Первое грехопадение

СЧАСТЛИВЧИК

Город, в котором я собирался жить, встретил меня невесело. В чем это выражалось, понять было трудно — окружающий ландшафт был типично провинциальным: серые дома, грязные улицы, дымящиеся трубы. Он был с виду равнодушным, этот город, но в нём таилась злоба — я это чувствовал. На душе скопилась странная и непонятная тяжесть, а где-то вокруг витало уныние. Я много связывал с этим переездом, он воспринимался мной как совершенное и полное изменение жизни, прорыв в иные сферы, освобождение какое-то. Я, впрочем, всегда был склонен придавать простым вещам мистический оттенок, но таково было свойство натуры, против неё не попрёшь, и то, что лишь зловещий гнёт с отзвуками вселенской печали ощущал я затаившимися под сердцем, было для меня реальностью и ничем иным. Чувство было не новое, его я испытывал не раз, но последний опыт имел место довольно давно. Я устроился в общежитии. На завод решил сегодня не ехать. Кастелянша бормотала что-то неприветливое, выдавая мне бельё. Трясла ручонками, смотрела искоса, горбатилась — настроение от встречи с ней не улучшилось. Единственное, что было хорошего в заселении, — в комнате я оказался один. Пока. Наверняка в самое ближайшее время должны были поселить соседей, кроме моей здесь было ещё две кровати. Но они пустовали сейчас и это меня немного порадовало. Но лишь немного и совсем ненадолго. День клонился к вечеру, я лежал на кровати и мне делалось всё хуже. В какой-то момент я понял, что заплачу и вскоре заплакал. Слёзы разом брызнули из глаз, а гортань издала нечто, похожее на стон — уткнувшись в подушку, я заревел как пятилетний ребёнок, обильно и в голос. Наволочка набухала влагой, я растирал глаза кулаками и при этом поражался тому, как я, взрослый мужик, не плакавший с младших классов школы, реву вдруг теперь и ничего не могу с собой поделать. «Мама…Мамочка…» шептал я в отчаянии. Горечь моя была неописуемой. Потом я затих. Подумалось просто, что могут услышать. Тяжесть не прошла, но от выплаканных слёз сделалось значительно легче. Я судорожно вдыхал воздух и время от времени всхлипывал. В грязном, потрескавшемся зеркале, висевшем на стене, увидел своё отражение: глаза были красные, мокрые и жалкие-прежалкие. Я не помнил, когда последний раз видел их такими.

Надо проветриться, решил я. Пройдусь, подышу воздухом, успокоюсь. В кино, может, схожу какое. Здесь оставаться нельзя.

Я накинул куртку, надел ботинки и быстро, буквально лихорадочно, выбрался в коридор. Ребёнок лет трёх в одной майке и без штанов стоял у соседней двери и глупо взирал на меня заплаканными глазёнками. Губы его были испачканы чернилами, в руках он вертел кубик Рубика с несколькими отсутствующими квадратами.

Тоже плакал, подумал я, отходя от двери. Легче от этой мысли мне не стало.

Несмотря на календарную весну, погода была омерзительная. Всё небо заволокли тучи, под ногами хлюпало месиво из снега и грязи, лица прохожих были унылы и противны. Я шёл вниз по улице. Именно вниз — это было очень заметно, уклон был явный, да и дома вокруг располагались словно ярусами, один над другим. Дома были обшарпаны и стёкла квартир мерцали какой — то беспросветной тоской — ужасно не хотелось оказаться за таким вот стеклом. Ничего интересного по дороге не в встречалось. Два раза я заходил в какие-то мрачные магазины, возникавшие на обочинах, но они были до ужаса бедны — даже пиво отсутствовало в них. С горя я купил во втором бутылку минеральной, которую вообще-то терпеть не мог. Отхлебнув из неё несколько раз и ужаснувшись вкусовым ощущениям, я отбросил её в сторону. Бутылка упала на камни, но не разбилась — попрыгав и поскрежетав по ним, она застыла, позволяя воде выливаться наружу.

Кинотеатра поблизости не было. Это выяснилось после того, как я спросил о нём у проходившей мимо женщины, скорбной — прискорбной. В первую минуту она не смогла мне ответить, лишь нечленораздельно мычала, потом, на второй и на третьей объяснила всё же, что единственный в городе кинотеатр находился совсем на другом конце, до которого было чёрт знает сколько, а автобусы ходили плохо. Кроме того кинотеатр этот в последние месяцы вроде бы не работал. Смотрела на меня эта женщина как-то очень и очень странно — я даже подумал, что у меня что — то неладное с физиономией. Физиономия была в порядке, явно не в порядке была сама женщина. Она засеменила потом от меня и всю дорогу, пока не скрылась из вида, испуганно оглядывалась.

В конце улицы я набрёл на небольшой рынок. Несколько старух торговали здесь какой — то дребеденью. Пива не было и у них, только водка, но водку я покупать не стал — не хотелось начинать новую жизнь в новом городе с водки. Её к тому же на улице и не попьёшь. Ещё старухи торговали сигаретами и семечками. Сигареты у меня были, а вот стакан семечек я купил. Подошёл к одной бабке, попробовал пару на вкус. Семечки были нечего.

— Стакан, — протянул ей деньги.

Она сыпала семечки мне в карман и всё время неотрывно на меня смотрела. Пронзительно как-то, надрывно.

— Зря ты к нам приехал, — сказала она вдруг. — Здесь живут одни несчастные.

Да, бабушка, да, кивал я молча.

Над городом сгущались сумерки, дул пронзительный ветер, старая женщина смотрела на меня как на обречённого. Я был на дне отчаяния.

Сюда мне и надо, — ответил ей, закуривая.