Пепел и роса

19

Приводили священника, которому так и не удалось смягчить мою кровожадность, заглядывали знакомые Ольги, наперебой твердившие о милосердии и, наконец, пришел граф.

Он долго молчал, рассматривая мое осунувшееся лицо — я как-то добралась до уборной и аж не узнала себя в этой бледной немочи.

— Что нового? — без эмоций уточнила я.

— Все идет своим чередом, Ксюшенька. Три недели уже…

— Отвезите меня. Туда.

И это была моя первая озвученная реакция на смерть жениха.

Утром мы стояли перед могилой, все еще покрытой редкими кочками цветов. Простой крест с обязательной строкой молитвы и все. 1849–1896. Нет больше человека.

Я положила поверх замерзших и побитых дождями растений свой венок из алых роз — самый большой, какой поместился в экипаж, помолилась на коленях и встала. Его не было здесь. Такой живой, суетливый, энергичный — он мог остаться дома, на работе, но не в приюте покоя и скорби.

— У… Михаила Борисовича была коллекция камней. — обронила я в карете. — Хорошо бы ее выставить в каком-нибудь музее. Он бы оценил.

— Да-да, обязательно. — засуетился граф. Помолчал. А потом осторожно спросил. — А себе ты хочешь что-то оставить? На память? Его вещи скоро отправят сестре, а квартиру распечатают.

Как-то я так посмотрела на родственника, что он без лишних слов велел сменить маршрут и вскоре я переходила порог той тесной квартирки, где была лишь раз. После смерти хозяина тут перебывало множество людей, которые не считали порядок и чистоту приоритетом. Но на комоде все еще стояли мои фотографии — я даже не помнила, что делала некоторые снимки. Вот эта, например, точно с той приснопамятной вылазки с фоторужьем. Здесь я с одержимым блеском в глазах и яростью охотника.

Себе я оставила ящик с гербарием (и еще одним секретом, насколько я помню), письменный прибор, несколько фотографий. Хотелось забрать весь этот дом, запахи, вещи, но и это не помогло бы вернуть время вспять. Неужели мой внутренний голос сразу стал таким мудрым? Во время обыска перетряхнули даже кровать, а Тюхтяев так любил порядок. Я автоматически поправила покрывало, которое уже растеряло его запах, присела на стул, на которое меньше двух месяцев назад падали мои вещи, осмотрелась. Господи, ну почему он-то?

— Что с… ней? — спросила я уже на подъезде к усадьбе.

— Следствие практически завершено. Теперь суд. — аккуратно произнес граф.

— И? — что-то не так, раз он столь щепетилен в выражениях.

— Понимаешь, общественное мнение на ее стороне. Несчастная девушка, пытается отомстить за жизнь брата. Будет суд присяжных. Ко мне уже столько ходоков было с просьбой о помиловании. — степенно излагал родственник.

— И все ждут что Вы, главная цель этих покушений, выступите с христианским милосердием? — не может это быть правдой. Зря что ли в школе все уши прожужжали жестокостью царского правосудия?

Он опустил глаза.

— Нет толку в ненависти. — глухо произнес граф.

Я промолчала и лишь за ужином нашла решение этой проблемы.

— Николай Владимирович, Вас не затруднит выхлопотать мне свидание с госпожой Гершелевой?

Нас заперли в камере с приоткрытым окошком, в которое поминутно заглядывал надзиратель. Я молча смотрела на нее, она — на меня. Симпатичная девица, ей же и двадцати пяти нет. Густые волнистые волосы черной короной украшают голову, большеглазое лицо, пухлые губы, лихорадочный чахоточный румянец на щеках.

После четверти часа, проведенного в молчании, первой не выдержала она.

— И я не раскаиваюсь! Все равно уничтожен пособник режима! Цепной пес царского произвола! — она выступала словно перед кружком единомышленников.

Когда она все же выдохлась, я шепотом уточнила:

— Ты пособника режима убивать шла или за брата мстила?

На меня устремился горящий взгляд из-под чуть воспаленных век.

— Понятно. — я даже улыбнуться смогла. Не по-доброму, но как уж сумела. — Дура ты, каких мало. Подготовилась плохо. Это я убила твоего брата. Не граф Татищев, не царь-батюшка, не господин Тюхтяев. Я сама, вот этими руками раскроила ему череп и смотрела, как он умирает. И на твою бесславную кончину тоже посмотрю.

Можно было бы обойтись и без последней реплики, но очень хотелось, чтобы заключенная сработала на публику. И Машенька Гершелева не оплошала, бросившись на меня через стол с воплем «Ненавижу!» и пытаясь задушить прямо на глазах у надзирателя.

Потом меня долго успокаивали в кабинете начальника тюрьмы, отпаивали успокоительными, чаем и опасались гнева моего родственника. А я лишь тихо промокнула слезы и написала ходатайство о психиатрическом освидетельствовании заключенной. В него восторженно вцепились все — и обвинитель, которому за счастье миновать столь склочный процесс, и адвокат, тоже не расположенный хоронить женщину-подсудимую. Даже граф был удовлетворен тем, что я смогла примириться со случившимся и найти в своем сердце место для милосердия.

Я соглашалась со всеми утешениями, обещала прожить долго и счастливо во имя погибшего жениха и собирала вещи.

О загадочном исчезновении Марии Гершелевой писали газеты и обсуждали рядовые обыватели. Якобы на четвертую ночь своего пребывания в Новознаменской даче она бесследно исчезла из запертой палаты. Были допрошены и проверены все санитары, врачи, сиделки — но ни связей с революционерами, ни личных контактов с семьей и друзьями Гершелевой не обнаружилось. А ведь хорошо искали, на совесть. Либеральная пресса не смогла обвинить в этом ни охранку, ни царскую власть, поэтому преобладала версия об успешном побеге за границу.

Я проснулась впервые со спокойной пустотой внутри. Больше нечему было жечь, тревожить и рвать мою душу. Окликнула Сусанну, собралась, причесалась и вышла к обеду.

Судя по подозрительному взгляду графа, ему уже сообщили о происшествии в психиатрической больнице, но это был последний мой день в усадьбе перед возвращением домой, так что алиби — железное.

— Как ты, Ксения? — спросил он напоследок.

— Я справлюсь. — твердо ответила я.

— Тебе стоит знать — госпожа Гершелева исчезла из лечебницы. Но ее обязательно найдут.

Глядя в окно, за которым мела серая вязкая метель, укутывая надворные постройки и флигель Сутягина, к чьим проектам уже не хотелось возвращаться, я тихо пропела.

— Ты о чем?

— Вы же учили греческий? Áλεσμα αργά μύλο των θεών, αλλά προσεκτικά το τρόχισμα[15]. - безмятежно улыбнулась я.

И оставила его в глубокой задумчивости.

Накануне сорокового дня я вернулась домой, где мне были рады, царили тишина и покой. По весне на берегу Финского залива нашли разбитую лодку с частично скелетизированными останками, а что лоскутки одежды оказались женскими — так мало ли бродяжек так гибнет каждую зиму.

Письменный прибор Михаила Борисовича украсил мой стол вместе с нашей единственной общей фотографией. Конечно, порой мне казалось, что он осуждает некоторые мои поступки, но что делать? Вряд ли бы он сам поступил иначе, случись погибнуть мне. В конце концов вендетта — это романтично.

План я разработала быстро, а реализовала еще быстрее, и помогли мне в этом записи Михаила Борисовича. Так сказать, его прощальный подарок. О черной книжечке с должниками я узнала еще при сборе пожертвований на минеральную карту. Была у него опись людишек, задолжавших услуги большие и малые. Где он ее прячет в квартире — подсмотрела в первый визит, когда он рассыпал документы с этажерки и судорожно пытался их приткнуть. Спрятать колючие записи в колючем растении — ирония. Дальше было дело техники — подобрать наилучший сценарий. Самый короткий путь между двумя точками — прямая, и моя прошла через ночного сторожа психиатрического лазарета, который совершил несколько опрометчивых поступков в молодости, но до сих пор был признателен Михаилу Борисовичу за свободу. Признателен настолько, что лишних вопросов не задал. Оставалось совершить пару покупок, заглянуть к себе домой на минутку и добавить благочестия в выражение лица.

Из усадьбы я выскользнула дождливой ночью, одетая в простое грубое платье, одолжила у ваньки экипаж, оставив залог в двести рублей и сама отправилась реализовывать свой план. Сначала думала подрядить Демьяна, но по зрелом размышлении решила обойтись собственными силами, чтобы в случае провала выкрутиться с наименьшими потерями.

Холодно было, наверняка, в декабре вообще обычно свежо, но у меня атрофировалось ощущение реальности. В два часа ночи на пороге лечебницы появились две фигуры, одна из которых была передана в мои цепкие лапы. На голове Гершелевой красовался мешок, а я успокаивающе шептала, что вот-вот и спасение наступит, так что она доверчиво шагнула в бричку и даже не почувствовала укол в шею. Через сорок минут мы оказались на берегу Финского залива, где накануне я приглядела две простые лодочки и спрятала резиновые сапоги. Вот на подтаскивание одной из них к воде ушло больше всего времени, зато потом все пошло куда задорнее. Тело жертвы было крайне неудобным, но у меня словно силы множились, так что я вскоре я в этих непотребных рыбачьих сапогах уже толкала лодку по воде, не ощущая ни сырости, ни холода. Достала свой револьвер, прострелила дно лодки и отпустила юную революционерку в свободное плавание. Если Господу будет угодно ее спасти, берег — вот он. Опять же, действие лекарства продлится еще полчаса максимум и тогда она сможет выбраться. Сможет попытаться. Тюхтяеву она шансов не оставляла.

Девица озиралась и бешено вращала глазами, не в силах пошевелиться или просто заговорить.

— И вот сейчас ты сдохнешь, страшно и безвестно, а товарищи твои поверят, что ты их сдала в обмен на свободу. — перекрикивала я ветер.

Я хорошо подготовилась к операции, изучив карту течений Финского залива, так что затонуть лодка должна в нескольких милях от берега, поэтому с необычайной легкостью во всем теле двинулась обратно. Если меня кто и видел, входящей на рассвете в Усадьбу, то счел за разумный поступок промолчать. Зато сама я смогла уснуть по-настоящему спокойно только когда увидела, как наполняется водой лодка вместе с пассажиркой. И в прочие ночи я тоже спала совершенно безмятежно. Хорошо, что тут пока социопатия не считается патологией. А исполнять все, что я задумала, легче с таким диагнозом.