Пестрая компания

Роды, ночь и дискуссия

— Палатки! — говорил Люббок, мрачно вращая перед собой бокал с пивом. Его голос отдавался хриплым эхом в полутемном зале «Бара Коди» практически безлюдного в этот поздний зимний вечер. — Вы поступаете в армию и морозите себе задницу, сидя среди зимы в палатке. Я же — человек цивилизованный и привык жить в квартире с паровым отоплением.

Закончив тираду, Люббок с вызовом огляделся по сторонам. Он был высок ростом и широк в плечах. Одну щеку Люббока украшал длинный, но довольно аккуратный шрам, а его огромных размеров руки могли принадлежать только докеру. Два других посетителя бара внимательно смотрели в свои бокалы с пивом.

— Интересы национальной обороны, — произнес бармен — невысокий бледный человек в жилете и фартуке. У бармена были очень белые, поросшие волосами руки и длинный, нервический нос. — Каждый должен чем-нибудь жертвовать.

— Главная беда этой страны состоит в том, — громко заявил Люббок, что в ней развелось чересчур много вонючих патриотов.

— Не надо выступать против патриотизма, — сказал человек, сидевший ближе всего к Люббоку. — Во всяком случае, в моем присутствии.

— Как тебя зовут? — спросил Люббок, бросив на говорившего угрожающий взгляд.

— Доминик ди Калько, — четко произнес тот, давая понять, что запугать себя не позволит. — Лично я ничего плохого в патриотизме не вижу.

— Это надо же, — сказал Люббок, — он не видит ничего плохого в патриотизме. Тоже мне итальянский патриот!

— Ты им нужен, — заметил Суинни, сидевший с другой стороны от Люббока. — Ты им очень нужен — там в Греции.

Все рассмеялись, а Суинни горделиво огляделся по сторонам. Его слегка помятая и раскрасневшаяся от выпитого пива физиономия источала самодовольство.

— Я — американский гражданин! — завопил Ди Калько. — Может быть это дойдет до вас, ребята, после того, как вы перестанете ржать.

— Знаете на что мне хотелось бы посмотреть? — со смехом продолжал Суинни, сопровождая слова взмахом руки. — Я был бы жуть как рад взглянуть на попытки итальянской армии вторгнуться на «Красный мыс».

— Я не люблю Муссолини! — выкрикнул Ди Калько. — Но не смейте разевать пасть по поводу итальянской армии!

— Три ирландца… — не унимался Суинни. — Три ирландца разгонят итальяшек за полчаса. Макаронники хороши лишь тогда, когда воюют друг против друга.

— Эй ты, как там тебя, может быть прогуляемся немного? — негромко спросил Ди Калько.

— Полегче, ребята! — вмешался бармен, умиротворяющее подняв руки. — Не забывайте, что мы в Америке.

— Запомни, — сказал Ди Калько, — я вызвал тебя на дуэль. Не знаю, правда, как тебя зовут.

— Меня зовут Суинни! — завопил Суинни. — И пара моих двоюродных братьев служит в Королевских военно-воздушных силах!

— Круто! — заявил Люббок. — Парня кличут Суинни, а два его кузена служат в английской авиации. Только представь, — продолжал Люббок, обращаясь к бармену, — какие ирландские парни служат под английскими знаменами!

— Что с тобой? — спросил бармен. — Неужели ты готов спорить со всеми посетителями этого салуна?

— Да, клан Суинни, видимо, то ещё семейство, — продолжал Люббок, похлопывая одного из членов клана Суинни по спине.

— Они сражаются за тебя и меня, — холодно произнес Суинни. — Защищают наш образ жизни.

— Согласен, — сказал Ди Калько.

— Точно, — подтвердил Бармен.

— А как тебя зовут? — обратился к бармену Люббок.

— Коди, — ответил тот. — Уильям Коди.

— Ты что, решил надо мной поиздеваться? — спросил Люббок и ожег бармена сердитым взглядом.

— Богом клянусь, — подтвердил свои слова бармен.

— В Вайоминге есть памятник. Буффало Биллу.[7] Он что, твой родственник?

— Чистое совпадение, — ответил бармен.

— Нацеди-ка мне пива, Буффало Билл, — сказал Люббок. — Внимательно проследив за тем, как бармен наливает пиво и ставит бокал на стойку, Люббок с восхищением продолжил: — Это надо же. Из тех самых рук. От человека, которому в Вайоминге поставили памятник. Не удивительно, что ты такой большой патриот. Если бы в мою честь воздвигли монумент в Вайоминге, я тоже стал бы патриотом.

— Но это же простое совпадение! — запротестовал бармен.

Люббок, ополовинив бокал, выпрямил спину и заговорил неторопливо и рассудительно:

— Мне приятно думать о том, что пара ребят по фамилии Суинни защищают там в Англии мой образ жизни. Мне это страшно нравится. Я начинаю чувствовать себя в полной безопасности. — Неожиданно шлепнув что есть силы ладонью по стойке, он завопил: — Палатки! Нам придется сидеть в разгар зимы в палатках!

— А что ты хочешь? — спросил Ди Калько. — Неужели ты хочешь, чтобы Гитлер пришел сюда и навел здесь свой порядок?

— Я ненавижу его! Ненавижу ублюдка! Я сам — голландец, но немцев ненавижу.

— Налей голландцу ещё пива, — сказал Суинни. — За мой счет.

— Я ненавижу немцев, — продолжа Люббок, — я ненавижу англичан, французов и американцев.

— Кто же вам тогда по душе? — поинтересовался бармен.

— Итальянцы. Их невозможно заставить сражаться. Они люди цивилизованные. Если какой-нибудь человек выходит против них с ружьем, они убегают как антилопы. И это меня просто восхищает.

— Я не потерплю оскорблений в адрес итальянской армии, — угрожающе похлопывая ладонью по стойке бара, сказал Ди Калько.

— Весь мир следует как можно плотнее заселить итальянцами, — не обращая внимания на Ди Калько, продолжал Люббок. — Такова моя программа, ребята. Моя фамилия — Люббок, и за мной целая куча предков-голландцев. Однако я их всех ненавижу. А если англичане защищают мой образ жизни, то им немедленно надо прекратить это занятие. Мой образ жизни сильно протух.

— Парни, — взмолился бармен, — потолкуйте о чем-нибудь другом.

— А если по правде, — сказал Суинни, — то я против войны ничего не имею. Сейчас я делаю одиннадцать долларов в неделю, и любое изменение может только улучшить мое положение.

— Это война — война отеля «Пис-пис».

— Что ты хочешь этим сказать? — подозрительно спросил Ди Калько, ожидая нового оскорбления в адрес итальянской армии.

— Отель «Пис-пис» на углу Пятой авеню и Шестидесятой улицы. Они там устраивают танцы за чаепитием. Чайные танцы в пользу Империи.

— Чего же в этом плохого? — сказал бармен.

— А ты видел типов, которые ходят в отель «Пис-пис»? — спросил Люббок. Он перегнулся через стойку и, ткнув в бармена корявым указательным пальцем, закончил: — Маленькие жирные кролики и крольчихи в норковых манто.

— Лучшие люди! — воинственно бросил бармен.

— Да, — невесело согласился Люббок. — Если они начинают выступать за какое-нибудь дело, то это значит, что дело явно неправое.

— Я человек крайне осторожный, — негромко произнес Ди Калько, — и хочу быть понятым правильно, но для непредвзятого слуха твои слова напоминают речи коммунистов.

— Я ненавижу коммунистов, — Люббок осушил бокал и со смехом добавил: Они постоянно заняты тем, что семь дней в неделю режут друг другу глотки. Буффало Билл, нацеди-ка мне еще.

— Я бы не хотел, чтобы вы называли меня Буффало Биллом, — бармен наполнил бокал и продолжил: — Начав поступать подобным образом, вы кончите тем, что станете портить жизнь всем окружающим. — Он смахнул шапку пены с бокала и поставил его перед Люббоком.

— Памятник в Вайоминге… — восхищенно протянул Люббок, покачивая головой. — Сегодня они танцуют в пользу Британской Империи, а завтра нас за эту Империю застрелят.

— Второе не обязательно вытекает из первого, — рассудительно произнес Суинни.

— Познакомьтесь с мистером Суинни из знаменитого семейства Летающих Суинни, — сказал Люббок, нежно похлопывая оппонента по запястью. — Он обожает читать «Нью-Йорк Таймс». Обещаю возложить лилию на его могилу на Балканах.

— Да, в этом может возникнуть необходимость, — вмешался Ди Калько. — Я хочу сказать, что в Европе может возникнуть необходимость в дополнительной живой силе, что, свою очередь, означает необходимость гибели нашего дорогого Суинни.

— Давай не будем переходить на личности, — сердито бросил Суинни.

— Прежде чем все закончится, мистер Суинни, — сказал Люббок, доверительно обнимая собеседника за плечи, — эта война успеет стать весьма личным делом. Для вас, сэр, и для меня. Она не станет личным делом лишь для кроликов из отеля «Пис-пис».

— Почему вы никак не оставите отель «Плаза» в покое? — спросил бармен.

— Выпадет снег, а мы будем сидеть в палатках! — взревел Люббок. — Эй, итальянский патриот, — продолжил он, — обращаясь к Ди Калько, — я хочу тебя кое о чем спросить.

— Не забывай, — ледяным тоном сказал Ди Калько, — что я, прежде всего, гражданин Соединенных Штатов.

— Ну и как же ты, Джордж Вашингтон, будешь чувствовать себя, сидя за пулеметом, в тот момент, когда макаронники пойдут в атаку?

— Я исполню свой долг, — упрямо произнес Ди Калько. — И не смей называть их макаронниками.

— Как понимать твои слова «макаронники пойдут в атаку»?! — загремел Суинни. — Ведь всем известно, что итальяшки в атаку не ходят. Они всегда отсиживаются в тылу.

— Ты не забыл, — сказал Ди Калько, — что мое предложение выйти на улицу и во всем разобраться ещё действительно?

— Парни, парни, — взмолился бармен. — Поговорите лучше на другую тему… Очень вас прошу.

— Нет, вы только подумайте! — восхитился Люббок. — Одна война за другой. Одна война за другой! Сукиных сынов, вроде вас, загоняют зимой в палатки, а эти сукины сыны до самого конца не в состоянии ничего понять.

Суинни отступил на шаг и отстраненным тоном заправского полемиста начал:

— Я позволю себе пропустить мимо ушей некоторые слова твоего лексикона, поскольку меня интересует проблема по существу. Я хотел бы услышать, какое решение ты предлагаешь. Спрашиваю потому, что у тебя, видимо, имеется четкое представление о том, что следует делать.

— А я вовсе не желаю пропускать мимо ушей его грязные слова! возмущенно бросил Ди Калько

— Пусть скажет, — произнес Суинни, сопровождая это разрешение величественным жестом руки. — Выслушаем точку зрения всех присутствующих. Пусть голландец говорит.

— Значит так… — начал Люббок.

— Только без оскорблений, — остановил его бармен. — Время позднее, бар, так или иначе, пора закрывать, поэтому прошу не оскорблять моих гостей.

Люббок прополоскал рот пивом и сделал медленный глоток.

— Ты когда-нибудь чистишь краны? — спросил он у бармена. — Для пива, чтобы ты знал, самое главное — чистота кранов и патрубков.

— Это надо же! — возмутился Ди Калько. — У него, похоже, по всем вопросам есть свои соображения.

— Они делят мир, — невозмутимо продолжал Люббок. — У меня же на банковском счете восемьдесят пять центов. Для меня не важно, чем кончится дележ, мне повезет, если я к тому времени сумею сохранить свои восемьдесят пять центов.

— Так нельзя подходить к проблеме, — сказал Суинни. — Нельзя смотреть на мир с позиций восьмидесяти пяти центов.

— Разве я получу Грецию? — спросил Люббок, угрожающе ткнув огромным указательным пальцем в сторону Суинни. — Разве Ди Калько получит Китай?

— Да кому он нужен этот твой Китай?! — ликующе воскликнул Ди Калько.

— Мы же получим только… — мрачно продолжал Люббок, — Я, ты, Суинни и Буффало Билл…

— Я же вас просил! — сказал бармен.

— …мы получим новые неприятности. Рабочий люд всегда получает только неприятности. — Люббок вздохнул и печально посмотрел в потолок; а остальные, тем временем, допили свое пиво. — Все военные стратеги согласны в том, — эту фразу он произносил с особой гордостью, — согласны в том, что для атаки на позицию, защищаемую одним человеком, требуется, по меньшей мере, четыре солдата.

— К чему это ты? — спросил Суинни.

— Боевые действия будут происходить в Европе, Азии и Африке, нравоучительным тоном, нараспев произнес Люббок, — и ни коим образом напрямую не затронут бара мистера Уильяма Коди.

— Ничем не могу помочь, — саркастически бросил бармен.

— Я изучил ситуацию, — сказал Люббок, — и пришел к выводу, что американцы потеряют в четыре раза больше людей, чем другие. Это само собой разумеется. Здесь они нас атаковать не станут. Разве не так? Наступать будем мы. Четверо на одного! — он яростно стукнул кулаком по столу и с непоколебимой уверенностью закончил: — И вот мы, четыре тупоголовых чурбана пойдем умирать, чтобы выковырнуть из окопа единственного голландца. Так говорит военная стратегия!

— Не так громко, — несколько нервно сказал бармен. — Жильцы этажом выше меня недолюбливают.

— Но хуже всего… — гаркнул Люббок, ожегши присутствующих яростным взглядом, — … но хуже всего то, что, оглядываясь по сторонам, я вижу, что в мире полным полно безнадежно тупых выродков вроде Суинни, Ди Калько и Уильяма Коди!

— Следи за своим языком, — прорычал Ди Калько. — Следи за речью!

— Гитлера надо побить! — заорал Суинни. — И это факт непреложный!

— Гитлера надо побить! — крикнул Люббок и, вдруг перейдя на хриплый шепот, продолжил: — Вы можете спросить, а почему, собственно, возникла необходимость его побить? Отвечу. Во-первых, потому что невежественные и несчастные тупицы вроде вас вознесли его в небо и там оставили. Во-вторых потому, что, слегка опомнившись, они отправились в него стрелять. И, в-третьих, в силу того, что некоторые идиоты разводят дискуссии, потягивая пиво в барах.

— Не надо меня обвинять, — обиделся Суинни. — Я его никуда не сажал.

— Многочисленные Суинни заполонили наш мир! — завопил Люббок. — И теперь меня из-за этого должны застрелить!

Неожиданно для всех он схватил одной рукой Суинни за воротник и слегка приподнял. Суинни тут же стал хватать воздух широко открытым ртом. Люббок протянул вторую руку и захватил ворот Ди Калько. Притянув обеих к себе и с ненавистью глядя в их лица, он прошипел:

— Если бы вы знали, как мне хочется размозжить ваши глупые головы!

— Эй, послушай… — прохрипел Ди Калько.

— Полегче, парни! — крикнул бармен, протягивая руку к припрятанной за стойкой укороченной бейсбольной бите.

— Если меня убьют, виноваты в этом бы будете вы! — вопил Люббок, нещадно тряся своих оппонентов. — Но лучше я убью вас. Мне хочется прикончить всех тупых идиотов, разгуливающих по нашим улицам…

Ди Калько протянул руку за спину и схватил бутылку. Суинни обеими руками вцепился в огромную, держащую его за горло лапищу. Бармен поднял над головой опиленную биту…

В этот миг открылась дверь и на пороге салуна возникла девушка.

— Продолжайте, продолжайте, — сказала она, не выражая при этом ни испуга, ни удивления. — Я не хочу вам мешать.

— Парни… — произнес бармен, откладывая биту в сторону.

Люббок встряхнул Суинни и Ди Калько в последний раз, и протянул руку к своему пиву.

— Типов вроде тебя… — пробормотал, не зная как выразить свое возмущение Суинни, — …типов вроде тебя надо держать в психушке.

Ди Калько поправил узел галстука и, несмотря на всю свою ярость, попытался послать улыбку все ещё стоящей в дверях девушке. На голове девицы не было шляпки, и её длинные, светлые и не очень чистые волосы свободно падали на плечи. Щеки у неё ввалились, а костлявые, покрасневшие, неухоженные руки далеко вылезали из коротких рукавов старенького серого пальто. Казалось, что девица пребывает в последней стадии истощения. У неё был такой усталый вид, что создавалось впечатление, будто она трудилась без отдыха много ночей подряд.

— Вас не затруднит закрыть дверь, мисс? — сказал бармен. — Становится чертовски холодно.

Девушка закрыла дверь и, не сходя с места, обвела мужчин усталым взглядом.

— Мне нужна помощь, — сказала она.

— Послушайте, мисс… — начал бармен.

— Заткнитесь! — продолжила она ровным голосом, в котором слышалось крайнее утомление. — Я явилась не за подачками. Моя сестра сегодня родила и сейчас лежит в маленькой вонючей больнице. У неё весь день продолжается кровотечение, и ей уже сделали два вливания. Крови у них не осталось, и врачи говорят, что она, возможно, умирает. Я уже полчаса слоняюсь рядом с салуном, наблюдая за вашими, парни, беседами и копя силы, чтобы войти. Ей нужна кровь. Может быть у вас, ребята, найдется немного лишней крови, в которой вы не нуждаетесь? — с едва заметной улыбкой закончила она.

Мужчины уткнулись в свои стаканы, изо всех сил избегая смотреть друг на друга.

— Мы остались без средств, — всё тем же ровным, лишенным всяких эмоций тоном, продолжала девушка. — Ребенок получился семимесячный, а муж у неё матрос. Сейчас он плывет в Португалию, и во всем этом проклятущем, замерзающем городе нет ни единой души, к которой можно было бы обратиться за помощью. — Сделав один шаг в направлении стойки бара, она продолжила: Ей всего девятнадцать. И она должна была выйти за матроса…

Люббок повернулся к ней лицом:

— Ну ладно, — сказал он, — я иду с вами.

— Я тоже, — подхватил Ди Калько.

Суинни открыл рот, потом закрыл его, а затем снова открыл.

— Ненавижу больницы, — наконец сказал он. — Но все же, пожалуй, пойду с вами.

Люббок снова обратился лицом к стойке и поднял тяжелый взгляд на бармена.

— Уже все равно поздно, — сказал бармен, нервно вытирая стойку полотенцем. — Я тоже могу пойти с вами, так, на всякий случай… Вдруг моя группа крови окажется… Да. Точно. — Он энергично кивнул и принялся стягивать с себя фартук.

Люббок протянул руку за стойку, снял с полки бутылку виски и стакан. Не говоря ни слова, он плеснул немного напитка в стакан и протянул девушке. Та, без улыбки, взяла виски и осушила его одним глотком.

Они молча сидели в унылой клинической аудитории для студентов-медиков, ожидая появления интерна. Интерн должен был сообщить, чья кровь годится для переливания. На них падал мертвенно-бледный свет старых больничных ламп, а воздух, которым они дышали, был насквозь пропитан невесёлыми больничными запахами. Люббок сидел, зажав кисти рук между колен и бросая время от времени взгляды на Суинни, Ди Калько и Коди, которые нервно ерзали на своих скамейках. Лишь девушка, дымя сигаретой, медленно расхаживала по комнате. Сигаретный дымок вился над её жидковатыми, светлыми волосами.

Открылась дверь, в комнату вошел интерн и, прикоснувшись к рукаву Люббока, сказал:

— Вы подходите.

Люббок глубоко вздохнул, встал со скамьи, бросил триумфальный взгляд на Суинни, Ди Калько и Коди, улыбнулся девушке и последовал за интерном.

Когда все кончилось, когда кровь медленно перелилась из его вен в вены бледной, неподвижной девушки на соседнем столе, Люббок поднялся, наклонился над ней и прошептал:

— Не волнуйтесь, все будет в полном порядке.

Она ответила ему слабой улыбкой.

Люббок влез в пиджак и прошел в аудиторию. Его спутники всё ещё оставались там. Они встретили его, стоя под синеватым светом больничных ламп.

Люббок послал им широченную улыбку.

— Ну как, надеюсь все в порядке? — торжественно спросил Ди Калько.

— Всё — в лучшем виде, — весело ответил Люббок. — Моя кровь поет в её жилах не хуже, чем виски.

Ди Калько взглянул на Суинни, Суинни, обменялся взглядом с Коди. Во всех этих взглядах можно было прочитать некоторую неуверенность и колебание.

— Эй, голландец, — громко сказал Суинни, — мы хотим поставить тебе выпивку. Что на это скажешь?

Они напряженно ждали ответа. Так обычно ждут нападения противника.

Люббок обвел всех троих внимательным взглядом, и Коди поднял воротник пальто.

— В чем вопрос? — сказал Люббок, обнимая девушку за плечи. — Это для меня большая честь.

Из дверей больницы они вышли все вместе.