядом с Луком с другой стороны. — А Харас на носу. Пришлось прихватить с собой еще кое-кого. Девчонку одну, мою ровесницу. Лала ее зовут.

— Еще одна дочка? — спросил Курант после паузы.

— Не знаю, — вздохнула Самана.

— Ты не удивляйся, Луккай, — шевельнул старик одними губами. — Я тут вроде как мертвый, но, пока струг от пристани и хиланских стен хотя бы на половину лиги не отойдет, надо полежать. Так надоела эта вонь, сбросить бы тряпки, но придется пока потерпеть. Мало ли, зоркий глаз на стенах найдется, да и вдруг разминуться придется с хиланским кораблем? Так что побуду пока покойником. Нет, нашел бы как на кораблик попасть, но слепцу остаться незаметным можно только в виде мертвеца. Положил монетки на глаза, и вот уже ты вроде как с глазами. Как будто с глазами.

— Что случилось? — наконец обрел способность говорить Лук. — Мы бежим? Из-за меня?

— Никто не слышит? — спросил старик, прислушиваясь к начинающему раздаваться размеренному скрипу весел и плеску воды.

— Все там, — ответила Самана. — Гребцы на веслах, разворачивают струг. Нигнас ставит мачту. Ждет попутного ветра к своему берегу. Харас с новенькой у носа пока.

— С новенькой… — с досадой дернул подбородком Курант. — Ладно. О новенькой после. Да, парень. Мы бежим. Но не из-за тебя. Из-за меня. Ведь это я взял тебя в повозку десять лет назад? Значит, из-за меня. Скажешь, из-за прошлого иши, который приказал уничтожить клан Сакува? А разве он сам выдумал такое? Разве может человек в здравом уме сам измыслить что-то похожее? Или не выходцы из клана Сакува были его лучшими воинами? Да и что там было народу в твоем клане? Под тысячу человек Сакува в городе, да пару тысяч приблудных в ближайших поселках? А ведь их тоже истребили. До одного. Вот только уши деревенским не отрезали. Но жгли в одном костре. Весь лес извели вокруг Харкиса. Черный дым несколько дней стоял столбом. Так из-за кого это все?

— Так сложилось, получается? — прошептал Лук.

— Пока еще не сложилось, — закашлялся Курант. — Но сложится что-нибудь. Всегда верь собственному чутью. Или моему чутью, пока ты со мной. Ты думаешь, я за пару часов все это устроил? Нет, парень, я готовился к этому долгие годы. В каждом городе, в котором нам приходилось ставить шатер, я знал, куда буду бежать или как буду сражаться. И ты должен в каждую секунду жизни знать, куда бежать или как сражаться.

— Отсюда разве убежишь? — посмотрел Лук на тяжелую гладь реки.

— Да, — чуть заметно кивнул Курант, тяжело вздохнул. — Бывает и так. Но так и бежать не всегда нужно. А сегодня нужно было. Но заметь, не потому, что труппа старика Куранта не всегда следовала законам иши. Совесть моя чиста, потому как, если вокруг царит бесстыдство, только поперек него и можно совесть сберечь. И твоя совесть чиста должна быть, нечего тебе стыдиться, парень. Ни одного слабого ты не обидел, ни одного бедного не обокрал. Да и ни один теканец, если не совершил какой мерзости, не пострадал от нас. Да и от тех мало что удалось отщипнуть. Нет, дело в другом. Всегда жарко было, а тут вдруг припекло так, что стало невмочь. Хотя тот глаз, что ты намалевал на белом хиланском щите, конечно, не ко времени появился. Выпороть бы тебя за это, но не в щите дело. Или не только в нем.

— А в чем? — спросил Лук. — В сиуне?

— Что ты знаешь о Салпе? — спросил Курант вместо ответа после недолгой паузы, во время которой Лук успел поднять голову к красному небу и разглядеть чаек, носящихся над мачтой.

— О Салпе? — удивился Лук. — Ну… то, что ты рассказывал. То, что все знают. Салпа — это весь мир. Салпа — это все сущее. Вокруг Салпы Пустота. Священная Пустота. Она таится за багровыми стенами, которые смыкаются у нас над головой, поэтому и небо над нами… красноватое. Пустота следит за людьми Салпы. Если они нарушают ее законы, тогда начинается Пагуба. Страшная, но очистительная. Из-за багровых стен выходят слуги Пустоты и убивают всех, кто не спрятался в крепостях или не закрылся в оплотах. Но того, кто нарушил ее законы, они убивают в любом случае, куда бы тот ни прятался. Говорят, что так надо, потому что и селянин раз в год перепахивает поле, чтобы оно давало урожай. Чтобы земля дышала. Так?

— Все так, — пробормотал Курант. — Или кажется таким. Хотя я бы кое-что уточнил. Да, я в молодости не шелестел свитками, а теперь что толку шелестеть, если глаз нет. Это ты, парень, под глаз всякую бумажку тащишь, пусть даже на ней какая похабщина начерчена. Но кое-что мне рассказывали. И мудрецы Парнса в том числе. И теперь пришла пора рассказать кое-что и тебе, и Неге заодно, слышу, как она в твое плечо сопит, слышу, а то ведь не успею. Не дергайся, Самана, жив я пока. Я насчет очистительной Пагубы. Чушь это. Никакая она не очистительная. Пагуба, она и есть Пагуба. Смерть и горе для всех. При чем тут законы, если то ее не бывало по двести — триста лет, а то приходила чуть ли не через полвека? Мудрецы говорили, что, если Текан в крови и смуте, если мор идет по селам, а резня по городам, никакая Пагуба не придет. Но если все хорошо, если много детей в семьях, если благоденствие поит землю, готовься. Она тут как тут.

— Что это значит? — не понял Лук.

— Для кого-то ничего, — шевельнул бровями Курант. — А для кого-то — многое. Я из дальних краев, мой дорогой Луккай. Кое-что, чем мне приходилось заниматься в годы моей молодости, я предпочел бы забыть. Вас от подобного мне удалось уберечь. Но что было, то было. Мой город, который лежит далеко на западе, почти в двух тысячах лиг от Хилана, единственный город Текана, из которого виден предел Салпы. Да-да, та самая багровая стена, о которой ты говорил. Она близка. Перегораживает горную долину, из которой вытекает вполне себе обыкновенная речка с вкусной водой, стоит над горами. Я из Сакхара. Это город и земли клана Хара. Сакхар — маленький город. Меньше твоего Харкиса. Считай, что это замок с шестью башнями. Все население — воины клана, их жены и дети. Человек двести. Иногда меньше. Слишком близка багровая стена. Когда наступает Пагуба, мало кто успевает спрятаться. Укрыться. Да и те, кто укрылся, не могут быть уверены в собственной безопасности. Всякая Пагуба длится когда месяц, когда полгода, но слуги Пустоты, только вступая в пределы Салпы, слишком голодны. Поэтому клан Хара — маленький.

— Клан Хара — это же клан Смерти? — вымолвил Лук.

— Он самый, — вздохнул Курант. — Тот, который под багровым щитом. Так вот, Луккай. К чему я все это говорю. В окрестностях Сакхара есть один дозор. На дороге. Обычный дозор — будка, оплот с дверцей, пара скамей, стол, отхожее место. Вокруг предгорья, камни, кусты, узкая речушка. Народу почти нет. Но есть одна тонкость. Дорога, на которой стоит дозор, ведет к багровой стене. Идет вдоль речки и скрывается за ней. Старая дорога. Камень на ней почти весь раскрошился, но дорога остается дорогой. Поверь мне.

— То есть, — поднял брови Лук, — выходит, что это дорога из Пустоты? Или в Пустоту?

— В священную Пустоту! — закашлялся тихим смешком Курант. — А ты думал, что Салпа обрывается за своими пределами в пропасть, в которой кишат слуги Пустоты? А не задумывался, какая же это Пустота, если в ней что-то имеется? Отчего же тогда ветер иногда дует с ее стороны? И откуда берутся тучи, которые приползают с запада? Да я больше чем уверен, что на всяком краю Салпы имеется точно такая же стена, и нигде она не служит пределом сущего! Пределом Салпы — может быть, но не пределом сущего!

Курант замолчал. Лук покосился на Саману, на Негу. Самана сидела, опустив голову, слабый речной ветер шевелил ее кудри. Нега уткнулась носом ему в плечо, замерла, почти не дышала. Струг уже развернулся и под мерный плеск весел удалялся прочь от теканского берега. Башни Хилана еще, казалось, упирались в небо, но и корабли у пристани, и шатры на кромке берега, и полоса лестницы уменьшались с каждым гребком. Лук посмотрел вверх. Небо было безоблачным и накрывало Салпу красноватым ясным куполом. Солнце, которое нависло над водяной ярмаркой, сияло бордовым размытым пятном. Лук прижал руку к груди, нащупал глинку.

— Вместе со мной на том посту стоял один старик, — продолжил Курант. — Он не казался слишком уж старым. Невысокий, плотный, но не толстый, с черными глазами, в которых не было ни капли старости. Лысый, со шрамом на голове в виде креста. Теперь-то его уж, наверное, нет в живых. Но тогда старик был бодр, ничем не слабее меня. По слухам, он пережил последнюю Пагубу. И даже пережил ее как раз на этом посту. Укрылся в оплоте. Его звали Хара.

— Так же, как и клан? — удивился Лук.

— Да, — пустил смешок Курант. — Так совпало. А может, он сам выбрал себе такое имя. Говорили, что после последней Пагубы в Сакхаре уцелело полсотни человек, а когда я родился, из них уже оставался один Хара. Что бы я ни говорил, он встречал с усмешкой. Иногда мне казалось, что он знает что-то такое, чего мне не узнать никогда. Иногда мне казалось, что он знает все. А иногда я смотрел в его черные глаза и думал, что падаю в пропасть. Однажды я спросил его о Пустоте. Я спросил его о дороге, о реке, о багровой стене. Я часто спрашивал его об этом, но ответил он мне только однажды. Он снял с костра котелок, выплеснул из него кипяток, перевернул и накрыл им ползущего по дороге муравья. Вот, сказал Хара, под этим горшком маленькая Салпа. Для муравья. И мы такие же муравьи. Он сказал, что настоящая Салпа не имеет ни стен, ни пределов. И еще он сказал, что Пустота — это тот, кто накрыл нас котелком.

Лук снова посмотрел на небо, на берег. Солнце уже коснулось мутным краем горизонта.

— Зачем? — спросил он Куранта.

— Хара мне не ответил, — проговорил старик. — Но он знал ответ. Я уверен. Но зато он сказал, что ничего не происходит просто так. И если я увижу что-то, что покажется мне необъяснимым или таинственным, я должен срочно менять свою жизнь.

— Почему? — нахмурился Лук.

— Потому что овца видит пастуха круглый год с посохом, — объяснил старик. — Но если она увидит, что у него в руке что-то блестит, что-то длинное и острое, она не должна удивляться, а должна бежать.

— Ну, — пожал плечами Лук, — возможно, длинное и острое предназначается другой овце?

— Каждая из них надеется на это, — рассмеялся Курант. — Но лучше не рисковать. Хотя все овцы кончают одинаково. Правда, возможно, что длинное и блестящее — ножницы, а не нож. Самана, как там вокруг?

— Вставай, — отозвалась женщина.

Старик поднял здоровую руку, снял с глаз медяки, медленно сел, начал срывать с тела вонючие тряпки. Под его телом оказался старый меч, который старик не обнажал при названом сыне ни разу. Но Лук не смотрел на меч. Он почувствовал холод, который пополз по его спине. Только что, пока Курант лежал перед ним с монетами в глазницах, отец казался ему зрячим. И вот он снова оказался слепцом.

— Однажды мне явился сиун, — продолжил старик рассказ. — По сравнению с тем сиуном этот черный сиун просто симпатяга, с которым можно хлебнуть вина. Я был уже умелым воином, если не лучшим в клане, кое-что повидал, вышел в дозор и сидел у костра. Хара спал, где-то вдалеке лаяли лисы, шумела на камнях речка. И вдруг костер погас. Не погас, словно задутый ветром или залитый дождем, а так, как гаснет масляная лампа, когда хозяйка прикручивает фитиль. Но темнее не стало. Наоборот, все вокруг словно озарилось бледным светом. Я пригляделся и заметил, что напротив меня сидит вроде бы человек, а вроде бы и нет. Он словно был вылеплен из студня. Я сразу понял, что это сиун Сакхара. Сиун клана Смерти мог быть только таким. Я мог различить каждую кость в его теле, кроме тех, что были прикрыты лохмотьями, как мне показалось, савана. В нос ударил запах тлена. Точно такой, как от этих тряпок. Я тогда очень перепугался, хотя вроде бы считал себя смельчаком. И вот, чтобы побороть страх, я спросил… это существо — что там? Ткнул пальцем в сторону багровой стены и спросил — что там? И оно ответило мне. Ответило, не издав ни звука, но я услышал его ответ. Оно сказало: сходи и посмотри. Я прикрою тебя.

— Неужели никто не делал этого до тебя? — воскликнул Лук. — Я бы уж, наверное, еще мальчишкой отправился к краю Салпы.

— Делали, — кивнул Курант. — Но мало кто подбирался к пределу Салпы ближе чем на четверть лиги. По ощущениям это примерно похоже на то, что тебя ведут на казнь. Ведут со связанными руками, и ты знаешь, что вырваться не удастся. Это ужас, который бьет в колени и сердце. Если ты думаешь, что те, кто не добирался до стены, возвращались, ты ошибаешься. Они падали замертво. Обычно это были мальчишки, которым всегда кажется, что им все по плечу. Они падали и истлевали на виду у их родителей, которые не могли даже добраться до их тел. Но я не был мальчишкой, к тому же не знал еще, что сиуну верить нельзя. Никому верить нельзя, но сиуну нельзя верить ни в чем. Впрочем, иногда нельзя верить даже самому себе.

— И мне тоже? — вдруг подала голос Самана.

— Ты часть меня, — вздохнул Курант. — И Харас часть меня, и Нега, и Луккай. Потому Луккай и устроил это озорство, что и я на его месте и в его возрасте устроил бы. Ну да ладно. Вернемся к тому страшному дню. Тогда еще я верил во всякие чудеса. Тем более что старики в городе говорили, что наш дозор не просто так стоит на пустой дороге, которая никуда не ведет. Говорили, что иногда, раз в сто лет или реже, из стены выходят не только те слуги Пустоты, которые умывают весь Текан кровью, но и ее ловчие, что идут в Салпу, чтобы выполнить какие-то важные повеления Пустоты. Останавливаются у дозора, называют свои имена, пьют воду из кувшина, который стоит там всегда, и торопят коней мимо башен Сакхара на восток. Я подумал, что, возможно, Пустоте нужны воины? Ну раз они у нее есть, откуда-то ведь они берутся? Подумал, что и сиун, который появился у моего костра, ее посланник. Я встал и пошел к стене.

— И что же дальше? — стиснула тонкими пальцами плечо Лука Нега, потому что старик вдруг замолчал и поднял ладони, ощупывая глазницы.

— Я дошел, — пробормотал он после долгой паузы. — Ночь по-прежнему казалась мне светлой. И никакого ужаса я не чувствовал, хотя кости несчастных смельчаков хрустели у меня под ногами. Я подошел почти вплотную. Эта багровая стена вблизи напоминала взметнувшийся до неба пласт кровяного тумана. Я протянул руку, коснулся его, и на коже остались красные капли. «Ну же, — раздался в ушах у меня голос. — Еще один шаг! Постарайся! Я обещаю, что твои глаза увидят нечто незабываемое!»

— Ну! — прервал следующую паузу Лук.

— Я не смог, — вздохнул старик. — Я мог протягивать руки, я мог дышать, смотреть, но я не мог сделать этот последний шаг. Что-то удерживало меня. Что-то такое, что было сильнее и моей храбрости, и моей выносливости, и силы. И еще я почувствовал, что еще немного, и ужас вернется, и я не смогу вернуться к костру. И я развернулся. Но сиун…

Старик закрыл глазницы ладонями, тяжело вздохнул.



— Сиун завыл, как зимний ветер в трубе. Он взревел, что его обещание — это не просто слова и что мои глаза все равно увидят то, что таится за стеной. И он вырвал их у меня.

— Как же… — прижала к губам ладонь Самана, и Лук понял, что и ей старик рассказывает эту историю впервые.

— Не знаю, — пробормотал Курант. — Я вдруг понял, что смотрю сам на себя, но у меня, у того, на которого я смотрю, нет глаз. Вместо них кровавые ямы. Затем я, второй я, который мог видеть, повернулся к стене и сделал тот самый последний шаг. А потом все погрузилось во тьму. Я пришел в себя через несколько дней. Хара сказал, что проснулся от того, что я, весь в крови, хрипел и ползал вокруг костра. Он не поверил мне. Или сделал вид, что не поверил. Тогда я еще не мог различать по голосу: лжет человек или говорит правду.

Самана заплакала. Нега вовсе зарылась лицом в рукав грязной рыбацкой куртки Лука. А Курант вдруг рассмеялся:

— Знаете, что оказалось самым трудным слепому молодому воину, одному из лучших воинов клана Смерти? Лишившись глаз, он лишился возможности плакать. А этого на первых порах ему очень хотелось…


Тот день так и закончился. Темнота упала на воды Хапы, и вся Салпа погрузилась в тишину. Продолжали шуметь весла, но Нигнас так и не поставил парус, потому что ветер снес бы струг в сторону. Хилан превратился в рассыпанную у горизонта пригоршню огней, а на том берегу, к которому правили гребцы, огонь был всего один. Он колыхался неровным язычком, словно предупреждал, что впереди опасный берег Дикого леса, и вольные выгребали против течения, чтобы избежать нежелательной участи его гостей. Но струг оставил огонь слева от себя, справа стали раздаваться крики ночных птиц, запахло чащей, и Лук понял, что корабль вошел в русло Блестянки. Потом Лук уснул.

С утра день пошел как обычно, разве только вместо утренней разминки Курант посоветовал Харасу и Луку сесть на весла и хорошенько размять спины и руки. Гребцы встретили предложение о помощи смехом, но, когда двое, как выразился Нигнас, мальцов показали, на что способны привычные к нагрузкам молодые тела, шутки умолкли. Самана, Нега и начинающая приходить в себя Лала занимались весь день стряпней, освободив от этой обязанности Нигнаса, но, когда вдоль русла Блестянки подул ветер, тот поставил квадратный парус и дал отдых и гребцам, и Харасу, и Луку. Курант позвал сыновей на корму, где перед ним лежали четыре меча. Один, тот, по которому провел когтем сиун, на глазах обращался в прах. Ржавчина съела его за день так, словно он был оставлен на неделю в кислоте. Второй, который Лук получил взамен сломанного, был слегка побитым, но все еще оставался отличным хиланским средним мечом. Он явно не требовал чрезмерных усилий для того, чтобы привести его в порядок. Третий, старый меч Куранта, по-прежнему прятался в украшенных резьбой и стальными кольцами старых деревянных ножнах. Четвертый, которому Палтанас уделил целый год, лежал в стороне. Вряд ли Лук обратил бы на него особое внимание, если бы увидел такое оружие на поясе у какого-нибудь воина. Разве только подивился необычности навершия и скромности гарды.

Курант повернул к Луку незрячее лицо, и тот понял, что старик уже выпытал у Неги обстоятельства посещения дома кузнеца.

— Но ведь ты тоже не просто так направлял повозку по городам Текана, — пробурчал Лук. — Думаешь, я не догадывался, куда ты иногда уходил с Харасом? А твоя левая рука? Наверное, один из воинов оказался не так уж и слаб?

— Не позволяй жажде ослепить тебя, — заметил старик. — Любой жажде. И жажде мести в том числе. Я сейчас не об этом убийстве говорю, хотя мой совет годен на каждый день. Помни, никто не удерживает тебя от битвы с врагом, но все, что ты делаешь после его смерти, должно быть обращено либо на твою безопасность, либо на то, чтобы вырастить ужас в тех твоих врагах, кто еще жив. Главное, чтобы оно не было использовано для утоления мерзости внутри тебя.

— Разве внутри меня есть мерзость? — спросил Лук.

— Мерзость есть в каждом, — вздохнул Курант.

— Я сделал это с тем ловчим, чтобы вырастить ужас в своих врагах, — твердо сказал Лук. — Хотя и не осознавал этого тогда. К счастью, мне удалось легко с ним справиться.

— Все должно быть продумано и подготовлено, — проскрипел старик. — И даже когда твой противник слаб, никогда не рассчитывай на его слабость.

— Слабых противников не бывает, — заметил Харас, который без привычной бороды и в самом деле казался едва расправившим плечи юнцом. — И те ловчие, с которыми нам пришлось разобраться, тоже были не из слабаков. Все десять. Все те, кто оскорбил нас, те, кто убил твоих защитников, Лук. Но последний из них уже что-то почувствовал. Поставил самострел у себя во дворе. Мы сделали свое дело и уже уходили, не потревожив ловушку, но, как выяснилось, воин поленился снять самострел во время дождя. Замок отсырел, и она сработала. Стрела перебила отцу руку в локте. От случайности не убережешься.

— Помнится, ты, — Лук посмотрел на Куранта, — учил нас другому? Случайностей быть не должно?

— Стань скалой, и волны будут разбиваться о твое подножие, — усмехнулся Курант, нащупал ржавый меч и выбросил его за борт. — А ведь этот черный сиун не чужд колдовства и, уж во всяком случае, слывет придурком по собственной воле. Он не ломал твой меч, парень. Он сократил жизнь вот этого меча. Сделал так, что его многолетний запас прочности истратился в мгновение. И меч умер, сломав меч противника. Что ж, забудем о нем, тем более что у нас тут есть кое-что. Как тебе, Харас?

— Пойдет. — Старший брат подхватил клинок. — Приведу в порядок. Займусь уже теперь. Сколько нам еще плыть?

— Часов пять, — провел ладонью по своему мечу Курант.

— Хоть начну, — кивнул Харас. — Эта девчонка нагрузила в мешок к Луку к косам и серпам, считай, что маленькую кузню. А я-то удивлялся, что наш маленький силач пыхтит от натуги. Зато есть что приложить к лезвиям.

— Вот и приложи, — пробормотал Курант, повесил на пояс свой меч, взял в руки творение хиланского кузнеца. — Наслышан я о Палтанасе. Хороший был мастер. Может быть, и лучший в Текане. Те, кто его убил, заслуживают смерти в любом случае, даже если бы они не убивали твою мать, Луккай. Признаюсь, когда я узнал, о ком идет речь, даже и раздумывать не стал, брать или не брать в семью Лалу. Она, правда, должна что-то сказать сама, ведь не несмышленыш какой? Но сейчас речь не о ней.

— О мече что скажешь? — сдвинул брови Лук.

— О мече будет говорить он сам, — заметил Курант. — А о работе мастера кое-что скажу. Ножны выполнены из акации, обтянуты кожей буйвола. Дешевый материал, но не по качеству. Качество как раз выше всех похвал. И обработка хорошая — в воду бросать не стоит, но воды не испугается. Устье ножен оковано сплавом серебра.

Старик поднес ножны к носу, принюхался, даже лизнул их.



— Зачернено, чтобы не пускало блики. Сам меч легкий, чуть легче среднего.

Курант ощупал рукоять, поднял брови.



— Интересная работа, очень интересная. Таких мечей в Текане нет. Что-то мне кажется, что заказчица этого меча из очень дальних краев.

— Откуда? — даже привстал Лук. — Может быть, из-за моря? Хотя нет. Там же тоже стена, я слышал. Может быть, из Холодных песков? Или с Гиблых земель?

— Да, — покачал головой старик. — Небогатый выбор у теканских чужеземцев, чтобы придумать собственную историю. Не знаю откуда. Но повторюсь, таких мечей в Текане нет. Смотри. Привычного навершия у меча не имеется. Зато рукоять длиннее обычной в два раза. Длинные рукояти у мечей клана Тьмы — клана Неку из Ака, и там они тоже чуть изогнуты, но эта еще и расширяется. Немного, но ощутимо. К тому же мечи у Неку имеют кривизну и заточку только с одной стороны, а этот, судя по ножнам, прямой. Рукоять из металла, обтянута кожей сома, сверху заплетена лучшей тесьмой. Хорошо и не ярко. Гарда маленькая, овальная. — Старик продолжал ощупывать меч. — Стальная, но тоже черненая. Да, будущая хозяйка этого меча точно не собиралась красоваться с ним перед строем гвардейцев, конечно, если заказывала меч для себя. Кстати, выше и ниже гарды на рукояти и на клинке кольца из бронзы. Возможно, с добавлением серебра. Так никто в Текане не делает. Но ярлык к мечу теканский.

Старик поймал коричневыми пальцами шнур, на котором висел деревянный, покрытый лаком кругляшок. Ощупал его, повернулся к Харасу:

— Что здесь?

Старший сын наклонился над ярлыком:



— Печать иши. Не урая Хилана, а самого иши, и, судя по всему, настоящая. Здесь написано, что податель сего — свободный всадник Текана.

— Значит, не для себя заказывала, — задумался Курант. — Есть над чем поломать голову. Ты, Луккай, теперь, выходит, вроде настоящего арува? Почти вельможа. Я слышал, что некоторым нищим такой вот ярлык помог превратиться в богатеев.

— Если кто-то из ловчих узнает, что я убил одного из них, этот ярлык позволит мне спокойно жить в Текане? — спросил Лук.

— В Текане спокойно не может жить даже иша, — рассмеялся Курант и положил меч на колени. — И клинок.

Старик медленно вытянул меч из ножен. Харас удивленно присвистнул. Лук задержал дыхание. Клинок был черным. Нет, он был гладким и блестел, отражал поднесенные к его плоскости пальцы старика, но вместе с тем оставался черным.

— Ничего не скажу, — озадаченно пробормотал Курант, отмерил четыре пальца от гарды, положил клинок на ребро ладони, удовлетворенно кивнул, затем взял клинок за острие, попытался его согнуть, отпустил, прислушался, покачал головой. — Ничего не скажу, — повторил с недоумением. — Всегда был уверен, что смогу по звуку определить, что за меч, сколько слоев, какой металл, но тут не скажу ничего.

— Одиннадцать полос, — заговорила Лала, которая встала за спиной Лука. — Середина очень мягкая. Лезвия твердые. Ни один кузнец не выковывал таких лезвий. И еще по четыре слоя с каждой стороны. Твердый — мягкий, твердый — мягкий. Но секрета состава не знаю. Отец, — она проглотила слезы, — сам ковал и учился, ковал и учился. И состав, и порядок, и форма — во всем заказчица его наставляла. Ни за что бы он не согласился следовать указаниям пусть и знатной, но женщины, но она хорошо заплатила. И… она была очень страшной. Когда она приходила, я теряла сознание от страха. Только зря все это…

— Ничего не бывает зря, — не согласился Курант, вдвинул меч в ножны и протянул его Луку. — Держи, но помни: ты за него не платил, значит, есть кто-то, кому ты должен.

— Какой-то женщине, — кивнул Лук. — Да, кажется, какой-то страшной женщине. Но не сиуну же? Что мы будем делать дальше?

Старик поднял незрячее лицо. Лала вздохнула и зашлепала пятками по палубе прочь. Харас поспешил за ней.

— Толк будет из девчонки, — заметил старик. И добавил: — А вот что будет дальше, я пока и сам не знаю. Приглядимся, прислушаемся, принюхаемся. Лошадок и повозку я продал за полцены, реквизит за небольшую плату тот кессарец, что с тобой бился, согласился забрать в Хурнай. На тот случай, если мы выпутаемся из этой беды и снова начнем выступать.

— А разве может быть по-другому? — удивился Лук.

— Может, — кивнул старик. — У нас достаточно денег, чтобы остепениться. На домик где-нибудь на берегу моря хватит. Да и имеются уже у нас домики. Но будет ли нам там спокойно? Ладно, обдумаем еще все. Сегодня к вечеру будем в поселке. Остановимся в трактире у Арнуми. Она сама прибудет после закрытия ярмарки. Постарается что-нибудь разнюхать. Подождем. Если за нас не возьмутся всерьез.

— Из-за щита? — спросил Лук. — Или из-за ловчего, которого я убил? Или из-за меня?

— Из-за всего, — пробормотал Курант и медленно повел вокруг глазами, словно мог разглядеть низкий берег Блестянки, где кудрявились свежей зеленью поля, паслись коровы, овцы, торчали вышки, на каждой из которых маялся едва различимый дозорный, а на другой стороне — полосу леса, который теперь был совсем рядом и подавлял повисшей в кронах непроглядной темнотой. — Из-за всего, — повторил Курант. И добавил: — Но если ты перешел дорогу Далугаешу, то, судя по тому, что я о нем знаю, кому-то из вас смерть, потому как этот ловчий не из тех, с кем можно договориться.

— Я умирать не хочу, — буркнул Лук, оглянулся и поймал взгляд Неги, которая стояла чуть в стороне, у мачты, на которой пыжился квадратный парус. — Так что выбор у Далугаеша незавидный.

— Никто не хочет, — согласился Курант. — Но дело не только в Далугаеше. И он не один у иши ловчий. И не все решается меч в меч. Есть еще и хитрец Данкуй, и упорный, словно гиенская собака, Квен. Но и это не все. Если за тебя возьмутся всерьез, тогда на след встанут воины из клана Смерти. Видишь вышки на берегу вольных?

— Да, — кивнул Лук. — На них дозорные?

— Не только, — вздохнул старик. — На каждой из них стоит котел со смолой. И огонь имеется. Если на земли вольных ступают ловчие, или какая пакость скатывается с далеких гор, или выползает какая-нибудь мерзость из Дикого леса, дозорный разжигает смолу. Ночью открытый огонь виден далеко. Днем — столб дыма. Жизнь в Вольных землях труднее и опаснее, чем жизнь в Текане. За свободу приходится платить.

— Ты хочешь рассказать мне о сторожевых вышках иши? — спросил Лук.

— Да, — кивнул старик. — Они, как и оплоты, разбросаны тут и там. Чаще всего строятся друг над другом. Ты знаешь, что в половину дня, передавая с вышки на вышку зеркалами сигналы, дозорные могут донести вести и повеления иши к самым пределам Текана?

— Я даже когда-то мечтал служить на такой вышке, — усмехнулся Лук.

— Такая же вышка стоит и в Сакхаре, — продолжил Курант. — И если дозорный клана Смерти получает особое повеление иши, глава клана отправляет к правителю своих лучших воинов. Троих лучших воинов. Таких, которые готовы умереть, но выполнить любое задание. И это единственная подать, которую платит ише клан Смерти. Но платит он ее исправно и лучшей монетой.

— Зачем ты мне говоришь об этом? — не понял Лук.

— Чтобы ты знал, — сухо бросил старик и положил меч.

— Ты тоже вставал на след? — спросил Лук Куранта.

— Случалось, — кивнул старик. — Может быть, поэтому жизнь меня и наказала. Но и это не самое страшное. Самое страшное, если Пустота пошлет за тобой своих воинов. Я уже рассказывал об этом. Мои земляки говорили, что такое случается не так уж редко. Трое темных слуг не в обычном, а в человеческом обличье входят в границы Текана и вершат волю Пустоты. Производят маленькую, но ужасную Пагубу. Вроде бы порой она заменяет большую. Может быть, часто.

— Это как же нужно разозлить Пустоту, чтобы она отправила за мною своих слуг? — недоверчиво усмехнулся Лук.

— Десять лет назад ее волей был уничтожен твой клан, — пробормотал Курант. — Или ты думаешь, что это все измыслил предпоследний иша?

— Не знаю, — растерянно пожал плечами Лук.

— Так подумай об этом, — посоветовал Курант.


И последний из клана Сакува думал об этом до позднего вечера. Думал, когда сменил одного из гребцов и управлялся с веслом. Думал, когда струг пристал к деревянной пристани возле большого поселка. Думал, помогая разгружать корабль и отправляясь вместе со спутниками в трактир, где после позднего ужина получил место для сна. Наверное, думал об этом даже во сне. Думал бы и при пробуждении, если бы не приснился ему этот странный человек со смазанным лицом. Но когда сон прошел, когда он открыл глаза и увидел над головой темные балки потолка, втянул ноздрями запах близкого Дикого леса, его мысли наконец стали ясными и определенными.

— Мне нужно уходить, — пробормотал он чуть слышно. — Чтобы увести опасность от близких.



Глава 5

ЭПП



Рука почти не болела. Наоборот, именно после того, как палач гвардии надрезал тонким ножом кожу на правой руке Эппа и одним движением сорвал с предплечья ветерана лоскут шириной в половину пальца и длиной в палец, старшина северной башни почувствовал облегчение. Все-таки он был наказан как воин, а не как какой-нибудь луззи. К тому же рубец от раны должен был стать для него вторым. Двадцать лет назад ловчий Эпп уже был наказан подобным образом, правда, тогда он провинился не на службе, а услышал в трактире что-то неподобающее о ловчих и с разворота, не примериваясь, отправил острослова на заплеванный пол. К сожалению, тот оказался родственником важного вельможи, и за сломанную челюсть пришлось заплатить полоской кожи. Друзья говорили, что Эпп еще легко отделался, зато уж гордился он тем своим шрамом так, как гвардейцы не гордятся золочеными шнурами на дарственных мечах. А вот если бы пришлось отведать плетей, то кроме обретения стыда и позора он вполне мог лишиться и содержания, и должности, а значит, и лелеемой мечты о спокойной старости. Нет уж, лучше расстаться с полоской кожи. Тем более что бывший ловчий прекрасно знал, как снимать боль да какую травку привязать к ране, чтобы через пару дней она подсохла, а в неделю затянулась молодой кожей.

Но даже рана эта, или, как тут же назвал ее Эпп, царапина, ничего не значила по сравнению с тем внезапным и весьма неприятным ощущением, которое нахлынуло на старшину. Ему вдруг показалось, что он находится в доме, который рушится. Нет, и стены еще на месте, и крыша защищает и от дождя, и от солнца, но по штукатурке бегут трещины, балки скрипят, а стекла в крохотных оконцах лопаются и разлетаются осколками. И с кем бы ни говорил Эпп, голос каждого казался ему подобным вот этому самому скрипу прогибающихся балок.

Воевода Квен, который, считай, был его ровесником, а не так уж и давно, десять лет назад, прямым командиром, разговаривал с Эппом дважды. Сначала через час после того, как распорядитель ярмарочной стражи Хилана сорвал голос, визжа под столбом со щитами кланов Текана, а второй раз — на следующий день. Но между этими разговорами произошло столько всего, что хватило бы на год жизни. Во время первого разговора в караулке у проездных ворот Квен больше слушал, чем спрашивал. Он кивнул Эппу на скамью с другой стороны обеденного стола и внимательно выслушал все, что тот мог сказать о происшедшем, иногда задавая точные и короткие вопросы. Так, не перебив ветерана ни словом, когда тот описывал представление в балагане Куранта, он спросил именно о том, о чем Эпп даже не подумал:

— Что бросил в плошку сиун?

— Не монету, — ответил после мгновенного раздумья Эпп. — Звякнуло, конечно, но звякнуло то, что уже лежало в плошке. А так-то… словно черепок от горшка бросил. Тут многие тугие кошельки на пояс вывешивают, а приглядишься — внутри черепки или ракушки.

— Понятно. — Квен словно думал о чем-то своем, глубокая борозда пролегла на его лбу от сдвинутых бровей. — Хотел бы я посмотреть на этот черепок. А как сражался сиун?

— Никак не сражался, — дернул подбородком Эпп. — Поднял меч, провел по нему ногтем. Так провел, словно ноготь у него из железа был. Мне даже показалось, что меч от этого покраснел или небосвод в нем отразился. А потом сиун просто подставил меч под удар этого паренька. Подставил и… подсек, что ли, удар. Но меч тут же бросил.

— И?

Квен встал, скрипнул сапогами, отошел к узкому стрельчатому окну.



— Потом сиун исчез. — Эпп вздохнул, опустил голову. — Непонятно как, но исчез. То ли вовсе растаял, то ли смешался с толпой. Не увидел я, словно глаза мне кто-то отвел.

— Колдовство в Текане запрещено, — пробормотал Квен и, прищурившись, повернулся к Эппу. — Плохо, что ты не заприметил щит с утра. Глядишь, и обошлось бы. А теперь дойдет до иши, хлопот не оберешься. Почему щит не заметил, не спрашиваю. Каждый мог оплошать. Почему снимать сразу не стал, дождался, когда твои сосунки за распорядителем сбегают?

— Не смог, — вовсе опустил голову Эпп и через силу, запинаясь, рассказал о призраке, которого увидел у столба. Описал его одежду, лицо и то, что, не говоря ничего губами, тот будто бы втолкнул свой голос Эппу прямо в голову. «Пусть висит», — сказал. А имени своего вовсе не называл, но имя его точно так же зажглось в башке старшины: «Сиват».

— Ты уверен? — бросил Квен и, прищурившись, несколько секунд рассматривал старшину, затем сел на место, прикрыл на мгновение глаза. — Сейчас иди к палачу, скажи, что воевода приказал отметить тебе руку. Добавь второй шрам на предплечье да надейся, что этим дело и ограничится. А потом возвращайся и вспоминай свои прошлые навыки. Наизнанку выверни этих циркачей, но выясни все, что только можешь. Чую я, что камешек свалился с вершины горы, как бы он не обернулся к подножию лавиной.

Через час Эпп бродил по площади, но, уже подходя к потешному кругу, понял, что время упущено. Самому, что ли, надо было вырывать кожу с собственной руки? Хотя и это бы не помогло. Тот самый здоровяк, что опять кидал с плеча на плечо тяжелые шары, только пожал плечами:

— Нет их, старшина. С час уж как нет. Только отыграли свое, оглянуться никто не успел, а их уже и след простыл. Сначала малые куда-то утопали, за покупками, что ли? Самана куда-то отлучалась. Рыжий тут пробегал. Раза три пробегал. С тележкой в последний раз. А потом Самана прошла по рядам и продала все. Ну барахло куда-то вынесли, наверное, потому как, я когда ходил прицениваться к повозке, там уже не было ничего, да и что там было барахла-то…

Через полчаса Эпп знал о происшедшем во всех возможных подробностях. Все имущество труппы Куранта, исключая шатер, повозку, лошадей со всей сбруей и кухонную утварь, исчезло без следа, как, собственно, и сама труппа. Все прочее Самана в десять минут распродала среди соседей по потехам за полцены, причем снижала и эту цену в два-три раза, стоило кому-то из покупателей начать чесать лоб. Достаточно было сказать, что котел она продала не только вместе с треногой, на которой тот висел, но и вместе с наваристой кашей, за которую не набросила ни медяка. Еще до начала внезапной торговли Харас прикатил телегу, похожую на телегу слободского булочника, загнал ее в шатер, нагрузил на нее что-то и отволок получившийся возок в сторону слободы. Куранта так никто и не видел, да и Самана, едва убрала в кошель последние монеты, со слезами на глазах сунула в пасти проданным лошадкам по куску свежей лепешки и поспешила все туда же, к слободе.

Эпп прошел пару сотен шагов в сторону слободы, вышел, как и ожидал, на возничий круг, откуда уходили набитые покупками возы и телеги во все концы Текана и где они же разгружались и царил шум, гам и неразбериха, поговорил с сонными стражниками и в уже раздраженном состоянии добрался до булочника. Тот сначала не мог понять, чего от него хочет старшина с пятном крови на рукаве, потом перепугался, признался, что давал за монету рыжему на час тележку, которую ему через час тот и вернул. Да и чего было не дать, парень с уважением, еще с неделю назад начал покупать выпечку и ни у кого, кроме него, не брал. А уж как ловок под балаганом своим… Эпп истребовал у булочника монету, с удивлением убедился, что за ничтожную услугу Харас рассчитался серебром, и понял, что сиун сиуном, а смотреть-то надо было на курантовских выкормышей, а не на их представление. Да и на самого Куранта в том числе.

С этими мыслями Эпп и отправился обратно к столбу, на котором среди прочих щитов вновь сиял белизной щит клана Паркуи — клана Чистых. У столба переминались с ноги на ногу двое его подопечных, о которых он уже и забыл совсем.

— Как вас там? — скрипнул зубами старшина, борясь с желанием надавать затрещин и одному, и другому.

— Хап… Хаппар, — услышал он в ответ.

— Хап и Хаппар, — медленно произнес Эпп и показал на рукав нательницы, на котором темнело кровавое пятно, — вам когда-нибудь снимали кожу с руки?

Стражники онемели.



— Хотите такую же метку? — плюнул под ноги Эпп.

— Нет, — хором вымолвили юнцы, посерев лицами.

— В таком случае, — Эпп зловеще прищурился, — вы сию секунду бежите в казарму, сбрасываете ваши доспехи, надеваете обычную одежду и идете по торговым рядам, да не с довольными рожами стражей иши, а с медяками. Можете хоть обожраться сладостями, но чтобы к утру я знал все о Куранте и его артистах, все слухи о щите, о сиуне и о Сивате.

— О ком? — снова одновременно переспросили юнцы.

— О призраке, — добавил им бледности в лица Эпп. — Имя ему Сиват. Выглядит босяком, весь в рванье, но в глаза ему посмотришь — и кажется, что на тебя смотрит сам иша. Шляпа у него еще как у угольщиков из-под Ламена из клана Огня. С полями. И глаза. Как у лошади глаза. Огромные и влажные. Да, и прислушайтесь к слухам, прислушайтесь. Меня все интересует, любая чушь. И чем чуднее, тем больше интересует. Понятно?

«Понятно», — закивали остолопы и в самом деле бросились выполнять приказание бегом. Эпп только вздохнул, надо было ведь еще и запомнить, что высокий и смуглый здоровяк — Хап, а кучерявый суетливый коротышка с вечной улыбкой, от которой, правда, теперь и следа не осталось, — Хаппар. На лбах у них написать, что ли?


К позднему вечеру, когда солнце сползло за горизонт и над ярмаркой загремели, засверкали фейерверки, Эпп почувствовал усталость. Болели ноги, постукивало в затылке, да и все сильнее саднила рука. Выяснить ничего не удалось, но вывод напрашивался сам собой — по той или иной причине Курант вместе со всем своим семейством растворился без следа. Как тот же сиун. Понятно, что слепец сиуном не был, но вот куда он делся, Эпп ответить не мог. У пристани стояла охрана, которая вроде бы глядела во все глаза и ни слепого, и никого другого, описанного Эппом, не видела. Что касалось трех главных трактов от Хилана — на север, на запад и на восток, так чтобы их прочесать да вычесать, все ловчие иши могли потребоваться. Нет, нужно было думать головой, а вот голова-то как раз хотела покоя.

Эпп раздраженно потер виски и, решив было отправиться домой и хорошенько выспаться, неожиданно развернулся и вновь потопал к слободке. В маленьком домике, которым заканчивалась прибрежная слободская улица, жил старик Халуган. Эпп не был уверен, что старик жив, считай, с полгода к нему не заглядывал. Но именно теперь старшине нужен был кто-то, кто не только мудрее самого Эппа, но и кому не нужно было думать о должностях и правилах, бояться храмовников из-за выскочившего неуместного словца, да и вообще которого особенно не интересовало и не беспокоило уже ничего. Тем более что кто, как не Халуган, который был немолод уже во время прихода Эппа в ловчие, учил того уму-разуму? Их было десять человек, десять бездомных мальчишек, подобранных на улицах Хилана. Тогдашний иша повелел сделать их ловчими, из пятерых ловчие действительно вышли. Но десять лет назад из пятерых в живых остался один Эпп. Сакува, которые по собственной дурости открыли ворота смотрителю, сражались как звери. Немало гвардейцев погибло оттого, что, убивая стариков и женщин, не сразу обращали внимание на детей, которые бросались с ножами им под ноги. То был страшный день. После него у Эппа иногда стало побаливать сердце. А когда-то он был самым крепким и быстрым среди всех. Тот же Халуган, из которого было невозможно вытянуть хоть одно доброе слово, сквозь зубы иногда бурчал вполголоса: молодец, сучий потрох, чтоб я так жил, как ты растешь. Одно подпортило детство Эппа: сынки вельмож, выходцы из арува, ненавидели безродных и при каждой возможности норовили их поддеть, пнуть, ударить. В свою очередь безродные не оставались в долгу. Сколько раз Эпп схватывался с тем же Квеном, барахтался с ним в пыли, молотил его кулаками по физиономии и сам получал от него по скулам, пока Халуган не плескал на сведенцев холодной водой. Хотя надо заметить, что Квен был единственным, кто иногда, нечасто, брал вверх над Эппом, и уж точно единственным, кто ни разу не пожаловался на строптивого сверстника.

Почти миновав торговые ряды, Эпп вдруг спохватился и на тот самый, отнятый у булочника, серебряный прикупил кувшин акского вина, сверток темно-коричневых ломтей вяленной с пряностями свинины и длинный намешский хлеб.

В отличие от ярмарочной площади, слободка тонула в темноте, но окошечко в низкой халупе Халугана помаргивало слабым светом. Эпп попытался нащупать калитку в низком заборчике, потом махнул рукой, перешагнул через досадное препятствие и постучал в окно.

— Заходи, Эпп! — послышался из-за стекла срывающийся голос.


Халуган был еще жив. Он сидел в мягком кресле, сплетенном из хурнайского тростника, подложив под некогда крепкое, а ныне почти безвольное тело одеяло, и с интересом рассматривал вторгшегося в единственную комнатушку чистого домика пожилого гостя, который здесь, перед древним, сияющим в свете масляной лампы сединой стариком казался сам себе вполне еще молодым воином.

— Как ты узнал, что это я? — спросил Эпп, выставляя на стол угощение.

— Да я всякий раз узнаю. — Старик не удержал в седой бороде улыбку и дрожащей рукой прихватил кувшин. — Ты же единственный из моих гостей перешагиваешь через забор. Нет, еще женщина одна, что ходит за мной, перешагивает. Но ее двор с другой стороны, ей так ближе. Акское?

— Оно самое, — кивнул Эпп, усаживаясь на широкую скамью. — Какое любишь, но скрывать не стану, в дни ярмарки оно дешевле, чем обычно, да и купить проще.

— Прошлого года урожая. — Старик втянул ноздрями аромат вина, поставил кувшин на стол. — Самое то, что надо. Но на ночь пить не буду. С утра полакомлюсь. Жалуйся, бедолага Эпп.

— Почему же бедолага? — обиделся старшина.

— Как тебе сказать. — Старик хмыкнул, отчего глаза его утонули в пучках морщин. — Последний раз такое пятно я видел на рукаве твоей нательницы, когда ты двинул по роже сыночку судьи. Так или не так?

— Так, — пробурчал Эпп. — В этот раз все проще. Зевнул озорство какого-то недоноска. Тот взобрался на ярмарочный столб и на щите клана Паркуи намалевал углем глаз клана Сакува. Вот уж не думал, что придется вспомнить то грязное дельце.

— Грязное дельце, — поскучнел старик и тяжело вздохнул. — Среди мудрых людей ходят разговоры, что то грязное дельце избавило нас от очередной Пагубы.

— Ну. — Эпп махнул рукой. — У смотрителей на всякую мерзость одно оправдание — чтобы Пагуба не случилась. И на всякое хорошее дело одно веское предостережение. То же самое. Ты лучше послушай, Халуган, что приключилось сегодня на ярмарке.

Эпп вздохнул, с тоской посмотрел на кувшинчик акского и выложил все, что узнал и запомнил из суматошного дня. Старик ответил не сразу. Помолчал минут пять, потом закряхтел, сдернул с подоконника два глиняных кубка, снова подхватил кувшин да наполнил их вином так ловко, что ни капли не упустил мимо. Кивнул Эппу и начал медленно тянуть вино, пока не вытер губы и не спросил о неожиданном:

— А девчонку никто не видел?

— Какую девчонку? — вытаращил глаза Эпп.

— Как какую? — поднял брови старик. — Птичку, колокольчик, дитя. Она-то уж пострашнее Сивата. Правда, ее встречают еще реже, чем этого оборванца со сливовыми глазами. Ах, как я мог забыть, ты же, бедолага, сирота. Тебя не убаюкивала мама. Не пела тебе песенку о том, как красиво звенят капли тающего льда весной за окном. Совсем как голосок Ишхамай. Не будешь слушаться — отдам тебя прекрасной девочке, и она сгрызет твои кости.

Эпп замотал головой. Халуган залился мелким смешком.



— Ну насчет костей, конечно, перебор, но будешь стоять над пропастью — подтолкнуть сможет, даром что призрак. Еще и ручкой помашет, и песенку споет, и над трупиком твоим поплачет.

— Никогда не слышал, — наконец вымолвил Эпп.

— Времена были не те, — кивнул Халуган, а потом добавил, сверкнув глазами: — А теперь те. Помнишь, когда мы ходили на речных разбойников? Ну завелись выше по течению Хапы разбойники, грабили купцов напротив Намеши? Прямо над городом, там, где Бешеная впадает в Хапу?

— Помню, — хмыкнул Эпп. — Славные были денечки. Мы на двух судах, разбойники на трех, но это их не спасло. Ни один не убежал. Полтора десятка ловчих мы, правда, не уберегли, но что уж. Война. Вольным тоже досталось.

— Ерунда, — отмахнулся старик и заходил желваками. — Вольными те разбойники не были. Вольные сами от них страдают. Это были не вольные, и даже не малла, которые населяли равнину за Хапой и Блестянкой до прихода туда вольных, а теперь сохранились только ближе к Восточным Ребрам. Да уж куда там малла, у них рост-то у самого высокого три полных локтя. Это были кусатара, старшина. Или ты не заметил, какие у них ручищи?

— Ну спорить не буду, ребята крепкие, — нахмурился Эпп.

— Не знаю, многих ли ты видел крепких ребят, чтобы могли почесать собственное колено, не нагибаясь, — скривил губы Халуган. — Но не о том речь, хотя, если бы дело было не в степи, где мы догоняли последних, а где-нибудь в горах, где эти самые кусатара пасут своих овец да ковыряются в штольнях, так бы легко мы не отделались. Скольких мы потеряли на берегу?

— Шестерых, — вспомнил Эпп.

— А как их нашли? — прищурился Халуган. — Травка-то стояла в пояс, а какая травка за Хапой, ты должен помнить, след минут десять держится, потом стебли как пружины встают.

— К чему нам тот след? — хмыкнул Эпп. — Там же падальщиков было до жути. За сотню. Смотри, где кружатся, туда и иди.

— Вот! — едва не подскочил на месте Халуган. — О том и речь. Сиват-то твой — падальщик. И Ишхамай — падальщица. Может, еще кто есть, но я только про этих слышал.

— Это в каком же смысле? — опешил Эпп.

— Эх, парень, — вздохнул старик. — Ты, конечно, ловок был с мечом. Того же Далугаеша обучил, слава о нем такая идет, что кровь стынет. Но я же тебе всегда говорил, что ловкостью знания не перешибешь. Так вот, я, конечно, не настолько стар, чтобы помнить последнюю Пагубу, но дед мой зеленым мальчишкой еще кое-что запомнил. А я запомнил на всю жизнь его рассказ. Так вот, тогда, когда небо покраснело, а потом почернело и стало светить вокруг красными лучами вместо солнца, вся эта мерзость, что время от времени истязает Салпу, добралась и до Хилана. Прадед мой проник втайне от родителей на стену и своими глазами видел, как слуги Пустоты сравнивали с землей вот эту самую слободку, рвали на части людей, не разбирая ни детей, ни женщин. А вот там, — старик ткнул коричневым пальцем в окно, — на ярмарочной площади, танцевал Сиват. Кружился как оглашенный. Упивался. Да и Ишхамай недалеко была. По стене бродила среди ошалевших стражников и песни пела. Страшные песни. Веселые песни. Как колокольчик звенела. Но прадед мой не сразу ее услышал, Пагубу рассматривал. Только когда она его в спину толкнула, сообразил, что не ветер в его ушах шумел. Тем и спасся, что привязан был к зубцу стены, боялся, что утащит его Пустота. Ты бы поговорил с теми же храмовниками, знаю, что, кроме отвращения, они ничего вызвать не могут, так сдержал бы тошноту да поговорил. Они бы тебе многое рассказали. Балахонники все записывают, все.

— Что же выходит, — поймал плечами дрожь Эпп. — Труп где-то поблизости? Если Сиват падальщик?

— Будет труп, — пробормотал Халуган. — Много трупов. А если он так радуется Пагубе, почему бы ему ее не ускорить? Я-то свое отжил, во мне уж и жизни не осталось, разве только любопытство одно, но страх за пальцы дергает. Все идет к тому, что новая Пагуба накатит. И дело даже не в Сивате. Слишком все гладко при нашем ише. Ни войны никакой, ни мора, ни побора. Народ богатеет, жиреет даже. Верная примета — быть Пагубе.

— А что ты скажешь о черном сиуне? — спросил Эпп.

— Ничего, — зевнул старик. — Я его не встречал, да и вообще, говорят, что это не хиланский сиун. Хиланский вроде столба. Я мальчишкой весь город облазил с бечевой и шестом. Все искал каменный столб, который то короче, то выше или то толще, то тоньше. Но так и не нашел…

Эпп вздрогнул от треска, раздавшегося за окном. Над ярмарочной площадью взрывались фейерверки.


Утром, облившись холодной водой в маленьком дворике своего домишки, который он все-таки сумел купить все у той же северной башни как раз десять лет назад с богатой харкисской добычи, Эпп надел свежую нательницу, напялил поверх нее кольчужницу без рукавов и, выходя из дома, столкнулся с Хапом и Хаппаром. Молодые стражники выглядели слегка осунувшимися, но бодрыми. Скосив взгляды на рукав нательницы Эппа, под которым выделялась повязка, они затараторили вразнобой.

— Ярмарка разбегается, народу вполовину осталось!

— Слухи поползли, что Пагуба скоро! Урай Хилана помер! Прямо во дворце иши перед его глазами!

— И постельничий помер тоже! От страха! Что-то там такое главный смотритель Текана выкинул, и они все поумирали! Народ разбегается. Кто на лодках, кто на телегах.

— Сивата никто не видел, но говорили, что девчонка какая-то танцевала между рядами и песни пела. Как колокольчик звенела. Откуда взялась, непонятно, куда пропала, тоже никто не понял. А как исчезла, то вся посуда побилась и молоко скисло.

— А может, оно и было кислым-то?

— Было, да не у всех же! А про черного сиуна никто не слышал. Точнее, все слышали, но только то, что сиун с белым парнем меч скрестил. И все.

— Так уж переврали десять раз, что чуть ли не час они фехтовали.

— А кто на столбе со щитом озоровал, никто не знает. Но все говорят, что это, наверное, черный сиун и нарисовал глаз.

— А другие говорят, что вовсе не черный сиун, потому как черный сиун должен был белый щит Паркуи в голубой цвет покрасить. Он ведь вроде из разрушенного последней Пагубой города Араи, а там жил клан Крови, клан Эшар, а у них щит был голубым с красной каймой.

— А труппа Куранта без следа сгинула. Никто их не видел, разве только говорили, что Луккай, которого Белым кличут, и девчонка та, Нега, в город ушли со сломанным мечом, а там и пропали. Меч-то у парня после схватки с сиуном развалился на части. Не сразу, но развалился. Больше их и не видел никто.

— Цыц! — рявкнул Эпп. — Дельное пока услышал только насчет девчонки и насчет сломанного меча. Об урае и постельничем и без вас разузнаю. Девчонку-то, случаем, не Ишхамай кличут?

— Не знаем… — Молодцы ответили едва ли не хором. — Те, кто рассказывал о ней, словно не в себе были.

— Еще какие чудеса имеются? — сдвинул брови Эпп.

— Чудес не имеется, — покосился на Хапа Хаппар и понизил голос, — а странностей предостаточно.

— Ну! — поторопил молодцов Эпп.

— Кессарцы ушли, — прошептал Хаппар. — Большой корабль кессарцев, что стоял у пристани, ближе к вечеру вдруг ушел. Лодочники говорят, что обычно они до последнего дня томятся, а тут вдруг погрузили какие-то мешки и ящики и уплыли. Но на борт никого не брали.

— Еще что говорят лодочники? — прогремел Эпп.

— Вольный помер какой-то, — почесал затылок Хап. — Нет, ну бывает такое, но уж больно от него воняло. Когда его на носилках тащили на струг, стражники аж разбежались. Ну старик и старик, монеты на глазах, худой, туда ему и дорога, но где они его хранили, непонятно, потому как он же где-то тухнул? Чего ж никто раньше не унюхал?

— Ага, — кивнул Хаппар. — А через час на тот же струг свадьба отправилась. Кому-то горе, а кому-то праздник. А как перемешаешь — ни вздохнуть, ни невесту поцеловать, одна рвота.

— Чей струг? — только и бросил Эпп, собираясь бежать к Квену.

— Арнуми и Нигнаса, — выудил из-за пазухи полоску ткани Хаппар. — Брат и сестра из вольных, трактир держат в гиенском поселке на берегу Блестянки. Пятьдесят лиг от устья. Два струга у них. На том Нигнас ушел, только Арнуми не стала неделю доторговывать, под утро сорвалась. С час назад, наверное, даже шатры не свернула, погрузилась, парус подняла — и в путь. Сейчас ветер западный, как раз в спину ей задувает. Так все теперь разбегаются, не она одна…

— Наверное, прямо так и ходили вокруг ее шатра и пытали, кто умер да почему? — стиснул зубы Эпп.

— А как же еще? — недоуменно подняли брови молодцы.

— Эх! — размахнулся Эпп, чтобы отвесить по оплеухе каждому, но только плюнул и побежал к проездным воротам, прикрикнув стражникам: — Не отставать!


Квен и в самом деле оказался у караулки. Глаза у воеводы были красными, но движения твердыми и спокойными. Тут же толпились старшины всех дружин и всех башен, на воротах стояли не только стражники, но и гвардейцы и даже ловчие. Эпп уже начал почесывать затылок, как подойти к воеводе, но Квен сам заметил старшину северной башни. Он бросил толпящимся вокруг него что-то резкое и быстрым шагом подошел к Эппу.

— Говори! — процедил сквозь зубы.

Старшина проглотил приготовленный вопрос об урае и постельничем и отчеканил коротко:

— На ярмарке Сивата, кроме меня, никто не видел, зато являлась Ишхамай, «поющая девочка». Курант и вся его труппа ушли на Вольные земли. Еще вчера после полудня ушли. На одном из стругов Арнуми и Нигнаса из поселка, который лежит в пятидесяти милях по берегу Блестянки от ее устья. Если идти на веслах, да и при среднем ветре, будут там сегодня к вечеру. Второй струг отошел только сегодня утром, почуяла торговка что-то. Но все барахло, все сундуки и реквизит Курант отправил с кораблем кессарцев. Скорее всего, в Хурнай. Кессарец, по крайней мере, ему предлагал гостеприимство еще во время выступления.

— Все? — сузил глаза Квен.

— Перед бегством двое курантовских выкормышей ходили в город, — вспомнил Эпп. — Лук и Нега. Думаю, решили починить сломанный меч.

— Ганк! — рявкнул, обернувшись, Квен.

От толпы у караулки отделился белобрысый здоровяк и подбежал к воеводе.



— Этот? — спросил Квен, когда ловчий извлек из мешка половинки старого меча.

— Похоже, что этот, — прищурился Эпп.

— Значит, Лук, — задумался воевода и уперся холодным взглядом в лицо старшины. — Скажи, Эпп. Ты ведь фехтовальщик не из последних. Когда-то так и лучшим числился. Мог этот Лук взять на меч ловчего?

— Мог, — коротко бросил Эпп.

— Эпп! — выпучил глаза Ганк. — Он Эква убил! Ты хочешь сказать, что какой-то мальчишка мог взять на меч Эква? Он был одним из лучших!

— Заткнись! — поднял руку Квен.

— Я вот что скажу… — Эпп на мгновение прикрыл глаза и явственно вспомнил все движения мальчишки, чувствуя какую-то странную симпатию к белоголовому мерзавцу. — Судя по тому, что я видел, он мог бы взять на меч и Далугаеша.

— Да ты… — задохнулся от возмущения Ганк.

— Молчать! — повысил голос Квен и наградил ловчего холодной усмешкой. — Беги, братец, к Далугаешу и скажи ему, что следствие следствием, но самому ему нужно собираться в Вольные земли, да не медлить. Скажи, что Квен знает, где убийца его ловчего и уплывший от него меч. И быстро!

Ганк бросился бежать, а Квен снова посмотрел на Эппа:



— Да, старый приятель. Хватка у тебя все еще есть, а то ведь не те стали нынче ловчие. Говоришь, даже Далугаеша может на меч взять? Интересно. Надо, надо Данкую вызывать мастеров из клана Хара, если уж одного из лучших ловчих зарубил какой-то мальчишка. Хотя с Сиватом и Ишхамай не справиться даже им. Ну от этих-то только один страх…

— Что мне делать? — хрипло спросил Эпп.

— В Хурнай отправляйся, — твердо сказал Квен. — И жди там Куранта с домочадцами. И главное — этого Лука. Чутье подсказывает мне, старина, что именно его мы упустили в Харкисе. Я тоже кое-что разузнал. По возрасту вроде подходит, вот только масть у него белая… Но с умом да с малым колдовством…

— Колдовство запрещено в Текане, — напомнил Эпп.

— Воровство тоже, — зло хмыкнул Квен. — Если он так ловок, значит, и щит — его рук дело. Тогда, выходит, имя его не Лук или Луккай, а Кир Харти, и он не кто иной, как внук последнего урая Сакува. Шрам у него на лбу был?

— Был вроде, — нахмурился Эпп. — Едва заметный, из-под волос и до середины лба.

— Он, — процедил сквозь зубы Квен. — В Хурнай тебе дорога, старшина.

— Что ж, — Эпп расправил плечи, — в Хурнай, значит, в Хурнай.

— Этих обормотов с собой возьми, — кивнул на застывших столбами Хапа и Хаппара воевода. — Заодно обучи их, а то уж отцы их приходили ко мне, жаловались, что растут никчемными придурками. Все мысли о бабах да о сладостях, причем о первых только мысли. Хорошо хоть к вину пока не пристрастились. Идти в Хурнай следует скрытно, к примеру, как бы по торговым делам. Сейчас отправляйтесь в казарму, получите деньги, одежду, довольствие. Товарец какой-нибудь, из того, что помельче, чтобы за коробейников сойти. Потом к пристани. В полдень намешский купец пойдет вниз по реке, будет предупрежден. Осядь в Хурнае, внимания к себе особо не привлекай, но жди.

— А когда дождусь? — спросил Эпп.

— Убивать всех, — процедил чуть слышно Квен. — С остальными, если не срастется, Пустота пусть разбирается, а этого Лука надо убивать. Как только увидишь, так сразу и убивать. В спину, в лицо, стрелой, мечом, копьем, как угодно, но чтобы наверняка. В толпе, один на один, днем, ночью, в постели, за столом в гостях хоть у самого урая Хурная, все равно убивать! Но будь осторожен, Данкуй тут настоящего отца парня разыскивает, за ночь, я думаю, в этом деле не продвинулся, но кое-что успел раскопать об отце названом, об этом самом Куранте. Правда, все на уровне слухов, но порой и слухов достаточно. Возможно, что этот самый Курант не просто слепой циркач. Есть отголоски, что не гнушался и воровством, просто не попадался никогда. Не то что водичку не замутил, даже ног не замочил. Если действительно те дела, о которых я думаю, на нем, то не бедный он человек, совсем не бедный.

— Так чего ж он в циркачах? — выпучил глаза Эпп.

— А кем еще ему быть, чтобы ни под какого арува не попасть? — нахмурился Квен. — Или у него есть ярлык вольного всадника? Да, почтения к циркачам нет, но так и к луззи никто их не причисляет. Свобода! Живи где хочешь, езжай куда хочешь. Для вора лучше и не придумаешь. Ты о другом думай. Если он богат, значит, есть где ему укрыться, есть. Так что поброди по Хурнаю, ожидая гостей, присмотрись. Может быть, там его берлога? Но сберегайся. Он ведь и кровь пустить был горазд. Очень возможно, что за последние несколько лет немало ловчих спровадил в Пустоту. Это уж я сам чую. Срастается так вроде. Понятно?

— Понятно, — хрипло ответил Эпп. — Выходит, убивать надо этого… Кира Харти? А эти?

Старшина глазами повел в сторону молодцов.



— Дело сделаешь, мне они побоку, — понизил голос Квен. — На сталь их не бросай, но и от схватки не удерживай. Больно дорогую цену мы можем заплатить. Я бы сейчас собственными руками сотню ловчих обезглавил, если бы это беду остановило. Или ты думаешь, Харкис рубили из-за прихоти какой?

— Значит, если не справлюсь, этим, — старшина коснулся вздувшегося рукава, — не обойдусь?

— Не обойдешься, — кивнул Квен. — Но и на хорошую порку тоже не рассчитывай. Пагуба наступит, Эпп.


Красноватое солнце только начало подниматься, поэтому дозорный клана Смерти не сразу разглядел вспышки на ближайшей сигнальной вышке, подобные которой тянулись от Хилана по главным трактам, охватывая изрядную часть Текана. Он привычно сдернул чехол с начищенной поверхности и отсигналил, что готов принимать сообщение. Дело было не только привычным, но еще и легким: день — значит, не надо разжигать костер, солнце на востоке, да еще и пока что не так высоко, — значит, можно обойтись одним зеркалом, а не двумя, а тем более тремя. Дозорный вытянул из ящика восковую дощечку, чтобы выцарапать на ней полученное сообщение, но почти сразу забыл о ней. Вспышки хитро отраженного солнечного луча несли не слишком приятную весть. Дозорный отсигналил, что сообщение принято, и побежал вниз по ступеням башни. Через пять минут урай клана Смерти назвал три имени — одно женское и два мужских: Хурта, Игай, Заманкур, — а через час три лучших воина клана покинули Сакхар. Верхом на выносливых гиенских низкорослых лошадках они двинулись по дороге в сторону Хилана. Хрупкая на вид, подтянутая черноволосая девушка с тонким лицом. Веселый, подставляющий ветру гриву кудрявых волос широкоплечий молодой мужчина. И седой, сутулый, бородатый, но все еще крепкий старик. Почти две тысячи лиг. Две недели пути, чтобы загнать лошадь, три недели, чтобы сберечь ее.


В полдень, когда солнце поднялось в зенит и казалось не просто мутным красным пятном, а вознесенным в небо пламенем, копыта коней застучали и на той дороге, которая вела в никуда. Трое всадников появились прямо из багровой стены. Затрещали размалываемые черными подковами кости. Заблестели на солнце под бархатистой шкурой мускулы огромных коней. Затрепыхались на ветру черные плащи. Трое всадников, которые вроде бы не имели ничего общего с людьми, приближаясь к крайнему дозору, обретали их черты с каждым шагом. Когда всадники остановились возле костра, они уже были почти обычными воинами, пусть ужас и охватывал всякого, взглянувшего на них. Их доспехи были скрыты плащами, но на груди каждого висел знак Пустоты — бронзовая табличка с двенадцатью отметинами по сторонам ее, словно циферблат часов, часовщик которых не затруднил себя устройством механизма и стрелок. Один из двух дозорных поднялся, потому что второй от страха потерял сознание, взял в руки тяжелый кувшин и поднес его первому всаднику, которым был гигантский, в два раза тяжелее обычного воина, мужчина с низким лбом, короткими волосами и глубоко посаженными глазами на квадратном лице. Он отпил воды и гулко произнес свое имя:

— Ваппиджа.

Следующей глоток воды сделала женщина. Она была полегче первого всадника, но не уступала ему в ширине кости и могла бы уничтожить самую ушлую торговку хиланской водяной ярмарки одним взглядом. На вид ей было лет пятьдесят, хотя ее рыжеватые волосы своей густотой сделали бы честь и молодке. Но больше от молодки у этой всадницы не было ничего. На широком лице царила скука и равнодушие.

— Суппариджа, — вымолвила она, глотнув воды.

Третий всадник на фоне первых двоих казался худощавым подростком, хотя вряд ли уступил бы статью самому крепкому воину клана Смерти. У него было бледное, почти белое лицо, зачесанные назад с высокого лба вьющиеся темные волосы и совершенно пустые глаза. Такие пустые, что казалось — их нет вовсе.

— Хантежиджа, — чуть слышно прошептал он после глотка, но этот шепот показался дозорному громче самого громкого крика.

Всадники развернули лошадей, поскакали к воротам Сакхара, но внутрь города-крепости не вошли. У первой же угловой башни, не перекинувшись ни одним словом, они разъехались в стороны. Гигант направил лошадь в сторону Туварсы, от которой начинался приморский тракт к Хурнаю через Ак, женщина свернула в сторону Кеты, через которую можно было попасть на развалины Харкиса и в Парнс, а всадник с пустыми глазами направил коня к Хилану через Ламен.

— Ну пошла забава, — рассмеялся дозорный, выплеснул остатки воды в лицо бесчувственному напарнику, поставил кувшин и смочил мокрыми ладонями лысину с едва различимым крестообразным шрамом. Потом поднял лицо к красноватому небу и с блаженством закрыл глаза. Затем негромко и радостно прошептал:

— Скоро. Скоро Пагуба.

Если бы Курант оказался поблизости, да волею Пустоты получил бы обратно свои глаза, он не поверил бы им. Его бывший напарник, чье имя странно совпадало с именем клана Смерти, за десятилетия нисколько не изменился.



Глава 6

БЕДА



Петух прокукарекал еще раз, но его повторный клич застал Лука уже на ногах. Еще не открывая глаз, он мгновенно представил себе громоздкое, сложенное из тяжелых бревен здание трактира, вспомнил расположение лестниц и коридоров и отметил, что при удачном стечении обстоятельств может убраться незамеченным из владений Арнуми и Нигнаса множеством способов. Или их меньшим количеством, если стечение обстоятельств окажется неудачным. Курант учил этому Хараса, Харас учил Лука. Правда, не только этому.

Главной наукой, которую вдалбливал в головы приемных детей Курант, было другое — в мире, полном несправедливости, не стоит рассчитывать на снисхождение богатых и благородство сильных. В свою очередь и сильные, и богатые не должны рассчитывать на покорность и беспомощность оскорбленных ими. Зло должно караться злом, оскорбление или смерть — смертью. Но воздаяние за совершенное зло не должно падать на невинного. Родные негодяя — невинны. Слуги негодяя — невинны. Конечно, если не засвидетельствовано иное. Поэтому, если цирковые ловкачи наказывали за спесь или жестокость какого-нибудь богатея, лишали мерзавца дорогих его сердцу богатств, они, к примеру, делали все, чтобы тот никогда не заподозрил в краже домочадцев и челядь. Но ни единого раза им не приходилось проникать в богатый дом только с целью наживы. Воровство было способом наказания, но не его целью. И если какой-нибудь арува наказывался за издевательства над бесправным луззи, последний вполне мог рассчитывать наткнуться на собственном участке или в угольной яме, в которой он собирался обжигать уголь, на кошелек с изрядным количеством монет. В этом деле Курант был последователен так же, как в деле мести. Другой вопрос, что циркачи не разыскивали обиженных и несчастных, чтобы взять их под опеку. Они устраивали представления, колесили по дорогам Текана и занимались только тем, с чем сталкивала их судьба и что ранило их сердца. Месяцами труппа Куранта могла странствовать по городам и деревням, не преступая законов Текана, пока какой-нибудь негодяй, вовсе не обязательно из числа богатеев или спесивой знати, не увеличивал на их глазах количество несправедливости под небом Салпы. Вот тогда приходило время иных забот, и, если Харас, Лук и Нега вступали на нелегкий путь воздаяния за совершенную кем-то пакость, они становились такими же умелыми и непревзойденными преступниками, как и артистами. Так или иначе, но благодаря их искусству немало мерзавцев теряло не только присутствие духа. А некоторым, оказывается, пришлось расстаться и с жизнью. Правда, до случая во дворе хиланского кузнеца Лук и Нега могли об этом только догадываться.

Комнатушка, в которой Лук спал, была невелика — четыре шага на восемь шагов, но после десяти лет в повозке она показалась Луку едва ли не залом. Хотя и та же повозка когда-то была вполне просторной, но уменьшалась все десять лет с той же скоростью, с какой ее маленький жилец подрастал. Когда Лук ночевал в ней впервые, то не мог достать до обтянутого тентом потолка, впоследствии стал задевать его руками, натягивая рубаху, а потом и пригибаться, забираясь внутрь. В клетушке, выделенной Нигнасом, пригибаться не приходилось, но, потянувшись, Лук убедился, что потолок в его временном убежище все же низковат. Он взглянул в серое, наполненное утренним сумраком оконце, плеснул в лицо воды из жестяного кувшина, стоявшего возле его немудрящего ложа, забросил на плечо мешок с небогатым скарбом, который поручила ему еще на струге Самана, нацепил на пояс меч и шагнул в коридор, еще не зная, что оставляет недолгое убежище навсегда. Навстречу ему уже бежала Нега.

— Что за хождение было чуть не с полночи? — спросил ее Лук. — Топали тут по коридору, посудой звенели.

— Потом, — прошептала она негромко. И добавила: — Быстро приводи себя в порядок, немного времени у тебя еще есть, встречаемся во дворе.

— Что случилось? — встревожился Лук.

— Арнуми вернулась, — откликнулась, убегая, Нега. — Плохие у нее вести, очень плохие. Наши уже все внизу.

Через пару минут и Лук стоял во внутреннем дворе, вспоминая, как был удивлен тем, что здание трактира окружено бревенчатой стеной наподобие маленькой крепости, да и прочие дома, выстроившиеся вдоль улицы от реки, тонули в вечерней мгле, ничем не напоминая обыкновенные слободские дома.

— Трудна жизнь в Вольных землях, — еще вечером ответил Луку на незаданный вопрос Нигнас. — Дыши, да оглядывайся, нет ли дыма со сторожевых башен на горизонте, не блеснет ли в кустах клинок, не просвистит ли в воздухе стрела.

Теперь Нигнаса во дворе не было, зато неизвестно откуда взявшаяся Арнуми, которая, как помнил Лук, должна была появиться в трактире через пару дней, прыгала возле нескольких кособоких узлов и шипела, как накрытый дырявой крышкой котел. Стоявший тут же Курант прислушивался к ее шипению, поглаживал циферблат бронзовых часов и качал головой. Харас, Самана, Нега и по-прежнему заплаканная Лала сидели на длинной скамье поодаль. Нехитрый скарб труппы уже был распределен по заплечным мешкам. На ногах у всех, включая и Лапу, красовались почти новые сапожки, на плечах топорщились куртки из овечьей кожи. Все четверо напряженно молчали. Харас водил камнем по хиланскому мечу.

— Иди сюда, иди, — подозвала Лука хозяйка, расплылась в подозрительно сладкой улыбке и, стянув с него колпак, провела по обритой голове ладонью, после чего обернулась к Самане. — Точно говоришь, что черные полезут?

— Черные, — кивнула та, ежась от утренней стыни, висевшей над бревенчатой оградой клочьями тумана. — Белила его каждые две недели. Корни — что твоя ночь.

— Что моя ночь, — поправил жену Курант и повернул к Луку незрячее лицо. — Слушай, парень, последний раз говорить будет хозяйка.

— Ну ты меня немотой не пугай, — пробурчала Арнуми, цыкнула плевком через щербину в зубах и неожиданно стала серьезной. — Хорошо, что черные. Забудь, парень, про свою белую шевелюру вовсе. И про кличку свою — Белый — забудь. Послушай, что я тебе скажу, но не потому, что иной разговор дороже золота может оказаться. До следующего разговора время пройдет, да и этот может оборваться в минуту, стоит только Нигнасу появиться. Прогуляться нам придется. Понял?

— Надо — значит, прогуляемся, — кивнул Лук. — Случилось что?

— Случилось, — улыбнулась старуха, и Лук почувствовал в привычной гримасе боль. — Надеюсь, что обойдется, но, если с одного угла заполыхало, в другом не отсидишься. Закрываем мы трактир. Скрывать не буду, твоею милостью закрываем. Работников уже распустила, скарб раздала, по домам разнесли, спрятали. Но многие, думаю, тоже мешки вяжут. Хотя народ тут разный. Кто-то яму роет, а кто-то с краю той же ямы землю на голову землекопу сваливает. Но ничего, у всякой веревочки есть кончик, на каждый узелок шильце отыщется. Найдутся доброхоты, доложат и распишут в тонкостях. Но ты губы не закусывай попусту, а то язык прикусишь, мы люди привычные. Не впервой. Хотя плохо будет. Беда накатывает. Меня так еще в Хилане чуть не придавила. Чудом оторвалась, но ненадолго, чую.

— Нас преследуют? — бросил тревожный взгляд на Куранта Лук.

— Догадливый, — хмыкнула Арнуми. — Только догадываться раньше надо было, когда ты щит на столбе разрисовывал. Не крути глазами-то, я товар хвалю только тогда, когда знаю, чем торгую. Мне Курант все выложил. Или почти все. Правда, чем кормить будет, обозначил, а вот что похлебку горячей подаст, умолчал.

— Обожжешься — залечим, — подал голос старик.

— Ты уж залечил меня однажды, на всю жизнь хватит, — вздохнула старуха и снова посмотрела на Лука. — Вы еще только струг разворачивали, а на ярмарке уже суматоха началась. Думаю, что весь отряд ловчих на площадь вывалился, да и стражников набежало втрое против полуденного. Сначала просто досматривали всех подряд да добро перетряхивали. Интересовались, кто забаву на столбе со щитами учинил. Затем злее стали, девку начали искать, — продолжила Арнуми, бросив быстрый взгляд на Лалу. — Да-да. Рыжую, красивую, молодую, спелую. С ней же и меч какой-то. Особенно шерстили в рядах оружейников, каждый клинок из ножен вытаскивали. Награду объявили, — ухмыльнулась Арнуми. — Десять монет за девку, десять монет за меч. Золотых монет.

— А за голову забавника сколько? — сдвинул брови Лук.

— А не закружится головенка-то? — ухмыльнулась Арнуми. — Думаешь, не за наградой ли я поспешила к дому своему? Нет, дорогой, плохо ты знаешь старушку. Я срываться решила, когда поутру два остолопа, похожие на переодетых стражников, стали вокруг рыскать и насчет похорон Куранта да гиенской свадьбы справляться. Товара оставила на пару золотых монет. Шатры. Не прикупила того, что хотела. Но, как молвится, башка дороже волос. Ногти ломаются, зато пальцы не укорачиваются.

— Сколько? — повторил вопрос Лук.

Старуха вздохнула, шагнула к Луку, приподнялась на носках и выдохнула в ухо:

— Тысяча.

Курант охнул.



— Вот ведь, — всплеснула она руками, — все забываю, что слухач рядом. Другое плохо: не только я об этом слышала. Я, конечно, случайных людей не нанимаю, но и неслучайные слабину могут дать, когда о таких деньгах речь идет. А одно с другим сопоставить несложно. Когда сначала ищут ловкача-забавника, а потом циркача, это ж как зайца из горохового поля тянуть: уха два, а зверь-то один и тот же.

— Так то заяц, — стиснул губы Лук и посмотрел на Куранта, который стоял с потемневшим лицом посреди двора. — У него уши длинные.

— Вон твои уши. — Старуха мотнула подбородком в сторону скамьи. — Или ты их уши. Камень на шее. Глашатаи орали о награде во все горло. Даже на пристани было слышно. Правда, тебя, умелец, объявили почему-то другим именем: Киром Харти назвали, ну так и до Лука недолго додуматься. Придется тебе третье имя придумывать.

Загрузка...