Пещера Лейхтвейса. Том первый

Глава 29 ОТРАВИТЕЛИ

Разбойники сидели у себя в пещере. Лора подала обед на вырубленный из камня стол. Вкусный запах жареной дичи распространился по всей пещере. Затем она села рядом с мужем, держа ребенка на руках. Младенец весело моргал своими светлыми, голубыми глазками и тянулся ручонками за всяким блестящим предметом. Дальше сидели Рорбек и Бруно. Стол освещался висячей масляной лампой, хорошо озарявшей все подземное помещение.

Лейхтвейс налил в стакан красного вина из большой бутылки, похищенной недавно из погреба богатого, но скупого виноторговца, нагло обманывавшего своих покупателей и подмешивавшего в вино много воды. Лейхтвейс наказал его за это тем, что в одну из последних бурных ночей утащил, сколько мог, маленьких бочонков и бутылок с вином, пробуравив отверстия в других бочках, так что весь погреб был залит вином. Когда виноторговец на другое утро вошел в погреб, он чуть не упал в обморок, так как по колени очутился в вине. Но никто не сочувствовал его горю. Напротив, когда народ узнал об этом новом подвиге Лейхтвейса, то многие не постеснялись хвалить разбойника, так как были рады постигшему виноторговца несчастью.

Другие виноторговцы приняли к сведению это происшествие, и в течение многих лет на берегах Рейна народ пил чистое, неразбавленное водой вино. А когда какой-нибудь сорт вина очень нравился гостям своим ароматом и прекрасным вкусом, то пьющие, шутя, спрашивали: «Кажется, это марка Лейхтвейса?»

Лейхтвейс поднял свой стакан и произнес:

— Выпьем, друзья мои, за нашу свободу и привольную жизнь. Да здравствует счастливый случай, который нас свел. Думаю, что и вы, друзья мои, чувствуете, что здесь, в сырой и холодной пещере, лучше живется, чем там наверху с людьми. Мы знаем друг друга, знаем, что мы от чистого сердца желаем друг другу добра. А если у вас есть друг там наверху, на земле, то вы не можете верить ему. Он обманет вас и будет уверять в своей преданности, а все-таки вы должны опасаться, что он тут же продаст вас. Не говорите мне о счастии среди людей. Здесь в пещере мы счастливы, здесь я познал радости жизни, и если бы даже я мог вернуться к людям, то я не сделал бы этого. Ведь мне стали бы завидовать, у меня попытались бы похитить мое сокровище, мою дорогую жену. Да, друзья мои, я ревниво скрываю мою Лору в этой пещере. Здесь не увидит ее никто, кроме тех, кто предан мне душой и телом. Не правда ли, Лора, тебе тоже не хотелось бы переменить твое подземное жилище?

— Я счастлива здесь, — ответила Лора, — так как я с тобою, мой Гейнц.

Лейхтвейс поцеловал ее и приласкал ребенка, который теперь уже не боялся его.

Но все-таки обед прошел довольно молчаливо. Даже после обеда товарищи не разговорились, как делали это обыкновенно. Бруно ушел отдохнуть в конце пещеры, где находилось его ложе. Он устал от последней ночной охоты, предпринятой вместе с Лейхтвейсом. Рорбек сидел за каменным столом, склонив голову на грудь, и угрюмо смотрел в пространство.

Лора уложила ребенка спать и набила своему мужу трубку. Лейхтвейс начал курить, а Лора с работой в руках села рядом с ним на скамью из соснового дерева.

— Послушай, Рорбек, — заговорил Лейхтвейс после некоторого раздумья, — что с тобой, дружище? Я уже давно наблюдаю за тобой и нахожу, что ты стал грустен и печален пуще прежнего. Я хорошо знаю, что ты не можешь забыть пережитого горя, что ты все еще скорбишь о своей покойной жене и о своем разрушенном домашнем очаге. Но в последнее время с тобой как будто опять случилось что-то неладное. Доверься мне. Ведь ты знаешь, что разделенное горе — полгоря.

Рорбек поднял голову. В глазах его блестели слезы.

— С кем же мне делиться, как не с тобой? — ответил он. — Ведь ты мне теперь что брат родной. Мы делим опасность и нужду, поделимся же и горем. Ты знаешь, что у меня есть дочь, радость всей моей жизни. В ту ночь, когда я застал тебя в комнате моей Елизаветы, я выстрелил в тебя, но промахнулся и ранил свою дочь. Моя жена умерла от разрыва сердца, затем меня обвинили в растрате казенных денег и граф Батьяни уволил меня. Вследствие всего этого я пришел к тебе и сделался твоим товарищем. Тогда я был уверен, что убил свою дочь. Но Господь не захотел покарать меня так жестоко и не сделал из меня детоубийцу. Доктор Зигрист принял участие в моей Елизавете, он взял ее к себе в дом, где живет со своей матерью. Он мало-помалу выходил ее, и Елизавета, благодаря заботливому уходу его и его матери, выздоровела. Не знаю, что произошло дальше, так как я ведь не видел Елизаветы с тех пор. Лишь изредка, да и то издалека, я смотрел на нее. Елизавета считает меня умершим, да оно и лучше так. Пусть она никогда не узнает, что ее старик отец, некогда всеми уважаемый старшина лесничий Рорбек, сделался разбойником. Ввиду всего этого я и сам не знаю и тебе объяснить не могу, по какой причине Елизавета внезапно покинула дом доктора. Как бы там ни было, в один прекрасный день Елизавета распростилась с Зигристом и его матерью и поселилась в усадьбе Вейдлинген, с незапамятных времен принадлежащей семье Бауманов. Я сам знал и даже был хорошо знаком со стариком Бауманом, а когда он умирал, то я стоял у его смертного одра, и он просил меня оказать помощь словом и делом его сыну Вольдемару, который раньше был офицером прусской армии. Вскоре я убедился, что мне не удастся исполнить желание покойного старика. Вольдемар не пошел в отца. Еще в Берлине, будучи офицером, он жил широко и швырял деньгами направо и налево, так что наделал кучу долгов. Он, правда, женился на богатой и не только богатой, но и красивой, славной девушке, с которой мог бы быть вполне счастлив. Но он постоянно увлекается другими женщинами, играет в карты, проводит ночи за зеленым столом и возвращается домой с пустыми карманами. Жена его, конечно, чувствует себя одинокой, и ей захотелось иметь вблизи себя кого-нибудь, с кем она могла бы хоть изредка перекинуться словом. Вот почему она и взяла Елизавету в качестве компаньонки.

Рорбек умолк. Он нахмурил брови, и лицо его приняло мрачное выражение.

— С тех пор как Елизавета живет в усадьбе Вейдлинген, — продолжал он, — я часто пробирался в сад усадьбы, чтобы хоть издали увидеть мою дочь. Я был счастлив, когда заметил, что она значительно поправилась. Как-то ночью я опять отправился туда, чтобы провести несколько часов вблизи моей дочери, незаметно для нее. Я прокрался в сад и вдруг услышал в одной из беседок шепот. Я прислушался, так как узнал голос моей дочери. К ужасу своему, я услышал, что она находится в беседке с Бауманом. Он заклинал ее ответить ему взаимностью на его любовь, я увидел, как он взял ее за руку, стараясь привлечь ее к себе. «Умоляю вас, — ответила она, — не терзайте меня. Быть может, вы прочли в моих глазах то, чего вам не следовало знать. Бог мне свидетель, я боролась с моим чувством, я воскрешала все воспоминания об отцовском доме моем, чтобы не сбиться с пути добродетели. Я не вправе любить вас, не вправе выслушивать вас. Я совершила бы этим предательство по отношению к вашей супруге, которая доверяет мне и обращается со мной как с подругой, а не как со служащей». «Моя жена обращается с тобой так, как я того желаю, — ответил Бауман, — а если она и любит тебя, Елизавета, то это весьма естественно. Всякий, кто видит тебя, невольно должен полюбить тебя, и ты не можешь упрекать меня за то, что я тоже полюбил тебя, что это мое чувство к тебе заставляет меня заявить, что я жить не могу без тебя, Елизавета, что ты должна сделаться моею во что бы то ни стало». Моя дочь закрыла лицо руками и заплакала. А я должен был стоять вблизи, лишенный возможности подойти к ней, чтобы взять ее под свою защиту, предупредить ее и удержать от пропасти, на краю которой она стояла. В ту ночь я испытал ужасные мучения. Но я стиснул зубы и сжал кулаки, чтобы побороть в себе внутреннюю силу, которая влекла меня к моей дочери. И я сумел устоять против искушения вмешаться в дело. Этим я погубил бы не только себя, но и тебя, Лейхтвейс, и всех, здесь живущих.

— Благодарю, Рорбек! — воскликнул Лейхтвейс, пожимая руку своему товарищу. — Но рассказывай, что было дальше. Твоя дочь меня очень интересует. О чем же они говорили еще?

Рорбек печально покачал головой.

— Моя дочь не устояла против искушения, — сказал он. — Я увидел, как она упала в объятия Баумана, как он целовал ее… Я припал к земле и горько зарыдал. Слишком велики были пытки, перенесенные мною в ту ночь. Когда она вырвалась из объятий этого негодяя, она дрожала всем телом и в изнеможении опустилась на скамью в беседке. «Что мы сделали! — горестно воскликнула она. — Мы нарушили закон, охраняющий святость брака. Мы обманули доверчивую, благородную душу твоей жены. Что мне теперь делать? Оставаться в твоем доме я больше не могу, а покинуть твою жену я не вправе, так как она очень больна. Я одна пользуюсь ее доверием, меня только она и допускает к себе, у меня только она и находит облегчение, я делаю ей постель и готовлю пищу — разве я могу бросить ее?» «И не нужно, — в волнении ответил Бауман, — ты останешься у нас, Елизавета, до тех пор, пока… — Он не договорил и тяжело вздохнул, потом продолжал глухим голосом: — Пока моя жена не умрет». «Бога ради, не говори этого! — воскликнула моя несчастная дочь. — Это похоже на то, что мы оба дождаться не можем ее кончины, что мы с нетерпением ждем, пока она испустит свой последний вздох». «А если бы даже и так, — ответил Бауман, — что в этом греховного? Чем была для меня моя жена с первого же дня нашего брака? Только обузой. В течение одного лишь года она была здорова; потом три года хворала, а теперь медленно угасает. А ты, дорогая Елизавета, ты воплощенное здоровье, олицетворение жизнерадостности. От тебя так и исходит сияние. А от той женщины, что лежит там наверху в комнате, исходит могильный холод. Но ведь я человек молодой, я хочу счастья и радости. С какой стати именно я, среди сотен тысяч других, мне подобных, должен отказаться от счастья совместной жизни с любимой мною и любящей меня женщиной? В сущности, моя бедная Юлия не имеет возможности пользоваться жизнью: постоянно она хворает, ходить самостоятельно не может, она стала в тягость себе и другим. Не лучше ли сократить ее страдания? Неужели было бы преступно, если бы кто-нибудь ускорил ее кончину?» Елизавета громко вскрикнула. «Еще одно такое слово, — воскликнула она, — и между нами все будет кончено. Убийцу я любить не могу. Имей в виду, что кроме меня твою жену охраняет еще доктор Зигрист, а он немедленно догадался бы, в чем дело». «Зигрист! — вспылил Бауман. — Зачем ты называешь его имя? Ведь я ненавижу этого человека и давно уже запретил бы ему вход в мой дом, если бы Юлия не настояла на том, чтобы именно он лечил ее. Я ревную его и откровенно признаюсь, что ревную за то, что ты в течение нескольких месяцев жила под одной кровлей с ним, что он спас тебе жизнь и что он часто пытливо всматривается в тебя и по глазам его видно, что он любит тебя». «Зигриста тебе нечего опасаться», — ответила Елизавета тоном, которого я не могу забыть до сих пор. Судя по тону, между нею и Зигристом произошло нечто необыкновенное.

— Значит, на том и кончилась беседа, что Бауман предложил отравить свою жену? — спросил Лейхтвейс.

— Нет, они побыли еще с полчаса в беседке, — ответил Рорбек, — и Елизавета в конце концов обещала этому негодяю не покидать его дома, хотя должна была бежать от него куда глаза глядят. Правда, она дала ему обещание со слезами на глазах, но все-таки дала его. А теперь, друзья мои, дайте мне совет, как мне быть? Могу ли я, как отец, предоставить события своему течению? Могу ли оставить Елизавету без защиты и не обязан ли я снова выйти из мрака забвения, чтобы спасти мою дочь от гибели? Скажите мне, что мне надлежит делать, и я последую вашему совету.

Воцарилось молчание. Лейхтвейс сидел, нахмурив брови. Трубка его давно уже погасла. Он казался сильно расстроенным рассказом своего товарища. У Лоры выступили слезы на глазах.

— Надо спасти бедную девушку! — воскликнула она. — И кроме того, надо защитить несчастную жену Баумана, которая и не подозревает об угрожающей ей опасности, не подозревает, что муж готов ее убить. Негодяй способен на все. Страсть Баумана к Елизавете легко может дойти до того, что потом будет уж поздно принимать меры.

— Да, надо что-нибудь предпринять, — произнес Рорбек, — но что именно, я не знаю. Вот над этим я и думаю днем и ночью и не могу найти никакого выхода.

Лейхтвейс встал.

— Я успокою тебя, старина, — решительно заявил он. — Будь спокоен, друг мой, твоя дочь останется чиста, Бауман своего гнусного замысла не исполнит, и жена его от яда не погибнет. Хочешь доверить мне судьбу твоей дочери?

— Конечно, хочу! — воскликнул Рорбек, пожимая руку Лейхтвейса. — Я хорошо знаю, если ты берешься за дело, то приведешь все к благополучному концу.

— Так вот, друзья мои, — проговорил Лейхтвейс, — я расстанусь с вами на несколько дней. Тебе скучно будет без меня, Лора, но утешайся тем, что я иду на доброе дело. Ты ведь отпускаешь меня, Лора, не правда ли? Я собираюсь спасти честь девушки и жизнь женщины.

— Иди с Богом, Гейнц, — ответила Лора. — Да сохранит тебя Господь. А я буду молиться, чтобы задуманное тобою дело окончилось благополучно.

— Ненаглядная моя Лора! — восторженно воскликнул Лейхтвейс. — Хорошо было бы, если бы было больше таких женщин, как ты, тогда было бы меньше несчастий и горя на земле. А теперь достань мне ножницы, я остригу себе бороду, чтобы меня не узнали там, куда я направляюсь.

Стояла лютая зима. Давно уж в прирейнских провинциях не было столько снега и льда, как в эту зиму. Богатый дом, возвышавшийся среди огромной усадьбы, был окутан снежным покровом. У подъезда стояли сани. Веселый звон бубенцов был слышен уже издалека. Когда же сани подъехали к крыльцу, открылась дверь и на пороге появился сам владелец усадьбы.

— Здравствуйте, доктор, — немедленно произнес Бауман, — неужели вы сегодня опять сочли нужным почтить меня вашим визитом?

Доктор Зигрист — это был он — в изумлении взглянул на Баумана.

— Вы, по-видимому, не имеете представления о серьезности болезни вашей супруги, — сказал он, — иначе вы не удивились бы, что я снова приехал, невзирая на дальность расстояния и такой мороз.

Он вошел в переднюю, сбросил шубу и поднялся на верхний этаж. Бауман злобно посмотрел ему вслед.

— Этакий нахал, — пробормотал он, — погоди, мы с тобой еще сочтемся. Как только она умрет, я его выставлю отсюда и запрещу ему раз и навсегда бывать здесь. Я ведь отлично понимаю, что не из-за Юлии он приходит, а из-за Елизаветы, которую он все еще любит.

Кучер, возившийся с лошадьми у саней, обратился к Бауману с просьбой позволить отвести их в теплую конюшню.

— Эй, Гейнц! — крикнул Бауман.

Из двери сарая вышел высокого роста рабочий. В руке он держал топор, которым только что колол дрова. Несмотря на мороз, рабочий был без пиджака, холод, по-видимому, был ему не страшен. Он был красив собою, хорошо сложен, и лицо его можно было назвать интеллигентным.

— Гейнц, — обратился к нему Бауман, — отведи лошадей в конюшню и накорми их.

— Слушаю. Что еще прикажете?

— После ты поедешь в город и доставишь по назначению вот это письмо.

Бауман вынул из бокового кармана запечатанное письмо и продолжал:

— Ты, Гейнц, служишь у меня всего несколько дней, но я доверяю тебе, так как ты смышленый малый. Вот это письмо храни бережно и не показывай никому. Никому не говори, куда я тебя посылаю. Но во избежание недоразумения я тебе скажу, что письмо это адресовано акушерке Наталии Высоцкой в Висбадене. Она женщина и знает больше всех докторов, вместе взятых. А этот Зигрист, который сюда приезжает, ничего не понимает, и я ему не доверяю. Поэтому я заказал лекарства у Высоцкой. Она передаст тебе бутылочку, которую ты бережно спрячешь и незаметно передашь мне. Понял?

— Понял, — подобострастно ответил рабочий, — я постараюсь угодить вам.

Бауман вошел в дом, а рабочий отвел лошадей в конюшню и приготовился в путь. Он ушел для этого в свою маленькую каморку. Войдя к себе, он сразу переменился: стан его выпрямился и лицо сделалось мрачным и задумчивым.

— Кажется, этот негодяй дал мне в руки улику, — пробормотал он, — это письмо имеет существенное значение, и, прежде чем доставить его по адресу, я загляну в него. Горе тебе, Бауман, если мои предположения оправдаются. Тогда ты погиб, и Лейхтвейс будет твоим судьей, а вместе с тем и палачом.

Дело в том, что Лейхтвейс нанялся рабочим к Бауману, чтобы находиться вблизи несчастной Юлии и дочери Рорбека. Он внимательно рассмотрел письмо, вынул из кармана ножичек и осторожно снял печати, не повредив сургуча и бумаги. Затем он подержал письмо над паром, поднимавшимся из маленького горшочка с кипятком. Конверт легко открылся, и Лейхтвейс вынул письмо Баумана.

Прочитав его, он, видимо, пришел в сильное негодование.

— Подлец, — злобно прошептал он. — Я проучу тебя за то, что ты собираешься травить людей. Кроме того, в этом деле замешана Наталия Высоцкая, и я заодно посмотрю, на самом ли деле она принимает участие в убийстве ни в чем не повинной женщины.

Он снова заклеил конверт, привел его в прежний вид и собрался в путь. Лейхтвейс взял из конюшни лучшего коня и рысью направился к Висбадену. Ему нечего было опасаться, что его узнают в городе. Сбрив бороду, он стал совершенно неузнаваем, а кроме того, никто и не обращал внимания на простого рабочего, приехавшего в город по поручению своего хозяина.

Перед домом Высоцкой он привязал лошадь к фонарному столбу, подошел к двери квартиры и постучал. Прошло довольно много времени, пока наконец явилась Высоцкая. Открыв дверь, она приняла письмо и спросила:

— Вы от помещика Баумана? Войдите в комнату и погрейтесь возле печи, пока я достану лекарство, которое ваш хозяин заказал у меня для своей жены.

Лейхтвейс кивнул головой и вошел в комнату, где топилась большая кафельная печь.

— Вероятно, с женой Баумана стало опять хуже, — говорила Высоцкая, доставая из какой-то огромной корзины маленькую бутылочку. — Что же делать, ей уж недолго осталось жить. Я недавно видела ее.

— Если так, — спросил Лейхтвейс, — то для чего же вы все-таки даете лекарство?

— Оно одно только может еще помочь ей, — ответила Высоцкая, лицемерно закатывая глаза, — мне так жаль ее. Да, кроме того, и заработать хочется. Раз люди верят в целебное действие моих лекарств, то отчего же мне их не продавать. Погоди немного, я скоро вернусь.

Она взяла пустую бутылочку и ушла в другую комнату. Лейхтвейс воспользовался этим, подкрался к корзине и вынул оттуда другую бутылочку, точно такую же, как та, которую взяла Высоцкая. Он положил эту бутылочку в карман и снова сел у печи как ни в чем не бывало.

Спустя несколько минут Высоцкая вернулась. Она налила в предназначенную для больной жены Баумана бутылочку какую-то темно-зеленую жидкость и закрыла ее пробкой.

— Вот это отвезите вашему хозяину, — сказала она, обращаясь к Лейхтвейсу, — и скажите ему, чтобы он дал своей жене не более одной столовой ложки сразу. Если этого будет мало, чего я, однако, не предполагаю, то пусть через час даст еще другую ложку. А вы по дороге не вздумайте отпить из этой бутылочки. Вы, пожалуй, думаете, что лекарство имеет сладкий вкус, но имейте в виду, что если вы выпьете, то захвораете. Эти капли обладают тем свойством, что от них здоровые заболевают, а больные выздоравливают.

Лейхтвейс как-то странно улыбнулся.

— Я-то пить не буду, — сказал он, — но я вспомнил, что хозяин дал мне еще одно поручение. Он говорил, что минувшей ночью ему приснилось, будто горячо любимая им жена его отравилась лекарством. Поэтому он просит вас предварительно выпить ложку вашего лекарства, прежде чем передавать его мне.

Высоцкая изменилась в лице.

— Вы не в своем уме! — воскликнула она. — Такого поручения ваш хозяин не мог дать вам.

Лейхтвейс вскочил, подошел к двери и запер ее на задвижку.

— Что вы делаете? — изумилась Высоцкая.

Лейхтвейс взял со стола ложку, налил в нее лекарства, поднес Высоцкой и сказал:

— Пейте.

Высоцкая испуганно отшатнулась. Она начала догадываться, в чем дело. В ужасе она отстранила ложку. По мертвенно-бледному лицу ее и растерянным движениям видно было, что она ни за что не согласится принять лекарство.

— Пей, говорю! — крикнул Лейхтвейс.

Он схватил ее за руку, а она, еле живая от страха, вскрикнула:

— Кто ты такой? Ты не тот, за кого себя выдаешь.

— Возможно, — насмешливо ответил разбойник, — подумай немного, и ты вспомнишь, что слышишь мой голос не в первый раз.

Высоцкая пронзительно вскрикнула:

— Ты Лейхтвейс! Разбойник.

— Мститель, — поправил он ее. — Да, я — Лейхтвейс и требую доказательств, что ты не собираешься отравить несчастную женщину. Пей!

— Не желаю! Я отказываюсь подчиняться тебе.

— Если так, то я силой волью тебе лекарство в рот.

Высоцкая хотела вырваться, но Лейхтвейс крепко держал ее за руку и поднес ложку к ее губам.

— Пей! Живо! Не то задушу тебя. Ты еще сопротивляешься? Так я тебя заставлю раскрыть рот!

Он схватил ее за горло.

В эту минуту Лейхтвейс был ужасен: выражение доброты и приветливости исчезло с его лица, и он походил на Бога мести.

Высоцкая задыхалась и поневоле открыла рот. В то же мгновение Лейхтвейс вылил ей в рот все, что было в ложке, и она, хрипя, проглотила отраву. Тогда разбойник выпустил ее.

Шатаясь, подошла она к первому попавшемуся креслу.

— Я погибла, — прохрипела она. — Помогите! Я…

— Отравилась, — докончил Лейхтвейс. — Да, ты выпила яд, тот самый яд, который был предназначен для другой. Сознайся, негодяйка, сколько заплатил тебе Бауман за то, что ты согласилась отравить его жену?

— Триста талеров, — простонала Высоцкая.

— И ты за триста талеров согласилась погубить человеческую жизнь. За эти деньги ты оказала услугу подлецу, который собирается убить свою добрую, хорошую жену, так как ждет любви другой девушки. Умри, Наталия Высоцкая, ты достойным образом наказана. Я дам тебе утешение в дорогу на тот свет: ты отправишься туда не одна, так как, если ты немного подождешь в преисподней, то к тебе присоединится и Вольдемар Бауман. Месть моя покарает и его.

Высоцкая в страшных мучениях извивалась, ломала руки, рвала на себе волосы, обвиняя себя в ужаснейших злодеяниях. Но Лейхтвейс не чувствовал сострадания.

Вдруг она громко вскрикнула, упала на пол и, по-видимому, потеряла сознание.

— Умирает, — пробормотал Лейхтвейс. — Скоро она предстанет пред Вечным Судьей и понесет должную кару за свои злодеяния. Когда ее найдут здесь, то подумают, что она сама покончила с собою. Это правдоподобно еще и потому, что она вела замкнутый образ жизни.

Лейхтвейс вышел из дома, отправился в ближайшую аптеку, взял обыкновенных капель от желудка и налил их в бутылочку, которую раньше взял из корзины Высоцкой. Бутылочку он спрятал в тот же карман, где лежала бутылочка с ядом. Перепутать он их не мог, так как на них были разные пробки. Затем он вернулся к своей лошади и поскакал по дороге к усадьбе Баумана.

Тем временем Высоцкая недвижно лежала на полу. Глаза ее были закрыты, на лбу выступил холодный пот. Но вдруг — минут через десять после ухода Лейхтвейса — она подняла руки и схватилась за кресло, вблизи которого упала на пол.

С большим трудом поднялась она на ноги, терпя ужасные страдания от мучивших ее болей. Она почти теряла сознание, но у нее хватило силы и самообладания добраться до следующей комнаты.

Комната эта была очень мала. Занавеси на окнах не пропускали в это грязное помещение солнечные лучи. На полках вдоль стен стояло множество бутылок, стаканов, тиглей и жестянок. Это была лаборатория Высоцкой.

Напрягая последние силы, она достала довольно объемистую бутылку, наполненную какой-то розоватой жидкостью.

— Господи, — взмолилась она. — Лишь бы у меня хватило силы поднести ко рту эту бутылку. Один лишь глоток, и я буду спасена. Боже, руки отказывают служить. Я вижу спасение и не могу воспользоваться им.

Но она собрала последние силы и поднесла к губам бутылку. Она выпила несколько глотков розоватой жидкости. Затем она уронила бутылку на пол, и та разбилась вдребезги. Высоцкая, пошатываясь, кое-как добралась до своей постели, на которую и свалилась в полном изнеможении.

— Я спасена, — пробормотала она, — я достала и выпила противоядие. Погоди, Лейхтвейс, теперь я отомщу тебе.

Затем она лишилась чувств.

Она погрузилась в крепкий, оздоровляющий сон. А когда она проснулась, то настал уже вечер. В окно был виден свет уличного фонаря.

Высоцкая встала и плотно поужинала. Затем она торопливо оделась, вышла из дома и поспешно направилась к коменданту города Висбадена майору Ремусу.

Ремус сидел вместе со своей семьей за ужином, когда ему доложили, что акушерка Наталия Высоцкая желает видеть его по спешному делу.

— Что вам угодно? — довольно неласково спросил Ремус, так как терпеть не мог Высоцкую, давно уж казавшуюся ему подозрительной.

— А вот, слушайте, — самоуверенно ответила Высоцкая, — я хочу получить награду, назначенную за поимку разбойника Генриха Антона Лейхтвейса.

Майор насторожился. Он в волнении погладил седые усы и предложил Высоцкой войти к нему в рабочий кабинет.

— Неужели вы на самом деле можете выдать нам Лейхтвейса? — спросил он.

— Могу. Если вы будете действовать быстро и решительно, то Лейхтвейс сегодня же ночью будет в ваших руках.

— Каким же образом можно его поймать? Будьте покойны, награда останется за вами.

— Он находится в усадьбе Вейдлинген, принадлежащей Вольдемару Бауману. Там он нанялся простым рабочим и сбрил бороду для того, чтобы его нельзя было узнать.

Майор в волнении шагал взад и вперед по комнате. Возможность поймать Лейхтвейса была весьма заманчива; вся страна жаждала видеть его в цепях, и сам герцог не раз уже говорил, что щедро наградит того, кто задержит этого разбойника. А тут майору представляется случай отличиться.

— Говорили ли вы уже об этом с кем-нибудь? — спросил он.

— Кроме вас, ни с кем.

— Отлично. Не болтайте и впредь, а через час приходите к воротам, где начинается дорога в Вейдлинген. Я явлюсь туда с отрядом надежных людей, вы присоединитесь к нам, и мы все вместе поедем в усадьбу Баумана. Надеюсь, ваша надежда оправдается.

— Я в этом нисколько не сомневаюсь.

Высоцкая, заранее уверенная в успехе, распростилась с майором. Она была уверена, что месть ее удастся, что Лейхтвейсу не миновать гибели. Он хотел убить ее, а она теперь намеревалась возвести его на эшафот.

Майор тем временем обдумывал план поимки Лейхтвейса. Он чувствовал, что сам, по старости лет, не справится с этой задачей. Он вспомнил, что граф Батьяни как-то раз говорил, что даст обет никогда больше не ходить на охоту, если бы ему только удалось предпринять удачную облаву на разбойника Лейхтвейса, что он готов затравить его, как дикого зверя, и что успех в этом деле раз и навсегда вознаградит его за все неудачи.

Майор сел за письменный стол и написал графу Батьяни письмо, в котором приглашал его принять участие в облаве, устраиваемой по соседству от усадьбы Вейдлинген. Он упомянул о том, что предстоит охота на опасного хищного зверя, давно уже наводящего страх на всю страну.

Письмо это майор послал графу через курьера. Затем он позвал шесть самых отважных своих офицеров и приказал им приготовиться через час к обходу за чертой города, причем указал на то, что они должны вооружиться с головы до ног.

Граф Батьяни не заставил себя долго ждать. Он прибыл в отороченном мехом охотничьем костюме, вооруженный двуствольным ружьем и охотничьим ножом.

— Вы озадачили меня своим приглашением, — сказал он, поздоровавшись с Ремусом, — но я догадываюсь, что вы пошутили со мною. Ведь вы пишете об опасном хищном звере, а между тем у нас, кроме диких кабанов, да разве еще захудалых медведей, нет никаких хищных зверей.

— Тем не менее сегодня ночью вы встретитесь лицом к лицу с очень опасным зверем, — ответил Ремус, — и я уверен, что вы будете благодарны мне за то, что я вас пригласил.

— Какой же это зверь?

— Это зверь в образе человека — Генрих Антон Лейхтвейс.

Граф Батьяни так и вскрикнул от радости. Глаза его засверкали жаждой мести.

— Да, — произнес он. — Это будет превеселая охота. Итак, вперед, за дело!

Лейхтвейс прибыл в Вейдлинген уже под вечер. Соскочив с коня, он отвел его в конюшню и затем отправился в дом к Бауману, который ожидал его в одной из задних комнат.

— Ну, что, — спросил Бауман, — ты привез лекарство?

— Привез, хозяин, — ответил Лейхтвейс, — я исполнил ваше поручение в точности. Акушерка прислала вам вот эту бутылочку и велела передать, чтобы вы дали больной одну столовую ложку, а если это через час не подействует, то нужно дать вторую.

Бауман выхватил у Лейхтвейса бутылочку.

— Хорошо, что ты наконец вернулся, — сказал он, — моя жена чувствует себя все хуже и хуже, и я опасаюсь печального исхода. Надеюсь, что это лекарство спасет ее.

— Надеюсь, что оно спасет вашу супругу, — отозвался Лейхтвейс и насмешливо взглянул на Баумана.

Тот сделал ему знак удалиться, и Лейхтвейс вышел из комнаты. Выйдя за дверь, он вынул из кармана другую бутылочку.

— Вот он, настоящий-то яд, — пробормотал он, — а я дал тебе только безобидные желудочные капли. Негодяй, ты еще сегодня поплатишься за твои злодеяния.

Тем временем Бауман, держа бутылочку в руках, злобно улыбался.

— Вот то, что мне нужно, — прошептал он, — оно даст мне желанную свободу и счастье. Скоро Елизавета будет моей женой. Скоро она здесь, в этом доме будет хозяйкой и никто уже не будет в состоянии разъединить нас.

Он направился в ту комнату, где лежала его больная жена Юлия. Юлия была красивая женщина, но горе и скорбь подточили ее здоровье и наложили на ее лицо печать страдания. Глаза ее, в свое время искрившиеся жизнерадостностью, были отуманены слезами, проливаемыми этой страдалицей в бессонные ночи.

У постели больной сидела Елизавета. Юлия держала в своих руках руку молодой девушки и глядела на нее благодарным взглядом.

— Как ты добра, Елизавета, — сказала она. — Ты искренняя и преданная подруга моя, и я не знаю, как тебя и благодарить.

Елизавета густо покраснела. Ее мучили угрызения совести. Она отлично понимала, что предательски обманывает эту женщину, что она не заслуживает ее доверия и любви.

Иногда Елизавете было стыдно самой себя, и она проклинала тот час, когда впервые переступила порог этого дома. Куда девалась та Елизавета, гордо шествовавшая с ружьем в руке по лесу и украшавшая домашний очаг лесничего своей добродетелью, красотой и непорочностью? Все это погибло безвозвратно.

Дом лесничего опустел. Там ныне хозяйничал рыжий Иост; мать умерла, отец пропал без вести, вероятно, давно уже умер, а Елизавета — гордость и радость отца, любимица его — превратилась в любовницу женатого человека. Она сама себя презирала. Как же это все случилось?

Вспоминая обо всем этом, Елизавета невольно покраснела. Неужели она на самом деле любила Баумана, или она благоволила ему только потому, что хотела рассердить другого? Да, Елизавета принимала ухаживания Баумана, но сердце ее принадлежало другому. Она вспомнила то время, когда еще жила в доме доктора Зигриста в Висбадене.

Это было дивное время, богатое сладостными и горестными воспоминаниями. Сначала она долго хворала; в то время Зигрист почти не отходил от ее постели, он лечил ее всеми доступными ему средствами, пуская в ход все свои познания и опыт, чтобы спасти ее. Когда ему наконец удалось вылечить ее, когда Елизавета встала с постели, когда поправилась и снова стала сильна, здорова и красива, — она сделалась помощницей матери врача. Не дожидаясь просьбы старушки, Елизавета сама смотрела за ведением всего хозяйства, и Зигрист не раз говорил, что она только и внесла с собою в дом порядок и удобство. Елизавета была счастлива этой похвалой, так как любила Зигриста.

Любовь эта глубоко вошла в сердце молодой девушки. Но внезапно налетела буря и уничтожила все. Зигрист куда-то уехал. Елизавета думала, что он, как это было уже несколько раз, уехал к какому-нибудь больному во Франкфурт; молодой врач ведь давно уже составил себе хорошее имя, и удачные случаи из его практики принесли ему громкую известность.

Накануне своего отъезда он попросил Елизавету уложить его вещи в дорогу. Они были только вдвоем в кабинете. Он сидел за письменным столом и при свете лампы читал какое-то научное сочинение, по крайней мере он делал вид, что читает. На самом деле он смотрел через книгу куда-то в пространство. Вдруг он встал, подошел к Елизавете и обнял ее.

— Елизавета, — прошептал он, — любишь ли ты меня?

— Больше жизни, — ответила она.

— Дай же мне обнять тебя и прижать к сердцу! — воскликнул он. — Я хочу быть счастливым хоть один-единственный раз. Я люблю тебя больше, чем могу выразить словами.

Нежно прижалась она к нему, охотно принимая его поцелуи и в упоении слушая его ласковый шепот.

Но вдруг он оттолкнул ее, как бы сознавая, что поступает нехорошо, и произнес:

— Забудь все, что было, Елизавета. Я тоже постараюсь забыть то, что произошло, хотя не могу себе представить, чтобы я был способен на это.

Не успела еще Елизавета спросить его, в чем дело, как в комнату вошла его старуха мать. Лицо ее было сурово, почти злобно, чего Елизавета никогда не замечала за ней.

— Готов ли чемодан? — резко спросила она.

Елизавета указала на уложенный доверху чемодан. Говорить она не могла, так как была слишком напугана суровостью матери Зигриста. Она не узнавала старухи.

— Будь любезна, Елизавета, — продолжала та, — пойди в кухню и приготовь ужин, а потом побудь у себя, так как я хочу остаться наедине со своим сыном перед его отъездом. Мне нужно с ним поговорить.

Елизавета опустила голову на грудь, робко взглянула на доктора и вышла из комнаты. Зигрист отвернулся и подошел к письменному столу. В этот вечер она в первый раз ужинала одна в своей комнате, да так больше и не увидела Зигриста. Когда она на другой день с рассветом встала, его уже не было. Старуха была добра с Елизаветой по-прежнему, но молодой девушке казалось, что прежней ее сердечности уж не было.

Доктор вернулся через неделю. Он был бледен и сильно утомлен. Здороваясь с ним, Елизавета почувствовала, что рука его холодна как лед. Мать его, видимо, была очень обрадована вестями, которые он привез с собой.

День проходил медленно, и Елизавете почему-то казалось, что ее ожидает крупное, неотвратимое несчастье. Под вечер, когда Елизавета пожелала Зигристу и его матери спокойной ночи, старуха сказала:

— Погоди немного, дитя мое, мне нужно поговорить с тобой.

Елизавета вздрогнула, понимая, что наступил решительный момент. По лицу старухи она видела, что ее ожидает что-то недоброе.

— Ты знаешь, — заговорила мать Зигриста, — что мы охотно оказывали тебе гостеприимство. После смерти твоей матери и исчезновения твоего отца, который, надо полагать, наложил на себя руки, мы приняли тебя в наш дом и относились к тебе так, как будто ты моя дочь и сестра Зигриста.

— Да, это правда, — взволнованно ответила Елизавета, — и я никогда в жизни не забуду этого.

— Слушай дальше. Тебе нечего благодарить нас, так как ты своими услугами отплатила нам за все, приняв на себя бремя хозяйственных забот с моих старых плеч. Поэтому мне и нелегко сказать тебе то, что я вынуждена сказать тебе. Дело в том, Елизавета, что ты должна будешь искать себе другое пристанище.

Елизавета так и отшатнулась и должна была опереться на спинку стула, чтобы не упасть. Она взглянула на Зигриста, но тот низко опустил голову на грудь и избегал встретиться с нею взглядами.

— Да, ты должна будешь покинуть наш дом, — продолжала старуха, — так как здесь водворится новая хозяйка. Во Франкфурте мой сын помолвился с дочерью богатого Финеаса Фокса, управляющего делами большой торговой фирмы Андреаса Зонненкампа. Через три недели состоится свадьба, и ты поймешь, что тебе здесь неудобно оставаться, хотя бы уж потому, что не следует подавать поводы к ревности и недоверию со стороны будущей жены моего сына.

Елизавете казалось, что перед нею разверзается пол, что у нее из-под ног ее уходит земля и открывается бездонная пропасть, что она должна упасть куда-то в глубину. У нее в глазах потемнело, и она лишилась чувств. Когда она пришла в себя, то увидела перед собою мать Зигриста.

— Вижу, что тебе пора уйти от нас, — сурово произнесла старуха. — Быть может, ты тешила себя надеждами, которые не могут — слышишь, Елизавета, — никогда не могут сбыться.

На другой день Елизавета покинула дом Зигриста. Она написала доктору на прощание несколько слов, которыми высказала ему свою беспредельную благодарность за все, что он сделал для нее, ни единым словом не упоминая о том, что произошло между ними в день накануне его отъезда во Франкфурт. После продажи домашнего скарба ее родителей у Елизаветы остались кое-какие деньжонки, так что она могла нанять себе маленькую комнатку. Она начала искать себе места.

Как-то раз явилась к ней Наталия Высоцкая и рассказала, что она ищет компаньонку и сиделку для богатой больной дамы и что жалование на этом месте будет хорошее. Речь шла о Юлии Бауман. Подумав немного, Елизавета приняла это место и таким образом попала в дом помещика Баумана.

Юлия с первого же дня была добра и приветлива, а Бауман оказывал ей всевозможные знаки внимания и сразу же показал очень ясно, что красота Елизаветы произвела на него глубокое впечатление. Таким образом, Елизавета могла бы чувствовать себя очень неудобно в новой обстановке.

Но сердце ее было разбито. Она любила Зигриста и все же ненавидела его вместе с тем, так как ей казалось, что он вел с ней недостойную игру. Впрочем, нет — он не играл ею: она видела это по его глазам. Но он пожертвовал ею для того, чтобы взять богатую невесту. Ходили слухи, что Финеас Фокс, несомненно, разбогатевший на службе у Андреаса Зонненкампа, дает своей дочери сто тысяч гульденов в приданое. Елизавете и казалось, что ее продали за сто тысяч гульденов. Ею овладела неотступная мысль, от которой она никак не могла отделаться. Она решила доказать Зигристу, что может быть счастлива и без него. Она решила силой взять счастье и довольство и начала принимать ухаживания Баумана, выслушивать его любовный шепот.

Юлия была серьезно больна, и ей оставалось жить недолго. А после ее смерти Елизавета могла воцариться в большом имении Вейдлингене, совершенно чистом от долгов, несмотря на то, что Бауман питал страсть к карточной игре. Таким образом, Елизавета сделалась жертвой ненависти, родившейся от отвергнутой любви. Вот о чем думала Елизавета, сидя у постели больной Юлии.

В комнату вошел Бауман. С выражением лицемерного участия на лице он подошел к постели и спросил:

— Ну что, дорогая Юлия, чувствуешь ли ты себя немного лучше?

— Нет, друг мой, гораздо хуже, — ответила больная, не подозревавшая об отношении ее мужа к Елизавете, — я опасаюсь, что мне осталось недолго жить, хотя еще сегодня утром доктор Зигрист уверял меня, что моя болезнь не опасна для жизни. Но я чувствую себя настолько слабой, что должна думать о смерти. Я хотела составить завещание, но мне завещать нечего. Одно у меня только и есть сокровище, — это твое сердце, Вольдемар. Вот этого сокровища я считаю достойной одну только тебя, Елизавета. Вы оба хорошие люди, и я желаю, чтобы вы после моей смерти соединились. Я знаю, вы теперь еще не любите друг друга, так как ты, Вольдемар, очень привязан ко мне и будешь опечален моей смертью. Но вы будете любить друг друга, и если действительно существует лучший мир, то, находясь там, я буду счастлива вашим счастьем.

Елизавета пришла в ужас. Охотнее всего она убежала бы. Ей было до боли стыдно: Юлия добровольно предоставляла ей любовь того человека, сердце которого она похитила уже давно. Елизавета встала и начала возиться у маленького столика, желая скрыть свое волнение и предательское смущение, заливавшее густой краской ее лицо. Но Бауман, который с нетерпением ждал развязки, воскликнул:

— Не говори о смерти, дорогая Юлия. Лучше прими ложку лекарства, которое я велел привезти для тебя из города. Быть может, оно вернет тебе здоровье.

Из привезенной Лейхтвейсом бутылки он налил ложку лекарства и поднес ее к губам своей жены, которая покорно его выпила. Она взглянула на своего мужа взглядом, полным благодарности, и склонила голову на подушки. От слабости она закрыла глаза и лежала совершенно неподвижно, так что можно было подумать, что она кончается, тем более что при свете лампы лицо ее казалось мертвенно-бледным.

Бауман в сильном волнении следил за ожидаемым действием лекарства. Увидев, что жена его лежит совершенно неподвижно, он не удержался, подбежал к Елизавете и обнял ее.

— Теперь ты моя, — прошептал он, — на всю жизнь моя. Все препятствия устранены. Смотри туда — моя жена кончается.

Но Елизавета брезгливо оттолкнула его.

— Ты убил ее, — глухо проговорила она. — Ты отравил ее, и любить я тебя не могу.

Бауман в ужасе отшатнулся.

— Что это, Елизавета? — дрожащими губами произнес он. — Для тебя я совершил преступление, для того, чтобы сделать тебя моей женой, я совершил убийство, а теперь ты отталкиваешь и презираешь меня?

— Я боюсь тебя, — произнесла Елизавета и отвернулась.

Бауман выбежал из комнаты. Он был как в бреду; он задыхался и хотел прийти в себя от поразившего его ужасного удара. Он выбежал во двор. Ворота калитки были открыты. Рабочий Гейнц стоял возле какого-то ящика и при свете фонаря рассматривал какую-то маленькую бутылочку. Бауман подошел к нему и схватил за руку.

— Что это у тебя за бутылочка? — резко спросил он. — Она похожа на ту, в которой заключается лекарство для моей жены. Для чего тебе нужна эта вторая бутылочка?

— Я купил ее за свои собственные деньги у Высоцкой и хочу испробовать, что в ней содержится. Это любовное зелье, и Высоцкая клялась мне, что оно оказывает верное действие. Дело в том, что я уже давно волочусь за одной девицей, которая, однако, отлынивает от меня. Вот Высоцкая мне и сказала, что если я выпью содержимое этой бутылочки, то девица полюбит меня.

С этими словами Гейнц откупорил бутылочку и поднес ее к губам. Но Бауман вырвал ее у него.

— Давай сюда! — дрожащим от волнения голосом воскликнул он. — В моем доме я не потерплю никакого колдовства. Я отберу у тебя эту бутылочку и попрошу не заниматься впредь такими глупостями.

С этими словами он быстро вышел из конюшни. Гейнц со злобной усмешкой посмотрел ему вслед. Едва только Бауман вернулся к своему дому, он выпил всю бутылочку до дна.

«Высоцкая женщина умная, — подумал он, — быть может, это действительно хорошее средство, и тогда Елизавета полюбит меня. Во всяком случае, это ничему не повредит».

Он вошел в комнату своей жены. Переступив порог, он остановился как вкопанный. Жена его сидела на кровати, протягивая к нему руки, и воскликнула:

— Сердечно благодарю тебя за твое лекарство. Мне действительно стало лучше.

Бауман попятился. Значит, Высоцкая его обманула? Значит, она прислала ему не быстродействующую отраву. Но что это? Ему самому вдруг стало не по себе, холодная дрожь пробежала по его телу, его затошнило.

— Елизавета! — воскликнул он. — Я… я…

Молодая девушка подбежала к нему, но Бауман вдруг упал как подкошенный. Юлия в ужасе выскочила из постели и подбежала к своему мужу.

— Какая адская мука! — вопил Бауман. — Что я наделал! Что я выпил? Что содержалось в той бутылочке, которую я вырвал у рабочего из рук?

— Это был яд, — раздался твердый голос со стороны двери. — Да, Вольдемар Бауман, ты выпил тот яд, которым ты намеревался отравить свою жену.

Бауман дико вскрикнул и приподнялся.

— Лжешь! — крикнул он. — Говори, кто ты? Кто дал тебе право обманывать меня?

— Ты хочешь узнать, кто я? — отозвался рабочий и подошел ближе. — Я — мститель. Я — разбойник Лейхтвейс.

Елизавета вскрикнула и упала на колени.

— Я приговорил тебя к смерти, — продолжал Лейхтвейс, — и этим только избавил тебя от виселицы, которую ты вполне заслужил. Ты хотел соблазнить вот эту девушку, ты хотел отравить свою жену, так умри же, негодяй!

Бауман глухо захрипел и упал замертво. Несчастная Юлия тоже упала в обморок. Одна только Елизавета широко раскрытыми глазами смотрела на разбойника, стоявшего пред нею в угрожающей позе.

— Елизавета, — произнес Лейхтвейс, — узнаешь ли ты меня?

— Да, я узнала, — еле слышно проговорила она, — я помню, что ты пощадил мою жизнь — это было тогда в лесу, когда ты застал меня спящей. Ты пощадил меня, будучи врагом моего отца. Ты имел возможность пристрелить меня, но ты этого не сделал. Тогда я была от души благодарна тебе, как была благодарна и за то, что ты избавил меня от покушения цыгана Риго. Но теперь я молю тебя, не жалей меня больше, а накажи меня за все те преступления, которые я совершила.

Лейхтвейс выхватил кинжал и поднял Елизавету с колен. Она еле держалась на ногах. Разбойник замахнулся на нее кинжалом.

— Сознайся, — воскликнул он, — как далеко зашло у тебя дело с этим негодяем, который теперь уже отдает отчет Вечному Судье? Сошлась ли ты с ним окончательно?

— Нет! Клянусь Богом, нет! — ответила Елизавета. — Я невинна, как и прежде. Правда, Бауман на коленях умолял меня отдаться ему, но я воспротивилась этому и потребовала оставить меня в покое до тех пор, пока я стану его женой.

— Женой, — повторил Лейхтвейс, — но ты ведь знала, что жена его еще жива и что он хотел отравить ее?

Елизавета подняла руки и воскликнула:

— Я презираю его за это! Я не причастна к его замыслам. Когда он сообщил мне свои намерения, то я оттолкнула его от себя.

Лейхтвейс опустил руку с кинжалом и вынул из кармана кошелек с золотом.

— Возьми вот это, Елизавета, — сказал он, — и беги отсюда как можно скорее, так как, если узнают о том, что произошло в этом доме, на тебя может пасть подозрение в отравлении.

— Куда же мне бежать? — отозвалась Елизавета, пряча кошелек в карман. — Всюду меня знают и везде меня будут укорять за то, что я обманывала Юлию и выслушивала любовные признания женатого человека.

— Возьми вот это письмо, — сказал Лейхтвейс, передавая Елизавете запечатанный конверт. — Оно адресовано купцу Зонненкампу во Франкфурте. Ему ты можешь довериться. Я когда-то оказал этому купцу крупную услугу, и за это он, по моей просьбе, даст тебе приют. Беги же! Чем скорее ты уйдешь отсюда, тем лучше для тебя. Да я и сам поспешу убраться отсюда, так как больше оставаться здесь небезопасно.

Елизавета быстро наклонилась, поцеловала руку Лейхтвейса, а потом выбежала из комнаты. Она поспешила в свою каморку, наскоро собрала там кое-какую одежду и белье, связала все это в узел и вышла из дома. Ей стало страшно при мысли о том, что ожидало ее в этом доме и как близка она была к верной гибели. Она вполне сознавала, что только вмешательство Лейхтвейса спасло ее от падения.

Держа свой узелок в руке, она вышла в сад. Вдруг она услышала таинственный шепот мужских голосов. Какие-то темные фигуры приближались через сад к дому. Елизавета быстро спряталась за толстое дерево.

— Я войду первым, — услышала она голос графа Сандора Батьяни, — и обыщу весь дом. Вероятно, Лейхтвейс спит в конюшне, так как он ведь играет здесь роль простого рабочего. Как только я узнаю что-нибудь, я вернусь и позову вас на помощь.

Елизавета страшно испугалась. Она поняла, что Лейхтвейсу угрожала опасность. Его хотели схватить. Она решила во что бы то ни стало предупредить его и вернулась ближайшим путем в дом. Внизу у лестницы она встретила Лейхтвейса.

— Вам угрожает опасность! — крикнула она ему. — Граф Батьяни и еще несколько человек разыскивают вас в этом доме. Бегите, пока еще не поздно.

— Благодарю тебя, Елизавета, — ответил Лейхтвейс. — Пусть явятся. Они убедятся в том, что легче задержать полет орла, чем взять в плен разбойника Лейхтвейса.

— Батьяни отправился в конюшню.

— Тем лучше. Он один?

— Один.

— Горе ему! Настал конец, час расплаты. Я жестоко с ним расправлюсь.

Лейхтвейс пожал Елизавете руку и через темный двор отправился к конюшне. Там он спрятался за одну из телег. Между ним и воротами конюшни лежало пространство шагов в сто. Двор был освещен луной, так что ясно можно было видеть, что делается кругом. Лейхтвейс увидел, как Батьяни подкрадывается к конюшне.

Венгр держал ружье наготове. Несомненно, он направился сюда без своих спутников только потому, что собирался убить Лейхтвейса. Дойдя до конюшни, Батьяни осторожно заглянул вовнутрь. Лошади заржали, чуя близость постороннего человека. Лейхтвейс спустился на землю и, по примеру индейцев, стал ползти к графу. Добравшись до графа, он медленно приподнялся, поднял руки и внезапно схватил венгра за горло.

Граф, не успев даже вскрикнуть, упал. Лицо его исказилось от ужаса, глаза вылезли из орбит. Он понял, что попал в руки своего смертельного врага, и знал, что от Лейхтвейса, которому он отравил всю жизнь, ему нечего ждать пощады. Лейхтвейс сдавил горло графу так, что тот выронил ружье. Затем он повалил графа на пол и прижал ему грудь коленом.

— Граф Батьяни, — проскрежетал разбойник, — теперь мы с тобой посчитаемся. Ты довел меня до позорного столба. Ты хотел отнять у меня Лору. Ты убил несчастную Гильду. Да, я мог бы перечислить твои злодеяния сотнями, и если бы за каждое из них я только по одному разу ударил тебя кулаком, то ты был бы убит. Но я придумал для тебя другое наказание. Ты явился сюда, чтобы напасть на меня и взять меня в плен, а увидишь, что я свободным уйду отсюда и беспрепятственно вернусь в объятия моей Лоры.

У Батьяни от страха выступил холодный пот. Если бы он видел в руках Лейхтвейса кинжал, то знал бы, что настал его конец и что смерти ему не миновать. Но он страшился того наказания, которым грозил разбойник, так как не знал, в чем оно состоит.

Лейхтвейс связал графа по рукам и ногам и заткнул ему рот платком. Все отчаянные попытки венгра вырваться ни к чему не привели. Затем Лейхтвейс отвязал от стойла двух сильных вороных коней, одел на одного из них уздечку, а к другому привязал длинную веревку. Он протянул эту веревку сквозь ремни, которыми были связаны ноги графа, и поднял его настолько, что ноги его очутились под длинным хвостом коня. Батьяни задрожал всем телом, поняв, какую ужасную смерть готовил ему Лейхтвейс.

Разбойник поднял ружье, осмотрел его и, убедившись, что оно заряжено, сел на другого коня.

— Теперь мы с тобой поедем, — сказал он, — понесемся по камням и ухабам, по ущельям и скалам. Веселая будет эта скачка, Батьяни.

Он пришпорил коня, пригнулся к его шее и быстро выехал из конюшни. Другая лошадь, к которой был привязан Батьяни, понеслась за ним. Она волокла несчастного венгра по грязи и снегу. Тот старался защитить лицо тем, что втянул голову между плеч, но все-таки его бросало из стороны в сторону, и он то грудью, то спиной окунался в жидкую грязь.

Он видел перед глазами смерть — ужасную, позорную смерть. От злобы и ненависти он задыхался. Но разбойник не обращал на него никакого внимания, быстро проехал по двору и выехал через боковые ворота на дорогу. Лейхтвейс хотел миновать сад, где, как ему было известно, находились спутники графа. Но вдруг кто-то громко крикнул:

— Стой!

Он увидел перед собою семь человек с ружьями на прицеле. Дело в том, что майор Ремус, руководивший отрядом, услышал топот копыт и сейчас же догадался, что Лейхтвейс намеревался бежать. Тогда он занял выход на дорогу.

— Сдавайся, — крикнул он, — или мы изрешетим тебя пулями.

Лейхтвейс поднял курок ружья и крикнул:

— Кто загородил дорогу Лейхтвейсу, тот должен умереть. Берегитесь, если вам жизнь дорога!

В ответ прогремело семь выстрелов. Лошадь, к которой был привязан Батьяни, упала и придавила графа. Лейхтвейс чувствовал, что кровь потекла по его лицу. Одна из пуль контузила его. Он пришел в дикую ярость, и, прежде чем преследователи его успели вновь зарядить свои ружья, он выстрелил два раза. Раздался пронзительный крик.

— Я… убит… умираю!

Майор Ремус упал, обливаясь кровью. Обе пули разбойника попали ему в грудь, и он тут же скончался. А Лейхтвейс понесся вперед. Офицеры послали ему вдогонку еще несколько пуль, но все стреляющие промахнулись, так как, сильно волнуясь, целились плохо. Прежде чем они успели отдать себе отчет в том, что случилось, Лейхтвейс скрылся в ночном мраке, несясь по горам Таунаса.

Выступившая из-за туч луна озарила печальную картину. Офицеры окружили труп своего начальника. Кое-кто из них развязал графа Батьяни и помог ему хоть немного очиститься от покрывшей его грязи и снега. Граф был вне себя от ярости. Он клялся, что поймает Лейхтвейса, чего бы это ему ни стоило, что в этом он отныне будет видеть единственную цель своей жизни.

Офицеры унесли убитого майора в дом и там попали как раз в ту комнату, где незадолго до этого разыгралась другая трагедия. Бауман лежал еще на том месте, где скончался. Рядом с ним на коленях стояла его несчастная жена и широко открытыми глазами смотрела на мужа, как бы силясь прочитать на его мертвом лице его последние мысли и убедиться в том, что он на самом деле намеревался отравить ее.