Первые шаги

Глава девятая

Висячая трехлинейная лампочка желтым кругом выделялась в клубах махорочного дыма, заполнившего низкую землянку. Люди сидели на скамейках возле дощатого стола, стояли, прислонясь к стенам; некоторые опустились на корточки. Шел яростный спор, но голоса звучали приглушенно, и если кто, забывшись, повышал голос, его немедленно одергивали соседи.

Собрание городской подпольной организации РСДРП длилось уже второй час. Антоныч решил его провести только потому, что в городской организации, под влиянием Вавилова, появились оборонческие настроения.

— Кому полезна война? Таким, как твой хозяин, Костя! У них барыши удвоились, а сыновья кричат «ура» и грозят японцам, сидя в Петропавловске, — говорил слесарь, наклонясь вперед и опираясь руками о стол. Луч света падал на него сбоку, освещая коричневую щеку, коротко подстриженные, с проседью волосы и твердый подбородок.

— Ты забыл, Антоныч, что Япония напала на наше отечество? Мы прежде всего русские люди, — прервал его Вавилов, поднимая голову.

Он сдерживался, но в голосе звучала плохо скрываемая ярость. Питерец все время стоял ему поперек дороги. Если бы в комитете не было железнодорожников, он, Вавилов, был бы там полновластным хозяином. Потапов передал Антонычу его слова, и вот он явился экзаменовать его при рабочих!

— Русские-то русские! Купцы тоже русские, а шкуру с нас дерут по-иноземному, — послышалось из угла.

— Пользуется тем, что мы… — в той же стороне заговорил кто-то хриплым голосом, но, закашлявшись, замолчал.

— Ты говоришь, Константин, Япония напала на наше отечество? — спросил Антоныч. — А как в девятисотом году царские войска вместе с японскими и другими грабили Китай, тогда разве такие, как полковник Шмендорф, не кричали о защите отечества, как кричат сейчас? А ты вместе с ними…

Вавилов вскочил.

— Не смеешь меня оскорблять! — закричал он. — Если я против пораженцев, это не значит, что забыл об интересах рабочего класса. Наши храбрые войска разобьют внешнего врага, тогда мы начнем борьбу с царизмом.

— Не кричи, Костя! Шпиков, что ли, хочешь призвать? — неприязненно перебил его Шохин.

— И то слышь, Ефимыч! Не горячись, дай послушать. Такого мы еще не слыхали, — загудел из темноты густой бас.

Вавилов оглянулся, стараясь рассмотреть говорившего, и молча опустился на скамью.

— Волки, товарищи, преследуют жертву стаей, но, не поделив ее, кидаются тут же один на другого, — продолжал Антоныч. — Не поделили и сейчас добычу правители Японии и царской России, вцепились в глотку друг другу, а кровь-то простой народ льет. Потом — царь думает, что войной задушит рабочее движение, а ему, видите, нашлись помощники и среди нас…

Вавилов хотел вскочить, но сидящий рядом Григорий положил ему на плечо тяжелую руку.

— Почему нашу армию бьют японцы? Потому что генералы продажны, армия плохо вооружена, кругом воруют. Мы, большевики, за отечество душой тоже болеем, но понимаем, что царизм прогнил насквозь, и поражение покажет это всем. — Голос слесаря налился силой. — Мы за победу рабочего класса, а не царя. Рабочие и крестьяне кладут головы в Порт-Артуре, а здесь мы голодаем, над нами издеваются Савины, Разгуляевы и им подобные, за интересы которых ведется война. Савин каждый день отправляет за границу поезда с маслом, мясом, шерстью. Ему рынки нужны для торговли. А мы видим мясо, масло в год раз, на пасху, на нас отрепья, шерсть еще и не доводилось носить…

Каждое слово слесаря задевало за живое. На Вавилова никто не смотрел; он сидел согнувшись, кусая тонкие губы. Слесарь его разбил наголову, он чувствовал это. Возражать — значит окончательно оттолкнуть от себя рабочих, и этих и других.

— Самодержавие сделало для нас родину мачехой, но душа за нее болит. Недодумал я, Антоныч прав. Прогнивший царский строй даже с русскими чудо-богатырями не добьется победы… — заговорил Константин, вставая, как только смолк Антоныч. Он не хотел допустить, чтобы его осудили другие, решил сам «признать ошибку».

Рабочие повернулись к нему. «Что ж, дело хитрое, всяк может обмишулиться. Подсказал вовремя старший, вот Константин и понял», — думали многие из них.

Бурное собрание закончилось мирно. Уходя, рабочие крепко пожимали руку Антонычу. «Ты заглядывай к нам почаще. Ефимыч молод еще, не все сам понимает», — говорили некоторые. Вавилов ушел вместе с последней группой. С железнодорожниками он простился приветливо.

«Не верится мне, что Вавилов говорил искренне. Прячущаяся, скользкая душа у него, чувствую», — думал Антоныч, идя рядом с Шохиным по темной улице.

Весть о расстреле рабочих у Зимнего дворца дошла в Петропавловск лишь через неделю. Депо забурлило. Рабочие собирались группами, не обращая внимания на шныряющего по цеху Никулыча.

— Понадеялись на милость царя, пошли к нему с иконами да с его портретами, а он помиловал… картечью! — раздавались гневные возгласы.

Ругали царя, «долгогривых»… Администрация депо сделала вид, что ничего не замечает: время тревожное, и нельзя же арестовать всех.

На следующий день деповчане провели своеобразную стачку. Пришли на работу, встали на свои места до гудка, но ровно час не работали — в память жертв кровавого воскресенья.

Администрация заволновалась. Особенно суетился старый мастер. Он бегал от одного к другому и шипел:

— Бунтовать вздумали? Стоите, как истуканы, думаете, так вам это и пройдет?

Больше всего вертелся возле Федулова и Шохина — политических ссыльных, но те молчали, как и все. Только Потапов не выдержал и в ответ на приставания мастера громко бросил:

— Иди ты к Гапону!

Кое-кто засмеялся. Никулыч помчался из цеха.

Через час рабочие приступили к работе.

О протесте железнодорожников против петербургского расстрела скоро знал весь город. Городские рабочие, молодежь, простой народ говорили об этом с восхищением, а полковник Шмендорф, сидя в, гостиной Савиной, сказал:

— Бунтовщики, мерзавцы! Всыпать бы им нагаек! — И гневно глянул на полицмейстера: до сих пор не нашли зачинщиков.

Калерия Владимировна недовольно поморщилась и жеманно произнесла:

— Господа, прошу не забываться и в моей гостиной не говорить о грязных делах, из уважения к нам, дамам.

После минутной паузы разговор перешел на другие темы. Что считала хозяйка «грязным делом» — расстрел, нагайки или забастовку рабочих, — никто не осмелился уточнить, каждый понял по-своему. Либерально настроенные восхваляли Савину за гражданское мужество.

На собрании подпольщиков Федулов говорил:

— Рабочие нашего города созрели для стачечной борьбы. Надо быстрее готовить всеобщую стачку. Революция начинается…

— Я согласен с тобой, Антоныч, — ответил Вавилов. — Только не забывай: одни условия в депо, другие — на мелких предприятиях. Потом учти: поступок железнодорожников прекрасен, я не хочу его осуждать, но вместе с тем он предупредил наших противников. Пожалуй, теперь спешить — сорвать дело…

Начались горячие споры, и так как городских товарищей, сторонников Вавилова, было больше, то решили всеобщую стачку перенести на конец лета, исподволь подготовляя к ней рабочих.

Когда расходились по одному из конспиративной квартиры, Антоныч шепнул Шохину и Потапову, чтобы они зашли к Мезину.

Спускались под гору разными дорогами, поэтому когда Федулов и Мезин пришли домой, Григорий и Алексей уже пили чай.

— Поешьте хоть немного. Разговорами сыты не будете, — пригласила мужа и Антоныча хозяйка дома Феона Семеновна, высокая, полная казачка с пышными косами цвета спелой пшеницы.

Она поставила кушанья перед запоздавшими и налила им по чашке чая.

— По нашей вине Вавилов ведет меньшевистскую пропаганду в городской организации. Они не готовят рабочих к революции, а путают, — заговорил Федулов, как только за хозяйкой закрылась дверь.

— Ты, Антоныч, малость преувеличиваешь, — перебил его Мезин. — Знамо дело, городские не то, что железнодорожники, но многие уж раскрыли глаза…

— Мне кажется, что забастовку у нас надо связать с омскими, — словно размышляя вслух, произнес задумчиво Потапов.

— Верно, Гриша! — живо отозвался Алексей. — Если в Омске и Петропавловске сразу забастуют железнодорожники, вся купеческая машинка остановится. Да еще подгадать к ярмарке…

— В этом вы правы, но ярмарка-то начнется осенью, а пословица говорит: «Дорога ложка к обеду». Сейчас по всей России идут забастовки, надо и в нашем глухом краю будить людей, не отставать, — сказал Антоныч, отодвигая стакан и вставая. — Я позвал вас к Степанычу затем, чтобы обсудить, каким способом лучше развернуть революционную работу на Спасском медеплавильном заводе с его рудником и угольными копями. Это далеко от нас, но все же ближе, чем от Омска. Кроме того, там поблизости уже кое-что есть — наш Палыч. Теперь ему нужно смелее вести работу…

— Все это верно, а как… — начал Мезин.

Антоныч подхватил:

— Возможность есть, Степаныч. У нас в депо работают двое — Иван Топорков и Исхак Кокобаев — организаторы забастовки на угольных копях в тысяча девятьсот первом году. Вернуться в Караганду им нельзя, но на рудники можно — шахтеры. Остановить рудники — станет и завод. По пути они заедут к Палычу, свяжутся с ним. Кокобаев — киргиз, его родные братья кочуют возле рудников, те, коль потребуются, помогут забастовщикам хлебом и мясом. Деньги на дорогу мы соберем, а уедут они с акмолинскими возчиками. Что вы скажете?

— Неплохо придумано, — после минутного молчания откликнулся Алексей.

Остальные утвердительно кивнули.

— А ты с ними говорил? — спросил Григорий.

— О поездке — нет, а о революционной работе — не один раз. Ребята горят желанием работать, поняли свою ошибку…

— Какую? — быстро перебил Григорий.

— Забастовка сорвалась из-за неверия в свои силы большинства рабочих, а они обиделись на товарищей, рассчитались и уехали в Петропавловск, — ответил Антоныч.

— Тогда и медлить нечего… Берусь достать деньги и договориться с попутными возчиками, — предложил Мезин.

— Мы с Алексеем подготовим прокламации, — отозвался Григорий, — а ты, Антоныч, поинструктируй и их и Палыча.

— Хорошо! Только помните: об их отъезде никто, кроме нас, не должен знать, — предупредил строго Федулов.

Ушли из квартиры по одному.

Бесконечной слепящей лентой тянется накатанная снежная дорога. Полозья поскрипывают не переставая, словно поют тоненькими голосками. Февральский мороз лют, особенно когда дует ветер, крутя струи поземки.

Тридцать саней, запряженных заиндевевшими лошадками местной породы, мелкой, но крепкой, двигаются на восток. Чуть заголубеет, трогаются из попутного пикета, всего на час останавливаются среди дня и темной ночью въезжают в гостеприимные ворота для ночлега, а все же за зимний день больше, чем двадцать пять верст, проехать не могут.

Возчики то и дело соскакивали с крепко увязанных горбатых саней и, похлопывая рукавицами, бежали за санями. Мороз пробирал до костей. Иногда они начинали бороться между собой, чтобы согреться.

— Эй, Вана, берегись! — закричал молодой звучный голос, и возчик в казахском малахае, соскочив с третьих саней, в несколько прыжков догнал идущего впереди.

Они толкали друг друга до тех пор, пока Иван Топорков не сказал:

— Хватит, Исхак! Я согрелся!

Степаныч устроил Топоркова и Кокобаева с обозом, везущим красный товар акмолинскому купцу Никитину. Везли их бесплатно, за то, что они дорогой помогали хозяину ухаживать за конями.

— Проехали Ак-Куль, дня через два будем в Акмолинске, а через пять — в Родионовке. Начнется работа, за которую нам могут заплатить и тюрьмой. Не боишься, Исхак? — спросил Топорков, отгибая воротник, стоящий колом, и открывая багровое от мороза лицо.

— Три года назад я сказал: «Пойду с тобой, Вана», — и пошел. Зачем обижаешь? — сердито проворчал молодой казах.

Топорков засмеялся и похлопал его по плечу.

— Сердиться не надо. Хотел еще раз предупредить. В ауле живут не только твои братья, там и бай ваш живет. Ты приедешь — спросят, где был. Станешь звать родичей помогать рабочим — ему разве понравится? Он может на тебя пожаловаться приставу. Помнишь, что говорил Антоныч?

— Помню все, брат… — начал Исхак, но яростный рывок поземки засыпал его снежной пылью, и он принялся вытирать рукавицей лицо, отвернувшись от ветра.

Топорков закрылся зипуном и боком пошел вперед. Вскочив на передок саней, он повернулся спиной к ветру и задумался.

Почти три года работал Иван в депо и многое понял за это время. Год назад вошел в подпольную организацию, и что бы ни случилось с ним, не свернет теперь с избранного пути. Тогда, в 1901 году, он организовал забастовку в Караганде, ее сорвали такие, как Евдоким. Топорков ясно представил себе лицо Молотилина, его подобострастный тон при разговоре с Рязановым…

«Да, прав Антоныч, — думал шахтер, — за Евдокимов надо бороться, а не убегать от них, как сделали мы тогда. Нищета их калечит. Хорошо мне одному, а у Евдокима куча детей. Со мной пошел Исхак, а я сам был тогда слеп, как новорожденный щенок… Антоныч говорил, что в России начинается революция», — вспомнил Иван, и горячая радость словно согрела его. О том они расскажут рабочим далекого рудника, те тоже включатся в общее дело…

Спрыгнув с саней — больно мороз кусает, — Топорков размашисто зашагал по дороге, думая о том, как начнет работу на месте.

В Акмолинске пока связываться не с кем. Город купцов, мещан и станичников. Надо сразу же искать попутчиков в Родионовку. Интересно, каков этот Федор, которому он должен передать прокламацию, достаточно ли смел, не испугается ли? Нужно рассказать ему обо всем, что творится в России. Исхак поможет переселенцу связаться с киргизскими бедняками.

…Через пять дней шахтеры добрались до Родионовки.

— Тетка, скажи, где тут живет Федор Карпов? — спросил Топорков, выбравшись из центра села на окраинную улицу.

У своего подводчика он не хотел спрашивать. Не понравился ему этот толстопузый хитрый мужик, всю дорогу пытавшийся выспросить, кто они да куда и зачем едут…

— А вон белая хата, третья отсюда, — ответила молодая бабенка и, когда они пошли, остановилась и посмотрела им вслед.

«Кто ж таки? Кажись, чужие…»

Войдя через калитку во двор, Иван и Исхак увидели высокого мужика, чистившего навоз. По описанию Антоныча Топорков сразу узнал Федора.

— Бог помочь! — сказал он.

— Спасибо! — ответил Федор, внимательно всматриваясь в нежданных посетителей.

— Степаныча не забыл? — спросил Топорков.

Федор, уронив из рук вилы, кинулся к гостям, потом, вспомнив, ответил: «Как же, помню», — и, радостно поздоровавшись, повел их в дом.

В большой кухне Карповых стоял стан, за которым сидела Аксюта. Прасковья пряла шерсть, а Маша вязала чулок. Путники, поздоровавшись, сняли зипуны. Прасковья вопросительно взглянула на мужа.

— Заезжие, из города, у нас постоят, пока подводу найдут дальше ехать, — ответил Федор на немой вопрос жены и приказал: — Самовар ставьте, люди, поди, замерзли с дороги.

Аксюта кинулась в чулан. Загремело ведро, и вскоре зашумел самовар. Прасковья с недовольным видом продолжала прясть.

«Свои басурманы надоели, а тут еще этих нелегкая принесла, — думала она. — Один киргиз, и другой не краше: зашел в избу — лба не перекрестил».

Топорков подошел к печи и стал греть руки об ее теплый бок. Среднего роста, с худощавым, подвижным лицом, он казался моложе своих тридцати лет. Федору не терпелось расспросить его, но надо было ждать, пока уйдет жена. Хорошо, что суббота, скоро к вечерне зазвонят.

Исхак сел на переднюю лавку недалеко от стана и глядел на Аксюту, не скрывая своего восхищения. Таких ему не приходилось еще видеть.

Пока самовар вскипел, послышались глухие удары о металл. Два года назад родионовцы выстроили деревянную моленную. Не имея права повесить колокол, они на столбе перед моленной прикрепили квадратную железную плиту — по ней стучал медным стержнем дед Памфил, созывая верующих к богослужению.

Прасковья встала и взглянула на дочерей. Маша, отложив вязанье на окно, быстро утащила пряжу в другую комнату. Аксюта, стукнув последний раз бердами, вылезла из-за кросен.

— Собирайтесь в моленную, — подходя к сундуку, приказала Прасковья дочерям.

— Иди с Машей! Аксюта нас чаем напоит, — непривычно строго сказал Федор жене, и она, сердито глянув на него, не посмела возражать.

Когда хозяйка с младшей дочерью ушли к вечерне и гости с хозяином сели за стол, Федор предложил:

— Ну, теперь говорите обо всем и давайте, коль что привезли. Дочка у меня умница, при ней можно.

Не стало село Родионовка «однаковерующим», как мечтали старые родионовцы, уезжая из Приволжья, но все же большинство жителей его старообрядцы. С первыми ударами деда Памфила со всех концов села потянулись к моленной цепочки людей. Возле порога моленной все чинно останавливались. Мужчины, сняв шапки и перекрестившись истово большим крестом, проходили вперед, к алтарю, некоторые становились на клиросах, за ними выстраивались рядами замужние женщины, а девушки сбивались кучей у порога и частенько выбегали на улицу.

Торжественно, не спеша служит отец Гурьян. Басы мужиков тянут однообразные напевы, все в один голос. Петр Андреевич Мурашев благолепно читает священное писание, заменяя дьякона. Это не мешает ему внимательно рассматривать молящихся. Вон стоят три его сына, Никита Дубняк, Кондрат Юрченко, Коробченко Павло…

«А Федора Карпова опять нет», — думает он, с благочестивым видом проходя перед рядами молящихся и взмахивая кадилом. Синие струйки душистого ладана текут на толпу в такт с его мыслями, то быстрей, то медленней.

«Уж не к нему ль привез городских гостей Аким? Узнать бы, кто такие, — размышлял старый начетчик. — Но как это сделать?..»

Проходя мимо Акима, он быстро шепнул ему:

— Скажи Наталье, пусть Прасковью Карпову зазовет к нам с вечерни.

Аким, выждав немного, перекрестился и начал пробираться к двери; молящиеся оглядывались, но не осуждали: что ж, со всяким случиться может!

Проходя между женщинами, он незаметно дернул за рукав жену и глазами указал ей на выход. Она вскоре вышла вслед за ним.

— Стань возле Прасковьи Карповой и уведи ее после службы к нам с девчонкой, да поласковее. Намекни, что, может, еще породниться придется, — приказал Аким жене и вернулся на свое место.

Наталья от порога углядела Карповых и прошла прямо к ним.

— Уж как нынче служба долго шла — прямо стоять устала, — говорила Наталья, выходя из дверей. — Петровнушка, зайдем к нам, отдохните с Машенькой, вам ведь далеко до дома.

— Да что ты, Натальюшка! Беспокоить-то вас… — отнекивалась Прасковья, польщенная приглашением.

— И что ты, Прасковья Петровна! У нас все рады будут. Может, еще роднёй станем, — засмеялась Наталья. — И где ж это мамаша? Поди-ка, с Варварой вперед ушли. Пойдем, пойдем! Машенька еще не невеста, жениха нашего не застыдится…

Мужики Мурашевы пришли домой, когда женщины вместе с гостями сидели за столом.

— Здравствуй, Прасковья Петровна! Спаси Христос, что нашим домом не брезгуешь, — сказал Петр Андреевич приветливо, здороваясь с гостьей. — Уж как хорошо было бы, чтоб и Федор Палыч зашел! Совсем забыл он нашу дружбу, а надо бы старое вспомнить, — и Мурашев с улыбкой посмотрел на младшего сына.

Павел расцвел. «Видно, правда, отец хочет помириться с Карповыми», — радостно подумал он.

Прасковья слушала, довольная и смущенная. «Знать, правдивы слухи, что Мурашевы Аксюту хотят сватать», — размышляла она.

— Да Палыч сегодня не был в моленной, — ответила она, будто это единственная причина того, что муж не сидит за столом у Мурашевых. «Надо упрямцев к миру вести!»

— Чтой-то он? Аль дел больно много? — благодушно спросил хозяин, усевшись за стол.

— Приезжие у нас ночуют, он и остался, а Аксюта задержалась с самоваром.

— Ишь ты! Знакомые, что ль, какие? Может, те, у которых вы зиму в Петропавловске жили? — потягивая чай из блюдечка, не спеша вел беседу глава семьи Мурашевых.

Остальные почтительно молчали. Аким незаметно наблюдал за отцом. При последнем вопросе он все понял. Павел вдруг почувствовал неприятное беспокойство.

— Нет, Петр Андреевич, этих я никогда и не видывала. Один-то кыргыз какой-то, — простодушно отвечала Прасковья.

Мурашев молча пил чай, соображая, что же это за приезжие. Может, послали те с чем? Но тогда Федор Аксютку отправил бы в моленную. Не станут же они при девке секретные речи вести…

Разговором завладела бойкая Наталья. Она похвалила Машеньку, угощая ее вареньем, справилась, что ткет Аксюта, и смеясь добавила:

— Невеста приданое готовит. Такая красуля не засидится в девках. Не одно, чать, сердечко сушит. — И, улыбнувшись, поглядела на младшего деверя.

Павел вспыхнул и наклонился над стаканом. Наталья подмигнула гостье.

Чаевничали долго. Хозяин был приветлив, Наталья веселая, разговорчивая. Марфа Ниловна, как всегда, больше молчала. Новых порядков в доме она не могла понять и чувствовала себя поглупевшей, несчастной и лишней. Вот хотя бы сейчас. Муж говорил, что Аксюте не место в их доме, а Наталья такой разговор ведет, будто сватов собираются посылать, и старик не обрывает, ласковый…

Домой Прасковья вернулась поздно. Гости уже спали на полатях. Аксюта сидела с отцом у стола, но как вошла мать, отправилась к себе, потянув за собой Машу.

— Долго где-то загостились, — заметил Федор.

— У Мурашевых чаевничали. Вот попомни мое слово — пошлют сватов, — торжествующе промолвила Прасковья. — Тебя поминал Петр Андреевич.

— А про заезжих не спрашивал?

— К слову пришлось — спросил. А что?

Федор, не отвечая, посмотрел долгим взглядом на жену и пошел к постели.

На третий день Карпов подрядился отвезти гостей до аула родственников Кокобаева — верст за двести, а дальше, до рудника, доставят братья, пообещал Исхак.

Рядились за провоз в присутствии Прасковьи. После долгих споров Федор согласился везти за тридцатку.

— Зимой копейку заработать негде, — говорил он жене. — Знаешь, как нам пригодятся деньги. Вдруг и вправду Аксюту просватаем, вот те и свадьба.

Прасковья была согласна с мужем. «Слава Христу, — радовалась она, — за ум мужик взялся!» Прасковья считала, что Федор думает о сватовстве Мурашевых. Последний день перед отъездом ходила веселая, довольная и с гостями была приветлива, только за стол с ними не садилась по-прежнему.

— Хоть и басурмане, а, видно, бог на счастье их к нам послал, — сказала она Аксюте.

Та глянула на мать и затаенно улыбнулась.

Ночью напекли пирогов, приготовили Федору снеди на дорогу, даже для гостей Прасковья положила запас.

Отправив мужа в дальний путь, Прасковья не утерпела и в тот же день, вечерком, забежала к Мурашевым.

— А зря ты, Петр Андреевич, считаешь, что Палыч на тебя гневается, — говорила она, сидя за столом.

Поведала и о том, как хвалила Мурашевых и муж поддакивал ей. Чуть в пылу радости не сказала, что и против сватовства Федор не возражает, да вовремя опомнилась.

— Рад, рад, Петровнушка, слышать ласковые слова, — ворковал в ответ Мурашев с непроницаемо приветливым лицом, так что даже Аким, пожалуй, не уступавший в хитрости отцу, не мог угадать его действительное настроение. — Чем Федор Палыч занят? Повидать хотелось. Давно по душам не беседовали. Умственный он человек…

— Палыч уехал недельки на две, — перебила Прасковья. Мурашев сразу насторожился. — Приезжих повез в аул кыргызца… забыла, как его называют. Они далеко едут. Тридцать рублев заплатят ему. Таки деньги зимой с неба не свалятся, — оживленно продолжала она.

Петр Андреевич взглянул на старшего сына — в глазах мелькнула досада, но сейчас же исчезла, и он добродушно усмехнулся.

— Знамо дело, Прасковья Петровна, — мягко заговорил он, повернувшись к гостье, — Федор Палыч мужик хозяйственный. Кабы ему было невыгодно, не поехал бы морозиться. Уж как вернется, не поленись, сразу скажи, бога для. Сам приду, давно не разговаривали, чужие сплетки развели. Его и не упреждай, сурприз ему будет. — И Мурашев раскатился добродушным смешком.

— Павлуш, проводи Прасковью Петровну: темень… Привыкай! — сказал Петр Андреевич младшему сыну после чая.

Когда гостья с Павлом вышли, Мурашев велел всем идти спать, а Акиму остаться с ним.

— Денька через два поедешь с товарцем по аулам, вслед за ними. Узун-кулак скажет путь. Только не встречайся. Порасспросишь, с чем едут. Может, и удастся сурприз преподнести мил-другу, — жестко кинул Петр Андреевич.

Аким кивнул головой. Все понятно. Только зачем отец Павла тешит надеждой? Ему стало жаль брата.

— Папань, а может, Павке сказать? — вопросительно посмотрел он на отца.

— Зачем? Его дурь можно выбить только кувалдой, да, может, сейчас Федор еще и отвертится — больно хитер. А Павке верить нельзя: возьмет и расскажет Аксюте. Вот отправим его в город, не будет видеть свою кралю, тогда и сообщим, — ответил отец. — А невесту я ему высмотрел. У Самонова девка на выданьи. Не больно красива, да приданого сто тысяч…