Пета. Первый сборник

Библиография

Красное в черное. Хроника 1830 г. СТЕНДАЛЯ (Генриха (?) Бейля). Перевод Анастасии Чеботаревской. М. Тт. I и II. К-во К. Ф. Некрасова. 1915. Т. I. Стр. 2 (нен.) + 365 + 5 (нен.). Т. II. Стр. 385 + 1 (нен.) + 11 + 4 (йен.) Ц. за оба тома 2 р. 50 к.

Мы готовые утверждать, что даже в самом слове Стендаль есть нечто ясно уловимо прекрасное и привязывающее к себе читателя. Изящество Стендаля превосходит все, что может быть достигнуто в этом роде, все превосходные степени похвал могут быть приложены к исключительным его творениям. – Стендаля опять начали читать; кроме цитуемой книги вышли недавно «Итальянские хроники» и «О любви». И вероятно для современного читателя Стендаль может послужить чтением возвышающим и освежающим.

Старинный роман повествовал просто и незлобно: любящие жарко любовники подвергаются всяким испытаниям, разделяющим их сердца, – это, формально, все. Современника действующая ныне «литература» приучила к иному роду словесности. Нынешний роман построен на иных началах, – и это: неизвестно чем сопряженные в некотором виде единопожелания, два лица, твердо желающие победить условными выкриками «победоносной» страсти свою существенную дезорганизовывать и агуманизм, – довольно неуклюже и достаточно юмористично пытаются установить свой личный приоритет в ими занятом мире. Нескладная смесь буффонирующих парадов, тысячи «жалких слов» приводят читателя таких шедевров в некоторого рода опаснейшее умоисступление. С одной стороны (так рассуждает бедный читатель) это – жизнь, с другой стороны это – чорт знает что. Кода подобное изображение жизни (продолжает свое рассуждение читатель) есть не только вещь прелестная, но есть и долг, так сказать, граждански каждого порядочного писателя. Но когда сие восходить к виду чистого безобразия и бытовой роман как то весьма уклончиво и гибко, однако неуклонно, склоняется к роману бульварному – читатель начинает затрудняться. Честный русский читатель не то что не любить: нет, он просто плохо переваривает психологические передержки.

Ах, старинный роман был пресен. Современный же роман, спрессованный под прессом простейшего облыганья своих персонажей – напоенный чернейшими чернилами (ибо другого материала откуда взять всюду поспевающему автору?) черной неблагодарности к дарам собственного интеллекта… ужели это такой уж деликатес? Справедливые боги! да ведь это дыромоляйство и футурнстичничание самого заштатного толка! – Жеваная бумага под анилиновым соусом, предлагающаяся как самая животрепещущая новость «всех столичных и также и других стран Европейского материка».

Ах, как нестерпимо надоел анилин! – эта химически чистая пародия на чистоту couleur locale! Роман – хорошо ли это вообще? но если так, то пусть здесь будет великая игра глубоких и живых стремлений: да увлечет нас катаклизм страсти и сострадания. – И эти моменты живой жизни ясно выделают нас из ее печального подобия в «Красном и Черном» прекрасного Стендаля. Мы не будем рассказывать фабулу романа, дабы не испортить наслаждение тому, кто впервые будет читать это произведение. Но все действия гениального несчастливца увлекут нас совместно с легкими ремарками автора, из которых каждая достойна бессмертия – и ни одна не собирается в мгновение ока порешить со всеми еще нерешенными проблемами при помощи глубоко негодных средств: печального и ложного мудрствования, торопливо и подозрительно задержанной оторопи… все того же консервируемого карболкой анилина.

Перевод г-жи А. Н. Чеботаревской весьма литературен[3] однако мог бы быть более свободен от современных выражений. Удивил нас так же и некоторый (положим мало симпатичный) персонаж Стендаля, коего переводчица именует сперва Ранбо, потом Рамбо и наконец Ренбо. Незачем также было менять и обычное написание имени Анри Бейля на Генриха Бейля. – Издана книжка прилично, цена недорога. Обложка (серо-зеленая с черными и красными шрифтами) хроники в издании Некрасова более приличествовала бы учебнику дентриатрии.

Б.С.П.

БОРИС САДОВСКОЙ. Озимь. Статьи о русской поэзии. Пгр. 1915. Стр. 461 + 4 (нен.) Ц. 75 к.

Маленькой этой книжечке, вероятно, суждено сыграть некоторую роль. Веселая будирующая книжка эта, по нашему мнению, может прозвучать рефреном из песенки о славном короле Дагобере:

и напомнить многим о том, что Его Прозрачность Русский Символизм – так сказать, несколько… голый.

Можно не соглашаться с г. Борисом Садовским, когда он возносит на непобедимую высоту Моцарта и унижает Сальери (Пушкинских). В этих двух типах поэтических тенденций есть градации, нашим автором неуловленные. И если бы поклонники Пушкинского аполлонизма потрудились бы хорошенько над его стихами, они с удивлением бы узрели в них черты явные – от ненавистного им Сальери.

Можно не соглашаться с некоторыми страницами «Озими» – даже со многими ее страницами, но нельзя, никак нельзя не захохотать над ее зубоскальством, неожиданных и бесшабашных. Столь неожиданным, что ему вдруг вздумается назвать Мережковского – «нудным обер-прокурором религиозных исканий» (стр. 22) или сказать: «иной (поэт) уже самым фактом бытия своего показывает каждую минуту: вот сейчас сочиню о чем хочу; нет для меня пределов!»; указать, что «первый слабый вздох российского футуризма слышен» в напечатанной В. Брюсовым спортивной статье в «Русском Спорте» в 1889 г. и т. д.

С.Б.

НИКОЛАЙ АСЕЕВ и ГРИГОРИЙ ПЕТНИКОВ. Леторей. Книга стихов. М. 1915. К-во «Лирень». Стр. 32. Ц. 70 к.

Новое издание «Лирня» предлагает нам двух поэтов. из которых первый, г. Асеев, уже в третий раз выступает с циклом стихов, а г. Петников – дебютант. – Книга покрывается предисловием, где автор от лица книгоиздательства самым патетическим образом пережевывает до смерти надоевшие максимы покойной «Гилеи»; «дикое слово ведется нами из душевных глубин», выкрикивает предисловие, а нам сквозь искрений зевок вспоминается статья г. Лившица в «Дохлой луне», где все это было много содержательнее, да – признаться-ли? – и гораздо более грамотно. Все эти, ставшие такими шаблонными вызовы несуществующим «рыночннкам» (ведь не Бунина же думает осоразмерить «Лирень»!) совсем не нужны, а «намеки тонкие на то, чего не ведает никто» лучше бы оставить для сплетен файфоклоков. Стихи г. Асеева (кроме некоторых, переделанных из старых) ясно показывают прогресс стихотворца, однако было бы много лучше, если бы г, Асеев избавился от задавливающего его техницизма и стремления именно к тому шаблонно-ритмичному и соразмерному стиху, который так поносит «Лирень» в предисловии. – Г. Петников показывает приятную для начинающего технику; однако, обилие славизмов и некоторая недвижность в выборе метров понижают его стих. Но во всяком случае в книге Петникова есть нечто, что заставляет думать, что наш автор может работать.

Сергей Бобров

ЕВГЕНИЙ АРХИППОВ. Миртовый венец. К-во «Жатва». М. 1915. Стр. 86 + 10 (ненум.) Ц. 1 р. 50 к.

В книге собраны статьи об Апухтине, А. К. Толстом, Баратынском, Бальмонте, Фете и Анненском – Какая скучная и нудная история эта «Жатва»! Право, гимназические журналы интереснее этого «эстетского» (а что вы думаете?!..) издательства – худосочного, безжизненного, тихенького, с грошовыми выдумочками, в роде «Золотой доски Жатвы», на коей рядом Анненский, Надсон, Верхоустинский и чуть ли не г. Лидин. Ну вот еще книжка, еще невесть на что издержанная бумага (отличного качества…), еще обложка, точь в точь скопированная с изданий «Скорпиона». Что тут можно говорить и делать? Попробуем почитать – итак; гр. А. К. Толстой оказывается «витязем» – но ведь это же плоско до последнего предела! Писал Алексей К. Толстой о богатырях – значить он витязь: ну, хорошо, а как же быть с его стихами «Он водил по струнам…», стихами о старухах-оборотнях, превосходным «Эдвардом?» по боку все это, так что ли? – Апухтинское хныканье характеризуется, как «неволя безволия» одинаково было бы прелестно: «безволие неволи»; выясняется, что у Апухтина есть «мученичество жизни, мужество и сила любви» – если это так, бросим декадентов, займемся постепеновщиной и будем читать Потапенко. – Баратынский – «Грааль печали»; опять можно переставить слова, и ничего не изменится; и зачем «Грааль» – что за скверные шутки, что за дурной тон? – У Бальмонта «вопросы вечности», Фет –«религия сердца» Анненский – «никто и ничей»; ужели автору непонятно до чего это все затаскано, замызгано, мертво и тридневно во гробе? Прямо не критик, а какой то Фриче от модернизма! – И зачем «Жатва» печатается? Все равно ведь никто не читает ее нумерованных благоуханий – не лучше ли перейти на гентограф? То то бы мы спали спокойно.

С. Сарин

«Любовь к трем апельсинам, журнал т. доктора Допертутто». Р. Изд. В. Э. Мейерхольд. Пгр. 1914 №№ 1–5 Подп. ц. 3 р. Отд. № 50 к.

Издатель журнала г. Мейерхольд и его сотрудники настойчиво проводят в своем здании принципы «условного» театра. Мы, бедные поэты, к сожалению не понимаем за какою надобностью существуют театры всех сортов, начиная с «художественного» да не будет ему ни дна ни покрышки! – и кончая «условными» супербонбоньерочками сознательных чудаков г. Мейерхольда. – В № 4–5 обращает на себя внимание спор г. Мейерхольда с г. Айхенвальдом о театре и отрицании такового. Айхенвальд говорит «Театра нет!», г. Мейерхольд (а в тон ему и г. Евреинов в альманахе «Стрелец»). «это Вы о реалистическом театре! есть другой, условный – там все очень хорошо и театрально». Мы, бедняки о имени Аполлоновом, думаем, что это дела не меняет – театр, как его не выворачивай, останется все же театром, – складом непрожеванных переживаний и ничем более. Однако – браво, браво (хлоп! хлоп!), господа доктора! – Vous etes bes braves gens! О, пляшите и танцуйте (как следует, ради неба!) вокруг великой Формы. Ваше искусство отзывает Сомовщиной и Вы уж очень щепетильны, – объявляете, что безысходно любите такой хрупкий фрукт как апельсины (мы, например ничего в апельсинах не смыслим!) – похоже, что Вам никогда не сделаться поэтами, но прыгайте же выше и скорее! Вспомните Джилю Фаву! Может быть, Вам удастся выпрыгнуть из апельсинного компота. Только – это уж по кашей специальности! – не надо, ах, не надо, Domine Cappelmeistere, печатать Блока. Ахматову, Парнок, Радлова etc. Великий и величайший, единственный и несравненный любитель и водитель прокисающих провидений, неописуемый Господин Т. Гофман раз и навсегда засадил всех этих «поэтов» отчитывать бешеную морковь – пусть сидят. Не трожьте.

С.П.Б.

СЕРГЕЙ БОБРОВ. Новое о стихосложении А. С. Пушкина. М. 1915. К-во «Мусагет». Стр. 30 + 1 (нен.). Ц. 50 к.

Рассмотр брошюрой г. Боброва стихосложения Пушкииских поэм («Сказка о рыбаке и рыбке», «Песнь западных славян» и др.) по способу, близкому Белому.

Существенность и интерес труда в объяснении впервые структуры «свободного стиха» и в указании на метричность (не силлабичность) русского стиха.

Интересна книга всякому стихотворцу.

Обличение Брюсова в существенных ошибках второй статьей книги (о разборе техники Пушкина Брюсовым).

Нов и существенен разбор «трехдольного паузника» и употребдения последнего Пушкиным и Лермонтовым. Дальнейшее объяснение самой книгой.

Ф-рь.

О демократической интеллигенции. С. Н. КОШКАРОВ. – С. Н. КОШКАРОВ. Песня жаворонка. – Изд. «Суриковского» Литературно-музыкального кружка в Москвв. М. 1914. Стр. 20. Ц. 5 к.

Иностранцы, посещая Белокаменную столицу, выражали свое благосклонное недоумение, обозревая московские скверы, витринно разблиставшиеся по всем площадям. Специалисты по городскому хозяйству ласково шептали тогда им льстивые вздохи о московском трамвае, который бегает скорее всех трамваев на свете, и приносить городу массу денег.

Но будем рассуждать последовательно: если что либо приносит держателю своему изрядный дивиденд, то «что-либо» это должно иметь для того неограниченный и постоянно возрастающей круг потребителей, и чем дело обширней, тем прочнее осесть оно должно постоянной графой расхода на пиджачный карман субъекта, которому извозчики, независимо от порядка и качества его действий, укоризненно замечают: «а еще в шляпе!..» И сей создаватель трамвайного благополучия есть в некоторых отношениях личность весьма почтенная: создавая видимость благополучия – окрошку из анютиных глазок, желтофиолей и сторожей зеленоватых, самого себя к сродников своих очищает он тою окрошкой от страшной и магической власти им созданного трамвайного билета. – Но: всякому овощу свое время, и лучшая эстетика для трамвайного философа – растет пока в Кудрине… Увы, однако – велик соблазн печатной машины! Прекрасен ее ритмический вопль, безудержен летающий взад-вперед лихо приправленный набор, а желтые лапы, бросающая отпечатанный лист с молниеподобной аккуратностью – сводили с ума и более осторожных людей. И вот – отпечатана книжка, обложка которой кротко сообщает о ее авторе:

не смущаясь тем, что в последнем слове ударение съехало на слог направо. Идеалы трамвайного посетителя робки и несложны. «Где блещут дали дивные…» проходит дорога одичавшего трамвайника, – и ему «давят горло рыдания скрытые» по той причине, что некому исполнить его с таким трудом выдавленный из себя призыв:

При всей этой мелочно-галантерейной бутафории иногда прицеплены убогие побрякушечки, заняты я в соседней лавочке; г. Кошкаров совершенно неожиданно сообщает: «Горит и блещет златонивье»… – бедная северянинская Златолира – вот где место ее упокоения.

Мало ли, однако, пишут дрянных стихов? Конца им нет. Но скверное стихопроизводство бывает двух сортов. Одно, вынужденное робкою и безнадежной любовью к искусству (не всем же быть счастливыми его любовниками!) другое же – имеет характер уличного донжуанства. И стихоплетство «Суриковского» кружка – именно второй марки. Ибо «суриковцы», расцененные миром в трамвайный пятак, не довольствуются выпусками безвредных стишков, но пишут еще и необыкновенные, циклопически безграмотные манифесты. Один из них называется «О демократической интеллигенции». Писан он тем же трамвайным отшельником г. Кошкаровым. Начинается эта чухломская «критика практического разума» стихами, где оказывается, так-таки, без всяких обиняков, что «суриковцы»: 1) дети народа, 2) дети труда, 3) сказки земли, 4) первый грезы земли, 5) камни (?) – алмазы, 6) сапфиры, 7) изумруды. Все эти великолепные качества, одного из которых хватило бы на литературу целой страны, к несчастью для России «задавлены злобою черной», «лежат в пыли» и т. д. Засим идет манифест, в котором мы совершенно нечаянно насчитали 16 орфографических ошибок (на четырех страничках). Весь сырь-бор загорелся, собственно говоря, из за пустяков: «открытая, честная душа» «суриковца», чрезвычайно смущается, входя в дом, где живут люди, которым известно, что существительные в предложном падеже пишутся через «ять,» что нельзя писать «Шанявский университетъ» «самосознание в себе личности» и т. д. Кажется, уж чего дело проще: поучись в этом самом «Шанявском университете», пройдя конечно, предварительно курс церковно-приходской школы, не сморкайся в кресло и дело шляпе… Но помилуйте, а душа то «открытая и честная» – «сапфирно-алмазная»? Ее то вопль ужели ничего не стоить? Ничего, к сожалению, господа суриковцы, покуда вы говорите на языке восточного побережья Гренландии. Не к чему, не к чему «поднимать голос из среды порабощенной народной интеллигенции» – ну зачем так много шума; дело проще, поверьте, много проще. В церковно-приходскую школу надобно поступить (диплом, который так вами ненавидим – оттуда мало цены имеет). И нечего трудиться «во (?) всех ступенях и отро(?)слях», пока еще не окончены счеты с Кирпичниковым и Гиляровым. Трамвай и стихотворство – совершенно разные вещи.

С. Чаин

БОРИС КУШНЕР. Тавро вздохов. Поэма. М 1915. стр. 16. Ц. 50 к.

Вторая брошюрка стихов г. Кушнера, как и первая («Семафоры», М. 1911) говорит пока лишь о трудоспособности и осведомленности автора… В самом деле г. Кушнер на двенадцати страничках своей поэмы подражает чуть ли не всем стихотворцам, имена коих теперь замечены или еще замечаются, – Поэмой назвать произведение г. Кушнера никак нельзя, ибо это несколько отдельных стихотворений, друг с другом ничем не связанных, – и каждая из этих частей определенно подпевается под какой нибудь образец – Когда г. Кушнер пытается выйти из под эгиды своих учителей, получаются вещи неловкие и весьма безвкусные. Обработать, поставить, даже заполнить строфу г. Кушнер без чужой помощи не может, – потому зачастую его подражания принимают вид пародии. – Книжка не может быть никому интересна кроме ее автора.

С.П.Б.

Три книги ФЕДОРА ПЛАТОВА. (М. 1915-16 «Центрифуга» и «Петы»)

Три книги г. Платова объединены общим путем и развитием этого пути к художественному идеалу автора «бесчувствию», которое, конечно, было бы ошибкой понимать в его словарном смысле.[4] Философские обоснования этого идеала представляются нам своеобразно преломленными Ницше и христианством. Но мистика, как таковая, далека от Платова: у него скорее мистицизм возможности побеждает мистику его данности. Этот мистицизм автора весьма универсален, но его путь от христианства, Ницше и Маринетти – к Кантору, который становится опять исходным пунктом к христианству. Страшный на вид эгоцентризм автора легко изъясняется в простейшем метафоризме его аспекта.

С-вь.

Весеннее контрагентство муз. Сборник под ред. Д. Бурлюка и С. Вермеля. М. 1915. стр. 107 + 5 (нен.) Ц. 1 р.

Главный комми по устройству всяких самоновейших и исчерпывающих положение литературных альянсов… кто бы это быть? Прочтя с толком и расстановкой желтый том кипящей и бурлящей вермишели – уже остывшее кушанье! мы глубокомысленно решили, что это никто иной как московская погода. Ибо никому другому так не чешется воздвигнуть монумент новейшего объединения, соорудить обжорную лучшего самоедства где каждый обжорник соответственно превалирует над обоими своими соседями и – он то есть гвоздь литературного сезона, т. е. – московской погоды. Соединено все – и ничто; каждый из участников «контрагентства» поразительно напоминает предыдущую страницу; какой печальный парад однообразия! Но позвольте какое лучшее единообразие, – однотонности, выучки и неумелости… да это не «инвентарь ли ценностей»? и не поэтому ли эх-ма! – так и скучно? Не потому ли – для комплекта – в том всунуты уж вовсе неискушенные младенцы в роде гг. Вермеля, Варравина, Беленсона, Канева, коих невзрачность напоминает нам лучшие годы «Нивы»? Ах, какой неудачный сборник удачнейших начинаний даже жалость берет. Гг. Пастернак и Большаков лучше других – но и они как то подчинились редакционным директивам и постарались написать поскучнее. А в конце сборника прибит г. Д. Бурлюк, до которого покойникам Кюхельбекеру, Бенедиктову и Апухтину и дойти не снилось; неугодно ли например:

не правда ли как это неслыханно ново? неправда ли как это совершенно прекрасно? И тот же чарующий г. Д. Бурлюк захлопывает сборник призывом читать все, что бы ни выходило, что будет несомненно весьма выгодно г. Бурлюку, так как при таком положении вещей могут нечаянно и его прочесть. – Почему только в замечательной этой книге нет классического нашего поэта – Вадима Шершеневича? Жаль, жаль, право жаль – самые скверные стихи так и упустил демонстрировать нам г. Бурлюк.

В. Сержант

СЕРГЕЙ ГОРОДЕЦКИЙ. Четырнадцатый год. Обложка Г. Нарбута, заставки и концовки Д. Митрохина. – Пгр. К-во «Лукоморье». 1915. Стр. 64 + 8 (нен.) Ц. 1 руб.

С началом воины масса предприимчивых индивидов, которой терять, все равно, нечего, решила, что теперь как раз настало время для наиболее полной эксплуатации покупательной способности публики, которая – «все съест». Сейчас сим «безнатурным благоразумцам», как выражался Лесков, ни конца, ни края нет.

Г. Городецкий, которого литературная репутация уже достаточно подозрительный вид имеет, решил привести ее в совершенно безнадежное состояние и, так сказать, с честью выйти из литературы. И вот книжка, как принято выражаться – «стихов» (другого термина, к сожалению, еще не придумали), «Четырнадцатый год», изданная со всякими претензиями (но все же напечатанная на двух сортах бумаги).

Стихи подражательны, – Серг. Клычкову (стр. 48, 49), Серг. Соловьеву (стр. 50, 51, 52), собственным ранним вещам (стр. 53, 54), Брюсову (стр. 59), Чулкову и Блоку (на каждой странице).

Стихи, говорящее о новой эре в жизни России набиты трафаретной, бесчисленное количество раз использованной, старой-престарой, блокоподобной кашей:

Новое г. Городецкий живописует язычком Кострова или Петрова, славных одописцев «времен очаковских»,–

Есть прохладный местечки, исполненные чистейшего кощунства:

Есть и просто курьезы, жалкие и незамысловатые попытки оригинальничать:

На страница же 29-он читаем самый блестящий перл патриотического вышивания au petis point:

Вот когда сердце автора заговорило! Оно конечно, за тысячу верст от окопов чего же страшного!

Стихи сами по себе чрезвычайно плохи.

Ах, конечно, поэт может писать как ему угодно и, особенно, что ему угодно. Что бы он не думал о политике, – это «что-то» на его творчество, по нашему глубокому убеждению, повлиять не может. Римбо был анархистом, Барбе д'Орсвильи католиком и роялистом, но оба были самыми настоящими поэтами. Великий Вилье де Лиль-Адан до страстности был предан всякому эфемерному величию (небезызвестно, что он писал английской королеве Виктории, требуя во владение остров Мальту, на том основании, что он по наследству должен был быть командором Мальтийского ордена), покупал себе витринные увеличенные модели орденов и носил их с невероятной важностью, но эти геральдические чудачества не помешали ему сделать то, что он сделал. – Но, когда перед нами появляется книжонка окрашенная лишь своим «что», где немыслимо обрести ни одной живой и искренней строки, то мы обязаны признать это самым обычным гешефтмахерством, рассчитанным на то, что «по платью встречают», и не успеют у книжного прилавка разобрать – за какой шедевр с них желают содрать целковый.

Б.Б.Р.-В.

САМ. ВЕРМЕЛЬ. Танки. М. 1905. Стр. 48. Ц. 60 к.

Мы не станем говорить читателю, что эти танки – не суть танки – ибо он уже догадался, что это так. Мы скажем читателю нечто более простое:

– Давно уж нам не приходилось читать такой дряни.

С.Б.

Футуристов упрекали в том, что за ними нет больших вещей, что их Победное Шествие – только буффонада. Помним (мы ничего не забываем) как один рассерженный шумом старичок взывал, пытаясь сохранить злобнокровие: «Что вы нам на дудочке посвистываете. Вы покажите, что умеете играть на органе!» (До его простуженных символической непогодой ушей гимны будущего доносились тогда слабым свистом свирели). Но появляется уже вторая большая трагедия В. В. Маяковского, а критики потеряли язык (или стерли кожу с него подлизываясь к пиршеству Госпожи Войны). И что могли бы сказать они и им, высунутым от бешеной погони за вчерашним газетным днем. И Вы, критики, почтенные забвением журналов, аристократы глупости, недавние исследователи могил, обросшие, как ногти на мертвецах, на славе прошедшего, подошли бы Вы своим «метром» измерить стихи Живого Поэта? Разве Вы представите точно размер земной оси качающейся масштабом в его голосе? И Вы неспособные ученики запада (над вами же поднят Западом нынче огромный кол), как побледнели бы Вы попав в мир гипертрофированных образов, изменяющих ежесекундно величину своих мыслей внезапно вырастающих уличных слов. Это к Вам, отдававшимся на всех перекрестках то Шарлю, то Эдгару, обращен ободряюще-насмешливый окрик.

Это Вашу

Пытается раздразнить тот у которого:

Итак вот оно средство от бессилия! Это сильнее Вашей Амриты-Вечной-Женствевности. Это дешевле! (Облако в штанах. Ц. 1 р.).

И это единственное средство

Ликвидировать

Грехи Вашей молодости!

Испробуйте! Не бойтесь! Здесь нить обмана!

Ведь:

Ведь даже:

Вы поняли? Может быть Вы теперь взмолитесь на эти рифмы сверкающие как дула револьверов, на голос блистающей осколками витрин. Что же еще можно добавить к его грохоту.

Что же господа критики! Может быть кто нибудь попробует силенку на этом силомере? Ведь русские ведомости шуршали уже что то в уголке, так что и приличие будет соблюдено. Да и до приличия ли со спичными то ножками? Итак ждем членораздельной чепухи. (?)

Ник. Асеев