Затянувшуюся тяжелую паузу прервал Аким.
— Значит, Павка правду сказал? — простонал он и вскочил.
— Сядь, Аким. Правду, да не во всем. Кое-чего он не знает, и я поздно узнал, — остановил его Демьян, надавив тяжелой рукой ему на плечо. — Молчу потому, что думаю: зачем Павел сейчас тебе такое сказал, когда раньше молчал?
Аким упал обратно на скамью и, тяжело дыша, слушал брата.
— Знать, верно о нем отец сказал, что он злее его, — медленно, будто раздумывая, говорил Демьян. Подойдя к киоту, он вынул медное распятие и, вернувшись, потребовал: — Поклянись, что Наталью не обидишь, слова ей не скажешь. Нет ее вины, а твоя найдется… — Голос его звучал торжественно, и диковатые глаза смотрели строго.
— Клянусь, — шепотом ответил Аким, прикладывая губы к холодному распятию.
Демьян сейчас казался ему грозным судьей, а слова: «Нет ее вины, а твоя найдется» — прозвучали страшным приговором. Память, будто обрадовавшись, сразу выбросила перед ним сотни случаев, когда он учил жену во всем подчиняться отцу, ни в чем не перечить, повторяя: «Мы от его воли зависим». Холодные капли пота покатились с висков; почти задыхаясь, он хрипло попросил:
— Говори все сразу, нет моей моготы…
— Правда, что Еремеевна порошками стравила маманю по воле отца, сама мне призналась, но муки он принял много, сам знаешь, — заговорил Демьян. — Бог ему теперь судья. Наталья о том не знала. Убивалась она больно об маманьке, да не понял тогда я, что защиту свою оплакивала, — тихо, задумчиво рассказывал Демьян брату, спрятавшему голову в широких ладонях. — За тебя, братуха, боялся я, когда к Павке поехал с таким, верил ему, совета искал. Потому и сказал тебе, что за Матвея молебен отслужишь, — грустно глядя на брата, продолжал он. — А как кинулась Наталья в ноги да рассказала про муку свою, про то, что тебя и детей бережет, горе свое от тебя скрывая, так и пошли у меня другие думки. Вспомнил я, как побелела Наталья, когда в степь он ее повез, и понял: силком грешить заставил покойник. Вспомни-ка, как плакала она, когда он тебя с гуртами Самонова отправлял. И его и тебя боялась, да, видно, и от богатства отказаться страшно было…
Каждое слово брата жгло, разрывало грудь Акиму, но он молчал. Бешеная злоба к отцу-насильнику и отравительнице, гнев на себя терзали его, подавляя ревность. То, что Демьян оправдывал Наталью, не обижало, даже радовало: обманывала, о нем заботилась — значит одного его любила…
— Вот ведь оно как, богатство-то, портит людей, совесть отнимает, — не глядя на брата и почти забыв про его присутствие, рассуждал вслух Демьян. — Любил ведь Павка Аксюту-то парнем, а теперь травит ее, в грязь толкнуть хочет, ровно бы покойный отец. Тебя разорить хотел — не вышло, взял да укусил. Видно, в досаду ему стало, что ты с ним равняешься богатством, а жена-то твоя краше, чем его.
Аким при последних словах поднял голову и помутневшими глазами посмотрел на брата. Верно! Последнюю радость захотел отнять, детей осиротить хотел. Много зла всем и ему отец наделал, а все же, видно, жалел его, умирая предупреждал. И вдруг среди растерянных мыслей всплыла одна ясная: не согласись эта ведьма отравить мать, ничего бы этого не случилось.
Покачиваясь, он встал и направился к дверям.
— Куда ты, Аким? — всполошился Демьян.
— Муторно мне! Пойду пройдусь, темень — не увидят. Друг ты мой единый, брат! Павел — враг злой, хоть и правду будто сказал. Отца сказнил за мать, а меня из зависти…
Демьяну вспомнилась ночь, когда после посещения знахарки метался он по снежному полю. «Пусть прохладится, легче ему станет», — подумал и не стал удерживать брата. Опустившись на скамью, Демьян задумался о Павле, которого раньше любил больше, чем старшего. Сейчас он чувствовал к нему отвращение. «Хуже отца стал», — думал он.
Аким пошел в конец села, где жила старая Еремеевна, еще не зная зачем. Подойдя к землянке знахарки, он постучал в окошко.
— Кабы не она, кабы не она… — шептал, направляясь к калитке.
Еремеевна после испуга долгое время вечерами никому не открывала, но постепенно страх проходил, надо было зарабатывать на жизнь, а платили больше вечерние посетительницы, и снова на легкий стук в окно она начала гостеприимно открывать двери сеней.
Услышав стук, старуха и на этот раз вышла во двор.
— Кто там? — окликнула она дребезжащим голосом.
Аким метнулся к ней.
Он заговорил с знахаркой глухим, но спокойным голосом:
— Дельце к тебе, Еремеевна, маленькое есть. Признала, поди?
Еремеевна открыла рот, но ничего не отвечала. Аким легонько втолкнул ее в сенцы и задвинул засов. Старуха, двигаясь, как лунатик, молча пошла вперед, и только когда вошли в избу, она наконец ответила, словно проснувшись:
— Признаю, батюшка Аким Петрович, признаю. А когда ж ты приехал-то?
— Вечером. И к тебе сразу с поклоном пришел, — как-то чересчур весело ответил Аким. Теперь он уже знал, что старуха утра не увидит…
— Да чем же я, батюшка, помогу тебе? В городе-то, поди, доктора лечат, — совсем оправившись от испуга, заговорила старуха.
Аким перебил ее:
— Доктора лечат, а мне тех порошков надо, коими ты маманьку стравила. Дай столько, чтоб хватило, да скажи, как давать. Я похлеще отца расплачусь.
Еремеевна оцепенела. «И этот знает!..»
— Нет у меня, не хочу душу губить, за тот грех не отмолилась, — заговорила она, отступая к выходу.
— А ты не притворяйся, коль беды не хочешь, — сказал Аким и, обогнав старуху, толкнул ее на середину избы. — Отцу давала, не моги и сыну отказать. Маманя святая душа была, и то ты не пожалела, а мне для злодейской нужно. Не дашь — сейчас к начальству увезу, на каторгу пойдешь. Отец-то ведь помер, мне жалеть некого…
Еремеевна запричитала:
— Ой, да будь он проклят, твой отец! До каких же пор меня будут мучить за него?..
— За него? — перебил ее Аким. — А ты не могла нам, сыновьям, сказать тогда? Трое ведь нас. Деньгами соблазнилась, да? — встряхнув за плечи, грозно спросил он.
Сразу обмякнув от страха, старуха горестно призналась:
— Ох, соблазнилась!
— Так вот, последний раз говорю: дай без обмана — и никто к тебе из нас больше не придет.
Еремеевна медленно двинулась в куть. Достав мешок с травами, она вытащила из него узелок, развязала и положила на стол.
«Ишь, опять для кого-то припасла, — думал Аким, глядя на сероватый мелко толченный порошок. — Избавить от нее село — доброе дело сделать».
Последний затаенный страх перед убийством исчез.
— Хватит тут? — спросил он.
— Коль все дать, сразу помрет. Надо понемногу, незаметно будет, — с профессиональной деловитостью объяснила Еремеевна и принялась распределять порошок на дольки, увеличивая постепенно каждую следующую кучку.
Аким затрясся.
— Дай водички попить! — хрипло крикнул он.
Шаркая черевиками по земляному полу, Еремеевна пошла в угол и вернулась с полной кружкой. Аким хотел отпить, но мысль об отраве удержала, и он просто вылил две трети на пол, потом подтянул к себе тряпицу, смешав вместе отделенные знахаркой кучки, высыпал все в кружку и начал разбалтывать.
Старуха наконец поняла его замысел. Глаза у нее расширились, она хотела закричать и не могла — пересохшая гортань не издавала ни звука. Кинулась было к окну, но запнулась о подставленную Акимом ногу, упала и, дернувшись несколько раз, замерла.
— Я тебя сейчас угощу! — бормотал Аким, поднимаясь с табуретки.
Он наклонился с кружкой, но, увидев остекленевшие глаза и застывший, искривленный рот, отскочил назад и уронил кружку.
— Сама подохла! — изумленно произнес он.
Потом толкнул раз-другой труп ногой и начал озираться вокруг.
— Сдохла ведьма, не успел, — пробормотал мрачно.
Он поднял и положил мертвую на кровать, закрыл одеялом, подтянул табуретку, на нее поставил кружку, бросил мешок с травами. Потом, оглянувшись, схватил серый лоскут со стола, потушил коптилку и выскочил из избы. Выйдя из сеней, он привязал тряпку к внутреннему засову, несколько раз дернул, закрывая снаружи, и пошел прочь от темной хибарки.
Пробирался задами, качаясь, как пьяный. Подойдя к дому брата, увидел свет в комнате родителей и направился прямо в нее.
— Ну, успокоился, братуха? — поднялся навстречу Демьян.
— Я ее хотел вылечить тем лекарством, каким маманю травила, а она от страха сама подохла, — глухо сообщил Аким.
Демьян смотрел на него застывшими глазами.
— Не бойся, никто не догадается, что я там был. Двух злодеев нет, Наталью я прощаю, сам виноват, а Павке его добро попомню, — будто очнувшись от сна, твердо заговорил Аким и неожиданно поклонился брату в ноги. — У тебя одного из всех нас совесть есть. Спасибо за все…
Аким гостил у брата три дня. В темных волосах его пробилась седина, но держался он ровно и спокойно. Когда на другой день Варя рассказала, что умерла Еремеевна, — видно, залечилась, — он и бровью не повел, только сказал:
— Два века никто не проживет.
Похоронили старуху быстро, плакальщиков не было. На найденные в ее сундуке деньги справили поминальный обед.
Через день Аким уехал домой.
Первые три дня после отъезда мужа Наталья металась по дому, не находя себе места, но на четвертый стала спокойнее.
«Если бы Демьян подтвердил брату Павкины слова, Аким сразу вернулся бы, — думала сна. — Видно, пожалел Дема…»
На пятый день, совсем успокоившись за себя, Наталья позаботилась о встрече мужа: кухарку заставила приготовить его любимые блюда, поучила сыновей, как следует встретить отца. Сама принарядилась к лицу.
«О маменьке, коль то правда, Дема обязательно рассказал, — размышляла она, — может, и о том, как проклятый приставал ко мне. Акимушка приедет расстроенный, успокоить надо».
Первым увидел отца старший сын, Илюша.
— Папаня приехал! — закричал он и кинулся во двор; вслед за ним побежали младшие — Афоня и Борька. Они окружили отца, хвастались пятерками, спрашивали про дядю Демьяна, двоюродных братишек…
Аким чувствовал, как потеплело у него на душе. Передавая сыновьям деревенские гостинцы, думал:
«Прав Демьян! Не обманывала, а муку терпела Наташа, скрывая все, меня и сынов жалела. Сказала бы — убил бы я его, и пропала бы вся семья».
Если дорогой при воспоминании о жене он должен был перебарывать ярость — клятву ведь дал смолчать, — то сейчас у него появилась жалость к ней.
«Измучилась, поди, вся, меня ожидая? Верила доброте Демьяна, да ведь и то не забывала, что солгать ему — меня с ножом на Павла послать», — мелькали мысли, когда шел в дом.
Наталья встретила мужа с детьми в передней. Бледность не портила ее, а от синих кругов глаза стали еще больше и ярче.
— Как съездилось, Акимушка? Здоровы ли Демьян Петрович с Варей и детками? — спрашивала она ласково, приближаясь к мужу, готовая кинуться на шею, но не зная, как он ответит на ее ласку.
Взглянув на жену, — она показалась ему красивее прежнего, — Аким мертвенно побледнел: рядом возникло лицо отца. Сделав над собою усилие, он шагнул к ней, обнял и поцеловал в губы.
Илюша потихоньку потянул братьев за собой. «Дядя Демьян спас маму!» — обрадовался мальчик.
«Сказал Демьян правду, но меня не обвиноватил, — думала Наталья, идя рядом с мужем. — Век его добра не забуду…»
Когда вошли в спальню, Аким запер дверь на ключ и, потянув жену к дивану, присел возле нее.
— Все рассказал мне Дема. Погибла маманя от их рук, но он умер здесь, а его помощница Еремеевна — там, — заговорил он тихо.
У Натальи покатились слезы из глаз. Ей казалось сейчас, что свекровь она любила, как родную мать. Взглянув на жену, Аким продолжал:
— Твоей вины тут нет, и во всем прочем он всему причина, да и я тоже. Хватила ты, бедная, горя! Демьян все понял и мне растолковал. Умнее всех нас он, только на другой лад: ему бы сыном Палыча быть, а не нашего. Видно, в маманю родился. Она тоже неправды да зла не любила…
Наталья слушала мужа затаив дыхание. Так вот как сделал деверь! Ни в чем не солгал, но сумел увидеть и муку ее и слабость, да и старшего брата заставил по-своему на все посмотреть.
«Вот кому мне сразу надо было правду сказать, — с запоздалым раскаянием подумала она. — И мамынька была бы жива, и ничего не случилось бы…»
— Павел не лгал, хоть многого и не понял. Но враг он мне отныне, а не брат, — продолжал Аким. — Сказал не ко времени и не с добра, а из злобы и зависти. Демьян говорил — добра нам желал, защищал детей наших, а Павел к убийству толкал меня, детей к сиротству…
Наталья, прижавшись к мужу, рыдала, полная благодарности к Демьяну.
— Не плачь, Наташа! Про то забудем. Дема крест меня заставил целовать, что не обижу тебя. Отца на земле покарал Павел, а знахарку наказал я. С Павлом сочтемся после. С тобой же давай уговоримся — всегда правду говорить друг другу и про дружбу Демьяна никогда не забывать…
Аким за дорогу продумал предстоящий разговор с женой и сейчас говорил как по-писаному.
— Акимушка, ничего никогда больше не потаю от тебя. Демьяна Петровича и детям закажу каждый день в молитвах поминать, а у Аксюты за все прощения попрошу: знала ведь, как лиходей наш травил ее, силком в грязь тащил, — говорила Наталья, высказывая все перечувствованное за время поездки мужа.
— Да, Натальюшка, к Оксе сходи. Дема уважает и жалеет ее. Все одно, что ему уважение сделать. Да и Никитин с женой узнают — одобрят тебя, — ответил озабоченно Аким.
У него уже появились думки, как бы с помощью Никитина обогнать Павла: тут и месть и выгода. Наталья ловкая, она сумеет подкатиться к кому надо с добром.
Свою салотопню Липатов выстроил верстах в пяти от города, на Ишиме, недалеко от кубринской дачи. Там перетопляли сало, чистили и мыли кишки, и липатинское предприятие звали чаще кишечной, чем салотопней, а в слободке за Липатовым закрепилась кличка «кишочник».
Вдоль берега были разбросаны мостки для чистильщиц кишок, под открытыми навесами на длинных столах резали сало и ссыпали в огромные котлы.
Только возле котлов работали мужчины — подтаскивали топливо, сливали в бочонки кипящий жир. Все остальные работы выполняли женщины и девушки, набранные Липатовым с мельниц, из слободки и со Степной улицы.
Аксюта поступила на салотопню с первой же группой резчиц. Скоро ей удалось познакомиться со всеми работницами и сдружиться с ними.
Она быстро выполняла дневную норму, а потом помогала соседкам, не справлявшимся с работой.
— Ты что, Окся, на других работаешь? За это хозяин платить тебе не станет, — сказала ей бойкая, похожая на цыганку, Марийка.
Аксюта хитро посмотрела на нее.
— Покажи хозяину, что скоро кончаешь, — он живо урок прибавит. Себе не поможешь, а других подведешь. Лучше уж подругам помочь, чем ему.
— А ведь и правда, девки! С него станется. Будешь спину гнуть без отдыха и без толку, — поддержала ее худенькая Филатовна, распрямляясь над столом.
— Правда-то правда! Так и надо делать. Только помалкивайте. Вон идет его наушник, — перебила соседка Марийки, показывая глазами на подходившего старшего рабочего — бабы всегда смеялись над ним, называя «Мочалом» за цвет растрепанных волос.
Аксюта проворно отодвинула нарезанное сало и перетянула себе два стяга от соседки. То же сделала и Марийка. Брызнул веселый смех работниц. Мочало, покосившись, прошел мимо, решив, что они скалят зубы на его счет.
Вслед за Аксютой и Марийкой и другие стали так же делать. Мочало пробовал было намекнуть, что «может, кому надо прибавить», но на него дружно закричали:
— Куда там! С этим уроком и то едва-едва справляемся…
Особенно высоко оценили резчицы сметку Аксюты, когда мойщицам увеличили дневной урок наполовину без добавки оплаты. Получали все работницы одинаково по четвертаку в день.
Любили работницы и песни Аксюты. Когда она запевала, то и рабочие старались задерживаться возле резчиц. Даже Мочало никого не подгонял, а, стоя возле столба, поддерживающего навес, слушал, не спуская глаз с певуньи.
На обед Аксюта тащила своих подруг к Ишиму, поближе к мойщицам. Работницы усаживались кружком, ели хлеб, запивая водой, потом пели печальные и раздольные русские песни, а то разговаривали о своих невеселых делах. Кто бы захотел мерить ежедневно десять верст да работать день за четвертак, коли б не нужда горькая…
Скоро все знали друг о друге все. Мойщицы сердились и ссорились. Из-за выскочек, как они говорили, хозяин большую работу навалил. К вечеру ни рук, ни ног не чувствуешь, спину не разогнешь, а в расчет по двадцать копеек получаешь.
— А вы полно-ка свариться, делайте как мы, вот и легче будет, — сказала один раз Марийка, крепко подружившаяся с Аксютой.
— А как? Как? — загалдели бабы.
— Спросите нашу Оксю, она научит, — засмеялась Марийка.
Мойщицы окружили Аксюту.
— Как мы сделали, у вас уже не выйдет, но можно по-другому, — тихо заговорила Аксюта. — Только, чур, не проболтайтесь. Съедят тогда, а у меня дети, свекровь, кормить надо.
— Ой, что ты! Никто и не узнает. Разве не понимаем! — уверяли мойщицы.
— Вы вот сегодня работайте абы как, чтоб никто половины не сделал, и завтра так же, потом скажите хозяину, что урок больно велик, а за двенадцать копеек ходить сюда резону нет, — учила Аксюта. — К нему сейчас много кишек и сала привезут, резку и по домам давать будут. Обязательно прежний урок восстановит, а вы вперед умнее будьте, не выдабривайтесь, лучше друг другу помогайте, как мы…
Обед шел дольше обычного — работницы сговаривались меж собой, как лучше выполнить совет Аксюты.
Когда дня через три Липатов согласился платить мойщицам за дневную норму по сорок копеек, а за половину двадцать — кишки могли погнить, — авторитет Аксюты среди работниц поднялся.
— Молода головушка, а ума палата! — с уважением говорили про нее пожилые работницы.
Кроме Марийки, к Аксюте часто стали забегать товарки с мельниц и из слободки.
— А как бы и нам надбавки, Аксюта, добиться? — говорили они. — Ведь мойщицам теперь за старую выработку платят по тридцать.
— Ему место надо освободить, новых набрать, так давайте завтра скажем, семейные которые, что работу домой возьмем. За работу на дому он хочет платить по пятнадцать, да выжарки остаются. А мы потребуем двадцать пять копеек, кроме выжарок, ему их девать все ровно некуда. Вот и девчатам, что сюда ходить будут, можно просить тридцать пять за урок, — сказала Аксюта. — Только надо вперед хорошенько сговориться, чтоб никто не уступал. Никитин столько сала возит, что хозяину придется разворачиваться.
Работая в салотопне, Аксюта по-прежнему ходила убирать и стирать к Никитиным. Там и узнала обо всем.
— Завтра же со всеми сговоримся. Я останусь на кишечной, — подмигнув Аксюте, сказала Марийка. — Не больно многие к нему пойдут — на уборку хлебов уехали. А тебе, Аксюта, с детьми лучше дома работать, ишь какие куклята!
Девушка растрепала Танюшкины кудри. Большеглазая девчушка совсем не дичилась чужих.
И эта маленькая битва с хозяином кончилась успехом. До зарезу нужны были ему работницы. Он даже упрашивал, чтобы приходили пораньше да уходили попоздней — перерабатывали дневной урок; платы ему не жалко…
Вместо семейных, которым развозили сало по домам, забирая топленое, Марийка набрала девчат, и они не меньше сорока копеек зарабатывали в день.
Марийка уже знала, что Аксютиного отца и мужа сослали за политику, много и еще нового для себя услышала она и теперь обещала Аксюте заменить ее на салотопне — поддерживать дружбу между работницами, чтоб не уступали хозяину.
— А которые девчата поумнее, к тебе приведу, сама с ними потолкуешь, — добавила она, лукаво прищуривая свои цыганские глаза.
Работать Аксюте дома было выгоднее и сподручнее. Она просила, чтоб ей привозили сала сразу больше, и с помощью свекрови в один день кончала два урока, освобождая себе следующий. Надо было готовиться к зиме.
В свободные вечера она забегала к Антонычу, советовалась, спрашивала новости о друзьях.
Дмитрий по-прежнему вел работу среди интеллигентной молодежи города. Ему удалось связаться с некоторыми учителями и школьниками Мариинской женской школы и мужской высше-начальной. С учителем Красновым они организовали драматический кружок и изредка ставили спектакли. В городе, не имевшем ни кинематографа, ни театра, постановки любителей шли с аншлагом. Но главное было в другом — на репетициях говорили не только о пьесах и ролях.
Дочка нотариуса Валя Соловьева исполняла роли главных героинь и пользовалась успехом у зрителей, чем отец очень гордился. Собирались в его доме. Андрей Александрович, отец Вали, был известен своей благонадежностью, поэтому уездное начальство почти не интересовалось деятельностью Трифонова в кружках, считая, что у Соловьева крамольных разговоров быть не может. Так бы и было, если бы господин нотариус не увлекался преферансом.
Шумный успех выпал на долю любителей артистов, когда, после развала компании «Самонов — Мурашевы», они сыграли комедию Островского «Свои люди — сочтемся». Пришлось спектакль повторить три раза.
— Хо-хо-хо! — не стесняясь, грохотал Никитин, сидя рядом с Самоновым в первом ряду. — Тебе все ж, Антон Афанасьевич, повезло! Зять-то в долговую яму не отправил…
Самонов побледнел, но смолчал. Братья Мурашевы со своими женами тоже приехали на спектакль. Сидели они врозь, во втором ряду.
— Ой, до чего же Липочка на нашу Зинаиду походит! — негромко сказала Наталья своей соседке, вызвав смех окружающих.
Младшая сноха бросила на нее возмущенный взгляд; впрочем, у Натальи эти слова вырвались непреднамеренно.
Действительно, гример постарался, сделал Валю похожей на Зинаиду Антоновну. Дмитрий играл роль приказчика-жениха и был загримирован под Павла Мурашева. Скопировать в спектакле зятя Самонова с женой была его идея. Много часов провел он в купеческом клубе, изучая мимику, повадки, интонации и жесты Павла.
В результате на сцене жил, мошенничал Павел Мурашев. Слова Никитина и Натальи Мурашевой быстро стали известны всем зрителям, и каждая реплика жениха с невестой, а затем супругов вызывала неудержимый хохот в зале в первую очередь именно этой схожестью.
Павел пытался принять скучающий вид, но багровое лицо выдавало его ярость. Зина едва сдерживалась, чтоб не заплакать, а Аким и Наталья вместе со всеми аплодировали молодым артистам.
Если и до спектакля Павел понял, какая большая разница торговать с тестем или одному, то после публичного осмеяния ему на каждом шагу пришлось ощущать это еще сильнее. Каждый чуть не в глаза называл мошенником. Он чувствовал себя затравленным зверем и бешено злился на всех, особенно на братьев.
То, что Аким не сделал скандала, он объяснил себе влиянием Демьяна и возненавидел его. Второй раз молчун перешел дорогу… Но еще большую ненависть питал Павел к Акиму, хотя тот перед ним не был виноват.
Павел, по существу, уже стал второразрядным купцом и не имел другого кредита, как только в банке. Аким, с помощью Никитина, стал выше его.
Запершись в кабинете, Павел сидел часами молча за столом, не откликаясь на зов жены: свое пренебрежение к Зине он теперь не скрывал. Что делать дальше? Он перебрал десятки вариантов, тотчас же отвергая каждый.
Первая мысль у него была — кинуть Зинаиду, захватить весь капитал, взять Аксюту и скрыться навсегда отсюда. «С ней бы нажил большие капиталы в любом месте. Но у нее двое детей от Кирюшки», — думал он, стараясь забыть главное: что никогда она на это не согласится, Аксюта при встрече с ним отворачивалась. «Да ведь и у меня есть сын», — мелькнуло под конец.
Как ни желанен был подобный выход, Павел скоро перестал о нем думать и с тех пор почувствовал к Аксюте ненависть. «Она обманывала меня еще в девках», — убеждал он себя, стараясь побороть страсть.
В конце концов он пришел к выводу, что в его положении есть только два пути: помириться с тестем и вновь стать его компаньоном или немедленно уехать в Петропавловск, а лучше куда подальше — в Петропавловске может вредить Аким.
Облокотившись на письменный стол и сдавливая виски, Павел старался спокойно и холодно решить, какой же из них лучше.
Мириться с тестем — придется признать себя виновным, вернуть Акиму сто тысяч, предложить тестю тридцать, тогда останется двести с хвостиком, но будет возможность быстро наживать и пользоваться прежним почетом. «Но возвращать капитал Акиму…» Павла передернуло от ненависти.
Уехать… но куда? Убытки при переезде понесет большие, и где, кроме Акмолинска и Петропавловска, найдешь такие бешеные барыши. Потом — везде есть свои богатые купцы, разве они дадут дорогу новичку…
Витя Осоков уже не состоял в артели Мохова. По совету Антоныча, он сам организовал артель возчиков в тридцать подвод, подобрал людей, которых в будущем надеялся вовлечь в революционную работу. Никаких процентов за ручательство он не брал, и возить они стали медь со Спасского завода в Петропавловск, захватывая на обратном пути груз для мелких торговцев.
В артель вошел и Митрофан Саввич Романов. Возчики доверяли друг другу и, будучи однолошадниками, обычно делили работу: один рейс на всех лошадях ехала половина хозяев, другой — вторая, а заработок делили поровну. Такой порядок давал людям отдых и возможность справиться с домашними делами. Возглавляли по очереди Романов и Виктор. Они же были связными между подпольными организациями Петропавловска, Акмолинска и Успенского рудника.
Топоркову и по-прежнему неуловимому Трофиму Мокотину удалось организовать небольшие подпольные организации на Спасском заводе и в Караганде. Связными между новыми организациями и старой — на Успенском руднике — были Бостан, Сатай и Мамед. Они же были пропагандистами среди казахской бедноты. Русские, те, у которых земли, денег мало, друзья казахов, убеждали где словом, где песней: «Наши баи, купцы, заводчики, барагер[19] — нам враги…»
Говорить приходилось осторожно. Вековечная косность, бытовые предрассудки крепко держали в своих цепях казахов, но брешь в родовом строе хоть и медленно, все же росла.
Из оседлого аула Мамеда частенько ездили гости к напарникам Карпова в Родионовку. Те помогли землепашцам купить старенький двухлемешный плуг, Андрей Полагутин отремонтировал его, а Егор Лаптев весной научил пахать им.
Песня старого Джаксыбая включила новое событие и пошла летать по степям до самых Каркаралов. Она была неуловимым действенным оружием в борьбе со старым, косным.
— Друзья мои! Мы оторваны от центра, но число революционеров растет, и когда партия прикажет, у нас здесь встанут сотни, тысячи готовых бойцов, — взволнованно говорил Антоныч подпольщикам, прочитав письма от Мокотина и Ивана — привез Виктор из очередной поездки на Спасский завод. — Постарайся узнать новости от Степаныча, Витя! Может быть, они связались с центром или Омском. Третий год мы не имеем весточки…
В осенние дни приходилось сало топить до позднего вечера. Когда Аксюта вытаскивала из печи последний горшок, кто-то негромко постучал в окно.
— Мамынька, открой дверь! Поди, Марийка, забежала.
Евдоха сидела с внучатами на лежанке; отодвинув от края Алешу, она, кряхтя, спустилась на пол, поправила темный платок на серебряных волосах и вышла в сенцы.
Любила старуха сноху с внучатами, не знала особых лишений, но тоска о сыне и Параське с каждым годом подрывала ее силы. Она по-прежнему копошилась по дому, пряла на веретенце, но на глазах старилась, даже зрение сильно ослабло.
Открыв дверь, Евдоха увидела женщину в зеленом пальто и шляпе с пером. Рядом с ней стоял мужик в поддевке, с большим ящиком в руках.
— Поставь в сенцах, Мокей, и жди меня, — приказала ему гостья. — Здорово живете, Евдокия Васильевна! Где тут у вас дверь-то? — И она вошла в сени вслед за Мокеем.
Аксюта, сливавшая кипящий жир, сразу же узнала Наталью Мурашеву и от изумления едва не выронила горшок.
…Наталья несколько дней обдумывала, как говорить с Аксютой Железновой. На ласковый прием она не рассчитывала, но клятву, данную в отсутствие Акима, хотела во что бы то ни стало выполнить.
Кроме страха перед богородицей, Наталью толкало и то, что Павел им обеим враг: ей хотелось помочь Аксюте, назло деверю.
Не пропал даром и намек мужа: помощь Аксюте — отплата за добро деверю Демьяну, теперь по-настоящему уважаемому Натальей, а также способ возвыситься в глазах Никитиной, а значит еще больше восстановить Терентия Егоровича против Павла, своего лютого врага.
Благодарность, расчет и чувство мести толкали купчиху на восстановление дружеских отношений с Аксютой, но не вернется ли она от порога Кирюхиной жены ни с чем?
После долгих размышлений Наталья решилась рассказать о муке, перенесенной ею от свекра, о том, что Аким, подстрекаемый Павлом, чуть не убил ее, разжалобить бабьим горем, признать и за собой вину, которую нельзя скрыть…
«Главное, чтобы сразу не выгнала, слушать стала», — думала Наталья и решила начать с упоминания имени Демьяна: его уважают дружки Федора и Кирюхи, значит и Аксюта, об этом говорил Аким.
— Здравствуйте, Аксинья Федоровна! — поклонилась Мурашева, будто не замечая взгляда хозяйки. — Не удивляйтесь моему приходу. Богом прошу, поговори со мной по тайности, хоть ради Демьяна Петровича: друг он тебе и мне. — От волнения Наталья побледнела, и на глазах у нее выступили слезы.
Аксюта невольно замялась. Первым желанием было выгнать вон жену и сноху предателей, хитро обманывавшую ее мать. Но имя Демьяна, измученный вид и слезы Натальи заставили сдержаться. Пусть скажет, зачем явилась, — указать порог всегда можно.
— Раздевайся, Наталья Михайловна, заходи в горницу, хоть и не знаю, о чем нам говорить, — холодно ответила она.
Войдя за Аксютой в горницу, Мурашева прикрыла за собой дверь. Достоинство, с каким держала себя Аксюта, покорило Наталью, и сейчас ей было стыдно, что не помешала она травле Аксюты Павлом, не возражала сплетням. Упав на колени перед иконами, Наталья заговорила сквозь слезы:
— Богородицей клянусь, Аксюта, хоть и выполняла я приказание свекра, но ничего не знала о том, как удумал он зло Палычу и мужу твоему! В том зле не виновата я перед тобой. Пришла к тебе с добром, за другую свою вину прощение выпросить. Не гони меня, выслушай…
Аксюта хорошо знала хитрость и лживость старшей снохи Мурашева, но сейчас в голосе той звучало такое искреннее горе, что она ответила мягко:
— Расскажи, Наталья Михайловна, послушаю.
Наталья поднялась с колеи и, привалившись к стене, рассказала, как надругался над ней свекор после смерти Марфы Ниловны, как Павел было подвел ее под топор мужа и только Демьян спас.
— Три дня, три ночи молила богородицу, все грехи свои вспоминала и клятву дала, что искуплю их, коль жива буду, — говорила она, плача. — Самый большой мой грех — что не вступилась я, когда Павлова Зинка на тебя грязь лила. Он ведь что-то поганое замышлял, да Никитин вступился, цыкнул на него…
Аксюта вздрогнула: какую еще гнусность придумал негодяй?
При словах Натальи о заступничестве купца Никитина она удивилась. Ведь Терентий Егорович с ней слова никогда не сказал.
«Видно, Анастасия Миновна просила его, детей да старуху жалеючи», — подумала она.
— Не обвинил меня Демьян Петрович, хоть и всю правду сказал, спас меня с детьми, и хочу я клятву свою выполнить. Прости меня, подлую, свою вину заглажу перед тобой, все сделаю для тебя, Оксенька! — говорила Наталья и как подкошенная упала к ногам Аксюты, рыдая во весь голос. Ей казалось, что если Аксюта ее не простит, то она нарушит свою клятву и лишится навсегда счастья.
Слушая Мурашеву, Аксюта вспомнила слова отца о том, что богатство, нажитое нечестным путем, всегда развращает. «Вот и Наталья из-за боязни потерять богатство не выдержала, пала. Может, и правда, если не оттолкнуть, и лучше станет, коль не из совести, так из страха, меньше зла будет делать», — думала она. В том, что свекор и муж не рассказывали Наталье свои тайны, Аксюта не сомневалась.
— Встань, Наталья Михайловна! Верю, в горе моем ты меньше всех виновата. И коль тебе так хочется, прощаю за то, что своим молчанием помогла ты Павлу травить меня, — сказала она.
Наталья покраснела.
— Грязь, что лили на тебя враги наши, с тебя смыть, жизнь облегчить должна я, и хочу того, — тихо заговорила она. — Никитиной слово веско, но и мое чего-нибудь стоит. Берись-ка ты, Аксинья Федоровна, за шитье, швейную машину я тебе дам, руки у тебя золотые, не губи здоровья…
— Подарков мне от тебя не надо, — прервала Аксюта, вставая.
— Пусть не в подарок будет. Сошьешь мне три платья — в расчете будем. А потом другим шить станешь. Коль, правду, простила, от этого не откажешься.
Аксюта задумалась. Взять взаймы можно, раз не считает ее виноватой в аресте отца и мужа. Пожалуй, этим она Наталье одолжение сделает, а не Наталья ей. Потом — зима близко, на салотопке работа кончится до следующей весны, а кормить четырех. Свекровь слабенькая стала. Легко ли ей целый день с детьми да с коровой возиться, если придется днями пропадать на уборке да стирке? Кроме того, это будет мешать и в главном, думала она. И решилась:
— Хорошо, Наталья Михайловна, возьму я у тебя машину, привози и работу.
Наталья оживилась:
— В сенках машина стоит! Пойдем заберем!
Скоро зингеровская швейная машина с ножным и ручным приводом стояла у окна в горнице.
— В долг, мамынька, беру. Шитьем отработаю. Шитье-то ведь не только богатые понесут, работа всегда будет, — сказала Аксюта свекрови.
— Евдокия Васильевна! Не равняй меня с вашими лиходеями. От них и я немало горя перенесла, Оксенька все теперь знает, — говорила Наталья Евдохе, сурово смотревшей на нее. — А этот сверток возьмите, — махнула рукой в сторону сундука. — Демьян Петрович кое-что просил вам отвезти. До свидания. Сыновья-то меня заждались, поди, — попрощалась она с хозяйками.
Аксюта, накинув платок, проводила купчиху и сразу же побежала в мастерскую к Антонычу. Ей хотелось скорей услышать от него, правильно ли она поступила.
Выслушав рассказ Аксюты, Антоныч сказал:
— Что машину взяла, сделала хорошо. Шитье — специальность, оно всегда обеспечит тебя заработком, и времени больше свободного будешь иметь. Потом, мне кажется, Наталья в этом случае была искрення…
Дня через три после посещения Натальи Мурашевой к Аксюте заехала Анастасия Миновна. Ей первой похвасталась, умело и к слову, Наталья своей добротой.
— Удивляюсь я своей сношельнице: как это она не может понять, что ее от горя честность Аксюты спасает? Ведь если бы Аксюта пожелала, Павел ей весь капитал под ноги кинул бы, — сказала она. — Повторяет по глупости везде мужнины сплетни…
— Шить Аксюта большая мастерица. Я собираюсь ей отвезти заранее все, чтоб к новому году пошила, а то завалят работой и не попадешь, — говорила Наталья в другом доме своим приятельницам. — А уже честна, ниткой чужой не польстится…
Впечатление от постановки, в которой так гласно высмеяли Павла Мурашева с женой, было еще свежо в памяти всех, и поэтому любая хитрая фраза Натальи, порочащая его, попадала в цель. Многие дамы, отвернувшиеся от Аксюты из-за сплетен, вдруг сразу пожелали снова видеть красивую и скромную вышивальщицу и, оказывается, еще и опытную швею. Но каждая выжидала, чтобы кто-нибудь первый поехал к ней.
Никитина, узнав от Натальи, что Аксюта умеет шить, никого не стала ждать. Она привезла ей несколько платьев для горничных, для себя и для восьмилетней дочки Анночки.
— Вон ведь ты какая скромная! Сказала бы, что шьешь, я бы тебе сразу машинку дала и заказы, — попеняла она Аксюте. — Неча у корыта гнуться да полы мыть. Принимайся за шитье. Скоро тебе навезут работы, не придется и на салотопню ходить, — говорила купчиха, усевшись на сундук, как и в первый раз.
Приказав Анке играть с ребятами и угощать их конфетами, Анастасия Миновна разговорилась с Евдохой.
Анка, белобрысая, длиннолицая, с бесцветными глазами, характером, видно, была не в мать. Сунув конфеты Танюшке и маленькому Алеше, она стояла, свысока поглядывая на бедно одетых ребятишек.
Танюшка, всегда живая, веселая, прижавшись к лежанке, глядела исподлобья на чужую неласковую девочку. Двухлетний Алеша, держась одной рукой за платье сестренки, вертел в другой конфетку.
Когда Аксюта сняла мерки с матери и дочери — для платьев горничным Никитина привезла готовый образец, — купчиха сказала:
— Убирать и стирать к нам больше не ходи, а платья, как сметаешь, не поленись, приди сама померить, время зачту.
Вслед за Никитиной появились и другие заказчицы. Привезла и Наталья.
— А ты, Аксинья Федоровна, с моими не спеши. Абы к новому году. Других приучай, — говорила она.
Отказавшись от резки сала, Аксюта дружбы с работницами салотопни не потеряла. Марийка с подругами забегали к ней поговорить. Аксюта помогла им сшить платья к новому году.
Зашла наконец и Валя Соловьева, принесла шить платье. Оставшись наедине с Аксютой, девушка неожиданно заплакала.
— Простите меня! Я была глупой…
— Не плачь, Валюша! — Аксюта обняла и поцеловала ее. — Все будет хорошо, и ты будешь счастлива с тем, кого любишь. Мой любимый в далекой ссылке, но всегда со мной! — сказала она ласково.