Пестрая компания

Стенания мадам Решевски

Телефон звонил не переставая. Звонок нарушал покой элегантной, чуть тронутой ночным беспорядком комнаты. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь занавеси, рождали на стенах и потолке спальни небольшие светлые полоски. Хелен вздохнула, повернулась на постели и, не открывая глаз, потянулась к телефонной трубке. Звон прекратился. Хелен снова вздохнула — это был вздох облегчения, — и лениво поднесла трубку к уху.

С противоположного конца провода до неё, словно из колодца, долетел глубокий, рыдающий, исполненный горечи голос.

— Привет, мама, — сказала Хелен, со все ещё закрытыми глазами.

— Хелен, — произнесла мадам Решевски, — как ты поживаешь?

— Прекрасно, — ответила Хелен. Осознав всю безнадежность своего положения, она потянулась под одеялом и спросила: — Сколько сейчас времени, мама?

— Девять часов.

Хелен недовольно скривилась, ещё крепче смежила веки и мягко произнесла:

— Мамочка, дорогая, разве есть необходимость звонить в такую рань?

— В твоем возрасте, — прорыдала мадам Решевски, — я была на ногах уже в шесть утра. Я трудилась так, что мои пальцы истирались до костей. Женщине, которой уже тридцать восемь лет, не следует проводить свою жизнь во сне.

— Почему ты всегда говоришь, что мне тридцать восемь? — запротестовала Хелен. — Мне пока ещё тридцать шесть!

— Хелен, дорогая, — сквозь слезы, но, тем не менее, весьма холодно произнесла мадам Решевски, — я всегда говорю то, в чем совершенно уверена.

Хелен, наконец, медленно с усилием открыла глаза и посмотрела на полоски света на потолке.

— Почему ты плачешь, мама?

Трубка на некоторое время замолчала, но затем на другом конце провода снова раздались рыдания, в которых слышались боль, отчаяние и глубокая скорбь.

— Ну, скажи же что-нибудь, мама.

— Я должна навестить могилу папочки. Тебе следует сейчас же приехать ко мне и отвезти меня на папину могилу.

— Мама, — со вздохом произнесла Хелен, — мне сегодня обязательно надо побывать в трех различных местах.

— Неужели это мой ребенок?! — прошептала мадам Решевски. — Моя дочь?! Вы слышите, она отказывается отвезти свою мать на могилу своего отца!

— Завтра, — умоляюще сказала Хелен. — Не могла бы ты отложить поездку на завтра?

— Сегодня! — прогремел над Манхэттенскими Высотами голос мадам Решевски. Это был мощный, полны трагизма голос. Такой голос у неё был в те старые добрые дни, когда она расхаживала по сцене, или в те моменты, когда обнаруживала, что мачеха опять носит драгоценности её бедной покойной мамы. — Проснувшись сегодня утром, я услышала голос. «Иди на могилу Авраама!», сказал мне этот голос, «Немедленно отправляйся на могилу своего супруга!»

— Мамочка, — как можно ласковее сказала Хелен, — папа умер пятнадцать лет тому назад и из-за одного лишнего дня он не рассердится.

— Забудь об этой ничтожной просьбе, — с величественной безнадежностью в голосе произнесла мадам Решевски, — и прости меня за то, что посмела побеспокоить тебя по столь пустяковому поводу. Отправляйся по своим делам. Иди в Салон красоты, веселись на коктейлях. А до могилы твоего покойного папочки я доберусь на подземке.

— Я буду у тебя через час, мама, — закрыв глаза сказала Хелен.

— Весьма подходящий автомобиль для посещения кладбища, — заметила мадам Решевски, когда они проезжали через Бруклин.

Она сидела прямо, словно маленькая девочка в классе. Каждая складка её прекрасного котикового манто, каждый оттенок её мастерски наложенного макияжа, каждое движение её затянутых в шелк ног отметали все утверждения о том, что мадам Решевски уже исполнилось семьдесят три года. Оглядев с презрением красную кожу и хром открытой двухместной машины Хелен, мадам Решевски сказала:

— Спортивная модель. Великий человек покоится в могиле, а родственники приезжают к нему на открытом автомобиле кремового цвета.

— Другой машины у меня, мама, нет, — ответила Хелен, легко удерживая руль своими выразительными, туго затянутыми в кожу пальчиками. — Остается лишь радоваться, что и её у меня не отняли.

— А разве я не говорила, что этот человек для тебя не годится? Разве не говорила? — спросила мадам Решевски, одарив дочь ледяным взглядом серых глаз, бездонную глубину которых подчеркивали умело наложенные вокруг них голубые с розовыми блестками тени. — А я ведь тебя предупреждала много лет тому назад. Разве это не так?

— Так, мама.

— И теперь ты считаешь удачей, когда получаешь алименты шесть раз в год вместо положенных двенадцати, — с горьким смешком, сказала мадам Решевски. — Меня никто никогда не слушал. Даже мои дети. И в результате они страдают.

— Да, мама.

— То же самое и с театром! — воскликнула мадам Решевски, сопроводив восклицание яростным взмахом рук. — Могу ли я спросить, почему ты в этом сезоне не выходишь на сцену?

— Видимо, потому, что в этом сезоне для меня не оказалось подходящей роли, — пожала плечами Хелен.

— Вы слышите? Оказывается, для моей дочери не нашлось подходящей роли, — с холодным смешком произнесла мадам Решевски. — В наше время мы делали семь спектаклей в год и не смотрели, подходит нам роль или нет.

— Мамочка, дорогая… — покачала головой Хелен. — Сейчас все по-другому. Это не Еврейский театр, мы играем не на идиш, а на улице не 1900-ый год.

— Тот театр был гораздо лучше, — громко заявила мадам Решевски. — Да и время тоже было лучше.

— Конечно, мама.

— Труд! — выкрикнула мадам Решевски, хлопнув себя изо всех сил обеими ладоням по бедрам. — Мы трудились! Актер играл, писатель писал, а публика приходила на спектакли! А теперь у вас только киношка! Фи!

— Да, мама.

— Даже ты, и то — лентяйка, — продолжала мадам Решевски, разглядывая себя в зеркальце, вделанное в ридикюль. Мадам желала убедиться в том, что всплеск воинственных эмоций не нанес урона её физиономии. — Ты сидишь и ждешь алиментов. Но даже и они не приходят. Хотя… — она окинула дочь критическим взором и продолжила, — … несмотря на то, что ты одеваешься крайне вызывающе, ты… — чтобы подыскать наиболее точное определение она задумалась, скривив рот, — … ты производишь потрясающее впечатление. Все мои дочери выглядят потрясающе. Но никакого сравнения со мной, когда я была чуть моложе… — покачала головой Мадам Решевски. — Никакого сравнения со мной… Никакого сравнения… — пробормотала она, откинувшись на спинку сидения.

Далее они ехали в полном молчании.

Хелен шагала рядом с матерью по густо населенному мраморными памятниками кладбищу. Гравий, которым были засыпаны прекрасно ухоженные дорожки, деловито шуршал под их ногами. Мадам Решевски сжимала в кулаке дюжину желтых хризантем, а на её физиономии можно было увидеть выражение нетерпеливого ожидания. А по мере того, как они приближались к могиле, лицо мадам начинало выражать чуть ли не удовольствие.

— Может быть… — к ним подошел бородатый, пожилой мужчина. Мужчина был очень чист и очень розовощек. На нем было черное с головы до ног, религиозное облачение. Он прикоснулся к руке мадам Решевски и спросил: Может быть, вы желаете, леди, что бы я вознес молитву за душу усопшего?

— Убирайтесь! — воскликнула мадам Решевски, сердито отдергивая руку. Авраам Решевски вполне может обойтись без профессиональных молений!

— Для Авраама Решевски я вознесу молитву бесплатно, — с печальным поклоном и очень тихо сказал человек в черном.

Мадам Решевски остановилась и бросила на пожилого мужчину короткий взгляд. В её холодных серых глазах появилось некоторое подобие улыбки.

— Хелен, дай старцу доллар, — сказала она и с царственной снисходительностью прикоснулась к черному рукаву.

Хелен порылась в сумочке и извлекла доллар. Старик отвесил ещё один печальный поклон.

Хелен поспешила вдогонку за удаляющейся матерью.

— Видите? — бормотала мадам Решевски, решительно шагая вперед. Видите? Несмотря на то, что этот человек умер пятнадцать лет тому назад, он все ещё знаменит во всем мире. Держу пари, что старикан лет двадцать пять не предлагал никому бесплатно помолиться. А ты ещё не хотела приходить! бросила она, оборачиваясь к Хелен. Широко шагая дальше, она не переставала бормотать: — Знаменит во всем мире… По всему свету…

— Не так быстро, мама. Твое сердце…

— Пусть мое сердце тебя не волнует, — мадам Решевски резко остановилась, повернулась лицом к дочери и вытянула вперед обе руки, как бы запрещая той идти дальше. — Мы почти на месте. Ты оставайся здесь, а к могиле я пойду одна. — Она произнесла это, не глядя на дочь. Её взор был устремлен на массивный могильный камень из серого гранита, с начертанным на нем именем мужа и уготованном для неё местом под ним. — Отвернись, Хелен, дорогая, — очень тихо сказала она. Я хочу побыть с ним одна. Когда придет время, я тебя позову.

Мадам Решевски медленно направилась к могильному камню. Хризантемы она несла перед собой двумя руками. Цветы походили на большой свадебный букет. Хелен уселась на мраморную скамью, стоящую рядом с памятником человеку по фамилии Аксельрод, и отвернулась.

Мадам Решевски подошла к могиле супруга. На её лице появилось сосредоточенное выражение. Губы её были плотно сжаты, а высоко вздернутый подбородок торчал над воротником прекрасного котикового манто. Изящно приклонив колени, она положила хризантемы на холодную землю у подножия камня. Цветы издали казались желтым ручьем. Мадам Решевски легонько прикоснулась к этому потоку, дабы несколько изменить его направление. Решив, что расположение цветов теперь гораздо больше радует глаз, она поднялась с колен и некоторое время молча смотрела на покрывающую могилу бурую зимнюю траву.

Не отрывая взгляда от пожухлой травы, она очень медленно стянула одну перчатку, затем вторую и с рассеянным видом сунула их в карман манто. У неё были белые, прекрасно ухоженные руки с великолепным маникюром.

Затем она заговорила.

— Авраам! — воскликнула она звенящим голосом. Имя супруга было произнесено ею величественно и в то же время с какой-то свирепой доверительностью. — Авраам! — её хорошо поставленный голос отражался многократным эхом от мраморных памятников и катился по невысоким холмам кладбища. — Выслушай меня, Авраам!

Она набрала полную грудь воздуха и, игнорируя могильный камень, обратилась прямо к земле, под своими ногами:

— Ты должен помочь мне, Авраам. Неприятности, сплошные неприятности… Я старая, я нищая и ты бросил меня одну на целых пятнадцать лет. Театральный тон совсем исчез из её голоса. Она заговорила тихо и чуть нетерпеливо, так как говорят жены, жалуясь своим мужьям. — Во-первых, деньги. Всю свою жизнь ты не зарабатывал меньше полутора тысячь в неделю, а теперь ко мне пристают по поводу квартирной платы. — Губы мадам Решевски презрительно скривились, когда она представила тех ничтожных людей, которые стучат в её двери в первый день каждого месяца. — У тебя был свой выезд, Авраам. И ты всегда содержал не меньше четырех лошадей. Куда бы ты ни направлялся, все говорили: «Это едет Авраам Решевски». Когда ты садился за стол, с тобой вместе садились ещё пятьдесят человек. Ты пил вино за завтраком, обедом и ужином, а полсотни человек всегда пили вместе с тобой. Я подарила тебе пятерых дочерей, и только Богу известно, сколько дочерей принесли тебе другие женщины. И все, все твои дочери, едва начав ходить, получали наряды прямиком из Парижа. Кроме дочерей у тебя были и сыновья числом шесть. Каждый из мальчиков имел частного учителя, приглашенного их Гарварда. Ты ел в самых лучших ресторанах Нью-Йорка, Лондона, Парижа, Будапешта, Вены, Берлина, Варшавы и Рио-де-Жанейро. Ты поглотил прекрасных яств больше, чем любой другой из живших на земле людей. У тебя одновременно было два зимних пальто, подбитых мехом норки. Ты одарил бриллиантами, рубинами и нитками жемчуга такое число женщин, что из них можно было бы составить целых три балетных труппы! Иногда ты платил за железнодорожные билеты одновременно пятерым дамам, которые тащились следом за тобой через весь континент. Ты ел и пил, и всегда, вплоть до самого дня своей смерти держал на коленях свою очередную маленькую дочурку. Одним словом, всегда ты во всех отношениях жил на земле, как король. — Мадам Решевски осуждающе качнула в сторону могилы головой и продолжила: — А как же я? Как твоя жена? Где плата за её труды?

Мадам Решевски решительно подошла ещё ближе к могиле, и непосредственно обратилась к тому месту, где по её расчетам, должна было находиться лицо супруга.

— Король до последнего дня жизни. Король, окруженный вниманием специально выписанного из Вены специалиста, трех дипломированных медицинских сестер и четырех консультантов. Старик семидесяти семи лет, полностью истощивший себя едой, питьем и любовью. Вы можете спросить, как он был похоронен… Он и похоронен был, как король. Три квартала. Процессия за твоим гробом тянулась по Второй авеню на три квартала. Тысячи взрослых людей — мужчин и женщин — средь бела дня рыдали в свои носовые платки. А как же я? Как же твоя жена? Забыта!! Деньги потрачены, театра больше нет, муж умер. Даже страховка, и о той не позаботились… Мне осталось лишь одно — дети.

Мадам Решевски одарила супруга ледяной улыбкой и продолжила свою речь:

— А все дети — точная копия их отца. Эгоисты. Думают лишь о себе. Они глупы и совершают безумные поступки. Якшаются со странными людьми. Весь мир стоит на краю гибели, и твои дети ведут гибельный образ жизни. Алименты, кино, проблемы с девками, и никаких денег… Никаких… Наши родственники умирают в Германии. Пятьсот долларов могли бы спасти им жизнь. Но у нас нет этих пяти сотен долларов. Я с каждым днем становлюсь все старше… Те, кто могут помочь, не хотят этого делать, а те, кто хотят — не могут.

Голос мадам Решевски вновь достиг поднебесных высот, и эхо её слов снова покатилось по невысоким кладбищенским холмам.

— Как со мной могло случиться подобное? Я словно раб трудилась для тебя. Я восставала ото сна в пять утра. Я шила костюмы. Я арендовала помещение для театра. Я сражалась с авторами за их пьесы. Я выбирала для тебя роли. Я учила тебя, как надо играть, Авраам. «Великий Актер», говорили они о тебе. «Гамлет Еврейского театра». Все люди от Южной Африки до Сан-Франциско знали твое имя; а в твоей гримерной женщины срывали с себя одежды. До того, как я тебя обучила, ты был не более чем дилетантом, и каждой громогласно выкрикнутой со сцены фразой пытался взорвать последние ряды галерки. Я лепила тебя так, как скульптор лепить статую. Я сделала из тебя художника. А в остальное время… — мадам Решевски язвительно пожала плечами. — А в остальное время я вела бухгалтерские книги, нанимала капельдинеров и разыгрывала с тобой сцены из спектаклей. Я разыгрывала их лучше, чем любая прима, с которой тебе когда-либо приходилось выступать. Каждые два года я приносила тебе по ребенку, и постоянно кормила остальных детей, которых приносили тебе другие женщины. Своими руками я полировала яблоки, которые продавались во время антрактов!

Мадам Решевски слегка сгорбилась под своим модным котиковым манто и перешла на шепот:

— Я любила тебя сильнее, чем ты того заслуживал, а ты оставил меня в одиночестве на пятнадцать лет. Я старею, а они пристают ко мне с квартирной платой…

Мадам Решевски опустилась на холодную землю. На покрытую мертвой травой могилу.

— Авраам, — прошептала она, — ты обязан мне помочь. Умоляю тебя: помоги. Я могу сказать тебе одно… В прошлом, когда я попадала в беду, я всегда могла обратиться к тебе. Всегда. Помоги мне и сейчас, Авраам.

Мадам Решевски некоторое время лежала молча на холодной траве могилы, широко раскинув руки с обнаженными кистями. Затем, она поднялась и пожала плечами. Лицо её стало просветленным и более спокойным, таким, каким не было вот уже несколько месяцев. Она отвернулась от могилы и крикнула:

— Хелен, дорогая! Теперь ты можешь подойти.

Хелен встала с мраморной скамьи, стоящей на месте упокоения человека по фамилии Аксельрод, и неторопливо направилась к могиле отца.