Пестрая компания

Город был погружен во тьму

Датчер стоял у стойки бара, радуясь своему одиночеству, глядя на девиц и слушая вполуха разговоры посетителей вокруг него. Приятное ощущение чистоты, после недавно принятого душа, ещё не прошло, и ему очень хотелось выпить.

— Англичане и французы, — вещал мужчина в пиджаке из дорогой ткани в мелкую неровную клетку, — будут совершать челночные рейсы над Германией. Из Парижа в Варшаву, и из Варшавы в Париж. Кроме того, у него нет нефти. Всем прекрасно известно, что нефти у Гитлера нет.

— «Дорогуша…», говорит она мне, — сообщала громогласно крупная блондинка другой, столь же габаритной даме, — «…дорогуша, я не видела тебя целую вечность. Где ты была? Моталась по летним театрам?». А сама, чтоб она сдохла, прекрасно знает, что я только что закончила две картины для «Фокс».[2]

— Это все блеф, — гудел мужчина в клетчатом пиджаке. — Он будет вынужден отступить, Россия, или не Россия. У него нет нефти. Что можно сделать в наше время, не имея нефти.

— Мистер Датчер, — бармен принес телефонный аппарат и воткнул шнур в розетку, — это вас.

Звонил Макамер.

— Что ты делаешь сегодня вечером, Ральф? — спросил он, как всегда раздражающе громко.

— Сегодня вечером я пью, — ответил Датчер. — Пью и жду, когда на меня свалится что-нибудь очень приятное.

— Мы едем в Мексику, — сказал Макамер. — Не хочешь проехаться с нами?

В какую часть Мексики? — спросил Датчер. — В какой далекий от нас край этой вечнозеленой страны? Веракрус, Мехико…?

— Всего лишь в Тихуану, — рассмеялся Макамер. — Мне надо вернуться во вторник, чтобы порыскать насчет работы. Всего лишь на один день — поиграть на бегах. Ну так как, махнешь с нами?

— Без нефти, — продолжал клетчатый, — вести войну невозможно.

Датчер мрачно смотрел на говоруна, размышляя, хочет он махнуть в Мексику или нет. Поиграв во второй половине дня в теннис, вечер он, намеревался провести в одиночестве, ожидая, что в этот необыкновенный и значительный уикенд с ним самим произойдет нечто необыкновенное и значительное.

— А боя быков в Тихуане не будет? — спросил он.

— Не исключено, — ответил Макамер. — Я слышал, что там их иногда устраивают. Поехали. Завтра все празднуют «День труда», и в Голливуде, хоть шаром покати.

— Я устал, — сказал Датчер. — Семь ночей подряд я слушал радио, сегодня играл в теннис и, вообще, умираю от жажды.

— Ты можешь завалиться бутылкой на заднем сидении, — парировал Макамер. — Машину поведу я.

Макамер был начинающим писателем, а два сочиненных Датчером романа, произвели на него такое сильное впечатление, что он постоянно бегал за своим маститым коллегой.

— Я никогда не видел боя быков, — заметил Датчер. — А ты видел?

— С тобой недолго свихнуться! — сказал Макамер. — Одним словом, Долли и я заезжаем за тобой через пятнадцать минут.

Датчер с мрачным видом водрузил трубку на аппарат.

— Видимо, мне придется подыскать себе другой бар, — сказал он бармену. — Как только кому-нибудь взбредет на ум мне позвонить, он звонит сюда. Это бросает тень на мою репутацию. Пройдет пара лет, и мне перестанут давать работу. Сделайте мне ещё один «Коллинз» — обратился он к ухмыляющемуся бармену, не сводя глаз со стройной девицы, расположившейся у дальнего конца стойки. У девицы были длинные, густые, черные волосы и груди необычайной пышности. Девица, выпрямив спину, несла их на себе словно два знамени.

— Один её вид разбивает сердце, — заметил бармен.

— Калифорния, — ответил Датчер. — Здесь это — фирменное блюдо.

— Этот оператор, — жаловалась одна из блондинок, — сделал меня похожей на матушку Уильяма С. Харта.[3] Я сразу сказала ему об этом. И, поверь, сказала очень громко!

А в Польше сейчас по пыльной равнине грохочут танки, думал Датчер. Немецкие парни влезают в кабины своих бомбардировщиков. Они трогают рукоятки управления, щелкают тумблерами и вглядываются в приборные доски, поскольку до вылета остается пара минут, и делать им пока совершенно нечего. «Может быть, это мой последний вылет», думают они и, получив сигнал, отрываются от летного поля и берут курс на Варшаву. Кавалерия… Датчер вдруг вспомнил, что у поляков прекрасная кавалерия. И в тот же миг перед его мысленным взором предстал один из великолепных польских кавалеристов. Кавалерист тяжело сидел в седле на едва плетущемся коне. Он, который день без сна отступают от самой границы. Кавалерист провонял потом — своим и конским — и, прислушиваясь к гулу пролетающих над головой немецких бомбардировщиков, мечтает о том, чтобы соснуть и об английских истребителях. Кавалерист каблуками колотит в бока падающего от усталости коня и бормочет: «Ну, шевелись же ты, сукин сын. Шевелись». А богачи и их женщины, как все богачи и их женщины нашего мира, тихо, черным ходом оставляли свои дома. Они делали это задолго до рассвета, пока немецкий парень на бомбардировщике не мог ясно увидеть одинокого кавалериста на бесконечной, пустынной дороге внизу.

Датчер покосился на девицу с похожими на знамена грудями. Он сидел за стойкой, делая вид, что смотрит прямо перед собой и притворяясь, что ничего не происходит. На самом деле он чувствовал, что в нем просыпается похоть, постепенно заполняя всего его так, как заполняет стакан поднимающаяся в нем вода. Эта похоть не обращена на кого-нибудь конкретно, думал он, глядя на милое девичье личико, обрамленное черными волосами, на её длинную шею и вызывающие изумление груди. Ты должен стыдиться, думал Датчер. Знаток Спинозы, поклонник Джона Мильтона,[4] борец за высокие моральные принципы и адвокат экономических реформ, испытывает приливы похоти десять раз на день при виде милого личика, кружевной оборки или при звуках женского смеха.

— Мы существуем в двух мирах, — сказал Датчер бармену, на что тот ответил слабой улыбкой.

Голливуд, подумал Датчер. Голливуд имеет к этому самое прямое отношение. Это всё продукт среды. Куда бы ты не шел, секс в Голливуде прет на тебя, как запах сыра в Висконсине. Если ты пытаешься выбросить из головы мысли о «Полуночном убийстве», то образовавшийся вакуум мгновенно заполняет секс. Фильм, сценарий для которого он сейчас писал, должен был называться «Полуночное убийство». Это была длинная невероятно запутанная история о певичке из ночного клуба., которая пьет за чужие деньги, но которая «чрезвычайно органична и искренна», как сказал кто-то при обсуждении сценария. У певички есть сын, которого она храбро пытается укрыть от грязи, связанной с её профессией. В итоге, героиня оказывается замешенной в убийстве, и ей под дождем приходится вместе с сыном убегать из города. В результате копы арестовывают невинного человека… Датчер потряс головой, чтобы отогнать наваждение. Ему никак не удавалось упростить сюжет. Ну и Бог с ним. Ведь сейчас, как-никак, уикенд. Через две недели он сценарий все же кончит, и получит денег столько, что целых восемь месяцев сможет безбедно прожить в Нью-Йорке. Ну зачем я себя обманываю? Думал он. Ведь и в Нью-Йорке я буду на них пялиться.

Голливуд. Здесь во всем все обвиняют Голливуд. И это самое лучшее, что есть в Голливуде.

— Святой и нечестивый одновременно, — сказал он бармену. — Вот и все объяснение.

Появились Макамер и Долли.

— Вперед в Мексику! — объявил Макамер.

— Сядь, — сказал Датчер, — и приведи несколько убедительных аргументов в пользу поездки. Долли, ты выглядишь великолепно. — На самом деле Долли выглядела как всегда: изможденной, простоватой и нервной. В этом городе, кишащем красивыми женщинами, Датчер всегда старался быть с ней галантным и частенько ей льстил. — Уступи мне Долли, — обратился он к Макамеру, — и я еду в Мексику.

Долли рассмеялась. Смех её был несколько визгливым и нервозным. Когда Датчер его слышал, ему всегда становилось немного не по себе.

— Бедняга Датчер, — сказала Долли. — Бедный, одинокий Датчер.

— Обеспечьте мне девицу, — вдруг заявил Датчер, сам не понимая, зачем он это делает, — и я еду с вами.

— Перестань, Датчер, — запротестовал Макамер. — Ты что, забыл, что у нас субботний вечер накануне Дня Труда. Уже восемь часов.

— Женщина нужна мне сугубо в духовном плане, — продолжал Датчер. — Я хочу, чтобы рядом со мной находился человек, с которым я мог бы говорить.

— У тебя же куча девок, — сказал Макамер.

— Они мне все надоели, — ответил Датчер. — Я от них устал. Война… «Полуночное убийство»… непостоянство мужского характера… Одним словом, они все мне смертельно надоели. Сегодня я желаю видеть новое лицо. — Датчер изящно повел рукой, как бы желая украсить скользкую тему. В глубине души он уже жалел, что заговорил о девицах. — Лицо живое страстное, с циничными и одновременно полными безысходной тоски глазами, с презрительно опущенными, сулящими бурю страсти, пухлыми губами, с черными, заброшенными назад волосами…

Ему нужен типаж из Томаса Вулфа,[5] — сказал Макомер.

— Лицо на один уикенд, — продолжал Датчер, облизывая губы после очередного глотка «Коллинза», — лицо трагичное, искаженное чувством вины за убиенный и убивающий всех мир.

— Я позвоню Максине, — заявила Долли вскакивая с табурета.

— Кто такая эта Максина? — лениво поинтересовался Датчер.

— Она очень красивая, — ответила Долли. — Актриса в компании «Репаблик».

— О Боже, — протянул Датчер.

— Не будь таким снобом, — сказала Долли. — Дай-ка мне никель.

— А что ты хочешь в восемь часов вечера в субботу? — спросил Макамер, протягивая Долли монету. — Может быть, желаешь получить на вечерок Хедди Ламарр?[6]

— Максина очень красивая, — повторила Долли. — Она только что вернулась из Нью-Йорка и, скоре всего, свободна… — закончила Долли и направилась к телефону.

Сугубо в духовном плане, — сказал Датчер. — Запомни!

Датчер посмотрел в спину удаляющейся Долли, затем повернулся к Макамеру и спросил:

— Скажи, когда ты читаешь в газетах, как самолеты бомбят людей и как эти самолеты потом сбивают, ты задумываешься о том, что происходит? Ты сидишь в кабине, в тебя летят пули, и вдруг твоя машина, нырнув носом вниз, устремляется к земле…

— Постоянно думаю, — спокойно ответил Макамер.

— Во время испанской войны мне всё время снилось, что меня расстреливают из пулемета с самолета. Я бегу, бегу между гаражей, а самолеты постоянно возвращаются и стреляют в меня с незащищенной стороны. Датчер опустошил стакан и продолжил: — Интересно, какое отношение имеют к этому гаражи? Главная беда человечества состоит в том, что оно заражено микробом безрассудной храбрости. Человека можно заставить делать все что угодно — летать на высоте двадцать тысяч футов и позволять себя сбивать, шагать навстречу ручным гранатам, сражаться на море. Если бы наша раса не была столь храброй, то мы жили бы в ином, гораздо более приятном мире. Таков в общем виде итог моих двухмесячных раздумий здесь в Голливуде.

— Эйнштейн смотрит на все легче, — сказал Макамер, — и тем самым подает нам хороший пример.

— Знаю, — ответил Датчер. — Но у него нет необходимости напрягать мозги в таком, как здесь, климате.

— Всё в порядке, — объявила Долли, проскальзывая на табурет между ними. — Максина просто умирает от желания поехать. Да, кстати, о тебе она слышала.

— Хорошее или плохое?

— Просто слышала. Но говорит, что ты, видимо, не очень свеж.

— Она так и сказала «не очень свеж»? — сморщив нос, переспросил Датчер.

— Да, — ответила Долли.

— Не нравится мне ваша Максина.

— Чушь, — заключил Макамер и, стянув Датчера с табурета, повел его к машине.

Большой автомобиль быстро катил в сторону Мексики. Датчер роскошно устроился на заднем сиденье, возложив голову на колени Максины. Время от времени он лениво поворачивал голову, поскольку на Максине был костюм, отороченый спереди мехом рыжей лисы, и мех щекотал его ноздри.

— Он был итальянцем, — говорила Максина. — В Италии у него большое поместье, а в Нью-Йорке отличная работа. Он зашибает пятнадцать тысяч в год, но не любит Муссолини.

— Ну и тип, — негромко произнес Датчер. — Тип просто замечательный.

— Мы были с ним помолвлены, — громко продолжала Максина, обращаясь к сидящей впереди Долли. — Но через две недели после помолвки он бросил работу. Решил расслабиться. — Грустно рассмеявшись, она рассеянно погладила Датчера по голове и закончила: — Как только я встречаю мужчину, он почему-то решает расслабиться.

Макамер включил радио, и диктор из Лондона сообщил, что Гитлер пока не дал ответ на ультиматум Чемберлена. После этого оркестр заиграл мелодию: «Возможно, я ошибаюсь, но я думаю, что ты прекрасна».

Датчер внимательно, снизу вверх, посмотрел на Максину. У неё было круглое, чуть полное личико, с маленьким пухлым ртом. Создавалось впечатление, что, создавая эту женщину, Бог с самого начала решил снабдить её ярко накрашенными, блестящими от помады губками.

— Вы очень красивы, — серьезно сказал он.

— Я вполне ничего, с улыбкой сказала Максина, благодарно похлопав его по щеке. — Сейчас, правда, я немного полновата. Пила в Нью-Йорке слишком много вина. Долли, я слышала, что Глэдис выходит замуж за Эдди Лейна. Это правда?

— В октябре, — ответила Долли.

— Ну и Глэдис, — со вздохом произнесла Максина. — Папаша Эдди Лейна делает в год пятьсот тысяч. В школе мы с ней учились в одном классе. Нефть. Старый Лейн по самый пуп сидит в нефти, а Эдди Лейн целых два года бегал за мной так, как мальчишки бегают за пожарной машиной. Какая же я была дура, когда уехала в Нью-Йорк.

— У вас весьма милый и крайне оригинальный взгляд на финансы, — со смехом заметил Датчер, глядя на неё снизу вверх.

— Деньги есть деньги, — тоже рассмеявшись, ответила она. — Если я ещё растолстею, то даже «Рипаблик» может отказаться взять меня на работу. И что тогда вы прикажете мне делать?

— Датчер сочинит пьесу, — сказал Макамер, крепко держась за руль, — ты получишь в ней роль и сыграешь в Нью-Йорке. В Нью-Йорке обожают толстушек.

— Я это уже проходила, — ответила Максина. — Однако я нашла выход получше. Я застраховала своего отчима…

— Великий Боже! — воскликнул Датчер. — И на сколько же?

— На пятьдесят тысяч.

— У нас с вами теперь куча бабок, — сказал Датчер. — Эй, Макамер, останови машину, она хочет купить мне «Линкольн».

Ха, — ухмыльнулась Максима. — Я три года исправно делала взносы, а он меня надул, женившись на какой-то ничтожной ирландской стерве, которая обслуживала его в ресторане в Обиспо.

Все рассмеялись.

— Вы изумительны, — сказал Датчер, привлек её к себе и поцеловал поцеловал вежливо, сдержано, осторожно и в то же время с намеком на некоторую вульгарность.

Как нехорошо, подумал Датчер, вновь уронив голову на её колени… и это знаток Спинозы, почитатель Джон Мильтона.

— Говорит Берлин, — донеслось из радиоприемника. — Город погружен во тьму. Фюрер пока не ответил на ультиматум англичан. На берлинских вокзалах замечены войска, и эшелоны один за другим направляются в сторону польской границы.

Радио заиграло песенку «Давай-ка пофлиртуем», а Максина принялась с увлечением рассказывать Долли об их очередной подруге, которая выскочила замуж за семидесятипятилетнего старца, владеющего недвижимостью в виде четырнадцати городских кварталов в центре Кливленда.

— Город погружен во тьму, — пробормотал Датчер, устраиваясь поудобнее.

Не так уж и плохо, думал он, мчаться сквозь ночь в другую страну, в иной город с новой девушкой — пусть страна эта будет Мексика, город Тиахуаной, а девушка — существом более, чем заурядным. Красивая, полнеющая, чуть грубоватая — одним словом, совсем не та, которую ты избрал бы в спутницы для визита к профессору этики в Амерсте. В любом случае, это гораздо лучше, чем сидеть в одиночестве за стойкой бара. Потерплю ещё десять минут, думал он, затем попрошу остановить машину и выйду, чтобы купить свежую газету. Посмотрим, что они на это скажут.

Он чуть повернул голову и зарылся лицом в рыжий мех. Мех источал густой аромат духов, что было гораздо приятнее, чем запах кожи и бензина, господствующий в хвосте машины.

— «Князь Матчабелли»… — сказал Датчер. — Эта лиса свалилась в колодец, наполненный до краев «Князем Матчабелли» и там утонула. Прекрасная смерть. Макамер, я рассказывал тебе когда-нибудь о Синтии Мессмор, с которой я учился в классе выпуска 99 года прошлого века и её отношениях с мисс Финч? Она потом вышла замуж за Шамуса Гунана, Члена Окружной Ассамблеи…

— Вы что, издеваетесь надо мной? — спросила довольно грубо Максина.

Датчер понимал, что надо остановится, но ничего не мог с собой поделать.

Он принял сидячее положение и продолжил печально:

— Мне не следовало покидать школу в 1899 году, а секс есть не что иное, как опиум для народа. Включи-ка радио, Макамер.

Долли укоризненно покачала головой, а Датчер сделал вид, что смотрит в окно. Какая низость, подумал он. Я веду себя низко, и мне это нравится. Этой ночью я желаю быть всем… низким, злобным, изящным, величественным, покорным: одним словом — всяким. Я хочу, чтобы жили все мои эмоции. А её я не люблю, и ничего у меня с ней не получится. Но если я смогу сделать так, чтобы она на меня разозлилась, то…

— Говорит Париж, — произнес диктор. — Все огни в городе потушены. Кабинет министров заседает непрерывно с шести вечера.

Макамер выключил приемник.

Датчер чувствовал, что Максина не сводит с него глаз. Он повернул голову, одарил её ласковым взглядом. Девица она красивая, подумал он. Фигура у неё вполне приличная. И, кроме того, мне придется пробыть рядом с ней ещё целые сутки…

— И в таком виде вы собираетесь завтра идти на скачки? Без галстука?

Датчер подергал воротничок рубашки. Рубашка была в стиле «поло» и на верхнюю пуговицу не застегивалась.

— Думаю, что в таком, — ответил он. — Здесь ужасно жарко.

— Если вы не повяжете галстук, я с вами не пойду, — объявила Максина.

— У меня нет галстука.

— Тогда я с вами не пойду, — твердо сказала она.

— Мы обитаем в тропическом климате, — произнес Датчер, — и забывать об этом не должны. Я северный человек и потею, как…

— У меня есть запасной галстук, — заметил Макамер, — и ты можешь его надеть.

— Почему бы и нет, если это сделает Максину счастливой, — послав девушке очередную улыбку, согласился Датчер.

— Я не могу появиться перед людьми в обществе человека без галстука.

— Вот теперь, — сказал с ласковой улыбкой Датчер, — я вижу, что вы совершенно правы.

Максина ответила ему улыбкой.

По крайней мере, подумал он, за все время поездки я ни разу не вспомнил о «Полуночном убийстве». Этого она, все-таки, сумела добиться.

Они остановились в Сан-Диего и немного выпили в баре в окружении множества матросов с близлежащей военно-морской базы. Долли проглотила таблетки, которые принимала постоянно, схватила Макамера за руку и, быстро наклонившись, поцеловала его в шею. Время близилось к двум часам ночи, бар закрывался и матросы были пьяны.

— Соединенные Штаты ни в какую войну влезать не станут, — объявил похожий на юного фермера и явно не умещающийся в своей непрочной, синей форме матрос. — Мне дал гарантии мой конгрессмен.

— Откуда вы? — поинтересовался Датчер.

— Из Арканзаса.

Датчер кивнул, как будто это его полностью убедило в правоте члена Конгресса. Матрос одним глотком допил все, что оставалось в его кружке, и сказал:

— Пусть япошки приходят. Мы сметем их со всех морей. Мне хотелось бы посмотреть, как они попытаются на нас напасть. Пусть только попробуют…

Максина улыбнулась матросу.

— Я голоден, — объявил Датчер, увлекая Максину и Долли к дверям. Ненавижу дискуссии о сравнительной силе различных флотов.

— Приятно слышать, — сказал Макамер, — что официальный представитель Вооруженных сил Соединенных Штатов уверен в том, что наша страна не вступит в войну.

Они шли по улице в направлении ярко освещенного кафе, фирменным блюдом которого были разнообразные вафли.

— Красивый мальчик, — заметила Максина, когда компания вошла в кафе. Если его извлечь из его матросского костюма.

Кафе было переполнено, и им пришлось сесть за столик, с которого ещё не успели убрать грязную посуду. Максина и Долли отправились в дамскую комнату, а Макамер и Датчер, оставшись за столом в тускло освещенном зале, взирали друг на друга поверх грязных тарелок и пятен кофе на скатерти.

— А она в полном порядке, — глядя с ухмылкой на Датчера, громогласно объявил Макамер. — У неё классная фигура. Долли для тебя здорово постаралась. Разве нет?

— Макамер, — сказал Датчер, — если бы мне потребовался оратор, способный произнести спич под грохот бетономешалки, я выбрал бы тебя.

— Не правда ли смешно, что я всегда так громко говорю? — оглядев зал, виновато спросил Макамер.

— Теперь всем посетителям этого заведения стало известно, что у Максины «классная фигура».

Официантка, очень бледная и очень (к двум часам ночи) усталая застучала тарелками, торопливо сгребая их со стола.

— По-моему, ты прекрасно проводишь время, — сказал Макамер. — Она ведь заставляет тебя смеяться, не так ли?

— Да, она меня смешит, — согласился Датчер.

Появились Долли и Максина. Датчер следил за тем, как Максина шагает между столиками, как колышется рыжий мех на её костюме и как все посетители мужчины провожают её глазами. Костюм, подумал Датчер, узок ей не меньше, чем на полдюйма, — причем во всех направлениях. Готов держать пари, что все её остальные наряды тоже сшиты в обтяжку, и малы ей, по крайней мере, на полдюйма. Даже пеньюары.

— Вы знаете, о чем я думаю? — спросил Датчер, когда Максина заняла место за столиком.

— О чем же? — полюбопытствовала свеженапудренная и свежеподкрашенная Максина.

— О ваших пеньюарах.

— По-моему, говорить вслух об этом неприлично, — сурово произнесла она.

— Датчер — ужасно вульгарный человек, — вмешался Макамер. — Ты убедишься в этом, прочитав его книги.

— Англичане, — заметила Максина, — только что объявили войну немцам. Нам об этом сказала какая-то женщина в туалете.

Так вот, значит, каким образом я узнал об этом, подумал Датчер. В туалете подозрительного заведения Сан-Диего какая-то женщина сообщила увлекавшейся вином актрисе из компании «Рипаблик» о том, что Англия объявила войну Германии. А актриса, в свою очередь, сказала об этом мне.

— Эта вилка — грязная, — громко заявила Максина официантке, раскладывавшей заказанные ими вафли по тарелкам. — Это надо же иметь нахальство давать нам грязные вилки!

Официантка со вздохом подала чистую вилку.

— Если дать им волю, — не успокаивалась Максина, — то они пойдут на убийство.

Оглядев зал, Датчер видел, как посетители намазывают на вафли сливочное масло и поливают их сиропом. Он не замечал никаких изменений в поведении. Обычный ресторанный шум — голоса и стук тарелок.

— Вафли никуда не годится, — сказала Максина. — Таково, по крайней мере, мое мнение. И они ещё смеют объявлять их своим фирменным блюдом. Тоже мне, Сан-Диего!

Датчер, чтобы успокоить девушку, положил нежно ладонь на её руку.

— У вас рука поденщика, — сказала Максина. — Вы что, забиваете ею гвозди?

— Постыдное наследие бездарно растраченной молодости, — ответил Датчер.

Девушка подняла руку Датчера и принялась внимательно изучать ладонь.

— Линия сердца у вас имеет массу ответвлений, — сказала она.

— Поведайте ещё что-нибудь, — попросил Датчер.

— Вы человек непостоянный, ревнивый и эгоистичный, — серьезно произнесла Максина, склонившись над его ладонью. — И, по большому счету, успеха вы не добьетесь.

— Вот это да! — восхитилась Долли.

— Еще! — потребовал Датчер.

— Ваше настроение часто меняется, — откликнулась Максина, водя пальчиком по его ладони. — И вы человек настроения.

— Людей более неровных, чем я, не было и нет, — улыбнулся Датчер.

— У вас короткая линия жизни.

— Весьма благодарен, — мрачно произнес Датчер, отнимая руку и все ещё ощущая на ладони многообещающее прикосновение её пальца. — Теперь я полностью просвещен на свой счет, и очень рад, что прихватил вас с собой в Сан-Диего.

— Всё это начертано на вашей ладони, — воинственным тоном сказала Максина. — И не я нанесла эти линии, — добавила она, стягивая потуже воротник вокруг шеи. — А теперь уходим из этого заведения.

Девушка поднялась и направилась к двери. Все мужчины снова проводили её взглядом.

— Ты не её тип, — прошептала Долли на ухо Датчеру. — Она сказала мне это в туалете. Ты ей нравишься, но ты не её тип.

— Хироманты меня вообще почему-то не любят, — пожимая плечами, сказал Датчер. — Я это давно заметил.

Он догнал Максину и взял под локоть. Дальше к машине они шли вместе.

— Сейчас, — начал он, — мы подходим к весьма деликатному вопросу. Мы, хмм… Нам предстоит остановиться в отеле… и… я…

— Мне нужен отдельный номер, — твердо сказала Максина.

— Я просто хотел спросить, — пожал плечами Датчер.

— Джентльмены не задают таких вопросов, — заметила Максина.

— А как же в подобной ситуации поступают джентльмены? поинтересовался Датчер.

— Они не спрашивают. Это просто случается.

— Мне это раньше в голову не приходило, — сказал Датчер, влезая в машину. — Но вы совершенно правы.

Отель был заполнен, и им удалось получить лишь один двухкомнатный номер на всех. В вестибюле гостиницы оказалась масса людей из Голливуда, и Датчер делал все для того, чтобы никто из знакомых не подумал, что он имеет какое-то отношение к Максине. Если бы на ней не было этой рыжей лисы…, думал он. Завтра, на бегах, где знакомых будет ещё больше, он будет держаться от неё не мене чем в восьми шагах, а, может быть, даже проторчит все время у касс или в баре.

Когда они поднялись наверх, Максина решительно плюхнула свою сумку рядом с чемоданом Долли в одной из двух комнат. Макамер посмотрел на Датчера.

— Мы занимаем все западное крыло, — заявил Датчер и направился в другую комнату.

— Послушай, — сказал Макамер, двинувшись следом за ним. Предполагалось, что для меня и Долли это будет большой праздник. Она живет в доме, где мать каждый вечер возносит молитвы во спасение души своей заблудшей дочери.

В комнату вошла Долли. Бросив взгляд на мужчин, она захихикала.

— Иди потолкуй с Максиной! — гаркнул Макамер, свирепо глядя на Датчера.

— Я понимаю свой долг, — сказал Датчер и направился в соседнюю комнату.

Максина сидела на краю кровати, сложив руки на коленях и устремив взор в потолок.

— Послушай, меня, старуха, — начал он.

— Не смейте надо мной издеваться.

— Я устал, — продолжал Датчер, — и я над вами не издеваюсь. В Европе началась война. Я сдаюсь. Во второй комнате две кровати. Обещаю, что не прикоснусь к вам. Ради Макамера и Долли…

— Пусть Макамер побудет джентльменом, — громко заявила она. — Хотя бы одну ночь.

Датчер вернулся в другую комнату.

— Максина советует Макамеру хотя бы одну ночь побыть джентльменом, сказал он и снял ботинок. — А я собираюсь спать.

Долли поцеловала Макамера. Она повисла на нем, обняв за шею, а Датчер принялся аккуратно ставить ботинки под стул, превратив это простое занятие в довольно длительную процедуру. Затем Долли подошла к Датчеру и чмокнула его в щеку.

— Теперь я вижу, что ты пользуешься у девиц потрясающим успехом, сказала она и ушла в другую комнату.

Макамер и Датчер переоделись в пижамы и потушили свет. Макамер лег в постель, а Датчер подошел к дверям девичьей и объявил:

— Последние новости! Макамер поклялся, что не будет меня домогаться. Покойной ночи.

Женщины рассмеялись, Макамер взорвался хохотом, его поддержал Датчер. Некоторое время обе комнаты вибрировали от общего веселья. Наконец Датчер тоже забрался в постель.

Где-то вдали на темной улице Сан-Диего мальчишка-газетчик кричал о том, что Англия объявила войну.

Датчер лежал в постели и смотрел в темный потолок, слушая, как то усиливаются, то вновь затихают крики мальчишки газетчика. Мысли о войне, которые весь день удерживались внутри его алкоголем, быстрой ездой и смехом (так льва на арене цирка сдерживает бич дрессировщика) наконец, обрушились на него в полной мере. Польский кавалерист уже лежал мертвым, с открытым от удивления ртом на пыльной польской дороге, а рядом с ним валялся его мертвый конь. Немецкий парень в бомбардировщике держал курс на базу, повторяя: «Я сделал это ещё раз. И ещё раз возвращаюсь домой».

— Это все ради Долли, — послышался с противоположной стороны разделяющего их кровати неширокого черного провала голос Макамера. Голос как всегда звучал резко, скрипуче, но на сей раз в нем слышались и печальные нотки. — Мне, в общем, все равно, но она, как сумасшедшая, стремится урвать каждый час. Тебе очень хочется спать, Ральф?

— Нет.

— Долли хочет успеть получить все. Всё, что можно. Она ненавидит сон, и держится за меня обеими руками. Долли скоро умрет.

Датчер слышал, как вздохнул Макамер, и как негромко скрипнули пружины его кровати. Мальчишка-газетчик кричал уже довольно близко от отеля.

— Она очень больна, — продолжал Макамер. — И врачи не могут её вылечить. У Долли болезнь Брайта. У бедняги немеют конечности, ей кажется, что её глаза выпадают из орбит, а уши… Поэтому она и принимает таблетки. Никому кроме меня Долли ничего не говорит. Её семья ничего не знает, её босс…

Датчер, весь напрягшись, лежал на спине и смотрел в темный потолок.

— Я не люблю её, — сказал Макамер твердо, но не очень громко. Конечно, я говорю ей, что люблю, но… У меня есть другие женщины… Но я говорю, что люблю, и она цепляется за каждый час.

— Шшш… — остановил его Датчер, — …не так громко.

— Неужели я и сейчас кричу? — изумился Макамер. — Неужели мой голос можно услышать через стену? Ты опечален, Датчер?

— Да.

— А она ведь началась как-то забавно, правда? — спросил Макамер.

— Да, мы ничего не почувствовали, — ответил Датчер. — Ты ждешь шесть лет, что она вот-вот начнется. Если где-то раздастся выстрел, ты говоришь себе: «Ага, вот оно». Но ничего не происходит. Ты каждый день ждешь и читаешь газеты, но когда война начинается, ты ничего не ощущаешь. Мы все ощутим позже. Гораздо позже…

— И что ты теперь намерен делать?

— Я намерен спать, — со смехом ответил Датчер.

— Спокойной ночи, — сказал Макамер.

— Спокойной ночи.

Бомбардировщик идет на посадку и парень, скорчившись в кресле пилота смотрит вниз, чтобы проверить, вышло ли шасси, а он, Датчер, собирается на вшивый мексиканский ипподром в обществе жиреющей гражданки Соединенных Штатов, затянутой в отороченный мехом рыжей лисы костюм. Самая юная лошадь в скачках будет не моложе девяти лет. На ипподроме соберется множество голливудских типов с яркими косынками на шеях, обязательно в темных очках и в ботинках из лосиной кожи. Типов будут сопровождать их агенты и победительницы разнообразных конкурсов красоты. Изнемогая от страшной мексиканской жары, они станут сорить своими шальными деньгами. Говорить они будут только о сексе и долларах, все время повторяя как припев: «Колоссально, потрясающе, на него в этом году спрос, и он обошелся „Метро“ не меньше, чем в миллион». Но война уже идет. Идет она и для этих беспечных, легкомысленных бездельников. И я, несмотря на войну, останусь в Голливуде, закончу, если хватит сил «Полуночное убийство». Мне предстоит стерпеть и все те Полуночные убийства, которым ещё предстоит увидеть свет. Книги я писать не стану. Всякая честная книга несет в себе критику. Я не хочу истязать себя критикой этого несчастного, развращенного, измученного и бьющегося в агонии мира. Позже… Время для критики наступит позже…

Мальчишка-газетчик вопил под самыми окнами.

И вот я нахожусь здесь, в номере отеля в обществе нелюбимой, умирающей девушки, у которой украли её час; в компании сценариста, который подобно неприкаянному бродяге слоняется от студии к студии и с выражением профессионального попрошайки умоляет предоставить ему работу. В соседней комнате расположилась хиромантка, которую можно было бы купить на ночь тройкой комплиментов и десятью минутами вежливого флирта. Непостоянный, ревнивый, эгоистичный, с постоянно меняющимся настроением мир. Мир, который, в конечном итоге, так и не добился успеха.

— Англия… Англия… — долетал сквозь окно колеблющийся в ночном ветре мальчишечий голос.

Мне должно быть стыдно, думал Датчер. Я встретил трагический час в печальном и нелепом обличье. Настало время для свершения благородного и значительного поступка. Кто и что может дать мне возможность совершить поступок благородный и значительный?

— Мне хотелось бы поговорить со всем Европейским континентом, — громко сказал Датчер.

— Что? — пробормотал Макамер.

— Ничего, — ответил Датчер и подтянул одеяло к подбородку. — Ты знаешь, что я намерен сделать?

— Что?

— Я намерен жениться. Мы с супругой станем жить на ферме, выращивая кукурузу, пшеницу и виноград. Зимой мы будем следить за тем, как падает снег, и станем забивать свиней. Одним словом, мы найдем себе занятие на все четыре времени года. На некоторое время я хочу включиться в вечный круговорот природы.

— Валяй, включайся, — сказал Макамер. — А мне как раз снилось, что Мервин Лерой предлагает мне сногсшибательную работу. И это не плохо, это не плохо, не плохо… — конец фразы растворился в воздухе.

— В вечном круговороте все четыре времени года, — сказал Датчер так, словно обкатывал слова на языке. — Четыре времени года… — повторил он и закрыл глаза.

Бомбардировщик замер на месте, и из него выпрыгнул немецкий парень. Парень радовался прохладе раннего утра и твердой почве под ногами. От чувства облегчения, которое он испытывал, оказавшись дома, у него под мышками выступил пот. «Я сделал это. Я ещё раз сделал это», прошептал он и заспешил через летное поле на доклад к командиру.