Переход

Глава десятая

В течение нескольких месяцев я безуспешно пытался найти ее, колеся на машине по всей Европе. Я не знал ни ее фамилии, ни номера её мобильного телефона, да и был ли он у неё? Я знал про неё только то, что она сама рассказала. Все мои поиски заключались в том, что я останавливался в отеле очередного города, выходил на улицу и вглядывался в прохожих, стараясь увидеть её. В конце концов, я оставил это занятие.

Так прошло несколько месяцев поисков и напряжённого размышления о событиях, происшедших в моей жизни. Достоверно было только то, что я получил в наследство большие деньги, кое-какую недвижимость, и то, что я встретился с инопланетянами.

Вспоминая рассказ Эрнесты о её жизни в Германии во время фашизма, мне иногда он казался выдумкой, её фантазией. Так бы оно и было, если бы она не вплела в свою историю упоминание о капсулах.

И ещё меня беспокоило мимолётное появление моего покойного друга, которого я увидел через окно венецианского ресторана. Я сознавал, что на свете много похожих друг на друга людей и что я наверняка ошибся.

И тем не менее я попытался выяснить, откуда изначально появились деньги, наследником которых я стал. Но в швейцарских и австрийских банках счета были на моё имя, а с каких счетов были переведены на них деньги, там справок не давали. Мои вопросы только вызывали, как мне показалось, у служащих подозрение. В Москве же я ошеломлённо стоял у подъезда того здания, где в офисе Сатурн-Банка полтора года назад я подписал документы, вступая в наследство. Вместо вывески банка криво висела на стене табличка с названием какой-то ремонтной фирмы. Все мои попытки отыскать Банк через Интернет оказались тщетны. Сатурн-Банк исчез. Но так как мои деньги в нём не хранились, я постарался забыть о нём. Да, исчезновение его казалось мне странным, но мало ли странностей случилось в моей жизни?

Я решил, что сделал всё возможное. И продолжил жить так же, как жил до встречи с Эрнестой. Но не было и одного дня, чтобы я не тосковал по ней. Да и рассказ Эрнесты не выходил у меня из головы. И чем больше проходило времени, тем отчётливее я понимал, что всё слишком запутано, всё — не просто. Да какое уж там — не просто! Третий Рейх, инопланетяне, капсулы, доставшиеся мне огромные деньги — всё было невероятно.

Я путешествовал по многим странам и многим городам. Я пытался найти покой, искал место на Земле, где буду, наконец-то, счастлив. И понял только одно, что без Эрнесты счастье для меня невозможно. В какие-то моменты мне казалось, что те два дня и две ночи в Венеции один из моих неправдоподобных снов.

По крайней мере, мне очень хотелось верить в то, что я не перевоплощение нацистского преступника, который, вступив в сговор с инопланетянами, собирался уничтожить всё человечество.

В какие-то моменты мне удавалось не думать об этом и наслаждаться своими возможностями, красотами мира и жизнью.

Я помнил слова Эрнесты о том, что чем дольше она живёт, тем больше любит жизнь. И, кажется, уже понимал, что она имела в виду — я начинал любить свою жизнь.

Однако, когда я спрашивал себя, приму ли я капсулу после истечения действия первой, я не мог ответить ни утвердительно, ни отрицательно.

Мне исполнилось тридцать восемь лет. Впереди было много времени — действие капсулы было рассчитано на двадцать лет. «Целых восемнадцать лет впереди, — говорил себе я, — а там посмотрим».

Прошёл ещё год незаметно и быстро. В конце концов, я поселился в Австрии. Мне нравился купленный мною домик на берегу озера. У меня появилась женщина. Нет, это не была любовь, мы просто скрашивали одиночество друг друга.

Как-то я решил поделиться с кем-нибудь капсулами, но никого не нашёл рядом, кому хотелось бы их подарить. Тогда я дал себе слово, что выделю, как минимум, три капсулы из своих девяти на тот случай, если кому-то они будут необходимы. Правда, я не знал тогда, по каким критериям решать, кому капсулу необходимо дать, а кому нет. Не буду ли я убийцей, не дав её смертельно больному человеку? И не возомнил ли я себя вершителем судеб, когда решаю, кому из людей стоит жить дальше?

Однажды я возвращался самолетом из Нью-Йорка в Вену. Никаких особых дел у меня в Штатах не было. Навестил родственников в Сан-Франциско, повалялся на пляжах Флориды, побродил по Нью-Йорку.

Устроившись в кресле, я чувствовал себя превосходно. Самолёт уже набрал высоту, стюардессы стали разносить ужин — рейс был ночной. После ужина пригасили свет, пассажиры начали готовиться ко сну. Растянувшись в своём кресле, я думал о том, как приятно летать бизнес-классом, а не сидеть всю ночь, скорчившись в кресле эконом-класса.

На соседнем кресле рядом со мной сидел мужчина лет сорока — сорока пяти. На нём был старомодный, но новый костюм, на руке дорогие часы, а на носу очки в черепаховой оправе. «Наверное, бизнесмен, — подумал я, — и, по всему, удачливый». Его старомодность показалась мне продуманной. У него был вкус. Мне всегда были приятны люди, которые чем-то не похожи на других и при этом обладают безупречным вкусом.

Вкус в одежде, по-моему, самое главное в жизни. Ведь если у вас есть вкус в одежде, то он обязательно проявляется во всём.

Мой сосед листал какой-то глянцевый журнал из тех, что были на борту, прихлёбывая из чашки кофе.

Я закрыл глаза и задремал. Сквозь сон я услышал, как мой сосед что-то сказал по-немецки. Открыв глаза, я увидел, что он глядит на меня.

— Простите? — спросил я по-английски.

— В Австрию по делам или домой? — перешёл он на английский.

— Скорее домой, нежели по делам, — ответил я и зевнул.

— Я тоже домой. Вы, конечно, живете в Вене? — улыбнулся он.

И мне показалась что-то очень знакомое в его улыбке. «Может быть, какой-то актёр», — предположил я.

— Нет, мой дом на озере, недалеко от Клагенфурта.

— Возвращаетесь домой и не говорите по-немецки? — усмехнулся он, — необычно, не правда ли?

— Да, — холодно ответил я, — необычно.

Он взглянул на меня, прищурив глаза, и его тонкие губы растянулись в хитроватой улыбке. Моя холодность его нисколько не смутила.

— Неужели совсем не говорите по-немецки? — слишком назойливо спросил он.

— Ни слова, — ответил я, хотя знал уже достаточно немецких слов для того, чтобы зайти в магазин, но не для того, чтобы вести беседу.

Он пожал плечами: — Странно.

Мне показалось, что он обиделся, а мне не хотелось обижать того, с кем придётся лететь рядом всю ночь. Кроме того, я внезапно почувствовал к нему необъяснимую симпатию. Поэтому я постарался придать своему голосу дружелюбный оттенок и сказал:

— Сэр, если человек живет в Австрии, это вовсе не значит, что он знает немецкий. Точно так же, как человек, живущий в Индии, не обязательно говорит на хинди. Я недавно переехал в Австрию, а язык как раз собираюсь начать учить, как только приеду домой.

— Собираетесь начать учить? — переспросил он.

Моя симпатия к нему испарилась. Его вопросы начали меня раздражать. Он таким тоном спросил «собираетесь начать учить», при этом усмехаясь и прищуриваясь, точно он школьный учитель, разговаривающий с невыучившим урок учеником. Но при этом снисходительный учитель, спрашивающий любимого ученика.

— Хотите, помогу вам? — вкрадчиво предложил он.

— Что — помогу? — не понял я.

— Помогу выучить немецкий язык за полчаса.

Он начинал меня не просто раздражать, но злить.

— Каким образом, позвольте спросить?

Он опять улыбнулся: — Есть один способ. Представьте, есть способ.

Мне явно начинал надоедать этот бред.

— Я никуда не тороплюсь. Не вижу необходимости изучать язык за полчаса. Тем более с вашей помощью, — сказав это, я отвернулся от него.

Но он не унимался:

— Ну, то, что вы никуда не торопитесь, это понятно, — он ухмыльнулся, — а вот то, что не хотите воспользоваться моей помощью, так это вы напрасно. Когда-то вы ею регулярно и с удовольствием пользовались, — он рассмеялся и откинулся к спинке кресла, — и в некоторых случаях даже не могли обойтись без моей помощи.

— Послушайте, уважаемый… вы… э… может быть, вы поспите немного и дадите мне отдохнуть? Я понимаю — стрессы, перелёты, бурная фантазия и так далее, но я хочу немного поспать, вы — не против?

— Абсолютно не против. Только вот по прилёте в Австрию, я думаю, нам стоит поговорить. А лучше отправится сразу в Германию, — уже без улыбки проговорил он.

— Обязательно, — отрезал я, — как только прилетим в Вену, так сразу же и отправимся в Германию.

«Да всё-таки много сумасшедших в мире, жаль только, что им продают билеты в самолёт», — подумал я.

— А пока, с вашего позволения, я немного посплю, — сказал я и закрыл глаза.

— Конечно, Ральф, как тебе будет угодно, — произнёс незнакомец почти сквозь зубы, и я, даже не видя его лица, почувствовал, как он ухмыляется.

— Что вы сказали?! Как вы меня назвали?! — воскликнул я, едва не выпрыгнув из кресла.

— Так ты, действительно, не узнаёшь меня, Ральф, — вглядываясь в моё лицо и как бы изучая его, утвердительно проговорил он. И в его голосе слышалось явное сожаление.

Я почувствовал, как громко и часто забилось моё сердце. Я взглянул на него и еле слышно сказал:

— Нет, не узнаю.

— Послушай, я не собираюсь тратить время на игры. Давай я расскажу суть дела, а ты послушай, ладно?

«Кто он? Почему он называет меня Ральфом? Только Эрнеста называла меня так… или он тоже…»

— Я вас слушаю, — стараясь казаться спокойным, проговорил я.

— Ты — Ральф. Знаешь ты об этом или нет, но ты — Ральф, и ты нам нужен. Мы ждали тебя больше пятидесяти лет. Ты ведь встречался кое с кем, получил от них капсулы? И перед этим у тебя появились большие деньги, так?

Я подумал, что, может быть, Эрнеста показала ему меня перед отлётом, но я не видел её в аэропорту, я вообще не видел её больше года, значит, здесь что-то другое. Ждали меня больше пятидесяти лет? Он так сказал? Что это значит?

Мне захотелось исчезнуть, убежать, скрыться, но я находился в самолёте.

— Допустим, продолжайте, — ответил я.

— Твоя жизнь до момента получения денег и капсул была далека от той, которую ты ведёшь теперь. Сейчас ты можешь позволить себе настолько много, что любой человек на Земле позавидовал бы тебе. А тогда ты был несчастлив, жил в мечтах. Это был твой способ уйти от реальности. Ты купался в мечтах и надеждах. В надеждах, что в один чудесный момент всё, наконец, изменится, и ты заживёшь по-настоящему И вот этот момент настал, и ты получил даже больше, чем мог себе представить. Но мир остался таким же, каким и был.

Для большинства этот мир и сейчас такой же, каким был для тебя, до того как ты получил деньги и капсулы. Ты не задумывался за это время о том, что всё происшедшее с тобой мало похоже на случайность? Может быть, то, что ты теперь имеешь, было дано тебе не просто так? Ведь ты уже не ребёнок, и, наверное, за свои тридцать восемь лет понял, что мир вовсе не сказка и совсем не праздник. И если в нём и есть счастье, то оно мгновенно, а всё остальное в мире труд, борьба с превратностями судьбы, болезни, нервные срывы, неисполнившиеся желания и несбывшиеся мечты. Обо всём этом ты уже знал в тридцать шесть лет, да что там — в тридцать шесть, ты знал об этом и в тридцать. Понимаешь это и сейчас.

Ты понимаешь также, что люди на Земле глубоко несчастны, и ты не раз испытывал к ним жалость, не раз хотел им помочь, но не знал, как. Ты даже не знал, как помочь самому себе. Даже тогда, когда ты получил деньги и капсулы, продлевающие жизнь и излечивающие от всех болезней, даже тогда ты понимал, что ты не в силах помочь всем людям, не в силах что-то изменить. Ты увидел, как изменилась твоя жизнь, и как неизменна осталась жизнь других. Уверен, ты даже испытываешь иногда чувство стыда перед ними, видя, как они мучаются, как долго идут к цели, а достигнув её, понимают, что цель не стоила ни времени, ни сил, потраченных на её достижение.

Все стремятся к счастью, но оно всё время ускользает. Ты же помнишь себя, когда тебе было восемнадцать? Какие большие планы ты строил, как велика была вера в то, что всё впереди, что у тебя всё получится. Уверенность в себе была безгранична, планы грандиозны, не так ли? Если бы тебе тогда — в восемнадцать показали тебя тридцатипятилетнего, ты бы просто не поверил в то, что это ты, а если бы поверил, то с большой вероятностью, незамедлительно покончил с собой.

Вот так же и у других людей. Только, в отличие от тебя, никто не дал им ни капсул, ни денег. Они тоже в юности верили в свою исключительность и в то, что все мечты сбываются. А потом жизнь безжалостно ударила их несколько раз головой об стену. Показав таким незамысловатым образом, что стену лбом не прошибёшь, что может быть и хуже. И что не нужно негодовать по поводу того, что жизнь несправедлива и не оправдывает надежд. Тогда они стали радоваться тому, что кофе утром горячий и врачи ещё не запрещают его пить, тому, что солнышко светит и утром в этот день ничего не болит, тому, что есть что-то на обед. И самое ужасное, что многие из них на вопрос, счастливы ли они, ответят утвердительно, несмотря на то, что жизнь не осуществила ни одного из их желаний. А если и осуществила, то не вовремя и не так, как хотелось. Но при этом они уже больше не ругают судьбу и не собираются резать себе вены, они не страдают больше тем, что старики называют юношеским максимализмом и инфантилизмом. То есть, они больше не верят ни в себя, ни в то, что этот мир хорош. Да, они больше в это не верят. Они теперь взрослые, принявшие мир таким, каким он им кажется, и некоторые из них даже счастливы. Они даже не заметили, как жестоко и цинично с ними обошлись.

Я слушал своего соседа и думал о том, что он во многом прав, но я не понимал причины его философствования передо мной и спросил:

— К чему вы это говорите мне?

Он так ухитрился повернуть голову, что заглянул мне в глаза. Я почувствовал, как в груди у меня похолодело.

— К тому, что ты, Ральф, можешь изменить этот мир, можешь помочь людям, — проговорил он, не отводя взгляда от моего лица.

Я постарался отодвинуться от него, насколько это было возможно, сидя в кресле, и ответил:

— Я с недоверием отношусь к словам «изменить мир» и «помочь людям». Кто вы? Почему обратились ко мне? Почему называете меня Ральфом?

Он усмехнулся:

— Потому, что в прошлой твоей жизни тебя звали Ральф. Потому, что тогда мы были друзьями, осуществляющими великую миссию.

— Миссию? — переспросил я, — да кто вы такой?

Он придвинулся ко мне ещё ближе и прошептал мне в ухо:

— Я Генрих.

— А я Макс, — неприветливо сказал я, — вот и познакомились.

— Ты не понял, Ральф, — он искоса оглядел спящих пассажиров и прошептал, — я Генрих Гиммлер, узнаёшь?

Я в растерянности глядел на него, пытаясь найти сходство с Гиммлером, которого неоднократно видел на фотографиях и в кадрах кинохроники. Он, действительно, был похож на Гиммлера, только очки и прическа другие. Мысли мои мешались. Поверить ему, значило поверить в невозможное.

«А что если меня разводят? — думал я. — Ведь то, что я получил большие деньги, узнать не трудно, имея через Интернет доступ к списку банковских проводок по счетам. Про капсулы я рассказывал родственникам, и вполне может быть, что кто-то из них проговорился. Что, если встреча с Эрнестой тоже была подстроена, а этот человек, выдающий себя за Гиммлера, часть их плана? И они только мошенники, взявшиеся за одурачивание меня, чтобы завладеть моими деньгами и капсулами таким образом, чтобы я отдал их добровольно».

— А я — Наполеон, узнаёте? Знаете, уважаемый, — я заставил себя усмехнуться, — мои капсулы и мои деньги хранятся в очень надёжном месте, поэтому если ваша цель — завладеть ими, то не тратьте время.

Я помолчал, стараясь произвести впечатление человека выдержанного, и добавил:

— Ну а если вы действительно рейхсфюррер СС в далёком прошлом, а я некий Ральф, то вам придётся это доказать.

— Обязательно докажу. Но для этого, как только прилетим в Вену, ты должен отправиться со мной в Вовельсбург.

Я презрительно хмыкнул: — Куда, позвольте спросить?

— В замок СС, который когда-то принадлежал нам с тобой. Но теперь это только музей.

— Я не люблю ходить по музеям, — ответил я, желая прекратить разговор, который сводил меня с ума.

Он вынул из внутреннего кармана пиджака фотографию и протянул мне. С пожелтевшего от времени снимка глядели на меня два человека. Они стояли на фоне двухэтажного, длинного дома, со множеством окон и печных труб на крыше, вдалеке угадывались горы покрытые заснеженным лесом. Один из двоих, в обтягивающей чёрной шинели с красными отворотами, с биноклем, висящим на груди, и в форменной эсесовской фуражке на голове. Я вгляделся в его лицо, оно действительно напоминало лицо человека, сидящего рядом со мной. Другой… но этого не могло быть! Другим был я. В бежевом штатском пальто, с белым шарфом на шее и в чёрной шляпе я улыбался со снимка неизвестному фотографу.

— Нас снимала твоя Аннет, — произнёс сосед и тихо засмеялся.

— Да, — тихо ответил я, всё ещё отказываясь верить в происходящее, — так это и есть Вовельсбург? Хорошо подделали, даже бумагу, — сказал я, отдавая ему фотографию.

Он засмеялся: — Ты знаешь, что это не подделка, Ральф.

Я закрыл лицо руками, потому что я ему поверил. Пусть это звучит нелепо, но я ему поверил.

Со мной рядом сидел один из самых главных нацистских преступников, по приказу которого творились изуверства над людьми на всей территории Европы. Как только прилетим в Вену, — думал я, — я тут же укажу на него полиции. Нет, раньше, я пойду в кабину пилотов и попрошу, чтобы они сообщили службам безопасности о том, что в самолёте находится главарь фашистской банды времён Третьего Рейха. А как же я на фото? Я был таким же, как он? Чушь! Никто не может отвечать за поступки, которые он совершал в прошлых жизнях. Но живой Гиммлер должен предстать перед судом. Да кто мне поверит? Документы у него наверняка в порядке, а если я начну говорить про инопланетные капсулы, меня могут отправить и в психлечебницу. Нет, надо посмотреть, что будет дальше.

— А зачем нам ехать в Вовельсбург, если это просто музей? — спросил я, чтобы хоть что-то сказать.

— Музей для всех, но под ним есть ещё несколько этажей, которых никто за шестьдесят с лишним лет не обнаружил и о которых знаем ты, я и ещё несколько верных нам людей. Там и находится доказательство того, что ты Ральф.

— И как мы туда попадём?

— Поедем, Ральф, поедем на обычной машине, по обычной дороге. А там нас встретят.

— Поедем, — согласился я, подумав, что до прилёта в Вену ещё много времени, и я смогу кое-что понять и решить, — но пока я бы задал вам несколько вопросов, если вы не возражаете.

— С удовольствием отвечу на все вопросы, с удовольствием, — он улыбнулся. — Ах, как я рад, что ты мне веришь и что ты, наконец-то вернулся, Ральфи. «Веришь… Ральфи…», — думал я, начиная понимать, что со мной случилось что-то более странное, чем встреча с инопланетянами.

— Зачем вам нужен я? — спросил я, доставая из кармана платок и вытирая вспотевшее лицо.

— Хочешь что-нибудь выпить? — заботливо спросил сосед, которого я в мыслях уже называл Гиммлером.

Он подозвал стюардессу, и через минуту перед нами стояли бокалы с коньяком. Сделав большой глоток, я вопросительно посмотрел на него.

— Зачем ты нужен нам? — он покачал головой, — об этом ты узнаешь, когда мы приедем в Вовельсбург. Пока я могу сказать только то, что без тебя мы не можем завершить начатое. Кстати, называй меня Генрихом, это моё настоящее имя, по паспорту, — он усмехнулся.

Я тоже усмехнулся: — И вы зовите меня Максом, по паспорту. Кстати, Генрих… Генрих, вы воплощение Гиммлера?

Задав этот вопрос, я вдруг понял, как глупо он прозвучал.

— Это ты — воплощение Ральфа, Макс, — устало ответил он, — а я и есть Гиммлер. В отличие от тебя, я не умирал и не рождался вновь. Я живу уже более века.

— Невероятно, — сказал я, — что я говорю сейчас с человеком, виновным в гибели миллионов людей. С преступником, за голову которого, я думаю, готовы заплатить огромные деньги многие государства… и просто частные лица.

— За чью голову? — усмехнулся он. — Подумай, что даже если отбросить официальную версию, по которой я покончил с собой в сорок пятом, то мне по документам было бы почти сто двадцать лет. Обычные люди столько не живут. Меня давно никто не ищет. Да и кто поверит в то, что я жив?

— Но миллионы погубленных за время правления Гитлера жизней… в их смерти виноваты — вы?

Он стал очень серьёзным и ответил:

— Перед Богом — не виноват, потому что я считал и считаю, что не уничтожал людей, а спасал их. Кроме того, лично я никого не убивал, но если бы возникла необходимость, убил бы. А те жестокости и мерзости, которые творились в концлагерях и в еврейских гетто, происходили оттого, что с самого начала приближёнными Гитлера были преступники, наркоманы, гомосексуалисты и извращенцы. Первых штурмовиков в двадцать первом году набрали из так называемой «группы порядка», этих бандитов переодели в коричневую форму и только. Гитлера и меня устраивали эти люди. Такими по воле Создателя они родились. Макс, ты перестанешь меня считать преступником, когда мы приедем в замок.

— Вряд ли, Генрих, — сказал я и, помолчав, спросил, — вы знаете, кто те инопланетяне, что встречались со мной?

— Инопланетяне, Макс, инопланетяне… Они наши союзники из другого мира.

От его уклончивого ответа во мне забрезжила надежда, что никакой он не Гиммлер, а просто жулик из международной банды, начавшей охоту за моими капиталами и капсулами.

— Опишите, как выглядел их корабль, — я пристально взглянул на него.

— Ты проверяешь меня? Это так на тебя похоже, Ральф. Удивительно, что человек, даже в следующем воплощении, по-прежнему остаётся самим собой. Корабль мог выглядеть как пирамида, или как летающая тарелка. На каком именно корабле был ты, я не знаю.

«По крайней мере, он знает про пирамиду, — размышлял я, — хотя ему могла рассказать об этом Эрнеста».

— Зачем инопланетяне мне дали капсулы? — спросил я, надеясь получить исчерпывающий ответ, если он действительно Гиммлер.

Он вздохнул: — Чтобы твоя жизнь была достаточно долгой. Она нужна для завершения нашей миссии.

— Может быть, вы знаете и то, почему человек, которого я называю другом и которого я не видел много лет, завещал все свои деньги мне?

Он усмехнулся: — Он завещал тебе твои собственные деньги, Ральф. Ты скоро всё поймёшь.

— Генрих, вы сказали «для завершения нашей миссии»… в чём она заключается?

— Когда-то ты это знал… — с сожалением произнёс он, — и не просто знал — это была твоя религия. Коротко, если можно сказать об этом коротко — в освобождении планеты от человека и освобождении человека от тела. В борьбе с Тем, Кто заключил истинную природу нашего я в материальную оболочку с целью получения выгоды.

— Для меня это слишком сложно, — я покачал головой, ни словом не обмолвившись о том, что уже слышал немного об этом от Эрнесты.

— Ничего сложного. Наша с тобой религия заключается в борьбе с Создателем за освобождение человечества от тела, от плоти. Человек глубоко несчастлив на Земле, и мы обязаны сделать его счастливым, освободив его от его материального тела. Но пока хоть один из людей будет жив, свобода не наступит.

— Но я то останусь, — улыбнулся я, — да и вы тоже. Ведь если даже предположить, что кто-то уничтожит всех людей на Земле, останемся мы, те, кто проглотил капсулу. Меня нельзя уничтожить как минимум ещё восемнадцать лет, ведь я принял капсулу.

Он снисходительно похлопал меня по колену: — Всё-таки можно, Макс, всё-таки можно. К тому же существуют ампулы, отменяющие действие капсул. Это — как живая и мёртвая вода в сказках.

— Что за ампулы? — спросил я, притворяясь, что ничего не знаю про ампулы отмены. Рядом с Гиммлером я чувствовал свою уязвимость. Я вдруг испугался, что он, если я окажусь не тем, за кого он меня принимает, может влить мне в коньяк или кофе содержимое ампулы отмены. А я даже не буду про это знать.

— У меня они есть, — сказал он, — когда-то они были и у тебя.

— Тоже инопланетного производства?

— Ты что-то поглупел, Ральф. Или ты думаешь, что их сделали на фармацевтических фабриках Третьего Рейха?

— Вы говорите, Генрих, что у вас благая цель, и эта цель — уничтожение всего человечества. Вы утверждаете, что это ваша религия. И, как всякий религиозный фанатик, хотите выглядеть святым в нимбе, праведником. Но звучит это странно. Быть может, ваша религия — это результат аномалии вашего мозга? Вы просто сумасшедший, если вступаете в борьбу с Создателем! Были ли вы в своём уме, когда погубили огромное количество народа? Миллионы замученных по вашему приказу женщин, детей, молодых и старых мужчин… Им не нужны были ваши теории о том, как они будут свободны после смерти. Да, вы точно сумасшедший, — сказав это, я отвернулся от него.

Он долго молчал, потом тронул меня за руку:

— Послушай меня ещё немного, Ральф. Возможно, я — сумасшедший. Но тогда ты был гораздо более безумен, чем я. Потому что все наши идеи — твои. Ты придумал их, а я и другие поверили в них. И инопланетяне назначили на главную роль в спектакле, который называется «Великая миссия», тебя, Ральф, потому что твоя религия совпала с их идеями. Твои мысли о борьбе с Создателем были ими уловлены, и они пришли к нам на помощь, прося помощи у нас. У меня есть рукописи, написанные тобой, в которых ты излагаешь постулаты своей веры ещё в начале тридцатых годов.

Мой разум отказывался верить ему. Я резко отдёрнул руку и сказал:

— И эти рукописи хранятся в том же таинственном замке, в который вы меня пытаетесь заманить. Но я — человек, рождённый в тысяча девятьсот семьдесят четвёртом году двадцатого века, не могу отвечать за мысли и действия человека, окончившего свою жизнь за сорок лет до моего рождения.

Генрих молчал.

— Я современный человек, — продолжил я, — и не надо пугать меня тем, что я имею к вашим нацистским преступлениям какое-либо отношение. Но, если на одну секунду поверить в тот бред, который вы несёте о весьма странном способе спасения человечества, придется признать, что ваша попытка была неудачной. Тех, кого отправили на тот свет, не удалось осчастливить. Их души не явились к вам с благодарностью за избавление их от материальной жизни. Интересно, почему вам не удалось довести вашу так называемую миссию до конца? Да, вероятно потому, что Творец выступил, наконец-то, против затеянных вами убийств и прекратил их. Объясните мне, Генрих, почему вы отрицаете то, что человечество может жить на Земле счастливо? Радоваться любви, рождению ребенка, интересной работе, да вкусной еде, в конце концов, или просто хорошей погоде.

— Ты, пробовал? — прервал он молчание, — ну и как, хорошо получалось?

Сказав эту фразу, он был серьёзен и по-философски грустен. Потом добавил: — Этот мир не способен сделать счастливыми всех. Но ты первым понял, что по большому счёту он не способен сделать счастливым никого.

Его желание убедить меня в моей причастности к тому, что произошло в Европе восемьдесят лет назад, вызывало во мне злобу.

— А не потому ли это, — стараясь говорить так вежливо, как это было для меня возможно в этот момент, спросил я, — что в мире живут такие, мнящие себя сверхчеловеками, как вы? Это вам выгодно, чтобы людям было плохо. Ведь чем хуже человечеству, тем легче убедить такого, как я, в том, что всех людей необходимо уничтожить, чтобы спасти.

— Ты наивно рассуждаешь, и сам это чувствуешь, — по-прежнему грустно проговорил он. — Но прежде чем закончить разговор на эту тему, на время закончить, я процитирую тебе тебя же.

Генрих прикрыл глаза и, будто диктуя, произнёс:

— Что остаётся от отдельного человека? Отдельная личность должна умереть. Человек не должен испытывать страх перед той секундой, когда он может освободиться от земных тягот и получить флюидическую прозрачную видимость. К нему нисходит небесное наслаждение, избавляя от всей грубости материального мира. Оно опьяняет освобождённую душу святой и божественной негою.

Помолчав, Генрих сказал:

— Давай на время закончим наш разговор. Ты не представляешь, как мне трудно и больно говорить с тобой, пока ты это еще не ты. Продолжим, когда приедем в Вовельсбург.

— А там произойдёт моё волшебное перевоплощение? — спросил я, ничего не поняв из той белиберды, что мне процитировал он.

— Да, — твёрдо сказал он, откинулся в кресле и закрыл глаза.

Самолёт начинал идти на посадку, когда стюардесса, разбудив меня, попросила пристегнуть ремень.

Я посмотрел на моего соседа. Он спал. Он ничем не был похож на Генриха Гиммлера. Я подумал, а не приснился ли мне наш странный разговор? Возможно, я заснул после ужина, и мне приснился такой вот сон. Да и что в нём странного, в моём-то положении, усмехнулся я. Ладно, посмотрим… когда он проснётся, тогда и видно будет… если он скажет про замок, значит, это не сон. А если нет? Тогда, блин, вся жизнь у меня — сон.

— Меня встречает водитель, ехать нам часа четыре, от силы пять, — сонно проговорил он.