Первые шаги

Глава тринадцатая

Свадьба у Самоновых была назначена на конец июля, в августе начнется ярмарка — не до гулянья. Ненила Карповна за месяц вперед занялась подготовкой к свадьбе. Ни в чем не скупилась она для дочери. Не возражал против больших затрат и отец. Будущий зять проявил такой талант в торговле, что для него было не жаль приданого. Сто тысяч Антон Афанасьевич перевел на Павла сразу же после обручения молодых. Тогда же была переписана вывеска на магазине: «Самонов и Кº». Зять Самонова по договору получал не только проценты на свой капитал — сто десять тысяч, но и за личное участие в торговле два процента с общего оборота.

Теща по-купечески роскошно меблировала дом, объявив зятю, что это свадебный подарок от нее. Она же заказала у лучшего портного города для Павла белье и костюмы и подобрала молодым прислугу. Тесть не захотел отстать в щедрости и подарил Павлу выезд — коляску и пару рысаков.

Неожиданно свалившееся богатство, почет среди купцов совсем вскружили Павлу голову, и он забыл о Родионовке и как будто об Аксюте. Невеста, всегда веселая, ласковая, в умопомрачительных нарядах, завладела его вниманием. Они ездили кататься, гуляли в парке, танцевали в купеческом собрании. Ненила Карповна предусмотрительно отстранила от молодой пары младших сестер Зины, красивых молодых девушек.

«Пусть свыкнутся. Повенчаются — тогда красоты с жены требовать не станет, да и некогда ему будет о глупостях думать: сразу ярмарка начнется», — думала она.

…В Родионовке Мурашевы также готовились к свадьбе. Наталья собиралась шить платья.

— Придется к Полагутиным сходить, попросить Татьяну помочь, — говорила она мужу, рассматривая отрезы шелка, привезенные свекром, и городской образец. — У нас ведь так шить не умеют.

— Что ж, сходи. Не знаю, согласится ли. Может, за сестру сердится. Прасковья и глядеть не хочет.

— Зря тятенька манил ее… — начала было Наталья, но муж сразу же оборвал:

— Не твоего ума дело отца судить. Значит, надо было. Нам из его воли ни в чем выходить нельзя, коль не хочешь век тут жить, — сказал он.

Наталья на другой день отправилась к Татьяне Полагутиной.

Замужество Татьяны оказалось удачным — муж души не чаял, свекровь не обижала. Татьяна раздобрела; пышная, румяная, она быстро и ловко справлялась с домашними делами, находила время вышивать и вязать узорные чулки, перчатки и платки.

Андрей был единственный сын и младший из детей — сестер его отдали замуж еще в старой Родионовке, — и работящая, послушная сноха заменила свекрови дочерей.

Семья Полагутиных с радостью ждала уже первенца, и вот тут пришло горе. Началась война, и Андрея забрали в солдаты, ссылаясь на то, что его отец еще молод.

В селе говорили, будто руку приложил Мурашев, у него сыновья все остались дома: Аким и Демьян по годам не подошли, а Павел якобы ростом не вышел.

— Деньги не бог, но милуют, — рассуждали мужики. — У всех богачей сыновья негодными оказались…

Через три месяца Татьяна родила сына. В честь деда его назвали Федей. Свекровь не спускала внука с рук, утешала и жалела сноху, но Татьяна с каждым днем таяла: одно письмо прислал муж и как в воду канул.

Наталья, войдя в дом, помолилась на иконы и ласково пропела:

— Мир дому!

— Заходи с миром, — ответила старшая хозяйка.

Татьяна, вышивавшая рубашечку сыну, улыбнулась неожиданной гостье. Похвалив искусную вышивальщицу, Наталья похлопала по спинке маленького Федю, копошившегося у ног матери, угостила его конфетами, потом молвила:

— Я к тебе с поклоном пришла, Татьяна Федоровна! Папанька велит городские платья к свадьбе Павла шить, а я не умею. Помоги, бога для. Машинка у нас есть. За работу заплатим, что назначишь.

Татьяна вопросительно взглянула на свекровь.

— Некогда ей, Натальюшка! Одна ведь в доме работница. Я по двору ничего не делаю, только что у печки покопаюсь да с Феденькой поиграю, — ответила свекровь. — И старик не пустит. Скажет: «Сам сноху прокормлю». Ты бы Аксюту попросила, она девушка, да и мастерица получше Татьяны. Не откажется, чай, на лишний наряд заработать.

Наталья в замешательстве покраснела. О том, что Аксюта хорошо шьет и берет чужую работу, она знала, но что ее мать скажет?

Таня поняла, почему смутилась гостья. Вспомнив, как отец говорил матери, чтобы она своего гнева на Мурашевых сейчас не показывала, а то люди подумают, будто Окся за Павла замуж хотела выйти, она решилась:

— Матушка, может, Наталье Михайловне недосуг к нашим идти? Дозволь, я схожу.

— Ну-к что ж, сходи, — согласилась та.

— Спаси Христос, Татьяна Федоровна! Уж так недосуг, что и сказать нельзя. К вам ведь близко забежать, а к ним эвон куда! Я вечерком к вам зайду. Коль Аксюту мать пустит, так скажи ей, чтоб с утра к нам шла, — обрадованно сказала Наталья, прощаясь с хозяйками.

Вслед за ней и Татьяна отправилась к своим.

— Нельзя, Параня, отказывать, — убеждал ласково Федор жену, когда та возмущенно заявила, что ее дочь не станет работать на подлянку. — То пойми: про Аксюту слава худая пойдет, а она ведь за Павла вовсе не собиралась замуж, одна ты хотела того. Потом — рано еще показывать, как к ним относимся. Взяли же мы у Мурашева в рассрочку лобогрейку. Пусть Аксюта себе к свадьбе хорошее платье заработает, осенью сваты придут…

Аксюта при последних словах отца залилась румянцем. «Знает, все знает тятенька», — подумала девушка смущенно. Прасковья молча смотрела на мужа и дочь.

— Дочь у нас умница. Поглядят на нее поближе Мурашевы — еще пожалеют, что не посватали. Они ведь не знают, что мы все равно не отдали бы, — уговаривал муж Прасковью.

И она покорилась.

— Пусть идет, — со вздохом согласилась она.

Когда вечером Наталья забежала к Полагутиным, Татьяна сообщила, что Аксюта утром придет к ним. Обрадованная щеголиха положила на стол сверток.

— Сошьешь своему Федюньке рубашонки или еще что. Спаси Христос, что потрудилась!

Идя домой, Наталья неожиданно подумала: «Да, может, это Павка за Аксютой гнался, а она о нем и не думала вовсе?»

Аксюту у Мурашевых женщины встретили как дорогую гостью. Наталья было потащила ее за стол.

— Спасибо, Наталья Михайловна, — отказалась девушка, — я только что позавтракала.

Аксюта еще с вечера продумала, как держать себя у Мурашевых. Оделась она по-городскому, в самое свое нарядное платье, и говорить решила не по-деревенски.

«Чем бы не невеста Павлу!» — вздыхала Ниловна, любуясь девушкой, начавшей кроить платье.

Работала Аксюта быстро, она у Савиной научилась шить на машинке. К вечеру первое нарядное шелковое платье было готово. Наталья надела его, сбросила платочек с пышной короны волос и прошла в горницу.

— Ай, Аксинья Федоровна! Золотые руки! — говорил добродушно Петр Андреевич.

Аким взглянул на отца. Ему сделалось стыдно за него. «Такую девушку оговорил!» — думал он с возмущением. У старшего Мурашева мелькнуло: «А куда лучше Зинаиды. Правильно говорил Павел, что такую кому угодно показать можно».

— Может, и мне, Аксюта, платье сошьешь, хоть на свадьбу нас и не зовут? — съязвила младшая сноха.

Свекор поглядел на нее сурово, но тотчас же заулыбался.

— А что ж, Варенька! Проси Аксиньюшку, а материи хватит. Хорошее платье и дома нужно. А на свадьбу вон и мать не поедет — мирщиться вам не привычно.

— Мне одинаково, кому шить. Вот кончу Наталье Михайловне еще два платья, сошью и вам. Время есть, — ответила спокойно Аксюта.

Вопрос о предстоящей свадьбе Павла вызвал в семье Мурашевых нелады. Мать гневалась, что в православной церкви будет венчаться Павел, Варя сердилась, завидуя Наталье, — за глаза она звала ее «наша барыня». Грызла зависть и Акима, но уже к Павлу. «Шутка ли, отец ему пятнадцать тысяч сразу отвалил, весь свободный капитал!» — жаловался он жене, но дело было не в пятнадцати, а в ста пятнадцати, которыми владел брат. Один Демьян оставался равнодушным. «Хоть бы и Акима вместе с отцом черти в город унесли, так не заплакал бы, — признался он как-то Варе. — Нам и тут неплохо».

Целую неделю шила Аксюта на Мурашевых снох. Держалась она просто, но с достоинством. Не отказывалась от обеда — идти домой далеко, — но завтракать и ужинать не садилась. Разговаривая, не делала разницы между хозяевами дома и батрачками. «Умна, а зелье — вся в отца!» — думал Петр Андреевич.

Когда шитье было закончено, Наталья позвала Аксюту в лавку выбирать товар.

— А может, деньгами хочешь? — спросила она.

— Все равно к вам же придется идти за покупками, — засмеялась Аксюта. — К свадьбе надо что-нибудь новенькое сшить.

— Ой, что ты! Да за кого же выходишь? — загораясь любопытством, спросила Наталья.

Аксюта улыбнулась.

— Пойдем венчаться — все узнают. Мы уже другой год жених и невеста, — сообщила она, будто мимоходом.

— Вон что! — протянула нараспев Наталья.

«А мы-то думали, от нас сватов ждут, — размышляла она, идя рядом с девушкой. — То-то Аксюта шить пошла запросто. Выходит, хорошо, что не посватали, а то получили бы от ворот поворот. Кто же над кем смеялся: мы над Прасковьей или она над нами?»

— Выбирай, Аксинья Федоровна, не стесняйся. За твою работу и три платья мало, — говорил Аким, заменивший в лавке младшего брата. Он не мог отделаться от чувства стыда и хотел быть щедрым.

— Переберу лишнее, так заплачу. Денег я с собой захватила, — ответила Аксюта, рассматривая куски.

— Вот это подойдет на подвенечное, — сказала Наталья, выбрав кусок светлой шерсти.

— И то! Отрежьте, Аким Петрович, восемь аршин. И от этого — маменьке подойдет, а из пестренького — Маше.

Аким отмерил с припуском и, завернув, протянул Аксюте:

— Пожалуйста, Аксинья Федоровна!

— Может, доплатить надо? — спросила Аксюта.

— Что ты, что ты! — поспешно проговорила Наталья. — За такую работу маловато, поди. Вон ведь каких пять платьев сшила!

— Хозяйке виднее, — усмехнулся Аким. — Раз маловато, добавим. Вот полушалки неплохие. Спасибо Федору Палычу, что пустил.

Наталья сама выбрала три полушалка.

— Ну, спасибо! — поклонилась Аксюта. — Павлу Петровичу поздравление от нас передайте.

Когда девушка ушла, Наталья пересказала мужу разговор с Аксютой.

— Ну и лучше! На нас не сердятся, значит, — ответил Аким.

В бунтарство Федора он не верил. Мужик с норовом, на ногу себе наступить не позволит. Так что ж? Стремление отца засадить Карпова ему не нравилось. Люди узнают — стыда не оберешься.

Свадьба у Самоновых была богатейшая. Для молодых постелили красную дорожку к церковному амвону прямо от колясок. Длинный шлейф Зининого платья несли двое шаферов. Хор встретил громовым: «Гряди, гряди, голубица…» Церковь была полна зваными — все начальство и купечество города, а незваные стояли двумя широкими рядами от входа до площади. Городовые в белых перчатках следили за порядком. Невеста сияла от счастья. За предшествующий месяц, стараясь пленить Павла, Зина сама увлеклась им и сейчас была убеждена, что горячо любит своего представительного жениха. Не сходила улыбка и с лица Павла, но вымученная, фальшивая…

Наталья успела передать ему и привет от Аксюты и то, что та осенью за кого-то замуж выходит.

— А уж какая же она сейчас красавица! — с восхищением говорила она деверю, будто не замечая, как он бледнеет.

Богатый дом Павла, то, что он важничает, «компаньон и зять миллионщика», сердило Наталью, в ней проснулась зависть. На все бы она согласилась, только бы самой стать на место Зинаиды, этой рыжухи с рыбьими глазами. Расхваливая красоту Аксюты, Наталья хотела нож в сердце деверю вонзить. Пусть сравнит со своей рыжей.

После этого откровенного разговора со снохой Павел будто впервые увидел, как некрасива его будущая жена. А тут еще рядом вставало лицо той, навсегда потерянной. И ничего сделать уже нельзя!

«Подкупил, поди, отец стрикулиста, вот и наплел тот на Федора и Аксюту, а я с дури поверил», — укорял он себя вяло.

Ему бы хотелось и богатство и Аксюту. Улыбаясь всем, как за прилавком покупателям, Павел люто ненавидел отца, невесту, брата, который, поди, тоже насмехается над ним. У него-то вон какая краля!

Действительно, Наталья, затянутая в узкое шелковое платье, причесанная парикмахером — с Зиной вместе ездили, — была очень красива. Гости поглядывали на нее с восхищением. Немало научилась она от Аксюты за неделю и сейчас держала себя просто и уверенно.

Но особенно показала себя Наталья на свадебном балу. Когда гости, после частых прогулок в буфетную, уже опьянели, Антон Афанасьевич попросил дорогую свашеньку пройтись в русской пляске. Все эти вальсы, польки его мало привлекали.

И Наталья прошлась так, что все купечество с ума свела. С разгоревшимся лицом, пунцовыми губами, горячим взглядом карих глаз, она плясала, забыв обо всем.

Гости кричали, били в ладоши и заставляли вновь идти на круг. Аким с гордостью и восхищением смотрел на жену, а когда взглянув на брата, на миг забывшего про улыбку, увидел его мрачное лицо, то со злорадством подумал:

«Видно, не больно счастлив, за сто тысяч продавшись уродине».

Лицо Зины, бесцветное, невыразительное, все же не было уродливым, но Аким из зависти с удовольствием называл ее уродом. Разглядывая разгоряченные вином и пляской Натальи лица гостей, он неожиданно заметил отца. Тот не отрывал глаз от пляшущей снохи. Акиму стало не по себе: ой, не по-родительски глядел отец на Наталью! Но Петр Андреевич, почувствовав пристальный взгляд сына, тотчас отвернувшись от круга, пошел к молодым.

«Видно, мне почудилось», — вздохнул облегченно Аким.

Однако он ошибся. Впервые в жизни Петр Андреевич почувствовал страсть, глядя на сноху. Женили его в восемнадцать лет, не спрашивая, мила ли ему его ровесница Марфа, — главное, что из зажиточной семьи, корову за ней дали. Жил он с ней мирно, жена как жена, мужу подчиняется, со свекровью не спорит. Потом пошли дети, в живых только первые трое остались. Была ли когда его Ниловна красивой, он даже не знает. Сейчас Марфа старуха, а вот он вдруг неожиданно понял, что не жил по-настоящему и ох как хочет пожить… Он даже сам испугался своего желания, а тут еще заметил взгляд сына. В погоне за богатством Петр Андреевич совсем забыл про бога и веру, но сейчас, уходя от соблазна, по привычке шептал: «Лукавый соблазняет. Сноха ведь, да и Ниловна еще жива. Забыть скорей…» А перед глазами носился обольстительный образ Натальи, сердце билось гулкими, частыми ударами…

Уже подходя к младшей снохе, он вдруг подумал: «Ниловна и умереть может. Так, только небо коптит. Разве она живет? Себе не в радость, а мне в назолу…» И вновь испугался.

— А когда, дочка, ты нам попляшешь, как старшая сношельница твоя пляшет? — весело заговорил он с Зиной, притворяясь пьяным, но зорко наблюдая за Павлом: что-то не больно весел молодой! — Устали, поди, деточки? Отдохнуть вам пора, — мягко и ласково говорил он молодой паре.

Мамед приехал в Родионовку сразу же после уборки хлеба. Он привез Федору и его компаньонам воз зерна.

— Рахмат! Улькун рахмат![5] Хороший семена давал. Много пшеницы у нас. Это ваше. Мы оставили сеять, остальное разделили. У всех бидай есть. Еще трое кочевать джок. С нами останутся, — говорил Мамед, мешая русские и казахские слова.

Остановился он у Карповых. Прасковья больше не ворчала и даже садилась за стол вместе с гостем. На нее повлияли и уговоры мужа и потеря доверия к Мурашеву и отцу Гурьяну. В моленную она ходила по-прежнему, но дома перестала обращать внимание на то, что муж и старшая дочь садятся за стол не молясь.

— К Ивану ездил? — спросил Федор, оставшись наедине с Мамедом.

— Я привез тебе письмо.

Мамед снял малахай, подпорол подкладку и, вынув маленький листок, подал его Федору.

— Если пристав встретит, он казаха бьет по голове. Малахай летит — письмо не найдут, — объяснил, лукаво блестя щелочками глаз.

Топорков сообщал, что они готовят на рудниках забастовку, у них есть революционный кружок и связь с каркаралинцами. В конце он приписал: «Постарайся связаться с друзьями и пришли мне весточку».

Федор задумался. Легко сказать — связаться! В письме такое не напишешь.

Вечером у Карповых собрались все друзья — Родион, Матвей, Кирилл, Егор и Анисим. Прасковья с Машей ушли к Полагутиным.

— Дела большие начинаются, — говорил Карпов. — С далекими друзьями надо связаться, от них указания получить. Давайте подумаем, кому ехать, чтобы незаметно было.

— А сам-то как думаешь? — спросил Родион.

— У меня такие думки. Началась в Акмолах ярмарка, значит пойдут обозы купеческие. Возчики ездят артелями. Придется кому-то в артель вступить с лошадьми и поехать на заработки, только двоим, чтобы там потихоньку сходить куда надо.

— И правильно! Лучше ничего не придумаешь! — живо откликнулся Родион. — Хоть я могу поехать на своей гнедухе, одну ты дашь, да вот Кирюха со мной. Поедем на трех подводах. Что мы за копейкой поехали, никому не дивно: мне трудно ребят кормить, а Кириллу к свадьбе подзаработать надо.

— Родион дело говорит, — заметил Матвей. — Уж коль взялись, так труса праздновать нечего. Кирюха, поедешь?

— Коль Палыч одобрит, я хоть сейчас, — ответил, потупясь, Кирилл. Ему не очень хотелось расставаться с Аксютой, но раз надо, то надо.

— Что ж, я не против. Пара подходящая, — подумав, согласился Федор. — Сделаем так. Кирилл заучит на память, к кому идти, что передать. Если беда случится, ты, Родя, будешь в стороне, у тебя куча ребят. Кирюше и от обоза уйти легче. Расскажите всем, что он осенью женится, подарок, мол, невесте пошел искать. Никто ничего и не подумает, а ты, Кирюша, и в самом деле купи какой пустяк. Вернешься — тоже сразу к невесте прибежишь, опять никому не дивно…

На том и порешили. Мамед уехал, обещавшись к возвращению барашков пригнать в подарок на свадьбу, а Родион и Кирилл стали собираться в дальний путь.

Прасковья уже знала, что осенью Аксюту придут сватать за Кирюшку Железнова, и молодая пара каждый вечер подолгу сидела на завалинке у Карповых.

— Я тебя, Аксюта, полюбил с первой встречи. Только раньше и думать о том, что ты моей женой станешь, не смел. Ведь краше тебя на свете нет, а я… беднее меня в селе не было… — сказал Кирилл, когда первый раз они остались вдвоем.

— А я тебя, Кирюша, люблю с тех пор, как мы с тобой по одной дороге пошли, вместе с тятей, — ответила Аксюта, подняв на него глубокие, лучистые глаза. — За богатством я никогда не гналась. Думала сначала о Коле, так это по-детски: гармонист он хороший. А как узнала тебя как следует, так и поняла… — Она застыдилась и не сказала, что именно поняла.

В последний вечер перед отъездом возчиков в Акмолинск, недолго побыв у хоровода, Аксюта с Кириллом ушли на берег реки. Теперь незачем было скрывать, даже лучше, чтоб все знали о том, что они жених с невестой.

Солнце только что закатилось, и вечерняя заря играла, переливаясь яркими красками — от багровой до тончайшей бледно-розовой, переходящей в аквамариновую.

Рваные облака то громоздились горами, то разбегались отарами барашков или величаво плыли большими странными птицами с огромными огненными крыльями.

Вдали отчетливо выступали темные массивы леса, а за рекой — стога сена с торчавшими на верхушках сухими березками; крайние хаты украинского конца села призрачно белели…

Они шли по высокому берегу Березинки, взявшись за руки, сами не зная куда, любуясь красотой вечера и безмолвно наслаждаясь возникшей между ними близостью.

Часы летели незаметно. Давно погасли последние отблески вечерней зари, широколицая, глазастая луна, затмевая ярким светом звезды, катилась к зениту, а молодая пара все так же медленно шла вперед по извилистому берегу реки.

Кирилл часто украдкой взглядывал на лицо своей подруги. Оно менялось, было каким-то сейчас новым, хотя он знал его до мельчайшей черточки.

«Моя невеста! — думал радостно. — Вернусь, и Аксюта станет моей женой…»

На мгновение мелькнула мысль: «А если не вернусь?» — но сейчас же исчезла. Этого быть не может!

Кирилл крепко, до боли, сжал тонкие пальцы. Аксюта, не отрывая взгляда от серебристой дорожки лунного света, струившейся по реке, повернула к нему лицо. Глаза засветились нежностью, губы дрогнули от ласковой улыбки.

— Кирюша, знаешь, о чем я сейчас думаю? — заговорила она, приостанавливаясь над обрывом, но внезапно замолкла.

С далекого саратовского конца чуть слышно доносились отголоски песни, звучавшие нежной, мягкой грустью.

— Слышишь? — шепнула Аксюта.

Они стояли не шевелясь, пока звуки смолкли.

— А теперь сюда глянь, — поворачиваясь к реке, тихо сказала она. — Побежать бы по этой дорожке, а потом взвиться и полететь, далеко-далеко, к ясному месяцу…

Ласково высвободив руки и раскинув их, словно крылья, Аксюта приподнялась на носках у самого обрыва.

Кирилл осторожно обнял ее, будто боясь смять невидимые крылья.

— Придется держать тебя, а то и впрямь улетишь. Ты легкая, как пушинка. Как же я останусь без тебя? — говорил он с дрожью в голосе и потянул Аксюту к себе.

— А мы с тобой вместе полетим, — шепнула она и выскользнула из его рук.

Снова взявшись за руки, они тихо пошли к саратовскому концу.

Мурашевы вернулись от Павла, когда Родион с Кирюшей уехали в город. Об их отъезде в Петропавловск Петр Андреевич узнал только через неделю, зайдя к Кондрату Юрченко.

Казалось, устроив младшего сына по своему замыслу, Мурашев должен был радоваться. Но какие-то новые думы сделали его угрюмым, неразговорчивым, он потерял обычную, свойственную ему деловитость. Если раньше мало обращал внимания на жену, то теперь не переставая ворчал и придирался к ней. Изменилось его отношение и к старшему сыну. Аким тщетно старался понять, чем недоволен отец, как ему угодить… Только с Натальей свекор был по-прежнему ласков, всегда находил причину похвалить ее.

— У нашей Натальи Михайловны ума палата, — говорил он по каждому поводу и добродушно щипал ее полную руку или похлопывал по пышному плечу.

— Пора бы, тятя, в аулы с товарами ехать, пока скот весь на ярмарки не угнали, — сказал дня через четыре Аким.

— Что ж! И впрямь поезжай! — оживившись, ответил отец. — В лавке я посижу, Натальюшку к торговле приучать буду. В аулах ты справишься и сам.

Аким уехал. Наталья стала за прилавок. Свекор учил ее мерить красный товар, вешать крупу и сахар. Никакой домашней работой она больше не занималась.

— Руки береги, чтоб белы были. У такой красотки всяк купит с удовольствием, — говорил Петр Андреевич, шутливо обнимая сноху, если в лавке не было покупателей. Наталья смеялась, но иногда чувствовала смущенье: уж больно глаза горят у папаньки при таких шутках и ладони, прилипая к ее плечам, огнем жгут. Но оттолкнуть свекра не решалась: от него зависит — скоро ли они в город переедут, станет ли она купчихой. И Наталья уверяла себя, что свекор просто ободрить ее хочет.

За домашними делами Петр Андреевич забыл про поручение уездного начальника.

Отправив сына в аул, он спохватился и немедленно пошел вечерком к Кондрату Юрченко, которого считал из своих компаньонов по мельнице самым умным и хитрым. С ним Петр Андреевич решил поговорить откровенно о Карпове. Услышав об отъезде Родиона с Кириллом, он так расстроился, что ушел, ничего не сказав. Идя домой, с досадой думал:

«Вот куда дело пошло. Недаром Василий Моисеевич говорил, что шантрапа голову поднимает. Весточку дружкам послали. Прозевал! Они теперь уехали с обозом. Сообщить? Но чего?..

Вернутся — встретить надо, — решил он. — Обязательно что-нибудь привезут. Не плохо бы разведать, но как? Железниха ничего не знает. Прасковью не позовешь. Самому пойти к Карпову — догадается. С Прасковьей мириться надо… Моя старая дура не годится, — со злостью подумал он. — Наталью придется послать…»

На другой день Мурашев остался в лавке, а Наталья со свертком пошла на другой конец села. По дороге она охотно останавливалась и болтала со всеми встречными бабами, рассказывала про свадьбу Павла, хвалила Аксюту Карпову за шитье — платья-то у ней были пошиты краше городских Аксютиными золотыми руками.

— А хитрая Аксюта! Жениха давно имеет, а кто он, никто не знает, — сказала Наталья, разговаривая с Матреной Фоминой.

— Да Кирюшка Железнов! — воскликнула Матрена. Матвей ей не велел с Мурашевыми язык развязывать, но… какой же это секрет! — Вернутся из Петропавловска — свадьба будет.

— Что ж, парень красивый, а за богатством Карповы не гонятся. Наш Павка как за Аксютой убивался, сватать хотел идти, да, спаси Христос Федору Палычу, не захотел в стыд вводить, прямо батюшке сказал, что Аксюту не отдаст, — просто, сердечно говорила Наталья. — Ан и Аксюта давно другого на примете держала…

Этот ход ей подсказал сам Петр Андреевич. Дойдет разговор до Прасковьи — перестанет на них за обман гневаться, а может, еще и на мужа рассердится. Матрена же с Прасковьей кумы. Обязательно та сразу побежит и расскажет.

У Фоминой действительно от такой новости поджилки затряслись, бежать к Прасковье хотелось. Вон что! Не Мурашевы пренебрегли Аксютой, а Палыч потихоньку отказал. Старик Мурашев тоже хитер — не послал не спросясь сватов к Карповым. Матрена сразу же побежала бы, да мужика надо было обедом кормить. Зато мужу она все выложила, не дав за стол сесть.

Матвей нахмурился. «Опять хитрят что-то. Наверно, Прасковью с мужем поссорить зачем-то хотят», — думал он, хлебая постные щи.

— Что Палыч Аксюту не отдал бы к Мурашевым, то верно, но и они сватать не думали, давно к купчихе подбирались… — возразил он.

— Да ведь сама Наталья сказала, я за язык ее не тянула, — перебила его нетерпеливо жена.

— То-то, что сама. Наталья же говорит: «Спаси Христос Палычу, что в стыд не ввел», а выходит, сама стыдом хвалится, — заметил Матвей. — Хитры они. Забыла, как нас обхитрили?

— А ведь, пожалуй, и так, — промолвила Матрена, глядя растерянно на мужа. — Мне бы век не догадаться…

— Их порода змеиная, а ты человек простой. Не моги ни с кем про этот разговор баять, а особливо — с Прасковьей, да и не ходи пока к ней, — строго приказал муж.

Наталья прошаталась по селу до полудня, узнала, что Кирюшка поехал на двух лошадях, своей и Карповой, вместе с Родионом, что свадьба будет сразу, как вернется жених, и потом пошла к Карповым. Она была уверена, что Матрена уже побывала у кумы. Но к ним сходил сам Матвей и передал разговор Натальи Федору, а не Прасковье.

Федор рассмеялся.

— Опять к жене подбираются, думают обдурить и доносчика домашнего из нее сделать, — сказал он. — Пойдем потолкуем с Прасковьей. Незадолгим от Мурашевых кто-то придет. Знать, сама Наталья заделье найдет. Она у них штучка под стать свекру.

Когда мужики вошли в дом, Прасковья вместе с Аксютой навивали кросна и о чем-то задушевно разговаривали. Машутка разматывала клубки и тоже щебетала с ними.

— Здорово, кума! — сказал Матвей, снимая шапку. — Да ты тут с своими невестами целую ткацкую открыла. Видно, приданое готовишь?

— А как же, кум! Вернется Кирюша — честным пирком да и за свадебку. Пора! Давно парень хозяйку себе в дом ждет, — приветливо ответила Прасковья и, закончив намотку основы на вал, передала его Аксюте. — Хватит на седни, доченька!

Аксюта вместе с сестренкой подобрали клубки и ушли в свою комнату.

— Опять, Параня, Мурашевы тебя поймать хотят, — сообщил Федор и рассказал о хитром ходе Натальи. — Жди теперь в гости.

— Да я ей такой от ворот поворот сделаю! — вспылив, закричала Прасковья.

— Это не хитро, Паранюшка, — остановил ее муж. — Надо их в дураках оставить, лучше будет.

Прасковья, замолчав, глядела то на мужа, то на Матвея. Что же она должна сейчас делать? — спрашивала их взглядом.

Долго объяснял Федор жене, как она вновь должна подружиться с Мурашевыми и показывать вид, что сердится на мужа, идет против него. Матвей ушел, чтобы случаем не встретиться с Натальей да кое о чем предупредить жену.

Федор вышел во двор, а мать с Аксютой начали устанавливать стан, в это время и явилась Наталья.

— Бог в помочь! — приветствовала она хозяек от порога.

— Спаси Христос! Проходи, Натальюшка, садись! И отколь нам бог такую радость принес? Мне кума Матрена рассказывала седни, что видела тебя.

Прасковья велела Маше ставить самовар. Наталья похвалила Машу, восхитилась красотой Аксюты, поздравила ее с хорошим женихом, ввернув со вздохом, что про другого ей, Наталье, думалось.

— Что ж поделаешь, коль родной отец счастья лишил! — вздохнув, в тон ей отозвалась Прасковья. — Видно, так бог судил.

Аксюта, наблюдала за матерью, восхищалась. «Ну и мама!» — думала она.

— Я тебе, Аксютушка, к свадьбе подарок принесла за работу твою золотую. Все купчихи хвалили мои платья, — сказала Наталья, развертывая узел с материей.

«Не поскупились Мурашевы, видимо, нужна им мать», — подумала Аксюта, разглядывая подарок.

— Спаси Христос, Натальюшка, пригодится нашим молодым, не больно за богатого отдает отец Оксю, — поблагодарила Прасковья, забирая отрезы. — Вот из этого сатинчику и жениху рубахи можно пошить. Красивый парень, да не больно приодет…

— Кабы нашлось у тебя времечко, пошила бы нам с недельку еще, — обратилась Наталья к Аксюте, сидя за столом.

— К другим бы не пустила, а к вам пошлю, — быстро ответила за дочь Прасковья. — Жених-то не скоро вернется, успеет и себе и вам пошить.

— Ну, спаси Христос! За нами не пропадет, — обрадованно промолвила Наталья: все вышло, как свекор хотел. — Ты сама к нам заходи, Прасковья Петровна!

— Зайду с радостью. Что потеряно, не вернешь, а добрых людей завсегда рада видеть. Марфе Ниловне и Петру Андреичу поклон передавай, а Аксюта завтра с утра у вас будет, — говорила Прасковья, провожая гостью за ворота. — Не дал отец хозяйкой стать, пусть привыкает копейку зарабатывать…

Когда Наталья поздно вечером вернулась домой, свекор позвал ее в горницу и потребовал отчета. Слушая сноху, он довольно улыбался. «Попалась, дуреха!» Через нее много можно будет узнать, особливо коль по его указке все делать будет.

Когда Наталья кончила рассказ, он подошел к ней и крепко поцеловал в губы.

— За ум целую. Умна ты, Натальюшка! Будь впредь во всем так умна — высоко вознесу, — хрипло шептал, сжимая ее плечи.

Увидев красное лицо свекра, Наталья испугалась, повернулась на стуле, хотела встать, но он еще крепче прижал ее к себе, пьянея от прикосновения упругих грудей.

— Пусти! Мамаша зайдет… — прошептала она.

И Петр Андреевич разжал руки. Верно, может зайти эта постылая монашка. Перепуганная Наталья выскочила из комнаты.

«Что теперь будет? А ну, как он почнет приставать дале?» — думала она, юркнув на кровать к спящим детям. И никому сказать нельзя, особливо Акиму. Смертоубийство будет и конец привольной жизни, о купечестве и думать не придется. Самой надо молча отбиваться, да так, чтоб не сердился, пока не выделит их с Акимом в город.