Пестрая компания

Эти всемирные гамлеты

С каждой секундой капитан все больше и больше уходил в себя. Немелодично насвистывая себе под нос, он продолжал совать бумаги в тяжелую сумку из седельной кожи. Время от времени он поднимал голову и до рези в глазах вглядывался в равнину, на которой в лучах предвечернего солнца танцевали поднятые ветром пылевые смерчи. Когда резь становилась невыносимой, капитан возвращался к своему занятию, и после каждой паузы процесс упаковки почему-то ускорялся. Лейтенант Дюмэтр, затянутый в дорогой, прекрасно подогнанный мундир, сидел на краешке стола. Лейтенант был высоким и стройным блондином и выглядел слишком молодо, как для лейтенантской униформы, так и для того, чтобы вообще участвовать в войне. Для своего возраста он, вообще, казался чересчур серьезным.

Лейтенант не сводил глаз с капитана. Капитан — невысокий, плотный толстячок тепло и радостно встретил лейтенанта в Алжире. Он платил за вино и галантно вздыхал, когда на пороге кафе появлялась красивая женщина. Теперь же от его теплоты и галантности ничего не осталось. Капитан деловито готовился к отъезду, с каждой минутой все больше и больше уходя в себя.

— Вы ещё вернетесь, мсье? — наконец спросил Дюмэтр. У него уже не осталось сил на то, чтобы терпеть глухую тишину офицерской комнаты, нарушаемую лишь немелодичным, больше похожим на жужжание, свистом капитана.

Капитан перестал складывать вещи и ещё раз внимательно посмотрел на равнину, словно столбы пыли вдали и низкорослый, сухой кустарник могли подсказать ему ответ на этот полный глубокого смысла, но несколько туманно поставленный вопрос. Довольно долго он стоял молча, забыв даже о жужжании.

— Так мы должны ждать вашего возвращения, мсье? — громко спросил лейтенант.

Капитан, наконец, повернулся и взглянул на лейтенанта. Во взгляде было столько холода, что человек, который мог бы сейчас поймать этот взгляд, ни за что бы не поверил в то, что старший офицер хотя бы раз в жизни купил бутылку вина своему младшему товарищу.

— Вернусь ли я? — переспросил капитан, отвернулся, крепко затянул ремни на сумке и ответил: — Кто знает?

— Как мне быть с американцами? — спросил лейтенант, с неудовольствием заметив про себя, что его голос снова звучит пискляво. Еще в Сен-Сире командиры делал все, чтобы поставить ему командный голос. «Приказ, отданный в регистре сопрано, мсье, вряд ли сможет повести солдат на подвиг», говорили они. — Что случится, когда придут американцы? — закончил Дюмэтр.

Капитан, стоя перед зеркалом, очень тщательно надел каску, помолчал немного и сказал:

— Надеюсь, что мне скоро удастся это выяснить.

— А что при их появлении должен делать я, мсье?

— При их появлении, вы, естественно, должны оказать им сопротивление.

Лейтенант в свою очередь обратил взгляд на равнину в надежде на то, что американцы появятся из-за линии горизонта ещё до того, как капитан начнет своё личное отступление. Но увидел он лишь капрала, торопящегося на наблюдательный пункт батареи.

— Самое позднее, они появятся здесь завтра утром, — сказал лейтенант.

— Возможно, — коротко бросил капитан, решительно подхватил сумку и направился к командирской машине. Лейтенант прошел за ним следом и взял под козырек. Капитан приложил два пальца к каске, влез в автомобиль, завел мотор, и машина покатилась по пыльной дороге.

Лейтенант медленно брел к выдвинутому вперед орудию, размышляя о капитане в командирской машине, спешащей по покрытой щебнем дороге в Алжир. Там он встретит людей, которые будут принимать решения. «Мы переместимся вправо… Мы переместимся влево…», скажут они, и капитану не придется думать самому. Не важно, как пойдут дела, капитан при любом исходе окажется ни при чем. Кто бы ни победил, он останется хорошим парнем и будет покупать вино новым лейтенантам в одном из лучших ресторанов города…

Лейтенант добрел до заброшенного глинобитного строения, превращенного в наблюдательный пункт и, поднявшись по приставной лестнице, встал под навес рядом с невысоким капралом (у капрала от напряжения уже покраснели глаза) и посмотрел в бинокль на равнину. Он вглядывался вдаль до тех пор, пока у него не заболели глаза, но кроме пыли и низкорослой растительности ничего не увидел.

Солдаты из расчета передового орудия стянули с пушки парусиновый чехол, соорудили из него нечто вроде навеса и улеглись на землю, укрывшись таким образом от ветра. Всю вторую половину дня они, как правило, спали, но сегодня им было не до сна.

Сержант Фурье дошел даже до того, что поднялся на ноги и посмотрел на равнину.

— Есть там что-нибудь? — спросил Лаба.

— Ничего, — покосившись на товарища, тревожно ответил сержант.

— Ожидание… Вечное ожидание… — сказал Лаба — длинный, тощий и на редкость уродливый человек с длиннющим носом и огромными ушами. Лаба был парижанином, он легко приходил в возбуждение и, возбудившись, всегда размахивал руками. Кроме того, Лаба являлся горячим патриотом Французской республики. — На войне все время приходится ждать! Даже американцев! Наконец-то, подумал я, дело пошло. Американцы славятся своей подвижностью… Тем не менее, мы все ждем и ждем…

— Всего лишь один день, — заметил Буяр, крупный, спокойный, немолодой (уже за сорок) мужчина, с обветренным и морщинистым лицом крестьянина.

— Я больше не могу ждать, — не унимался Лаба. Он поднялся и посмотрел на равнину. — Целый год я сидел на Линии Мажино. И вот уже два года торчу здесь. Терпение мое истощилось, и даже один день — для меня слишком много.

— Заткнись, — спокойно сказал Буяр. — Из-за тебя мы все начинаем психовать.

Лаба улегся на спину, закинул руки за голову и вперил злобный взгляд в парусину. В импровизированную палатку забрался сержант Фурье и сел на землю рядом с товарищем.

— Все то же самое, — сказал Фурье. — И ничего больше.

— Америкашкам ещё хуже, чем нам — замети капрал Милле. Несмотря на то, то капралу было уже тридцать пят лет, он все ещё страдал от угрей, и все его лицо было порыто багровыми узлами. Эта беда сделала капрала человеком раздражительным, и его страдания частенько отражались как на службе, так и на отношениях с товарищами. — Их положение просто невыносимо.

— Это почему? — сердито спросил Лаба. — Что тебе не нравится в американцах?

— Американцы — не военные люди, — ответил капрал Милле. Говорил он всегда тоном юриста — чуть снисходительно, гладко и рассудительно. Бывали случаи, когда у слушателей возникало сильное желание убить капрала Милле. Они привыкли сидеть в тылу и нажимать на кнопки.

— Капрал, — лениво заметил Лаба, — ты, вне сомнения, самый большой идиот во всей французской армии 1942-го года.

— Всё шутишь, — сказал капрал Милле. — Давай обойдемся без шуточек. Всем известно, что некоторым расам война дается труднее, чем другим. Американцы сейчас должны испытывать муки людей, осужденных на вечные страдания.

— Повторяю, — протянул Лаба. — Самый большой во всей армии.

Капрал Милле был большим поклонником правительства Виши, и Лаба обожал выводить его из себя.

— Нажимают кнопки, — сказал Буяр. — Мне тоже очень хочется нажать на кое-какие кнопки.

— Вот видишь, — капрал Милле махнул рукой в сторону Буяра. — Буяр со мной согласен.

— Вот видишь, — передразнил его Буяр, — Буяр с тобой категорически не согласен.

На некоторое время пол парусиной установилось молчание. Солдаты думали о пыли и ветре, об отвратительном виде и мерзком характере сослуживцев и о возможности смерти на следующий день.

— Давайте потолкуем о чем-нибудь веселом, ребята, — сказал Буяр. — А если нет, то помолчим.

Молчание продолжалось. Все сидели или лежали в мрачной задумчивости, поскольку слово «смерть» уже было мысленно произнесено каждым.

— Нет ничего более нелепого, — никак не упокаивался Лаба, — чем гибель от руки американца.

Лаба сражался под Седаном и проделал трагический путь через всю Францию, нещадно кляня немцев и англичан, итальянцев и американцев. В конце концов его тайно вывезли на грузовом судне в Алжир, где он, не теряя ни дня, снова вступил в армию. С тех пор, обуреваемый жаждой мщения, Лаба сидел в унылой Африке и ждал появления немцев.

— Отказываюсь! — заявил он. — Категорически отказываюсь быть убитым американцем.

— Ты получишь приказ, — сказал капрал Милле, — и будешь его неукоснительно выполнять.

Лаба с мрачной угрозой злобно прищурил глаза и посмотрел на Милле. Его некрасивое, но, все же достаточно располагающее лицо вдруг обрело несвойственную ему жесткость.

— Капрал, — сказал он, — поведай нам, командир прыщей, а сам-то ты приказ знаешь?

— Нет.

— Кто-нибудь из присутствующих знает? — спросил Лаба, обводя товарищей взглядом. Он был зол на капрала Милле, на французское правительство и на судьбу, которая поставила его в столь нелепое положение. От злости его лицо даже покраснело.

— Лейтенант, — профессионально откашлявшись, произнес Милле. — Он должен знать. Капитан уехал…

— Как это прекрасно, — пропел Буяр, — быть капитаном…

— Давайте спросим у лейтенанта, — предложил Лаба.

— Сержант Фурье, мы образуем из тебя комиссию в составе одного человека.

Сержант Фурье беспокойно огляделся по сторонам, нервно втянув свое небольшое, округлое брюшко. Его всегда пугало любое действие, которое могло привлечь к нему внимание и в последствии осложнить пока неизвестное но несомненно приятное будущее.

— Почему я?

— Самый высокий по званию унтер-офицер в команде, — пропел Лаба, является каналом связи между рядовым и начальствующим составом.

— Я с ним и двух слов не сказал, — возмутился сержант Фурье. Лейтенант у нас всего лишь пять дней, и он очень замкнут… За все пять дней я услышал от него одну фразу: «Запретите своим людям, сержант, курить по ночам на открытом воздухе».

— Вполне достаточно, — радостно объявил Лаба. — Из этого следует, что он тебя уже полюбил.

— Хватит шутить, — сурово оборвал его Буяр. — Времени для шуток у нас не осталось.

Буяр поднялся, вышел из-под парусинового навеса и, встав спиной к людям, вгляделся в загадочную равнину, словно ожидая увидеть на горизонте появление судьбоносного пылевого облачка.

— Что представляет из себя лейтенант Дюмэтр? — спросил он.

— Трудно сказать, — произнес Фурье с осторожностью солдата три года прослужившего в армии и знавшего, что одобрение действий человека до того, как тот проявит отвагу, здравый смысл, порядочность, может привести как к его гибели, так и гибели многих других. — Он человек спокойный… Жесткий…

— Это плохой признак, — вставил Буяр.

— Великолепный, дорогой мундир, что означает отличные связи с интендантами.

— И это тоже плохо, — заметил Буяр.

— Не стоит спешить с выводами, — возразил сержант Фурье.

— Я вовсе не спешу, — произнес Буяр. — Спешат американцы. Похоже, что у нас остается единственный выход… — он потер щеку тыльной стороной ладони так, как это делает человек, размышляя, надо ли бриться или можно подождать ещё денек.

Солдаты тревожно смотрели на Буяра, надеясь на то, что в его голове созрел план, способный снять напряжение этого необычного дня.

— Нам остается лишь один выход, — повторил Буяр. — Мы должны убить его.

Лейтенант Дюмэтр стоял на наблюдательном посту, чувствуя, как на него со скоростью железнодорожного экспресса накатывает головная боль. Однообразие, скука и ничтожность прожитого дня, аккумулируясь в его мозгу, к вечеру наказывали лейтенанта за то, что он все ещё существует. Дюмэтр вглядывался в равнину, на которую медленно и беззвучно опускался голубой и фиолетовый занавес — равнину таинственную и обманчивую, в которой без труда могут затеряться таящие в себе смертельную опасность силуэты людей и машин…

Лейтенант потряс головой и закрыл глаза, пытаясь точно определить, насколько сильна боль в черепе.

Как это могло случиться, спрашивал он себя. Разве можно перед подходом противника вручать артиллерийскую батарею лейтенанту, не оставив ему при этом никаких приказов? Интересно, как в данных обстоятельствах указанный лейтенант может спасти свою жизнь? Очень скоро вдали возникнет облако пыли и первый снаряд упадет где-то рядом с тобой. Тебя окружают ненадежные и неуверенные в себе люди, которых ты не знаешь, но которые, если можно так выразиться, оказались под твоим командованием. И как только меня угораздило отказаться от службы в Алжире, думал Дюмэтр. Лишь за одну короткую, но судьбоносную неделю рапорт получил ход и его перевели на этот пост. Этот перевод оказался переводом к смерти, переводом, который поставил перед ним неразрешимой дилемму… Во времена Наполеона говорили, что каждый солдат носит в своем ранце маршальский жезл. Ныне же каждый солдат повсюду таскает за собой неразрешимую, таящую смерть шараду.

Лейтенант Дюмэтр попросил перевести его из Алжира лишь потому, что там он тратил слишком много денег. Всё просто и ясно. Расплатившись в конце месяца по многочисленным счетам, он переводил деньги в Париж больным и едва сводившим концы с концами родителям. С каждым днем он все больше понимал, что лейтенантского жалования для жизни в веселом городе ему не хватит, особенно учитывая то, что лейтенант вырос в состоятельной семье и раньше никогда не испытывал недостатка в средствах. У него образовались устойчивые привычки, от которых он не имел сил отказаться, несмотря на войну и, кроме того, он сохранил какую-то безрассудную щедрость…

Итак, Алжир оказался для него слишком дорогим. Однако пустыня, как теперь стало ясно, может обойтись ему ещё дороже.

… Он знал, что там в Алжире, солдаты батареи за спиной своего командира передразнивали его, имитируя неуверенную манеру отдавать приказы. Солдаты не знали, что лейтенант, делая паузы и замедляя речь, всего лишь пытается придать своему голосу нужный тон. Дюмэтр очень боялся выглядеть в глазах ветеранов писклявым, желторотым юнцом, для которого война прошла стороной… Да, подчиненные передразнивали его, но он знал, вернее, чувствовал, что несмотря на это они его любят, и если бы сейчас они были здесь с ним, то он, не колеблясь, пошел бы к своим людям, поговорил бы с ними и нашел бы в себе силы принять единственно верное решение, каким бы оно ни было. Те люди были готовы разделить с ним как тяготы жизни, так и груз смерти.

Однако здесь он оказался среди угрюмых, заросших бородами чужаков, взирающих не него исподлобья с холодной враждебностью. Для них он был новичком и к тому же офицером. А в этой армии, как известно, всех новичков автоматически встречают с подозрением, а офицеров — с ненавистью…

Лейтенант Дюмэтр медленно брел по чахлой пыльной растительности в сторону заката. Солнце уже скрылось за горизонтом, и ветер стих, а размеренная ходьба, подумал он, каким-то непостижимым образом поможет ему решить проблему. На пути мне может встретиться американский патруль, с едва заметной улыбкой рассуждал он про себя, и я попаду в плен. Это сразу снимет все трудные вопросы… Я похож на ребенка, думал он, который надеется на то, что к утру у него заболит горло, и не надо будет идти в школу, где ему предстоит контрольная по арифметике. Если бы кто знал, какой ужасной арифметикой его заставили заниматься сейчас! Мало кому приходилось проводить столь страшные и безжалостные расчеты! Он взглянул на едва заметную светлую полоску на горизонте, за которым в его сторону двигались американцы. Насколько проще быть американцем! В их арифметике имеются готовые ответы на все задачи. Как прекрасно должен себя чувствовать этим вечером артиллерийский лейтенант американской армии, шагая рядом с солдатами, которым он может доверять и которые верят в него. Они объединены одной идеей и знают, кто их враг. Их родители вполне здоровы, хорошо питаются, находясь в трех тысячах миль от поля боя и не зная, что такое оккупация.

Какая трагедия быть французом в это страшное время! Француз сейчас не что иное, как Гамлет, в бесполезном и бездумном порыве прокалывающий шпагой Полония и своего дядю… Французы, это — всемирные Гамлеты…

Лейтенант Дюмэтр, словно маленький мальчик, вдруг сел на темную землю, уткнул лицо в ладони и зарыдал. Перестав плакать так же неожиданно, как и начал, он, не смахнув со щек слез, прикусил нижнюю губу. Что за глупость, подумал он. Я же взрослый человек…На этот вопрос ответ должен быть. Ведь я — не единственный француз на этом континенте. Ключ к разгадке — солдаты. Если бы я знал, что они хотят… Если бы можно было невидимкой оказаться среди них. Врагу сдавались не только артиллерийские батареи… Перед ним капитулировали целые армии… Офицеры выходили вперед с белым флагом и предлагали свои услуги недавним противникам. Капитан сейчас в Алжире, и никто не сможет меня остановить. «Дорогой сэр, есть ли здесь люди, говорящие по-французски? Дорогой сэр, Лейтенант Дюмэтр, командир артиллерийской батареи докладывает вам, что желает объединить усилия вверенной ему части с действиями Американской армии и встать под американские знамена в борьбе против общего врага в Северной Африке…». Наверняка есть какие-нибудь правила сдачи в плен, потому что в армии поведение расписано на все случаи жизни. Отцу и матери придется самим заботиться о себе. Вот только солдаты…

Лейтенант Дюмэтр шлепнул себя по бедру и поднялся на ноги. Все-таки он пришел к нужному решению. Он не испугался контрольной по арифметике, и теперь точно знал, какой ответ следует получить. Он придет к солдатам и обрисует им положение. Сделает это просто… Понятными словами…

Лейтенант решительно зашагал в направлении передового орудия. Так быстро он не передвигался вот уже целую неделю.

«Солдаты, — скажет он им, не забыв при этом понизить голос, — дела обстоят следующим образом. Не знаю, известно вам этот или нет, но завтра здесь появится американская армия». Офицеры никогда не знают, насколько информированы их подчиненные, и какие слухи достигли их ушей. Не известно им и то, какие факты получают подтверждение, какие пророчества произносятся, какие наказания назначаются, какие награды раздаются и кто из начальства подвергается разжалованию за утренней солдатской сигаретой или в казарменных сортирах. «Я получил приказ оказывать сопротивление, — скажет он, — Лично я не считаю, что эти приказы нас к чему-нибудь обязывают, так как убежден в том, что все французы должны выступить в поддержку того дела, ради которого сейчас сражается Америка». Возможно эти слова могут показаться чересчур патетичными, подумал он, но совсем без пафоса воевать невозможно. «Я намерен выйти к американцам с флагом мира и сдать им все орудия этой батареи.» После этого следует обратиться к тем, кто может не согласиться. «А те, кто не пожелают разделить мои взгляды, могут отойти в тыл…» Нет. Так не пойдет. Они уйдут, все расскажут, а к утру сюда примчится эскадрон кавалерии, и с лейтенантом Дюмэтром через полчаса будет покончено. Может быть, задержать их здесь? Но как это сделать? А что, если все они люди Виши? Платит им правительство Виши, а тысячи и тысячи находящихся в Африке французов сделали ставку на победу Германии. Да они хладнокровно его пристрелят.

Дюмэтр ещё раз проклял себя за тот фокус, который он выкинул и в результате которого он оказался среди двух сотен чужих людей. В своем бывшем дивизионе он мог спокойно отозвать в сторонку сержанта Губилля, откровенно с ним потолковать и получить столь же откровенный ответ. Сержанту Губиллю было сорок пять лет, и к молодым офицерам он относился не только терпимо, но и испытывал в отношении их некоторое подобие отцовских чувств. Если бы в этой унылой равнине нашелся такой человек, то он мог бы спасти не одну жизнь…Так или иначе, но сержанта Губилля под рукой лейтенанта Дюмэтра в данный момент не было. Может быть, его сможет заменить этот бретонец… этот крестьянин… Как его там? Кажется, Буяр… Буяр старше всех. У него располагающий вид и он, похоже, человек честный…

Лейтенант глубоко вздохнул и резво зашагал к передовому орудию. Дюмэтр пока не знал, как поступит, но в том, что делать что-то надо, он не сомневался…

А под импровизированным навесом негромко, но резко говорил Буяр. Его лицо старого, доброго крестьянина совершенно преобразилось. Веселые, внушающие доверие морщинки вдруг куда-то исчезли, и физиономия теперь не выражала ничего, кроме отчаяния и решимости.

— Будет оказано лишь символическое сопротивление, — говорил он.

Сидевшие вокруг Буяра солдаты слушали, уставившись в землю, и лишь изредка бросали на него полные смущения взгляды.

— Символическое сопротивление неизбежно приведет к символическим смертям… — Буяр задумчиво и неторопливо обвел взглядом лица слушателей… — а символические покойники кормят ничуть не меньше червей, чем все другие…

Лишь Жувэ, самый юный из всех не мог сидеть спокойно. Он то и дело потирал себе шею или, начертав на песке какие-то знаки, принимался внимательно их изучать.

— После того как мы убьем красавчика-лейтенанта, наши жизни окажутся в наших руках. Мы распорядимся ими так, как сами пожелаем.

— Оценим ситуация с политической точки зрения, — сказал Лаба. — Если победят немцы, то нам — крышка…

— Может быть, — неуверенно произнес сержант Фурье: в его голосе слышалась боль, вызванная необходимостью принимать решение. — Может быть, нам немного подождать и посмотреть, как будут развиваться события?

— Подождать и посмотреть на свои похороны, — сказал Буяр.

— По меньшей мере, — вмешался Лаба, — нам следует поговорить с лейтенантом. Послушать, что он скажет.

— Я сражался на Маасе, — сказал Буяр, — и хорошо знаю, что такое беседы с лейтенантами. Если вы трусите, то я беру всю ответственность на себя… — он оглядел солдат с нескрываемым презрением крестьянина. — В этой войне убьют ещё очень много людей. И если надо, то я и самостоятельно смогу разобраться с лейтенантом…

— Прежде мы должны с ним поговорить, — упрямо повторил Лаба.

— С какой стати? — громко спросил Буяр.

— Может быть, он на нашей стороне. Может быть, он тоже не хочет драться с американцами…

Буяр сухо рассмеялся и сердито плюнул на землю.

— Вы все дети! — бросил он. — Если лейтенант после двух лет войны все ещё остаётся в армии, то американцев он, наверняка, терпеть не может. А я их люблю. В данный момент я просто без ума от американцев. И если у нас есть хоть какая-нибудь надежда остаться живыми в этом вонючем году, то надежда эта — американцы. Мне сорок пять лет, и я участвовал в двух войнах. В третей войне я желаю сам выбирать, на чьей стороне драться…

— Тем не менее, — негромко, но очень настойчиво произнес Лаба, — с лейтенантом ничего не случится, пока мы с ним не поговорим.

— Что касается меня, — вскакивая на ноги, бросил капрал Милле, — то мне надо заступать на дежурство на наблюда…

Закончить фразу ему так и не удалось. Буяр поднял винтовку и, легонько прикоснувшись кончиком штыка к груди Милле, сказал:

— Сейчас ты дежуришь здесь, капрал… — ковырнув кончиком штыка пуговицу на груди Милле, Буяр продолжил: — В повестке дня палаты депутатов вопрос, который можно решить лишь при полном кворуме.

Капрал Милле осторожно уселся на землю.

— Мне плевать, капрал, — с ухмылкой сказал Лаба, собираешься ты сражаться за правительство Виши или нет. — Я настаиваю лишь на том, что с лейтенантом предварительно надо переговорить.

Сказав это, Лаба примирительно потрепал Буяра по плечу, тот отвел тяжелый взгляд от лица капрала, и последний облегченно вздохнул.

Несколько секунд все молча смотрели в землю. Буяр первым поднял глаза и обвел вопросительным взглядом людей, с которыми судьба свела его в пустыне в этот поздний час. Мечтающего о пенсии сержанта Фурье в основном тревожили воспоминания о его массажистке, но, как это ни странно, у него все ещё сохранились туманные остатки понятия о патриотизме и чести, в силу чего сержант старательно избегал взгляда Буяра. Жувэ, которому в его неполные двадцать лет приходилось искать ответ на древний вопрос, поставленный перед ним этим кровавым и сложным веком, едва не рыдал. Лаба ухмылялся, однако, по выражению его лица можно было понять, что он не уступит. Капрал Милле заливался потом и всем своим видом старался показать, что не намерен бежать к ближайшему офицеру с докладом о готовящемся мятеже.

— Ну ладно, — утомленно произнес Буяр, — если вы так хотите… Но должен вас предупредить, что если мы скажем что-нибудь не так, то окажемся у стенки перед взводом солдат с винтовками.

Жувэ принялся отчаянно теребить носовой платок, и Буяр бросил на него вопросительный взгляд.

— У нас нет необходимости подставлять себя, выступая с предложениями, — сказал Лаба, для вящей убедительности сопровождая слова взмахом тяжелых рук привыкшего к труду человека. — Вначале мы можем лишь подступиться к предмету, а затем будем двигаться очень осторожно, как входящий в порт корабль…

— Вот это уже лучше! — громко произнес сержант, которого радовала любая отсрочка. — Превосходно! Гораздо лучше!

Буяр холодно на него взглянул, сержант мгновенно умолк и стал нервно рыться в кармане, нащупывая пачку сигарет.

— Согласись, ведь вполне возможно составить представление о человеке, не задавая ему прямых вопросов, — сказал Лабе, пытаясь окончательно убедить Буяра.

— Возможно, — без всякого энтузиазма согласился Буяр. — Очень может быть.

— Я с ним поговорю, — сказал Лаба. — Я к таким вещам привык. Мне семь лет подряд приходилось выступать на собраниях профсоюза, а что может быть опаснее…

Он оглядел присутствующих, ожидая, что кто-нибудь рассмеётся и тем самым немного снимет общее напряжение, но только маленький Жувэ, которого всегда отличала вежливость, слегка улыбнулся, когда понял, что Лаба решил немножко пошутить.

— Ну хорошо, — протянул Буяр и ласково погладил винтовку, в результате чего её ствол стал смотреть в сторону капрала Милле. — Итоги буду подводить я. А ты, — ствол, направленный на Милле, угрожающе качнулся. — Ты не вздумай открыть свою пасть. Ясно?

Капрал Милле напрягся, со страхом чувствуя, что его честь требует, чтобы он, так или иначе, выразил свой протест. Кроме того, капрал прекрасно понимал, что жизнь ничего не будет стоить, если он вступит в армию США. Взглянув на большие, спокойно лежащие на винтовке ладони Буяра, он сказал едва слышно:

— Это ваше дело. А я умываю руки.

Буяр рассмеялся.

Сержант Фурье закурил сигарету — подарок пухленькой жены-массажистки, которая сейчас, видимо, наслаждалась ужином в их скромной, открытой на три стороны и защищенной портьерами квартирке в Алжире. Как хорошо, что она не знает о том, в какое отчаянное положение попал её супруг. Сержант вздохнул, поднялся с земли, протиснулся между Буяром и капралом Милле и остановился в темноте за краем навеса, чтобы получить хотя бы крошечное, но все же утешение от своей сигареты. За его спиной под навесом из брезента царила глухая тишина. Солдаты чего-то ждали.

Лейтенант Дюмэтр, спотыкаясь на неровностях темной почвы, медленно брел в направлении артиллерийских позиций, в который раз прокручивая в голове вступительную фразу: «Солдаты, я хочу быть с вами предельно откровенным. Я намерен вывесить на этом орудии белый флаг и передать батарею…». Впрочем, возможно, что он скажет так: «Не исключено, что завтра утром здесь появятся американская армия. Без моей команды огня не открывать…». Лейтенант уже успел поклясться себе, что такой команды не будет. В пользу последнего способа можно было привести много убедительных доводов. Во-первых, он, в отличие от первого сохранял свободу маневра и в силу этого представлялся менее опасным. Во-вторых, он не связывал себя никакими обязательствами до самого конца, до того момента, когда уже будет поздно ему помешать. Конечно, оставался и третий путь. Можно встать перед строем солдат и излить свое сердце, сказав звонкими словами о позоре родной страны, призвать их забыть о себе, забыть об остававшихся во Франции родных и помнить только о чести и неизбежной победе… Он уже видел себя немного побледневшим от волнения и исполненным красноречия. Залитый бледным светом луны он стоит перед своими людьми, и голос его то гремит, вздымаясь до небес, то падает до шепота…. Солдаты слушают его, замерев в строю, а по их небритым щекам катятся слезы… Лейтенант потряс головой, отгоняя наваждение, и криво усмехнулся, припомнив свою манеру говорить — медленную, сбивчивую и неопределенную. Такими словами он не смог бы увлечь солдат даже в ближайшее кафе, а сейчас речь идет не о посещении кафе, а том, чтобы люди бездумно согласились на судьбоносный и, возможно, смертельно опасный поступок…

О, Господи, думал он, я не гожусь для этого. Абсолютно не гожусь…

Свернув за угол парусинового навеса, он увидел орудие, упрямо уставившее ствол в звездное небо.

Сержант Фурье курил, стоя перед навесом, а остальные солдаты непривычно тихо сидели под парусиной. Заметив лейтенанта, сержант виновато поёжился, как можно незаметнее выбросил недокуренную сигарету, встал по стойке смирно и отдал начальству честь, одновременно пытаясь придавить ногой ярко тлеющий окурок. Вид коротенького, с уютным, округлым брюшком человечка, пытающегося наподобие героя водевиля притвориться, что не курил, почему-то вывел лейтенанта из себя. Лейтенанта больше всего возмутило, что в то время, как он весь день весь день мучительно думал о крови, братоубийственной войне и политике, этот человек…

— Что с вами, сержант? — коротко откозыряв, спросил он. Услыхав резкий, высокий голос, люди под навесом, словно по команде, повернули головы и холодно посмотрели на офицера.

— Вам прекрасно известно, что курение на открытом воздухе недопустимо, — закончил лейтенант.

— Извините, месье, — с глупейшим видом произнес Фурье, — но я не курил.

— Вы курили, — сказал, рыдая в глубине души, лейтенант. Он прекрасно понимал, насколько нелепо выглядят сейчас как его дурацкое обвинение, так и жалкие попытки сержанта оправдаться.

— Я не курил, месье, — упрямо твердил Фурье, стоя навытяжку. Сержант был почти счастлив тому, что, ввязавшись в этот примитивный и идиотский спор, он хотя бы на десять минут может забыть о проблеме, которая волновала его весь вечер…

— Я же вам приказывал! Приказывал! — выкрикнул визгливо лейтенант, страдая как от бабского тембра своего голоса, так и от того, что его военная выучка не позволяла ему в этот роковой час отступить от требований устава. Бегство капитана, неизбежное появление американской армии и необходимость принимать решения настолько вывели его из себя, что вместо того, чтобы замолчать, он продолжал кричать, иногда переходя на визг: — Нас могут обстрелять в любой момент, а огонь сигареты в темной пустыне — тот же маяк. Он виден с расстояния трех километров! Вы с таким же успехом могли нарисовать план артиллерийских позиций и опубликовать его в утренних газетах!

В этот момент он заметил, как Лаба взглянул на Буяра, холодно пожал плечами и неторопливо отвернулся. В этом взгляде лейтенант уловил какую-то непонятную опасность, и у него на миг перехватило дыхание, но он был не в силах прекратить глупую речь писклявым голосом и на повышенных тонах. Его язык, наконец, вырвался на свободу после тяжелого дня мучительных раздумий и решений. Теперь он, лейтенант Дюмэтр, по крайней мере, оказался на родной ему почве. Солдаты не выполняют приказ. Ставят под угрозу «свою позицию или пост» и, проявляя неподчинение, лгут… Его усталый, не привыкший к долгим размышлениям ум был страшно рад тому, что получил краткую передышку и мог действовать в рамках установленной формы — формы, культивируемой как в Сен-Сире, так и в бесчисленных гарнизонах и вдалбливаемый в мозги офицеров бесконечными лекциями. — …Охрана этой ночью будет удвоена, смена караула каждые два часа, так что стоять придется всем, — голос по-прежнему был высоким, но в нем звучали отработанные за три тысячи лет командные, не терпящие возражения тона. — К трем утра доставить к орудию дополнительный полусуточный запас снарядов!

Лейтенант увидел, как помрачнели лица солдат. Увидел он в них ещё что-то, но в угаре командования не мог понять, что именно. Отдавая приказы, он ненавидел себя за то, что делает, Дюмэтр прекрасно понимал, что более достойный офицер, чем он, постарался бы не заметить сигареты или, по крайней мере, ограничился шуткой… Он ненавидел тупо переминающегося с ноги на ногу сержанта Фурье, но в то же время он, как бы нелепо это не выглядело, был ему благодарен — благодарен за то, что проступок сержанта позволил ему в последнюю минуту ещё раз отложить оглашение своего решения.

Лейтенант резко повернулся и зашагал прочь. Позже, твердил он себе, возможно в полночь, я вернусь и окончательно решу вопрос, как нам быть с американцами. Он поднял плечи, с отвращением прислушиваясь к все ещё звучащему в ушах вздору о сигарете, доставки снарядов и ночном дежурстве… Но исправить что-либо было уже невозможно, и лейтенант, не оглядываясь шагал в темноту. В полночь…думал он. До полуночи ещё есть время…

А, тем временем, Буяр внимательно смотрел на своих товарищей. Их лица были мрачны, но ни на одном из них — кроме физиономии капрала Милле протеста он не увидел.

Буяр взял винтовку и вышел из-под навеса.

«В полночь…», думал Дюмэтр. «До полуночи ещё есть время…».

В это момент его и настигла пуля.

Солдаты поспешно закопали лейтенанта, ничем не отметив могилу, и уселись на землю перед своим орудием ждать прихода американцев.