Пестрая компания

Полеты воздушных стрелков

— В Бразилии, — говорил Уайтджек, — нашей головной болью было отсутствие девушек. Американских девушек, я хочу сказать.

Они лежали на удобных койках, а над их головами изящными складками свисали противомоскитные сетки. В Комнате кроме них не было ни души, и во всей полутемной казарме царили покой и тишина. Когда они вспоминали о стоящем в зените палящем африканском солнце, то им казалось, что в помещении даже прохладно.

— Три месяца в джунглях, на рисе и обезъянине. — Уайтджек зажег длинную пятицентовую сигару, глубоко затянулся и, глядя на железную крышу казармы, продолжил: — Вернувшись в Рио, мы чувствовали, что вполне заслужили американских девушек. Поэтому лейтенант, Джонни и я вооружились телефонным справочником посольства Соединенных Штатов Америки и принялись обзванивать по алфавиту, выбирая подходящие имена и профессии. В первую очередь мы звонили секретаршам, машинисткам, переводчицам и архивисткам…

Уайтджек ухмыльнулся, глядя в потолок. У него было большое, загорелое, чуть грубоватое лицо, которое сразу становилось красивым, когда на нем вспыхивала улыбка. Он говорил с южным акцентом — но это был совсем не тот говорок, который заставляет жителей северных штатов скрипеть зубами.

— Это была идея лейтенанта, и когда мы дошли до буквы «Кью», он уже был готов от неё отказаться. Однако на букве «Эс» мы наткнулись буквально на золотую жилу. — Уайтджек медленно выпустил длиннющую струйку сигарного дыма, и произнес — Да… — и, смежив веки, задумчиво продолжил: — Два месяца и одиннадцать дней сплошного меда и патоки. Три нежных и любящих американских девицы с отдельной квартирой. Ежедневно, с воскресенья до воскресенья, пиво со льда, бифштекс такого размера, что им можно оседлать мула, и полное безделье. Всю вторую половину дня мы валялись на пляже и отправлялись поплавать, когда возникало желание. И на все это нам хватало наших суточных.

— Ну, а как девушки? — поинтересовался Стаис. — Красивые?

— Что же, сержант, — Уайтджек помолчал немного, пожевал губами и честно сказал: — Если по правде, сержант, девицы лейтенанта и Джонни красотой и умом едва ли превосходили бурундуков. Моя же… — Он снова выдержал паузу. Моя же в обычных условиях вряд ли смогла бы найти себе мужчину даже в целой пехотной дивизии. Она была низкорослой, коренастой, а прелестных выпуклостей на ней было не больше, чем на орудийном стволе. И для полноты картины она носила очки. Но с самого начала она вела себя очень достойно. Поймав её первый взгляд, я сразу понял, что Джонни и лейтенант её совершенно не интересуют. Она смотрела на меня, и её глаза за толстыми стеклами очков показались мне нежным, скромным и в то же время умоляющими. — Уайтджек стряхнул пепел с сигары в стоящую на его груди крошечную консервную банку. — Временами мужчина оказывается ничтожеством, если думает только о своих интересах и отвергает подобную мольбу. Вот что я скажу тебе, сержант… Я провел в Рио два месяца и одиннадцать дней и за все это время даже не взглянул на другую женщину. На всех этих шоколадных красавиц, которые бродят по пляжу и трясут перед вами своими на три четверти выпирающими из купального костюма телесами… Я на них не смотрел. Эта очкастая коротышка оказалась таким любящим и порядочным существом, о котором каждый мужчина может только мечтать. Имея такую подругу, лишь люди, смотрящие на секс по-свински, могут обращать внимание на других женщин. Уайтджек загасил сигару, снял с груди банку, перевернулся на живот, аккуратно прикрыл голые ягодицы полотенцем и закончил: — А теперь, пожалуй, я немного вздремну…

Уже через несколько секунд Уайтджек негромко похрапывал, его обветренное лицо совсем по-детски покоилось на сгибе локтя. На воздухе в тени казармы туземный мальчишка гладил пару выгоревших на солнце брюк, мыча себе под нос какую-то диковатую мелодию. С расположенного в двухстах ярдах от казармы летного поля то и дело доносился рев моторов взмывающих в послеполуденное небо или совершающих посадку самолетов.

Стаис устало закрыл глаза. С того момента, как он оказался в Аккре, он только спал или просто валялся на койке, пребывая в мечтах. Иногда он с интересом слушал рассказы Уайтджека.

— Привет, — сказал Уайтджек два дня тому назад, когда Стаис первый раз вошел в казарму. — Куда направляешься?

— Домой, — ответил Стаис с застенчивой улыбкой. Он всегда очень смущался, когда говорил об этом. — Лечу домой. А ты куда?

— Только не домой, — ухмыльнулся Уайтджек. — Мне совсем в другую сторону.

Стаис очень любил слушать Уайтджека. Уайтджек говорил об Америке, о Голубых горах, где он когда-то служил в лесном ведомстве, рассказывал о том, как хорошо стряпает мама и о своих огромных псах, которые отлично брали и ещё лучше держали след. От сержанта он узнал, что охотиться на оленей с борта среднего бомбардировщика не стоит. Это слишком опасно, так как в долинах неожиданно возникают сильные нисходящие потоки. Уайтджек рассказал о приятных, спокойных, ни к чему не обязывающих пикниках с другом по имени Джонни Моффат и девушками с лесопильни в соседнем городке.

…Стаис не был в Америке вот уже девятнадцать месяцев, и повествования Уайтджека приближали его к дому, придавая тому живую реальность.

— В моем городе жил один человек по имени Томас Вулф, — сказал тем утром без всякой видимой связи Уайтджек. — Он был здоровенным парнем и однажды укатил в Нью-Йорк, чтобы стать писателем. Может быть, ты о нем слышал?

— Да, — ответил Стаис. — Я читал две его книги.

— Ну и я тоже читал его знаменитую книгу, — сказал Уайтджек. — А жители нашего города вопили, что его следует линчевать. Но прочитав книгу, я увидел, что он описал наш город точно и по справедливости. Когда его привезли к нам мертвым, я спустился с гор и пошел на его похороны. К нам приехало множество важных шишек из многих мест, начиная от Нью-Йорка и кончая Чапел-Хилл. День был страшно жарким, парня я никогда не видел, но, прочитав книгу, я считал обязательным для себя побывать на его похоронах. И на кладбище явился весь город. Все вели себя тихо и достойно, хотя всего за пять лет до этого что есть мочи требовали его линчевать. Это было очень впечатляющее зрелище, и я очень рад тому, что проводил его в последний путь.

А в другой раз, балансируя между сном и бодрствованием, он слушал, как низкий голос, слегка растягивая слова, говорил:

— …мама берет куропатку, освобождает её от костей, затем чистит большую, сладкую картофелину, кладет на неё ломтики бекона и помещает в куропатку. Куропатка запекается три часа, и при этом мама регулярно поливает её растопленным маслом… Тебе надо будет её, как-нибудь попробовать…

— Да, — согласился Стаис, — обязательно.

В списке пассажиров Стаис стоял далеко не первым. Поток устремившихся в Америку полковников оккупировал все места в летящих на запад «Си-54», и Стаису приходилось ждать. Но это было даже хорошо. Ему нравилось лежать, вытянувшись в удобной койке, и предаваться приятному ничегонеделанию. После Греции это был вполне заслуженный отпуск и, кроме того, он хотел явиться домой и предстать перед мамой лишь после того, как перестанет выглядеть старым, усталым человеком. В пустых казармах было тихо, и несмотря на транзитную неразбериху, жратва была хорошей, а в армейской лавчонке можно было прикупить не только кока-колу, но даже и шоколадный коктейль. Остальные члены экипажа, с которыми летал Уайтджек, были молоды и целыми днями торчали на пляже. По вечерам они ходили в кино или всю ночь резались в покер с такими же как они юнцами из других казарм, в то время как Уайтджек — отличный рассказчик — без всякой навязчивости развлекал Стаиса, когда тот обретался в пограничном пространстве между снами и явью. Уайтджек был специалистом в области аэрофотосъемки и в то же время являлся воздушным стрелком в эскадрилье, занятой разведкой и картографированием. Вместе со своей эскадрильей Уайтджек побывал на Аляске и в Бразилии, возвращаясь в США в промежутках между экспедициями. Сейчас сержант направлялся в Индию, и ему очень хотелось выговориться. Он летал на «Митчелле» и предполагалось, что вся эскадрилья вылетит из Натала одновременно. Однако в то время, когда его машина, ожидая построения, кружила над аэродромом, два «Митчелла» потерпели на взлете аварию и сгорели у него на глазах. Остатки эскадрильи задержали в Натале, и самолет Уайтджека летел через океан в Аккру в одиночестве.

Лежа в койке и слушая дикие завывания мальчишки-негра за стеной, Стаис размышлял о двух «Митчеллах», сгоревших в трех тысячах миль отсюда на узкой полоске земли между джунглями и океаном, и о других погибших в иных местах самолетах. Он мечтал о том, как дома, сидя в кресле, будет смотреть на маму. Он вспоминал о красивой девушке из Вены, с которой познакомился в Иерусалиме, и о самолете «ДиСи-3», планирующего в сумерках подобно небесному ангелу на неровное, затерянное в горах Пелопонесса, пастбище…

Стаис уснул. Тело его покоилось на удобной койке с чистыми простынями в тихой казарме, а дух снова витал над Афинами. На высоком холме сверкали белизной древние руины, в небе ревели истребители, а Латроп сообщал в шлемофон: «… сто ярдов…, пятьдесят…», после чего машина вздымала в синее небо Греции. Затем он вдруг оказывался в воздухе над Плоешти на высоте каких-то пятидесяти футов. Мимо них сыпались горящие обломки десятков «Либерейторов», а Латроп говорил: «Сегодня они оставили на земле всех новичков… Воюют только ветераны…»…

После этого Стаис оказался в воде неподалеку от белоснежного песчаного пляжа Бенгази. Ремни парашюта стягивали тело с такой силой, что болели все мышцы. Рядом с ним в ленивых волнах колыхались тела его товарищей… Но вот море исчезло, и Стаис оказался в сине-зеленых лесах Миннесоты. Его отец толстый коротышка — тихо спал на ковре из еловых игл. На смену лесу снова появились Афины. Афины…

— Не знаю, что случилось с лейтенантом, — услышал Стаис, пробуждаясь от сна. Голос был ему не знаком. — Он проходит мимо нас по полю с таким видом, будто мы вовсе не существуем.

Стаис открыл глаза и увидел Новака. Сын фермера из Оклахомы, присев на край койки Уайтджека, что-то втолковывал сержанту высоким, почти девичьем голосом.

— Все ребята начали жутко волноваться, — говорил он. — Я думал, что людей лучше, чем лейтенант не бывает… Но теперь… — Новак пожал плечами. — … теперь, если он вдруг тебя случайно замечает, то начинает рычать так, как будто он сам генерал Джордж Паттон.

— Возможно, это всё потому, — сказал Уайтджек, — что он видел как горел в Натале лейтенант Броган…Ведь он дружил с Броганом с того времени, когда им было всего десять лет. Со мной, наверное, случилось бы то же самое, если бы я вдруг увидел, как гибнет машина Джонни Моффата…

— Нет, дело не в этом, — Новак подошел к своей койке и извлек из тумбочки блокнот. — Всё началось в Майями четыре недели тому назад. Неужели вы этого не заметили?

— Заметил, — неохотно протянул Уайтджек.

— Вам следует с ним об этом поговорить, — сказал Новак, приступая к сочинению письма. — Вы с ним хорошие приятели. Ведь нам скоро предстоит драться, и нет ничего хорошего в том, что лейтенант отказывается замечать свой экипаж. Может быть, он просто все время пьян?

— Нет, лейтенант вовсе не пьян, — ответил Уайтджек.

— В таком случае, поговорите с ним, сержант.

— Может быть, я так и сделаю, — Уайтджек сел на койке, прикрыв нижнюю часть тела полотенцем. — Может быть, и поговорю… — повторил он, глядя с несчастным видом на свой плоский живот. — В армии я стал похож на жирную свинью, — сказал Уайтджек. — В тот день, когда я принимал присягу, окружность моей талии была всего двадцать восемь с половиной дюймов, Теперь же она — тридцать два и три четверти. Да, армия… Возможно, мне не стоило в неё вступать. Лица моей специальности от призыва освобождались, и кроме того я остался единственным кормильцем больной матери.

— Так почему же ты решил встать под знамена?

— А… — улыбнулся ему Уайтджек, — выходит ты проснулся? Ну и как, сержант? Самочувствие улучшилось?

— Чувствую себя отлично. Итак, почему ты решил вступить в армию?

— Что же… — Уайтджек в задумчивости поскреб подбородок. — Я долго ждал. Сидел в своей горной хижине и изо всех сил старался держаться подальше от радио. Я ждал…ждал и, наконец, не выдержал. Я спустился в город к маме и сказал: «Знаешь, мама, ждать я больше не могу и поэтому записываюсь в армию».

— И когда же это случилось?

— На восьмой день, — Уайтджек снова улегся, не забыв взбить подушку. Нам восьмой день после Пирл-Харбора.

— Сержант, — сказал Новак, — сержант Стаис, вы не будете возражать, если я напишу своей девушке, что вы — грек.

— Нет, возражать я не буду, — мрачно ответил Стаис. — Но родился я, для вашего сведения, в Миннесоте.

— Я это знаю, — сказал Новак, — усердно трудясь над письмом. — Но ведь ваши родители приехали из Греции. Моей девушке будет интересно узнать, что ваши родители греки, а вы бомбили Грецию, и ваш самолет там сбили.

— Как прикажешь понимать «моя девушка»? — спросил Уайтджек. — Разве ты не говорил, что она теперь гуляет во Флэшинге, что на Лонг-Айленде с сержантом из Технической службы?

— Да, это так, — виновато согласился Новак. — Но мне нравится думать, что она — все ещё моя девушка.

— Везет же ребятам, которые остались дома, — мрачно произнес Уайтджек, — они получают нашивки и подбирают всех девиц. Лично я придерживаюсь железного правила — не писать женщине, если расстояние между нами превышает ширину наволочки.

— А мне нравится писать девушке во Флэшинг на Лонг-Айленде, негромко, но упрямо заявил Новак и, обращаясь к Стаису, спросил: — Сколько дней вы провели в горах до того, как вас нашли греческие крестьяне?

— Четырнадцать, — ответил Стаис.

— И сколько человек из экипажа были ранены? Трое. Трое из семи. Остальные были убиты.

— Слушай, Чарли, — вмешался Уайтджек, — может быть, ему вовсе неохота об этом вспоминать.

— О, прошу прощения, — Новак поднял глаза, а на его юной физиономии появилось выражение озабоченности.

— Пусть спрашивает, — сказал Стаис, — я не против.

— А вы сказали им, что вы тоже грек? — спросил Новак.

— Сказал. Как только появился крестьянин, понимавший английский.

— Всё это страшно забавно, — задумчиво произнес Новак. — Грек, бомбивший Грецию, не говорит на греческом языке… Я могу написать девушке, что у них было радио, и что они радировали в Каир…?

— Но это девушка сержанта-техника, она гуляет с ним во Флэшинге, почему-то пропел Уайтджек, и спросил: — Почему ты отказываешься смотреть в лицо фактам?

— Мне так больше нравится, — с достоинством ответил Новак.

— Думаю, что ты можешь написать ей о радио, — сказал Стаис. — Всё это было довольно давно. Спустя три дня через разрывы в облаках к нам спустился «ДиСи-3». Дождь лил непрерывно и прекратился перед вечером минут на тридцать. В этот момент и приземлился самолет. Он вздымал фонтаны высотой футов в пятнадцать…Мы радостно приветствовали его сидя, потому что у нас не осталось сил на то, чтобы стоять.

— Я должен написать об этом своей девушке, — обрадовался Новак, «…не осталось сил на то, чтобы стоять».

— Затем снова полил дождь, грязь на поле была по колено, и когда мы забрались в «ДиСи-3», он просто не смог взлететь. — Стаис говорил медленно и задумчиво, так словно беседовал с самим собой. — Мы просто увязли в той греческой грязи. Затем пилот — его звание было капитан — вылез из машины и огляделся по сторонам. Дождь не прекращался, крестьяне, окружившие самолет, сочувственно смотрели на пилота, я тот был не в силах что-либо предпринять. Впрочем, кое-что он все же мог сделать… Капитан начал клясть все на свете и ругаться, и делал он это десять минут без остановки. Он был родом из Сан-Франциско, и по части сквернословия ему не было равных. Затем все принялись ломать ветви в окружающем пастбище лесу. В заготовке зелени приняли участие даже те, у кого за час до этого не было сил стоять на ногах. Одним словом, мы замаскировали «ДиСи-3» ветками и стали ждать, когда кончится дождь. Мы сидели в лесу и молили Бога, чтобы он внушил немецким патрулям мысль не высовываться из палаток в столь неприятную погоду. За эти дни я и выучил несколько слов по-гречески.

— Какие именно? — поинтересовался Новак.

— Vuono, — сказал Стаис, — что значит гора. Vrohi — дождь. Theos Бог. Avrion — завтра. И Yassov, что означает прощайте.

— Yassov, — повторил Новак.

— Затем появилось солнце, от земли повалил пар и никто больше не произнес ни слова. Мы молча сидели и смотрели на то, как с травы исчезает вода, как сплошной слой воды превращается в отдельные лужицы и как постепенно начинает подсыхать земля. Когда капитан решил, что можно рискнуть, мы влезли в «ДиСи-3», греки нас слегка подтолкнули, шасси освободились от грязи, и мы взлетели. Крестьяне стояли внизу и махали нам руками так, словно это были не горы Пелопонесса, в вокзал Гранд Сентрал. Пролетев миль десять, мы оказались точно над немецким лагерем. В нас оттуда пару раз выстрелили, но не попали. Самый лучший момент в своей жизни я пережил, оказавшись в Каире в госпитале. Я целую минуту не входил в палату — лишь стоял на пороге и пялился на белоснежные простыни. Затем медленно, очень медленно направился к кровати.

— Вы не узнавали, что потом случилось с теми греками? — спросил Новак.

— Нет, — ответил Стаис. — Думаю, что они все ещё там. Ждут дня, когда мы к ним снова придем.

В казарме воцарилась тишина, которую нарушал лишь скрип пера Новака. Стаис припомнил смуглые, худые лица греков. Крестьяне стояли внизу на низкорослой серебристой траве горного пастбища вблизи Эгейского моря и махали руками вслед улетающему самолету. Они были счастливы тем, что им удалось помочь летчикам, но у того, кто смотрел на их лица, возникала мысль, что этих людей, возможно, ждет смерть.

— В каком числе боевых вылетов вы участвовали? — задал очередной вопрос Новак.

— В двадцати одном с половиной, — ответил Стаис и с улыбкой добавил: Последний я считаю лишь половиной.

— Сколько вам лет? — поинтересовался Новак, видимо, вознамерившись сообщить девушке техника-сержанта обо всем, что могло её заинтересовать.

— Девятнадцать.

— Ты выглядишь старше, — заметил Уайтджек.

— Да, — согласился Стаис.

— Значительно старше.

— Да.

— Вам довелось сбивать самолеты? — смущенно спросил Новак. Он немного покраснел и смотрел на Стаиса застенчиво, так как смотрят мальчишки, задавая несколько сомнительный вопрос об отношениях с девочками. — Лично вам, я хочу сказать.

— Мне довелось сбить два самолета, — ответил Стаис. — И притом, как ты выразился, лично.

— И что вы при этом испытывали?

— И что ты к нему пристал? — вмешался Уйатджек. — Парень от усталости глаза открыть не можешь, а ты лезешь к нему с дурацкими вопросами.

— Я чувствовал… Я чувствовал облегчение, — сказал Стаис.

Он закрыл глаза и попытался восстановить в памяти те чувства, которые испытал, увидев, как трассеры ударили в Фокке-Фульф, как тот задымился и как немецкий пилот, прежде чем его машина вошла в штопор, пытался удержать управление. Для того чтобы описать свои ощущения, ему не хватало слов.

— Сам узнаешь, — сказал он. — И очень скоро. В небе полно немчуры.

— Япошек, — поправил его Уйтджек. — Мы летим в Индию.

— В небе полно и япошек, — сказал Стаис.

В казарме снова повисла тишина, и лишь слово «япошки» ещё долго неслышно витало под раскаленной крышей казармы и среди рядов пустых коек. У Стаиса вдруг закружилась голова — это состояние ему было хорошо знакомо, и стены казармы поплыли перед его глазами. Доктор в Каире сказал, что это всего лишь последствия перенапряжения, голода, холода и иных подобных вещей. Стаис лежал с открытыми глазами и мир вращался вокруг него со всё нарастающей скоростью. Однако после того, как он закрыл глаза, круговорот этот стал просто невыносимым.

— Еще один вопрос, — не унимался Новак. — Вы… Вы, ребята, очень боялись?

— Там есть чему испугаться, — ответил Стаис.

— Ты и об этом сообщишь девице из Флэшинга, что на Лонг-Айленде? язвительно поинтересовался Уайтджек.

— Нет, — тихо ответил Новак. — Это я хотел узнать для себя.

— Если ты хочешь вздремнуть, — сказал Уйтджек, — то я могу заткнуть этому фермеру пасть.

— Не надо, — ответил Стаис, — мне нравится говорить.

— Если ты потеряешь бдительность, то он начнет нудить о девице из Флэшинга.

— Но это же совершенно нормально, что я вспоминаю о ней, — довольно воинственно заявил Новак. — Она — самая лучшая из всех тех, которых я в своей жизни встречал. Я бы женился на ней, если бы мог.

— Мой девиз: «Никогда не женись на девице, которая ложится с тобой в постель после первой встречи», — подмигивая Стаису, сказал Уайтджек. Может оказаться, что она — не девственница. Совсем другое дело, если это произойдет после второго свидания…

— Я провел во Флэшинге, что на Лонг-Айленде, пять недель, обучаясь на курсах аэрофотосъемки, — сказал Новак. — Мы тогда обитали в общежитии ИМКА…[15]

— На этом моменте повествования я вас оставляю, — Уайтджек поднялся с койки и принялся натягивать штаны. — В ИМКА нам было очень хорошо. Там на каждые две комнаты были туалет и ванна, — очень серьезно продолжал Новак, обращаясь к Стаису, — но должен признаться, что во Флэшинге я чувствовал себя очень одиноким.

— Вернусь к девятой серии, — застегивая на рубашке пуговицы, сказал Уайтджек.

— Не могли бы вы поговорить с лейтенантом? — сказал Новак. — Я в и самом деле, проходя мимо него, чувствую себя очень плохо. Он смотрит сквозь меня, как сквозь оконное стекло.

— Может быть, и поговорю, — ответил Уайтджек. — А ты оставь сержанта в покое. Не забывай, что он был на войне, устал, и ему нужен отдых.

— С ним тоже что-то случилось, — заметил Новак, глядя вслед Уайтджеку. — Валяется десять дней подряд на койке. Спит или читает. Раньше он так себя не вел. Сержант был самым веселым парнем во всех военно-воздушных силах США. Но после того, как увидел те два горящих самолета… Чудно это всё… Ты летаешь с парнями по всему миру… Аляска, Бразилия, Америка… Следишь за тем, как они, тренируясь в стрельбе из пулемета над Гольфстримом, охотятся на акул. Четырнадцать парней жили с тобой бок о бок больше года… — Новак покачал головой и продолжил: — На одном из тех самолетов летал приятель Уайтджека. Его звали Фрэнк Слоан. Перед самым вылетом из Майами они крепко повздорили. Фрэнк вдруг взял и женился на девчонке, с которой целый год крутил любовь Уайтджек. В то время, когда приземлялся в Майами. Уайтджек сказал Слоану, что у того, наверное, поехала крыша, потому что с этой дамой спала половина ребят из эскадрильи. И чтобы преподать приятелю урок, он взял и переспал с ней уже после того, как она стала женой Фрэнка. Кроме того, он… — Новак вздохнул. — Одним словом, в армии происходит много странного, особенно после того, как ребята много времени прослужат бок о бок и хорошо друг друга узнают. И вот «Митчелл» терпит аварию… Наверное, Уайтджек страшно пережил, видя как горит его друг Фрэнки. Новак положил на койку блокнот, и, завертывая колпачок автоматической ручки, продолжил. — Скажу вам правду, мне не хватает уверенности в себе. Поэтому мне так хочется поговорить. Особенно с вами… Вы через это прошли. Вы такой молодой, но уже прошли через это. Но если я вам докучаю, то помолчу.

— Нисколько, — сказал Стаис, пытаясь установить, вращается ли окружающий его мир сильнее или начинает замедлять вращение. — Совсем не докучаешь.

— А что до этой девушки из Флэшинга на Лонг-Айленде… — медленно произнес Новак. — Сержанту легко надо мной потешаться. Женщины сами вешаются ему на шею и гуртом за ним бегают. Ему не дано понять, что чувствует парень вроде меня. Некрасивый. Безденежный. Не офицер. Без чувства юмора. И жутко застенчивый.

— В Индии тебе придется туго, — не сдержав улыбки, сказал Стаис.

— Знаю, — ответил Новак. — Я дал себе слово не заводить девушку вплоть до самого перемирия. А как обстояли дела с женщинами на Ближнем Востоке? вежливо поинтересовался он.

— Лично у меня в Иерусалиме была замечательная девушка из Вены. Но в остальном — полный ноль. Чтобы преуспеть в этом деле на Ближнем Востоке, надо быть либо офицером, либо поистине выдающейся личностью.

— Да, я уже слышал нечто подобное, — мрачно сказал Новак. — Впрочем, и в Оклахоме у меня было схожее положение. Знаете, что было самое хорошее в этой девушке из Флэшинга на Лонг-Айленде…? Она увидела меня, когда я вошел в ювелирный магазин, где она работала. На мне была рабочая одежда, и я сопровождал классного парня, который в тот вечер назначил ей свидание. Но она так улыбнулась мне, что я сразу понял — если мне хватит духу, я тоже смогу с ней встретиться. Но духу у меня, естественно, не хватило. Но позже в тот же вечер, когда я сидел в своей комнате в ИМКА, зазвонил телефон. Это была та самая девушка из магазина. Она сказала, что тот парень на свидание не пришел, и спросила, не хочу ли я с ней встретиться. — При воспоминании о славном, и даже отчасти героическом моменте своей биографии, Новак слегка улыбнулся. — В течение минуты я сбросил рабочий костюм, побрился, принял душ, и ещё через пару минут мы встретились. Мы отправились на Кони-Айленд.[16] Я и сам первый раз в жизни увидел Кони-Айленд. До конца учебы мне оставалось три с половиной недели, и я встречался с этой девушкой каждый вечер. Во всей моей жизни не было ничего подобного. У меня никогда не было знакомой девушки, которая хотела бы встречаться со мной все семь вечеров в неделю. Вечером, за сутки, когда я должен был вернуться в эскадрилью, она сказала, что её отпустят с работы, и что она хотела бы проводить меня, если я ей это позволю. В полдень я зашел в ювелирный магазин, её босс пожал мне руку, а у неё в руках была какая-то коробка в пакете. Мы сели в вагон подземки и отправились в Нью-Йорк Сити. Там мы зашли в кафетерий и замечательно перекусили. После этого она меня проводила и отдала мне коробку. Это были шоколадные конфеты Шрафта. На КПП она плакала и просила меня писать ей, чтобы не…

Новак замолчал, Стаис представил сцену у дверей проходной. Он видел торопящихся по своим делам прохожих, коробку шоколадных конфет Шрафта и рыдающую девушку так же ясно, как и залитого лучами вечернего африканского солнца Новака.

— Вот я продолжаю ей писать, — сказал Новак. — Она мне, сообщила, что сейчас у неё завелся сержант Технической службы, но я все едино ей пишу. Я не видел её полтора года, и как прикажете поступать девушке в таком положении? Вы её осуждаете?

— Нет, — ответил Стаис, — я её не осуждаю.

— Надеюсь, я вас не утомил? — спросил Новак.

— Нисколько, — улыбнулся Стаис, и вдруг до него дошло, что головокружение прекратилось, и что теперь можно закрыть глаза. Погружаясь в мир странного полусна, в котором он пребывал все последнее время, Стаис услышал слова Новака:

— А теперь я должен написать письмо маме.

За стеной казармы тянул свою песню мальчишка негр и слышался рев моторов. Машины совершали посадку, прилетев из-за океана, и взлетали, чтобы продолжить путь на север через Сахару.

К нему снова пришли сны. Завернувшиеся в лохмотья арабы гнали верблюдов по краю взлетного поля, на фоне ожидающих бомбовой загрузки «Либерейторов». Два «Митчелла» все ещё продолжали пылать на бразильском побережье. В них горел Фрэнк Слоан, а над этим погребальным костром все ещё кружил Уайтджек, который сказал своему другу, что спал и продолжает спать с его женой. Затем Стаис увидел островерхие холмы рядом с Иерусалимом и словно припудренную серебром, шелестящую под ветром пустыни листву оливковых рощ на их склонах. На смену оливковым рощам пришли Голубые горы. В их ущельях, стреляя из всех пулеметов по бегущим оленям и подрагивая в восходящих потоках воздуха, с ревом неслись «Митчеллы». Еще миг и он уже летел из Италии на базу в Александрию. Машина шла на предельной высоте, под ним было Средиземное море: подобной голубизны он в Америке не видел, а ребята что есть мочи орали в шлемофоны похабные песни. Похабщина вдруг смолкла, и Стаис увидел Новака, неторопливо шагающего летним вечером мимо аттракционов Кони-Айленда. Рядом с Новаком, держа его за руку, шла девушка из Флэшинга на Лонг-Айленде…

Разбудил Стаиса Уайтджек. Просыпался он тяжело. За окнами было темно, свет электрических ламп слепил глаза, а Уайтджек, склонившись над ним, несильно тряс его за плечо.

— Бужу только потому, что хочу тебя обрадовать, — говорил Уайтджек. Ты летишь уже этим вечером. Твое имя в списке на доске объявлений.

— Спасибо, — сказал Стаис, испытывая благодарность не только за известие, но и за то, что его вызволили из мира бессвязных, а порою и мрачных сновидений.

— Я взял на себя смелость поставить твои инициалы рядом с именем, продолжал Уайтджек. — Тебе не придется лишний раз таскаться на поле.

— Благодарю за заботу, — сказал Стаис.

— Кроме того, на ужин сегодня — жареная курица.

Стаис поразмыслил насчет курицы. Он был голоден, но не настолько, чтобы тратить силы на то, чтобы подниматься с кровати, одеваться и шагать сто ярдов до армейской столовой.

— Спасибо, но я, пожалуй, полежу, — ответил он, взвесив все за и против. — А от ваших ребят есть какие-нибудь вести?

— Да, — ответил Уайтджек. — Эскадрилья только что приземлилась.

— Это хорошо.

— Вся, кроме одной машины, — продолжал негромко и без всяких видимых эмоций Уайтджек, присаживаясь на край койки Стаиса. — Машины Джонни Моффата.

За многие месяцы, проведенные на аэродромах, Стаис понял, что при очередном известии о гибели самолета сказать просто нечего. Ему было всего девятнадцать, но он это все же сумел понять. Вот и на сей раз он промолчал.

— Они потерялись в облаках вскоре после взлета, и так не воссоединились. Но есть, надежда, — сказал Уайтджек, — что они приземлятся в любую минуту. И надежда эта, — добавил он глядя на часы, — сохранится ещё один час и сорок минут…

Сказать по-прежнему было нечего, и Стаис продолжал лежать молча.

— Одно время мне казалось, — продолжал Уайтджек, — что Джонни Моффатт женится на моей сестре. В некотором смысле даже хорошо, что он этого не сделал. Довольно сложно, будучи родственниками, совместно участвовать в вечерниках с девицами, которые Военно-воздушные силы США обожают устраивать на месте очередной дислокации. — Уайтджек замолчал, и бросив взгляд на живот, демонстративно ослабил ремень и потом затянул его резким рывком. Эта жареная курица была что надо! Ты по-прежнему уверен, что не хочешь её пожевать?

— Не хочу портить аппетит в предвкушении маминой стряпни, — сказал Стаис.

— Моя сестрица от Джнни без ума, — проговорил Уйтджек, — и у меня есть предчувствие, что как только он вернется с войны и осядет дома, она его заарканит. Перед моим уходом она явилась ко мне и спросила, не уступлю ли я ей десять акров на севере моих земель и три акра лесных угодий для строительства их будущего дома. Я сказал, что с моей стороны возражений не имеется. — Он помолчал, вспоминая о десяти акрах горных лугов на пологих склонах Северной Каролины и трех акрах дубов и сосен, из которых можно выстроить добротный деревенский дом. — Никому в мире я не позволил бы поселиться на своих землях. Никому, за исключением Джонни Моффата. Я знаю его двадцать лет. Я дрался с ним шесть раз, и все шесть раз здорово его измолотил. Нам пришлось провести вдвоем в глухом лесу два месяца, и я могу сказать… — он поднялся, подошел к своей койке, но, видимо передумав, тут же вернулся к Стаису. — Всё это строго между нами, сержант. Надеюсь ты понимаешь?

— Конечно, — ответил Стаис.

— Сестренка заявила, что спустит с меня шкуру, если я проговорюсь Джонни о том, что ему уготовано по возвращении. Женщины иногда бывают весьма уверены в себе, — усмехнулся он. — Но тем не менее, я ничего не сказал Джонни. Не проболтался даже тогда, когда, надравшись до бесчувствия, голышом распевал «Кейзи Джонс» в центре Тампы в три часа ночи. — Уайтджек подошел к своей койке, извлек из вещевого мешка сигару и тщательно её раскурил. — Просто удивительно, — сказал он, — насколько быстро привыкаешь в армии к пятицентовым сигарам.

— Я пробовал курить, — произнес Стаис, — но решил отложить это дело до тех пор, пока не стану чуть старше.

Уайтджек понимающе кивнул, затянулся сигарой, медленно выпустил струйку дыма и спросил, тяжело пустившись на койку.

— Думаешь, они тебя снова пошлют на войну?

— Ни капли не удивлюсь, если они это сделают, — глядя в потолок ответил Стаис. — Вообще-то со мной ничего такого не случилось. Я просто устал.

— Да, кстати, — сказал Уайтджек, — ведь ты слышал наш разговор о лейтенанте, не так ли?

— Да, — ответил Стаис.

— Я прошел на взлетное поле и перекинулся с ним парой слов. С тех пор, как мы сюда прибыли, он проторчал весь день и половину ночи у башни контроля и пялился в небо, ожидая прилета нашей эскадрильи. Он и сейчас там сидит. Мы с ним старинные друзья и спросил его прямо в лоб. «Фредди, сказал я, — ребята в последнее время только о тебе и толкуют». «В чем дело», — спросил он. «Ребята не перестают задавать вопрос, почему это ты вдруг изменился к худшему. Ты проходишь мимо них с таким видом, будто и не узнаешь вовсе. Неужели после года совместной службы ты решил стать настоящим солдафоном и поставить их на свое место?» — сказал я. Он посмотрел на меня, потом огляделся по сторонам, а затем молчал чуть ли ни целую минуту. «Прости меня, Арнольд, — наконец ответил он, — Это до меня просто не доходило». После этого он поделился со мной тем, что его мучило. — Уайтджек почти машинально посмотрел на часы, а затем, снова подняв голову, продолжил: — Оказывается, он начал волноваться с того самого момента, когда мы получили приказ лететь через океан. Его очень беспокоили наш хвостовой стрелок и штурман.

— Что именно его волновало? — спросил Стаис, мгновенно представив себе бесконечный список забот, способных обеспокоить командира экипажа.

— Он думает, что они никудышные бойцы, — медленно подбирая слова, ответил Уайтджек. — Они — отличные парни, лучших товарищей и пожелать нельзя, однако лейтенант долго присматривался к ним на земле, в воздухе, за пулеметом и пришел к убеждению, что в бою они не потянут. Командир всё время думает о том, как лучше привести «Митчелл» на базу целым, а нас по возможности живыми, и он очень опасается, что такой штурман и такой хвостовой стрелок на борту самолета таят в себе опасность. Он не знает, как поступить: требовать ли после прилета в Индию замену двух членов экипажа, или нет. И его гложет мысль о том, как он скажет стрелку и штурману, что им придется остаться на земле. Именно поэтому он сидит рядом с Башней контроля и не замечает, когда мы проходим мимо него… — Уайтджек вздохнул. — Ему двадцать два года, и он — лейтенант. Это большой напряг для любого человека в его возрасте. Если ты увидишь Новака, ты, надеюсь, ему ничего не скажешь?

— Нет, — ответил Стаис.

— Думаю, что в армии подобные вещи случаются постоянно.

— Постоянно, — согласился Стаис.

Уайтджек взглянул на часы. На взлетном поле то усиливался, то затихал рев моторов — звук, который постоянно сопровождал их обоих вот уже несколько месяцев.

— А вообще-то, — сказал Уайтджек, — им следовало направить меня в пехоту. Я могу попасть в кролика с расстояния в три сотни футов, а они сажают меня в самолет и суют в руки фотоаппарат… Что же, сержант, думаю, что тебе пора двигаться.

Стаис медленно поднялся с койки. Он зашнуровал ботинки, сунул в мешок бритвенный прибор и забросил мешок за спину.

— Ты уже готов?

— Да.

— Этот вещмешок и есть твой единственный багаж?

— Да, — ответил Стаис. — Я числился «пропавшим без вести, предположительно погибшим», и они отправили всё мое барахло вначале в каптёрку, а затем личные веще переслали домой маме.

Стаис оглядел казарму. В ярком свете электрических ламп она выглядела точно так, как выглядят все казармы во всем мире. Для всех прошедших через них людей они стали почти такими же знакомыми и близкими, как родной дом.

Они вышли в теплую, заполненную гулом моторов ночь. Прожекторный луч нервно плясал в небе, делая не мгновение невидимыми необыкновенно яркие южные звезды. Сержанты шагали медленно, стараясь не угодить в канавы, вырытые для стока ливневых вод Западной Африки.

Когда они проходили мимо контрольной башни, Стаис увидел юного лейтенанта. Лейтенант сидел на колченогом плетеном стуле и неотрывно смотрел в небо на противоположной стороне взлетного поля.

— Еще не приземлились? — спросил Уайтджек.

— Нет, — не глядя на него, ответил лейтенант.

Стаис, войдя в здание, проследовал в помещение, где хранились резиновый плот, пеленгаторы и ткань, выкрашенная с одной стороны в синий, а с другой — в зеленый цвет. Толстый капитан Технической службы уныло излагал порядок действий в случае аварии. В комнату набилось человек тридцать — все пассажиры самолета, на котором предстояло лететь Стаису. Среди них были пара китайцев, которых, как знал Стаис, обязательно в полете укачает, пяток возбужденных дам из Красного Креста, три сержанта ВВС, сплошь увешанных медалями за боевые заслуги, и изо всех сил пытавшихся скрыть восторг от предстоящего возвращения домой, и два полковника из Корпуса инженеров, которые выглядели чересчур старыми для того, чтобы участвовать в войне. Стаис вполуха слушал, объяснения капитана: как надуть плот, какие шнуры следует дергать, какие рычаги двигать и в каком месте на плоту спрятана непромокаемая Библия…

Уайтджек ждал Стаиса за дверью. Когда сержант вышел из здания, Уайтджек дал ему листок бумаги.

— Это мой домашний адрес, — сказал он. — Приезжай ко мне в северную Каролину после войны. Но обязательно в октябре, чтобы я мог вытащить тебя на охоту.

— Спасибо, — мрачно поблагодарил его Стаис, краем глаза он видел, что лейтенант по-прежнему сидит на шатком плетеном стуле и неотрывно смотрит в небо.

Уайтджек шагал рядом со Стаисом по испещренному масляными пятнами бетону взлетной полосы в направлении большого самолета. Вместе с ними шли китайцы, шумливые женщины из Красного Креста, молчаливые сержанты и престарелые полковники. Уайтджек и Стаис остановились у трапа, ведущего к входному люку самолета, и мимо них цепочкой потянулись пассажиры.

Они молча стояли у трапа. Их объединяли всего лишь два дня разговоров на случайные темы. Но это были не просто разговоры. За этими, казалось бы необязательными беседами, остались Бразилия и Афины, пять сотен вылетов, Иерусалим и Майами. И, конечно, девушки из Вены, Американского посольства и Флэшинга, что на Лонг-Айленде. За их спинами были греческие крестьяне с гор Пелопонесса, похороны Томаса Вулфа, друзья, пылающие словно факелы, собаки, облаивающие забравшихся на дерево енотов в Голубых горах и несчастный юный лейтенант, с отчаянием вглядывающийся в темное африканское небо. Их сблизили Средиземное море, госпитальная койка в Каире и блуждающий в небе над южной Атлантикой Джонни Моффатт, которого после войны ждали десять акров лугов, три акра леса и сестра сержанта Уайтджека. Однако их ожидало различное будущее. Сержанта Стаиса ждал дом и мать, которая уже успела отрыдать над вещами убитого сына, а Уайтджеку предстояло увидеть холодные горы Индии и Китая, а так же небо с множеством японских истребителей…

— Пора, сержант, — послышался голос принимающего пассажиров лейтенанта. — Поднимайтесь.

Стаис как-то неуверенно махнул рукой Уайтджеку и сказал:

— Увидимся в северной Каролине.

— В октябре, — с легкой улыбкой добавил Уайтджек.

Входной люк закрылся и Стаис занял кресло рядом парой китайцев.

— Я нахожу этот самолет просто очаровательным, — громко заявила одна из дам. — А вы?

Взревели моторы и большая машина пришла в движение. Стаис выглянул в иллюминатор и увидел, что какой-то самолет совершает посадку. Он медленно зашел на освещенную лампами посадочную полосу и приземлился, тяжело ударившись о бетон. Стаис напряг глаза и, увидев, что это «Митчелл», вздохнул. Пока громадный «Си-54» катился к точке старта, Стаис, обратив взгляд вниз, увидел, что все ещё держит в руке листок бумаги с адресом Уайтджека. Он прочитал написанный каким-то детским почерком адрес и спрятал записку в карман. Убедившись, что «Митчелл» замер рядом с контрольной башней, Стаис почувствовал себя менее виноватым за то, что летит домой.