— Я помню, как мы мочили ноги, — усмехнулся Лук.
— В хорошем настроении, да с целыми ногами и руками, искупаться в удовольствие, — помрачнела Хасми.
— Так отчего спешить? — не понял Лук.
— Твой нож проснулся, — медленно проговорила Хасми. — Уж не знаю, как тебе это удалось, но разбудил ты его. Или тебя не удивило, что ты отсек тому великану ногу? Я бы даже сказала, что отжег. Это магия. Конечно, не дай тебе Пустота воспользоваться им в Текане, говорят, что храмовники всякую магию чувствуют за десять лиг, но думаю, что вспыхнул он на перевале ярко. Если ты его бросишь в воду Натты, Хозяин Дикого леса воду из реки вычерпает, чтобы добраться до него. Уносить его отсюда надо, не то беду навлечешь и на нас, и на Такша.
— Я не брошу его в воду, — уверенно сказал Лук. — Унесу. Лучше скажи, только Намувай мог передавать и принимать вести от Арнуми? А ты?
— Я — нет, — стиснула губы Хасми. — Да и что я могу ей передать? Поверь, она уже знает о его смерти. Если они были нитью соединены, неужели она не почувствовала, что нить провисла? Это все, что ты хотел спросить?
— Нет. — Лук колебался. — Скажи мне, разве сто с лишним лет назад, когда слуги Пустоты осадили Араи, разве они убивали не всех? Я думал, что никого из клана Крови не осталось.
— Нет. — Голос Хасми стал безжизненным. — Убивали не всех. Впрочем, убивали всех, но не разыскивали всех, кто был в отъезде. Мой прадед сумел бежать. Но потом всем членам клана Крови пришлось уходить в Вольные земли, потому что храмовники объявили нам войну. Они сказали, что Араи виновен в Пагубе, поэтому все члены клана Крови должны быть уничтожены. С тех пор мы изгои.
— Но почему убивали не всех? — не понял Лук.
— Когда мой отец еще был жив, он говорил, что слуги Пустоты знали, кого искать, — прикусила губу Хасми. — Они пришли к воротам Араи и потребовали выдать им дочь урая. Горожане отказались. Они стали сражаться и все погибли. И дочь урая тоже погибла.
— А сиун в Араи был? — проговорил Лук.
— Был, — кивнула Хасми. — Когда ворота Араи упали, то урай приказал бросать со стен детей. Их бросали в ров с водой. Кое-кто сумел спастись. Пагуба только начиналась, слуг Пустоты было не так много. Так вот от этих счастливчиков или несчастных дошли слухи, что перед гибелью Араи сиуна видели все. Он сражался на стенах вместе с воинами клана Крови. Сражался против слуг Пустоты. Он был черным. Словно черный человек. Но никто не мог разглядеть его лица.
Это действительно была колода для пчел. Такш прикрепил к ней снизу что-то вроде киля, обжег и замазал глиной комли и сдвинул странное суденышко в воду. Внешне оно и в самом деле не бросалось в глаза. Гнилое бревно, подобных которому, по словам старика, Натта несла к просторам Хапы немало. Ляжет Лук внутрь, осядет суденышко еще на ладонь, так и вовсе ничем от гнилушки отличаться не будет. Вместо летка для пчел — разломанная дыра для дыхания, через которую при необходимости можно высунуть голову и осмотреться, на вид же — обыкновенное дупло. Дверцы для выема сот, которые Такш когда-то вырезал из того же бревнышка и навесил на кожаные петли, сидели по месту плотно, как влитые. Всего и дел было — переладить петли на внутреннюю сторону. Хочешь — лежи, хочешь — открывай, садись и греби. Но не слишком усердствуя — осадка низкая, можешь черпануть воды.
— И много теканцев ты уже таким способом отправил на родину? — поинтересовался Лук, укладывая внутрь колоды мех с водой, еду, оружие, весло, камень на веревке вместо якоря, если потребуется остановиться где-нибудь в речных зарослях.
— Тебя первого, — хмуро заметил Такш. — По одному никто не ходит, а вдвоем в бревне несподручно. Обычно народ скатывается к Хапе за пару недель. В лодках идут. Есть дорожка, есть. Хасми знает. Когда по большой воде, когда через рукавчики и болотца, когда и лодочку на плечах перенести надо. Но ты должен пройти, должен. Только шибко не дивись, если что чудное увидишь. Да нос не высовывай особо наружу днем. У некуманза в среднем течении и лодки есть, могут и поинтересоваться. Другой вопрос, что колода твоя, на первый взгляд, даже на растопку не годится, гниль гнилью. Я тут тебе под голову травки набил, если станет страшновато, лицо прикрой ею, тогда хоть трись о лодки некуманза — не догадаются. Только дверцы изнутри держи, а то ткнут копьем — петли не удержат.
— Как так сумели подогнать? — покачал головой Лук, закрыв дверцы. — И в самом деле, и вблизи не разберешь, что руками сделано. Щели с волос, словно дерево рассохлось.
— Ничего я не подгонял, — буркнул Такш. — Речная акация изнутри сгнивает. Ствол делается, что твоя труба. Тут главное — вовремя подобрать, нужным средством пропитать да торцы другим деревом со смолой плотно законопатить. А дверцы что? Вынимай куски по трещинам да лепи из них дверцы. Только вот что, парень, если доберешься до Хапы…
На этом месте наставления сидевшая на берегу Хасми негодующе хмыкнула.
— …если доберешься, говорю, до Хапы, — погрозил пальцем охотнице Такш, — колоду топи. Пробей дно хоть мечом и топи. Нечего мне на себя беду тянуть.
Лук отплыл от островка старика в сумерках. Попрощался с Хасми и Негой, сел в колоду, как в корыто, да принялся выгребать к той протоке, на которую указал ему старик. Небо обещало быть чистым, вслед за утонувшим в тростниках солнцем накатила тьма, но глаза быстро привыкли, и под едва ощутимым красноватым мерцанием небосвода Луку показалось, что он остался совсем один. Что нет больше никого под небом Салпы, только он, жужжание ночной мошки, тростники и черная вязкая вода. Где-то в отдалении плескалась рыба, иногда доносился волчий вой, но поверх всего стояла тишина, и плеск весла Лука казался слышимым всем и каждому.
Вскоре, как старик и предсказывал, озерцо, которое на самом деле было старым рукавом Натты, обмелело, или же тина поднялась почти к самой поверхности. Лук продолжал двигать колоду вперед, пользуя весло как шест, пока не заметил впереди косую, наклонившуюся в сторону скалу. Под скалой и обнаружилась черная, темная даже на фоне всей остальной ночи, протока. Колода поплыла ловчее, болото пошло в сторону, по правую руку даже образовалось что-то вроде низкого, поросшего кустарником берега, несколько раз мелькали огни костров, но Лук продолжал грести, стараясь держаться стены тростника и помня наказ старика: до света нужно выбраться из притока на середину Натты. И дальше следует держаться середины Натты. А уж если захочется передохнуть или переждать чего, лучше пользоваться птичьими островками. Их ниже по течению предостаточно.
Натта развернулась внезапно. Вокруг еще стояла тьма, хотя восточный край неба стал слегка розоветь. Колода примяла полосу тростника, и взгляду открылась речная гладь. Конечно, самой большой реке Дикого леса было далеко до Хапы, но Блестянку она легко перебивала вдвое, раскидывая берега почти на лигу. Лук выгреб на середину реки, с удовлетворением отметил, что та несет вдоволь всякого мусора, среди которого он сумел разглядеть не только островки травы, ветки, кажется, даже падаль, но и целые вывороченные с корнями деревья. Лук убрал весло, лег, с облегчением вытянув ноги, подтянул дверцы колоды и закрыл глаза.
Он проснулся в полдень от шума. Нет, Лук спал чутко, отмечал в полусне плеск воды, крики чаек над речной гладью, далекий рык неизвестного зверья, но именно в полдень о стенку колоды что-то заскрежетало. Он открыл глаза и понял, что кроме неба видит ветви какого-то куста. Более того, на одной из ветвей сидела какая-то пичужка и деловито чистила клюв. В носу резко засвербело, сдерживая чиханье, Лук поднес руку к лицу, но сделал это слишком резко, отчего пташка испугалась и вспорхнула, одарив хозяина кораблика неожиданностью прямо в лоб. Теперь уже пришлось сдерживаться от смеха. Однако на будущее следовало иметь в виду, что засыпать можно, только заткнув отверстие травой. Интересно, как бы передвигался в таком же суденышке Харас? Нет, места хватило бы и старшему приемышу Куранта, но лежать тому пришлось бы на боку, что было не слишком удобно, потому как колени согнуть ему бы не удалось. А на спине Харас неизменно начинал храпеть. Вот было бы забавно увидеть плывущую по реке колоду, которая оглашает водные окрестности молодецким храпом.
Во второй раз удержавшись от смеха, Лук решил оценить обстановку. Колода продолжала плыть, но ветки тем не менее оставались над головой. Медленно, стараясь не шуршать, Лук подтянул тело поближе к отверстию и начал поднимать голову. Первое, что он увидел, были чайки, которые деловито расхаживали по деревяшке где-то над ногами Лука, но самого хозяина колоды не видели — река прибила колоду к кучке мусора, которая образовалась вокруг вымытого течением из берега куста, и ветви скрывали лицо капитана суденышка, позволяя ему одновременно и наблюдать за чайками, и осматриваться по сторонам.
Река стала чуть шире. Колода по-прежнему несла Лука головой вперед. На левом берегу реки вставал стеной непроглядный лес, на правом лес был пореже, и над ним бугрились тоже зеленые горы. Кое-где на берегу виднелись прогалки и даже как будто деревеньки. Лодок пока не наблюдалось. «Надо будет ночью прихватить этот куст веревкой», — подумал Лук, снова лег и начал подтягивать за бечеву оставленный в ногах мех с водой. Услышавшие шорох чайки забили крыльями. Нет, еду и питье следовало все-таки держать поближе к голове.
Ночью Лук опять греб, не забывая приглядываться к берегам. Впрочем, они были уже достаточно далеко, и грести он научился вовсе бесшумно, да и небо заволокло тучами, и плыть приходилось почти в полной темноте. В последующие три дня зарядил дождь. С короткими перерывами он лил и лил. К вечеру каждого дня Лук почти плавал в воде, да и колода начала притапливаться, доходило до того, что, когда чайки садились на нее, волны порой захлестывали в отверстие. Ночью Лук выжимал одежду, вычерпывал деревянным ковшом воду и продолжал работать веслом, досадуя, что не может грести в полную силу: слишком низка была осадка колоды. Пришлось даже отпустить в свободное плавание куст, который уже не приносил никакой пользы — кораблик и так напоминал гнилушку, готовую развалиться, да выбросить якорный камень, чтобы избежать окончательного затопления суденышка. Лук уже подумывал о том, что ему придется пристать к берегу, чтобы соорудить какой-нибудь плотик, как дождь прекратился. В итоге он лишился почти всей еды и даже заполучил небольшую простуду. Простуду удалось выгнать в первую же сухую ночь усердной греблей, а вот еды явно не хватало. Течение же становилось все неторопливей, что внушало надежду: скоро Хапа. Ранним утром седьмого дня Лук увидел город. Причем город стоял сразу по обоим берегам. Он оказался брошенным, мертвым. От огромных, собранных из серых камней зданий остались только стены и колонны, редкие купола зияли дырами в кладке. Корни древних деревьев обвивали ступени забытых храмов, из окон торчал кустарник, то и дело вместо руин вовсе открывались поросшие деревьями груды мусора. Затем показались руины моста. Каменные быки, покрытые зеленым мхом, торчали из воды, но арки, соединяющие их, были обрушены. Похожий мост был переброшен через Бешеную в лиге от Парнса, но тот был меньше этого в сотни раз, как и в сотни раз меньше мертвого города был тот же Хилан. Даже Дикий лес за прошедшие столетия, если не тысячелетия, не смог скрыть минувшее великолепие.
Впереди раздался гортанный крик. В мгновение Лук вспомнил, что уже наступает день и ему не следует торчать в колоде, словно он присел помыться в корыте на людной улице. Успев разглядеть краем глаза впереди узкие лодки, он упал на дно, захлопнул створки и заткнул отверстие уже подгнившей и вонючей травой. Вряд ли его заметили, потому как голоса продолжали раздаваться, но тон их был спокойным. Кто-то даже рассмеялся, жаль, что Лук не знал наречия некуманза, впрочем, что ему было с того наречия? Что он мог? Только медленно вытягивать из ножен меч да сжимать в кулаке рукоять широкого ножа. Мелькнула было мысль взяться за каменный нож, но тут же была отвергнута. Неизвестно еще, что там произошло с великаном-дикарем, но если эта дикарская штучка способна прожигать насквозь такие туши, она и колоду в мгновение превратит в дырявое корыто.
Голоса приблизились, внезапно послышалась ругань, и сразу же раздались удары по колоде, отчего вода плеснулась прямо в траву, а вместе с гнилью и в лицо Лука. Колода остановилась и начала медленно поворачиваться. Ругань продолжалась, причем один из некуманза под одобрительные восклицания дальних собеседников что-то выговаривал кому-то близкому, скорее всего, ребенку, потому как голос оправдывающегося был детским. Стук по колоде повторился. Лук напрягся, готовясь распахнуть створки и начать размахивать мечом, но в это время по дереву что-то зашуршало, и сквозь траву он разглядел сеть. Ругань усилилась, колода как будто от удара ноги снова колыхнулась, заставив Лука еще раз перенести тухлое умывание, сеть зашелестела по борту суденышка, через удерживаемые руками створки перевалилось что-то тяжелое, и часть этого тяжелого упала на лицо Лука. «Рыба», — заскрипел зубами Лук. Ругань усилилась, в ответ раздалось какое-то лепетание, и тонкая, не только детская, но и девичья рука начала снимать вывалившуюся на лицо Лука часть улова. О стенку колоды зашуршал борт лодки. На лицо Луку легла тень. Несколько рыбешек запуталось в траве, но почти все были ловко собраны, и лишь когда тонкие пальчики были готовы ухватить Лука за нос, он негромко зашипел. Он не знал, водятся ли в Натте водяные гадюки, которые в изобилии наполняли притоки Хапы под Гиеной, но именно так лет пять назад пугал Негу — прижимал язык к верхней десне и со свистом выдыхал воздух. Пальчики отдернулись с визгом, на колоду обрушился тяжелый удар, послышался звук проламываемого дерева, но уже вместе с последующей руганью Лук понял, что удержался от обороны не зря: колода вновь оказалась во власти реки.
Однако вскоре истосковавшиеся по ходьбе и бегу ноги почувствовали сырость. Так оно и оказалось, чем уж там ударил рыбак колоду — багром или острогой, осталось загадкой, но один из ее бортов он определенно пробил. Скрипя зубами, Лук сдвинулся, насколько мог, вниз и дотянулся до отверстия. Оно было небольшим, но смачивало днище колоды обильно. Пришлось корячиться в тесноте, соскабливать ножом подтеки смолы с торцевой затычки суденышка и залеплять ими отверстие. Сделать это удалось не скоро, но сделать хорошо не удалось вовсе. Слабее, но вода продолжала сочиться. Вдобавок и вычерпать воду со дна колоды не было никакой возможности.
«Когда доберусь до Текана, — подумал в раздражении Лук, — то остановлюсь на постоялом дворе в комнате, в которой есть большая кровать. Огромная кровать! И целую ночь буду спать, раскинув руки и ноги во все стороны. И буду спать на животе и на боку, и главное, что наконец смогу побегать и попрыгать!»
Однако имелась в опасном приключении и хорошая сторона. Пара мелких рыбешек так и осталась у головы Лука. Отчаявшись избавиться от сырости, он разделал их прямо на собственной груди и, смазав размокшей солью, съел сырыми. Аппетит не уменьшился, но урчание в животе стало менее громким.
Когда солнце поднялось в зенит, Лук успел даже немного поспать. Затем потемневшая от воды колода нагрелась, и находиться в ней стало почти невозможно. Лук даже чуть согнул колени и приподнял створки, чтобы проветрить узилище, но тут колода покачнулась и черпанула воды. Теснота и духота забылись в мгновение. Снаружи раздалось шипение, по животу и спине побежала дрожь, ужас шевельнул корни волос, затем колода снова дрогнула и вдруг начала погружаться в воду, одновременно поднимаясь вверх той стороной, где находилась голова Лука. Все дальнейшее произошло за секунду. Он сполз вниз, распахнул ударом колена створки и, не успев испугаться хлынувшей внутрь воды, выхватил меч. Подминая колоду под себя, на нее пыталось забраться уродливое чудовище. Внешне оно напоминало огромного тритона, разве только рот его был наполнен изогнутыми клыками, хотя все туловище, кроме огромной головы, челюсти которой вполне себе были способны перекусить колоду пополам, все еще скрывала вода. Неизвестно было, хотело чудовище позабавиться или почувствовало запах томящейся в деревянной полости плоти, но на продолжение жизни Луку судьба отпустила не более секунды.
Он опустил меч между горящих злобой глаз мгновенно, ожидая, что клинок отскочит от зеленоватой брони, но тот неожиданно погрузился в плоть и рассек ее до нижней челюсти. Глаза чудовища подернулись кровавой пленкой, и вместе с утробным воем оно исторгло потоки слизи. Голова затряслась, дернулась, Лук вместе с колодой отлетел в сторону, а через мгновение там, где всплыло огромное желтое брюхо, закипела вода. С полдюжины подобных тварей рвали своего собрата на части. Откуда-то с берега раздался крик. Лук, стараясь не выпустить меч, повернул голову. На блеснувшем песком берегу стояли сразу два десятка некуманза и размахивали копьями. Их узкие, сплетенные из тростника лодки лежали на берегу.
— Нет, — отплевываясь, пробормотал Лук, — сейчас, ребята, вы в эту речку не полезете. Хотя одну лодочку могли бы и столкнуть.
К счастью, пирующие неподалеку твари такой мелкой добычей, которой почувствовал себя Лук, не заинтересовались. Но плыть было и в самом деле тяжело, к тому же до Хапы еще следовало добраться, что же он будет делать без колоды? Лук еще раз обернулся и вдруг заметил раскрытую створку. Колода почти полностью скрылась под водой, но одна из створок продолжала торчать над речной гладью. Барахтаясь, Лук сумел засунуть меч в ножны и подплыл к колоде. К счастью, тонуть она пока не собиралась, хотя и была полна воды. Лук осторожно ухватился за борт и стал шарить рукой внутри. Весло все еще оставалось на месте, плавало между просевших бортов, а вот мешка, а значит, и запасов соли, смены одежды, всякой мелочовки, которую Лук привык таскать за собой, не было. Равно как и меха с водой. Хотя воды-то он нахлебаться уже успел. Хорошо еще, что оружие и все деньги были закреплены на теле. Да и Такш как знал, что Луку придется искупаться, хотя плыть с таким грузом, да еще в мокрых сапогах и одежде, было непросто. Но о чем-то Такш догадывался, иначе зачем он привязал деревянный ковш на длинную бечеву?
Через час или немногим меньше оказалось, что некуманза бежали по берегу, приветствуя безрассудного победителя речной мерзости. Когда Лук наконец сумел вычерпать воду, а потом и перевалился в изнеможении и сел внутри колоды, до него снова донеслись крики. Тут он только заметил, что у многих дикарей в руках были луки, но никто из них не выпустил ни одной стрелы, хотя, казалось бы, могли и попасть, меньше четверти лиги отделяло путешественника от обжитого берега. Наверное, совершенное пришлым теканцем смогло поразить и речных дикарей.
Лук оглянулся. Пиршество продолжалось, и вода вокруг его суденышка не только изменила цвет, но и издавала зловоние. «Вот и славно», — подумал Лук, вспомнив привычку Саманы отгонять назойливых смотрителей, стражников и всяческих мздоимцев от цирковой повозки вонючими травами. А ведь чудовища не были гончими Пустоты, скорее обычными, просто очень страшными тварями. Что же тогда водится в самой чаще? Лук перевел взгляд на левый берег, деревья на котором вздымались на головокружительную высоту, потом посмотрел вперед. Казалось, что лес выбрался на просторы Натты и запрудил ее. «Острова, — вспомнил он увещевания Такша, — значит, к утру я выберусь к Хапе». Он взялся за весло и начал грести, откликом чему стали новые крики с берега. Пришлось помахать дикарям рукой. Хотя какие они были дикари? Не их ли предки построили тот заброшенный город?
Хапа раскинула бескрайние берега в предутреннем сумраке. Лук, который успел за ночь просушить одежду и согреться сам, вспомнил, как уже достаточно много лет назад цирковая повозка Куранта выкатила на берег Хапы в Зене, как раз там, где большая река принимала в себя другую реку, названия которой Лук тогда еще не знал. Противоположный берег казался узкой туманной полоской.
— Море Ватар? — спросил тогда кроха Лук.
— Дурак, дурак! — тут же стала дразниться маленькая Нега. — Не море, не море! Море больше, больше!
Сейчас противоположного берега, на котором расположилась Зена — город клана Хисса — клана Солнца, вовсе не было видно. Над рекой стоял туман, хотя с верховьев Хапы задувал ветер и на глазах сносил его к югу. Вскоре в тумане начали проглядывать силуэты ладей. Лук был готов к засаде, и все-таки хиланские корабли так далеко от столицы огорчили его. По всему выходило, что за него взялись всерьез. Он улегся в опостылевшее ложе, прикрыл створки и заткнул отверстие пуком травы и пучком выловленных в воде сучьев. Ни дать ни взять старое гнездо. Да и сама колода мало того что просела и едва выглядывала из воды — при сильном ветре волны захлестывали через края дыры, смачивали лицо, — но была еще и покрыта слизью и кровью разрубленного им чудовища. У Лука, пока не принюхался, в глазах темнело от этого запаха, пустой желудок устал сжиматься в бесплодной рвоте. К счастью, терпеть оставалось недолго. Жалко только, выгрести к Зене не получалось, вновь приходилось отдаться на волю течения.
Его заметили только с шестой ладьи. Наверное, уже на стремнине Хапы. Лук отсчитывал пройденные корабли по голосам стражников, которые спорили о чем-то, поругивали командиров, жаловались на неурочную службу, поминали зло старшину ловчих, который еще вчера передал через зеркальные вышки приказ патрулировать устье дикой реки. К немалому интересу Лука, говорили и о каких-то погибших ловчих близ гиенского поселка на Вольных землях. Пока что ему везло, но везение не могло быть бесконечным. Смотрящий на едва ли не последней ладье оказался чуть внимательнее прочих. Закричал: «Эй, а это что еще плывет?» — наверное, наклонился, потянулся с багром к странному обломку бревна, выругался, едва не плюхнувшись в воду, но колоду Лука все-таки зацепил, плеснув ему в лицо очередную порцию воды Хапы, и подтянул добычу к борту. Немедленно проснулся и кто-то из начальников, потому что сверху прорезался простуженный басок, который разразился проклятиями и требованиями оттолкнуть от борта эту дрянь и гниль, потому что и так нет никакой жизни, а тут еще невыносимую вонь к борту лепят. Однако смотрящий оказался парнем настырным, пробурчал что-то насчет того, что сейчас оттолкнет, только проверит, потому как старшина приказал ни одного сучка без досмотра не пропускать. Вот ткнет пару раз пикой и оттолкнет, пусть плывет гнилушка дальше, все одно моря не минует. Он и ткнул.
Лук, упершись локтями в борта колоды, придерживал створки. Пика пронзила подгнившее, размокшее дерево, как труху. Первый удар пришелся в левый бок. Острие разорвало одежду и скользнуло по ребру, сдирая с кости плоть и раздирая кожу. Второй удар пришелся в правое бедро. В кость не попал, но ногу едва не пронзил насквозь. Как только дверцы не выворотило, когда старательный речной стражник выдергивал пику? Может быть, Лук только потому и сознания от боли не потерял, что все силы направил на створки. Удерживал их, скрипя зубами.
— Все, — донесся удаляющийся голос. — Пускай плывет дальше.
— Ага, — ответил басок. — Пропахло уже все так, что не продохнешь. Есть у кого нюхательный порошок? Кто одолжит щепоть? Нос заложило, хоть ушами дыши…
Лук приоткрыл створки только через час. Лежал, зажимая одной рукой рану на боку, другой — рану на бедре. А ведь мог и мужского достоинства лишиться под усердие смотрящего. Да и жизни. «Если еще не лишусь», — обреченно подумал Лук, вспомнив, через какую грязь прошла ранившая его пика. Сил почти не осталось. Скорее всего, и крови ушло немало. Колода едва выглядывала из воды, но под спиной хлюпала явно не вода. Голова кружилась.
Дикого леса не было видно вовсе, а до теканского берега оставалось еще больше половины лиги. Речная гладь не несла на себе ни лодочек, ни кораблей побольше. Сторожевые ладьи остались выше по течению. Курант говорил, что близ Зены и южнее ее рыбаки на меленьких лодчонках редки, всякая пакость в реке водится, бывает, переворачивает суденышки. Теперь Лук знал, что это за пакость. Он взял в руки весло и начал грести к берегу.
Колода затонула в полусотне шагов от него. Лук приготовился плыть, но неожиданно встал на ноги. Вода доходила ему до груди. Спотыкаясь, с трудом вытаскивая ноги из вязкого дна, опираясь на весло, он добрел до берега, продрался сквозь густые прибрежные кусты, надергал колючих стеблей огнецвета, пережевал их и залепил получившейся кашицей раны. Потом заполз в самую гущу зарослей и забылся.
Глава 13
ГАНК
Лук пришел в себя только перед закатом. Жажда подсушила горло, голод слепил живот. Однако первым делом он осмотрел раны. Плоть вокруг них была воспалена, но ни почернения, ни нагноения вроде бы не началось. Хотя идти было больно. Когда Лук добрался до воды, чтобы напиться, из раны на бедре вновь потекла кровь. К счастью, удалось не только напиться, но и перекусить, хотя еда оставляла желать лучшего, тем более что не было ни огня, ни соли. И все-таки речные ракушки позволили хоть чем-то набить живот. Впрочем, тот же Курант говорил, что с точки зрения пользы и силы такая еда как раз лучшая.
— Ага, — пробормотал Лук, с трудом подавляя рвоту, — а еще старик хвалил кузнечиков и личинок короедов. Хорошо хоть личинок мух не распробовал.
Уже в темноте Лук выстирал одежду, привел в порядок сапоги, постарался речной глиной смыть с себя не только грязь, но и пропитавшую тело вонь. Пытаясь промыть голову, подумал об умелом цирюльнике, который смог бы сделать из его нарождающейся шевелюры подобие прически, но тут же отметил про себя, что с радостью предпочел бы любому цирюльнику сестренку с ножницами. Впрочем, можно было бы помечтать и о лекаре, и о горячей воде, и о мягкой постели. О мягкой постели мечтать Луку понравилось больше всего. Разложив одежду на песке и насадив сапоги на воткнутые в песок речные коряги, Лук снова провалился в сон. Среди ночи он слышал где-то недалеко блеяние овец и даже как будто скрип тележных осей, но ни желания, ни сил выбираться на высокий берег не было. Рано утром Лук почувствовал, что тяжело, медленно, но идти он все-таки может. Одежда еще не просохла, но в летний день должна была высохнуть за считаные часы прямо на теле. Жаль, что пропал вместе с мешком колпак — без головного убора арува не считался за арува. А луззи, да не просто луззи, а бродягой, Луку быть не хотелось. Впрочем, приобретение колпака было не самой трудной задачей.
Лук разрыл песок под приметным кустом и извлек из временного тайника все, что сумел уберечь после речного путешествия. К счастью, главное не пропало. Меч остался при нем и никак не пострадал от воды, даже ножны почти не впитали в себя сырости. Ярлык арува, который был укреплен на плотном шнурке, вернулся на свое место на шее рядом с таинственной глинкой от черного сиуна. Широкий нож в ножнах занял место на поясе напротив меча. Каменный нож некуманза, к которому Лук теперь прикасался с опаской, отправился в один из не успевших просохнуть сапог. Десяток метательных ножей, которыми с Луком поделилась Нега, вернулись в прорези на втором поясе, который скрывался под одеждой. Три кошеля, между которыми Лук поделил золотые и серебряные монеты, тоже нашли себе место в сапогах, впрочем, один из них, с тремя белыми кругляшками, остался на поясе, хотя лучше бы в нем оказалась горсть меди. Теперь еще моток веревки и сведения об укрытиях Куранта. Последние Нега заставила Лука вызубрить наизусть. Осталось только решить, воспользоваться ли укрытием в Зене, или оставить его на самый крайний случай?
Лук с сомнением оглядел самого себя. Нет, теперь он никак не походил даже на обедневшего арува. Рабом он тоже не был, все-таки ни на одном из запястий не имелось ни тавра, ни подозрительного шрама от выведения рабской метки. Зато оставался аккуратный, но все-таки приметный шрам на лбу. На палец спускался к переносице. Эх, волосы были пока коротковаты, дать бы им еще месяц роста, челка бы спрятала отметину, а так…
Лук подумал, выдернул из портов рубаху и аккуратно оторвал от подола полосу шириной в ладонь. Сложил ее пару раз и перехватил голову повязкой. Ювелиры с такими лентами на лбах ходили в Хилане, чтобы случайный волос с головы не упал в жидкую эмаль, да и подмастерья, чуть ли не все поголовно, лепили на лоб платки. Для форсу, конечно, не для пользы. Бисером старались их расшить или вовсе принимали в подарок вязаные украшения от невест, но удивить такая тряпка на лбу не должна была никого. Значит, пока подмастерье? Немало их брело по дорогам Текана, готовых наняться за мелкую монету, а то и за прокорм и крышу к любому ремесленнику, лишь бы учил понемногу мастерству. Учение, правда, чаще всего затягивалось на годы, вместо него приходилось тянуть всю работу по дому и двору, но это уж как водится. Зато сколько шуток и баек перекидывалось с уст на уста о таких вот подмастерьях и хозяйских женушках и дочках!
Лук вспомнил взгляд Неги, с которым она провожала названого брата в плавание до Текана, и вздохнул. Вот ведь глупая девчонка — «не называй меня сестренкой». А как ее тогда называть? Просто Нега? А сама-то как только не называла Лука! И «лучок», и «лучик», и «братишка — глиняная крышка», и «обормотик — прожорливый животик», и «травяной глаз», и «мечник-запечник», и «суженый-простуженный», тьфу!
Лук отчего-то обозлился и принялся стягивать с плеч ставшую заскорузлой и свалявшейся овчинную куртку. Ну конечно, только не хватало ему показаться на тракте в одежде оборванца с мечом на поясе. Спустившись к воде, он собрал охапку почерневших от воды сучьев, вывернул куртку наизнанку, положил на нее сомнительные дровишки, внутрь сунул меч и перетянул получившуюся вязанку веревкой. На веревке же повесил на шею и сапоги. Так и надо. Лето, дорога устлана пылью, нечего обувку портить, пусть арува ее портят, а луззи да безчинные, к коим решил себя причислить Лук, и босиком обойдутся. Осталось только отломить от оставшегося у Лука весла лопасть да с получившимся посохом вскарабкаться на крутой берег.
Сомнений не осталось, когда Лук разглядел травяные косогоры, первые летние копны сена и силуэты ветряных мельниц: он выбрался из воды примерно в полусотне лиг южнее Зены. Не раз повозка Куранта проезжала по пыльному тракту, который тянулся от города клана Солнца к городу клана Руки, то приближаясь вплотную к берегу величественной реки, то уходя вместе с проселком в светлые южные леса, в которых имелись и густая трава, и сытные ягоды, и потайные ручьи. Деревеньки тут попадались не в пример чаще, чем где-нибудь под Гиеной, да и народ был зажиточнее, но на пришлых смотрели с подозрением, хотя нанимать молодых бедолаг для работы в поле, в огороде, на мельнице, по дому не чурались. Впрочем, не все бедолаги рвались тянуть спины за мелкую монету и еду в деревнях, каждому хотелось не только найти временное пристанище, но и овладеть каким-нибудь ремеслом. В начале лета подобные искатели с большей охотой отправлялись за удачей к Хилану, к его богатым слободкам. Кроме именно таких охотников, которых Лук с известкового косогора разглядел не меньше десятка, на тракте обнаружился обоз, шедший на юг, явно из числа участников водяной ярмарки, да несколько крестьянских телег с зевающими возницами, которые волоклись за унылыми конягами неизвестно по какой надобности, а судя по тому, что ехали они навстречу друг другу, то и вовсе без оной. Лук сделал вид, что поправляет порты, и, прихрамывая и морщась от боли в бедре, пересек узкую полоску луговины и тоже побрел в сторону Зены. Странно было бы идти в другую сторону, и уж тем более навстречу молодцам, которые, с учетом обветшалой одежды, походили на Лука чуть ли не как братья.
Не прошло и пары часов, как он уже вышагивал в компании двух долговязых пареньков из Ака, которые втемяшили себе в голову, что нет ничего выгоднее, чем наняться учениками к хорошему сапожнику. Вероятно, подтверждением их мыслей служили их собственные сапоги, которые хоть и висели у них на груди точно так же, как и сапоги Лука, но с таким же успехом могли валяться на ближайшей помойке. Лук не стал разубеждать новых знакомцев в полезности сапожного ремесла. Вспомнил рассказ Куранта о деревеньке за Туварсой, все жители которой несколько лет назад умерли от осенней лихорадки, да и назвался безродным из той самой деревни именем Кай и даже позволил себе отпустить пару привычных шуточек про клан Тьмы, которые заключались в вопросе: правда ли, что днем в Аке нет ни одного жителя, потому что все они спят, а бодрствуют по ночам?
Шутка была заезженной, но пареньки не только посмеялись над ней, но и с подозрением поинтересовались, отчего их новый знакомец Кай, который и в самом деле черен волосом, как всякий житель Туварсы, спрашивает об Аке? Ведь дорога из Туварсы к Хурнаю идет как раз через Ак? Но запутать Лука, который за десять лет с Курантом исколесил едва ли не весь Текан, было сложно. Он тут же рассказал, как искал работу подмастерья оружейника, но ни в одной деревеньке чуть ли до самого Ламена не нашел ни одного хотя бы относительно толкового кузнеца. А в Ак не пошел, переночевал в акских слободках, потом двинулся к Хурнаю, намереваясь устроиться матросом на торговое судно. Но и матросом его не взяли, сказали, что слишком юн. Зато мудрые люди поведали ему, что оружейники из числа тех, кто делает ружья для ловчих, бывают только в Хилане. Конечно, попасть к ним в подмастерья невозможно, потому как берут они в ученики только собственных сыновей, зато можно стать самим ловчим. Каждый год в середине лета воевода устраивает смотр молодым наглецам, которые не имеют ни рода, ни племени, ни денег, зато готовы сложить голову за ишу, не отказываясь, конечно, от звонкой монеты.
— Это ты зря, Кай, — с сожалением покачал головой тот выходец из Ака, что был повыше ростом. — Нам хоть с приятелем и стукнуло уже по семнадцать, можно, как говорится, лошадь из конюшни выводить и жену в дом брать, и мы тоже думали об этом же, но подумали, да передумали. Говорят, больно злой старшина ловчих в Хилане. К нам в Ак вернулся в прошлом году один молодой парень с золотыми монетами, да без руки. По локоть была отхвачена. Говорил, что Далугаеш этот — тот, который старшина, — фехтовать с ним взялся, да случайно и отсек ему руку. Но это он по-трезвому так говорил, а вот когда выпивал, так о другом плакался. Чуть что не по его, так этот Далугаеш любого убить готов. Мимо будешь идти — нос переломит или в Пустоту отправит. Просто так, ни за монету, ни за глоток воды. Ну подбросил потом воевода калеке золотишка, а жить-то как?
— Я бы не стал терпеть, — стиснул зубы Кай. — Ответил бы.
— Ага, — скривил губы второй парень. — Чем бы ты ответил? Ты что, не понял, он руку бедолаге отсек! Стой и смотри, как твоя ответка на земле валяется. Ты, Кай, конечно, хоть и молод еще, но крепок с виду, и насчет ловчих очень сильно подумай. Да и есть ли у тебя монетка, чтобы до Хилана добраться?
— Монетки нет, — почесал голову Лук, — но ноги есть, вот прихрамываю немного, подбил ногу, но идут пока. А нужна будет монетка, хворост продам за гиенскую чешуйку, а не продастся — поймаю кролика да поджарю его на этих дровах. Вот и еда.
— Тебя как бы не поймали, — хмыкнул высокий, заставив Лука похолодеть. — Кролики в окрестностях Хурная водятся, а здесь их нет. Мы который день идем, ничего не видим. И дровишки в Хурнае ценятся, потому как там степь да море. А здесь этих дровишек и без тебя навалом. Да еще и сырые они у тебя какие-то, ты их в реке ловил, что ли?
— Ничего, — надул губы Лук. — Просохнут, еще как разгорятся. А не найду кролика, рыбу поймаю. Был бы котелок — сварил бы ушицу, а так и запечь можно. Вы лучше скажите, что делать будете, если не возьмут вас в сапожники? Я слышал, что сапожному ремеслу с пяти-шести лет начинают учить?
— Так можем мы кое-что, — заметил высокий и, поймав взгляд Лука на его разодранную обувь, вздохнул. — Эти-то сапоги чинить все равно что мертвить. Твои вот ничего еще, хотя полазил ты в них по болотам, полазил, кожа масла требует, а не воды. Так что мы уже немного сапожники. Только мы младшие в своих семьях, а младшим испокон веку положено — ноги в руки и на выселки. А какие у нас выселки в Аке? Только за стеной, а если Пагуба? Толкового оплота и то поблизости нет. Да и какая обувь в Аке? Зима короткая, сухая. Лето длинное. Половина акцев вовсе без сапог обходится, остальные надевают их на два-три месяца в году. Вот в Хилане…
— Вряд ли, — нахмурил лоб Лук, вспоминая хиланскую ярмарку. — Говорят, что много сапожников в Хилане, друг другу на пятки наступают да задники подшивать отказываются. Но я слышал, что есть места, где сапоги влет идут, правда, и жизнь там непростая.
— Где же так? — сразу заинтересовались странствующие сапожники.
— За перевалом, — объяснил Лук. — За перевалом через Западные Ребра. Сразу за крепостью Парнс в паре десятков лиг есть поселок. Хастерза называется. Там крепостишка маленькая, отряд ловчих да поселок горняков. Торжище, а за торжищем сразу начинаются Гиблые земли. Только там жизнь трудная, могут и голову с плеч снести, если высунешься не там, где надо. Зато когда горняк или старатель получает монетку за работу, то первым делом он покупает новые сапоги. И чтобы скрипели!
— Чтоб скрипели, конечно, хорошо, — поскреб затылок высокий и с сомнением посмотрел на собрата. — Но туда только в крайнем случае. О том поселке я тоже слышал.
— Лучше всего дома строить, — тут же подал голос второй акец. — Но только сразу после Пагубы. Прикинь сам: слуги Пустоты проходят по деревенькам да поселкам, уничтожают дома. Где людям жить? Пагуба кончается, они выползают из оплотов, выходят из городов, а домов-то их уже и нет!
— Так и жителей нет, — повысил голос высокий. — Кому жить-то в тех домах? Или думаешь, у каждого на примете свободный оплот есть? А не слышал, как в тех же оплотах люди от жажды и голода умирали? А как ели друг друга?
Лук слушал болтовню спутников, старательно разрабатывал ногу, боль в которой с каждым шагом становилась все ощутимее, время от времени что-то поддакивал молодым акцам, но сам ломал голову над тем, как ему поступить дальше. Было понятно, что первым делом следовало сменить одежду, да и компанию, потому как ни сапожником, ни тем более ловчим он становиться не собирался. Затем ему следовало разобраться с собственными ногой и боком, для чего требовалось несколько дней покоя. А потом? Что он будет делать потом? Разыскивать Далугаеша и второго ловчего, которых он увидел во дворе кузнеца? Для того чтобы и их лишить ушей и узнать, кто еще выжил из ворвавшихся в дом урая Сакува, кто убил его мать? Допустим, что ему это удастся, а потом? Что делать потом? Нега сказала, что Курант собирался пробиться в Хурнай, она и сама предполагала при первой возможности оказаться в Хурнае. Да, Хурнай был большим городом, тем более что там теперь и реквизит труппы находился, и имелись два укрытия, но что там будет делать Лук? Сидеть тихо, как мышь под полом, и дышать через раз?
Ответа на этот вопрос не было. Ясным оставалось одно: нынешний путь Лука лежал в сторону Хилана, потому как второй ловчий и Далугаеш остались там. Значит, следовало найти попутчиков, причем таких попутчиков, возле которых молодой арува не вызовет подозрений.
— А для этого надо тебе немного поломать голову, Луккай, — пробормотал под нос Лук.
— О чем ты бормочешь? — спросил его высокий.
— Вечер близко, — заметил Лук. — Впереди деревенька, Думаю, что и Зена уже недалече, но не собираетесь же вы идти всю ночь? Как вы собираетесь ночевать?
— Как обычно, — хмыкнул высокий. — Одну руку постелить, второй накрыться. Да вот тут и расположимся, на краю дороги.
— А как вы собираетесь ужинать? — поинтересовался Лук.
— Надеемся на тебя, — грустно улыбнулся второй акец. — Дрова твои уже слегка подсохли, со своей стороны мы можем отсыпать сколько угодно искр из огнива, осталось только поймать кролика.
— Или курицу, — вздохнул высокий. — Но в прошлый раз это кончилось не слишком хорошо, бока нам намяли знатно. Думаю, что если мы потерпим до Зены, то найдем там какую-нибудь работу. Да хоть отхожие места выгребать. Помучаемся неделю, зато хватит монеты и до Хилана добраться. Не хочешь присоединиться? Три выгребателя — уже артель, можно будет подряд какой сообразить?
— Нет, — покачал головой Лук. — Если бы я решил выгребать ямы, я бы остался в Туварсе. Там ям много и тепло круглый год. Теплее, чем и в Аке, и в Хурнае. Я, пожалуй, схожу в деревеньку, слышал, что там трактир неплохой, да и лавка при нем есть, а мне колпак нужен.
— Колпак тебе никто не продаст за так! — воскликнули акцы едва ли не хором.
— Так я дрова продам! — отозвался Лук.
Он хорошо знал эту деревеньку — Курант останавливался пару раз на ее окраине, — и толстого хозяина трактира Лук помнил, надеялся, правда, что хозяин трактира не узнает в потрепанном черноголовом бродяге юркого белоголового подростка, и все-таки, прежде чем зайти в трактир, он прошел по деревеньке. В ней было два десятка домов, окруженных тыном, а на стороне, противоположной трактиру, торчал из бурьяна старенький оплот, возле которого паслось сразу с десяток коз. Что и говорить, возможности утащить хотя бы одну курицу не было никакой. Все куры разгуливали за тыном, и у каждого тына стояли недоброжелательного вида селянки или их дети, а возле коз таких селянок Лук насчитал сразу трех. Да, жизнь у тракта, который связывал столицу с родным для иши Хурнаем, налагала на деревенских отпечаток подозрительности и недовольства.
Лук выбрал дом побогаче, подошел к тыну, за которым, сплевывая под ноги тыквенную шелуху, околачивался здоровенный детина, и спросил его о том, за сколько медных монет тот купил бы хорошую железную лопату с острым штыком и загнутой кромкой под ногу. Детина прищурился, окинул взглядом нежданного гостя, никакой лопаты при котором не было, и сказал, что хорошую железную лопату он взял бы за десять полновесных хиланских медяков. Или за полсотни гиенских.
— А если я предложу тебе за вот ту не очень хорошую лопату, — Лук ткнул пальцем на стоявший у стены дома древний заступ, на котором заместо железа имелась только обитая жестью кромка, — десять медяков, отдашь?
— Да легко! — тут же забыл о тыкве детина.
— А девяносто медяков, чтобы развести хиланский серебряный, найдешь? — поинтересовался Лук.
— Батя! — заорал детина и бросился в дом.
Набрать всему зажиточному семейству удалось только восемьдесят медяков, часть которых заменили гиенские позвякушки. Зато на разницу Лук заполучил почти новый хурнайский колпак, полотняный мешок, зачиненный ламенский халат, ветхое войлочное одеяло и кудахчущую тощую курицу. Через пару минут он уже сидел под сенью кустов напротив трактира и тщательно закутывал в одеяло стянутые вместе веревкой рукоять лопаты, весла и меч. Опостылевшие дрова были высыпаны в бурьян, куртка заняла место на плечах, мешок, с заткнутым в него халатом и притихшей курицей, место на спине, сапоги налезли на ноги, колпак на голову, — и в таком виде Лук и направился в трактир.
Трактир был почти полон. Впрочем, Лук должен был догадаться об этом по количеству коней у коновязи, двум повозкам на кругу возле трактира и шуму, который доносился из-за его стен. Хозяин покосился на парня недоверчиво, но, получив несколько гиенских чешуек, расплылся в улыбке и вскорости принес миску наваристой похлебки, половину хлеба и чашку молока. От хлеба Лук отломил внушительный ломоть, но большую часть краюхи убрал в мешок, постаравшись закутать ее в халат, да сделать так, чтобы притихшая курица не слишком сильно возмущалась подобным коварством своего нового хозяина. Затем Лук приступил к еде, изо всех сил сдерживая себя и прислушиваясь к тому, о чем говорили в трактире.
Зал трактира был не слишком просторным, скорее длинным, но Лук занял место сразу у двери, и, значит, равно слышал то, о чем говорили и справа, и слева. Честно говоря, особо прислушиваться ему не приходилось. Всего в трактире было около десятка столов, подобных Луку одиночек, готовых притулиться с угла, чтобы выхлебать немудреное угощение, больше не наблюдалось, и никому никакого дела до невысокого паренька в обвислом колпаке не было. Гости предавались поглощению пищи и вина с размахом. Пили жадно, ели шумно, говорили громко. Ложка еще только начала постукивать о дно миски, а Лук уже знал, что все городские стражники из-за хиланского старшины ловчих Далугаеша и по повелению урая Зены целыми днями торчат у противоположного берега Хапы, как будто вольные должны повалить из Дикого леса валом и все они стремятся в Зену. Вдобавок в город прибыли глашатаи, которые должны уже убыть в Хурнай, но никак не убудут, поскольку их начальнику Ганку понравилась Зена, и пока он не перезнакомится со всеми зенскими шлюхами, то никуда не поедет. Но самым интересным было то, о чем говорили за каждым столом, — что все ловчие Текана разыскивают белоголового паренька возрастом около пятнадцати лет, которого зовут то ли Кир, то ли Луккай, но за которого сам иша готов отвалить из своей казны тысячу золотых монет. На этом месте разговора начинались охи и ахи, но Лук продолжал слушать и сумел услышать еще немало интересного. В том числе и то, что этот самый Ганк не раз проклинал белоголового паренька за то, что тот отрубил его приятелю то ли голову, то ли часть головы и сумел разминуться с самим Ганком каким-то необъяснимым чудом.
Когда Лук вышел на улицу, уже совсем стемнело. В животе чувствовалась приятная тяжесть, но спокойствия не было. В отдалении среди бурьяна колыхался костерок.
— А вот и наш Кай, — расплылся в улыбке высокий акец. — А мы уж думали, что решил ты с нами расстаться! Где же твои дрова? Они бы нам очень пригодились, бурьян прогорает слишком быстро.
— Дрова пришлось поменять вот на этот колпак, — вздохнул Лук. — Зато у меня есть кое-что другое. Вот. Нож найдется?
Он вытащил из мешка присмиревшую курицу.
— Зачем нам нож, почтенный Кай? — воскликнул второй акец. — Я ее зубами загрызу!
Вскоре, когда поджаренная на углях птица перекочевала в желудки всей троицы, добавив Луку к сытости ощущение некоторого переедания, высокий обратил внимание на лопату:
— А это тебе зачем?
— Я споткнулся об нее, когда ловил курицу, — зевнул Лук. — Решил, что пригодится. Мало ли, мы же вроде собирались чистить выгребные ямы?
— Да, приятель, — рассмеялся акец. — Похоже, что с ямами ты не знаком. Лопата тебе не нужна. Тут скорее пригодится ведро на веревке да тряпка на нос, чтобы не задохнуться. Так что выбрасывай свою лопату, тем более что она в таком состоянии, что ее и не хватится никто.
— Отличная лопата, — не согласился Лук. — Если не годится для выгребных ям, сгодится для обычных. Ведь придется же их копать?
— Зачем? — не понял второй акец.
— Ну ты же собирался строить дома, когда случится Пагуба? — удивился Лук. — Насчет домов не знаю, а трупов будет много. Надо же куда-то их закапывать?
— Чего бы ты понимал в Пагубе, — хмыкнул высокий и таинственно прошептал: — Моему деду рассказывал его дед, что, когда случается Пагуба, трупов бывает очень мало.
— Почему? — не понял Лук.
— Слуги Пустоты их съедают, — был ответ.
Еще до полудня следующего дня Лук вместе с акцами достиг окраин Зены. Лук любил этот момент: ползущая по известковым проплешинам дорога взбиралась на очередной холм, и Зена открывалась вся — невысокая, сплетенная из тысяч коротких улиц, которые соединялись друг с другом в немыслимые кружева, сплошь покрытая садами, взбирающаяся на пригорки и сползающая в ложбины, как цветастый платок, накрывший противень только что выпеченных пирожков. Город был большим, не меньше Хилана, но не имел крепостных стен. За замковыми стенами прятался только дворец урая клана Солнца, но и даже замок был каким-то ненастоящим, шутейным, невысоким, лишь бы обозначить место пребывания первого зенского арува, но снеси его стены — и не отличишь дворец урая от дома какого-нибудь торговца или богатого трактира. Зато на каждой улице имелся крепкий кирпичный оплот, да и некоторые дома не уступали крепостью самому настоящему оплоту. Поговаривали, что в седой древности случались набеги некуманза, приходивших к теканскому берегу со стороны Дикого леса. Но времена эти сгинули вместе с седой древностью, да и что говорить, всякая Пагуба резала историю Текана на части, как режет хороший булочник большой зенский пирог со сладкой начинкой. Как раз запах пирогов и заставил раздуть ноздри Лука и его спутников. Соблазнительный аромат доносился со стороны цветастых шатров, кибиток и затейливых навесов, окружавших входивший в город тракт, как осиное гнездо окружает подходящую по прочности ветку. Рынок, который шумел на южной окраине города, конечно, не мог сравниться с хиланской водяной ярмаркой, зато действовал круглый год. Лук помнил рассказы Куранта, что, по преданиям, до последней Пагубы, когда еще стоял на теканской земле город Араи, до которого, как и до Хилана, было от Зены всего лишь триста лиг, ярмарка в Зене числилась главной ярмаркой и раскидывалась во все стороны на целую лигу, не меньше. Впрочем, и теперь на ней можно было заблудиться.
У ярмарки Лук попрощался с друзьями, объяснив им, что передумал заниматься выгребными ямами и поищет другой работы для своей пока еще целой лопаты, хотя бы перекопает кому-нибудь огород в ближайшей слободке. Затем Лук, прислушиваясь к разговорам и пересудам, ощупывая ткани и одежду, похлопывая по спинам гиенских лошадок в конском ряду, с удовольствием перебирая ножи в оружейном, двинулся между лотков и прилавков в глубь ярмарки. Через три часа, обрядившись в драный хурнайский халат и надвинув на лоб колпак, с раздувшимся от покупок мешком, он снял за пару медяков грязную каморку с земляным полом на первом этаже постоялого двора. Еще через пару часов, уже в сумерках, из узкого окна каморки выбралась стройная зеленоглазая девчонка, закутанная в купленную по дешевке, зачиненную цветастую шаль работы мастериц из Туварсы, и, слегка прихрамывая, направилась к самому большому трактиру Зены. На входе девчонку остановил стражник, но она, прокашливаясь, сунула ему настоящий хиланский медяк и, прикрывая губы платком и краснея от стыда, прошептала, что у нее больна матушка и нужны деньги на лечение. Денег нет, но она слышала, что приезжий бравый ловчий именем Ганк платит девственницам по серебряному за ночь с ним.
— Дура, — прошипел стражник, с ненавистью взглянув на окно во втором этаже трактира. — Обещает — еще не значит, что заплатит. А искалечит если? Тех, которые не девственницы, может, и не калечил, зато побил каждую. Кровью умылись. Да и нажрался он уже винища, не до тебя ему теперь.
— Матушка больна, — продолжала настаивать девчонка, пихая в ладонь стражнику еще три гиенские чешуйки.
— Была бы ты моя дочь… — скрипнул зубами стражник, но внутрь трактира нырнул.
Через минуту девчонка, окинув взглядом зал, в котором сидели несколько странных человек, никак не напоминающих глашатаев, но похожих на соглядатаев, стала вслед за хозяином трактира подниматься по лестнице.
— Сколько лет-то? — проворчал он, поднимая лампу у входа в комнату ловчего.
— Шестнадцать, — прошептала девчонка.
— Замуж бы тебе, красавица, — пробормотал трактирщик, оценив зеленые глаза и зачерненные густые ресницы. — Ну да не мое дело. Вроде пьян он сегодня, может, и не покалечит. Только деньги сразу требуй, а то потом не заплатит. Да и так, не уверен, что заплатит, но уж свою голову не приставишь. И вот еще что, лучше не кричи. Тут уже кричали. Никто не подойдет. Он и сам ревет как зверь, так что мы уже тут привычные.
Дверь открылась. Девчонка вошла внутрь и увидела, что на кровати сидит полуголый седой мужик, растягивая во все лицо довольную улыбку, и сама улыбнулась, не показывая улыбку под тканью.
— Ганк? — спросила она чуть слышно.
— Ганк, — расхохотался тот. — Помощник самого Далугаеша. Но не такой страшный, не бойся. Значит, говоришь, девственница? Ради такого дела не жалко и серебряный заплатить. Обманывать не буду. Ну иди сюда. Ну что смотришь? Спросить что хочешь? Иди же!
Ганк пьяно почесал отвисающий живот, рыгнул, поморщился, расставил руки, согнул их, показывая все еще крепкие мышцы.
— Видела? Рассказывать потом будешь… детям. Ну еще шаг сделай, еще. Видишь? Я совсем не страшный. Ну спрашивай, что ты хотела, спрашивай.
— Кто еще остался в живых в Харкисе в доме урая, кроме тебя, Эква и Далугаеша?
В этот вечер Ганк ревел громче, чем обычно. Но ревел недолго, да и понять нельзя было ни слова из того, что он изрыгал. Наверное, все-таки выпитое однажды должно было свалить и такого молодца. Зато девчонка вовсе не подала голос. Трактирщик даже подумал, что убил ловчий девку. Долго ли? Вроде и не совсем былинка, ступени поскрипывали, когда поднималась, а все равно дитя. Что ей надо, щелчка хватило бы, а тут здоровенный мужик, не каждая баба такого вынесет. Вон гулящие вовсе перестали появляться, некоторые, по слухам, так и совсем на время по слободкам и деревенькам разбежались.
Трактирщик решился войти в комнату Ганка только утром. Дверь оказалась не заперта, но лучше бы она была забита гвоздями. Увиденное едва не лишило трактирщика рассудка. Комната была залита кровью. Ганк сидел на полу, прихваченный веревками к кровати за шею. Суставы на ногах и левой руке его были перебиты, гортань рассечена. Уши Ганка были отрезаны и валялись тут же. На животе был вырезан ножом глаз. На полу кровью из рассеченного пальца ловчего было выведено неровными буквами имя — «Квен».
Той же ночью из Зены на крепкой гиенской лошади выехал молодой арува. Он миновал дозоры и посты стражи, что сделать было нетрудно, потому как все зенские улицы либо упирались в пристань, либо уходили в степь и перелески, к тому же большинство стражников продолжали нести дозоры в устье Натты. Молодой арува, который неплохо видел в темноте, оставил за спиной огороженные пастбища и поля и в двух лигах за последним дозором снова выбрался на дорогу в сторону Хилана. Руки его дрожали, хотя и отрезал уши, и вырезал глаз он уже на мертвом теле. И все-таки он что-то сделал не так. Хотя самообладание Луку изменило только в одно мгновение, когда, уже привязанный к кровати, с перебитыми суставами и гортанью, Ганк вдруг пьяно рассмеялся и прохрипел, что ему нечем писать. Он может написать имя еще одного уцелевшего при штурме дома урая, но ему нечем писать, может быть, парню, который переодевался девкой, достаточно знать имя? Ведь этого человека еще труднее испугать, чем Далугаеша. Лук покачал головой и протянул ему нож, и тогда ловчий с трудом поднял правую руку и провел пальцем по лезвию. Им он и вывел имя. А потом, не переставая смеяться, умер от повторного удара в горло.
Лук тяжело вздохнул, вытянул из мешка мех с водой и напился. Сейчас ему больше всего хотелось умереть. Умереть тихо и безболезненно, упасть с коня на мягкий и прохладный лесной мох, закрыть глаза и заснуть навсегда. Умереть, потому что жить и делать то, что сделал недавно, было невыносимо. Невыносимо и страшно. Страшно не только потому, что он убил еще одного человека, и не потому, что этот человек был мерзостью, а потому что оказалось, что даже мерзость может умирать достойно. Хорошо, что Нега этого не видела. И хорошо, что она не видела его с накрашенными ресницами, вдруг рассмеялся Лук, потому что подумал о том, что быть девушкой не так уж легко, как он предполагал раньше. Смех у него не получился. Лук снова глотнул воды, погладил по шее лошадку, выбор которой Курант, несомненно, одобрил бы, и тронул ее с места. За сотню шагов до перекрестка подал лошадь вправо, покидая пыльный тракт, развернул животное и послал через дорогу в прыжке. Затем поскакал мелколесьем, чтобы через половину лиги выбраться на проселок, ведущий мимо Араи к Ламену.
Глава 14
ХАРАВА
Тарп никогда не хотел выделиться. Еще когда он, как сын старого гвардейца, проводил немало времени на площади перед казармой, прыгал там с деревянным мечом, лазил по шестам, бегал по бревнам, светлоголового мальчишку с голубыми глазами приметил Квен. Приметил, подозвал, переговорил как со взрослым, оставил в покое, но продолжал присматриваться. Понравился тогда еще молодому воеводе паренек. Делал все лучше многих, но при этом старался остаться незаметным. Не увиливал от нагрузок, но и не хвастал победами. Всегда подавал руку побежденному, но в друзья не набивался. Даже когда разговаривал с Квеном, держал себя с достоинством и не только не произнес ни одного лишнего слова, но и ни одной глупости не вымолвил. К тому же Квен прекрасно знал отца парня и уж точно был уверен, что по отцовской линии никакой наследственной дури или мерзости тот перенять не мог.
Через полгода Квен вспомнил о юнце и снова пришел на него посмотреть. Увиденное ему понравилось. Парень явно прибавил в умениях и силе, но характером не изменился. Ни тени заносчивости или хвастовства не разглядел в нем воевода.
— Ты по-прежнему хочешь стать ловчим? — спросил его Квен.
— По-прежнему, — ответил Тарп.
— А не думаешь о том, что старшина ловчих Далугаеш может тебя покалечить? — прищурился Квен.
— Думаю, — вздохнул Тарп. — Придется потерпеть.
— А если я предложу тебе что-нибудь потруднее? — спросил Квен. — К примеру, стать моим помощником? Человеком, который способен выполнить самые трудные поручения? Человеком, который меня не предаст, на которого я всегда смогу положиться?
— Я готов, — кивнул Тарп.
— Нет, — усмехнулся Квен. — Пока еще не готов. Но будешь готов. И станешь моим помощником, если постараешься научиться многому, и в первую очередь держать язык за зубами.
Квен зачислил Тарпа в отряд стражи и приставил к нему Эппа. Вызвал к себе тогда еще старшину проездной башни и поручил его усилиям Тарпа. Сказал, что хочет, чтобы мальчишка сражался лучше Далугаеша и умел все то, что умеет сам Эпп. И добавил, что об умениях парня, коли такие отыщутся и разовьются, не должны знать даже его родители. Эпп тогда не стал ничего спрашивать. Он всегда все понимал без лишних слов. Старшина взял мальчишку за шкирку и повел в свой маленький двор, который, как и воевода, но сообразно собственным скромным доходам, выкупил возле северной башни уже тогда и который изнутри больше всего напоминал маленькую казарму и крохотный казарменный двор. В этом дворе Тарп и провел следующие семь лет.
Эти семь лет не показались молодому хиланцу легкими, Квен мог поручиться за Эппа. Через семь лет старшина проездной башни, который к тому времени стал уже старшиной северной башни, пришел к Квену и доложил, что научил парня всему, чему мог. Учиться тому еще есть чему, но тут уже Эпп не помощник, дальше парень и сам схватит все, что ему потребуется. Но схватку с Далугаешем можно устроить хоть теперь. Долговязый не обязательно проиграет, но припадок бешенства ему будет обеспечен в любом случае.
— Не нужно схваток с Далугаешем, — сказал тогда Квен. — Ничего не нужно. Совсем. Забудь, Эпп, что ты занимался с этим парнем семь лет. Их вовсе не было.
Эпп все понял, а Тарп потом еще два года выполнял мелкие поручения воеводы и еще год служил старшиной южной башни. Хороший из него вышел старшина. Тарп нашел жену, успел порадовать старика-отца внуком, но вот и ему пришел черед. Десять лет неустанных трудов наконец должны были принести плоды.
Тарп добрался до Ака за четыре дня. Менял лошадей в день по четыре раза, но не загонял. Отмерял сорок — пятьдесят лиг, садился на другую лошадь и снова отмерял столько же. Спал по нескольку часов, иногда дремал прямо в седле. На въезде в строгий, каменный Ак показал старшине стражи ярлык, что прибыл с проверкой караульной службы, смотрителю Ака показал ярлык, что прибыл от смотрителя Хилана с проверкой ведения писцовых хроник. Вроде бы занялся и тем и другим, а на самом деле принялся изучать сам город и прежде всего странную личность городского лекаря по имени Харава, которого в городе держали за чудака и уважаемого врачевателя, но который показался Тарпу удивительно похожим на него самого: никогда не высовывался, старался быть незаметным, избегал славословий и всего того, что могло выделить его среди прочих горожан.
Врачеванием Харава занимался без особого усердия, хотя лекарскую навещал ежедневно, причем цену брал за работу большую, но при этом вполне мог собраться и среди ночи отправиться в неблизкую деревню, чтобы спасти ребенка, порой не рассчитывая даже на миску деревенской похлебки. Тарп долго ходил вокруг старика, а внешне Харава напоминал именно старика, пусть и подтянутого, но именно старика, но так и не нашел, за что можно зацепиться. Лекарь был безупречен. Вот только безупречность его была какая-то непроверяемая.
В писцовой книге он был записан как сын лекаря из деревеньки из-под Кеты. Название этой деревеньки Тарп знал, как знал наперечет названия чуть ли не всех деревенек Текана, но именно эту деревню помнил лучше прочих. Много лет назад на нее съехал оползень, причем съехал так, что от деревеньки не осталось ничего и никого, то есть не уцелел не только хоть один ее житель, а и все ее восемь домов вместе с коровниками и сараями. В десяти лигах от той деревеньки имелась еще одна, но отчего-то Тарп был уверен, что, соберись он туда с проверкой, обязательно найдется какой-нибудь старик, который подтвердит, что был лекарь в той деревне, и сын у него был, да только кто уж припомнит, как он сумел выбраться, да и как выглядел. Да и столько лет прошло уже. Прибавь столько же, как раз попадешь на прошлую Пагубу.
Жил Харава ни богато, ни бедно. Любил прогуляться по улицам Ака, выйти к морю, постоять на пирсе, умыться соленой водой. Иногда сидел на камнях с удочкой, но за те три дня, что Тарп успел понаблюдать за ним, ни разу не возвращался домой с уловом. Вдобавок Харава не запирал дверь в своем доме, словно приглашая — заходи всякий, смотри, чем я занимаюсь, а если и украдешь чего, то я не слишком огорчусь.
Тарп проник к нему в дом тогда, когда отчаялся разузнать хоть что-то более важное прочими способами. Проследил, что старик ушел в сторону дома урая, где в крохотном пристрое к просительной у него была комнатушка со столом и сундуком с травами и лекарскими причиндалами. Тарп зашел в узкий проулок между домами, подпрыгнул, подтянулся, ухватившись за крохотный балкончик, и через секунду оказался в тесной комнатушке. Размером она была четыре шага на десять, всей обстановки-то — узкая кровать, пара табуретов, стол и деревянная полка на стене. На одном из табуретов стоял таз, в тазу кувшин, рядом, накрытое деревяшкой, ведро с водой. Под столом имелась корзина, в которой Тарп нашел смену белья, теплую куртку, еще какое-то тряпье. На полке блестели чистые глиняные чашки, ложка, столовый нож. На столе лежала акская лепешка и стояла крынка с кислым молоком. Больше в комнатушке ничего не было, не считая гвоздя, забитого у двери в известковую стену, на котором, скорее всего, висела одежда Харавы, когда он возвращался в свое жилище.
Тарп ощупал кровать, простучал пол, осмотрел балкончик и подоконник, шевельнул дверь и обнаружил, что она не заперта. Дверь выходила на открытую галерею обыкновенного дома для бедных, которые пытались не стать бродягами изо всех сил. Во дворе стоял шум и гам. Пахло нечистотами из отхожего места, запах нечистот мешался с тяжелым запахом похлебки из требухи, которая варилась тут же на уличной печи. Двор пересекали веревки, на которых сушилась ветхая, зачиненная одежда. Здесь же играли чумазые дети, над ними вяло переругивались их матери, похожие на их же бабушек. У выхода в проездной двор валялся пьяный акец. В одно мгновение Тарп понял, что если сейчас, сию секунду, он выйдет в этот двор, то никто не удивится его появлению, хотя Хараве конечно же о его появлении доложат. И еще он почувствовал, что тот знает о том, что в Ак прибыл наблюдатель, который интересуется старым лекарем. Что ж, осталось только посмотреть Хараве в глаза, после чего можно было докладывать Квену. Тем более что некоторые сведения Тарп уже успел получить. Совершенно точно, что ни в дни водяной ярмарки, ни сразу после них, ни вообще в последние несколько лет Харава никуда из города не отлучался, поскольку в писцовой книге Ака не было пропущено ни одного дня, когда бы Харава не поставил затейливый крючок в строчке, подтверждающий, что ключ от лекарской он сдал и отбыл в известном направлении, а именно в эту самую убогую комнатушку. Впрочем, согласно этой же самой книге и появился Харава в городе не так давно. Двенадцать, почти тринадцать лет назад.
Тарп бесшумно спрыгнул с балкончика в проулок, огляделся и двинулся к лекарской. Теперь ему предстояло самое главное — то, о чем настоятельно просил его Квен и что казалось воеводе важнее поимки Кира Харти. Хотя сначала надо было все-таки убедиться в том, что Харава и есть тот самый исчезнувший из Харкиса инородец Хаштай. Правда, для точных выводов хотелось узнать и цвет глаз лекаря, но разглядеть их Тарпу пока что так и не удалось. Сколько раз старшина отправлялся навстречу Хараве, шел ли тот по набережной, или отправлялся с корзиной на рынок, но всякий раз лекарь умудрялся избежать столкновения с Тарпом глаза в глаза — или сворачивал в переулок, или терялся в толпе, или приседал и завязывал шнуровку на голенищах разношенных сапог. Мало того, стыдно признаться, но Тарп, которого тот же Эпп обучил всем премудростям тайного дела, до сих пор так и не сумел увидеть и запомнить лица Харавы. Все, что отпечаталось в его памяти, — это легкая неторопливая походка, чуть ссутуленная спина и постукивающая по мостовым Ака толстая суковатая палка, с которой лекарь не расставался, хотя и не обнаруживал признаков хромоты.
Кроме всего прочего, был и голос. Однажды Тарп просидел под окном лекарской целый час, прислушиваясь, как Харава объясняет дородной торговке, что он делает с ее больными суставами, какими мазями их покрывает, каких последствий следует ждать через час, через день, через неделю. Как следует вести себя больной после выздоровления и на что обратить внимание в еде, в заботах и пристрастиях. Тарп даже улыбнулся, услышав о «пристрастиях», а потом вдруг уснул. Голос Харавы был мягким и усыпляющим, не исключено, что и торговка, которую в тот же день Тарп видел на рынке резво наматывающей хурнайскую ткань на мерку, проспала лечение. Так или иначе, но, когда Тарп протер глаза, Харавы в лекарской уже не было. Теперь Тарп шел к лекарю сам.
Не доходя до лекарской одного квартала, Тарп нырнул в уже примеченный им переулок, подошел к дому судьи, вытащил из сумки мех с вином и тщательно промыл торчащий из кованой оградки железный штырь. Или кузнец был не слишком усерден, или время подъело ржавчиной старую работу, но о штырь, превратившийся в шип, можно было недурно разодрать бок или руку. Рукой Тарп и пожертвовал, рукой и курткой. Навалился плечом, почувствовал боль, чуть сдвинул плечо в сторону и, зажимая хлынувшую кровь ладонью, побежал в лекарскую.
Он столкнулся с Харавой в дверях. Лекарь копался в замке, собираясь отправляться восвояси, но, увидев бегущего Тарпа и кровь на его пальцах, тут же принялся крутить ключ в обратную сторону.
— Заходи, болезный, заходи, — пробормотал он равнодушно, словно окровавленные молодцы забегали к нему в лекарскую по нескольку человек в день.
Тарп шагнул внутрь, отметив про себя, что ему вновь не удалось рассмотреть лицо лекаря, повинуясь вялому жесту, опустился на скамью и начал стягивать куртку. Хорошая была куртка, придется теперь латать плечо.
— И рубаху, — заметил Харава, суетясь у широкого дубового стола, раскладывая какие-то свертки, позвякивая склянками.
Тарп распустил завязки рубахи, стянул ее вместе с ярлыками. Харава шагнул в сторону, оказался за спиной старшины, наклонился над раной, окатил ее какой-то вонючей жидкостью, промокнул чистой тряпицей. Тарп было повернулся, чтобы рассмотреть лицо лекаря, но почувствовал затылком крепкие, если не стальные пальцы.
— Подожди головой-то крутить, — раздался добродушный говорок. — Ты, конечно, не девица, в обморок не упадешь, но уж больно расстарался, смотрю. Придется пару швов положить. Где ж так?
— У дома судьи о кованку, — процедил Тарп и тут же стиснул зубы: лекарь начал ковыряться в ране.
— Сейчас-сейчас, — пробормотал Харава. — Удачно зацепился, удачно. Вроде и грязь не занес. И близко от меня. И вовремя. Молодец. Ты уж прости, что я тебя без сна и облегчения латаю, ты же не просто так пришел? Ведь не отстанешь, пока не поговоришь? Можно было бы, конечно, и пристукнуть тебя за последние три дня пару сотен раз, да вроде парень ты не испорченный пока. Что хотел-то?
— В глаза тебе посмотреть хотел, — проговорил Тарп.
Лекарская вдруг стала расплываться, таять, вот уже показалось, что скамья стоит в чистом поле, вокруг до горизонта ни бугорка, а возле Тарпа вьется не сутулый старик, а белесая размытая тень.
— Не получится, — просто ответил старик.
— Почему? — не понял Тарп. — Ты же не сиун?
— Нет, — отчего-то рассмеялся лекарь. — Кто я, знать тебе не положено, а глаза мои рассмотреть тебе не по умению. Не сможешь. Да если и покажу я тебе свои глаза, все одно увидишь не то, что есть на самом деле. Ты какие глаза-то ищешь?
— Зеленые, — пробормотал Тарп и вдруг начал говорить так, словно прорвалась прореха в мешке и посыпалось на пол твердое зерно. — Зеленые, как трава. У парня одного зеленые глаза. Такие, что зеленее не бывает. Ищут этого парня. Весь Текан как караул у проездной башни стоит. Если не отыщут его, случится Пагуба. Он последний из клана Сакува.
— Где Харкис был, и где Ак, — вдруг стал холодным и как будто далеким голос Харавы. — Да и лет-то уж сколько прошло? Как от парня того ко мне хочешь веревочку кинуть?
— Не от парня того, а от лекаря харкисского, — поспешил объяснить Тарп. — Был в Харкисе лекарь именем Хаштай. Пользовал Сакува, хорошо лечил. Таких больных исцелял, которых в прочих городах сразу на погребальный костер отправляли. Дочь тамошнего урая выходил. Исчез из города как раз после рождения того парня. Года через три. За три года до падения Харкиса. На тебя похож. О внешности не скажу, а больных заговаривает точно так же, как и ты. И лечит так же, как и ты. Так что я думаю, что ты это и был.
— А глаза-то тебе зачем мои? — вдруг печально и медленно произнес Харава.
— Так если они зеленые, то выходит, что ты и есть отец того парня, — пожал плечами, вздрогнул от стынущей боли Тарп. — А если не зеленые, то знать должен, кто отец его. Ты же ходил за ней?
— Ходил за ней… — как эхо пробормотал лекарь и рывком развернул к себе Тарпа, вместе с тяжелой лавкой развернул, словно был старшина южной башни еще пацаненком и сидел на трехногом табурете в саду у собственного отца. — Ну и что ты видишь?
Лица у лекаря не было. Месиво было, которое закручивалось водоворотом на том месте, где у всех людей должно быть лицо. И глаза были посреди этого месива, но не глаза с ресницами, веками, зрачками и белками, а два красных пятна на белесом мареве.
— Зеленые? — рассмеялся лекарь и прошептал, наклонившись к самому уху Тарпа: — А теперь, парень, говори, зачем пришел. Если бы только на глаза мои посмотреть, я бы и на порог тебя не пустил. Знаю-знаю, что рыскал по городским книгам, что шелушил свитки. Не отлучался я из города уже много лет, и на ярмарке вашей тоже озоровал не я, так какой с меня спрос?
— Так если ты отец… — прошептал Тарп, с трудом прошептал, язык словно свинцом налился, — если ты отец последнего из Сакува, тогда ты ведь тоже из Сакува, а если нет, так все одно кровник. Смотрители узнают и тебя в обменку против Пагубы выставят.
— Не болтай лишнего — и не узнают, — расхохотался лекарь. — Да и что им узнавать? Разве я отец постреленыша зеленоглазого? Или ты думаешь, что я бросил бы собственное дитя? Не о том спрашиваешь, парень. Последняя попытка у тебя: зачем пришел в Ак?
— Воевода попросил, — выговорил наконец Тарп. — Не указал, не повелел, а попросил. Сказал, что ты можешь вылечить его. Нужда у него… мужская. Слабость. Детей нет, семьи нет и не будет никогда, если не излечится. Сразу после Харкиса и приключилась. Говорит, что прокляли его там. Бабка какая-то прокляла, которой он уши резал.
— Так ему колдовство потребно? — хмыкнул лекарь. — Колдовство, конечно, что же еще. Камень нужно камнем дробить. Порча на нем, парень, порча. Только я не колдун, парень. Не колдую, не расколдовываю. К тому же и бабки той уже нет. Да и уши отрезанные, наверное, просолились так, что уж не выдернешь за них бабку из Пустоты.
— Так что же ему делать? — в отчаянии прошептал Тарп.
— Каяться, — пробормотал лекарь, отодвигаясь куда-то, исчезая, тая. — Каяться и молиться, хоть той же Пустоте, кому же еще, потому как чую, что не успеет твой воевода родить ребенка до ближайшей Пагубы. Мало у него времени осталось, ох мало.
— Но ты мог бы ему помочь? — выдавил из горла крик Тарп.
— Завтра поговорим, — донесся голос. — Приходи, поговорим завтра. Может быть, и помогу, а пока что-то мне западный ветер не нравится. Но ты все равно приходи. Завтра. Ты не испорчен пока. Приходи…
Тарп очнулся на улице. Он сидел на том самом каменном парапете, на котором уснул, когда подслушивал Хараву в прошлый раз. Его меч оставался на поясе, ярлыки висели на шее, кошелек лежал в поясной сумке. И рубаха, и куртка были надеты на тело старшины и не только зашнурованы, но и зашиты. Плечо чуть саднило. Над Аком стояла южная ночь.
— Очнулся, — хихикнул стоявший рядом писец. — Ну так Харава и сказал, что очнешься. Угораздило тебя, старшина, плечо-то рассадить. С такой раной и я бы в Пустоту опрокинулся. Но все честь по чести мы с Харавой обтяпали. Он тебе плоть зашнуровал, я курточку и рубаху зашил. Что шитье, что каллиграфия — все тщания требует. Однако Харава сказал, что ты ему не должен, а мне так медяшку если подкинешь, а и не обижусь. Охраняю тут тебя, считай, часов уж пять.
Тарп потянулся, пощупал и впрямь аккуратный шов на плече, выудил из кошеля медяк.
— А сам-то Харава где?
— Дома уж давно, — махнул рукой писец. — Он один живет, нелюдим лекарь, но хороший мужик, с понятием.
— Белый сиун мелькает вблизи лекарской? — спросил Тарп.
— Сиун? — вытаращил глаза писец. — Эва ты загнул. У лекарской не мелькает, нет. Но на главной площади бывало, закруживал иногда, словно искал кого. Так-то вроде как клочок тумана, а приглядишься — вроде и человек. Но то не наш сиун, наш вроде как серый, да с приморозью, но так его и вовсе никто не видит.
— Глаза какого у него цвета? — спросил Тарп.
— У сиуна? — оторопел писец.
— У Харавы, — с досадой поморщился Тарп.
— Глаза? — озадаченно заморгал писец, обернулся к фонарю, который чадил над входом в писарскую. — А Пустота его знает. Вроде зеленые, а вроде и никакие. Я не приглядывался никогда. Он ведь, Харава этот, какой-то верткий, никак к нему не приглядишься…
В окне Харавы за линялой занавеской помаргивал свет. Тарп помахал залеченной рукой, но все-таки решился, прыгнул, попробовал подтянуться. Боль была терпимой. Старшина прислушался. За занавеской слышалось дыхание спящего человека. Тарп мягко спрыгнул и отправился в гостиницу, в которой, как он начинал догадываться, ему, возможно, придется задержаться. Уснуть старшина не мог долго, вспоминал разговор с лекарем или, точнее, разговор лекаря с ним, пытался понять, было ли применено Харавой колдовство, и если было, стоит ли докладывать об этом Квену? Сочтет еще за неумеху, которому каждый шаг на дороге отмечать следует. Одно было ясно: сообщать хоть что-то местному смотрителю было нельзя. Даже за подозрение в колдовстве любого могли подвергнуть жесткому разбирательству, а даже не оправдайся потом хотя бы на десятую часть, дробилки не избежать. Как всегда приговаривал смотритель Хилана, когда очередного несчастного прихватывали ремнями на щите у Храма Пустоты? Пагуба как песок в песочных часах, бежит себе, копится понемногу, а всякая дробилка — как маленькая Пагуба, что отодвигает большую. Большая копится, сыплется, а мы отсыпаем. Большая копится, а мы отсыпаем.
Тарп зажмурился. Один раз пришлось простоять вместе с отцом, который ходил на казни, как на службу, у дробилки целый час, пока очередную жертву храмовников не превратили в плюющий кровью и хрипящий фарш. С тех пор втемяшилось в голову Тарпу: не хочешь подобной участи — забирайся выше, стань тем, кого легче ножом пырнуть в сердце, чем на дробилку закоротить. А что касалось вины или безвинности, отец ему сказал уже давно, что невинных не бывает. Родился под небом Салпы — значит, и на твой листок достанет кипяток. А виновен ли и в самом деле в чем-то Харава? И точно ли он и есть тот самый Хаштай? Ведь ни о чем не сказал прямо, разве только о встрече намекнул да о каком-то ветре с запада. Так и не удалось разглядеть его лицо. Плывет все до сих пор перед глазами, словно все-таки сиун показался старшине. Да и в самом деле имелись отметки в книгах Ака, не соврал писец, замечался сиун на его улицах, редко, но замечался. Белый сиун. Бродил, кружился, словно искал кого. Именно такой, какой относился к Харкису. И о местном сиуне тоже упоминалось, только не появлялся он уже с полсотни лет и не был белым, а прозывался тенью холода и был тенью холода, среди белого дня замораживал воду в горшках и кувшинах. А черный сиун в Аке не появлялся вовсе. Так что же все-таки он может сказать о Хараве?..
Проснулся Тарп от грохота и ругани. По коридору явно вели быка, потому как никакое другое живое существо неспособно было сотрясать все здание гостиницы от фундамента до кровли. Затем грохот продолжился за стеной, и под огромной тяжестью заскрипел топчан, после чего раздался почти звериный рык.
— Ваппиджа. Мне — целого поросенка. Испечь на вертеле. Быстро. И лекаря. Найти мне лекаря. Лучшего. Быстро. Еще быстрее!
В несколько секунд Тарп оказался на ногах и выскочил из гостиницы. Ее хозяин, который чуть не рыдал от ужаса, подпрыгивал на месте и судорожно трясся.
— Ты посмотри на эту мерзость, посмотри, — тыкал он дрожащим пальцем в огромного черного коня, который и в самом деле производил впечатление чего-то ужасного и опасного. — Я хотел ему зерна отсыпать, все ж таки конь смотрителя, а он…
— Что — он? — не понял Тарп, потому как зерно было рассыпано по мостовой, но конь тем не менее что-то усердно жевал.
— Кошку он мою сожрал, — зашипел хозяин. — А его хозяин поросенка требует! Ты его видел? Да он этого поросенка у меня вместе с рукой откусит!
— Это точно смотритель? — нахмурился Тарп: все виденные им до сего дня смотрители передвигались или на мулах, или на ослах, да и ни один не мог пройти по коридору, заставив дрожать стены. Хотя ужаса они наводили немало.
— А то кто же? — зарыдал хозяин. — Вап… вап… ваппиджа какой-то. У него диск смотрителя на груди, правда, больше обычного в два раза. Так и он сам больше обычного в два раза! Лекаря требует! Послал я мальчишку к Хараве, так ведь не пойдет он к нему! Лекарь-то у нас с характером, а я с чем? Без головы скоро останусь?
— Коня моего готовь, да к этому близко не подводи, — сунул в ладонь хозяину серебряный Тарп и бросился бежать. Мальчишка встретился ему на полпути. Он был бледен.
— Что там? — встряхнул его за грудки Тарп.
— Там, там… — Гонец задохнулся. — Там нет никого. Корзина стоит на кровати и сопит, как будто в ней сидит кто!
Тарп, расталкивая женщин, срывая веревки и расшвыривая белье, влетел по лестнице на галерею дома. Дверь в комнату лекаря была открыта. В ней ничего не изменилось, разве только корзина стояла на кровати. Тарп остановился. В корзине кто-то сопел. Готовясь увидеть что-то ужасное, старшина приблизился к постели и поднял одеяло, прикрывающее содержимое. На дне корзины лежала курица со спутанными ногами и крыльями. Птица косила на старшину глазом, полным ужаса. В клюв ей была вставлена детская свистулька.
Во дворе дома послышался грохот и рев. Крики возмущенных женщин мгновенно затихли и сменились визгом. По лестнице загрохотали шаги.
Тарп шагнул на балкон и мгновенно спрыгнул вниз. За его спиной раздался раздраженный вопль. Едва успев отскочить за угол соседнего дома, старшина увидел невозможное. Из двери высунулась огромная седая голова, которая, реши кто-нибудь сохранить ее до весны, вошла бы не во всякую кадушку, ужасные синеватые губы громко свистнули, и вслед за тем толстая нога высунулась наружу и одним ударом снесла балкон. В проулке застучали копыта, и под балконом показался черный конь. Выламывая оконный проем и расширяя собственной тушей балконную дверь, смотритель вывалился наружу, довольно ловко попал на спину собственному коню и, наклонившись вперед, сунул животному в пасть трепыхающуюся птицу.
Тарп отступил за угол.
Того, что он видел, просто не могло быть. Но оно происходило на самом деле! Только что разворотило дом Харавы, а теперь явно направилось в сторону лекарской. Сглотнув слюну, Тарп побежал обратно к гостинице. Ошибиться он не мог. От копыт коня на мостовой Ака оставались выбоины.
Пока Тарп забирал у хозяина коня, недолго разделял с ним радость, что необычный постоялец покинул гостиницу и даже ничего почти не сломал, разве только внутреннюю лестницу обрушил, да добирался до лекарской, той уже не стало. Угол здания был снесен, у развалин, судя по балахону, валялся труп смотрителя Ака без головы, там же лежал разломанный на части дубовый стол. Поодаль толпились растерянные стражники, чесал затылок старшина стражи. На ступенях писарской сидел, всхлипывая, писец.
— Это что было? — скривился в гримасе старшина и побежал навстречу Тарпу. — Что это было? У вас в Хилане тоже такое случается? Может, Пагуба, начинается? Так небо пока еще не потемнело! Что делать-то? Урай наш вне себя, отправил постельничего на башню, отсвечивать в Хилан о беде! Что за зверь бродит по городу?
— Что с этим? — спросил Тарп, кивнув на труп смотрителя.
— Болезный, поди сюда! — рявкнул старшина в сторону писца. — Не повезло, я думаю, храмовнику. Шел себе поутру в храм, да попал в этот… ураган. Ну рассказывай, что тут приключилось, о каком чудище ты тут говорил?
— Это… — захрипел писец, да так, что старшине пришлось стукнуть его по спине. — Я грохот услышал, выскочил на улицу, а оттуда, из лекарской, прямо через стену выходит чудище. Как человек, только больше. В два раза больше в ширину. И на голову выше. На две головы выше. Стол он вынес. Ну понадобился стол, так зачем стену выламывать? Ему на голову камень сыплется, а он только плюется. И тут еще зверь его. Вроде лошади, но зверь. Разве лошадь может человеку голову откусить? А эта откусила. И чудище, которое со столом, тоже могло голову откусить. Но оно стол нюхало. Нюхало, а потом дало понюхать зверю. Ну лошади то есть.
— А потом? — скривился старшина.
— Потом уехало, — сморщил лицо писец и показал на мостовую: вдоль улицы виднелись выбитые, разбитые камни.
— Ну что ты будешь делать? — взмахнул руками старшина.
— Ничего, — медленно проговорил Тарп, садясь в седло. — На небо посматривать и Пагубы ждать. И ураю передай, что ничего делать не нужно. Это был ловчий Пустоты, старшина. И я бы не советовал тебе вставать у него на пути.
— А ты куда ж? — оторопел старшина.
— За ним, — ответил Тарп. — Не думай, знакомиться не собираюсь, издали хочу подивиться, а то из оплота не увидишь ничего, он же без окон…
Глава 15
АРАИ
Если бы Луку встретился знакомец да спросил его, куда тот направляется, он вряд ли смог что-нибудь ответить. А ведь правил лошадью, не забывал накормить и напоить ее, огибал деревеньки и придорожные заведения, избегал встреч со странниками и торговцами, что было не так уж и трудно. Дорога на Ламен словно рассекала Текан на две части: севернее ее вставали если не глухие, так уж точно величественные хвойные леса с некоторым количеством лугов, в основном по долинам притоков Хапы, а южнее начинались степи с островками леса, да и то в основном в виде рощиц и дубрав. Хотя как рассказывал Курант, и южнее встречались чащобы, но находились они в основном вдалеке от дорог, да и не длились на многие лиги.
Но Лук не думал ни о чащах, ни о дубравах, хотя огибать деревеньки предпочитал, скрываясь в последних, но только потому, чтобы не спешиваться, — в чащобе пришлось бы вести коня под уздцы. Вечером, забравшись в укромный овраг, он стреножил лошадь, вытащил из мешка одеяло, устроил под колючей акацией ложе, растянул по окружающим кустам насторожь и забылся в беспокойном сне, а утром, когда почувствовал, что продрог, понял, что трясется не от холода — от страха. Теперь, когда возбуждение, охватившее его в трактире, прошло, когда мерзость, затопившая нутро, отхлынула, остался только страх. Он испугался. Нет, не того, что сотворил в трактире с ловчим Ганком. Он испугался самого себя. Испугался того, что вдруг полезло у него изнутри, захватило его почти полностью и на недолгое время превратило в наблюдателя того, что делает кто-то по имени Луккай, или Кир Харти, словно руками и оружием приемного сына Куранта управлял кто-то другой. Испугался сладости, которая проникла в его нутро, опьянила, взбодрила, наполнила руки силой, но, что было ужаснее всего, окатила жаждой, жаждой крови, жаждой мучений для врагов, жаждой боли, которую он хотел причинять собственными руками.
Однажды повозка Куранта заехала в Кету. Как раз в этот день храмовники истязали очередного несчастного, назначенного в угоду любопытствующей толпе колдуном. Луку уже приходилось натыкаться на результаты бдений смотрителей — казненных не снимали со щитов неделями. Приходилось ему и слышать крики несчастных. Да и видеть если не казни, то истязания рабов или луззи. Но в тот день он увидел самое ужасное. Не зрелище уничтожения чужой плоти, перемалывание ее и извлечение из нее мук. Нет, он увидел лица храмовников. Они упивались кровью, упивались болью, которую причиняли несчастному, пьянели настолько, что падали как пьяные, поднимались и даже начинали выкрикивать какие-то песни или гимны.
В тот день Курант не закрыл полог повозки, не приказал Самане уводить лошадей в сторону. В тот день он дал досмотреть детям казнь до конца, хотя Харас и шипел с облучка, что надо бы метнуть нож да прекратить страдания несчастного. Когда все кончилось, Курант медленно проговорил, отчего-то поочередно касаясь рук Хараса, Лука, Неги:
— Нельзя выращивать внутри себя зверя, потому что он сожрет ваше сердце быстрее, чем вы даже можете себе представить. И тогда вы сами станете зверьми. А зверю очень сложно остановиться. Очень.
Тогда Лук ни о чем не спросил Куранта, был ли тот зверем, и если был, то как он сумел остановиться, но теперь он вдруг почувствовал зверя в себе. И ему это ощущение не понравилось. Значило ли это, что он отказался от мести? Нет, но теперь в его сердце поселился страх, что, если он опять станет тем, кем был, убивая Ганка, он уже не сможет вернуться. Не будет никогда больше тем, кого Курант, Самана, Нега, Харас называли Луккай.
— Как тебя зовут, парень? — услышал он голос мужчины.
Голос прорвался к нему сквозь утренний сон, который был тонок, как сотканная на солнце паутина, и в котором вокруг Лука как будто бродила странная, расплывающаяся туманом белесая фигура. Но голос смахнул ее, как прилипший к щеке птичий пух, и заставил Лука открыть глаза.
Чуть ниже его укрытия сидел незнакомец и что-то поджаривал на костре. Рядом с лошадью Лука паслась чужая лошадь. Раскинутая насторожь, к удивлению Лука, была аккуратно свернута, да и запаха костра почему-то не чувствовалось. Незнакомец сидел к Луку спиной.
— Ветер уносит запах, — махнул незнакомец вниз, туда, где овраг, расширяясь, обрывался глинистыми склонами. — Да и чему пахнуть, водичку кипячу. Ягодки хочу заварить. Ничего, что присел тут? Не обидишься? Уж больно хорошее место занял, ни с одной стороны не углядишь, молодец.
Он повернулся к Луку, чтобы посмотреть на него или чтобы показать собственное лицо, но Лук лица разглядеть не успел. Мелькнуло что-то смазанное, и снова его взору предстала сутулая худая спина в потертой льняной куртке да коротко остриженный седой затылок.
— Кто ты? — спросил Лук, выбираясь из-под одеяла.
— Путник, — ответил незнакомец, развязывая собственный мешок. — Иду по дороге, иногда останавливаюсь, отдыхаю, потом снова иду.
— Я подумал, что едешь, — показал на лошадь Лук.
— Когда еду, а когда и иду, — пожал плечами незнакомец и поднял руки, показал их. — И оружия у меня нет, кроме вот этого посоха. Хотя посох очень хороший, очень. Привык я к нему. Нож, правда, есть, но не тот, который кидают. Обычный нож, порезать что или вот кипяток размешать.
Незнакомец выудил из мешка кисет, набрал горсть сушеных ягод и бросил в воду.
— Меда только нет, но и с кислинкой ничего, пойдет.
— Мед есть, — проворчал Лук и отправился в обход незнакомца к шуршащему в глубине оврага ручью. Когда он вернулся, у костра уже была расстелена крохотная циновка, на которой стояли две глиняные чашки, а также лежали хлеб, сыр и действительно обыкновенный нож, которым хозяйки в деревенских домах очищают от кожуры клубни. Лук взглянул в лицо незнакомцу, но глаз не разглядел снова. Тот смотрел вниз, шевелил носом, принюхиваясь к содержимому котелка, и растягивал губы в улыбке. Впрочем, теперь хотя бы можно было рассмотреть его черты. Лицо у него было вытянутым, но не одутловатым, несмотря на явный возраст, а сухим, подтянутым. Под щеткой коротких седых волос открывался высокий, не слишком широкий лоб, узкие изогнутые брови делали опущенные глаза, наверное, большими, чем они были на самом деле. Под глазами, под складками сухой кожи, скрывались острые скулы, прямой нос переходил в твердые тонкие губы и острый подбородок.
— Меня зовут Харава, — улыбнулся незнакомец, поднял глаза, но Лук снова не смог рассмотреть их, не смог поймать взгляд. Более того, в тот самый миг, когда он устремил на них взор, черты лица незнакомца снова поплыли, размазались, как смазываются лица близких в горячечном бреду. Лук нахмурился и подошел к собственному мешку, чтобы достать купленную на рынке Зены жестянку с медом.
— Меня зовут Кай, — ответил Лук.
Харава взял жестянку не глядя, снял с нее крышку, поставил на циновку, осторожно разлил напиток по чашкам, стал нарезать хлеб.
— Когда-то я любил класть мед в чашку, — рассмеялся он каким-то своим мыслям, — но потом изменил пристрастия. Мажу его на хлеб. И напиток, и мед заслуживают отдельного внимания, Кай. У тебя незатертое имя, свежее имя. Обычно имена снашиваются, как обувь. Нет, конечно, они не приходят в негодность через год или два, но становятся по человеку. Как обувь становится по ноге. А вот это имя — Кай — словно и не надевал никто на себя. А может быть, просто ты его так произносишь? Ты не привык к этому имени?
— Почему я не могу разглядеть твоих глаз? — В упор спросил Лук.
— Потому что я не хочу, чтобы ты их разглядел, — ответил Харава. — Зато твои глаза я разглядел в подробностях. Давно я не видел такой сочной зелени. Кто-то из твоих предков был зеленоглазым?
— Не знаю, — раздраженно поджал губы Лук. — Разве можно сделать так, чтобы человек не мог разглядеть тебя?
— Как видишь. — Харава покачал головой, и его лицо снова расплылось неразличимой мутью. — Но это плохое умение, хорошее, когда не видно и этого. Когда мимо тебя проходит человек, но ты не забываешь его, а не замечаешь вовсе.
— То есть можно сделать и так? — удивился Лук. — А почему ты не сделаешь так?
— Ну, — Харава усмехнулся, — кроме всего прочего, чего я не умею, я еще и не колдун. Так, есть кое-какие… знания, воспоминания, крохи возможностей, кое-что использую, а так-то… Я делаю так, как надо, ты вообще не должен меня видеть, но у тебя зоркий взгляд, поэтому мне приходится опускать глаза, иначе рано или поздно ты меня разглядишь.
— Хорошо, Харава. — Лук прищурился. — Видишь, я даже не могу определить, затерто твое имя или нет, но ответь мне. Если ты так умел в сокрытии лица, отчего ты спустился в этот овраг? Отсюда до ламенского тракта половина лиги, рядом ни деревенек, ни постоялых дворов. Что ты забыл здесь?
— Ничего, — удивился Харава и стал намазывать медом кусок хлеба. — Как я мог здесь что-то забыть, если я здесь еще никогда не бывал? Но почему я здесь, объясню. Меня преследуют. Тот, кто преследует, довольно силен, поэтому сталкиваться с ним я не хочу. А этот овраг — лучшее укрытие в окрестностях, потому что находится в стороне и подойти к нему можно только по воде, да и в самом овраге хорошая земля. Видишь красную глину вон там и вон там? Хочешь укрыться от хитрого врага — заройся в красную глину: он не только не разыщет тебя, он даже не будет знать, в какой стороне тебя искать.
— Тогда уж сразу в могилу, — пробурчал Лук, незнакомец его отчего-то раздражал.
— Что ж, — кивнул Харава. — Некоторых и это спасало. С этим трудно, порой вовсе невозможно определить, что тебя спасает, зато то, что тебя убьет или уже убило, определяется безошибочно.
— И что же может убить меня? — поджал губы Лук.
— Ну… — Харава откусил хлеб, глотнул напитка. — Присоединяйся, кстати. Ну насчет тебя, Кай, я точно не скажу. Надеюсь, что тебя не убьет ничего, но кое-что может тебя подвести.
— Например?
Лук протянул руку, взял чашку, втянул аромат напитка. Так и есть, Харава заварил горную малину. Курант называл ее живым снадобьем от всех болезней.
— Глаза, — ответил Харава. — Твои глаза — это словно пастуший рог. Появляться с такими глазами в любом городе все равно что дудеть в рог. Смотрите, вот он я. Вторая твоя беда — шрам на лбу. Впрочем, шрам беда не слишком великая. Если бы ты разминал его пальцами последние десять лет, сейчас бы от него не осталось и следа, но я знаю компрессы из хороших трав, которые сделают его почти незаметным.
— Это все? — спросил Лук.
— Нет. — Харава снова откусил хлеб. — Прости, что говорю с набитым ртом, но я очень проголодался. Пришлось побегать в последние дни, не до еды было. Главная твоя беда в тебе самом. Внутри. Ты боишься себя, ты не понимаешь себя, ты не знаешь себя, ты мучаешь себя. Наконец, ты не владеешь собой. Хорошо-хорошо, — незнакомец рассмеялся в ответ на протестующий жест Лука, — ты с трудом владеешь собой.
— Ну что ж. — Лук вытащил из ножен широкий нож, мгновение унимал дрожь в руках, потому что вспомнил, что он сделал этим ножом с Ганком, потом подцепил немного меда. — Что ж, надеюсь на помощь в составлении компресса на лоб, выслушал бы совет о том, как сделать неразличимыми хотя бы глаза. Ну а уж в том, что у меня внутри, я постараюсь разобраться сам.
— Конечно, сам, — согласился Харава. — Я могу только что-нибудь объяснить, да и то вряд ли, но тем не менее помочь не откажусь.
— И что ты хочешь в обмен? — спросил Лук. — Золото? Серебро?
— Пустота с тобой, с меня хватит и половины этого меда, — отмахнулся Харава и вдруг хмыкнул. — Люди ведь должны помогать друг другу?
— Что смешного? — не понял Лук.
— Да вот, — вновь опустил голову Харава. — Подумал о том, учил ли тебя, Кай, этому Курант?
— Курант? — Лук схватился за рукоять меча.
— Вот видишь, Кай, как тебя захлестывает твоя третья беда? — покачал головой Харава. — Удивлен?
— Не очень, — медленно выговорил Лук. — Если ты заметил цвет моих глаз, значит, мог заметить их и раньше. Я объехал с Курантом весь Текан, разве только до Сакхара мы не добрались. Многие из тех, кого я не помню даже в лицо, считают меня знакомцем.
— Еще бы ты помнил кого-то в лицо, если последние годы выступаешь в маске как слепой, — усмехнулся Харава. — Но скажу сразу, что теперь ты выглядишь лучше, чем два года назад в Аке. Повзрослел. Но глаза надо прятать, и то, что тебя изнутри корежит, душить следует. А еще лучше отпустить. Но не в клинок или в лезвие, просто выдохнуть.
— Почему я должен тебе верить? — спросил Лук.
— Вот! — поднял палец Харава. — С этого вопроса ты должен был начать наш разговор. А еще умнее сделал бы, если бы ушел без разговоров. Пойдем, я кое-что тебе покажу.
— Куда? — не понял Лук, оглянулся на лошадей.
— Иди за мной, — поднялся Харава. — Тут рядом, две сотни шагов. По моим прикидкам, по тракту должен кое-кто проехать, я хотел бы, чтобы ты на него взглянул. Но недолго, очень недолго, иначе он почувствует.
— Это тот, кто преследует тебя? — спросил Лук.
— Пошли, — повторил Харава.
Он шел не оглядываясь. В полусотне шагов от тракта пригнулся, затем опустился на колени, подполз к вздыбленным корням столетнего орешника, похлопал по траве рядом с собой. Тракт был как на ладони. В сторону Ламена толстый крестьянин правил повозку с парой потемневших от времени бочек. За дорогой темнел лес. На траве лежала роса. Небо над головой казалось стеной, раскрашенной толченым кирпичом.
— Чувствуешь? — спросил Харава.
— Что я должен чувствовать? — поежился от накатившего холода Лук.
— Чувствуешь, — кивнул Харава. — Это уже лучше. Только плечами не дергай, потому как холод этот не снаружи, а изнутри. И запомни, если обдает холодком, необязательно, что это твое нутро слабину дает, это сигнал опасности и ничего больше. Смотри на тракт, сильно не высовывайся, но смотри. Не говори ни слова, даже шепотом. Коснусь руки — припадай к земле, смотри в землю, дыши в землю. Я след в сторону Зены бросил, до самых слободок бросил…
— Как так? — не понял Лук.
— Не перебивай, — прошептал Харава так, словно всю жизнь распоряжался всеми ловчими Текана. — Он по моему следу идет и ничего, кроме ложного следа, не видит, но лучше не испытывать судьбу. Все, смотри.
Холод стал почти невыносимым. За секунды перед этим за кустами послышался какой-то шум или вскрик, а вслед за тем Лук расслышал тяжелые шаги. Казалось, что земля проседает при каждом из них. Затем из-за орешника показался всадник. Наверное, в другой раз Лук не оценил бы, что это такое появилось на дороге, но только что в противоположную сторону прокатила повозка, и он вдруг понял, что черный конь всадника в два раза больше коняги селянина, да сам ездок мог бы посадить селянина на плечо, как десятилетнего ребенка. Всадник был огромен. На нем была короткая куртка и короткие, чуть ниже колен, порты, из-под которых начинались длинные сапоги, но весь его облик заставлял предполагать, что под курткой и портами скрыты толстенные доспехи, иначе пришлось бы поверить, что по земле Текана бродят самые настоящие великаны. Тот некуманза, который приложил Лука ударом ноги на перевале, не уступил бы всаднику ростом, но проиграл бы ему в весе вдвое.
Харава коснулся руки Лука, и тот припал к земле.
— Видел? — прошептал Харава через пару минут.
— Видел, — потрясенно прошептал Лук. — Кто он? Почему он гонится за тобой?
— Это Ваппиджа. — Харава прикусил травинку, вновь уходя от взгляда Лука. — Он слуга Пустоты. Ловчий Пустоты. И гонится он на самом деле не за мной. Я, в его представлении, всего лишь ключ. Он гонится за тобой, парень.
— За мной? — вытаращил глаза Лук.
— И не он один, — кивнул Харава. — Поверь мне, я кое-что повидал на этом свете… Понятно, что ловчие всего Текана, и стражи всего Текана, и всякие иные старатели не прочь заполучить тысячу золотых, которые объявлены за твою поимку. Но этим обычно не обходится. Уж точно тебя ищут воины клана Смерти. Уверен, что их урай уже давно отправил в Хилан лучшую троицу следопытов. Ну а уж если за тебя взялись ловчие Пустоты, то дело совсем неладно. Их, кстати, тоже обычно бывает трое. Остальных я, правда, не видел. Но уж поверь мне.
— Хорошо. — Лук отодвинулся на шаг. — Я не спрашиваю, как ты относишься к тысяче золотых, но спрошу еще раз: почему он идет по твоим следам, если гонится за мной? И почему ты все это рассказываешь мне? И откуда ты вообще взялся?
— Отвечу. — Харава позволил разглядеть свою улыбку. — Когда-то давно меня звали иначе. Да, меня звали по-разному, но, уверяю тебя, каждое мое имя было ношеным и привычным. Тогда меня звали Хаштай. Я служил лекарем в Харкисе и принимал роды у твоей матушки. Да-да. У тебя на животе узелок, сделанный моими руками, парень. Понимаешь? Они хотят найти тебя через меня. И поверь мне, если есть хоть кто-то, кого ты считаешь близким тебе человеком, он либо уже мертв, либо будет мертв. Конечно, после того, как с его помощью попытаются добраться до тебя.
— Ты из клана Сакува? — с надеждой спросил лекаря Лук.
— Нет, — отчего-то усмехнулся Харава. — Но я долго прожил в Харкисе. Спросишь, почему я покинул его? Отвечу. Я чувствую неприятности. Издалека чувствую. Задолго. Странно, что я тебя не почувствовал. И в самом деле, случайно завернул в этот овраг, но узнал тебя сразу. Даже обрадовался, ведь и в самом деле хотел тебя найти. Зачем? Не люблю, когда все против одного. Неправильно это. Да и зря я, что ли, шестнадцать лет назад подхватывал тебя у материнского лона? И все-таки странно, почему же я тебя не почувствовал? Мне-то глинистые склоны мешать не должны. Неприятности я ведь и в самом деле различаю без ошибок. Или ты к неприятностям не относишься? Вряд ли, уж больно много с тобой, парень, всякой гадости связано.
— Это точно. — Лук помедлил, покосился на столь странным образом наткнувшегося на него лекаря, затем произнес, все еще пытаясь разобрать лицо Харавы: — Правда, что, если меня не убьют, случится Пагуба?
— Она случится в любом случае, — ответил Харава. — Раньше или позже, но случится. И вины в этом твоей нет и не будет. Тут вообще ничьей вины нет. Но начало Пагубы зависит от тебя. Ты можешь отодвинуть ее на несколько лет, но не больше. Хотя я и в этом сомневаюсь. Слишком уж разжирел Текан. Успокоился. Он ведь для Пустоты словно поросенок в хлеву — выходит хозяйка, щупает и говорит: пора резать. Так вот он уже толстый. И в самом деле, пора резать. А ты… ты как болячка на теле этой свиньи. Сам же знаешь, больное животное надо резать срочно… Пока не сдохло. Так что годом раньше, годом позже…
— А если я спрячусь? — Лук постарался успокоить дыхание. — Если я забьюсь в глухой угол? Уйду в Гиблые земли? Или в Холодные пески? Сменю имя, спрячу глаза, уберу шрам?
— Надолго ли? — прищурился Харава.
— А если я убью этих ловчих Пустоты? — прошептал Лук.
— Вряд ли, — усомнился Харава. — Хотя было бы интересно взглянуть. Но если убьешь трех слуг Пустоты, этих или не этих — неважно, Пагуба начнется все равно. И это мы проходили. Давно уже, правда. Трех достаточно. Даже если четвертый или пятый все-таки прикончат тебя. Хозяйка решит, что поросенок кусается, — все равно под нож.
— Так что же мне делать? — воскликнул Лук. — Сдаться одному их этих, чтобы спасти Текан?
— Тихо, — прошептал Харава. — Если бы ты был Курантом, ты бы услышал сейчас стук копыт. Но можешь уже не прятаться, этот всадник нас не разглядит. Так вот, слушай, что я тебе скажу. Текан ты не спасешь. От Пустоты не спасешь. А близких потеряешь в любом случае. Если они в руках твоих врагов, им не будет нужды оставлять им жизнь. Я уж не говорю о том, что сдаваться не следует никогда. Но это ты поймешь со временем.
— Если бы оно еще у меня было! — рванул клок травы Лук.
— Тсс! — поднял палец Харава.
Из-за орешника выехал человек в одежде хиланского стражника. Покачиваясь в седле, он проследовал за ловчим Пустоты. Если бы он оказался рядом с ним, то показался бы карликом, верхом на дворняжке, рядом с крепким воином.
— Кто это? — спросил Лук.
— Один очень неплохой малый, — проговорил Харава. — Его зовут Тарп. Ищет лекаря для своего повелителя. Ну и тебя разыскивает тоже. Потому и идет по следам Ваппиджи. Правильно делает. Но путь ему предстоит ой какой длинный!
— Какая она была? — спросил Лук.
— Кто? — не понял Харава.
— Моя мать! — прошептал Лук.
— Понимаешь, — Харава почесал нос, — с той стороны, с которой принимаются роды, они все в общем-то одинаковые…
На тракте с утра царила суета, дважды мелькали дозоры, путники выглядели перепуганными. Объяснением этому могло быть то, что путники увидели еще вчера, когда выехали на дорогу после недолгого завтрака. Телега с бочками стояла в траве, лошадь испуганно храпела, а селянин свешивался с облучка как тряпка.
— Сердце не выдержало, — с ходу определил Харава и тут же свернул с дороги. Да, остерегаться стоило не только Ваппиджи, но и кутерьмы, которую он мог вызвать. Лекарь рассчитывал двигаться по луговине вблизи тракта, но с утра на нем показались отряды стражников, и Харава счел за лучшее вовсе уйти на дальние проселки между малолюдными деревнями. Но и дальние проселки тоже словно сами собой укладывались на запад. Ни тот ни другой из спутников не обмолвились, куда они правят лошадей. Разговор об этом как будто только предстоял. На лбу Лука была повязка, содержимое для которой Харава долго толок в маленькой ступке, в склянке на боку бултыхался состав, который должен был на время изменить цвет его глаз.
— Нет, — объяснил Луку лекарь, — я не пользуюсь таким составом, но он сделает твои глаза темнее. Зачернит их. Пощиплет немного и пройдет. Красавицы пользуются таким средством, чтобы окрутить неуступчивого женишка. Надеюсь, ты никого не собираешься окручивать? Зато станешь похожим на подлинного выходца из Туварсы, глаза должны быть под цвет волос. Но на многое не надейся, через месяц привычный цвет вернется, но затемнять второй раз их можно будет только через год.
— А как это делаешь ты? — спросил Лук.
— Когда-то для меня это было сродни вдохнуть-выдохнуть, — с горечью прошептал Харава, но тут же рассмеялся и добавил: — У тебя тоже может получиться. Но начать нужно с малого. Сделай так, чтобы не был виден твой мизинец на левой руке. Сможешь — значит, доберешься и до лица. Да будь осторожен, если станешь пыхтеть и краснеть, мизинец, может быть, и исчезнет, зато ты сам превратишься в ярмарочного шута, которого уж никто незамеченным не оставит. Никакие заклинания не нужны. Ты все должен делать усилием воли, но вместе с тем легко. Открою тебе маленький секрет — все дело в желании. В настоящем желании! Захоти по-настоящему, и все получится. Знаешь, это легко определить по женщине. Ты можешь изнывать от похоти, можешь покупать ее внимание подарками и деньгами, но по-настоящему она станет твоей, если ты и захочешь ее по-настоящему. Понимаешь?
— Нет, — признался Лук.
— Ну что с тобой делать? — скривил губы Харава. — Поймешь еще, всему свое время. Но слишком не затягивай с этим, если настанет Пагуба, девчонки станут на вес золота. Мало их останется. И вот еще, не жди результата сразу, нужны годы. Конечно, если твоя мать не была колдуньей.
— Она была дочерью урая, — напомнил Хараве Лук и тут же задал еще один вопрос: — Ты знал моего отца?
— Она меня с ним не знакомила, — вдруг стиснул зубы Харава и подал коня вперед, после чего оглянулся и отчего-то весело добавил: — Может быть, решила не разменивать гордое имя рода Харти на неизвестно какое?
— А если я выживу? — Лук помолчал. Потом продолжил: — Если вдруг я уйду от этих ловчих Пустоты? Если я спрячусь, уеду, исчезну? Пусть даже я убью этого великана и еще кого-то, но Пагуба все-таки начнется? Она продлится, пока не расправится со мной? От нее можно спрятаться? Я слышал, что многие находили убежище в оплотах, особенно если успевали запасти еду и воду, но ни один иша не спасся. Где бы он ни находился, к нему приходил слуга Пустоты и сносил ему голову!
— Ты ведь не иша? — поинтересовался Харава. — Да и вряд ли когда-нибудь им станешь. Ише не спрятаться: когда он присягает Пустоте, он словно отдает ей удавку с собственного горла, и эта удавка будет тянуться за ним, куда бы он ни забрался. Хотя некоторые считают, что удавка набрасывается на будущего ишу еще в колыбели. Но и тебе придется нелегко. Хотя есть и еще один секрет. Да, Пустота не оставит тебя в покое. Пока ты жив, она будет разыскивать тебя. И однажды найдет, пусть даже ты положишь сотню ее слуг.
— И что же мне делать? — спросил Лук.
— Стать кем-то другим, — усмехнулся Харава. — Кем-то, кого она не ищет.
— Как это сделать? — не понял Лук. — Кем я должен стать?
— Попробуй, чтобы твой мизинец на левой руке стал невидимым, — расхохотался Харава.
На четвертый день проселок вывел их на поросшую колючим бурьяном пустошь. Тракт был не так уж и далеко, Лук узнал торчащую над перелеском зеркальную башню. Здесь, над перекрестком дорог на Намешу, на Ламен, на Ак, на Хилан, Зену, Хурнай, и башня была больше обычных. У ее подножия стоял постоялый двор, имелся рынок, но ни деревеньки, ни даже обычного жилого дома не наблюдалось. Ближайший поселок был где-то в десяти лигах в сторону Хурная. И все это только из-за того, что место считалось проклятым, хотя перекресток и перенесли на лигу в сторону. Курант не сворачивал к этой пустоши никогда.
Спутники стояли на краю мертвого города Араи.
Харава спрыгнул с лошади и, похрустывая битым стеклом и камнем, двинулся в глубь съеденных временем развалин.
— Почему всех Сакува убили, или почти всех? — спросил Лук. — Ведь меня ищут как последнего Сакува? Почему, когда уничтожали Араи, не перебили всех членов клана Крови?
— Перебили всех, до кого дотянулись, — ответил Харава. — На остальных плюнули. Почему? Ответ на поверхности — они убили того, кого хотели. Может быть, кого-то вроде тебя. Даже если он еще не родился.
— И часто такое случалось? — спросил Лук.
— Бывало, — неопределенно буркнул Харава.
— Я слышал, что черный сиун сражался вместе со своим кланом на стенах Араи, — заметил Лук.
— Бред! — Харава остановился, скривил губы. — Сиун не мог сражаться вместе с кланом. Сиун не принадлежит клану. Открою тебе один секрет, над которым следует задуматься. Сиун — это смотритель. Не только это, но и смотритель. Хотя…
— И он присматривает за кланом? — переспросил Лук.
— Он присматривает за… человеком, — с запинкой ответил Харава. — За одним человеком. Больше он не должен делать ничего. И если он начал сражаться, если он начал предпринимать хоть что-то, кроме присмотра, — либо он потерял человека, либо он уже больше не сиун.