Переход

Глава седьмая

— Я родилась так давно, что уже не существенно, в каком именно году конца девятнадцатого века.

— Тебе больше ста лет?! — воскликнул я в ужасе.

— Не пугайся так, Макс, это только гипноз числа. Через сто лет ты будешь так же молод, как и теперь, хотя тебе будет уже почти сто сорок. Мне рассказывать дальше, или не стоит? И не смотри на меня, как на привидение, ещё рано. Так рассказывать?

Не отрывая глаз от её прелестного и, как вам не покажется странным, по-прежнему любимого лица, я залпом выпил бокал вина, даже не чувствуя его вкуса, и прошептал: — Рассказывай.

— Мир тогда был совсем не такой, как сейчас, всё было другим. Ни телевидения, ни самолётов, ни телефона, ни автомобилей, только недавно появилось электричество, и люди жили почти такой же жизнью, как и за триста или пятьсот лет до этого. У нас были совсем другие сведения о мире, чем теперь, так же не такими, как сегодня, были одежды, взгляды, даже характеры. Но, по большому счёту, люди, как мы с тобой уже говорили, всегда хотели одного и того же, они хотели счастья. И я была не исключением.

Моё детство прошло в провинции Германии, я немка. При рождении мне дали имя Аннет. Эрнестой — я назвала себя сама, когда уже стала взрослой. Мои родители были небогатые фермеры, моё детство проходило среди полей и коров, и… это было прекрасное детство. Ещё у меня было две сестры.

Несмотря на то, что это было давно, я почти ничего не забыла. Но я не буду слишком подробно останавливаться на чём-то, что не имеет отношения к нам с тобой.

— К нам с тобой? — переспросил я. — Но какое я могу иметь отношение к тебе той? Я то ведь родился в конце двадцатого века. Или ты меня разыгрываешь, да?

Она очень пристально посмотрела на меня, как бы что-то решая, а потом сказала: — Может быть, я ошибаюсь, только… но позволь мне продолжить.

Когда мне исполнилось восемнадцать лет, закончилась Первая мировая война, и мир изменился. Начала зарождаться та цивилизация, которую мы имеем сейчас.

Мы жили не очень далеко от Берлина, я часто ездила туда по делам отца. Если бы ты знал, как я любила тогда Берлин… В тот раз, выполнив поручение отца, я зашла в знакомое кафе перекусить перед обратной дорогой. Мой столик обслуживал официант, которого я прежде там не видела. Мы разговорились. Он рассказал мне, что заканчивает курс в университете в Вене, кроме того, учится банковскому делу, а здесь работает редко, только когда его попросит дядя, владелец этого кафе. Рассказал, что его отец — один из главных акционеров большого банка здесь — в Берлине. В этом юноше было что-то такое особенное, что-то неотразимое и притягательное, отчего я сразу влюбилась в него. И он, как он мне потом рассказывал, почувствовал любовь ко мне, как только меня увидел. Это было чувство, которое вспыхнуло в первое мгновение нашей встречи и не гасло долгие годы. Любовь с первого взгляда…

— У тебя всегда возникает любовь с первого взгляда? — спросил я насмешливо, чувствуя ревность к встретившемуся ей столетие назад мужчине. — Ты же говорила мне, что у нас — любовь с первого взгляда? — я засмеялся.

Она ничего не ответила, провела рукой по лбу, как бы стараясь отогнать возникшее перед ней видение. Потом посмотрела на меня с нежным укором.

— Я продолжу. Так я познакомилась с моим мужем, уехала от родителей, стала жить в Берлине. Мой возлюбленный закончил учёбу в Вене. Мы поженились. И, несмотря на войну, мы были счастливы. Он начал работать в банке своего отца.

— А дети у вас были?

— Да, у нас родилась дочь Марта. К тому времени и у моих сестёр появились дети. Мы часто приезжали в гости к моим родителям, и за их стол садилась большая весёлая семья. Это было замечательное время. У меня было всё, о чём может мечтать женщина.

Ну а потом… — она помолчала, — потом начался другой период моей жизни.

Она достала сигарету, сделала глоток вина, закурила.

— Положение Германии, — продолжила она, — в то время было ужасным. Истощённая первой мировой войной экономика страны, была практически разрушена. В Берлине происходили мятежи, восстания… К власти, как ты, наверное, помнишь из истории, рвались две партии, коммунисты и национал-социалисты. Мой муж — Ральф — к тому времени стал членом национал-социалистической партии.

— Ральф?! — воскликнул я, — ты ведь случайно назвала недавно Ральфом меня?!

— Не спеши, ты скоро всё поймёшь, — она нервно загасила сигарету. — Так вот… Я не знаю, вернее тогда не знала, какое место он занимал в партии. Но, когда в тридцать третьем Адольф Гитлер стал канцлером, наша жизнь изменилась. Мы и до этого жили не бедно, но тут мы переехали в большой дом в центре города, который казался мне замком, даже по сравнению с домом отца Ральфа, в котором мы жили до этого.

— Потрясающе! — я даже подпрыгнул от изумления на стуле, — ничего себе история у тебя! Меня всегда интересовал этот исторический период, — я засмеялся, — ты заметила, Эрнеста, что я от удивления стал говорить словами из школьного учебника?

— Не заметила, — без улыбки ответила она, — я не училась в советской школе. А почему тебя интересует этот, как ты говоришь, исторический период, Макс?

— Ну, не знаю… столько загадок с тем временем связано, столько нераскрытых тайн. Ведь, насколько я знаю, до сих пор ничего неизвестно точно… я имею в виду… ну вот, к примеру — Гиммлер со своей «анонербе»… А эти две буквы — SS, это же две руны. Эта руна у древних народов северной Европы называлась ЯРА и обозначала лёд и огонь, а, кроме того, возвышение к духовному. А сама организация СС — это какой-то оккультный орден чёрных магических сил. Я читал где-то… все эти странные приветствия, факельные шествия, отрицание традиционных религиозных культов, всё это связано с магией. А сейчас ещё вот много всякой ерунды про фашистские летающие тарелки… очень интересно. А в то время ты о них что-нибудь знала?

— Летающие тарелки… — как-то машинально повторила она, словно не вникала в мои слова.

Она долго молчала, о чём-то думая. Потом посмотрела на меня, как бы что-то для себя решая. Затем огляделась вокруг, как будто желая убедиться в том, что нас никто не подслушивает. Но мы были одни в кафе, только бармен за стойкой смотрел на экран маленького телевизора. Я с тревогой следил за ней, и вдруг мне почудилось, что она кого-то боится. Но она, улыбнувшись, продолжила свой рассказ.

— Я не вникала в партийные дела мужа. Меня не интересовала политика. Но когда я о ней думала и сопоставляла увиденное и услышанное, мне казалось тогда, что Ральф занимает в партии одно из первых мест. К тому времени его отец уже отошёл от дел, и Ральф стал акционером Рейхсбанка. Он был равнодушен к роскоши, но чем стремительнее развивались события в Германии, тем наша семья становилась всё богаче. Я выросла в деревне, привыкла к скромной жизни, и для меня, как и для любой немецкой женщины, главным была семья. Знаешь немецкую поговорку — «дети, церковь, кухня»? В церковь я почти не ходила, для кухни была кухарка и не одна, так что мне оставалось заниматься воспитанием дочери, что я делала с большим удовольствием.

Эрнеста прикрыла глаза, и я увидел, как по её щекам ползут слёзы.

— Бедная Марта, бедная моя девочка, — прошептала она, — ах, Макс, если бы ты знал, в какой нищете она умирала… старой, больной… в Восточном Берлине…

Я ошеломлённо глядел на неё, потом с трудом произнёс:

— А почему же ты не дала ей капсулы?

Эрнеста ничего не ответила, вытерла слёзы, изобразила на лице улыбку и продолжила свой рассказ.

— Муж много работал. Иногда мы ходили в оперу, иногда на светские приёмы, иногда гости приходили к нам. Вместе с его товарищами по партии мы уезжали из Берлина иногда в Мюнхен, иногда в Альпы. Но я больше всего любила те вечера, когда мы были дома втроём — я, Ральф и взрослеющая дочка. Нам было так хорошо вместе.

После Второй мировой войны принято говорить о Германии того времени, как о стране, которой правил злодей — диктатор, окружённый палачами и маньяками, и в которой творились бесчеловечные преступления. Но поверь мне, Макс, для меня Берлин тех лет был чудесен, и я была счастлива. Да и сейчас, спустя многие десятилетия, несмотря на всё, что я узнала о том времени, вспоминая те годы, я отчётливо сознаю, что в то время в Берлине мне было так хорошо, как никогда после. И я нигде больше не чувствовала себя так комфортно и безопасно.

Она опять огляделась вокруг и остановила свой взгляд на бармене, как будто тот вызывал у неё подозрение.

— Ты чего-то боишься, Эрнеста? — спросил я почему-то шёпотом.

— Нет, нет, всё нормально, — ответила она тоже вполголоса, — на чём я остановилась?

— На том, как хорошо тебе было в Германии при Гитлере, — усмехнулся я, — но ты тогда знала, что там творилось? Тебе было известно, что делали нацисты с евреями? Ты слышала про концлагеря?

— Нет, конечно. Я ничего об этом не знала, а счастье, как говорится, в неведении.

— Да этого не может быть! Как ты могла не знать? А «хрустальная ночь»?! Это же в Берлине было…

— Об этой ночи я, конечно, знала. Сгорели более ста синагог, более двухсот домов, принадлежащих евреям. Я видела разбитые витрины разграбленных магазинов, принадлежащих им же. Все улицы были засыпаны стёклами. Скорее ту ночь надо было бы назвать «ночь битых стёкол». Но «хрустальная», конечно, красивее. Но ты не забывай, если учил историю, что то событие многие в моей стране тогда осудили. И я в том числе. Я поделилась своим возмущением с мужем. Он мне ответил, что евреи сами спровоцировали эти события тем, что убили немецкого дипломата в посольстве в Париже. Он умел успокоить меня. Но ты же знаешь, что в газетах во все времена печатают только то, что нужно власти. Интернета тогда не было, и обычные люди не могли знать всего. Но я точно помню, как Шахт — тогдашний министр финансов и друг Ральфа, публично осудил эту акцию.

И потом, я не собираюсь перевирать для тебя историю моей жизни. Ты хочешь от меня услышать, как мне было плохо жить при Гитлере? Зачем же я буду это говорить, если это было не так? Мне жилось очень хорошо. И каяться в этом перед тобой я не собираюсь.

А про концлагеря, зверства фашистов низшего звена и безумные замыслы высшего я узнала позже. И это ещё раз изменило мою жизнь. Пойдём на воздух, Макс, здесь душно.

Эрнеста достала из сумочки пудреницу, начала пудрить нос. Я не чувствовал никакой духоты, но, заметив, как пристально она разглядывает бармена в зеркальце пудреницы, подошёл к стойке и расплатился. У двери, пропуская Эрнесту вперёд, я оглянулся и увидел, как бармен приложил мобильный телефон к уху.

Мне тоже стало не по себе.

Мы молча шли по узким ночным улочкам Венеции, вдыхая влажный насыщенный водными испарениями воздух.

— Эрнеста, а что было дальше, и каким образом твоя жизнь в то время относится к нам с тобой? — не выдержав молчания, спросил я, — ведь ты это сказала?

— Да-да, я как раз думаю, как рассказать тебе о том, что касается прежде всего тебя.

— Меня? Фантастика! — я с испугом смотрел на неё.

Освещённая бледным светом луны и тускло мерцавшим уличным фонарём, она казалась героиней какого-то триллера, а уходящая под воду Венеция только усиливала это впечатление.

— Ты помнишь, я сказала, что к мужу часто приезжали гости — его товарищи по партии и деловые партнёры по бизнесу, связанному с банковскими операциями. Тогда уже шла война, и почти все они были в военной форме. Но иногда к нам приходил человек, одетый очень странно. Мне казался он немного сумасшедшим. Муж называл его магистром и относился к нему с большим почтением. Потом я узнала, что у него было много имён — граф Владимир Свареф, князь Чио Хан, лорд Боулскин. Он принимал новое имя, как только надоедало старое. На самом деле его звали Алистер Кроули — магистр Ордена Золотого Рассвета.

— Да, я читал что-то о том, что расистские убеждения Гитлера, были убеждениями адептов какой-то «Чёрной ложи».

— Слушай дальше, я помню, как однажды, когда Кроули уже покинул наш дом, я случайно проходила мимо неплотно закрытой двери в кабинет и услышала, как Ада, и сказал Ральфу: «Ну, вот мы и создали Орден, — и добавил, — а я великий маг этого Ордена». На что муж ответил: «Мой фюрер, ты не маг, ты Человеко-бог».

— Фюрер?! — воскликнул я, — ты говоришь про Гитлера? Он бывал в твоём доме?! И ты называешь его Адди?

— Потише, Макс, не так громко, — она огляделась по сторонам, всматриваясь в тёмные тени, падающие от зданий. И, убедившись, что мы одни, почти прошептала:

— Адольф часто приезжал к нам. Ральф познакомился с ним ещё в Вене, когда тот зарабатывал себе на жизнь рисованием открыток и миниатюр для мебельных мастерских. Они познакомились в библиотеке, в которой Гитлер проводил большую часть своего времени. Позже мы с Ральфом ездили в Оберзальцверг, это в Баварских Альпах, где Адди в конце двадцатых годов снимал роскошную виллу. Это был рай для отдыха и развлечений. Бывали мы и в Мюнхене на Принцрегенштрассе на квартире Адольфа, там я познакомилась с его обворожительной белокурой племянницей Гелей. Говорили, что у Адди и Гели был роман, не знаю, я не вникала в это. Геля училась пению в Вене, хотела быть оперной певицей. Где-то в тридцать первом или тридцать втором году Геля Раубал застрелилась. Слухов было много, говорили, что её убил Гитлер из-за ревности, а кто-то, что Гиммлер, который хотел прекратить слухи о рамане Адди с племянницей. Хайни очень дорожил авторитетом партии.

— Ничего себе!!! Ты была знакома с Гитлером?! Вы с ним дружили?! Кто же тогда был твой муж? И ты назвала какого-то Хайни, а это кто?

— Хайни… Генрих… Генрих Гиммлер.

— Рейхсфюррер СС?

— Да, именно он, — серьёзно ответила она.

И от этой её серьёзности уже я почувствовал себя актёром, играющим роль в какой-то многослойной пьесе абсурда.

— Интересно, — пробормотал я.

Она посмотрела на меня так пристально, как тогда, когда вошла в купе поезда и сказала:

— Да, сейчас тебе станет еще интереснее. Тебя ведь интересует, кто мне дал капсулы? Откуда они у меня?

Она достала сигарету, закурила и продолжила:

— Шёл тысяча девятьсот сорок четвёртый год. Я уже понимала, что войну мы проиграли. Это понимали все. Но не совсем так. Логика говорила, что мы проиграли. Но мы — немцы — верили в то, что существует какое-то новое оружие — «оружие возмездия». Верили, что Германию спасёт чудо, и мы победим весь мир. Эта вера была и во мне и в Ральфе. Муж никогда не терял веры в свою правоту. Кроме того, мне казалось, что он знает много больше того, что знают другие. Но на все мои расспросы, связана ли его вера в победу немецкого оружия с тайной Чёрной Ложи, он сначала отшучивался, а потом сказал, что ему не позволено об этом говорить. На мой вопрос, кем не позволено, он не ответил и с силой захлопнул передо мной дверь своего кабинета. Больше я его никогда ни о чём не спрашивала.

Как я уже тебе сказала, я не знала ничего ни про концлагеря, ни про «окончательное решение». Да, не смотри на меня так удивлённо. Представь себе, Макс, не знала. Даже несмотря на то, что у нас в гостях часто бывали и Гитлер, и Гиммлер, не знала, при мне они не говорили о делах. Хайни отпускал частенько шуточки про евреев, но не более того.

Но однажды до моей комнаты долетели обрывки разговора Ральфа с Гиммлером. Они громко спорили, иногда срываясь на крик, о том, как скрыть от мира существование лагерей смерти и геноцида евреев.

Только тогда я с ужасом поняла, что мой муж имеет прямое отношение к планомерному уничтожению людей. Они говорили то очень тихо, то, казалось, забыв о том, что я нахожусь в соседней комнате и могу их слышать, почти кричали.

Потом наступила тишина. Я уже подумала, что их разговор закончен, и на всякий случай притворилась заснувшей в кресле с вязанием в руках. У них не должно было возникнуть подозрения, что я их слышала.

Но вдруг до меня долетели слова «капсулы… ампулы… двойник». Я сняла обувь, вышла из своей комнаты, тихо подкралась к двери кабинета и приложила к ней ухо.

Я никогда не подслушивала, поверь мне, Макс, но тут на меня повеяло такими мрачными тайнами, что я не утерпела.

— Но, если бы они тебя застали, Эрнеста, они могли бы тебя убить! — воскликнуля, чувствуя себя ребёнком, которому рассказывают страшную сказку.

— Убить? Вряд ли. Ральф очень любил меня, хотя…

Итак, я приложила ухо к двери и услышала, как Ральф сказал: «Все необходимые операции с деньгами я закончил так, как мы решили». Гиммлер засмеялся: «Ты финансовый гений, Ральф, а благодаря капсулам ты ещё и бессмертный гений». «Ну, это не совсем так, капсул каждому из нас хватит только на двести лет, кроме того, существуют ещё и ампулы отмены», — возразил муж. «Для завершения миссии нам этих лет хватит, главное, чтобы ты остался жить, друг. И я надеюсь, что ни ты, ни я никогда не воспользуемся ампулами отмены». «Я всё-таки так и не могу понять, Хайни, почему инопланетяне выбрали для этой миссии именно меня»? «Неисповедимы пути Господни», — засмеялся Гиммлер.

Потом я услышала приближающиеся к двери шаги и поспешно убежала в своё кресло. Несмотря на то, что я была шокирована всем услышанным, незаметно для себя я уснула. Проснулась я оттого, что хлопнула входная дверь, это ушёл Гиммлер. Я притворилась спящей. Потом я почувствовала, как Ральф тихонько гладит меня по голове. «Аннет, милая моя девочка, — нежно сказал он, — иди спать в кроватку».

На следующий день я проснулась поздно, Ральф уже уехал в банк, а я начала думать о подслушанном ночью. Меня охватило смятение. В моей голове не укладывалось то, что по замыслу моего любимого мужа уничтожались десятки тысяч людей. Я начала сомневаться, правильно ли я всё поняла.

Я старалась восстановить в памяти весь разговор и будто услышала голос Ральфа: «Капсул нам хватит только на двести лет, но я не понимаю, почему инопланетяне выбрали для этой миссии меня».

— Какие инопланетяне? — думала я. — Пойми, Макс, в то время об инопланетянах писали только писатели-фантасты. Для всех остальных разговоры об инопланетянах, если они когда-либо возникали, были бредом. Бредом мне казалась и мысль о том, что Ральф может прожить двести лет, благодаря каким-то капсулам. И если это и так, то как же я? Я умру, а он всё ещё будет жить очень долго? Мне стало жалко и его, и себя. Но обо мне у них и речи не было! Что будет со мной, если мы проиграем войну?

Я решила обыскать его кабинет и, если повезёт, найти разгадку этого ребуса. Но дверь была заперта. Это меня удивило — у нас в доме не запирали дверей. Ключа у меня не было.

Макс, я была домашней женщиной, но выросла я на ферме, где мне часто приходилось иметь дело с запертыми замками, от которых кто-то из нас потерял ключ. При помощи отвёртки и ножа я отперла замок.

Меня трясло от страха, что я найду что-то ужасное, когда я открывала ящики письменного стола. Но они были пусты. И это поразило меня ещё больше. Я видела раньше эти ящики до верху набитые документами. Теперь они были пусты. Я не нашла в них ничего, кроме одной вещи.

Прости, Макс, но мне придётся рассказать тебе ещё кое о чём, чтобы ты что-то понял.