Пестель

Глава 10 ГЕНЕРАЛ ВИТГЕНШТЕЙН: «ПЕСТЕЛЬ ВЕЗДЕ БУДЕТ НА СВОЕМ МЕСТЕ»

Поручик Николай Басаргин, заметивший в мемуарах, что Пестель «скорее искал сеидов, нежели товарищей», никогда не задумывался о том, а зачем, собственно, Пестелю были нужны такие «сеиды». Зачем ему был нужен, например, сам Басаргин? Ведь его роль в тайном обществе сводилась исключительно к участию в «дружеских спорах». Он, как и большинство других членов управы, был всего лишь штабистом, адъютантом генерала Киселева, никогда в жизни не командовал ни одним солдатом и не имел никакого представления о путях реализации радикальных идей в жизнь.

Документы свидетельствуют: «тульчинская молодежь» была Пестелю интересна. Он недаром образовывал членов своей управы, давал им книги, заставлял рассуждать о прочитанном, пытался укрепить свой авторитет в их среде: в случае своей победы ему было очень важно иметь умных и лично преданных соратников. Однако, признав необходимость силовых действий для захвата власти и внедрения своих идей в жизнь, он делал ставку отнюдь не на свою управу. Реальная ставка была сделана на конкретную военную силу — 2-ю армию.

Историк Сергей Чернов, суммируя большое количество следственных материалов, восстановил «концепцию переворота», замышлявшегося Пестелем на юге. Анализируя документы, Чернов пришел к выводу: переворот должен был осуществиться вне зависимости от того, состояли или нет в заговоре командиры отдельных воинских частей. Армейское руководство в лице главнокомандующего и начальника штаба должно было или поддержать революцию, или подвергнуться аресту и уйти с политической сцены. «Головка армии» переходила таким образом в руки Пестеля и его единомышленников. «Из нее в недра армии начальникам крупных частей идут приказы. Их исполнение обеспечивается не только воинскою дисциплиною, но и военною силою тех частей, начальники которых примкнули к заговору».

Чернов справедливо утверждал, что переворот мыслился Пестелю прежде всего как «война» — «с диктаторской властью полководца, которому целиком подчиняются все военные и гражданские власти до момента полного упрочения победы». Правда, исследователь довольно скептически оценивал этот план, называя его построение «военно-бюрократическим» и «нежизненным».

Конечно, если исходить только из показаний декабристов на следствии, скепсис Чернова вполне обоснован. И Пестель, и многие другие главные действующие лица заговора на следствии достаточно подробно повествовали о собственных планах произвести военную революцию. Но показаний о том, как конкретно они эти планы собирались реализовывать, практически нет. А без этого все их тактические размышления предстают пустыми разговорами.

В самом деле, откуда у Пестеля возникла уверенность в том, что он способен организовать поход 2-й армии на Петербург? Ведь люди в его чинах армиями не командуют и приказы о начале движения не отдают. Для того чтобы в нужный момент добиться одновременного выступления всех армейских подразделений, агитировать солдат и офицеров «за революцию» бесполезно. Армия в целом все равно не пойдет за революционным диктатором. Она пойдет только за легитимным командующим. При этом, коль скоро законность самого похода может вызвать и неминуемо вызовет сомнения, этот легитимный командующий должен быть хорошо известен и лично популярен среди офицеров и солдат. Пестель такой известностью и популярностью явно не обладал.

Кроме того, для начала большого похода одного приказа о выступлении мало. Необходима кропотливая предварительная работа по подготовке дорог, складов с продовольствием, мест для отдыха солдат. Все это невозможно организовать без содействия местных — военных и гражданских — властей. Но военные и гражданские власти, точно так же, как и солдаты, могли подчиниться только легитимным приказам тех, кто имел право эти приказы отдавать.

Все это — элементарные законы движения армии, которые Пестель, конечно, хорошо знал. И ответ на вопрос о конкретном плане военной революции можно найти, только анализируя служебную деятельность руководителя Южного общества.

Назначая в мае 1818 года главнокомандующим 2-й армией 50-летнего генерала от кавалерии графа Петра Витгенштейна, император, безусловно, учитывал тот факт, что этот генерал был одним из самых прославленных русских полководцев. В 1812 году Отдельный корпус под его командованием остановил наступление наполеоновских частей на столицу России, за что сам Витгенштейн получил почетное прозвище «спаситель Петрополя». Современники утверждали: «Он защитил Псков и Петербург, неизгладим подвиг его в памяти потомства, отселе всякий русский произносить будет имя его с благодарностью». Витгенштейн был хорошо известен не только в России. Репутацией незаурядного полководца он пользовался и в европейском общественном мнении. Назначая его на новую должность, император конечно же надеялся, что Витгенштейну благодаря его репутации и его опыту удастся справиться с проблемами, одолевавшими армию в послевоенные годы.

И практически сразу же по прибытии нового главнокомандующего к армии огромное влияние в тульчинском штабе приобретает ротмистр Павел Пестель — начальник его канцелярии. Даже в Петербург из 2-й армии просочились слухи, что Пестель «все из него (то есть Витгенштейна. — О. К.) делает» и что без участия «графского адъютанта» в штабе не принимается ни одно серьезное решение.

Практически вся военная служба Пестеля, за исключением лишь первых ее нескольких месяцев, прошла на виду у Витгенштейна. В его подчинении Пестель прослужил в общей сложности 12 лет. Семь с половиной лет (1813–1821) он был адъютантом графа, потом еще несколько месяцев (с марта по ноябрь 1821 года) служил при его штабе, покинув адъютантскую должность. Став в ноябре 1821 года полковым командиром, Пестель вплоть до своего ареста в конце 1825 года продолжал службу в армии Витгенштейна. И все эти годы главнокомандующий покровительствовал ему.

Не последнюю роль в установлении этой симпатии сыграло внешнее сходство судьбы Пестеля с ранним этапом карьеры Витгенштейна. Родившийся в городе Переяславле Полтавской губернии, Витгенштейн был подданным России во втором поколении. Как и Пестель, он вынужден был сам прокладывать себе дорогу в жизни; как и Пестель, был по вероисповеданию лютеранином. Подобно своему начальнику, Пестель был человеком безусловной личной храбрости и сильной воли. Витгенштейн мог убедиться в этом в ходе заграничных походов 1813–1814 годов, которые его адъютант проделал бок о бок с ним.

Пестель оказался лично предан графу: оставался рядом с ним как во время триумфа, так и в минуты неудач. Назначенный после смерти Кутузова командующим всей союзной армией, Витгенштейн потерял эту должность после поражений под Люценом и Бауденом. И несмотря на то, что отец в 1813 году советовал будущему декабристу покинуть Витгенштейна, сын не послушал его и сохранил верность своему генералу. Кроме того, Пестель был человеком феерического таланта — и это Витгенштейн не мог не оценить. «Он на все годится: дай ему командовать армией или сделай каким хочешь министром, он везде будет на своем месте» — так главнокомандующий отзывался о своем адъютанте.

Собственно, в том, что в 1818 году влияние Пестеля в тульчинском штабе стало практически безграничным, не было ничего необъяснимого. Витгенштейн к моменту назначения был уже добрым, усталым и, в общем, пожилым человеком. Пожилым не столько по возрасту, сколько по представлениям о своем месте в мире.

Несмотря на все регалии, Витгенштейн был человеком весьма небогатым. Хотя за ним и числилось «в Санкт-Петербургской, Витебской и Подольской губерниях крестьян му-жеска пола 1000 человек», семья, состоящая из него самого, его жены и восьмерых детей, жила более чем скромно по меркам того времени. Поэтому генерал с радостью принял назначение во 2-ю армию: кроме того, что новая должность подтверждала особое расположение государя, она способна была обеспечить ему самому безбедное существование, а его детям широкую дорогу в жизни. Однако прежнего исключительного положения в военной иерархии это назначение возвратить уже не могло.

Хорошо знавший Витгенштейна Николай Басаргин вспоминал: «Во время командования второю армиею он жил более в своем поместье, находившемся в 70 верстах от Тульчина, и с увлечением занимался хозяйством, уделяя неохотно самое короткое время на дела служебные. Вообще все его любили, и он готов был всякому без исключения делать добро, нередко даже со вредом службе».

Проблемы же, которые предстояло решать, требовали постоянного внимания и контроля. И когда выяснилось, что решение большинства из этих проблем вполне по плечу 25-летнему ротмистру Пестелю, главнокомандующий с легким сердцем переложил их на плечи своего старшего адъютанта, начальника собственной канцелярии.

«Витгенштейновы дружины», как называл 2-ю армию Пушкин, были расквартированы на юго-западе России: в Киевской, Подольской, Херсонской, Екатеринославской и Таврической губерниях, а также в Бессарабской области. Они состояли из двух пехотных корпусов (16 пехотных и восьми егерских полков в составе четырех пехотных дивизий), девяти казачьих полков, одной драгунской дивизии, нескольких артиллерийских бригад и пионерных батальонов; всего во 2-й армии числилось около 100 тысяч человек. Это войско было очень небольшим по сравнению с расквартированной в западных российских губерниях 1-й армией, в состав которой входило пять пехотных корпусов, не считая кавалерии и артиллерии. Естественно, что и сам император, и высшее военное командование сосредоточивали свое внимание прежде всего на 1-й армии.

Между тем 2-я армия к моменту назначения Витгенштейна представляла из себя довольно жалкое зрелище. «Нигде столько не марается бумаги и не выдумано рапортов, как у нас. Ничто не соображено ни со способностями, ни с силами человеческими. У нас солдат для амуниции, а не амуниция для солдата. У нас солдат шагу не ступит без принужденной выправки. Офицеры не знают обязанностей». «Офицеров почти нет. Если выбросить негодных, то пополнять будет некем. Какой источник? Из корпусов и от производства унтер-офицеров?! Что за корпуса! Что за народ, идущий служить в армию унтер-офицерами! Из 1000 один порядочный!» — такими словами характеризовал состояние армии генерал-лейтенант Иван Сабанеев, командир 6-го пехотного корпуса.

2-я армия была пограничной: прикрывала протяженную границу с находившимися под протекторатом Турции дунайскими княжествами — Молдавией и Валахией. Отсюда — целый ворох пограничных проблем: контрабандные перевозки товаров, незаконные переходы границы, приграничный шпионаж. Когда же в 1821 году вспыхнуло восстание молдавских и валашских греков против Турции, война с турками очень многим современникам представлялась весьма близкой. Граница в любой момент могла стать линией фронта, а 2-я армия — ударной силой русского вторжения на Балканы. Существовала и опасность другого рода: вооруженные турки могли проникнуть на русскую территорию.

Особой проблемой была борьба с коррупцией в среде армейского командования. Собственно, эта проблема для российского войска была не новой. Но в ходе войны 1812 года, заграничных походов и последующей послевоенной неразберихи она сильно обострилась. Набить потуже собственный карман стремились все — от нищего армейского офицера до генерала. Особенно коррумпированной оказалась служба снабжения армии — интендантство. Возглавлялась эта служба генерал-интендантом.

Должность генерал-интенданта была в армии одной из ключевых. Согласно принятому в 1812 году «Учреждению для управления большой действующей армией» «должность» генерал-интенданта состояла также в «исправном и достаточном продовольствии армии во всех ее положениях съестными припасами, жалованьем, одеждою, амунициею, аптечными веществами, лошадьми и подводами». Генерал-интендант напрямую подчинялся главнокомандующему армией, занимал второе — после главнокомандующего — место в армейской иерархии. Это второе место он делил с начальником армейского штаба. Для осуществления своих обязанностей генерал-интенданту был положен большой штат сотрудников. Начальник службы армейского снабжения имел доступ к большим деньгам: именно он составлял армейский бюджет.

В 1820-х годах снабжение армии хлебом и фуражом осуществлялось централизованно, на бюджетные деньги. Армия имела постоянные армейские магазины — склады, из которых близлежащие воинские части получали продовольствие. Генерал-интендант отвечал за своевременное заготовление хлеба и фуража, за заполнение армейских магазинов. Заполнялись же магазины прежде всего с помощью открытых торгов, к которым приглашались все желающие. Правильная организация торгов, заключение контрактов («кондиций») с поставщиками по выгодным для казны ценам, контроль за исправностью поставок — все это входило в зону ответственности генерал-интенданта.

Генерал-интендант лично отвечал и за устройство дорог, по которым могла двигаться армия, был обязан устраивать вдоль этих дорог продовольственные пункты. Его значение во много раз возрастало в случае начала военного похода. Согласно тому же «Учреждению…» при объявлении военного положения генерал-интендант автоматически становился генерал-губернатором всех губерний, в которых были расквартированы армейские части.

2-й армии с генерал-интендантами явно не везло. Проворовавшиеся чиновники смещались один за другим, но к искоренению злоупотреблений это не приводило. Более того, армейская коррупция расцветала все сильнее, постепенно опутывая армейское начальство.

В январе 1817 года, за два с половиной года до назначения Витгенштейна главнокомандующим, был снят со своего поста «исправляющий должность» армейского генерал-интенданта чиновник 5-го класса Порогский — «за разные злоупотребления». Собственно, Порогский пострадал из-за своего подчиненного, «комиссионера 12 класса» Лукьянова. Лукьянов был разжалован в рядовые «за ложное донесение своему начальству о состоянии в наличности провианта, порученного ему к заготовлению, о ценах производимой им покупки оного, растрату казенной суммы, фальшивое записывание оной по книгам в расход и прочие в делах изъясненные поступки». Лукьянов оказался «несостоятельным» в финансовом отношении — и поэтому растраченные им казенные деньги, 6922 рубля 20 1/2 копейки, было признано необходимым взыскать с Порогского.

Тем же указом генерал-интендантом был назначен статский советник Степан Жуковский. Как «способнейший чиновник» на эту должность он был выбран лично императором.

Жуковский попытался наладить интендантскую часть во 2-й армии. Но столкнулся с практически непреодолимыми преградами — в лице главнокомандующего армией генерала от кавалерии Леонтия Беннигсена и его начальника штаба генерал-лейтенанта Александра Рудзевича. В мае 1817 года Жуковский писал начальнику Главного штаба князю Петру Волконскому: «Я пагубен здесь и вреден для службы; вреден потому, что образ отношений ко мне начальства имеет влияние на моих подчиненных и на весь ход дел интендантских».

«Когда управление армии в болезненном состоянии подобно телу, можно ли исцелить, не истребив болезни? Главнокомандующий слабый может ли иметь повиновение, душу порядка? Начальник штаба, имеющий связь родства с подрядчиком, может ли быть равнодушен к делам подрядческим? Генерал-интендант малочиновен и беден, может ли иметь приличное званию его уважение и содержание? Корпусные командиры и проч., под слабым начальством, могут ли быть в границах порядка? Интендантство без шефа и верховного правительства может ли быть верным блюстителем правительственного интереса?» Жуковский утверждал, что главный коррупционер во 2-й армии — генерал Рудзевич, действительно состоявший в родстве с одним из армейских поставщиков.

Для того чтобы искоренить коррупцию в армии, Жуковский потребовал особых полномочий и независимости от главнокомандующего, но не получил их. Беннигсен, узнав о письме Жуковского к Волконскому, просил императора прислать в армию независимого ревизора — для расследования состояния армейского интендантства. В армию был прислан полковник Павел Киселев, «друг» Александра I, имевший «особую доверенность» со стороны государя. Через несколько лет именно Киселев сменит Рудзевича в должности начальника армейского штаба.

Киселев, проводя ревизию, обнаружил, что Жуковский в своих обвинениях во многом прав. Однако и сам генерал-интендант оказался не без греха. Жуковский погорел на махинациях с поставками армейского продовольствия.

Как правило, основными поставщиками провианта для армии были местные богатые евреи — купцы 1-й гильдии. Они жестко конкурировали между собою за право поставки и внимательно следили за тем, чтобы конкуренция была честной, чтобы армейское начальство не отдавало предпочтение тому или иному поставщику по «личным мотивам». Поскольку речь шла о больших деньгах, каждый из них в случае малейшей «обиды» был готов подать донос на генерал-интенданта.

В начале 1818 года один из армейских поставщиков, «Заславский купец 1-й гильдии» Гилькович, написал донос на Жуковского. Гилькович обвинил его в том, что он, вступив в сговор с «купцом 1-й гильдии Гальперсоном», предоставил ему исключительное право на поставку продовольствия для воинских частей. И от этого казна потерпела значительные убытки. Обвинения Гильковича подтвердились: согласно заключению Аудиториатского департамента, Жуковский «лучше предпочел поставщика Гальперсона и выгоду его, нежели пользу казны, и в сем обоюдном желании поставку провианта на весь 1818 год, простирающуюся до 4-х миллионов рублей, отдал Гальперсону по высоким ценам, без заключения контракта и соблюдения тех правил, какие на сей предмет законом установлены». От действий Гальперсона и Жуковского казна потеряла 120 тысяч рублей.

В ходе расследования выяснилось также, что в истории с Жуковским замешан главнокомандующий Беннигсен. Именно он утвердил заключенные с Гальперсоном «кондиции», получив за это от купца взятку в 17 тысяч рублей. Беннигсен был вынужден уйти в отставку «по состоянию здоровья», и его место занял Витгенштейн. Справедливо опасаясь наказания, смещенный главнокомандующий уехал в свой родной Ганновер, так и не сдав дела своему преемнику. И первое, что сделал Витгенштейн, приняв армию, — сместил Жуковского с должности генерал-интенданта и начал расследование его деятельности.

Но вскоре оказалось, что простым смещением интенданта дело поправить сложно. Преемник Жуковского, генерал-майор Карл Стааль, принял интендантство в ноябре 1818 года; в декабре же следующего, 1819 года он тоже был смещен. Причем смещение это сопровождалось очередным большим скандалом.

Отставка Стааля была тесно связана с «делом Жуковского». Расследуя по поручению нового главнокомандующего деятельность Жуковского и только еще готовясь сменить его в должности, Стааль подал Витгенштейну рапорт, в котором утверждал: «кондиции с Гальперсоном заключены вопреки всем законным постановлениям». На этом основании Стааль предлагал «решительно уничтожить» эти «кондиции». Стааль утверждал: обличая Жуковского, он «исполняет долг не только предназначенному ему новому званию, но и по долгу присяги государю своему и самой чести». Однако спустя несколько месяцев, уже утвердившись в новой должности, он повторил ошибку своего предшественника. В феврале 1819 года Стааль тоже написал «партикулярное» письмо к князю Волконскому, в котором утверждал, что его предшественник ни в чем не виноват — он просто пал жертвой клеветы и интриг. Повторяя обвинения Жуковского, он — в качестве главного коррупционера и взяточника в штабе — называл Рудзевича.

Документы свидетельствуют: генерал Александр Рудзевич действительно был одним из самых опытных армейских интриганов. Занимавший при Беннигсене пост начальника армейского штаба, он сохранил свой пост и в первые месяцы командования Витгенштейна. Более того, когда Витгенштейн принял армию, Рудзевич сумел стать близким ему человеком, всячески помогал войти в курс армейских проблем. Правда, о своей роли в армейской коррупции при Беннигсене начальник штаба предпочитал не распространяться.

В письме Петру Волконскому Стааль сообщал, что рапорт с обвинениями Жуковского он составил «по наговорам начальника главного штаба армии», который не дал ему «случая видеться и объясниться с Жуковским». Более того, Стааль утверждал, что, «познакомившись лично с бывшим генерал-интендантом Жуковским», понял, что тот — «рачительный и деятельный чиновник». Рудзевича же он характеризовал в письме как человека «властострастного», имевшего к тому же «беспокойный нрав».

Содержались в письме нападки и на самого Витгенштейна, якобы попавшего, как и прежний главнокомандующий, в зависимость от Рудзевича. «Пришлите сюда генерал-интендантом человека ничтожного и прикажите следовать слепо приказаниям начальника, и мир восстановите, и его будут хвалить», — утверждал Стааль. Он просил у Волконского «особенной доверенности» — для того чтобы до конца изобличить всех мздоимцев в армейском штабе.

Волконский переслал письмо Стааля императору Александру I; император же, в полном соответствии с крылатой фразой «разделяй и властвуй», отправил это письмо обратно во 2-ю армию, к Витгенштейну. Витгенштейн получил «именное повеление» Александра — разобраться во всем случившемся.

Естественно, что реакция Витгенштейна была весьма бурной и однозначно негативной по отношению к Стаалю. Витгенштейн доверял Рудзевичу и утверждал в рапорте к императору, что «сей генерал во всех отношениях отличный и Вашему величеству с той стороны известен». Жуковского же главнокомандующий твердо считал казнокрадом. Витгенштейн негодовал на Стааля за его «партикулярное и секретное письмо, посланное мимо начальства».

После письма Стааля и переписки главнокомандующего с императором стало ясно, что в армии снова грядут большие перемены. И они не заставили себя ждать. В феврале 1819 года генерал Рудзевич потерял свою должность. Правда, его не отправили в отставку и даже повысили: назначили командиром 7-го пехотного корпуса во 2-й армии. Его прямое участие в растратах доказать не удалось, но все равно он навсегда потерял доверие императора. На его место был назначен нелюбимый Витгенштейном Киселев — бывший ревизор, произведенный в генерал-майоры. Киселев имел в армии репутацию человека неподкупного, и с этой точки зрения выбор императора был вполне объясним. Правда, своего места лишился и Стааль.

Витгенштейну, которому пришлось разбираться во всей этой штабной грязи, были необходимы лично преданные сотрудники. Сотрудники, не навязанные, подобно Киселеву, «сверху», а выбранные им самим. Конечно же сотрудники эти не должны были быть связаны и со старой администрацией Беннигсена. Отсюда — резко возросшее влияние на штабные дела ротмистра Павла Пестеля. Причем влияние Пестеля на Витгенштейна было столь велико, что могло сравниться лишь с влиянием на него нового армейского ге-нерал-интенданта Алексея Юшневского, сына близкого приятеля главнокомандующего. В декабре 1819 года Юшневский сменил на этой должности Карла Стааля.

Доверие со стороны главнокомандующего Пестель умело использовал для своей конспиративной деятельности. «По способностям своим» ротмистр «скоро начинал получать явный перевес мыслям не только в главной квартире, но и в армии», — утверждал на следствии Николай Комаров. И конкретизировал свое показание: «Во время объездов на смотры войск, сопутствуя графу, имел случай скоро ознакомиться в армии и составить связи потом; имея при том и по занятию своему в составлении отчетов и записок об успехах в полках по фронтовой части, значительное влияние на полковых и батальонных командиров, он умел в свою пользу извлекать из всего выгоды, для достижения преднамеренной цели в распространении своего образа мыслей». Благодаря влиянию Пестеля на главнокомандующего под непосредственным начальством ротмистра оказалась и вся штабная армейская служба, многих офицеров которой он вовлек в заговор.

В сферу конспиративной деятельности «витгенштейнова адъютанта» сразу же попал начальник армейского штаба генерал-лейтенант Рудзевич.

Николай Комаров утверждал, что «Витгенштейнов адъютант» «постоянно пользовался» расположением Рудзевича — и «тем еще более умножал вес свой в армии». По словам же сменившего Рудзевича Киселева, его «предместник» находился у Пестеля «в точном подданстве». Оба эти мнения полностью подтверждаются сохранившимися до наших дней письмами Рудзевича к адъютанту главнокомандующего. Письма эти охватывают период с 1819 по 1822 год.

«Для меня, — утверждал Рудзевич, — всегда приятны были письма ваши — но вы вздумали лишить меня сего удовольствия — вам известны правила также мои — известно и то, кого я люблю и уважаю, то где бы он ни был, всегда одинаково к нему буду. — Итак, не грешно ли вам, любезный Павлик, что вы начали забывать меня». Очевидно, Пестель не всегда считал нужным отвечать на послания генерал-лейтенанта, и поэтому в другом письме Рудзевич добавлял: «Человек по сердцу есть дело великое, а потому я также имею право требовать от вас, любезный Павел Иванович, не забывайте того, кто вам всею душою предан».

Историки, анализирующие эти письма, были впоследствии шокированы их тоном. 42-летний генерал-лейтенант, постоянно и неискренне «изъявляющий преданность» 25-летнему ротмистру, производил странное впечатление. Из текста этих писем между тем выясняется, что, зная о влиянии Пестеля на главнокомандующего, генерал-лейтенант обращался к нему с просьбами о помощи.

Приняв на свои плечи груз армейских проблем, Пестель по поручению Витгенштейна стал одним из главных следователей по «делу Жуковского». И исполнял эти обязанности «хотя с излишнею злостию, но всегда с умом». По просьбе главнокомандующего он составил и специальный доклад по этому «делу» — для передачи императору Александру. Естественно, что ему была вполне ясна вся сложность положения Рудзевича. В своих письмах к генералу Пестель требовал чистосердечного рассказа о том, что происходило в штабе до приезда Витгенштейна. Скорее всего, в ответ на откровенность Рудзевича ему было обещано заступничество перед главнокомандующим.

Из писем Рудзевича видна его кровная заинтересованность в дружбе с адъютантом Витгенштейна. Пестель был единственным человеком, способным уверить нового главнокомандующего в «безграничной преданности» к нему начальника штаба «по доброй его душе, отличным качествам и достоинству». Пестель мог также объяснить своему патрону, что все обвинения против Рудзевича были вызваны лишь «интригами и злобой» и что виноват во всем «жук говенный» — бывший генерал-интендант Жуковский. Впоследствии, когда Пестель перестанет быть адъютантом главнокомандующего и получит под свою команду полк, а Рудзевич окажется его корпусным командиром, тон этих писем не изменится. Пестель все равно будет пользоваться практически безграничным доверием Витгенштейна.

Рудзевич писал: «Мерзавцам, алчным во всех отношениях до корыстолюбия, мог ли честный человек им нравиться — конечно нет! Я был бич для них лично одною персоною моею; но не властью начальника главного штаба. Они меня боялись, это правда — но и делали, что хотели, и я остановить действия их зловредные не мог». «Вот в каком положении я находился, любезный Павел Иванович, — все знал, все видел, что делается, но не имел власти, или, лучше сказать, не хотел компрометировать ту власть, которой с полною доверенностию вверяется благосостояние даже и целого государства. Винили меня, и, может быть, и теперь еще находят меня виноватым царедворцы царя; что почему я не доносил о злоупотреблениях, какие происходили у нас. Скажите, можно ли было требовать от меня быть Гильковичем (управляющий у генерала Беннигсена, один из «доносителей» на армейское начальство. — О. К.) и можно ли, чтобы я был в том чине доносчиком наравне с жидом. Вот за что я терпел, а может быть и теперь еще обращаю на себя гнев монарший несмотря на то, что дали мне корпус».

Но «любезный Павлик» позволял себе сомневаться в полной «чистоте» и «невинности», а также и в откровенности бывшего начальника штаба. И Рудзевич был вынужден приводить подробности о штабной коррупции и о своей роли во всей этой истории.

Ходу этим признаниям Пестель не дал. Однако письма Рудзевича хранил тщательно, не уничтожив их даже перед арестом. Ясно, что он, до самого конца просчитывавший возможности вооруженного выступления, всерьез рассчитывал на помощь или, по крайней мере, нейтралитет своего корпусного командира. Письма же эти могли стать страшным оружием против генерала — в том, конечно, случае, если бы Рудзевич попытался в чем-то помешать заговорщикам.

В 1819 году власть любимого адъютанта главнокомандующего оказалась сильно ограничена. Ограничена стараниями генерала Киселева, нового начальника армейского штаба, «желавшего и скоро успевшего отобрать смотровую часть и другие отрасли по управлению в штабе от Пестеля». Но корпусного командира Рудзевича Пестель продолжал крепко держать в своих руках. Не подозревая того, «на крючке» у своего адъютанта оказался и Витгенштейн. В 1820 году в тайное общество был принят 20-летний сын главнокомандующего, Лев Петрович. Витгенштейн-младший, окончивший, как и Пестель, Пажеский корпус, числился, подобно Пестелю, в Кавалергардском полку, но служил в Тульчине в штабе своего отца.

Глава 11 ГЕНЕРАЛ КИСЕЛЕВ: «ПЕСТЕЛЯ ПОЧИТАЛ ЧЕЛОВЕКОМ УМНЫМ, НО БЕЗНРАВСТВЕННЫМ»

Совершенно по-другому складывались отношения Пестеля с генерал-майором Павлом Дмитриевичем Киселевым. Историки спорят: был или не был Киселев в курсе дел Южного общества в целом и Пестеля в частности? Документы свидетельствуют: Киселев о тайном обществе не только знал — он ему, несомненно, сочувствовал.

По меткому замечанию Пушкина, «о заговоре кричали по всем переулкам»; не знали о нем только «полиция и правительство». Отечественные исследователи давно эту фразу откорректировали: выяснилось, что и правительство, и полиция о заговоре знали тоже. Более того, даже запертые в глухой деревне Смоленской губернии родители Пестеля имели представление о том, что «во II армии есть злоумышленники» и что их сын с этими самыми «злоумышленниками» связан. Анонимный доносчик на Киселева в 1826 году справедливо утверждал, что для раскрытия тайного общества в главной квартире 2-й армии достаточно было бы «и ленивого любопытства».

Известно, что Киселев читал «Русскую Правду», покровительствовал многим участникам заговора. В 1822 году он позволил своему адъютанту Бурцову уничтожить случайно попавший в руки армейского командования список заговорщиков. Вообще южных декабристов и Киселева объединяла не только личная симпатия, но и общность взглядов. Начальник штаба был убежденным вольнодумцем: и в России, и в армии ему многое не нравилось. Судя по его обширной переписке, он был яростным противником военных поселений и «неприятелем» Аракчеева, восхищался «прекрасной» речью Александра I при открытии в 1818 году Польского сейма: царь объявлял «дарованную» им Польше конституцию предшественницей конституции российской. Следует заметить, что и Пестель, воздействуя на только что вступивших в общество тульчинских заговорщиков, призывал их «постигнуть» «речь, произнесенную в Варшаве к представителям народным».

В тульчинской библиотеке Киселева были труды французских просветителей, Бентама, Адама Смита и Макиавелли — Пестель изучал труды тех же авторов. Перу Киселева принадлежит один из поданных царю проектов отмены крепостного права. В этом проекте Киселев убеждал императора Александра, что «гражданская свобода есть основание народного благосостояния» и что «желательно было бы распространение в государстве нашем законной независимости на крепостных земледельцев, неправильно лишенных оной». Конечно, в легальном проекте не могло быть никаких намеков на возможность силового решения крестьянского вопроса. Однако и Пестель справедливо утверждал на следствии, что большая часть его «записок» «таким образом составлена была, что можно их было даже правительству показать».

Но несомненно и то, что сам Киселев формально в тайном обществе никогда не числился. И в повседневных взаимоотношениях с декабристами исходил не из идейных соображений и симпатий, а из постоянно меняющейся ситуации в армейском штабе. В штабной игре начала 1820-х годов Киселев был в целом не «за» и не «против» декабристов. Быстро понявший штабную конъюнктуру и научившийся плести штабные интриги, он неизменно играл за себя.

Взаимоотношения Киселева с Пестелем начались со скандала, едва не стоившего заговорщику его адъютантской должности.

Получив в Тульчине приказ о смене начальника штаба, главнокомандующий Витгенштейн подал в отставку. Объясняя причины своего поступка, он написал императору разгневанное письмо. «Назначение господина Киселева в начальники штаба 2-й армии, — писал Витгенштейн, — столь же чувствительно меня огорчает, сколь и оскорбительно для меня быть должно, не потому, что генерал Киселев не заслуживает сего места, ибо я никак не могу сомневаться в его способностях, как скоро он есть собственный выбор Вашего величества, но потому, что его назначение удостоверяет меня в совершенной потере как милости, так и доверенности Вашей, Всемилостивейший Государь».

Знамением недоверия со стороны императора Витгенштейн считал тот факт, что Киселев «был прислан некоторые дела исследовать при прежнем главнокомандующем», а значит, его новое назначение и «удаление» Рудзевича «подадут, конечно, мысль не только армии, но и всему свету, что он (Киселев. — О. К.) ныне здесь находиться будет уже не для временного, но для постоянного надзора».

Резкий тон письма удивил Александра I, не принявшего отставку Витгенштейна. Удивление скользит в строках «высочайшего рескрипта» — ответа на возмущенное послание главнокомандующего. Император оправдывался перед генералом, всячески расхваливая Киселева: «Я смело отвечаю, что лучшего вам помощника по сей (штабной. — О. К.) части быть не может».

Александр советовал Витгенштейну не обращать внимания на светские сплетни и парировал выпад насчет «постоянного надзора» со стороны Киселева: «Остается мне заметить вам насчет предположения вашего, что генерал-майор Киселев назначен мною, дабы иметь во второй армии надсмотрщика, — сие несходно ни с моими правилами, ни с моими понятиями, кои довольно мною ясно доказаны в долгое продолжение времени, чтобы не быть известными всем». В конце письма император добавлял, что Витгенштейн может не сомневаться в его доверии — без этого доверия главнокомандующий «и пяти минут» не остался бы на своем посту.

Киселев, выезжая из Петербурга на новое место службы, не знал о переписке Витгенштейна с царем. Он узнал о ней уже в пути, из сообщений своих хорошо информированных петербургских друзей — генерал-майоров Арсения Закревского и Алексея Орлова. Первый из них был в 1819 году дежурным генералом Главного штаба армии, а второй — командиром лейб-гвардии Конного полка. Орлов сообщал Киселеву, что обращение главнокомандующего к императору инспирировано его адъютантом — Павлом Пестелем.

История с «негодованием» Витгенштейна действительно во многом была делом рук Пестеля. Решительность адъютанта в данном случае объяснялась просто: Пестель не хотел терять свое влияние. И конечно, его поведение не могло не оскорбить нового начальника штаба. Пестель и Киселев были однополчанами по Кавалергардскому полку, примерно равными по возрасту, принадлежали к одному светскому кругу.

Но когда в начале мая 1819 года Киселев появился наконец в Тульчине, главнокомандующий, совершенно «неожи-даемо» для нового начальника штаба, принял его милостиво и ласково. Очевидно, «рескрипт» Александра успокоил его. Витгенштейн выразил «сожаление о всем том, что он вынужден был писать» против его назначения.

Иными словами, Витгенштейн и Киселев договорились. Такой поворот дела оказался малоприятным для Пестеля, которому пришлось расплачиваться за свою интригу. Очевидно, что реакция Киселева на поступок Пестеля была более чем бурной. Очевидно также, что этот момент оказался критическим в карьере декабриста. Из его переписки с отцом мы узнаем, что именно тогда — в середине мая 1819 года — любимый адъютант Витгенштейна решил сменить место службы, стать начальником штаба у генерал-лейтенанта графа Ивана Витта, того самого, дочери которого он через два года сделает предложение. Генерал Витт руководил военными поселениями юга России.

Правда, отношения Киселева с Пестелем быстро наладились. Оба осознали, что друг без друга им не обойтись. Пестель увидел, что царский «друг» прибыл в армию «всерьез и надолго», понял, что его в любом случае лучше иметь в союзниках, чем во врагах. У него хватило ума и такта уйти с первых ролей в штабе — предоставив их честолюбивому генерал-майору. «Все дела, на имя начальника моего (Витгенштейна. — О. К.) приходящие, идут ко мне и через меня», — с удовлетворением писал Киселев Закревскому вскоре после приезда в Тульчин.

С другой стороны, Киселев не имел никакого опыта штабной работы. У него в армии не было ни единомышленников, ни друзей, зато было много тайных недоброжелателей, недовольных его назначением. Недовольны были и штабные чиновники, которые готовили ему «бурю», существовала и «генеральская оппозиция» новому начальнику, которую возглавлял Рудзевич. Киселев быстро понял, что без помощи некогда всесильного «графского адъютанта» ему очень трудно будет стать полноценным начальником штаба. И он решил забыть все свои обиды на Пестеля. Началось «странное сближение» царского любимца и будущего декабриста.

Уже через два месяца после своего приезда в Тульчин Киселев писал Закревскому по поводу Пестеля: «Я личностей не знаю и забываю прошедшие до приезда моего действия, о которых известился я, но отдавая справедливость способностям его, я полагаю услужить тем государю». В этом же письме Закревский уведомляется о том, что «из всего здешнего синклита он (Пестель. — О. К.) один и совершенно один, могущий с пользою быть употреблен — малый умный, с сведениями, и который до сих пор ведет себя отлично хорошо».

Правда, как явствует из той же переписки Киселева с Закревским, сближение с Пестелем не проходило гладко. Так, например, резкий срыв произошел в конце лета — начале осени 1819 года. В августе Закревский получает сообщение о том, что Киселев ценит в Пестеле «не душевные качества», но «способности ума и пользу, которую извлечь можно». «Впрочем, о моральности не говорю ни слова», — добавляет начальник штаба.

В октябре отзывы Киселева становятся гораздо более резкими: «Он (Пестель. — О. К.) действительно имеет много способностей ума, но душа и правила черны, как грязь; я не скрыл, что наша нравственность не одинакова, и как ему, так и графу (Витгенштейну. — О. К.) без дальних изворотов мнение мое объяснил». Конкретный повод написания этого письма неизвестен, но скорее всего Пестель в это время как-то попытался интриговать против Киселева в пользу его «предместника» Рудзевича. Именно к этому времени относится серьезный разлад в отношениях Киселева и Рудзевича.

Однако разлад этот вскоре прошел, и вместе с тем восстановились взаимоотношения Киселева и Пестеля. И уже в ноябре начальник штаба сообщает Закревскому: «Должно сказать, что он (Пестель. — О. К.) человек, имеющий особенные способности и не корыстолюбив, в чем я имею доказательства. Вот достаточно, по мнению моему, чтобы все прочее осталось без уважения». В воздаяние «покорства» Пестеля, потерявшего «совершенное в делах влияние», Киселев дает адъютанту, отправляющемуся в Петербург вместе с Витгенштейном, рекомендательное письмо к самому Закревскому.

В декабре 1819 года, во время пребывания Пестеля в Петербурге, между ним и Киселевым завязывается оживленная и вполне доверительная переписка, продолжавшаяся до середины 1823 года. И страстно не любившему «графского адъютанта» дежурному генералу Главного штаба оставалось только пенять своему другу: «До меня слухи доходят, что тебя в армии не любят и что ты свободное время проводишь большею частию с Пестелем. Не веря сему, я желал бы знать от тебя истину. Неужели ты не укротил порывчивый свой нрав, о котором тебе несколько раз писал по приезде твоем в Тульчин, и какая связь дружбы тебя соединила с Пестелем, зная характер и нравственность его, о коих ты ко мне не раз писал».

«Истина» же состояла в том, что Киселев и Пестель стали ближайшими сотрудниками. У начальника штаба и старшего адъютанта главнокомандующего оказалось много общих дел. Они оба были заинтересованными в том, чтобы 2-я армия стала надежной и боеспособной. Неопытный в штабной работе, но честолюбивый и полный желания сделать карьеру Киселев поначалу стремился оправдать царскую доверенность, Пестелю же сильная армия была нужна для будущей революции.

Конечно, сейчас уже невозможно в полной мере восстановить все служебные связи и общие дела Пестеля и Киселева. Однако можно с уверенностью говорить, что главными в их совместной армейской деятельности были три сферы: реформаторская, учебная и военно-полицейская.

Армейская реформа постоянно занимала воображение Киселева; причем виделась она ему как часть общегосударственных реформ. Вообще 2-я армия была для Киселева отличной школой: деятельность начальника штаба научила его мыслить в общегосударственных масштабах. Но обучение не проходило гладко, давалось с большим трудом. «Я себя убью дьявольской военной работой; продолжаю только потому, что надеюсь привести все в порядок и тогда отдохнуть», — писал начальник штаба Закревскому.

Разбросанные в частных письмах и официальных рапортах отрывочные мысли Киселева о том, какой в идеале должна быть армия, он не успевал привести в систему. И Пестелю выпало на долю стать основным помощником начальника штаба в деле разработки военной реформы. В архиве сохранилось множество записок декабриста, посвященных военной реформе. Из этих записок выясняется, что «Витгенштейнов адъютант» талантливо обосновывал практические начинания Киселева, теоретически «укрупнял» его идеи, формулировал — на основе киселевских предположений — задачи масштабных военных преобразований.

Приехав во 2-ю армию, Киселев нашел, что в ней очень слабо поставлена квартирмейстерская служба. Дело доходило до того, что в штабе не оказалось точных карт размещения войск. Начальник штаба взялся за дело и уже через четыре месяца рапортовал Закревскому, что «квартирмейстерские офицеры объезжают уезды, описывают их и исправляют несуществующую, можно сказать, дислокационную карту».

Пестель же обосновывал теоретически значение подобной службы в армейской жизни: «Квартирмейстерский разрад (словом «разряд» он обозначал часть военного управления. — О. К.) есть та отрасль Главного штаба, в которой собираются и хранятся все сведения, нужные для военного времени и для действия противу неприятеля, производятся все ученые работы по военной части, исполняются все распоряжения для укрепления мест, для лучшего устройства движения войска и составляются все записки по сим предметам. По сему и можно сказать, что квартирмейстерский разряд есть исполнительная отрасль Главного штаба в отношении ученых предметов и действий против неприятеля».

Еще хуже обстояло дело с экспедиционным отделом штаба — армейским дежурством. Когда Рудзевич был снят со своего поста и заменен Киселевым, вместе с ним был переведен на другую должность и дежурный генерал 2-й армии, генерал-майор Игнатьев. Служба дежурного генерала фактически развалилась, многие ее сотрудники не соблюдали дисциплину, саботировали приказы начальника штаба.

Штабное дежурство «более чем в жалком положении, — сообщал Киселев Закревскому. — Чиновники плохи, а устройство еще хуже и бестолочь ужасная». Как свое большое достижение представлял начальник штаба тот факт, что через некоторое время после его назначения «дежурство учреждено и в 7 часов утра все на местах и за работою».

Пестель же разворачивал практическую деятельность генерала в теоретическое положение, обосновывая важность этого раздела штабной работы: «Главное дежурство есть та отрасль Главного штаба, в которой производятся все дела, имеющие ход и действия от лица главнокомандующего и начальника главного штаба, в которую поступают все дела и бумаги, на их имя входящие, и в которой изготовляются и пишутся все бумаги и дела, за их подписанием исходящие».

Весьма занимала Киселева и проблема полевого аудиториата — военного суда. Судные дела годами лежали без движения, солдаты и офицеры по много месяцев дожидались решения своей участи, при этом, конечно, справедливость торжествовала далеко не всегда. Начальник штаба приложил руку и к этой сфере практической деятельности. «Судные дела приводятся к окончанию и останутся только текущие», — писал он Закревскому.

О необходимости реформы военно-судной части Пестель писал и размышлял очень много: «Ни одна отрасль правления не действует столь сильно на благоустройство и благоденствие войска, сколько судебная. На благоустройство действует она тем, что, принуждая карательными постановлениями всех и каждого к исполнению своих обязанностей, соделывает все постановления действительными и заставляет исполнять оные с положительной точностью. На благоденствие действует она тем, что состояние, честь и самая жизнь всех и каждого в полной мере от нее зависит и она участь людей совершенно решает».

«Весьма бы было полезно учредить при армии постоянный и непременный полевой аудиториат, дабы тем облегчить обязанность главного начальства армии в отношении к сей части военного управления, и тем усилить или утвердить положительность и беспристрастие в ходе и действии военного суда», — пишет Пестель.

Все эти и подобные положения, собранные вместе, как раз и составляли проект военной реформы Киселева и Пестеля. Суть той ее части, которая касалась непосредственного штабного управления армией, состояла в том, чтобы, по мысли Киселева, в армии не было «частей управления», находящихся вне сферы его компетенции. «Начальник Главного штаба должен быть начальником всех», — писал он Закревскому. «Объявить начальника Главного штаба армии средоточием всего военного управления в отношении к войскам, армию составляющим» — так формулировал эту мысль Пестель.

Реформаторские притязания и самолюбие Киселева, таким образом, могли быть вполне удовлетворенными. В мае 1821 года, при личной встрече с императором в Слониме, начальник штаба подал ему «записки» «о военном устройстве и о тех предметах, которые требуют нового постановления».

Можно с уверенностью предположить, что это были те самые записки, копии и черновики которых остались в бумагах Пестеля. О том, что декабрист писал свои военно-теоретические работы, рассчитывая на то, что они попадут в руки царя, свидетельствует, например, близкий к Пестелю майор Николай Лорер.

Однако эти «записки» постигла печальная участь: царь отдал их Ивану Дибичу — начальнику штаба 1-й армии, который через несколько месяцев выдал их как свой собственный труд. «Два года я сидел, думал, подал и вижу, что остался в дураках», — сетовал по этому поводу Киселев.

Важной сферой совместной работы Пестеля и Киселева было улучшение боеспособности армии. Самым главным из дошедших до нас фактов такого рода стала организация учебного батальона при армейском штабе. Батальон этот был необходим: к концу 1810-х годов российские вооруженные силы все еще никак не могли прийти в себя после войны с Наполеоном. В армейских частях не было никакого единообразия: ни в военной форме, ни в вооружении, ни в подготовке солдат и офицеров. В учебный батальон приглашались представители всех армейских полков; предполагалось, что им преподадут основные «правила службы». Эти правила вернувшиеся из учебного батальона военнослужащие должны были распространить среди своих товарищей.

Дело было поставлено на широкую ногу: при батальоне были организованы юнкерские и ланкастерские школы, школы для горнистов, барабанщиков и писарей. Командирам армейских частей разного уровня предписывалось составлять подобные учебные команды в своих подразделениях. Естественно, что не все подчиненные Витгенштейна приветствовали это начинание: оно добавляло им немало хлопот. В частности, резко против выступал генерал Рудзевич. Но все же победа в данном случае осталась за Киселевым. Начальник штаба очень гордился этим своим начинанием и писал Закревскому о том, что в деле организации батальона «все стремится к усердию к достижению дела».

Немало сил на его организацию положил и Пестель. Он, в частности, составил весьма понравившийся Киселеву приказ о создании батальона; он же сам принимал участие в обучении солдат. В своих записках адъютант главнокомандующего многократно теоретически обосновывал важность такого рода учебных заведений для армии, в его библиотеке присутствовали и всякого рода пособия для рекрутских и ланкастерских школ.

Но все же самым важным полем совместной работы Киселева и Пестеля оказалась не военная реформа и даже не организация учебного батальона. Много сил и времени они отдали на то, чтобы поставить на должный уровень полицейскую службу в армии.

«Полиция в армии необходима», «дух времени заставляет усиливать часть сию», — писал Киселев Закревскому. Для реализации своего замысла начальник штаба вместе с корпусным командиром Иваном Сабанеевым составил и подал по команде особый проект об учреждении тайной полиции. Проект был отклонен, и в июле 1821 года Киселев организовал такую полицию на свой страх и риск — без согласования с высшим командованием. «Тайные розыски» сразу же стали приносить свои плоды: полиция «много обнаружила обстоятельств, чрез которые лица и дела представились в настоящем виде».

Составленное в 1823 году под руководством Киселева новое «Положение об учреждении при 2 армии Высшей полиции» поразительным образом перекликается с размышлениями Пестеля, изложенными в составленной в начале 1820-х годов «Записке о государственном правлении». Правда, если Киселев планировал подобный орган лишь для 2-й армии, то Пестель, называвший тайную полицию Вышним Благочинием, — для всей России. Как и в случае с военными реформами, Пестель теоретически обосновывал, укрупнял идеи начальника штаба.

Высшая армейская полиция должна существовать «в непроницаемой тайне», действия ее необходимо «поставить в совершенную неизвестность от тех лиц, над коими она обязана иметь свой надзор», — гласит киселевское «Положение». «Вышнее Благочиние требует непроницаемой тьмы», необходимость же соблюдения тайны в данном случае «происходит от усилий зловредных людей содержать свои намерения и деяния в самой глубокой тайне, для открытия которой надлежит употребить подобное же средство, состоящее в тайных розысках», — утверждает Пестель.

Согласно «Положению» действиями полиции руководит директор, который «состоит в главном штабе армии под собственным распоряжением главнокомандующего» и исполняет свои функции с помощью специально организованной канцелярии, действующей в «строжайшей тайне». Пестель же поручает Вышнее Благочиние «единственно государственному главе сего приказа, который может оное устраивать посредством канцелярии, особенно для сего предмета при нем находящейся»; «образование канцелярии по сей части должно непременно зависеть от обстоятельств, совершенно быть предоставлено главе и никому не быть известным, кроме ему одному и верховной власти».

Киселев считает, что в тайные агенты следует вербовать «людей благородных и по хорошему воспитанию способных быть верными орудиями для отвращения зла, а не бесчестными клеветниками, годными только для размножения оного». «Для тайных розысков должны сколь возможно быть употреблены люди умные и хорошей нравственности; от выбора сего наиболее зависит успех в приобретении сведений и содержание оных в надлежащей тайне», — вторит ему Пестель.

Характерно, что сферы деятельности органов сыска Пестель и Киселев тоже представляют себе в общем одинаково. Одна из главных сфер — слежка за «настроением умов». «Нет ли между войсками ропота, вредных мыслей и тайных сходбищ? Не возобновляются ли уничтоженные масонские ложи и нет ли суждений о делах политических?.. В чьем доме чаще сходятся в приметном количестве офицеры?» — эти вопросы, по мнению Киселева, должны составлять «предметы наблюдения» тайных агентов. По мнению же Пестеля, «тайные вестники» должны «узнавать, как располагают свои поступки частные люди: образуются ли тайные и вредные общества, готовятся ли бунты, распространяются ли соблазн и учение, противное законам и вере, появляются ли новые расколы, и, наконец, происходят ли запрещенные собрания и всякого роду разврат».

Как видно из сопоставления этих двух документов, они близки не только по содержащимся в них идеям, но и по форме выражения этих идей. Уместно предположить, что «Положение об учреждении при 2 армии Высшей полиции» — плод совместного творчества начальника штаба и «витгенштейнова адъютанта». Очевидно также, что та часть «Записки о государственном правлении», где Пестель повествует об образовании Вышнего Благочиния, написана под непосредственным влиянием военно-полицейских идей Киселева.

Пестель не только теоретически разделял взгляды начальника штаба на организацию полиции. Он еще и сам довольно активно работал в роли «тайного вестника» — причем, конечно, не рядового шпиона, а организатора подобной работы. И эту работу, как и деятельность по подготовке армейских реформ, Пестель не оставил, даже уйдя в конце 1821 года из штаба.

Пестель был хорошо осведомлен о всякого рода контрабандистах, орудующих в крае, прекрасно знал, кто из военнослужащих им пособничает. Когда он стал командиром Вятского полка, то сразу же потребовал от Киселева замены одного из замешанных в контрабанде офицеров — подполковника Каспарова. Вообще очевидно, что именно борьба с контрабандой была основным полем его военно-полицейской деятельности. Из переписки Пестеля с родителями выясняется, что в 1825 году ему было даже поручено вести некое дело о контрабанде, находившееся под личным контролем «государя и великого князя».

Обсуждая с сыном эту сторону его деятельности, мать предостерегала его от излишней строгости в выполнении обязанностей. Сетуя на то, что сын не приехал домой летом 1825 года, она писала ему: «Не могу тебе высказать, мой дорогой друг, как я огорчена, когда подумаю, что ты мог провести месяца два с нами и что мы лишились этого счастья из-за плутовства этих несчастных контрабандистов. Но все-таки я думаю в то же время, что они попадут в твои руки, и что ты, судя преступление по всей беспристрастной строгости закона, пощадишь отдельных лиц со всей гуманностию человека и христианина к своему ближнему, не обращая внимания ни на какие расчеты чисто мирские».

«Бог да руководит тебя в решении этого дела, которое тебе поручено. Оно тебе будет стоить немалых хлопот, потому что жиды и контрабандисты умеют очень ловко запутать дело. Прими все меры предосторожности и будь построже, потому что это именно от тебя требуется, иначе ты будешь виноват. Да поможет тебе Бог в этом трудном деле», — советовал сыну Пестель-старший. Иван Борисович надеялся, что успешное выполнение задания принесет сыну генеральский чин.

В сферу деятельности Пестеля входил и надзор за проведением следствия в отношении провинившихся военнослужащих. Так, в 1821 году он писал Киселеву о некоем «офицере Акинке», попавшем под следствие. Суть этой истории неизвестна, но из письма следует, что по заданию начальника штаба Пестель вел параллельное, неофициальное расследование. И информировал начальника штаба, что, хотя «не имел возможности собрать все подробности о преступлении и о следствии», все же считает, что офицера «необходимо наказать довольно строго, чтобы это произвело впечатление, однако же без разглашения этого дела слишком публично».

Активно занимался Пестель и наблюдением за «настроением умов» и поведением офицеров 2-й армии. Из его переписки с Киселевым известно, например, о том, что на всех без исключения офицеров 2-й армии Пестель вел секретную картотеку. А начальник штаба, санкционировавший подобные занятия, пользовался этими материалами в своей практической деятельности. Впоследствии, приняв под команду Вятский полк, Пестель постарался удалить из него не только контрабандиста Каспарова, но и всех неблагонадежных младших командиров.

Естественно, что вся эта работа была бы невозможна без целого штата специальных осведомителей. И именно их действий справедливо опасался в 1825 году капитан Аркадий Майборода, подавая донос на своего командира. Причем тот же Майборода считал, что Пестель вербовал своих агентов прежде всего из среды местных евреев.

Очевидно, что военно-полицейская деятельность была для Пестеля непосредственно связана с деятельностью заговорщика. Она способна была упрочить его положение в штабе, предоставляла доступ к секретной штабной информации, открывала возможность получать сведения о настроениях в солдатской и офицерской среде. Поэтому свои обязанности «тайного вестника» Пестель исполнял совершенно бестрепетно.

По крайней мере, никаких угрызений совести не видно из датированного 1822 годом письма Пестеля к Киселеву. В этом письме Пестель обвинял в «вольнодумстве» майора Вятского полка Гноевого: «Он даже опасен для действительной службы, так как он ее всегда критикует. Конечно, верно, что действительная служба немного хлопотлива и очень утомительна. Это заставляет офицеров самих по себе держаться подальше от нее. Поэтому надо стараться уничтожить это нерасположение к службе, приохочивая к ней и служа для других примером. Он же, напротив, только и делает, что разглагольствует против этой службы. Если бы он был более образованным и просвещенным, я счел бы его за карбонария». Не известно, был ли Гноевой на самом деле вольнодумцем. Известно только, что он был в числе недовольных назначением Пестеля полковым командиром.

Но Киселев в вопросах офицерского «вольнодумства» Пестелю доверял. Его действия не вызывали морального протеста в начальнике штаба — Гноевой вскоре был убран из полка. А сам Киселев в том же 1822 году писал Закревскому по поводу другого «вольнодумца», капитана князя Федора Шаховского: «Отставьте Шаховского и удалите от военной службы всех тех, которые не действуют по смыслу правительства — все они в английском клубе безопасны, в полках же чрезмерно вредны. Дух времени распространяется повсюду и некоторое волнение в умах заметно. Радикальные способы к исторжению причин вольнодумства зависят не от нас; но дело наше не дозволять распространяться оному, укрощать сколько можно зло. Неуместная и беспрерывная строгость возродит его, а потому остается зараженных удалять и поступать с ними, как с чумными: лечить сколько возможно, но сообщение воспрещать».

Вполне естественно, что эти «мнения» Киселева не распространялись на самого Пестеля. Зато в лице начальника штаба Пестель — до 1823 года — имел мощную поддержку; пожалуй, это был главный результат всей штабной деятельности декабриста. Поддержка эта выражалась прежде всего в том, что Киселев не давал хода доносам на руководителя Южного общества. Так, например, в 1822 году командир Уфимского пехотного полка полковник Добровольский написал Киселеву письмо, в котором прямо обвинил Пестеля в принадлежности к тайному обществу. Но письмо это не имело никаких последствий.

Документы свидетельствуют: до 1823 года Пестель вполне доверял Киселеву, безусловно мыслил его собственным союзником. Составляя для генерала программу армейских реформ, он предлагал «вручить» начальнику штаба «полное начальство над интендантскою, полицейскою, инженерною, артиллерийскою и всеми прочими частями управления». Если бы император утвердил это положение, сподвижник Пестеля генерал-интендант Юшневский по службе оказался бы подчиненным Киселева. Очевидно, что удачное сотрудничество с Киселевым было для Пестеля важнее, чем служебная независимость Юшневского.

«Пестеля почитал человеком умным, но безнравственным», — утверждал Киселев в начале 1826 года, после ареста Пестеля. Действительно, штабная деятельность руководителя Южного общества высокой нравственностью не отличалась. Однако нравственностью не отличалась и деятельность самого Киселева: либеральные убеждения не мешали ему плести интриги и организовывать тайную полицию для слежки за инакомыслящими. И личные качества начальника штаба не были тайной для близко знавших его людей, в том числе для Пушкина. Поэт считал Киселева «временщиком», для которого «нет ничего священного», «придворным», которому ровно ничего не стоят все его «обещанья». «Он из числа тех людей, которые дружатся со свободой, обнимают ее с намерением после оковать ее в свою пользу, чего они, однако же, никогда не дождутся: явятся люди побойчее их, которые будут собирать плоды с их преступного посева» — такими словами характеризовал начальника штаба 2-й армии злой, но проницательный современник Филипп Вигель.

Ни в одном дошедшем до нас документе, написанном рукой Киселева, ни в одном его частном письме нет ни слова о том, что начальник штаба готов был поддержать русскую революцию. Более того, переписка Киселева рисует его верным подданным, который, несмотря на вольнолюбивые взгляды, главным делом своей жизни считает служение монарху и оправдание высочайшего доверия.

Однако верный подданный, по-настоящему заботящийся о «здоровом духе» вверенных ему войск, вряд ли будет обсуждать в кругу офицеров-заговорщиков «Русскую Правду» — проект государственного переустройства после победы военной революции. Вряд ли он будет и покровительствовать членам политического заговора, класть под сукно доносы на них, давать им возможность уничтожать компрометирующие документы. Не случайно заговорщики знали начальника штаба как человека, который «более приносил обществу (тайному. — О. К.) пользы, нежели вреда». А император Александр I, чьей дружбой Киселев особенно гордился, и вовсе считал его «секретным миссионером» тайных обществ.

Вернее другое: по авторитетному замечанию того же Пушкина, дважды зафиксированному в дневнике его друга Александра Тургенева, некоторые высшие российские сановники и военные, в том числе и Киселев, «все знали и ожидали: без нас дело не обойдется».

Киселев «ожидал» итога конспиративной деятельности Пестеля, при этом по возможности стараясь не компрометировать себя прямыми связями с тайным обществом. Анонимный доносчик в 1826 году утверждал, что Киселев и такие, как он, зная о заговоре, умело «удерживали себя на черте неприкосновения». Начальник штаба помогал заговорщикам тогда, когда результаты этой помощи не могли вредить его карьере. Если же помогать им значило ставить под сомнение собственную «благонадежность» — покровительство Киселева прекращалось.

«Каждый век, каждый народ имел несколько знаменитых мужей, коих гений предшествовал времени, раскрывал сокрытые для прочих тайны будущего и был для сограждан своих водителем и подпорою. Но века проходят, все тлеет, а гений их живет и научает нас жить. Подражать им есть добродетель; но каждому мнить, что он рожден, чтобы занять место сих блистательных украшений человечества — есть химера вредная, для людей пагубная и заключающая в себе бедствия беспредельные», — писал Киселев в своем дневнике. Действия генерала в 1820-х годах позволяют предположить: он не относил себя к разряду «каждых» и был уверен, что рожден для великого поприща. Собственную судьбу генерал соотносил с судьбой Наполеона. История же наполеоновской жизни свидетельствовала: великим человеком легче всего было стать в эпоху великих исторических потрясений и революций.

Глава 12 АЛЕКСАНДР ПУШКИН: «ПЕСТЕЛЬ ПРЕДАЛ ЭТЕРИЮ»

Самый яркий и самый известный эпизод служебной деятельности Пестеля в штабе армии — его бессарабские командировки. В первой половине 1821 года подполковник Пестель, по его собственным словам, «употреблен был в главной квартире 2-й армии по делам о возмущении греков и по сим же делам был трикратно посылай в Бессарабию, представив тогда начальству две большие записки о делах греков и турок».

Для того чтобы правильно понять смысл, который вкладывал сам Пестель в свои бессарабские командировки, необходимо прежде всего представить себе историческую ситуацию, на фоне которой они происходили.

Еще в XV веке турки завоевали Константинополь, Балканы и Адриатическое побережье Средиземного моря. На этих землях была основана Османская империя (Оттоманская Порта) — мощная сверхдержава, под контролем которой оказались, в частности, важнейшие для международной торговли проливы из Черного в Средиземное море. Последующие 400 лет прошли под знаком постоянного противоборства — дипломатического и военного — Османской империи с европейскими государствами, в том числе и с Россией.

В частности, русское правительство всегда волновала судьба подчиненных Порте и сопредельных России дунайских княжеств Молдавии и Валахии. Княжества эти в начале XVIII века Россия включила в сферу своих национальных интересов. Согласно заключенному после Русско-турецкой войны 1768–1774 годов Кючук-Кайнарджийскому мирному договору Молдавии и Валахии предоставлялась автономия, а России — право официального покровительства им.

По принятому султаном «в разъяснение» Кючук-Кайнарджийского мира торжественному заявлению (хатти-шерифу) никто из турецких должностных лиц не имел права пересекать границы княжеств; положение это в полной мере относилось и к вооруженным силам. Однако территория княжеств по-прежнему входила в состав Османской империи, и вполне естественно, что Россия тоже не имела права вводить туда свои войска. Впоследствии все эти положения несколько раз подтверждались договорами России с Турцией.

С XVI века покоренные народы Балканского полуострова вели с Османской империей национально-освободительную борьбу. В XVIII веке, когда начался естественный процесс ослабления и разложения сверхдержавы, борьба усилилась. Россия, особенно в эпоху правления императрицы Екатерины II, эту борьбу активно поддерживала и использовала в своих целях. Национально-освободительная борьба продолжалась и в XIX веке. И одним из ее эпизодов как раз и стал вспыхнувший в начале 1821 года мятеж молдавских и валашских греков, поддержанный восстанием в самой Греции. Именно эти события и дали начало греческой освободительной революции.

Одну из главных ролей в событиях 1821 года играл 29-летний генерал-майор русской службы князь Александр Константинович Ипсиланти — личность, оставившая заметный след не только в русской, но и в мировой истории. По национальности Ипсиланти был греком — сыном эмигрировавшего в Россию господаря (правителя) Молдавии (1799–1802) и Валахии (1802–1806). Семья будущего руководителя греческих повстанцев была очень богатой: ее владения в России и Турции приносили годовой доход в 120 тысяч рублей.

Несмотря на свое происхождение, князь Ипсиланти был человеком Александровской эпохи и декабристского мировоззрения. С 14 лет воспитывавшийся в России и учившийся в петербургском Педагогическом институте, греческий аристократ был связан с русскими людьми общностью карьеры российского военного, а также тесным боевым братством. С 1808 года он служил в кавалергардах, принимал участие в Отечественной войне и заграничных походах. Был кавалером нескольких боевых орденов и золотой шпаги «За храбрость». В августе 1813 года, в бою под Дрезденом, Ипсиланти потерял правую руку. В 1816 году был назначен флигель-адъютантом, в 1817 году стал генерал-майором и командиром гусарской бригады. Русскими офицерами были и трое его младших братьев — Дмитрий, Георгий и Николай.

Среди друзей и знакомых Александра Ипсиланти — множество знаменитых людей первой четверти XIX века. Князь лично знал императора Александра I, дружил с Денисом Давыдовым, был знаком с Пушкиным. Он постоянно вращался в кругу южных вольнодумцев, был для них безусловно своим. Правда, разделяя общие для многих аристократов тех лет вольнолюбивые мечтания, Ипсиланти желал свободы не столько для России, сколько для своей родины, которой он считал Грецию. Поэтому он не был членом декабристских организаций, а весной 1820 года вступил в греческое тайное общество Филики Этерия (в переводе с греческого — «Дружеское общество»). В России эту организацию часто называли Гетерией.

Этерия возникла на два года раньше Союза спасения, в 1814 году, и не в столице, а на окраине России — в Одессе. Типологически Этерия была очень близка к российским тайным обществам. Ее создатели, как и создатели первого декабристского союза, заимствовали формы своей деятельности у масонских лож. В обществе было принято несколько степеней «посвящения», прием в Этерию и переход в более высокую степень сопровождались заимствованными у масонов сложными обрядами и клятвами. Подобно Союзу благоденствия, до конца 1810-х годов Этерия занималась лишь мирной пропагандой идей освобождения Греции от власти турок. Правда, в отличие от декабристов члены Этерии принимали в свои ряды не только дворян, но и негоциантов, и даже крестьян.

Вступив в Эгерию и благодаря своему происхождению сразу же заняв в ней лидирующие позиции, Ипсиланти решительно отверг идею пропаганды и занялся подготовкой вооруженного восстания. Прекратился прием «простых людей» в организацию, упростилась ее структура. Был принят устав Этерии, построенный на началах строгой военной дисциплины и безусловного подчинения приказам единого лидера — самого Александра Ипсиланти. Касса общества сосредоточилась в руках Ипсиланти, он занялся покупкой оружия. В Кишиневе была организована тайная типография. К началу 1821 года руководитель Этерии уверился, что его структура готова к реальному действию.

Вечером 22 февраля 1821 года Ипсиланти в сопровождении нескольких сторонников, в том числе своих братьев Николая и Георгия, перешел пограничную реку Прут. Оказавшись в молдавском городе Яссы, где его уже ждали и куда стали стекаться его многочисленные сторонники, Ипсиланти провозгласил начало восстания.

Переход князя через границу вызвал в русском обществе бурю восторга. В высшем свете собирали деньги для восставших греков, многие русские дворяне стремились вступить в войско Ипсиланти.

«Дело» греков сразу же воспели российские вольнолюбивые поэты. Вильгельм Кюхельбекер написал знаменитую «Греческую песнь»:

Ему вторил Федор Глинка:

В обществе распространялись слухи, что император Александр I собирается послать в помощь Ипсиланти войска под командованием генерала Алексея Ермолова — знаменитого «проконсула Кавказа». По этому поводу сочинил стихотворение Кондратий Рылеев:

Подвигом Ипсиланти восхищался и Пушкин. «Первый шаг Ипсиланти прекрасен и блистателен! Он счастливо начал. — 28 лет, оторванная рука, цель великодушная! Отныне и мертвый или победитель он принадлежит истории», — писал он. Пушкин называл Ипсиланти «великодушным греком», а его «дело» воспел, в частности, в стихотворении «Война»:

Поэт, живший тогда в ссылке в Кишиневе, внимательно следил за происходившим в княжествах. В начале мая 1821 года через «молодого француза», который отправлялся в Грецию, он передал для Ипсиланти письмо. Пушкин всерьез обдумывал возможность присоединиться к отряду мятежного князя и сообщал лицейскому другу Антону Дельвигу: «Скоро оставляю благословенную Бессарабию; есть страны благословеннее. Праздный мир не самое лучшее состояние жизни».

Однако и сам Ипсиланти, и те, кто ему сочувствовал в России, прекрасно понимали, что он не сможет победить регулярную турецкую армию во главе греческих «патриотов» и русских добровольцев, плохо вооруженных и зачастую не имевших никакого понятия о военном деле. Победить он мог в одном случае — если бы Россия оказала ему военную помощь. Понимал это и Пушкин. «Важный вопрос: что станет делать Россия; займем ли мы Молдавию и Валахию под видом миролюбивых посредников; перейдем ли мы Дунай защитниками свободных греков и врагами их врагов?» — размышлял он. Реальной силой, на которую возлагали свои надежды сторонники Ипсиланти, была 2-я армия.

Шансы на российскую военную поддержку у Ипсиланти были — восторг по поводу его поступка разделяли и крупные российские военачальники начала XIX века. Так, например, генерал Киселев писал: «Ипсилантий, перейдя за границу, перенес уже имя свое в потомство. Греки, читая его прокламацию, навзрыд плачут и с восторгом под знамена его стремятся. Помоги ему Бог в святом деле; желал бы прибавить и Россия». Греческий мятежник был старым и довольно близким другом Киселева, и начальник армейского штаба очень надеялся на то, что император Александр поддержит восставших греков. Киселев был безусловным сторонником военного вторжения 2-й армии в княжества.

Однако главным из тех, на кого возлагал свои надежды Ипсиланти, был командир 16-й пехотной дивизии генерал-майор Михаил Орлов. Его дивизия входила в состав 6-го корпуса 2-й армии. Именно эта дивизия несла пограничные обязанности, части ее были расквартированы по берегу пограничной реки Прут. Дивизионный штаб располагался в Кишиневе.

Генерал-майор Орлов был хорошо известен современникам. Герой Отечественной войны, подписавший акт о капитуляции Парижа, а затем выполнявший сложные дипломатические поручения в Скандинавии, участник литературного общества «Арзамас» и близкий приятель Пушкина, в начале 1810-х годов — любимец государя, а впоследствии один из самых ярких лидеров декабризма, он был человеком незаурядным. Получив дивизию, Орлов практически сразу же завоевал доверие нижних чинов отменой телесных наказаний и гуманными приказами. Жестокие офицеры, тиранившие солдат, были отданы под суд и понесли наказание. При полках стали организовываться ланкастерские школы. Орлов, и до того весьма известный в кругах вольнолюбиво настроенных современников, стал в начале 1820-х годов кумиром солдат своей дивизии. Дивизию же эту Орлов рассматривал как ударную силу будущей русской революции, а себя видел единственным и безусловным лидером этой революции.

Для Орлова были характерны не только незаурядность и вольнолюбивые взгляды, но и непомерное честолюбие и властолюбие, странные даже для эпохи всеобщего поклонения Наполеону. Они привели генерала к явно преувеличенному представлению о собственных силах и влиянии в обществе и армии. «Высокого роста, атлетических форм, весьма красивый, он имел манеры, которые обличали в нем в высшей степени самолюбие» — таким запомнился Орлов его ближайшему соратнику, декабристу Владимиру Раевскому.

От мнения Раевского немногим отличается и мнение близкого друга Орлова, генерал-майора Дениса Давыдова — знаменитого поэта-партизана, придерживавшегося весьма радикальных для той эпохи воззрений. Сравнивая российский деспотизм с «крепостью», которая неминуемо должна быть разрушена, Давыдов писал Киселеву, что Орлов «идет к крепости по чистому месту, думая, что за ним вся Россия двигается». Между тем на самом деле за ним никого нет.

Когда в начале 1821 года в Москве собрался последний съезд Союза благоденствия, Орлов предложил на нем свои знаменитые «неистовые меры» для немедленной подготовки революции. Согласно воспоминаниям участника съезда Ивана Якушкина, «меры» эти состояли в том, чтобы, во-первых, «завести тайную типографию или литографию, посредством которой можно было бы печатать разные статьи против правительства и потом рассылать по всей России», а во-вторых, «завести фабрику фальшивых ассигнаций, чрез что, по его мнению, тайное общество с первого раза приобрело бы огромные средства и вместе с тем подрывало бы кредит правительства».

Согласно же поданному императору доносу на Союз благоденствия, Орлов на Московском съезде «ручался за свою дивизию, требовал полномочия действовать по своему усмотрению; настаивал на учреждении невидимых братьев, которые бы составили центр и управляли всем; прочих предлагал разделить на языки (по народам: греческий, еврейский и проч.), которые бы как лучи сходились к центру и приносили дани, не ведая кому»; разговор шел также «о заведении типографии в лесах, даже делании там фальшивых ассигнаций, для доставления обществу потребных сумм».

Услышав несогласие со своими «мерами», Орлов покинул съезд. Однако идея стать единоличным лидером будущей революции не покинула его.

Убежденность в собственном лидерстве и вера в свое влияние на людей одушевляли Орлова всегда: и в тайном обществе, и вне его. Согласно свидетельству мемуариста Филиппа Вигеля, приехав в Кишинев, к месту своей службы, Орлов «нанял три или четыре дома рядом и стал жить не как русский генерал, а как русский боярин. Прискорбно казалось не быть принятым в его доме, а чтобы являться в нем, надобно было более или менее разделять мнения хозяина. Домашний приятель, Павел Сергеевич Пущин (генерал-майор, командир бригады в дивизии Орлова. — О. К.), не имел никакого мнения, а приставал всегда к господствующему. Два демагога, два изувера, адъютант К. А. Охотников и майор В. Ф. Раевский… с жаром витийствовали». «На беду, попался тут и Пушкин, которого сама судьба всегда совала в среду недовольных». Одним из посетителей кишиневского дома Орлова оказался Александр Ипсиланти.

Близкий к семье Ипсиланти современник событий, греческий историк И. Филимон рассказывал: «Находясь с Орловым в дружеских отношениях и будучи вполне уверенным в его либеральных чувствах, Ипсиланти откровенно объяснил ему, в чем заключались его цели относительно Греции, и усиленно добивался, чтобы тот со всеми войсками, которыми командовал, участвовал в переходе через Прут. Из этого определенно вытекало, что Ипсиланти посредством этого шага делал виновным либо императора перед султаном в нарушении договоров, либо Орлова перед императором в неподчинении. В результате последовало бы, в первом случае, объявление войны со стороны Турции, а во втором — объявление вне закона Орлова».

Филимон считал, что соглашение между двумя генералами было достигнуто. При этом, когда Орлов выразил опасения, что его могут сместить, «Ипсиланти их рассеял, предложив, что он сам немедленно перейдет за Дунай с греками, Орлов же с русскими вступит в княжества как самостоятельный начальник. Но какой-то несчастный случай расстроил этот план. На Орлова был написан донос, его тотчас же отстранили от командования авангардом и отправили в Петербург».

В целом это свидетельство подтверждается и другими источниками, например, воспоминаниями Вигеля о том, что дом Орлова в Кишиневе «перед своим великим и неудачным предприятием» нередко посещал «русский генерал князь Александр Ипсиланти» со своими единомышленниками.

Однако в частностях греческий историк явно ошибается. Так, например, приказ об отстранении Орлова от командования дивизией последовал через два года и три месяца после начала мятежа в княжествах. Причиной же этого отстранения послужили отнюдь не переговоры с Ипсиланти, а следственное дело майора Владимира Раевского, занимавшегося с ведома своего дивизионного начальника революционной агитацией в солдатской среде.

Вряд ли стоит разделять и уверенность Филимона в том, что Орлов был готов к самостоятельным действиям на территории княжеств. Опытный военный, он не мог не понимать, что для того, чтобы развернуть дивизию к походу, было необходимо немалое время, и приготовиться к вторжению в княжества в полной тайне от корпусного командира и армейского начальства было невозможно в принципе. Если же эти приготовления стали бы известны, то они привели бы к немедленной отставке Орлова задолго до того, как его войска начали бы переходить границу. Генерала, невзирая ни на какую популярность, ожидали бы арест и военный суд. О том, что Орлов хотел помочь грекам, но не собирался без приказа входить в княжества, сам он, например, писал в частном письме: «Ежели бы 16-ю дивизию пустили на освобождение (курсив мой. — О. К.), это было бы не худо. У меня 16 тысяч человек под ружьем, 36 орудий и 6 полков казачьих. С этим можно пошутить».

Вернее другое: и Орлов, и Ипсиланти были уверены, что император Александр поддержит восстание и отдаст 2-й армии приказ о вторжении в княжества. И тогда Орлов, командир пограничной дивизии, которая первой войдет в княжества, получит шанс проявить себя, возможно, даже и в каких-то самостоятельных действиях. И вернется в Россию «спасителем греков». При этом, конечно, значительно увеличивались его шансы стать руководителем революции в России.

Очевидно, во многом следствием этой договоренности стало письмо Ипсиланти к царю, написанное через два дня после перехода границы. В нем мятежный князь объяснял мотивы своего поступка и просил Александра I о военной помощи.

Документы свидетельствуют: у Орлова и Ипсиланти был и некий «запасной вариант»: уговорить начальство 2-й армии войти в княжества не для поддержания «дела греков», а для защиты мирного населения от мести турок. По этому поводу Орлов переписывался с Киселевым; правда, впоследствии эта переписка была уничтожена. А Ипсиланти через своих гражданских сторонников в Молдавии и, в частности, через молдавского господаря, участника Этерии Михаила Суццо инспирировал обращение дворян и духовенства за помощью лично к Витгенштейну, минуя царя.

Начало выступления Ипсиланти застало официальные власти приграничных районов врасплох. Никакой положительной информации о событиях в Яссах у властей не было. Из России в Молдавию начался массовый исход этнических греков. В Бессарабии появились первые беженцы: молдаване-и валахи, опасавшиеся мести турок. При этом было неясно, является ли «предприятие» князя его собственной инициативой, или он действовал по согласованию с императором Александром. Многие склонялись к тому, что сам генерал-майор никогда не решился бы на такую авантюру. «Определенно, что Россия со всем этим согласна и я очень боюсь, что скоро она официально примет участие во всей этой истории», — доносил австрийский агент в Одессе через четыре дня после перехода Ипсиланти границы.

Доходило до курьезов: новороссийский генерал-губернатор Ланжерон, как и все, не понимавший, что происходит, 24 февраля обратился с письмом к самому Ипсиланти. В письме он прямо спрашивал греческого мятежника о том, поддерживает ли его российский монарх и следует ли самому Ланжерону продолжать выдавать паспорта всем желающим присоединиться к восстанию. «Его Величеству императору обо всем известно и ваше превосходительство ничем не рискует, выдавая паспорта всем, кто желает присоединиться ко мне и возвратиться к себе на родину», — отвечал Ипсиланти. И Ланжерон, в целом сочувствовавший грекам, продолжил выдачу паспортов — о чем впоследствии очень пожалел.

Кажется, единственным, кто не потерял голову, оказался главнокомандующий 2-й армией генерал Витгенштейн. Никакой радости по поводу происходившего, а тем более сочувствия к Ипсиланти, он не испытывал, на обращение молдавских дворян и духовенства сначала никак не отреагировал и приказа армии придвинуться к границе не отдал. Витгенштейн решил не принимать никаких самостоятельных действий и дождаться решения вопроса «на высшем уровне» — чем вызвал раздражение горячо сочувствовавшего грекам Киселева.

Однако и верховной российской власти, и властям местным — военным и гражданским — была нужна прежде всего достоверная информация о происходящем в княжествах. Только на основании достоверных сведений они могли принимать решения, от которых в итоге зависели судьбы войны и мира в Европе. И сбор этой информации был доверен подполковнику Павлу Пестелю. В первой половине 1821 года Пестель действительно трижды ездил собирать сведения о событиях в Молдавии и Валахии, по итогам этих поездок он предоставлял своему начальству несколько обширных донесений и писем.

Первая, самая важная для «дела греков» командировка Пестеля состоялась между 26 февраля и 8 марта 1821 года — то есть через несколько дней после начала «предприятия» Ипсиланти. Представленное Пестелем по итогам командировки донесение содержало первые более или менее достоверные сведения о происходивших в княжествах событиях. Донесение это, дошедшее до наших дней, позволяет судить о позиции руководителя Южного общества в «деле греков».

Подполковник собирал сведения в Кишиневе, опрашивая о деятельности Ипсиланти должностных лиц российских приграничных районов. Однако только официальным сбором информации он не ограничился. Опытный военный разведчик, он нелегально, «переодетым» перешел границу с Турцией, пробрался в Яссы, где встретился и поговорил с самим Ипсиланти, объехал окрестные города и — согласно некоторым сведениям — побывал даже в областях, пограничных с Турцией. Командировка эта была очень опасной: в случае разоблачения русский лазутчик, пойманный «без мундира» на чужой территории, не должен был ждать помощи от своего правительства. Он неминуемо был бы казнен турками.

Можно с большой долей уверенности предположить, что предприятие Ипсиланти вызывало у Пестеля сочувствие и симпатию — и здесь его позиция мало чем отличалась от позиции Пушкина, Орлова или Киселева. Ипсиланти и Пестель были давно знакомы, в 1810-х годах они оба состояли в одной масонской ложе, Ипсиланти, как и Пестель, в прошлом служил в кавалергардах. Есть свидетельства, что впоследствии в беседах с членами тайного общества Пестель «выхвалял» «упорное действие» греков «к восстановлению своего отечества».

Однако никакие личные отношения и симпатии не нашли отражения в тексте донесения подполковника. Не нашли они отражения и в частном письме к Киселеву по итогам командировки. Тексты эти — блестящий образец официально-делового стиля эпохи 1820-х годов. Они поражают своей основательностью и в то же время лаконичностью. Какие бы то ни было выводы, а тем более рекомендации в адрес властей в них отсутствуют. На первый взгляд они — только лишь талантливое изложение собранных сведений. Однако подобраны и сгруппированы описываемые факты совершенно определенным образом.

В обоих документах акцент сделан отнюдь не на освободительной стороне деятельности вождей восставших. «Если существует 800 тысяч итальянских карбонариев, то, может быть, еще более существует греков, соединенных политическою целию… Сам Ипсиланти, я полагаю, только орудие в руках скрытой силы, которая употребила его имя точкою соединения», — пишет Пестель в письме Киселеву.

В официальном донесении эта фраза отсутствует, однако сообщается, что российский генеральный консул в Валахии назвал «карбонарием» Тудора Владимиреску — «сторонника» Ипсиланти, который, воспользовавшись смутой в княжествах, убивал и грабил валашских бояр. Конечно, слово «карбонарий» в данном контексте — метафора, обозначающая участника общеевропейского революционного заговора.

Пестель передает содержание прокламации Владимирес-ку, подтверждающее именно революционный, а не освободительный характер его действий: «Он (Владимиреску. — О. К.) объясняет, что поступок его не имеет целию возмущение противу Порты, но одно только сопротивление злодеяниям валахских бояр и различных чиновников, употребляющих во зло свою власть».

При этом в донесении подробно повествуется о жестоких расправах восставших греков с мирными турецкими обывателями. Пестель рассказывает, например, о том, как в городе Галац греки убивали турок, «которые все сбежались в дом начальника турецкой полиции. Греков было около 600 человек, а турок только 80. Битва продолжалась 4 часа и наконец все турки были истреблены. Греков же убито 12 человек, ранено 6. Дом, служивший туркам защитою, был во время перестрелки зажжен греками, от чего несколько соседних лавок и амбаров также соделались добычею пламени». Подобным же образом происходило избиение турок греками в Яссах, а потом и во всей Молдавии, и «число таковых погибших простирается до 200 человек».

Естественно, что подобные действия повстанческих отрядов вызвали панику среди обывателей, и прежде всего не поддерживавших Ипсиланти и боявшихся мести турок молдаван. Обыватели «пришли к нашей границе для перехода в Бессарабию, желая сим способом отвратить от себя бедствия, нераздельные с каждым возмущением», — пишет Пестель. Проблема беженцев стала, таким образом, весьма острой для России.

Однако, если бы это донесение Пестеля состояло только из перечисления этих и подобных фактов, его в общем можно было бы принять за объективный, хотя и чуть-чуть тенденциозный отчет о командировке. Но заканчивается донесение небольшой информационно-аналитической частью. Пестель поясняет, что он имеет в виду, называя Ипсиланти «орудием в руках скрытой силы».

«Что же касается до возмущения греков и поступков Ип-силантия и Владимирески, то оные могут иметь самые важные последствия; ибо основаны на общем предначертании давно сделанном, зрело обдуманном и всю Грецию объемлющем. Я однако же за достоверность сведений, по сему предмету мною собранных, не ручаюсь положительным образом, хотя и имеют они вид самый основательный. Со времени последнего возмущения греков в Морее, столь неудачно для них кончившегося, составили они тайное политическое общество (курсив мой. — О. К.), которое началось в Вене особенным старанием грека Риги, потерявшего потом свою голову по повелению Порты. Сей ужасный пример не устрашил его сообщников. Их было тогда 40 человек. Сие общество составило несколько отделений в Вене, Париже, Лондоне и других знаменитейших городах».

«Всем обществом управляет тайная верховная управа, коея члены никому из прочих собратиев неизвестны. Само общество разделяется на две степени. Члены низшей именуются гражданами; члены второй правителями. Каждый правитель имеет право принимать в граждане. Сии граждане никого из членов общества не знают, кроме правителя, их принявшего. Сей же правитель никого не знает, кроме граждан, которых сам принял, и того другого правителя, коим он был принят. Из граждан же в правители поступают члены общества не иначе, как по предварительному разрешению верховной управы, которое доходит к гражданам посредством частных правителей, составляющих беспрерывную цепь от граждан до верховной управы».

«Ипсилантий показывал Суццо список сих правителей, коих число простирается до 200 тысяч человек. Каждый же из них имеет 4, 5 и даже 6 граждан. Из сего явствует, что политическое сие общество чрезвычайно многочисленно. Шесть месяцев тому назад был Ипсилантий избран верховною управою в ее полномочные и в главные начальники всех греческих войск. О сем избрании было все Общество извещено, а посредством оного и вся Греция. При нем же, равно как и при прочих начальниках, находятся советники, от верховной управы назначенные, с коими они должны совещаться и коих мнение обязаны они принимать во уважение».

«Возмущение, ныне в Греции случившееся, есть произведение сего тайного общества, которое нашло, что теперешнее время соединяет все обстоятельства, могущие содействовать успеху их предприятия».

Пестель прав, когда пишет о неполной достоверности собранных им данных о структуре и действиях греческого общества. В частности, он смешивает две организации с одним названием. Этерия, к которой принадлежал Ипсиланти, не была продолжением одноименной организации, существовавшей, по некоторым сведениям, в Вене в 1790-х годах. Именно эта, венская Этерия и возникла «стараниями» греческого публициста-республиканца Ригаса Велестинлиса, впоследствии действительно казненного турками. Современная же Пестелю Этерия образовалась, как уже было сказано, в 1814 году в Одессе. Явно преувеличенными представляются и утверждения о всеевропейском характере греческого заговора.

8 марта 1821 года это донесение легло на стол Киселеву — активному стороннику военной помощи грекам. Видимо, начальник штаба некоторое время колебался, что с этой бумагой делать: отправлять ли ее «наверх» или нет. Только на следующий день, 9 марта, донесение Пестеля все же ушло в Лайбах, где император Александр I тогда находился, участвуя в конгрессе Священного союза. Для Александра сведения Пестеля оказались первым (не считая полученного несколькими днями ранее письма самого Ипсиланти) положительным известием о происходящем в Молдавии и Валахии.

«Говорили, что когда государь прочитал это ясное изложение дела (донесение Пестеля. — О. К.) и передал Нессельроде, то сей последний будто бы просил государя назвать ему дипломата, который так красно, умно, верно сумел описать настоящее положение Греции и христиан на Востоке, и будто бы государь, улыбнувшись, сказал: «Не более и не менее как армейский полковник (Пестель в тот момент был подполковником. — О. К.). Да, вот какие у меня служат в армии полковники!» — вспоминал Николай Лорер.

Вряд ли можно считать простой случайностью тот факт, что через пять дней после отправки этого донесения из Тульчина император написал Ипсиланти раздраженное письмо, в котором утверждал, что «подрывать устои Турецкой империи позорной и преступной акцией тайного общества» — «недостойно». «Россия, — писал император, — как она об этом заявляла и заявляет, имеет твердое намерение поддерживать постоянные отношения мира и дружбы» с Турцией. Сам генерал-майор, который «дал увлечь себя революционным духом, распространившимся в Европе», терял русское подданство, увольнялся со службы и лишался всех боевых наград.

Кроме крушения надежд восставших на военную помощь Александра I это донесение имело и другие последствия. Главнокомандующий Витгенштейн наотрез отказался самостоятельно вводить войска в княжества. Из России был выслан попросивший политического убежища молдавский господарь Суццо, у которого турки вырезали всю семью.

Сам же Ипсиланти — бывший кавалергард, аристократ, генерал-майор, привыкший командовать обученными и беспрекословно подчиняющимися ему солдатами, — оказался предводителем народного бунта. При этом бунт происходил не в самой Греции, а на чужих территориях, у населения которых были веские причины относиться к грекам враждебно.

Так, например, согласно сведениям, полученным в штабе 2-й армии в июне 1821 года, «Федор Владимиреско вошел в сношение с турками, которые обещались сделать его владетелем Валахии, если он будет противником Ипсилантия. По сему он издал прокламацию к народу, освобождающую оный от платежа податей, и пригласил всю чернь грабить имущество бояр и умерщвлять их… Туркам, прибывшим в Бухарест, доставлял он хлеб и скот, и, приведя в опустошение всю Валахию, принудив жителей удалиться, он лишил Ипсилантия способов долее в сей стране оставаться. Видя вероломство Владимиреска и ожесточенный его поступками, Ипсилантий успел лишить его жизни, и фирман Порты, найденный по умерщвлении его, доказал, что действительно он был в сношении и назначался владетелем Валахии».

Размер «грабительства» в княжествах к лету 1821 года действительно превысил все мыслимые пределы. И Ипсиланти, называвшему себя главнокомандующим греческим войском, пришлось решать такие вопросы, которые обычно входят в компетенцию атамана разбойничьей шайки. Казнь же Владимиреску привела к резкому падению авторитета бывшего генерал-майора, расколу и деморализации его отрядов.

Естественно, возникает вопрос о том, зачем Пестелю понадобилось представлять русско-греческое тайное общество отраслью всемирного революционного заговора. Ответ очевиден: если бы император Александр вступился за «дело греков», объявив войну Турции, он снова стал бы в глазах и России, и Европы царем-освободителем. Пестелю, готовившему революцию и убийство императора, это было не нужно.

Декабрист не мог не понимать также, что если война в помощь революционной Греции все же начнется, то она сделает весьма призрачными надежды на революцию в России. Начав свою деятельность «по делам греков и турок» в чине подполковника Мариупольского гусарского полка, Пестель в марте 1820 года был переведен тем же чином в Смоленский драгунский полк, потеряв при этом должность адъютанта главнокомандующего. В случае начала военных действий против турок максимум, на что он мог рассчитывать — это на должность командира эскадрона в Смоленском полку. На руководящие должности в штабе 2-й армии пришли бы другие люди, а следовательно, все, что ему с таким трудом удалось сделать для подготовки военного переворота в России, неминуемо рухнуло бы. Составляя донесение, подполковник спасал дело своей собственной жизни — свою тайную организацию.

Однако на случай собственного прихода к власти Пестель оставлял за собой право на «маленькую победоносную войну» с турками, способную принести немалые политические дивиденды. Декабрист Александр Поджио показывал на следствии, что Пестель предполагал после прихода к власти «объявить войну Порте и восстановить Восточную республику в пользу греков». Эта мера, по его мнению, была способна погасить недовольство десятилетней диктатурой Временного верховного правления. Справедливость показания Поджио подтвердил сам Пестель. Хранившийся в его бумагах и написанный им собственноручно документ «Царство Греческое» представлял собой проект послевоенного устройства европейской части Турции — под российским «покровительством».

Неизвестно, знал ли Пестель о переговорах Ипсиланти с Михаилом Орловым. Однако после его донесения Орлову пришлось расстаться со своими честолюбивыми мечтаниями стать «спасителем греков» и единоличным лидером русской революции. Но и самому Пестелю его донесение обошлось очень дорого: укрепив его положение в армейском штабе, оно сильно «подмочило» репутацию организатора Южного общества.

Орлов занял по отношению к Пестелю непримиримую позицию. По долгу службы он и его единомышленники общались с Пестелем во время командировки и, конечно, сразу же узнали о содержании отправленной к царю бумаги. «Генерал Орлов со мною прекратил все сношения с 1821 года», — показывал Пестель на следствии. Естественно, что Кишиневская управа Союза благоденствия не вошла в состав вновь образованного Южного общества и продолжала действовать отдельно.

Более того: можно с уверенностью говорить, что именно по инициативе Орлова секретное донесение Пестеля было предано гласности. Орлов благодаря своей должности одним из первых получил в руки копию этого донесения.

Сохранилось письмо командира 16-й дивизии к собственной невесте, Екатерине Николаевне Раевской, дочери прославленного генерала 1812 года Н. Н. Раевского. Письмо датировано 9 марта 1821 года. Уверяя невесту в «вечной любви», Орлов просит ее распространить в Киеве, а потом отправить в Москву записку «со всеми подробностями Валахского возмущения», в которой сведения изложены «день за день». Очевидно, Екатерина Раевская хорошо справилась со своей задачей. Многие современники оказались в курсе содержания этого донесения. И уже 10 июня 1821 года князь Петр Волконский, начальник Главного штаба армии, раздраженно писал руководителю своей канцелярии: «Дошло до меня, что будто на сих днях в одном доме в Санкт-Петербурге видели и читали донесение подполковника Пестеля о греческом восстании, которое прислано к нам было от Киселева в Лайбах. Уведомите меня, где сии бумаги хранятся, на чьих руках и не давали ли по какому-либо случаю их читать. Кому именно, и кто именно давал оные. Я прошу вас, чтобы сего рода бумаг у нас никто не видал, и нужно бы для них иметь особый шкап за ключом, который должен быть только у вас одних, и вообще сделать, чтобы нашей канцелярии бумаг никто не видал, о чем строго подтвердить всем чиновникам, и чтобы даже не рассказывали об оных; потому что много охотников выведывать и потом разносить слухи с прибавлением».

В канцелярии Главного штаба было проведено внутреннее расследование, и подозрения пали на «журналиста 8-го класса» Птицына. Именно Птицын лично отвечал за хранение присланных из штаба 2-й армии документов о греческом восстании. Однако чиновник утверждал, что никому читать этих бумаг не давал, и истинных виновников утечки секретной информации так и не нашли. Текст же первого бессарабского донесения Пестеля разошелся по всей стране: с ним был знаком Николай Греч, в столичных архивах хранится множество копий этого документа. Подобную копию историки обнаружили даже в Казани.

Пестель пытался принять меры к тому, чтобы нейтрализовать последствия действий Орлова. В мае того же, 1821 года он активно участвовал в основании знаменитой кишиневской масонской ложи «Овидий». Обладавший высокой степенью шотландского мастера и правом создавать новые масонские мастерские, Пестель лично открыл работы этой ложи. Среди ее участников оказались близкие друзья и соратники Орлова: генерал Пущин и майор Раевский. Кроме того, в ее состав входил бывший молдавский господарь Михайл Суццо. С самого основания ложи ее действительным членом был и Пушкин. Очевидно, ложа «Овидий» была важна Пестелю именно как противовес тайной кишиневской организации Орлова. Однако дела службы требовали постоянных разъездов подполковника по Украине и Бессарабии; практически руководить ложей «Овидий» он не смог.

Вторая командировка Пестеля состоялась между 28 марта и 14 апреля, а третья — между 18 мая и началом июня 1821 года. Они проходили в иной, более благоприятной для сбора информации обстановке: нет никаких сведений, что подполковнику снова пришлось рисковать жизнью, переходя турецкую границу. Составленные же им по итогам второй и третьей командировок документы по характеру во многом противоположны первому донесению и первому письму.

Написанные в тот момент, когда император Александр уже отказал в помощи Ипсиланти, когда поражение греческого мятежника было, в общем, предрешено, а вопрос немедленной войны с Османской империей оказался снят с повестки дня, эти документы содержат гораздо более сочувственные по отношению к грекам формулировки. Кажется, что главная задача, которую пытался решить Пестель, составляя их, — это задача оправдаться перед Киселевым, а заодно и перед общественным мнением, за первое «антигреческое» донесение.

Во втором донесении о «тайном обществе греков» упоминается вскользь, акцент делается лишь на том, что константинопольские лидеры Этерии предали Ипсиланти, спасая свои богатства. Подробно рассказывается о репрессиях турок против греков и мирного населения княжеств. Утверждается, что, разуверившись в помощи России, молдавские бояре — которые «думают, по-видимому, гораздо более о своей корысти и собственной выгоде, нежели о благе общем», — решили искать покровительства и защиты у Австрии. Делается вывод о слабости государственного устройства Порты, а следовательно, и о невозможности для турецкого султана быстро собрать значительное войско для победы над восставшими.

Пестель берет под защиту и Суццо, в первом донесении объявленного безусловным сторонником Ипсиланти. Со слов самого молдавского господаря сообщается, что он был «простым зрителем возмущения князя Ипсилантия».

В частном письме к Киселеву от 25 мая подполковник выражается еще определеннее: «Итак, глаза и ожидания всех обращены к России, которая во все времена и среди всех предшествующих событий всегда показывала себя твердой защитницей греков и доказала свое бескорыстие среди всех обстоятельств и особенно с блеском со времени 1812 года. Греки, получив урок в том неодобрении, которое Его Величество высказал по поводу поведения повстанцев, все же надеются увидеть прибытие русской армии не в помощь инсургентам и гетеристам, но для отмщения за поруганную религию. Алтари осквернены, договоры в презрении и самые священные и законные интересы Империи (России. — О. К.) не признаются и попираются. Греки и другие христианские подданные Порты возлагают свои надежды на ошибки турецкого правительства и от их последствий ожидают спасения».

Стиль этого письма уже не официально-деловой, а скорее возвышенно-публицистический. Автор его в данном случае выступает не как военный разведчик, а как обычный вольнодумец эпохи 1820-х годов, «либеральствующий» офицер.

Стоит заметить, что в тот момент, когда это письмо писалось, регулярная турецкая армия уже входила в княжества — и Пестелю это было прекрасно известно. Менее чем через месяц турки разбили отряды бывшего российского генерал-майора. Сам Ипсиланти, спасая свою жизнь, был вынужден бежать в Австрию, где его тут же арестовали и посадили в тюрьму как государственного преступника. Большинство его сторонников были впоследствии казнены, а в Османской империи начался фактический геноцид по отношению к христианскому населению.

Именно на фоне бессарабских командировок подполковника Пестеля происходило его общение с сосланным в Кишинев Пушкиным. Они были знакомы давно — видимо, с начала 1810-х годов, когда Пушкин еще учился в Царскосельском лицее, а Пестель уже успел повоевать и был поручиком гвардейского Кавалергардского полка. По крайней мере, 17 мая 1814 года среди посетителей лицея зарегистрирован Иван Борисович Пестель «с фамилией», а в декабре 1815 года в лицей приезжал и Павел Пестель — уже без семьи. 9 апреля 1821 года в Кишиневе Пестель и Пушкин встретились как старые приятели.

Комментируя эту встречу в своем дневнике, поэт пишет: «Утро провел с Пестелем; умный человек во всем смысле этого слова. Mon cœur est materialiste, говорит он, mais ma raison s’y refuse[3]. Мы с ним имели разговор метафизический, политический, нравственный и проч. Он один из самых оригинальных умов, которых я знаю». Этот отзыв вполне доброжелателен: подполковник сумел заинтересовать поэта нестандартностью философских и политических суждений. Пушкин тогда еще не знал о содержании первого «антигреческого» донесения Пестеля.

Однако вскоре Пушкин — завсегдатай кишиневского дома Михаила Орлова и близкий друг семьи Раевских — получил в собственные руки копию этой бумаги. И хотя общение Пушкина с Пестелем на этом не прервалось, отношения между ними стали весьма напряженными. На одном из званых обедов между ними едва не произошло открытое столкновение. По воспоминаниям одного из присутствовавших на обеде, Ивана Липранди, «Пушкин, как бы не зная, что этот Пестель сын Иркутского губернатора (ошибка мемуариста, Иван Пестель был генерал-губернатором всей Сибири. — О. К.), спросил: «Не родня ли он сибирскому злодею?». Пестель с трудом сдержал эмоции.

Впоследствии Пушкин резко изменит свое отношение к Ипсиланти и его восстанию. И напишет, что греческий мятежник «был лично храбр, но не имел свойств, нужных для той роли, за которую взялся так горячо и неосторожно. Он не умел сладить с людьми, которыми принужден был предводительствовать. Они не имели к нему ни уважения, ни доверенности». Но антипатия поэта к Пестелю все равно оказалась стойкой. В записных книжках приятельницы поэта Александры Смирновой-Россет сохранилась любопытная запись, относящаяся к осени 1826 года — времени коронации Николая I, когда декабрист уже был казнен. Смирнова воспроизводит беседу только что вернувшегося из Михайловского и милостиво встреченного новым царем Пушкина с великим князем Константином Павловичем: «Говоря о Пестеле, великий князь сказал: «У него не было ни сердца, ни увлечения; это человек холодный, педант, резонер, умный, но парадоксальный и без установившихся принципов». Искра (прозвище Пушкина. — О. К.) сказал, что он был возмущен рапортом Пестеля на счет этеристов, когда Дибич послал его в Скуляны. Он тогда выдал их. Великий князь ответил: «Вы видите, я имею основания говорить, что это был человек без твердых убеждений».

Несмотря на то, что в тексте явная ошибка: генерал Дибич никакого отношения к командировкам Пестеля не имел, эта запись передает мнение Пушкина точно. Точность эта подтверждается дневниковым рассказом самого поэта в позднем, петербургском дневнике 1833 года: «Странная встреча: ко мне подошел мужчина лет 45 в усах и с проседью. Я узнал по лицу грека и принял его за одного из моих кишиневских приятелей. Это был Суццо, бывший Молдавский господарь. Он напомнил мне, что в 1821 году был я у него в Кишиневе вместе с Пестелем. Я рассказал ему, каким образом Пестель обманул его и предал Эгерию — представя ее императору Александру отраслию карбонаризма. Суццо не мог скрыть ни своего удивления, ни досады».

Конечно, предать Этерию в полном значении этого слова Пестель не мог — поскольку сам в ней не состоял и обязательств перед Ипсиланти не имел. Однако в целом приведенные выше свидетельства хорошо отражают репутацию, которую подполковник — в результате своей разведывательной деятельности в Бессарабии — заслужил среди своих современников. После возвращения из «бессарабских командировок» Павел Пестель напишет отцу, что в армии его стали считать «шпионом графа Аракчеева». Иван Пестель, опытный интриган, уже потерявший к тому времени пост генерал-губернатора Сибири, в ответном письме успокаивал сына: «Это так подло, так низко, что надо быть лакейской душой, чтобы выдумать подобные низости».

На репутацию Павла Пестеля не могли повлиять даже последовавшие через несколько лет после его бессарабских командировок трагические события 1825 года. И даже вынесенный Пестелю смертный приговор не изгладил из памяти современников его позицию в «деле греков».

Глава 13 ГЕНЕРАЛ СИБИРСКИЙ: «ПЕСТЕЛЬ НАДЕЛАЛ ПО ПОЛКУ МНОГО НЕХОРОШЕГО»

На фоне «бессарабских командировок» происходила настойчивая борьба за назначение Пестеля командиром полка. Естественно, согласуясь с горячим желанием самого Пестеля, ее вели Витгенштейн и Киселев.

Собственно, борьба за полк началась задолго до командировок, в ноябре 1819 года. В тот самый момент, когда Пестель вынужденно отошел на вторые позиции в штабе, предоставив первые Киселеву. Именно тогда для воплощения в жизнь плана переворота заговорщику стала необходима реальная военная сила, способная в решительный час заставить армейский штаб подчиниться его воле. После же истории с донесением царю о действиях Ипсиланти Пестель потерял значительную долю своего влияния в среде «вольнодумцев». И получить полк стало для него вообще единственным шансом возглавить будущую революцию.

Пестель был назначен полковым командиром ровно через два года после начала этой борьбы. Историки считали, что, добиваясь для Пестеля повышения, Витгенштейн и Киселев с трудом преодолели личную неприязнь к нему императора Александра. Действительно, Александр I знал Пестеля лично и очень не любил. Возможно, эта «нелюбовь» была связана с громкой отставкой его отца, возможно, причина была в осведомленности Александра I о деятельности тайных обществ.

Однако документы свидетельствуют, что царское недружелюбие не оказало решительно никакого влияния на карьеру Пестеля. Ничего жестокого или противозаконного по отношению к «витгенштейнову адъютанту» Александр не предпринимал. Пестель был молод не только по возрасту, но и по числу лет, проведенных в службе, у него вовсе отсутствовал строевой командирский опыт — и это не давало ему формального права на занятие должности командира полка. Более того, постепенно отступая под натиском начальства 2-й армии, император все же дал Пестелю и чин, и полк, и сделал это в обход всех существующих правил. Документы позволяют восстановить хронологию событий, приведших в итоге к назначению Пестеля полковым командиром.

В ноябре 1819 года главнокомандующий Витгенштейн открывает кампанию по производству 26-летнего ротмистра Кавалергардского полка Павла Пестеля в следующий чин и получению им должности полкового командира. В гвардейских частях чины майора и подполковника отсутствовали — следовательно, следующим был для Пестеля чин полковника.

Находясь в Петербурге, Витгенштейн пишет представление на своего адъютанта, адресованное начальнику Главного штаба князю Петру Волконскому. Прося представить Пестеля в полковники «за отличие», главнокомандующий поясняет: «Отличался как в продолжение войны, так и после оной особенным усердием и способностями, при исполнении всех поручений, на него возложенных». Очевидно, тогда же состоялась личная встреча Витгенштейна с царем, и он просил назначить Пестеля «в полковые командиры кавалерийского полка».

Предчувствуя отказ императора или уже зная об этом отказе, не дожидаясь формального ответа Волконского, Витгенштейн 2 декабря 1819 года подает новую просьбу: «Адъютанта моего, кавалергардского ротмистра Пестеля 1-го, прошу перевесть в Мариупольский гусарский полк подполковником с оставлением на время еще при мне». Переходя из гвардии в армию, становясь подполковником, Пестель оказывался старшим офицером среди мариупольцев после полкового командира. И приобретал шанс когда-нибудь получить этот полк под свою команду.

5 декабря 1819 года Волконский сообщает Витгенштейну о том, что «высочайшего соизволения» на производство и назначение Пестеля «не последовало». Витгенштейну объясняется, что «в Кавалергардском полку находится шесть человек ротмистров, которые старее его, Пестеля». Имелось в виду старшинство не по возрасту, а по «числу лет, проведенных в настоящем чине»: шесть офицеров-кавалергардов имели вполне законное право стать армейскими подполковниками раньше Пестеля.

6 декабря 1819 года Александр все же дает свое «соизволение» на перевод Пестеля из Кавалергардского в Мариупольский гусарский полк с чином подполковника и подписывает соответствующий приказ по армии.

4 марта 1820 года вернувшемуся из Петербурга в Тульчин Витгенштейну отправляется извещение о том, что «государь император повелеть соизволил» «подполковнику Пестелю считать старшинство свое наравне с ротмистрами Кавалергардского полка». Возражение царя о «служебном превосходстве» над Пестелем шести ротмистров-кавалергардов снимается им же самим. Очевидно, из уважения к Витгенштейну.

После этого хлопоты о производстве Пестеля несколько утихают — до конца 1820 года.

15 декабря 1820 года Витгенштейн снова пишет на имя Волконского представление на Пестеля: «Адъютанта моего, в недавнем времени переведенного в Мариупольский гусарский полк подполковника Пестеля» назначить командиром Томского пехотного полка вместо отправившегося в отпуск «для излечения ран» полковника Назимова.

29 января 1821 года Волконский, находившийся тогда вместе с Александром I на конгрессе в Лайбахе, отвечает от имени императора отказом: «Его величество, приемля в соображение, что господин Пестель находился в пехоте в весьма малых чинах, а с того времени и доныне состоит в должности адъютанта, и, вероятно, не мог узнать хорошо службы пехотной, высочайше отозваться соизволил, что по мнению его величества надлежало бы подполковнику Пестелю определиться наперед в полк к старшему, ежели он со временем желает быть командиром полка».

17 февраля 1821 года обиженный Витгенштейн посылает Волконскому письмо, в котором сквозь обычные обороты канцелярской речи той эпохи скользят неподдельные ноты разочарования и гнева: «На отношение вашего сиятельства касательно назначения подполковника Пестеля командиром Томского пехотного полка честь имею ответствовать, что я никогда бы сего представления не сделал, если бы не был совершенно уверен в том, что подполковник Пестель способен командовать полком самым отличным образом, особенно теперь, когда он при учебном ба-талионе находился с самого сформирования оного. Но так как его величеству угодно, чтобы он предварительно определился в полк к старшему, то и объявил я ему о сем высочайшем отзыве, вследствие чего, согласно его желанию, и представляю о переводе его из Мариупольского гусарского полка в Смоленский драгунский, прося при том ваше сиятельство доложить Государю Императору, что когда будет его величеству угодно назначить со временем Пестеля в какую-либо должность, то я ручаюся, что он всегда оправдает доверенность начальства и нынешнее мое о нем ходатайство».

20 марта 1821 года следует высочайший приказ о переводе Пестеля в Смоленский драгунский полк, в котором он опять же становится старшим среди офицеров после полкового командира. Правда, в Смоленский полк он так и не прибывает: уезжает собирать сведения о восстании в Греции.

В начале мая 1821 года эстафету просьб за Пестеля у Витгенштейна принимает Киселев. При личной встрече в Слониме с императором Александром, возвращающимся из Лайбаха, начальник штаба просил за Пестеля, мотивируя свою просьбу успешными «бессарабскими командировками» подполковника. Очевидно, ему удается добиться принципиального согласия императора.

17 мая 1821 года следует устное «высочайшее повеление» назначить Пестеля командиром Вятского пехотного полка, а командовавшему полком полковнику Кромину приказано «состоять по армии». 19 мая 1821 года князь Волконский отправляет соответствующий документ на имя главнокомандующего Витгенштейна.

23 мая 1821 года Киселев, очевидно, выполняя волю императора, составляет собственноручную записку о «достоинствах» кандидата в полковые командиры: «Подполковник Пестель, имея от меня многократно поручения, до службы относящиеся, с отличием всегда исполнял оные. В недавнее время три раза был посылаем в Турецкую границу и в полной мере оправдал сделанное ему доверие. Я полагаю справедливым пожаловать наградою чиновника сего. Считая старшинством по Кавалергардскому полку, производство его не отдалено — а потому ускорить несколько оное можно, его назначив командиром Вятского полка. Фронтовую пехотную службу он знает твердо, и я осмеливаюсь ручаться за исправность полка, ему вверенного».

30 мая 1821 года на подпись императору подносится Высочайший приказ о производстве Пестеля. Однако, согласно документам, «артикул о нем вымаран и отмечено карандашом повременить».

2 июня 1821 года Закревский официально сообщает Киселеву: «При подношении приказа по разным предметам на высочайшее утверждение артикул об обоих г.г. Пестеле и Кромине уничтожен и поведено о сем повременить».

Казалось бы, все усилия Витгенштейна и Киселева пропали даром. Однако именно в этот момент в игру вступает сам Пестель — довольствовавшийся до того лишь ролью «стороннего наблюдателя» во всей этой истории.

Командир Вятского пехотного полка полковник Павел Кромин, как и Пестель, окончил Пажеский корпус, а значит, обладал свойственными практически всем выпускникам честолюбием и упрямством. Он принял этот полк под свою команду в начале 1821 года. По авторитетному свидетельству военного историка Л. Плестерера, Вятский полк был дан ему «на исправление, ввиду худого его состояния. Булгарский (командир полка до Кромина. — О. К.) не сумел искоренить из него те злоупотребления и ту распущенность, которые были последствием десятилетнего пребывания полка в походах». Однако, как свидетельствует тот же Плестерер, «задача эта оказалась не по силам и Кромину».

Вообще, Кромин имел во 2-й армии дурную репутацию. Комментируя его назначение в полковые командиры, Киселев писал Закревскому: «Зачем дали [полк] Кромину, которого нигде иметь не желали?»

Кромин, однако, имел весьма высоких покровителей: в 1810–1815 годах он служил адъютантом у московского генерал-губернатора Ростопчина и у военного министра Барклая де Толли, его поддерживали и Закревский, и князь Петр Волконский. И даже сам император в общем благоволил Кромину: Александр I был «восприемником» детей полковника «от купели».

Для Пестеля и стоявшего за его спиной армейского начальства Кромин был очень сильным противником. Как показали события мая 1821 года, симпатия к Кромину перевесила в сознании императора симпатию к «личному другу» Киселеву. Стало ясно, что просто так государь Кромина не снимет и Вятский полк Пестелю не отдаст.

Единственно возможным способом удаления командира вятцев была его серьезная компрометация в глазах императора. Документы дают возможность предположить: Пестель и Киселев сумели скомпрометировать Кромина. И именно это обстоятельство привело к назначению Пестеля командиром Вятского полка.

3 июня 1821 года, на следующий день после составления официального извещения о нежелании государя сместить Кромина, князь Волконский отправляет командиру 4-го пехотного корпуса со штабом в Киеве, генералу от кавалерии Николаю Раевскому секретное предписание. Содержание его было следующим: «Дошло до сведения государя императора, что командир Вятского пехотного полка полковник Кромин во время проезда через Киев к своему полку вел себя в сем городе неприлично не только званию полкового командира, но и офицера и имел какую-то историю по карточной игре. А потому его величество и поручает вашему высокопревосходительству о таковом предосудительном поступке Кромина сделать строжайшее и подробное исследование.

Монаршую волю сию имея честь сообщить вашему высокопревосходительству к надлежащему истолкованию, покорнейше прошу по окончании оного исследования не оставить меня уведомлением для доклада его величеству».

Раевский начал расследование, в ходе которого выяснилось, что «история» с Кроминым действительно имела место в январе 1821 года, когда полковник только еще получил назначение к вятцам и ехал к новому месту службы через Киев. Выяснилось также, что дело было не в карточной игре. Кромин взял в долг у некоего отставного титулярного советника Щиткова 750 рублей, потом не захотел их отдавать, и в результате произошла банальная драка. В ходе драки Щитков первый «ударил его, Кромина», а полковник, «ухватив Щиткова за грудь», бил его «кулаком по носу, так что от ударов показалась кровь». Однако «выяснение отношений» все же закончилось миром: «напоследок они оба дали один другому руки».

Вполне закономерен вопрос о том, каким образом известие об этой «истории» «дошло до сведения» императора. Естественно, что ни Кромин, ни Щитков не были заинтересованы в том, чтобы это дело получило огласку, и никуда друг на друга не жаловались. Свидетелями драки были еще четыре человека: трое крепостных и отставной солдат Иркутского гусарского полка Николай Маевский, находившийся у Кромина «в услужении». Понятно, что эти свидетели не могли напрямую поделиться увиденным с Александром I. Ни участники, ни свидетели этой истории не могли дать о ней знать и графу Витгенштейну, вдруг оказавшемуся «партикулярно» в курсе дела.

Однако из материалов следствия выясняется любопытная подробность: вскоре после «истории» отставной солдат Маевский перешел от Кромина «в услужение» к генерал-майору Михаилу Орлову. Орлов же, общавшийся с Пестелем в ходе его бессарабских «командировок» и до 1822 года переписывавшийся с Киселевым, — единственный, кто был способен сообщить им компрометирующие Кромина сведения.

В том, что и Пестель, и Киселев были вполне в курсе всей этой истории и, более того, знали о существовании специального «доклада» императору о поведении командира Вятского полка, сомнений быть не может. Этот «доклад» как самая вероятная причина снятия Кромина с должности упоминается в письме Пестеля к Киселеву, датированном концом 1821 года. Безусловно, именно они ввели в курс дела графа Витгенштейна. Более того, в июне 1821 года, во время летних лагерей, Киселев поставил в известность о существовании «доклада» и самого Кромина, присовокупив при том, что на его место уже назначен другой человек.

Логично предположить, что «доклад» был составлен если не лично Пестелем и Киселевым, то по крайней мере с их ведома и одобрения. При этом бумага давно была отослана «наверх», в царское окружение. Видимо, до поры этот документ придерживали, надеясь на успех личной беседы Киселева с императором и пытаясь не прибегать к крайним мерам. И только после того, как император «повременил» с заменой Кромина на Пестеля, «докладу» был дан ход.

Однако Александр I согласился на замену Кромина далеко не сразу. В Петербурге материалы расследования Раевского были получены в середине августа 1821 года. Судьба Кромина была уже предрешена, однако государь опять решил «повременить» и не отдал приказ о его снятии.

4 октября 1821 года Волконский направляет Витгенштейну отношение, в котором по результатам «исследования» Раевского излагает суть «происшествия» с Кроминым. «Его императорское величество высочайше повелеть соизволил обстоятельство сие представить рассмотрению вашего сиятельства», — пишет он.

28 октября 1821 года Витгенштейн отвечает на отношение Волконского. Стараясь ускорить замену Кромина Пестелем, он не без некоторого злорадства сообщает: «Долгом почитаю сказать, что хотя партикулярные слухи и дошли до меня о сем происшествии, но как господин Кромин высочайше назначен был командиром полка в то время, когда представляем был другой, то и оставил я оные без дальнейшего исследования. Не взирая на сие, всегдашнее мнение мое было, что офицеру не токмо помрачившему звание свое подобным ему поступком, но даже впавшему в некоторые сомнения по поводу оного, не свойственно и вместе неосторожно поручать какую-либо часть в управление, а тем паче еще полк; ибо нигде дух и свойство начальника не имеет столь сильного и прямого влияния на подчиненных, как в занятии сей должности. Излагая таковое понятие мое о сем предмете, я почитаю весьма полезным без всякого дальнейшего исследования удалить полковника Кромина от командования полком, и если угодно будет его императорскому величеству, то уже по исполнении сего произвести исследования законным порядком, которое, впрочем, не полагаю особенно нужным, ибо гласность сего происшествия может быть предосудительна и обидна вообще для звания и места, им ныне занимаемого».

В делах штаба 2-й армии сохранился черновик этого отношения Витгенштейна к Волконскому, написанный почерком Пестеля. Именно этот документ и решил наконец дело в его пользу.

1 ноября 1821 года Пестель произведен в полковники.

15 ноября 1821 года Пестель получает под свою команду Вятский пехотный полк.

17 ноября 1821 года Волконский извещает Витгенштейна о том, что император «высочайше повелеть соизволил: во уважение засвидетельствования вашего об отличной службе и способностях Смоленского драгунского полка полковника Пестеля, назначить его полковым командиром Вятского пехотного полка на место Кромина, а сего отчислить по армии, случившееся же с ним происшествие в Киеве исследовать непременно законным образом во всей подробности».

9 декабря 1821 года Киселев составляет последнее во всей этой истории отношение к Волконскому: «За производство и назначение Пестеля благодарю ваше сиятельство и уверяю, что государь в нем будет иметь офицера хорошего и усердного».

Так 28-летний Павел Пестель «не в срок» становится полковником и полковым командиром. Следствие же по делу Кромина тянулось долго: в 1826 году он, как офицер, «подвергшийся преступлению», был в административном порядке сослан в действующую армию на Кавказ.

Размышляя о Пестеле — полковом командире, дореволюционные историки называли его «негодяем» и «изувером-доктринером», «запарывавшим своих солдат». Эта оценка восходит к показаниям капитана Вятского полка, доносчика Аркадия Майбороды: «Полковник Пестель то ласкал рядовых, то вдруг, когда ожидали покойного императора в армию, подвергал их жестоким и, вероятно, незаслуженным наказаниям. «Пусть думают, — говорил, — что не мы, а высшее начальство и сам государь причиною излишней строгости».

Но знакомство с полковыми документами подобный взгляд на Пестеля опровергает. В отношении солдат он вовсе не был «изувером-доктринером». «Телесное наказание должно быть употреблено в одних случаях самой крайности, — гласил его приказ по полку, отданный 7 октября 1822 года, — когда все прочие средства истощены и оказались истинно совершенно недостаточными. За непонятливость наказывать есть грех и безрассудность. Ленивый же и упрямый пеняет на себя одного, если побоям подлежать будет».

Однако, как явствует из этого же текста, и филантропом в отношении солдат Пестель не был тоже. Безусловный противник всякой агитации среди нижних чинов, он считал, что «солдат всегда должен быть безгласен и совершенно безгласен, исключая того случая, когда на инспекторском смотре его начальники опрашивают о претензиях». В отношении солдат он был очень строгим — но в то же время и справедливым начальником.

Солдат, по его мнению, должен следовать за своим командиром беспрекословно, не спрашивая, зачем и куда его ведут, — и палки в Вятском полку призваны были создать атмосферу безусловного подчинения приказам командира. Использование палок, никак не связанное с «высочайшими» смотрами, подкреплялось и целым рядом других дисциплинарных мер.

Так, первое, что сделал Пестель, приняв полк, — он перетасовал солдат в ротах и батальонах: «все должностные нижние чины, мало-мальски не удовлетворявшие своему назначению, были смещены и заменены другими, более подходящими. Последовали… и переводы нижних чинов; многие неспособные и малоумеющие были переведены во 2-й батальон (резервный. — О. К.), из которого в 1-й и 3-й батальоны переводились хорошие по фронту нижние чины» — и такие переводы впоследствии практиковались неоднократно. Перетасовка солдат преследовала не столько фрунтовые, сколько дисциплинарные цели: таким образом рвались старые связи, солдаты оказывались в новом для себя коллективе, под начальством нового офицера.

Приказом по полку были созданы специальные сыскные команды — для поиска многочисленных дезертиров. Поощрял полковник и доносительство: за поимку каждого беглеца была назначена награда в один рубль. Кроме того, Пестель велел отослать от полка всех женщин, состоящих в незаконной связи с нижними чинами, — видимо, их присутствие казалось командиру важным фактором расстройства дисциплины.

Для того чтобы полк был готов участвовать в будущей революции, солдаты должны были быть хорошо обучены военному делу. Вятский же полк до Пестеля считался одним из самых слабых во всей армии по строевой выучке. Поэтому очень много сил Пестель отдал «шагистике»: его приказы по полку полны замечаний о порядке стрельбы и построении ротных шеренг, состоянии амуниции и обучении музыкантов.

В своем стремлении довести полк до желаемого совершенства командир вятцев брал уроки у командира 17-й пехотной дивизии генерал-лейтенанта Сергея Желтухина — известного всей армии фрунтовика и палочника, изобретателя учебного «желтухинского» шага. Генерал по просьбе полковника лично осматривал полк. Судя по сохранившейся переписке Пестеля с Желтухиным, командир полка был действительно благодарен генералу за помощь. И Пестель оказался талантливым учеником Желтухина.

Впоследствии, узнав об аресте Пестеля, перепуганный Желтухин проявил чудеса распорядительности. Он, в частности, провел фантастическое по своей глупости «следственное действие»: повальный обыск у офицеров и солдат своей дивизии. Очевидно, до генерала дошли слухи о поисках «Русской Правды» — при обыске искали «какую-то книжку». В результате корпусный командир Сабанеев вообще отстранил Желтухина от производства следствия в его дивизии — по «нескромности, мстительному и недоверчивому характеру» генерал-лейтенанта. Сабанеев резонно рассудил, что «подобное поручение человеку его свойств сделается всем известным» и заговорщики наверняка примут меры к уничтожению компрометирующих документов.

«Фрунтовые» усилия Пестеля не пропали даром. В октябре 1823 года на Высочайшем смотре 2-й армии Вятский полк оказался одним из лучших — и его командир получил от императора три тысячи десятин земли.

В Вятском полку не было ни одного ротного командира, который бы не соглашался с дисциплинарными мерами полковника, отказывался бить своих солдат. Особой жестокостью отличался командовавший 6-й мушкетерской ротой капитан Урбанский. В начале 1826 года солдат этой роты Павел Игнатьев принес жалобу на Урбанского за то, что во время ротного учения «за сбитие с ноги» капитан приказал унтер-офицеру Васильеву бить его палками. «А сей, взявши палки, хотел только бить, — то капитан Урбанский, увидевши, тотчас подбежал к нему, спросил, зачем тонкие палки, и, вырвав оные ему из рук, заставил других унтер-офицеров бить его оными, после того приказал ломать таковые из плетня унтер-офицерам Ткаченку и Ермолаеву». Вырванными из плетня палками рядовой получил 500 ударов.

По итогам следствия капитану Урбанскому было предложено оставить службу.

Вообще, отношения Пестеля с офицерами Вятского полка немногим отличались от его взаимоотношений с солдатами — с той только разницей, что офицеров он, конечно, не бил. Так же, как и нижних чинов, Пестель постоянно перетасовывал ротных командиров. К концу 1825 года в ротах вообще не осталось ни одного «своего» командира: большинство из них были переведены в другие полки или вовсе оказались в отставке, а на их место были приглашены новые. К подбору кадров Пестель подходил очень серьезно: каждый офицер, служивший в полку, должен был быть обязан своей карьерой лично ему.

Конечно, такая политика многим из подчиненных Пестеля не нравилась. Но командир не принимал никаких советов от офицеров: протестовавшие становились первыми кандидатами на удаление из полка. Так, например, произошло с майором Гноевым — видимо, в 1822–1823 годах именно он возглавлял офицерскую оппозицию новому командиру. Путем настойчивых просьб, адресованных Киселеву, Пестель добился своего: в марте 1823 года майор Гное-вой был переведен в другой полк. Другие офицеры, державшие его сторону, получили отставку — и этим обстоятельством полковник остался очень доволен. Пестеля смущало только то, что «оставшихся больше, чем следовало бы». «Я желал бы нового массового увольнения», — признавался он в письме к Киселеву.

Переведенный в 1824 году в Вятский полк член тайного общества майор Николай Лорер был очень удивлен теми порядками, которые он там застал. Будучи личным секретарем Пестеля по делам общества, он мог позволить себе критику в адрес своего патрона и не стеснялся открыто не соглашаться с пестелевской «системой командования полком». Он утверждал, что солдаты «не знают и не любят» командира, а офицеры просто боятся его. Судя по мемуарам Лорера, Пестель не рассердился на честного майора: его слова он просто пропустил мимо ушей. Конечно, полковник прекрасно знал, что действительность была вовсе не таковой, как ее представлял себе мало искушенный в делах военного управления Лорер.

Атмосфера безусловного подчинения и личной зависимости подчиненных от командира сделала свое дело: Вятский полк к концу 1825 года представлял собой прекрасно обученную, сплоченную вокруг командира войсковую единицу. Пестель рассчитывал на свой полк в качестве ударной силы будущей революции — именно вятцы должны были прийти в Тульчин, арестовать главную квартиру 2-й армии и тем дать сигнал к восстанию. Надежды Пестеля на свою команду были вполне обоснованными. Несмотря на крайнюю жесткость командира в отношениях с подчиненными, в полку его все же любили и готовы были пойти за ним куда угодно. Пестель был для солдат хорошим начальником, суровым, но справедливым.

После казни Пестеля Высшая полиция 2-й армии установила за Вятским полком наблюдение. И секретные агенты доносили по начальству о том, что «все нижние чины и офицеры непременно жалеют Пестеля, бывшего их командира, говоря, что им хорошо с ним было, да и еще чего-то лучшего ожидали, и только стоит вспомнить кому из военных Пестеля, то вдруг всякий со вздохом тяжким и слезами отвечает, что такого командира не было и не будет». Солдаты передавали друг другу слова любимого командира, якобы сказанные им перед смертью, «что он, Пестель, что посеял, то и взойти должно, и взойдет впоследствии непременно».

Правда, о том, что же собирался их командир «посеять» и что впоследствии должно «взойти», у солдат были весьма смутные представления. Многие из них, например, были уверены, что полковник собирался с их помощью «резать» окрестных «жидов». «Один рядовой говорил: «ежели бы был с нами Пестель, то мы бы всех евреев вырезали». То же говорили еврею Ицку четыре рядовые 1 гренадерской роты, при возвращении с караула из Каменец-Подольска», — сообщали агенты.

Самый известный пример личной преданности нижних чинов к Пестелю — история его денщика, рядового Вятского полка Степана Савченко. От него следователи пытались добиться сведений о круге конспиративных знакомств полковника, о том, какие разговоры велись в квартире Пестеля, где и кем спрятаны его «тайные бумаги». Денщика допрашивали в Тульчине, а потом отослали в Петербург, в ведение Следственной комиссии, и заключили в Петропавловскую крепость. Но закованный в кандалы Савченко в показаниях просто перечислял известных ему офицеров — которые «ходили» к Пестелю по долгу службы. Он утверждал, что, узнав о смерти императора, командир полка «едва ли мог дышать от скорби». Савченко давал показания и о том, что незадолго до ареста Пестель в кругу своих друзей сожалел «о смерти покойного государя» и пил «за здоровье императора Константина Павловича».

Зная и имена тех, кто прятал бумаги Пестеля, и место, куда ее должны были спрятать, денщик, несмотря на «расспросы и внушения», «отрекался неведением и прибыл в совершенном запирательстве». Впоследствии Степана Савченко перевели на службу в один из полков Кавказского корпуса.

Остались верны уличенному в «преступных намерениях» командиру и офицеры Вятского полка. Ярчайший пример тому — следствие по делу об офицерской дуэли, которое велось при полку с 1825 по 1828 год.

В марте 1825 года, еще при Пестеле, подпоручик Вятского полка Григорьев убил на дуэли поручика того же полка Скибицкого. Полковой командир тут же подал начальству рапорт о случившемся, было наряжено следствие. Руководил следствием полковник Леман — командир Пермского пехотного полка, участник заговора и приятель Пестеля. Расследование было долгим: Григорьев всячески изворачивался, желая преуменьшить свою вину. Офицеры — секунданты и свидетели дуэли — тоже не желали подводить сослуживца и давали уклончивые показания.

В апреле 1826 года, когда стало ясно, что Пестель будет осужден, и осужден сурово, Григорьев заявил, что драться со Скибицким его заставил бывший полковой командир. Пестель, узнав о ссоре двух офицеров, якобы сказал подпоручику: «Ежели ты не разделаешься благовидною манерой и не окончишь всего до 6 часов, то я тебя тогда своим пистолетом в лоб». По словам Григорьева, полковник Леман, связанный с Пестелем «отношениями» по тайному обществу, специально не давал ему возможности рассказать на следствии правду.

Однако офицеры-свидетели, узнав о поведении подпоручика, перестали его защищать — и «за присягою объявили все противное показанию Григорьева и к его обвинению». В частности, они стали настаивать на том, что в дуэли виноват именно Григорьев, нанесший Скибицкому оскорбление, ударив его по лицу, а бывший полковой командир тут совершенно ни при чем. В результате подпоручик Григорьев был разжалован в солдаты и сослан на Кавказ.

В декабре 1825 года, исполняя приказ арестовать Пестеля, начальство 2-й армии не решилось сделать это непосредственно в Линцах — месте квартирования полкового штаба. И эта нерешительность в данном случае вполне обоснована. Командира надо было изолировать от преданных ему подчиненных, в противном случае попытка его ареста могла закончиться самым непредсказуемым образом. Из мемуаров Лорера известно, что опасность выхода полка из повиновения понимал сам главнокомандующий Витгенштейн. Пестель был вызван в армейский штаб в Тульчин и именно там 13 декабря 1825 года взят под стражу.

После ареста Пестеля его подчиненных стали спешно переводить в другие полки. Однако перевести всех и сразу было невозможно. И когда новый командир вятцев, подполковник Ефим Толпыго, попытался вытравить в полку «дух Пестеля», то против него сразу же сложилась объединенная солдатско-офицерская оппозиция. «Все вообще офицеры и нижние чины ужасно не терпят нового командира, — доносил правительственный агент, — ругают его за глаза, называя глупым, дураком, грубияном и иными словами». А штабс-капитан Горлов не стеснялся даже вслух говорить о том, что «прежде из него (то есть подполковника Толпыго. — О. К.) душа выйдет, нежели из нас дух Пестеля».

В конце 1826 года подполковник Толпыго умер. Причина его смерти была банальной: запущенное рожистое воспаление ноги, переросшее в гангрену. Однако солдаты и офицеры были уверены, что новый командир был убит оставшимися на свободе союзниками Пестеля — по этому поводу даже производилось особое расследование.

Историки до сих пор должным образом не поставили и, соответственно, не исследовали вопрос о финансировании деятельности тайного общества. Между тем многие свидетельства — и в том числе показания заговорщиков — повествуют о том, что этот вопрос был одним из ключевых во все годы существования тайных обществ. Заговорщики хорошо понимали, что бесплатно революцию в стране произвести невозможно.

О том же, из каких средств ее оплачивать, декабристы стали размышлять задолго до 1825 года, еще со времен Союза благоденствия. Пестель в начале 1820-х годов призывал участников общества платить ежегодные взносы в зависимости от уровня достатка. Однако подавляющее большинство членов Тульчинской управы Союза жили только лишь на жалованье. Затея Пестеля провалилась. На Московском съезде 1821 года предприимчивый Михаил Орлов предлагал завести фальшивомонетный станок. Идея эта была с негодованием отвергнута.

В Северном обществе разговоры о необходимости собирать деньги воплотились в практические действия. Стараниями Сергея Трубецкого у общества появилась касса, составленная из «посильных» взносов участников организации. Впоследствии Рылеев показывал: «Скоро по вступлении моем в общество мне объявлено было, что каждый член оного по возможности обязан каждогодно вносить в кассу общества несколько денег. Я тогда же внес за себя кажется 500 рублей, да за Александра Бестужева 200 рублей; Трубецкой их принял от меня на квартире Митькова. Когда же по назначении меня в Думу (в конце 1824 года. — О. К.) я спросил Никиту Муравьева и Оболенского, где касса общества и как она велика, то они мне отвечали, что она у Трубецкого и, кажется, им истрачена». По признанию Евгения Оболенского, эта сумма составляла около 10 тысяч рублей.

Однако Трубецкой, как и многие другие северяне, был человеком очень богатым: тратить эту сумму у него не было никакой необходимости. На следствии он признал, что хранил у себя общественные деньги; правда, по его подсчетам, касса общества насчитывала 5 тысяч рублей. Конечно, для финансирования войск этих денег было явно недостаточно, но на подкуп мелких чиновников ее вполне могло хватить.

В Южном обществе, судя по показаниям его участников, подобной кассы не было. Но и южные конспираторы размышляли над финансовой стороной будущего революционного похода. Так, Сергей Муравьев-Апостол передал на следствии разговор подпоручика Полтавского полка Бестужева-Рюмина со своим командиром Василием Тизенгаузе-ном. Речь шла о том, что «решительные действия» необходимо начинать летом 1826 года.

Тизенгаузен был уверен, что «идти без денег — это восстанавливать против себя народ». Как-то он спросил у Бестужева: «В случае действия и движения на Москву где возьмем деньги для продовольствования войск?» Бестужев отвечал: «В казначействах их довольно». «Полковник Тизенгаузен возразил, что он никогда не согласится на употребление таковое денег, не принадлежащих обществу. На что Бестужев отвечал, что если ждать, пока общество соберет довольно денег, чтобы содержать оными войска, то действия никогда не начнутся, что в казначействах деньги народные, что мы действуем в его пользу и что, следственно, деньги сии могут быть употреблены без зазрения совести».

Тизенгаузен, не соглашаясь с подпоручиком, предложил иной путь: чтобы «каждый член продал все, что имеет, и отдал деньги для употребления по надобностям общества». «Я же для такого благого дела, каково освобождение отечества, пожертвую всем, что имею, ежели бы и до того дошло, чтоб продавать женины платья», — сказал он.

Впрочем, этот жаркий спор так ничем и не кончился: Васильковская управа, в которой числился Тизенгаузен, не предприняла никаких реальных шагов в деле финансовой подготовки переворота. Пестель же, в отличие от Сергея Муравьева, Бестужева-Рюмина и Тизенгаузена, предпочитал в данном случае не рассуждать, а реально заниматься приобретением денег для «общего дела». Поскольку южный лидер был беден и жил на жалованье, основным источником финансирования своего дела он избрал именно полковые — казенные и артельные — суммы.

Прежде чем углубиться в махинации с полковыми деньгами, Пестель попытался получить нужную ему сумму относительно безопасным путем: он потребовал деньги от своего предшественника по командованию полком. Первое, что сделал Пестель, приняв полк, — он обвинил полковника Кромина в финансовой нечистоплотности.

«Кромин за весь этот год только ограбил полк, — писал он Киселеву сразу же после вступления в должность. — Он положил себе в карман более 30 000 рублей и ничего не сделал, решительно ничего». Это утверждение Пестеля дало повод нескольким поколениям историков рассуждать о том, что, приняв команду над вятцами, лидер заговора обнаружил в полку «вопиющие беззакония». Однако документы подобную точку зрения опровергают. Кромин не был растратчиком — по крайней мере в таких размерах, о которых Пестель сообщал Киселеву.

Для окончания счетов со своим предшественником Пестель потребовал посредников — и главным из них, по его мнению, должен был стать командир 1-й бригады 19-й пехотной дивизии генерал-майор Сергей Волконский. Подчинивший всю свою жизнь делу революции и долгу революционера, генерал-майор, конечно, подтвердил бы любые «претензии» своего неформального лидера.

Однако Пестель в данном случае явно переоценил свое влияние: вместо Волконского в Вятский полк был прислан другой посредник. Каким было его заключение, неизвестно. Но сумма долга Кромина оказалась в итоге в несколько раз меньше, чем писал Пестель. И Киселев, несмотря на всю свою симпатию к новому командиру вятцев, не стал заводить против Кромина формальное следствие — за неимением доказательств его растрат. По ведомостям 1826 года бывший командир оставался должным своему полку всего 1900 рублей.

Убедившись, что со своего предшественника ему многого получить не удастся, Пестель оставил эти попытки — и занялся собственными денежными операциями.

В январе 1826 года капитан Вятского пехотного полка Аркадий Майборода отправил члену Следственной комиссии генералу Чернышеву рапорт, состоящий из семи пунктов.

Первый пункт конкретизировал его показания о тайном обществе, остальные шесть обвиняли бывшего командира Вятского полка в служебных преступлениях: «Нижние чины Вятского пехотного полка не получили следующего им удовлетворения от полковника Пестеля по нижеследующим статьям:

а) оба действующих баталиона не получили кожаных краг по сроку мундиров 823-го года;

б) оба же действующих баталиона не получили натурою за 824-й год летних панталонов;

в) нижние чины всего полка от полковника Пестеля не получили за 825-й год рубашечного и подкладочного холстов;

г) не построены нижним чинам всего полка зимние панталоны по сроку мундиров 825-го года;

д) в бытность в отпуску полковника Пестеля командующий полком майор Гриневский в лагерное время 824-го года за всеми выгодами, кои нижние чины там имели, приобрел от порционной суммы економии 3000 р., которые по возвращении из отпуска полковника Пестеля взяты от майора Гриневского, но в пользу економии нижних чинов из оных денег нисколько не поступило;

е) с 1-го генваря 824-го года и по день выступления полка в лагерь нижним чинам всех 3-х баталионов жителями, у коих они квартировали, уступлен почти весь провиант, за который полковник Пестель присвоил сию сумму себе, ибо ротам нисколько не выдал».

Сообщая следствию эти сведения, Майборода, естественно, хотел придать больше веса своему первому доносу — о тайном обществе. Но в данном случае капитан поступил неосторожно: он не знал всех тонкостей финансовых операций Пестеля, а кроме того, о многом был вынужден умолчать, чтобы не запутаться самому. В результате пять из шести пунктов его доноса оказались, как было установлено впоследствии, чистым вымыслом.

Однако этот донос Майбороды имел важные последствия. В Тульчине по этому поводу началось отдельное следствие. Разбирательство это тянулось очень долго: начавшись в феврале 1826 года, оно надолго пережило главного обвиняемого. В конце 1827 года фамилия Пестеля всплыла и в связи с ревизией деятельности Киевской губернской администрации. Вятский полк был расквартирован в Киевской губернии, и речь шла о взятках, которые командир полка давал секретарю киевского гражданского губернатора, известному всей губернии лихоимцу Жандру. Взамен Пестель получал возможность незаконных операций с казенными земскими средствами.

Окончательное же «решение» всех связанных с финансовой деятельностью Пестеля проблем последовало лишь в 1832 году.

Эти следственные дела рисуют нам облик лидера Южного общества с совершенно неожиданной стороны. Впечатляет не сам факт денежных претензий полка к своему командиру — подобные претензии были обычным делом при смене полкового начальства. Впечатляет сумма, на которую были заявлены казенные и частные «претензии» на Пестеля. По самым приблизительным подсчетам она составляла около 60 тысяч рублей ассигнациями. По тем временам это были немалые деньги.

Анализируя финансовое состояние Вятского полка после ареста Пестеля, Л. Плестерер утверждал, что в растратах был виноват не столько полковой командир, сколько подчиненные ему офицеры. На Пестеля же списали все претензии только потому, что он не мог оправдаться. «Участие в государственном заговоре поставило последнего в такое положение, что всякое обвинение, подымавшееся против него, принималось на веру», — писал Плестерер.

Однако вряд ли подобное утверждение справедливо: «принимать на веру» такого рода обвинения было совершенно не в традициях эпохи. Здесь показателен пример бывшего командира Ахтырского гусарского полка полковника Артамона Муравьева. Артамон Захарович Муравьев был одним из главных заговорщиков, впоследствии его осудили на 20 лет каторги. Летом 1826 года новый полковой командир полковник Куликовский обвинил государственного преступника в растратах. И потребовал от его родственников 88 тысяч рублей. Сестра Артамона Муравьева была замужем за министром финансов графом Егором Канкриным, после осуждения родственника Канкрин стал опекуном его детей. Куликовскому казалось, что министр, желая замять скандал, без разговоров даст ему денег. Но Канкрин денег не дал — и началось официальное разбирательство.

Проверял «претензии» Куликовского корпусный командир генерал-лейтенант Рот — командир 3-го пехотного корпуса, один из активных противников декабристов. Рота в сочувствии к осужденному заговорщику упрекнуть было сложно. Однако «претензии» Куликовского не подтвердились. И в своем рапорте главнокомандующему 1-й армией графу Остен-Сакену Рот отмечал, что требование нового полкового командира нельзя принять «иначе как за весьма неосновательное, что и должно оставить его в сем отношении на весьма нехорошем замечании у начальства». Куликовский вскоре был отставлен от своей должности, а с Артамона Муравьева были сняты все обвинения в служебных преступлениях.

Ситуация в Вятском полку была совершенно другой, и Пестель был действительно виноват в полковых растратах. Даже если гипотетически предположить, что он был бы оправдан по делу о тайных обществах, он по результатам этих расследований неминуемо лишился бы полковничьих эполет и надел солдатский мундир: в 1820 году за растрату в два раза меньшей суммы был разжалован из полковников в рядовые известный декабрист Флегонт Башмаков, за получение взятки в 17 тысяч рублей лишился своей должности главнокомандующий 2-й армией Беннигсен. Растраты в армии, в том, конечно, случае, если они становились известны начальству, карались очень жестоко.

Сразу оговорюсь: полковник Пестель не был банальным расхитителем казенных средств. Хорошо известно, что он нередко жертвовал для полка и собственные деньги. Просто Пестель не делал различия между собственными и полковыми суммами. А поскольку полковые суммы были на несколько порядков больше его собственных, то и «расход» по полку оказался на несколько порядков выше «прихода». Нужды заговора, как показало время, требовали больших затрат.

Финансовая деятельность Пестеля в полку была практически бесконтрольной. Созданный в 1811 году специальный орган — Государственный контроль — был не в состоянии проверить отчетность каждой воинской части. Командир же 18-й пехотной дивизии, имевший право финансовой ревизии в полках, по ряду причин (о которых речь ниже) вовсе не был заинтересован в разоблачении полковника. Естественно, не требовал отчета от Пестеля и армейский генерал-интендант Юшневский.

В армии еще со времен Петра I существовал и так называемый «внутренний», офицерский контроль за финансовой деятельностью полкового начальства. Однако к середине 1823 года офицерский состав Вятского полка был почти полностью обновлен, и вновь принятые на службу офицеры, считавшие Пестеля своим личным благодетелем, не являлись для него серьезной помехой.

Согласно архивным документам, все операции Пестеля с полковыми суммами делились на две части: внешние, проведенные с участием посторонних лиц и организаций, и внутренние, касавшиеся только Вятского полка.

Главными для Пестеля оказались операции внешние: они способны были принести полковому командиру наибольший доход. Операции эти были однотипными: используя свои связи, не останавливаясь перед дачей взяток, Пестель ухитрялся по два раза получать от казны средства на одни и те же расходы.

Первый известный случай такого рода относится к маю 1823 года. Тогда командиру вятцев было выдано из Киевской казенной палаты 4915 рублей — «за купленные им материалы для сооружения экзерцицгауза, склада и конюшен для полковых лошадей». А несколько месяцев спустя — 6 сентября 1824 года — на те же нужды Пестель снова получил внушительную сумму: 3218 рублей 50 копеек. Естественно, что не все вырученные деньги достались полковнику: тысячу рублей ему пришлось отдать секретарю киевского губернатора Жандру в качестве взятки.

Второй случай подобного рода относится к 1825 году. В этой новой ситуации Пестель учел не только субъективный фактор алчности государственных чиновников, но и объективную неразбериху в системе армейского довольствования.

Согласно законам Российской империи, и в том числе «Учреждению для управления большой действующей армией», снабжение войск обмундированием, снаряжением и деньгами для его приобретения осуществлялось централизованно. За снабжение отвечал особый государственный орган — комиссариат (комиссариатский департамент Военного министерства), в задачу которого входило также обеспечение армейских чинов жалованьем. Исполнительными структурами комиссариата были комиссариатские депо, которые, в свою очередь, состояли из комиссариатских комиссий, ведавших конкретными статьями армейского довольствия.

После окончания войны 1812 года пехотные армейские корпуса были прикреплены к определенным — ближайшим к местам их дислокации — комиссариатским комиссиям, и только из этих комиссий обязаны были получать амуницию и деньги. Отношения армейских соединений с этими комиссиями регулировались высочайшими указами: последний перед назначением Пестеля на должность командира полка такой указ датирован декабрем 1817 года. Согласно ему, входивший тогда в состав 22-й пехотной дивизии Вятский полк должен был получать средства из расположенной в украинском городе Балта Балтской комиссариатской комиссии.

Однако два года спустя произошли крупное переформирование и передислокация войсковых частей, и Вятский полк оказался уже в составе 18-й пехотной дивизии. Закон же, как это нередко случалось в России, изменить забыли: хозяйственное довольствование полка стало производиться как из Балтской, так и из Московской комиссариатской комиссии. Это привело к страшной путанице и благодаря отсутствию контроля создало широкое поле для всякого рода злоупотреблений.

Согласно материалам расследования по Вятскому полку, «отпущенные комиссией московского комиссариатского депо амуничных и в ремонт за 1825 год 6000 рублей» были выданы полку незаконно, «потому что на таковую потребность на тот год отпустила и Балтская комиссия».

Та же Балтская комиссия отпустила полку в 1825 году «несвоевременно и по ее произволу» 5 тысяч рублей — «в счет жалованья» полковым чинам. Выплата произошла на несколько месяцев раньше установленного законом срока, и у следователей не осталось сомнений в том, что «произвол» этот был лишь частью аферы, подобной двум предыдущим. Если бы полковник Пестель не был арестован в середине декабря 1825 года, в срок жалованье было бы выдано снова. Тогда, по мнению следователей, эти деньги остались бы вне поля зрения «инспектора, осматривающего полк».

Только благодаря этим трем однотипным операциям — 1823 и 1825 годов — Пестель получил «чистыми» 14 218 рублей 50 копеек.

Однако подобной — внешней — схемой добывания денег полковник не ограничился. Полк сам по себе был крупной армейской финансовой единицей и способен был дать многое своему командиру. И этими внутренними резервами Пестель тоже сумел в полной мере воспользоваться.

Собственно, подобные действия — стань они известны в самом полку — не оказались бы ни для кого неожиданностью. Армия была привычна ко всякого рода хищениям: «пользование разными экономиями и остатками» вполне находило себе объяснение в «нищенском содержании офицеров, малом обеспечении их в старости и, самое главное, в полной неуверенности в завтрашнем дне», — справедливо считает Л. Плестерер.

По количеству хищений Вятский полк в конце 1810-х годов занимал одно из первых мест, что, по словам Плестерера, являлось «последствием десятилетнего пребывания полка в военных походах».

Действия Пестеля были подобны действиям нескольких его предшественников — с одной, правда, оговоркой. Те, кто командовал полком до него, предпочитали делиться вырученными деньгами с ротными командирами, он же решительно замкнул на себе всю финансовую систему полка.

Летом 1822 года, через полгода после вступления в должность, Пестель провел свою первую — беспрецедентную по тому времени — перетасовку командиров рот. Из двенадцати таких командиров один был вовсе отрешен от командования, один остался при своей роте, а десять других получили приказ «поменяться» ротами и «сдать дела» друг другу.

При этом все командиры подписали акт следующего содержания: «Мы, нижеподписавшиеся, ротные командиры Вятского пехотного полка, свидетельствуем, что все счеты между ротами, нами командуемыми, совершенно окончены по 1 августа сего 1822-го года и как мы, так и нижние чины наших рот никакие не имеем претензии на другие роты… а если впоследствии какие-нибудь откроются претензии или недоконченные расчеты, то мы обязуемся оные уже сами удовлетворить».

Постоянная перетасовка и многочисленные увольнения ротных и батальонных командиров дали свои результаты: все финансы перешли под непосредственный контроль Пестеля, хищения на ротном уровне почти прекратились. Естественно, что у командира полка появилась большая свобода для маневра.

И в этом смысле весьма показательна история с солдатскими крагами — первый и единственный подтвердившийся пункт финансовых обвинений капитана Майбороды. Отвечая на запрос по этому поводу, сделанный военным министром Татищевым, Пестель писал: «В 1823-м году откупил я у нижних чинов краги, прослужившие сроки, по 50 копеек за пару. Цену сию назначили сами нижние чины без предварительного с моей стороны объявления о цене. Не купив новые краги, перебрав откупленные яко материал, составил я из них всех надлежащий комплект на срок 1823-го года, так что нижние чины имели в течение всего срока весьма отличные краги. Без таковых хозяйственных распоряжений, составляющих позволительную економию, известно самому начальству, что нельзя содержать полки в отличном состоянии».

Однако следствие установило, что Пестель в данном случае говорил неправду. Выяснилось, что не сами солдаты пожелали продать свои краги, но их заставили сделать это ротные командиры — естественно, по приказанию полковника. При этом нижние чины получили по 30–40 копеек за пару краг, в то время как «полковник Пестель получил из комиссии Балтского комиссариатского депо того же года марта 23-го деньгами за каждую пару по 2 рубля 55 копеек». Эта «позволительная економия», не зафиксированная ни в одной из ротных экономических книг, составила, по подсчетам следователей, 3585 рублей 80 копеек.

«Касаться собственности солдатской, да еще без их согласия, полковник Пестель не имел никаких прав, — а потому оправдание его по сему предмету не может иметь место, и нижних чинов беспрекословно следует удовлетворить не отпущенными за краги деньгами» — таков был общий вывод следствия.

Приняв полк, Пестель начал решительную борьбу с взаимными денежными «претензиями» солдат и офицеров. Он строжайше запретил солдатам давать офицерам деньги взаймы. Кроме того, он стал контролировать все вычеты из солдатского жалованья: об этих вычетах ему предоставлялись специальные ведомости.

Однако сам он вовсе не считал себя обязанным следовать собственным приказам. Правда, он не брал у солдат взаймы, однако имел обыкновение удерживать у себя как солдатские, так и офицерские деньги. Естественно, не давая при этом никаких объяснений своим подчиненным.

Так, например, следователи выяснили, что «3-й мушкетерской роты фельдфебель Павлов» объявил о «неполучении 634 рублей, которые ему должны были выбывшие из полку офицеры, и деньги те у офицеров удержаны»; такую же «претензию» на своего командира — в размере 290 рублей — заявил и рядовой той же роты Прокофьев. 60 рублей, «вычтенных с вышедшего в киевский гарнизон подпоручика Середенки, которые взяты полковником Пестелем», потребовал — и в конце концов получил — унтер-офицер Швачка. Четыре тысячи рублей полковник забрал «из вычтенных за офицерские чины и разным чинам вычтенных при жалованьи долгов для уплаты по принадлежности». 195 рублей жалованья должен был получить переведенный из Ямбургского уланского полка поручик Кострицкий. Поручик, однако, в Вятский полк не прибыл — но деньги эти возвращены не были.

Для того чтобы иметь возможно более полное представление как об официальной, так и о конспиративной деятельности Пестеля, очень важно понять, как и на что он расходовал вырученные от финансовых операций немалые суммы.

Совершенно очевидно, что ко всякого рода «материальным благам» Пестель был равнодушен. Большого доверия заслуживает рассказ майора Лорера об образе жизни своего командира: «Он жил открыто. Я и штабные полка всегда у него обедали. Квартиру он занимал очень простую», «во всю длину его немногих комнат тянулись полки с книгами». Лореру в данном случае можно верить: будучи верным помощником Пестеля по тайному союзу, он не был замешан в его денежные дела — а значит, не был заинтересован в том, чтобы скрыть правду.

Кроме того, из составленных в 1826 году описей вещей «государственного преступника Пестеля» следует, что все его «имущество» состояло только из дорожного экипажа с четверкой лошадей, столового серебра и нескольких полок с книгами.

«В течение времени моего командования Вятским полком понес я чрезвычайно много издержек, и все это в пользу полка единственно», — утверждал полковник Пестель в рапорте военному министру Татищеву. И в этом утверждении была немалая доля истины. Он часто жертвовал для полка собственные деньги; при проведении расследования было установлено, в частности, что в 1824 году, когда Московская комиссариатская комиссия не успела к сроку выдать в полк полотно на панталоны, Пестель, чтобы успокоить солдат, выплатил им по 50 копеек на человека из своих денег. Вся сумма составила тогда 587 рублей. И примеры подобного рода не единичны. Приняв полк «совершенно расстроенный», Пестель через четыре года оставил его «весьма богатым по хозяйственной части» — и с этим были согласны все, даже самые пристрастные следователи.

Но все же не на полковые издержки уходила большая часть денег, вырученная от «позволительной економии» полковника. Никогда не забывавший о своей роли лидера заговора, Пестель не жалел денег на нужды своей организации.

Конечно, далеко не все «статьи расходов», связанные с конспиративной деятельностью руководителя Южного общества, сейчас можно восстановить. Однако документы, обнаруженные в Российском государственном военно-историческом архиве, утверждают: львиную долю расходов Пестеля составлял подкуп высших военных чинов, непосредственных начальников полковника.

Послевоенные судьбы «генералов 1812-го года» — трагические судьбы людей, переживших свое время. Умевшие храбро, не щадя собственной жизни, сражаться с врагом, они, в большинстве своем, не могли органически войти в жесткую систему «шагистики» и военных поселений, оказались плохими администраторами и хозяйственниками. Их военные таланты оказались в мирное время ненужными, и они либо постепенно сходили с исторической сцены, либо становились легкой добычей всех тех, для кого они были интересны лишь постольку, поскольку контролировали крупные военные соединения или имели доступ к большим деньгам.

Таковы были судьбы генералов Беннигсена и Рудзевича, таковой же оказалась и судьба генерал-лейтенанта князя Сибирского, командира 18-й пехотной дивизии, в состав которой входил Вятский пехотный полк.

Александр Сибирский происходил из знатного рода потомков Кучума — знаменитого царя Сибири. Род этот, прежде очень богатый, к началу XIX века обеднел — и это обстоятельство оказалось роковым для князя.

Сибирский был храбрым офицером. Родившись в 1779 году, он успел проделать кампании 1805–1807 годов, повоевать в Швеции и Финляндии и, конечно, был участником Отечественной войны и заграничных походов. Постоянное и многолетнее участие в военных действиях принесло князю не только заслуженную репутацию храбреца и многочисленные боевые награды. Несколько раз Сибирский был тяжело ранен.

Собственно, таких ранений было три: согласно его послужному списку, в 1805 году под Аустерлицем он «получил три раны в левую ногу», в 1812-м, при штурме Полоцка, был контужен уже в правую ногу, а через полгода после этого, в сражении под Рейхенбахом, «от разорванного ядра» был ранен «правой руки в локоть и бок». В результате этого последнего ранения правая рука генерала оказалась парализованной. Сам же он стал подвержен «лихорадочным припадкам», происходившим, по свидетельству медиков, от того, «что еще скрытые костные обломки в ране находятся».

Иными словами, в 35 лет генерал Сибирский стал инвалидом — и вся последующая его жизнь представляла собой цепь безуспешных попыток вылечиться. Для лечения нужны были немалые деньги, которых у него не было. И для того, чтобы добыть их, Сибирский готов был использовать любые доступные средства.

«Ваше сиятельство милостивый государь!

Представляя вашему сиятельству письмо на высочайшее имя его императорского величества, и с оного вам копию, приемлю смелость просить покровительства вашего, дабы я мог уже отправиться в Москву, по прежде поданной мною просьбе об увольнении меня на год до излечения ран, а ходатайством вашим у государя императора не лишить меня средств лечения, а наиболее содержания себя, жены и детей моих, не имея ничего, кроме жалованья.

К кому более прибегнул я, как не к вашему сиятельству, вы, который имеет случай доставлять средства пособия страждущим служащим, почему покорнейше прошу вашего сиятельства исходатайствовать от всемилостивейшего государя для меня аренду в Курляндии на 12-ть лет, — уверяясь в милостивом вашем расположении и к предающему себя под покровительство ваше.

Имею честь быть всегда с глубочайшем почтением и таковою же преданностию вашего сиятельства милостивого государя покорнейшим слугою князь Александр Сибирский.

Октября 9 дня 1816-го года.

Митава».

Это письмо, обращенное к генералу Беннигсену, — лишь одно из череды подобных писем, которыми князь буквально бомбардировал начальство в середине 1810-х годов. Его мольбы не остались напрасными: в 1815 году, по распоряжению императора, Министерство финансов выдало ему беспроцентную ссуду в 20 тысяч рублей сроком на 10 лет.

Впоследствии, в 1820-х годах, он получил от императора в собственность 4 тысячи десятин земли, уважена была и его просьба о предоставлении аренды.

Конечно, все эти меры были способны серьезно поправить его финансовые дела. Однако для того, чтобы вступить во владение землей и в права аренды, надо было, согласно закону, ждать много лет. Князь же ждать не мог — лечение ему было необходимо постоянно. Когда же в 1825 году истек срок предоставления кредита, денег для погашения долга у него не оказалось.

Финансовые затруднения князя были хорошо известны полковнику Пестелю. Отечественную войну и заграничные походы Сибирский провел при Витгенштейне, а став командующим 2-й армией, Витгенштейн принял на себя и хлопоты по многочисленным просьбам своих подчиненных. Естественно, что все дела подобного рода не могли миновать и Пестеля — могущественного адъютанта главнокомандующего.

На допросе в Следственной комиссии хорошо осведомленный в делах тайного общества подпоручик Бестужев-Рюмин признавал, что заговорщики твердо верили в поддержку восстания силами 18-й пехотной дивизии, «которую надеялся увлечь Пестель со своим полком». О природе этих надежд историки никогда не задумывались; между тем только двое из шести полковых командиров этой дивизии (Пестель и командир Казанского пехотного полка полковник Аврамов) состояли в тайном обществе. И надежда на всю дивизию в целом могла возникнуть лишь в одном случае: если заговор готов был поддержать князь Сибирский — дивизионный командир.

Ясно, что пятидесятилетний генерал-лейтенант, всю свою жизнь верой и правдой служивший царю и отечеству, ни при каких условиях не мог стать сознательным союзником Пестелю и его друзьям. Очевидно, и не рассчитывая на это, командир Вятского полка избрал другой способ воздействия на своего начальника — финансовый.

В феврале 1826 года, когда Пестель уже был арестован, а в Вятский полк в связи с доносом Майбороды была прислана специальная ревизия, Сибирский написал письмо в Москву. Адресатом письма был некто Заваров, мелкий чиновник, финансовый агент князя. Письмо это было вскрыто на почте, и его содержание оказалось достойным того, чтобы обратить на себя внимание высшего армейского начальства.

«Мне непременно надо 15 тысяч рублей, дабы быть покойным и отделаться от неприятностей, — писал Сибирский своему финансовому агенту. — Вы не знаете, может, что Пестель уже лишился полка, и он наделал по полку много нехорошего, много претензий на нем. И естьли ты, любезный, не поторопишься собрать сию сумму, то я могу лишиться дивизии. Бога ради, присылкою денег ты спасешь меня; хотя я и разорюсь, но что делать, честь моя не постраждет».

В ходе расследования, проведенного в штабе корпуса, оказалось, что в июле 1825 года князь Сибирский взял из артельной кассы Вятского пехотного полка 12 тысяч рублей — весьма внушительную сумму, и деньги эти были выданы князю лично Пестелем. Дата выдачи этих денег тоже, конечно, была не случайной: именно в июле 1825 года Сибирский получил из Министерства финансов требование о немедленной выплате предоставленной в 1815 году ссуды.

Предпринимая комбинацию с артельными деньгами, Пестель и Сибирский позаботились о соблюдении внешних приличий. Сибирский написал «повеление» «о получении сей суммы» и о том, что деньги эти предназначены для «определения» в ломбард. Правда, за полгода, прошедшие до ареста полковника, он ни разу не поинтересовался судьбою этих денег, впоследствии же ведавшая подобными вкладами экспедиция сохранной казны Санкт-Петербургского опекунского совета отозвалась полным неведением о них.

После этого Пестель вполне реально мог рассчитывать если не на поддержку, то на лояльность своего дивизионного командира. Расписка Сибирского в получении этих денег хранилась в полку — и Бестужев-Рюмин, скорее всего, говорил правду о надеждах заговорщиков на 18-ю пехотную дивизию.

Очевидно, что не только князь Сибирский пал жертвой «финансовой политики» Пестеля. Согласно документам, командир бригады генерал-майор Кладищев вынужден был в июне 1827 года внести 6 тысяч рублей в счет амуничных денег Вятского полка. По некоторым сведениям, Пестеля и Кладищева связывали не только «деловые отношения», но и личная дружба. У Пестеля и его бригадного генерала была возможность постоянного ежедневного общения: штаб бригады, как и штаб Вятского полка, находился в местечке Линцы.

Таким образом, к концу 1825 года Пестель мог быть полностью уверен в собственном полку, а также и в том, что дивизионный и бригадный командиры не смогут эффективно противиться будущей революции. Были у него и свободные деньги — по крайней мере, для того, чтобы начать военную революцию.

Глава 14 «ПЕСТЕЛЬ ТРЕБОВАЛ, ЧТОБЫ МОРДВИНОВ ДРАЛСЯ»: ПОЧЕМУ В 1823 ГОДУ НЕ ПРОИЗОШЛА РУССКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

Анализируя служебную деятельность декабристов, и в первую очередь лидеров заговора, трудно, практически невозможно противостоять давно укоренившимся в русской культуре представлениям об эпохе 1820-х годов. Согласно этим представлениям, время декабристов — это время романтического героизма, жертвенности и честности. «Декабрист в повседневной жизни» представляется нам смелым и решительным оратором, проповедником, смысл жизни которого — донести до людей собственные идеи.

Представления эти ошибочны в самом своем основании. Декабристы стремились разрушить «государственный быт России»; делать это методами убеждения было бесполезно. Коль скоро декабристы хотели победить, они должны были принять правила игры, существовавшие в реальном русском обществе и реальной русской армии. Правила же эти не несли в себе совершенно ничего героического и рыцарственного. Армия тех лет — это место постоянных интриг, неумеренного казнокрадства, доносов. Естественно, что те члены тайного общества, которые обладали в армии хоть какой-нибудь действительной властью, во всем этом участвовали. И чем лучше им удавалось вписаться в повседневный военный быт, тем больше у них было шансов реализовать свои идеи.

Приняв в 1821 году должность полкового командира, Пестель по-прежнему с напряженным вниманием следил за ситуацией в Тульчинском штабе. Более того, его роль в штабных интригах после 1821 года резко активизируется.

Правда, лично участвовать в штабных интригах, не присутствуя в Тульчине, Пестелю было достаточно сложно. И задача непосредственной подготовки армии к революции легла на плечи alter ego Пестеля, сопредседателя Директории генерал-интенданта Юшневского.

Алексей Петрович Юшневский был на семь лет старше Пестеля, к 1821 году он уже стал мудрым и опытным чиновником. Выходец из круга провинциального дворянства средней руки, окончивший с серебряной медалью Благородный пансион Московского университета, он состоял на службе с 1801 года. И до 1823 года успел сделать многое: за его плечами, например, была деятельность в Бессарабии во главе правительственной комиссии по исследованию положения болгарских переселенцев.

В 1806–1812 годах, спасаясь от войны, из Болгарии через Молдавию и Валахию на русскую территорию, в Бессарабию, перешли несколько тысяч болгарских семей. После войны им было предоставлено право вернуться на родину. Однако мало кто из переселенцев этим правом воспользовался. Болгария, как и многие другие европейские страны, была занята Турцией, и переселенцы боялись мести своих правителей.

Интересы переселенцев вошли в противоречие с интересами местных помещиков и местных властей. Помещики и власти не только не помогали болгарам, но и всячески стремились распространить на них феодальную зависимость — поскольку те обосновались на частных землях. Крепостного права в российском понимании этого слова в Бессарабии не было, однако крестьяне, живущие на помещичьей земле, обязаны были исполнять в пользу хозяина многочисленные повинности.

Болгары, не желая эти повинности исполнять, бросали нажитое имущество и пытались уйти с частных земель на земли казенные. Однако их стали возвращать обратно силой. Переселенцы писали жалобы военному и гражданскому начальству и даже самому императору. Они просили позволения выбрать собственное самоуправление и составить «особое войско на правах донских казаков». С положением болгар нужно было срочно разбираться, иначе дело вообще могло закончиться бунтом.

Приехав в Бессарабию и вникнув в положение дел, Юшневский решительно принял сторону переселенцев. Он утверждал, что насильственное возвращение болгар на частные земли незаконно, как незаконны и попытки помещиков закрепостить их. «Таковые претензии помещиков не могли бы быть и приняты, ибо переселенцы перешли из-за Дуная не по их приглашению и водворены без их иждивения», — утверждал он. В итоге местным помещикам не удалось закрепостить переселенцев — последним было позволено переселиться на казенные земли и завести у себя подобие самоуправления.

Очень многие из «людей 1820-х годов» — и декабристы, и недекабристы — считали крепостное право «позором» и тормозом в развитии страны. Но большинство ограничивалось лишь разговорами о вреде «крепостного состояния» в разных его проявлениях, о желательности его ограничения и отмены; на решительные действия против «позора крепостничества» мало кто мог отважиться. Юшневский же лично спас от феодальной зависимости несколько тысяч человек — и в связи с этим его участие в заговоре декабристов представляется вполне обоснованным и логичным.

Членом Союза благоденствия Алексей Юшневский стал во второй половине 1819 года — практически одновременно с назначением на должность генерал-интенданта 2-й армии. Звезда Юшневского-заговорщика взошла в 1821 году. Своим исключительным авторитетом второго человека в армии он поддержал образование Южного общества, не согласившись с роспуском тайной организации на московском съезде. И вполне логичным в контексте предшествующих событий оказалось избрание Юшневского — вместе с Пестелем — директором, руководителем Южного общества. Обоим членам Директории была вручена «полная власть над членами».

За годы чиновничьей службы Юшневский приобрел те качества, которых не было в Пестеле: крайнюю осторожность и разборчивость в средствах для достижения цели, нежелание идти на неоправданный риск, умение разбираться в людях. Единомышленники запомнили его как «добродетельнейшего республиканца», «стоика во всем смысле слова», никогда не изменявшего «своих мнений, убеждений, призвания», «умом и сердцем» любившего свое отечество. «Ровность его характера была изумительная», — вспоминал о нем один из его знакомых. Анализируя деятельность Юшневского, историки отмечали его «спокойный разум осторожного политика». В Директории Пестель и Юшневский прекрасно дополняли друг друга.

Статус обоих южных директоров был равным, равными были и их полномочия. Как установило следствие, полномочия эти состояли «в надзоре за исполнением установленных обществом правил, в сохранении связи между членами и управами, в назначении председателей по управам, в принятии членов в бояре и в присоединении к Директории новых членов или председателей». При этом отношения южных директоров строились на взаимном доверии. Пестель и Юшневский договорились «действовать в случаях не терпящих отлагательства именем Директории без предварительного между собою сношения, в полной уверенности, что другой член подтвердит его действие». Все годы существования заговора они были единомышленниками и верными соратниками. Вообще, согласно справке, составленной по итогам следствия над Юшневским, он «разделял все злодейские замыслы общества, знал о всех преступных его сношениях, действиях и связях и как начальник сего общества одобрял оные».

Юшневский полностью одобрял «Русскую Правду» с ее идеей республики и диктатуры, был активным сторонником цареубийства. Более того, он помогал Пестелю в работе над «Русской Правдой», редактируя программный документ Южного общества. Этот документ вполне отвечал политическим воззрениям Юшневского — отмена крепостного права декларировалась в нем в качестве неотложной меры.

Правда, Юшневский не был теоретиком заговора. В отличие от Пестеля он не стремился стать в случае победы заговорщиков военным диктатором. Пестель видел его на должности министра финансов в новом правительстве. Вообще он казался многим декабристам как на юге, так и в Петербурге фигурой чисто декоративной, важной Пестелю лишь по тому уважению, которым он пользовался во 2-й армии как генерал-интендант.

Собственно, в тайном обществе Юшневский действительно играл вторую роль; ни о каких самостоятельных, не согласованных с Пестелем его инициативах историкам не известно. Более того, за все время пребывания в тайном обществе он принял в заговор только лишь одного нового члена. Даже его младшего брата Семена, чиновника канцелярии главнокомандующего Витгенштейна, в тайное общество принял Пестель — без ведома генерал-интенданта. При этом, согласно показаниям самого Семена Юшневского, генерал-интендант, узнав о его вступлении в заговор, не попытался противостоять Пестелю, не удержал брата «от необдуманного и пагубного шага». Вообще до конца 1825 года Юшневский ни разу не позволил себе публично не согласиться с какой-либо инициативой Пестеля — по крайней мере, сведений об этом не сохранилось.

Но в деле реальной подготовки революции Юшневский был фигурой ключевой и знаковой. Очевидно, что именно этим он и был интересен Пестелю. Без Юшневского все планы непосредственного вооруженного выступления оказывались пустыми разговорами.

Казалось бы, в связи с назначением Юшневского генерал-интендантом перед заговорщиками открывались головокружительные финансовые возможности. Юшневский, получивший право распоряжаться деньгами армейского бюджета, мог, подобно своим предшественникам, понимать это право «расширительно». И тратить казенные деньги на нужды заговора.

Подтверждение этому найти нетрудно: в 1828 году, через два года после ареста и осуждения, на Юшневского был наложен огромный начет по интендантству — больше 300 тысяч рублей; эти деньги предстояло выплачивать родственникам осужденного. Но в 1839 году начет на Юшневского был снят и бывший интендант оказался совершенно оправданным в служебных преступлениях. «Первое чувство, произведенное во мне известием о разрешении от начета, было — удивление. В положении моем я считал это несбыточным. Благоговею перед правосудием, оправдавшим беззащитного!» — писал сам Алексей Юшневский оставшемуся на свободе брату Семену.

И если власти посчитали возможным официально оправдать каторжника в служебных преступлениях — значит, начет действительно был ошибочным. А Юшневский, будучи честным чиновником, не наживался на продовольственных подрядах и не присваивал казенных денег — пусть даже и для благородной цели революции в России. Для этой самой цели интендант использовал не украденные из казны деньги, а свое служебное положение.

Как установило следствие, ни один из чиновников интендантского ведомства 2-й армии, кроме самого генерал-интенданта, в заговоре не состоял. Юшневский был крайне осторожен и не желал, чтобы в его собственном ведомстве подозревали о его тайной деятельности. Он хорошо помнил печальную участь генерал-интенданта Жуковского. Его предшественник, ни в коей мере не будучи заговорщиком и пользуясь поддержкой главнокомандующего Беннигсена, все равно пал жертвой доноса. Начало же революции неминуемо должно было привести к перераспределению провианта и к большим тратам, и возможность подобного доноса на себя Юшневский не мог не учитывать. Поэтому генерал-интендант вообще сократил до минимума свой штат, старался вести самостоятельно все свои дела. Всеми силами Юшневский старался оградить себя и от контроля со стороны вышестоящих начальников.

Особая проблема — взаимоотношения Юшневского с главнокомандующим и начальником штаба 2-й армии. Главнокомандующий очень любил своего генерал-интенданта: в 1826 году на допросе Юшневский покажет, что Витгенштейн был для него «благотворителем», а сам он всегда пользовался «безусловною доверенностию» престарелого генерала. Главнокомандующий знал Юшневского не только как дельного чиновника, но и как сына своего близкого друга. В годы службы во 2-й армии генерал-интендант постоянно получал награды и повышения — «в воздаяние отлично ревностной и усердной службы».

Взаимоотношения Юшневского с Киселевым были совсем другими. Между начальником штаба и генерал-интендантом установилась стойкая взаимная неприязнь, тем более сильная, что по своему служебному положению они были совершенно независимы друг от друга. Ситуация осложнялась тем, что Витгенштейн по-человечески недолюбливал Киселева. Главнокомандующий помнил обиду, нанесенную ему снятием Рудзевича, Юшневский же был назначен на должность генерал-интенданта по его собственной просьбе. И одна из первостепенных задач Киселева состояла в том, чтобы поколебать «доверенность» Витгенштейна к своему интенданту.

В частной переписке начальник штаба неоднократно отмечал «слабости» Юшневского на интендантском посту. «Юшневский — человек правил строгих, но не знает ремесла своего, слаб с подчиненными и не умеет преодолеть затруднения, от сей части нераздельные», — писал он Закревскому. Но до поры до времени он вынужден был мириться со «слабостями» интенданта: главнокомандующий стоял за него горой. Киселев должен был — коль скоро он хотел пользоваться «благорасположением» Витгенштейна — активно помогать Юшневскому.

Вообще, если не считать мелких стычек с начальником штаба, первые два года интендантской деятельности Юшневского прошли спокойно. Никаких серьезных нареканий на генерал-интенданта не было; казалось, армия после бурной «деятельности» Порогского, Жуковского и Стааля могла вздохнуть спокойно. В сентябре 1820 года по представлению Витгенштейна генерал-интендант получил очередной чин — статского советника. Юшневский и Киселев вместе работали над составлением истории Русско-турецких войн конца XVHI века: для этой истории Юшневский писал статистическую часть, Киселев же взял на себя общее редактирование.

Но наступил 1823 год — и ситуация в штабе резко изменилась. Причем хрупкий баланс нарушили сами декабристы, неверно рассчитавшие ситуацию и явно переоценившие свое влияние и свои возможности.

Давно замечено, что начало 1823 года — совершенно особый период в жизни Южного общества, период резкой активизации деятельности заговорщиков. В январе этого года в Киеве состоялся съезд южных руководителей. Это был самый важный съезд в истории общества: ни на одном совещании ни до, ни после него столь масштабные решения не были обсуждаемы и принимаемы. При этом и форма проведения съезда была непохожа на большинство других декабристских совещаний. Вместо разговоров «между Лафитом и Клико» было организовано официальное заседание с формальным голосованием по обсуждавшимся вопросам.

На съезде кроме Пестеля и Юшневского присутствовали Сергей Волконский, Василий Давыдов, Сергей Муравьев-Апостол и юный, только недавно принятый в заговор Михаил Бестужев-Рюмин. Согласно показаниям Бестужева-Рюмина и Давыдова, Пестель, председательствовавший на съезде, «торжественно открыл заседание» и предложил на обсуждение несколько теоретических вопросов: относительно введения в России республиканского правления, формы будущих демократических выборов («прямые» или «косвенные»), планировавшегося после революции передела земельной собственности, религиозного устройства будущего государства.

Говорили и о тактических установках будущей революции: Пестель утверждал, что «действие» надо начинать в Петербурге «яко средоточии всех властей и правлений» и что задача Южного общества состоит в «признании, поддержании и содействии» петербургским революционерам. Возражая ему, Сергей Муравьев снова предлагал немедленные и решительные действия на юге.

Главный вопрос, который Пестель поставил перед участниками съезда — вопрос о цареубийстве в случае начала революции. Бестужев-Рюмин показывал: «Пестель спросил потом у нас: согласны ли мы со мнением общества о необходимости истребления всей императорской фамилии. Мы (имеются в виду сам автор показаний и его друг Сергей Муравьев-Апостол. — О. К.) сказали, что нет. Тут возникли жаркие и продолжительные прения: Муравьев в своем мнении устоял, а я имел несчастие убедиться доводами Пестеля». Сведения эти подтверждал и Сергей Муравьев: «Мнения членов были: Пестеля, Юшневского, В. Давыдова, князя Волконского: истребить всех. Бестужева: одного государя. Мое: никого».

Несмотря на «жаркие и продолжительные прения» по вопросу о теоретической возможности «истребления» императорской фамилии, Пестель заставил собравшихся рассмотреть этот вопрос и в практической плоскости. Он вынес на обсуждение свой проект разделения будущего революционного действия на «заговор» и «собственно революцию».

«Заговор», по мнению Пестеля, должен быть осуществлен особым «обреченным отрядом» людей, формально не принадлежавших к обществу. Целью этого «заговора» было цареубийство, а возглавить «обреченный отряд» мог бы, по мысли руководителя Южного общества, его старый приятель Михаил Лунин — человек, известный своей решительностью и отвагой. «Ежели бы такая партия была составлена из отважных людей вне общества, то сие бы еще полезнее было», — показывал на следствии сам Пестель. Совершенное в столице цареубийство должно было стать сигналом к началу «собственно революции» — революционного выступления армии.

Анализируя повестку дня киевского съезда 1823 года, нельзя не увидеть в ней целый ряд нелогичных моментов. Так, например, согласно идеям того же Пестеля, после победы революции надлежало установить многолетнюю диктатуру Временного революционного правления — а не проводить выборы. Не имело практического смысла и обсуждение вопроса об «обреченном отряде»: людей, готовых в него войти, у Пестеля не было, а с Михаилом Луниным он, служа в Тульчине, много лет не виделся. Цареубийство же как необходимый элемент революционного плана было принято уже давно, при образовании в 1821 году Южного общества.

Главная задача проводившего съезд Пестеля была вовсе не в обсуждении совершенно неактуальных проблем. Задача была в другом: добиться единства главных участников заговора. Как и за несколько лет до этого, во времена Союза спасения, Пестель с помощью голосования за цареубийство цементировал свою организацию. Сергей Волконский, один из ближайших друзей Пестеля, посвященный во многие его планы, впоследствии писал в мемуарах: южная Директория использовала обсуждение проектов цареубийства как «обуздывающее предохранительное средство к удалению из членов общества; согласие, уже не дававшее больше возможности к выходу».

И здесь логично задать вопрос о том, почему именно в начале 1823 года Пестелю понадобилось подобным образом цементировать свою организацию. Ответ можно найти, анализируя служебную деятельность другого южного директора — Юшневского.

В самом начале 1823 года, очевидно, за несколько дней до киевского съезда, генерал-интендант составил и отправил в Петербург, в Главный штаб, смету армейских расходов на 1823 год. Для содержания 2-й армии Юшневский запросил сумму в 10 миллионов 600 тысяч рублей. И эта сумма оказалась на 1 миллион рублей больше, чем та, которой армия «довольствовалась» в 1822 году. Бюджет увеличивался, несмотря на то, что закупки продовольствия для армии на 1823 год оказались на редкость удачными для казны. Составляя такой бюджет, Юшневский, очевидно, надеялся на «своих людей» в окружении императора. В Петербурге бюджет поддержал начальник Главного штаба князь Петр Волконский.

Юшневского, скорее всего, одушевляла надежда на то, что Александр I подпишет бюджет, не читая его. Но бюджет внимательно прочитал граф Аракчеев — главный недруг Петра Волконского в царском окружении. И император получил этот документ уже с комментариями Аракчеева. Судя по резкой и мгновенной реакции царя и последовавшими за этим событиями, предполагаемое увеличение бюджета показалось чрезмерным. И в данном случае возмущение царя можно понять: в 1823 году не намечалось ни войны, ни передислокации крупных подразделений. Экономика страны была в тяжелейшем кризисе, вызванном постоянными войнами начала XIX века. За полгода до представления сметы Александр I особым рескриптом объявил «необходимость в уменьшении государственных расходов на 1823 год». По военному ведомству в целом эти расходы должны были, по мысли императора, уменьшиться на 37 миллионов рублей.

Неосторожные действия генерал-интенданта, сразу же попавшего под подозрение в «злом умысле», можно, конечно, попытаться объяснить заботой о нуждах армии. Однако вряд ли Юшневского настолько волновали армейские нужды, что ради них он был готов даже вступить в прямой конфликт с царем. Вернее другое: именно в 1823 году южные заговорщики планировали начать военную революцию. Для движения армии требовались деньги — и Юшневский попытался их добыть вполне легально, путем увеличения бюджета.

Если принять эту версию, то тогда понятна и настойчивость Пестеля, заставившего участников киевского съезда обсуждать цареубийство и формально голосовать за него. Главные деятели тайного общества, не посвященные в «план 1823 года», должны были, не задумываясь, поддержать революцию. Собственно, после киевского съезда иного выбора у них не осталось. Выступить против действий Пестеля и Юшневского они просто не могли — за согласие на цареубийство всем им грозила смерть.

1823 год — год резко возросшей активности эмиссаров Пестеля в Петербурге. В феврале этого года, сразу же после съезда, в столицу отправляются сразу два его участника — Сергей Волконский и Василий Давыдов. Некоторое время спустя вслед за ними едет не участвовавший в съезде, но весьма информированный в делах общества князь Александр Барятинский. Все трое эмиссаров имели при себе письма Пестеля к Никите Муравьеву. Никиту Муравьева, своего старинного друга, южный лидер пока еще считал собственным единомышленником в столице. По показанию князя Барятинского, Пестель поручил ему устно передать Никите Муравьеву, что южные заговорщики «непременно решились действовать в сей год». От Муравьева Пестель потребовал «решительного ответа»: «могут ли и хотят ли» северяне «содействовать нашим усилиям».

Документы позволяют выяснить и конкретные детали разработанного Пестелем плана. Руководитель Директории считал, что начинать должны столичные заговорщики — без них попытка поднять войска приведет к бесполезному кровопролитию. «Приступая к революции, — показывал он, — надлежало произвести оную в Петербурге, яко средоточии всех властей и правлений». Изоляция или даже убийство царя вне столицы ничего, по мнению Пестеля, не решали: реальная власть все равно оставалась в руках старой петербургской администрации. Эта администрация смогла бы двинуть на восставшие части значительные военные силы. И исход событий в таком случае спрогнозировать было бы трудно.

Другое дело — если бы столичная администрация оказалась парализованной, занятой проблемами, связанными с подавлением центрального восстания. 2-я армия, по замыслу Пестеля, должна была двинуться на Петербург, демонстрируя поддержку восстания и угрожая тем, кто захочет ему воспротивиться. При благоприятном стечении обстоятельств такой ход событий привел бы к быстрому коллапсу и победе заговорщиков. «Наше дело в армии и губерниях было бы признание, поддержание и содействие Петербургу», — показывал Пестель на следствии.

Однако план этот провалился. Никита Муравьев испугался активности южных эмиссаров. Император Александр I не утвердил бюджет. Петр Волконский потерял свою должность — и на его место назначили генерала Ивана Дибича, с которым у заговорщиков никаких связей не было. У самого же генерал-интенданта начались крупные служебные неприятности. Император отправил во 2-ю армию ревизора — непосредственного начальника Юшневского «по провиантской части», директора провиантского департамента Военного министерства генерал-провиантмейстера Андрея Абакумова.

Андрей Иванович Абакумов — личность, незаслуженно забытая в истории. Происходивший «из купеческих детей города Торопца», он начал службу в 1787 году с чина унтер-офицера гвардейского Преображенского полка, вскоре затем перешел в статскую службу. Абакумов оказался на редкость талантливым человеком: не будучи по происхождению дворянином, не имея никаких связей, рассчитывая только на себя, он к 1815 году дослужился до чина статского советника; должность директора провиантского департамента он получил в 1816 году. Среди современников Андрей Абакумов пользовался славой толкового и честного чиновника, «мастера своего дела». Собственно, именно ему русская армия обязана «правильной» организацией тыловой службы. Абакумов слыл и талантливым финансистом: весной 1823 года он едва не был назначен российским министром финансов.

И назначение это не состоялось во многом потому, что директор провиантского департамента в этот момент отсутствовал в столице, исполняя ревизорские функции во 2-й армии. В феврале 1823 года Абакумов получил приказ императора «немедленно отправиться» во 2-ю армию, где «войти в подробное рассмотрение тех оснований, по которым составлена смета генерал-интендантом Юшневским». Миссия Абакумова должна была оставаться тайной для начальства 2-й армии — до самого момента его приезда в Тульчин. С собой Абакумов вез высочайший указ на имя главнокомандующего. В этом указе император требовал от Витгенштейна «воспользоваться всеми способами» для уменьшения расходов и объяснял, что генерал-провиантмейстер послан во 2-ю армию «собственного для облегчения» трудов главнокомандующего в деле уменьшения расходов.

Правда, император не хотел, чтобы Абакумов действовал через голову Витгенштейна — и поэтому в указе настоятельно советовал главнокомандующему самому дать генерал-провиантмейстеру поручение расследовать историю с составлением бюджета. «С возвращением генерал-провиантмейстера я ожидаю донесения вашего о тех распоряжениях, которые по сему сделаны вами будут, и повторяю полную уверенность мою в испытанной попечительное™ вашей о пользах государственных, которую всегда с удовольствием в вас вижу», — писал император Витгенштейну.

Абакумов все же не удержал в тайне цель своей поездки. Юшневский, видимо, быстро оценивший последствия своего поступка, к его приезду уменьшил — совершенно безболезненно для армии — смету почти на полтора миллиона рублей. Но, несмотря на это, миссия директора провиантского департамента вызвала в штабе Витгенштейна бурю эмоций.

Особенно недоволен приездом Абакумова оказался даже не сам Юшневский, а начальник штаба генерал Киселев. Абакумов отнимал у него реальную возможность «научить» генерал-интенданта его «ремеслу», доказать главнокомандующему свое безусловное первенство в штабе. Киселеву казалось, что ревизорские функции, предоставленные не ему, — свидетельство недоверия к нему со стороны императора. «Удобнее было бы пригласить меня заняться частию, мне неподведомственной, узаконить приглашение сие постановлением и возложить на меня ответственность, которой не боюсь и которую, конечно, оправдал бы, сколько человеку честолюбивому оправдать ее можно», — писал он Закревскому. И добавлял, что имеет право на царское доверие, потому что честен и «не скупает» имений «за границею». Киселев сообщал Закревскому, что не хочет сотрудничать с Абакумовым и собирается выйти в отставку.

Неадекватная реакция Киселева весьма озадачила За-кревского. Удивление сквозит в его ответе Киселеву: «Не понимаю, почему ты принимаешь к сердцу командировку в вашу армию Абакумова, тогда как интендантское управление не принадлежит к кругу твоих занятий и нет нужды тебе сего добиваться, ибо такая канальская часть, что мудрено и самому деятельному и честному человеку за них отвечать, ибо основано все на воровстве».

Абакумову понадобился месяц, чтобы разобраться с бюджетом. Он «изыскал средства» к сокращению расходов еще на полтора миллиона рублей, чем вызвал новый взрыв негодования начальника штаба. Вообще же выводы о состоянии интендантства, которые сделал Абакумов, оказались весьма благоприятными для Юшневского. Незнатному и нечиновному директору провиантского департамента не было никакого резона ссориться с могущественным главнокомандующим. Витгенштейн же вовсе не собирался наказывать своего интенданта, которого любил и которому доверял. В рапорте императору Абакумов отмечал энергичную деятельность генерал-интенданта по составлению интендантских отчетов, его рачительность в деле сохранения казенных средств, «исправность» поставщиков продовольствия для армии. Киселеву пришлось смириться с тем, что высокое мнение главнокомандующего о своем интенданте в ходе ревизии не изменилось.

Для того чтобы спасти репутацию Юшневского в глазах императора, главнокомандующий решился на весьма рискованный поступок. Отправляя императору подлинник рапорта Абакумова, он приложил к нему и свою «докладную записку» следующего содержания: «Имея счастие поднести при сем таковое донесение генерал-провиантмейстера Абакумова в подлиннике на высочайшее вашего императорского величества благоусмотрение, приемлю смелость, для поощрения генерал-интенданта вверенной мне армии 5-го класса Юшневского к дальнейшему усердию в прохождении многотрудной его должности, всеподданнейше испрашивать у вашего императорского величества всемилостивейшего пожалования его чином 4-го класса».

Предприятие Витгенштейна увенчалось успехом — очевидно, император был доволен сокращением бюджета и не хотел обижать главнокомандующего. Юшневский, согласно высочайшему приказу, стал действительным статским советником, «особой 4-го класса». При этом он — согласно Табели о рангах — сравнялся в чине с генерал-майором Киселевым, а также и с самим Абакумовым. Но несмотря на заступничество Витгенштейна, в глазах высшего военного начальства генерал-интендант потерял прежнюю репутацию безупречного чиновника. За его действиями стали пристально следить — и делали это в обход Витгенштейна. Обстоятельства заставили Юшневского стать еще осторожнее и прекратить эксперименты с армейским бюджетом.

К середине 1823 года опасность, которую несла заговорщикам штабная деятельность Киселева, оказалась намного значительнее уже принесенной им пользы. Пестель понимал, что «интриги» Киселева напрямую угрожают Юшневскому, обозленный начальник штаба просто ждет случая, чтобы скомпрометировать генерал-интенданта в глазах главнокомандующего или высшей власти. Из человека, на которого можно было «иметь виды», Киселев превращался в открытого врага.

Но деятельностью Киселева были недовольны не только Пестель и Юшневский. Против начальника штаба активно интриговал злой и мстительный генерал Рудзевич — вокруг него и сложилась антикиселевская «генеральская оппозиция». В эту оппозицию вошли начальники крупных воинских соединений: дивизий и бригад. Киселева в армии считали выскочкой, «ловким царедворцем». Генерал-майорский чин он получил лишь в 1817 году, и тем самым император нарушил принцип старшинства. Согласно этому принципу Рудзевича на посту начальника армейского штаба должен был сменить следующий по числу лет пребывания в должности генерал-лейтенант. Или, на крайний случай, самый старший в армии генерал-майор. Штабные чиновники, в большинстве своем связанные с командой Беннигсена, нового начальника штаба тоже очень не любили. Недолюбливающий Киселева главнокомандующий на действия этой оппозиции смотрел сквозь пальцы.

У Пестеля после истории с бюджетом не осталось выбора: он открыто примкнул к «генеральской оппозиции».

24 июня 1823 года состоялось событие, потрясшее не только армию, но и все русское общество. Генерал-майор Киселев убил на дуэли генерал-майора Мордвинова, бригадного командира 2-й армии. Самый полный на сегодняшний день источник, описывающий эту знаменитую дуэль, — мемуары Николая Басаргина, адъютанта Киселева, его доверенного лица и единственного свидетеля всей этой истории, оставившего воспоминания.

Причина дуэли была чисто служебной. Подполковник Ярошевицкий, командир Одесского пехотного полка, входившего в бригаду Мордвинова, был человеком «грубым, необразованным, злым», «дерзко и неприлично» обращался с офицерами и солдатами. Ярошевицкий подвергся остракизму со стороны своих подчиненных. На дивизионном смотре офицер Одесского полка Рубановский избил своего командира прямо перед строем — за что был арестован и вскоре сослан в Сибирь. «Частным образом» Витгенштейну и Киселеву стало известно, что подполковник был избит с согласия всех офицеров и что его негласно поддерживал Мордвинов.

После этого «генерал Киселев, при смотре главнокомандующего, объявил генералу Мордвинову, что он знает все это и что, по долгу службы, несмотря на их знакомство, он будет советовать графу, чтобы удалили его от командования бригадой». Мордвинов вскоре действительно потерял свою должность. Это и стало причиной конфликта: Мордвинов обвинил Киселева в «нанесении будто бы ему оскорбления отнятием бригады» и вызвал его на дуэль. Секундантом Киселева был Иван Бурцов. По свидетельству Басаргина, «Мордвинов метил в голову, и пуля прошла около самого виска противника. Киселев целил в ноги и попал в живот». Мордвинов был убит.

Ни для кого в штабе не было секретом, что «негодование» Мордвинова на Киселева явилось следствием интриги. На смертном одре незадачливый генерал сознался, что «был подстрекаем в неудовольствии своем» Рудзевичем и кругом близких к нему людей. От современников не укрылся и тот факт, что в интриге против Киселева вместе с Рудзевичем участвовал и Пестель. «Злой гений Пестель требовал, чтобы Мордвинов дрался», — читаем в автобиографических записках Александры Смирновой-Россет, доброй знакомой Киселева.

Степень соответствия этого свидетельства истине оценить сложно: сама мемуаристка не имела ко всей истории ровно никакого отношения. Но обращает на себя внимание тот факт, что в середине 1823 года резко прерывается переписка между Киселевым и Пестелем, начавшаяся еще в 1819 году. Тогда же прерывается и переписка Киселева с Рудзевичем, продолжавшаяся с 1817 года. Сам Киселев был уверен, что историю с Мордвиновым Рудзевич инициировал на самом деле с помощью Пестеля.

Участники «генеральской оппозиции» ждали, что начальник штаба либо сам будет убит, либо за убийство своего подчиненного отправится в отставку. Пестеля в данном случае устраивал любой поворот событий. Тем более что на эту должность у заговорщиков была своя кандидатура.

Историки отмечали, что в качестве возможного главнокомандующего революционной армией Пестель видел генерал-майора Сергея Волконского. Это мнение кажется справедливым: среди южных заговорщиков Волконский был самым знатным, самым влиятельным, имел самый большой боевой опыт. Кроме того, князь был прославленным генералом, любимым и уважаемым в армии. Но к 1823 году князь командовал всего лишь одной из трех бригад в составе 19-й пехотной дивизии — и его шансы легитимно возглавить армию были минимальны. Иное дело — если бы удалось убрать Киселева с должности начальника штаба.

Киселев был генерал-майором, следовательно, по армейским законам сменить его в должности должен был человек, носивший такой же чин. Причем новый начальник штаба должен был быть старшим «по числу лет, проведенных в звании» среди всех генерал-майоров 2-й армии. Критериям же этим князь Сергей Волконский в 1823 году вполне соответствовал. По принципу старшинства он был первым претендентом на место Киселева.

Если бы Волконскому удалось заменить собою Киселева, для штабных заговорщиков сложилась бы уникальная ситуация. И начальник штаба, и генерал-интендант не просто оказывались в курсе существования заговора, но и были его руководителями. И тогда именно Волконский мог бы вполне легально стать тем человеком, который и повел бы армию на столицу. Его популярности и опыта вполне хватило бы на это. По совершенно справедливому замечанию историка и писателя Якова Гордина, «в данном случае столкновение двух генералов (Киселева и Мордвинова. — О. К.) было лишь острием большой борьбы — борьбы, в конечном счете, за власть над 2-й армией. А власть над 2-й армией была могучим фактором во всеимперской политической игре, ставка в которой была головокружительно высока».

После смерти Мордвинова Киселев сложил с себя полномочия начальника штаба и стал ждать решения собственной судьбы императором. Император же, неожиданно для «генеральской оппозиции», принял в данном случае сторону Киселева. Согласно мемуарам Басаргина, он известил начальника штаба, «что вполне оправдывает его поступок и делает одно только замечание, что гораздо бы лучше было, если бы поединок был за границей». Интрига против Киселева окончилась ничем — если не считать смерти Мордвинова.

Моральное состояние Пестеля после этой истории можно охарактеризовать одним словом — усталость. И подготовка к восстанию, и последовавшая затем «генеральская дуэль» потребовали от него максимального напряжения сил. Устал и Юшневский. Конец 1823 года и следующий 1824 год — это время, когда их активность в штабе явно идет на спад. Между тем штабная ситуация требовала постоянного напряженного внимания. И как только это внимание ослабло, у обоих южных директоров начались крупные служебные неприятности.

Осенью 1823 года проходили очередные торги по закупкам продовольствия для армии. Уставший и потерявший бдительность Юшневский не сумел должным образом соблюсти казенную выгоду, найти приемлемые цены на провиант. Право поставок было отдано первому попавшемуся купцу — генерал-интендант не захотел сравнивать предложенные им цены с ценами других поставщиков. После заключения контракта Юшневский быстро понял, что допустил ошибку. Испугавшись расследования, он «покаялся» Витгенштейну. Главнокомандующий, «дабы оные (известия о поставках на 1824 год. — О. К.) не дошли до высочайшего сведения в превратном виде», написал письмо начальнику Главного штаба армии Дибичу, сменившему в должности Петра Волконского. В письме главнокомандующий подтвердил правильность действий своего интенданта и собственное одобрение этих действий.

История эта, наверное, снова сошла бы с рук генерал-интенданту, если бы в апреле 1824 года Витгенштейн не уехал в «дозволенный отпуск» и его обязанности не стал исполнять генерал-лейтенант Сабанеев. Получив приказ Дибича разобраться в истории с поставками, он рапортовал в столицу следующее: «Пробегая предварительно все сие дело, нахожу в нем многие ошибки, вовлекшие казну в убыток до 100 тысяч рублей и более».

Летом 1824 года Пестелю тоже пришлось пережить много неприятных минут в связи с деятельностью Сабанеева. В августе исправляющий должность главнокомандующего осматривал пехотные полки и нашел, что Вятский полк худший «по фронтовому образованию» во всей 18-й пехотной дивизии и один из самых худших по всей армии. Что и было объявлено в приказе по армии. По логике вещей, вслед за подобным приказом следовала отставка полкового командира — как не справившегося со своими обязанностями.

Для Пестеля, за год до того получившего благодарность за образцовое состояние полка от самого императора, это был тяжелый удар. Близкий к полковнику в этот момент капитан Аркадий Майборода расскажет на следствии, что история с приказом Сабанеева вызвала у Пестеля приступ раздражения и гнева. «Это не что иное означает, как натяжку; они хотят, чтобы я оставил полк, но им не удастся» — так, по словам Майбороды, Пестель комментировал приказ. Самолюбие руководителя Южного общества могло быть отчасти успокоено лишь тем, что еще хуже, по мнению Сабанеева, обстояло дело в Украинском пехотном полку, которым командовал Иван Бурцов.

И Пестеля, и Юшневского в 1824 году спасло скорое возвращение главнокомандующего из отпуска. Однако через месяц после своего возвращения главнокомандующий получил от Дибича бумагу о том, что «его императорское величество изволил заметить большое упущение со стороны интендантства 2-й армии, коего действия вообще по сей операции нимало не доказывают того усердия, коим оно обязано долгом службы и сбережению государственных интересов, за что следовало бы генерал-интенданта, 4-го класса Юшневского, подвергнуть строгой ответственности и взысканию; но его величество, по снисхождению к отличной рекомендации вашего сиятельства о прежней его службе, высочайше повелеть соизволит: сделать ему, Юшневскому, на сей раз выговор, и что его величество изволит оставаться в твердой надежде, что впредь подобных упущений и беспорядков во вред казне по интендантству, ему вверенному, не случится».

Практически весь 1824 год в тульчинском штабе отсутствовал и оправданный царем генерал Киселев. Отправившись в отпуск, начальник штаба побывал в Петербурге, где лично объяснился с императором, потом уехал за границу. Вернулся он на несколько месяцев позже главнокомандующего — и это время «генеральская оппозиция» использовала для того, чтобы еще раз попытаться сместить его.

Когда в декабре 1824 года Киселев вернулся в Тульчин, он обнаружил, что Витгенштейн серьезно гневается на него. Причину этого гнева начальник штаба быстро установил и сообщал в письме Дибичу: «Главнокомандующий мне сообщил, что во время моего отсутствия его старались убедить, что расследования генерала Сабанеева об интендантстве 2 армии возбуждены вследствие принесенных мною жалоб императору в последнюю мою поездку в столицу».

Иными словами, главнокомандующего уверили в том, что Киселев, пытаясь ослабить позиции Юшневского в штабе, донес на него императору. Получалось, что Юшневский стал жертвой несправедливого доноса. Доносчиков же в своем штабе Витгенштейн ненавидел — и, как показало дело Стааля, всеми силами старался удалить их.

«Эти обвинения, — писал Киселев Дибичу, — не подействовали бы на меня, если бы я не боялся, что недоброжелатели, пользуясь моим молчанием, с жаром стараются утвердить их в мыслях главнокомандующего. Потому считаю долгом открыто объявить, что император не имел со мною разговоров о хозяйстве армии». Киселев не желал «оставлять этой грязной сплетни в неопределенности» и требовал от Дибича «свидетельства» в собственной невиновности. Дибич вскоре прислал требуемое «свидетельство» — написал Витгенштейну, что Киселев к истории с Юшневским не имел никакого отношения.

«Главнокомандующий поймет грязную интригу лиц, чувствующих себя неловко в моем присутствии; но мое обращение с ними не изменится, пока я буду служить родине и государю», — утверждал Киселев в благодарственном письме Дибичу. Начальнику штаба опять удалось победить своих «недоброжелателей». Киселев явно был в фаворе у высших военных властей и императора, и бороться с ним за власть над армией стало занятием абсолютно бесперспективным. Последствия этой интриги оказались более чем плачевными и для генерал-интенданта, и для Пестеля: их отношения с Киселевым из взаимной неприязни переросли в открытый и острый конфликт, погасить который было уже невозможно.

Конечно, декабристы могли не бояться преследований с его стороны. Начальник штаба понимал, что раскрытие штабного заговора будет чревато серьезными последствиями и для него самого. После смерти Александра I в его кабинете нашли записку, из которой следовало, что император считал Киселева «секретным миссионером» тайных обществ. Впоследствии начальника штаба привлекут к следствию по делу о заговоре, и ему с большим трудом удастся доказать свою невиновность.

Но в случае начала революции Киселев не стал бы помогать заговорщикам. Личная обида на «грязных интриганов» никогда не позволила бы честолюбивому генералу открыто принять их сторону. И поэтому, комментируя впоследствии на допросе свои отношения с начальством 2-й армии, Пестель будет утверждать: арест Киселева входил «яко подробность в общее начертание революции». Киселева, как и не знавшего о заговоре главнокомандующего Витгенштейна, предстояло в начале революции изолировать от войск. Это резко снижало шансы заговорщиков на успех, но другого выхода у Пестеля и его соратников просто не оставалось.