Пещера Лейхтвейса. Том первый

Глава 24 ИЗ ПАТЕРОВ В РАЗБОЙНИКИ

Звезды уже усеяли небесный свод, когда Бруно добрался до дому. Всю дорогу от Франкфурта до Доцгейма он прошел пешком, выбирая самые глухие тропинки — ему не хотелось видеть людей.

Когда он говорил патеру Леони о том, что не может дольше жить под одной кровлей с прекрасной девушкой, он, правда, исполнял свой долг, но сердце его рвалось в то же время на части… Он прекрасно знал, что жить без Гунды он не в состоянии… Он любил свою служанку с той страстью, при которой жизнь без женщины, без той, которая владычествует над всем существом, немыслима. Если бы Леони взял от него девушку, Бруно был бы несчастлив, но его дух не был бы так подавлен, как теперь, когда, по приказанию Леони, он оставил Гунду у себя…

Победить свою страсть. Покорить рассудку страстную любовь. Легче повернуть течение реки, легче задержать молнию в ее полете, легче свести на землю звезды, чем остановить, заглушить в своем сердце любовь к женщине.

Печальный, вошел Бруно в свой дом. На столе, покрытом белоснежной скатертью, стоял ужин. Очевидно, Бруно ожидали.

В углу за прялкой сидела Гунда. На его приветствие «Да благословит вас Господь!», она ответила не поднимая головы от работы: «Аминь!» Бруно не мог отвести восторженного взгляда от девушки, казавшейся ему сегодня еще красивее, еще восхитительнее, чем обыкновенно… Наконец он не выдержал.

— Сядь сюда, Гунда, — пригласил он. — Поужинай сегодня со мною.

— Нет, святой отец, — скромно вымолвила она. — Не подобает простой служанке сидеть за одним столом с вами.

Бруно выпил глоток вина, съел кусок хлеба и заходил по комнате.

— Гунда, — заговорил он, опускаясь на скамью рядом с нею. — Тебя не удивляет, что мы живем с тобою под одной кровлей, как живут муж и жена?

Яркий румянец залил ее щеки…

— Скажи, Гунда, — продолжал патер, — тебе не было бы грустно, если бы ты должна была покинуть мой дом и никогда, никогда не видеть меня больше?

Гунда вздрогнула.

— Вы знаете, отец: тех, с кем нам хорошо, нелегко покидать. Вы, конечно, знаете народную песню?

И, выпрямившись, девушка запела чистым звучным голосом:

Бруно слушал, опустив голову на грудь, и слезы текли по его щекам… Вдруг он, сам того не замечая, запел второй куплет песни:

— Гунда! Гунда! Я не могу дольше! — внезапно вскричал он, обрывая пение и вскакивая с места. — Я должен высказать тебе все, Гунда. Хотя разлука с тобою для меня равносильна смерти, но все-таки лучше, если ты уйдешь, покинешь мой дом, пока мы не впали в грех, пока я не навлек на тебя позора.

— Первый раз слышу, — горячо отозвалась Гунда, отбрасывая прялку, — чтобы любовь, благословляемая самим Богом, любовь, все освещающая, животворящая, — была позорна. Нет. Это не так. Не верю я этому, Бруно, — внезапно переходя на «ты», добавила она. — Я тоже не могу и не хочу дольше скрывать. Не прогоняй меня, не отталкивай. Я так долго боролась с собою. Но я не могу, не могу дольше! Я люблю, страстно люблю тебя, Бруно.

Все угрозы, все предупреждения Леони исчезли, растаяли, испарились. Бруно сильным движением привлек девушку к себе на грудь и на ее коралловых устах запечатлел долгий, жгучий поцелуй…

— Боже, убей нас, если мы согрешили! — воскликнул он, лихорадочно блестя глазами. — Порази нас громом, если мы преступили Твои заповеди. Я служил Тебе, я возвещал людям Твои Святые слова, я знаю Твои заветы и не могу себе представить, чтобы то, что доставляет высшее благо на земле, в чем не отказано последнему нищему, даже разбойнику, проливающему кровь своих братьев, было запрещено для меня, Твоего верного служителя…

— Видишь ли, моя Гунда, — продолжал он, после минутной паузы, — Бог не наказывает нас. Мы живем. Будем же любить друг друга.

— Любить до гроба, — докончила девушка, крепче прижимаясь к своему возлюбленному. — Я буду всю жизнь твоей рабой, твоей служанкой. Ты мой господин. Ты для меня единственное блаженство на земле.

Бруно снова поцеловал Гунду.

— Теперь довольно быть патером, — произнес он.

Он сорвал с себя черную сутану и отшвырнул ее в сторону.

— Что же будет теперь? — спросила Гунда.

— Теперь надо бежать, — последовал ответ.

— Бежать? — испуганно повторила Гунда. — Но куда? Где на земле можем мы найти уголок, в котором мы были бы безопасны от преследований?

— А ты согласна идти за мною? — спросил Бруно, приподнимая ее головку и смотря ей прямо в глаза.

— Куда бы ты ни повел меня, — твердо произнесла девушка, — я всюду последую за тобой. Веди меня. Ни бури, ни дикие страны, ни сама смерть не страшат меня, если я буду идти рука об руку с тобою.

Некоторое время они стояли, тесно прижавшись друг к другу.

— Слушай, дорогая, — начал твердым голосом Бруно. — Я составил единственно годный план нашего спасения. Ты права, нас будут преследовать. Велика сила тех, кто стоит во главе Ордена, к которому я принадлежу. Даже под землею мы не спаслись бы от их гнева. Тебя навеки заточат в монастырь, меня, разлучив с тобою, отошлют в Америку, в дом трапиистов, как называются у них наказанные члены братства. Там я, вдали от тебя, скоро погиб бы.

— Не говори так, мой милый, — вздрогнула Гунда. — Одна мысль об этом приводит меня в ужас. Неужели я потеряю тебя?

— Нет! Этого не будет! — с горячностью воскликнул Бруно. — Мы будем счастливы. Иди в свою комнату, Гунда, сними этот скромный наряд служанки, завяжи его в узелок, а сама надень другое платье. То же самое сделаю я с моим одеянием патера. У меня есть костюм охотника, умершего недавно в деревне. Он просил сохранить его, пока не придет за ним его престарелая мать. Но старушка умерла два года тому назад. Я уверен, что меня в этом наряде никто не узнает. Еще сегодня ночью мы спустимся к Жабьему пруду. Он более похож на глухое озеро, чем на пруд, и на его берегах мы никого не встретим. Там мы бросим в воду нашу одежду. Когда ее найдут, то все подумают, что мы разделись и бросились в воду, а одежду нашу ветром сбросило в пруд. Мы же с тобой потайными тропинками доберемся до Франкфурта-на-Майне, откуда нам будет уже не трудно добраться до Гамбурга. Там мы сядем на корабль и уедем в свободную Америку, где все равны, где от человека требуют только работы, трудов и прилежания.

А я хочу работать, — закончил он с жаром. — Для тебя, моей Гунды, я буду работать с утра до ночи не покладая рук. Я сам срублю наш дом, сам разведу вокруг него сад, прекраснейшим цветком которого будешь ты, моя дорогая. И если мы найдем людей, которые пожелают от меня, бывшего служителя Бога, слышать Его слова, то я буду проповедовать им ту заповедь, которой научила меня ты, мое солнце. Заповедь эта гласит: «Любите друг друга, люди, и ничем не смущайтесь в вашей любви, ибо нет греха в любви».

Снова замерли в объятиях влюбленные и не заметили, что через оконное стекло смотрят на них два горящих глаза, сверкающие как уголья из-под черного спущенного монашеского капюшона.

Гунда и Бруно разошлись по своим комнатам и когда через четверть часа сошлись снова в столовой, крик удивления сорвался с губ каждого.

Гунда надела платье поселянки, и из-под маленькой шапочки, светлым пятном выделявшейся на ее темно-каштановых волосах, блестели ее чудные глаза.

А Бруно? Бруно исчез… Перед девушкой стоял стройный, красивый юноша. Исчезла черная бесформенная сутана, исчез наперсный крест. Стройные ноги плотно облегали лосины, на плечах красовалась зеленая шелковая куртка, тонзуру прикрыла войлочная шляпа с пером, а на левом бедре висел охотничий нож. Через плечо было повешено великолепное охотничье ружье.

— Как ты красив, мой Бруно, — с восторгом прошептала Гунда. — Твое графское происхождение отражается теперь и на твоей внешности. Вероятно, именно такими были твои предки. Как гордо блестит твой взор, как уверенно выпрямилась твоя фигура. Берегись! Под новой одеждой бьется иным темпом и твое сердце. Ну, идем. Об руку с тобой я пойду, куда пожелаешь.

Внезапно она вздрогнула и бессильно опустилась на скамейку. До слуха Бруно долетели сдержанные рыдания.

— Что с тобой, дорогая? — заботливо спросил он.

— Так, ничего… Я вспомнила только о том, кого теперь никогда больше не увижу, кого я очень любила, кого знала, не зная еще тебя…

В сердце Бруно змейкой зашевелилась ревность.

— Кто же это, Гунда? — с тревогой в голосе спросил он.

— Это мой отец, Бруно.

— Твой отец, — облегченно вздохнул Бруно. — Гунда, приподними завесу над твоим загадочным прошлым. Скажи мне, кто ты, откуда ты происходишь. Какая тайна связана с твоим именем? Почему патер Леони поместил тебя здесь, у меня, в качестве простой служанки?

— Бери меня такою, какою знаешь, — печально дала ответ девушка… — Не выпытывай у меня моего прошлого. Удовольствуйся тем, что я люблю тебя и что я чиста и невинна.

— Я верю тебе, моя Гунда, — произнес Бруно, целуя свою возлюбленную. — Больше ты никогда не услышишь от меня вопроса о твоем прошлом. Ну а теперь — идем.

Они еще раз осмотрелись в комнате, где впервые свела их судьба, где они полюбили друг друга, где, наконец, заключили союз на всю жизнь… С грустью останавливались их взоры на дорогих по воспоминаниям предметах. Затем оба, прижимаясь друг к другу, покинули дом.

Бледное лицо монаха в окне исчезло.

Бруно запер дверь, а ключ положил себе в карман…

— Пусть взламывают дверь, если захотят проникнуть в дом, — сказал он. — Я, Гунда, захватил с собою деньги… Их, правда, немного, но все же достаточно для того, чтобы добраться до Америки и купить там клочок земли. Все свое колоссальное состояние я пожертвовал на церковь в день моего посвящения в священнический сан. Но я не жалею об этом. Я ухожу отсюда более богатым, чем все властители мира вместе: я увожу с собой тебя, мою Гунду.

Тесно прижавшись друг к другу, не оглядываясь, шли влюбленные через деревню, на улицах которой уже не было ни души. Все спали. А позади них кошачьими шагами кралась фигура монаха. Прячась в тени домов, за деревьями, украшавшими улицу, прижимаясь к заборам, монах не терял из вида молодых людей, оставаясь сам незамеченным. Когда, пройдя Доцгейм, Гунда и Бруно приостановились, чтобы бросить последний взгляд на родные места, монах кинулся на землю и благодаря его черной одежде слился с темнотою ночи…

Но вот и Жабий пруд. Это был тот самый пруд, из которого Лейхтвейс спас когда-то Ганнеле.

— Ну, бросим в него наше прошлое, — торжественно произнес Бруно. — Пусть его носят воды Жабьего пруда.

И, размахнувшись, он швырнул вынутую из узелков одежду в воду. Описав большой круг, одежда упала в широкий пруд и застряла около купы водяных растений, черным пятном выделяющихся у противоположного берега.

— Прекрасно, — заметил Бруно. — Теперь наше платье не утонет, его найдут и сочтут нас утонувшими.

— А не будут разве искать нас в пруду? — с испугом спросила девушка. — Что будет, когда не найдут наших тел?

— Искать никто не станет, — покачал головою Бруно. — Доцгеймцы знают, что здесь в пруду трупы глубоко засасываются тиной. Жабий пруд не отдает никогда своих жертв. Ну, прошлое брошено — пойдем теперь навстречу яркому будущему: завтра уже загорится над нами заря новой жизни.

Они двинулись по направлению к черневшему неподалеку от них лесу. Вдруг перед ними, словно из-под земли, вынырнула черная фигура капуцина.

— Назад! — громовым голосом закричал монах, протянув к влюбленным правую руку. — Ни с места, ты, забывший свои обеты патер, и ты, глупая девчонка. От имени ордена «Братьев во Христе» говорю вам — ни шага далее.

Гунда вскрикнула и подалась назад, выпустив руку Бруно, тоже пораженного неожиданным появлением монаха.

— Безумцы! — гремел капуцин, тщательно скрывая свое лицо. — Вы оба стремитесь к погибели. Я пришел еще вовремя, чтобы спасти тебя, Гунда. А ты, изменивший священным обетам, позор нашего ордена, нарушитель данного слова — возвращайся к себе в дом и там, где ты согрешил, жди справедливого наказания.

Проговорив это, монах быстро подошел к Гунде и, словно железными клещами, схватил ее руку своими тонкими пальцами.

— Бруно! — вскрикнула Гунда. — Бруно, спаси меня, не оставляй меня. Он убьет нас.

— Да, я спасу тебя, Гунда, — произнес Бруно, быстро схватывая с плеча ружье и направляя его в монаха. — Готовься к смерти, презренный!

Но капуцин, быстрее молнии, повернул Гунду спиною к себе и закрыл себя телом девушки, как щитом.

— Стреляй, стреляй, изменник, — обратился он к Бруно. — Пронзи пулею то сердце, которое ты уже заразил греховной любовью. Сделайся убийцей телесным после того, как уже сделался убийцей духовным.

Бруно с криком ужаса опустил ружье.

— Скажи, кто ты? — произнес он. — Кто ты, который так неожиданно явился, чтобы отнять у меня мое счастье?

— Ты спрашиваешь, кто я? — гордо выпрямился монах. — Я тот, кто имеет на Гунду права, в тысячу раз сильнее твоих. Мои права на нее основаны на вечных законах природы.

— Неправда, неправда! — закричала Гунда. — Нет права выше права любви к избраннику сердца.

— Нет, есть. Права матери, — сурово произнес монах.

И, произнеся эти слова, он откинул капюшон. Показалось лицо прелестной женщины, с густыми, иссиня-черными волосами и горящими огнем большими глазами. Гунда, как во сне, невольно обратила свой взгляд на переодетую женщину. В то же мгновение она вскрикнула и опустилась на землю у ног преследовательницы.

— Гунда, дитя мое, — заговорила женщина. — Настал час нашего свидания, настала минута, когда рухнули препятствия, стоявшие между мною и тобой, Гунда. Приди в объятия своей матери.

— Ты… Ты моя мать? — медленно поднялась с земли девушка.

— А твое сердце не подсказывает тебе этого? — заговорила Аделина Барберини. — Да. Я твоя мать, которую жестокая судьба оторвала от горячо любимой дочери семнадцать лет тому назад.

Она привлекла к себе дочь и покрыла ее лицо, руки и грудь бесчисленными поцелуями… Некоторое время царило молчание, слышались только тихие всхлипывания женщин.

— Ну что, патер Бруно? — заговорила наконец Барберини. — Ты и теперь будешь утверждать, что имеешь права на Гунду, больше, чем я? Трепещи, Бруно. Если я расскажу о твоем поступке, то погибель твоя будет неминуема. Ты ответишь Ордену и за нарушение обета целомудрия, и за непослушание. Вспомни, Бруно, дом трапиистов в Америке, где гаснут в ужасных муках молодые, сильные жизни.

— Я ничего и никого не боюсь, — гордо ответил Бруно. — Можете оставить свои угрозы при себе. Даря первый поцелуй Гунде, я знал, что это может стоить мне жизни. Ваши ужасы приберегите для другого.

— Так внемли же мольбам матери, Бруно. Помни: ты ведь служитель Бога, ты давал обет безбрачия. Та цепь, которую ты надел на себя, принимая посвящение, никогда не рвется. Никогда не узнаешь ты счастья любви женщины, счастья семейной жизни.

Бруно низко опустил голову… Слова Барберини действовали на него, как удары дубиной по голове.

— Зачем же, — продолжала Аделина, — хочешь ты, вместе с собою, погубить и мою дочь? Ты ее любишь. Ты говоришь, что любишь ее больше жизни. Докажи же это, патер Бруно, пожертвуй своим личным счастьем ради счастья любимой девушки. Откажись от Гунды.

Бруно вдруг поднял голову и, почти спокойно, произнес:

— Хорошо. Здесь борьба любви матери с любовью мужчины. Такая борьба зачастую ожесточеннее, чем борьба двух людей, ненавидящих друг друга. Я согласен: пусть Гунда сама решит, куда призывает ее сердце: к матери ли или ко мне, ее избраннику. Даю клятву, что поступлю так, как решит она. Если она произнесет мой смертный приговор, я беспрекословно удалюсь отсюда и никогда больше не стану на ее дороге.

— Бруно! Бруно! — раздирающим душу голосом воскликнула Гунда. — Зачем ты предоставляешь мне этот ужасный выбор? Сердце мое буквально разрывается на части. Я люблю тебя, люблю так, как вряд ли когда-нибудь женщина любила мужчину. И если бы выбор зависел всецело от меня одной, я сказала бы: Бруно, я иду с тобой повсюду. Веди меня. Возьми меня… Но здесь вот стоит моя мать, которую я не знала со дня своего рождения. Мать, которая в муках произвела меня на свет, которой я обязана дыханием, самой жизнью, породившей и любовь к тебе, мой Бруно. Если бы она была счастлива, я бы смело предоставила ее судьбе, но я вижу по лицу, что она глубоко несчастна, что она жаждет любви своего ребенка. Бруно, скажи: разве я имею право лишить ее этой любви? Нет, милый. Хорошо, дивно хорошо пользоваться счастьем, но в тысячу раз выше пожертвовать личным счастьем ради другого. И мы докажем, что мы выше других людей: мы откажемся от нашего счастья. Бруно! Не брани. Не упрекай. Не кляни меня — я пойду… пойду — за моей… матерью.

Проговорив это, Гунда бросилась к Бруно, желая в последний раз обнять и поцеловать его, но Бруно грубо отстранил девушку.

— Твой выбор сделан, Гунда, — резко произнес он. — Не прикасайся ко мне. Теперь ты для меня чужая. Чужая моему телу, но не сердцу, в котором твой образ будет жить до самой моей смерти… Нет, не до смерти, а и там, по ту сторону жизни. И туда, в заоблачную высь, унесу я память о тебе. Я скажу там, что и я любил девушку, что из-за нее, только из-за нее, я сделался разбойником, что из-за нее я нарушил обеты Ордена, которому служил. И этот мой грех я искупил тем, что изломал всю свою жизнь. Твой выбор сделан. Иди же за матерью, Гунда. Она найдет тебе другого мужа, не связанного обетом, как я. Он будет, правда, свободен, но он не будет любить тебя так, как люблю я. И вот когда ты будешь знатной богатой дамой, вспоминай иногда, что там, в горах, есть бывший патер, горячо любивший тебя, из-за любви к тебе вступивший на путь преступления и порока.

— Бруно, что ты задумал? — ломая руки, вскричала Гунда.

Она рвалась из рук крепко державшей ее Барберини.

— Что я задумал, — гордо вскинул голову Бруно, — в этом я никому не обязан давать отчета, кроме Бога и самого себя. Слышишь, Гунда, как глухо шумит ветер в верхушках деревьев? Слышишь, как сердито плещут волны Жабьего пруда? Знаешь ли, о чем плачет лес, о чем негодует пруд? О погибшей жизни, Гунда. О том несчастном, который с вершины счастья был сброшен в пучину отчаяния. О том безумце, который изломал из-за этого свою жизнь. Обо мне рыдает лес, Гунда, обо мне тоскует и волнуется пруд.

Он дико расхохотался, быстро повернул назад и через минуту исчез в густом лесу…

— Милая Гунда, — ласково проговорила Аделина, мягко проводя рукою по шелковистым волосам дочери, — идем отсюда. Нельзя оставаться в лесу двум беззащитным женщинам.

— Мне будет хорошо только в могиле, мама, — простонала девушка.

— Ты еще забудешь своего Бруно. Я окружу тебя блестящими юношами, с которыми он не может идти в сравнение.

— И я все-таки буду любить одного его и ненавидеть их, — прошептала Гунда.

Они вышли из леса на дорогу, где Барберини ожидал экипаж.

— Ну, ты знаешь, куда надо везти нас, — обратилась Аделина к кучеру, снова опуская капюшон.

— Как же. В еврейское Гетто во Франкфурте-на-Майне, — усмехнулся тот.

Барберини вскочила в экипаж, втащила туда же Гунду и опустила шторы. Теперь доброе и мягкое выражение исчезло с ее лица: дьявольская улыбка играла в углах ее красивого рта.

— Ну, Андреас Зонненкамп, — прошептала она так тихо, что рыдавшая в углу экипажа девушка не могла ее слышать, — теперь мы посмотрим, выдержит ли твоя собачья преданность королю это испытание. Письмо в твоих руках, но счастье твоего сердца в моих. В душе твоей произойдет страшная борьба, но я знаю: еще несколько дней — и король Фридрих Великий будет тобою предан.

Была бурная осенняя ночь. Ветер дико завывал в верхушках деревьев, ломая сучья, вырывая с корнем кусты и заставляя Рейн течь в обратную сторону. Ручей, протекавший у Нероберга, напротив таинственной пещеры Генриха Антона Лейхтвейса, вздулся и выступил из берегов. Около самой воды стоял, опершись на ружье, красивый юноша с каким-то диким, почти безумным блеском в глазах, в изодранном охотничьем костюме. Видно было, что юноша долго блуждал по лесу: волосы его были растрепаны, в одежде застряли иглы пихт и сосен.

— Никого, — грустным шепотом произнес юноша, — ни одной живой души. Сколько ни блуждаю я по лесу, я не могу найти того, кого мне нужно, единственного человека, который поймет меня.

Юноша стукнул прикладом об землю и громко крикнул:

— Где же ты, гроза прирейнских земель? Где ты, отважный Лейхтвейс?!

Порыв ветра налетел на юношу, еще сильнее растрепал его волосы и помчался далее, унося его громкий призыв в ночную тьму.

На противоположной скале выросла фигура человека с темной бородой. Мужчина этот опирался на великолепное двуствольное ружье.

— Кто тот дерзкий, — заговорил он, — что осмеливается вызывать меня из глубины моей пещеры? Горе ему, если он пришел сюда с дурным намерением. Живым он не уйдет отсюда.

Юноша, услышав этот голос, быстро бросился в ручей, переплыл его, и в мгновение ока очутился на скале. Не доходя шагов десяти до Лейхтвейса, он опустился на одно колено. Разбойник, не спуская пальца с курка, подошел к юноше и пристально посмотрел на него испытующим взглядом. Лейхтвейс знал, что власти из Нассау готовы применить всевозможные средства, лишь бы заполучить его в свои руки. Но едва он взглянул на юношу, как подозрительность его улетучилась.

Теперь лицо его выражало крайнее изумление.

— Как? Это вы, патер Бруно? — проговорил он.

— Да, это я, — поднялся с колен юноша. — То есть я тот, кто еще недавно был им. Я бывший патер Бруно, священник Доцгеймского прихода. Я тот, кто когда-то венчал тебя с прекрасной графиней Лорой. Но это все осталось там далеко позади. В несколько часов я совершенно переродился, Лейхтвейс. Теперь я отщепенец, как и ты, такой же гонимый судьбою несчастный. Не спрашивай меня ни о чем, великодушный разбойник. Довольно тебе знать, что я не знаю ни любви, ни верности. Об одном умоляю тебя, Лейхтвейс: возьми меня к себе.

Он с мольбою протянул руки разбойнику, который горячо их пожал.

— Хорошо ли ты взвесил свое решение, Бруно? — проговорил он. — Подумал ли ты о том, что значит быть презираемым обществом, что значит знать, что за твою голову назначена награда, что за тобою охотятся, как за диким зверем? Подумал ли ты о том, что, войдя в мое подземелье, ты навсегда закроешь себе возвращение в лоно церкви, к людям? Подумал ли ты о том, что слова «назад» нет у Лейхтвейса, что попытка вернуть себе свободу карается смертью? Взвесил ли ты все это, Бруно?

— Да, я все взвесил, — твердо произнес бывший патер. — Я твой, я буду верен тебе до гроба, Лейхтвейс. С тобою на жизнь и на смерть.

— Тогда идем. Приветствую тебя как названого брата, — обнял Бруно разбойник. — Идем ко мне, в пещеру. И я, как ты, обещаю тебе, в случае надобности, пожертвовать за тебя самой жизнью.

Через минуту оба скрылись в потайном ходе, ведущем в пещеру Лейхтвейса. Скала опустела. Звуки голосов затихли. Только ветер по-прежнему рвал и ломал все кругом, завывая на все лады, как бы оплакивая молодую жизнь, загубленную судьбой, жизнь, умершую для радостей и счастья…

Из патеров — в разбойники. Какой ужас, какая жестокая судьба!