Сергей Давыдов

Любовь

Она сейчас лишь в полной силе —

ее начало в мелочах.

Меня и в ясли здесь носили,

водили за руку в очаг.

Мы здесь дрались на звонких палках,

и стекла били заодно,

и собирали медь на свалках,

чтоб лишний раз сходить в кино.

Любовь... теперь краснеешь даже

(от злой солидности спесив),

любил я больше Эрмитажа

наш рыже-голубой залив!

Босых, летящих пяток вспышки

и ветер брызг до облаков.

Любовь...

Я был еще мальчишкой,

жил в мире грез и синяков.

Еще не ведал силы властной

и удивился ей потом,

когда на стол с обивкой красной

залез безрукий управдом.

Он громко всхлипнул:

— Все же надо

Из Ленинграда уезжать... —

Зима угрюмая,

блокада

и умирающая мать...

Визжали в небе бомбовозы.

Любовь.

Ее я понял вдруг,

когда к щекам примерзли слезы

в теплушке, мчавшейся на юг.

Потом, как будто солью к ране,

ты боль горячую осиль,

едва увидишь на экране

Адмиралтейский тонкий шпиль.

Потом, солдатом в сорок пятом,

в ознобе тяжком и в бреду

я все кричал, кричал солдатам,

что в город свой не попаду...

И вот стою, любуясь шпилем,

плывет, плывет кораблик вдаль.

Любовь теперь в надежной силе:

она — как песня и как сталь!

Осень на Пискаревском кладбище

Проливная пора в зените,

дачный лес

почернел и гол.

Стынет памятник.

На граните

горевые слова Берггольц.

По аллеям листва бегом...

Память в камне,

печаль в металле,

машет вечным крылом огонь...

Ленинградец душой и родом,

болен я Сорок первым годом.

Пискаревка во мне живет.

Здесь лежит половина города

и не знает, что дождь идет.

Память к ним пролегла сквозная,

словно просека

через жизнь.

Больше всех на свете,

я знаю,

город мой ненавидел фашизм.

Наши матери,

наши дети

превратились в эти холмы.

Больше всех,

больше всех на свете

мы фашизм ненавидим,

мы!

Ленинградец душой и родом,

болен я Сорок первым годом.

Пискаревка во мне живет.

Здесь лежит половина города

и не знает, что дождь идет...

Загрузка...