Филимон Филимонович Ласточкин, местный поэт, днем заведовал библиотекой, а вечером, накинув свою коротенькую серую крылатку и нахлобучив на самые глаза фетровую шляпу, отправлялся в парк казенной санатории покорять сердца. Покоренных сердец было великое множество, но глубже и безнадежнее других было покорено сердце кумысной продавщицы Лизы, тоненькой девушки, в черном тоненьком платье.
Об этом Коробьин уже слышал вчера от Евлампии Петровны. Войдя в библиотеку вместе с Сусанной Михайловной, он тотчас же записался на месяц по первому разряду и взял июльскую свеженькую книжку "Вестника Европы" и какой-то декадентский альманах. Поэт Ласточкин с некоторым любопытством оглядел его с ног до головы, а потом уже ни на минуту не сводил глаз с Сусанны Михайловны, и при этом томно улыбался и обмахивался голубым шелковым платком.
В двух шагах от библиотеки начинался обрыв. Далеко внизу сияло на солнце вчерашнее светлое озеро, с примыкавшим к нему темно-зеленым парком, а по ту сторону озера виднелись высокие заводские трубы. Коробьин и Сусанна Михайловна постояли между двумя тополями на самом краю обрыва. Близился полдень, воздух был сух и неподвижен, тополи не давали тени. Под белым кружевным зонтиком Сусанны Михайловны, который Коробьин держал над своей и над ее головой, казалось ужасно уютно. И он довольно близко видел ее немного бледные не то улыбающиеся, не то что-то шепчущие губы.
-- У меня сегодня не выходит из головы ваш инженер, -- сказал Коробьин. -- Вы не знаете, почему он застрелился?
-- Знаю, -- заговорила она каким-то странным замедленным темпом, пристально глядя перед собой, -- он застрелился из-за моей... из-за моего равнодушия к нему. Он хотел, чтобы я его любила. Разве можно заставить насильно полюбить?.. Вот там внизу, в парке, в три часа дня, он спросил на ресторанной площадке бутылку шампанского и, не дождавшись лакея, выстрелил себе в висок. Он ничего не достиг этим, я его и теперь не люблю.
Коробьин почти с изумлением дослушал ее до конца. Его поразила ее неожиданная откровенность, и он даже отступил от нее на два шага и не знал, куда девать ее зонтик. Сусанна Михайловна приблизилась к нему, взяла зонтик и сказала:
-- Вы, конечно, начнете теперь ухаживать за мной, вам расскажут, что я роковая женщина-сирена. Не верьте никому, я самая обыкновенная, скучная, неинтересная. Я никого не завлекаю, и совершенно равнодушна к мужчинам. Вот мне очень нравится ваша петербургская выдержка, и, если вы обещаете не ухаживать за мной, мы будем друзьями.
-- Не обещаю, -- шутливо сказал Коробьин.
Она не улыбнулась на шутку, только чуть-чуть пошевелила губами и пошла назад от обрыва, а он за ней. Нравилась она ему или нет? Она была блондинкой, как раз его излюбленного типа, без резких красок, с едва сформировавшейся грудью, с немного длинными и очень стройными ногами, но от ее красивого лица и от всей ее фигуры веяло настоящим холодком. Не было того, что на петербургском языке называлось: "пойди сюда", или, может быть, это не обнаруживалось сразу. Ведь не из одного же упрямства или раздраженного самолюбия заплатил за нее жизнью инженер?
Коробьин простился с Сусанной Михайловной около ее дома на Дворянской, где она жила с своим отцом, городским головой. Медленно проходя мимо земской управы, из окон которой на него вдруг пахнуло запахом масляной краски, он услыхал чей-то исступленно-сердитый крик. Страшный Дикундяк, с рыжими разбойничьими усищами, в одной из комнат кричал на маляров:
-- Разве это охра? Разве это олифа? Да за это морду надо бить!
Коробьин засмеялся и, все еще думая о Сусанне Михайловне, повернул на Златоустовскую улицу домой. Опять посреди дороги -- свиньи, коровы, в канавках -- разлапистые листья и лиловые головки лопухов, впереди разговоры с хозяевами, вкусный обед на террасе, снотворный аромат сада... И мирная, незаметно текущая и по-своему содержательная жизнь снова целиком захватила его.
Несколько дней не приходила Сусанна Михайловна, и Коробьина не тянуло из дому никуда. Федор Иванович выпросил у Евлампии Петровны полтора рубля, накупил красного дерева и с утра до ночи пилил лобзиком то у себя в маленькой комнатке, то под тенистым дубом в саду. Коробьин помогал ему, чистил готовые выпиленные части шкатулки стеклянной бумагой. "Хороший будет подарочек, -- говорил Федор Иванович, -- вот рассердится, когда узнает, моя". Евлампия Петровна сушила на солнце грибы и нанизывала их на длинную суровую нитку, варила малиновое и смородиновое варенье, кормила хлебом на дворике уток и кур, -- он помогал и ей. "Позаймитесь, позаймитесь хозяйством, мой милый", -- ласково говорила она.
После обеда Коробьин ложился с книжкой "Вестника Европы" или с альманахом почитать, но тотчас же засыпал. Ходил он все время с расстегнутым воротником рубашки и босой, и ему ужасно смешно было принимать в таком виде приезжавших к нему для чего-то с визитом исправника и городского голову, отца Сусанны Михайловны. Эти визиты нисколько не льстили Коробьину, и ему даже стало немного жалко обоих за их крахмальные рубашки и застегнутые чесунчовые сюртуки. Отец Сусанны Михайловны был толстый, мужиковатый, багрово-красный и все приглашал к себе в дом "откушать пирожка". "Приду", -- просто сказал Коробьин.
В субботу во время вечернего чая пришла кумысница Лиза и сообщила, что казенный доктор Ильин опять прекратил прием больных, целыми днями пропадает из дому и пьет.
-- Значит ему надо, если пьет, -- спокойно сказала Евлампия Петровна, -- попьет и перестанет.
-- Водочка хорошая вещь! -- заявил Федор Иванович, -- я люблю.
-- Я тебе дам, люблю! -- смеясь, прикрикнула на него Евлампия Петровна. -- Доктор Ильин образованный человек, ему можно пить. Он пьет да думает, а ты-то что?
Все посмеялись.
-- Расскажите лучше, Лизочка, про вашего Лимона Лимоновича, -- сказала хозяйка, -- что-то он давно к нам глаз не кажет.
-- Ах, лучше не спрашивайте, -- с печальной миной говорила Лиза, -- нуль на меня внимания. Пишет большую поэму, хочет напечатать ее в типографии и посвятить Сусанне Михайловне.
-- Кажется, весь город влюблен в Сусанну Михайловну, -- заметил Коробьин, -- не из-за нее ли и доктор пьет?
-- Конечно, из-за нее! -- бойко подхватила Лиза.
-- Ну, этого, Лизочка, никто не может знать, -- чуть-чуть строго сказала Евлампия Петровна. -- Федор Иванович, завел бы ты, мой милый, граммофон.
Под звуки вальса "На сопках Манчжурии" и марша "Солдатская кровь" сговорились идти завтра вечером всей компанией к озеру в казенный парк. Федор Иванович проходил около Коробьина потеребил свою бороду и, опасливо поглядывая на жену, попросил у него на ушко одолжить для прогулки черный пиджак. "Может быть, будет Сусанночка, тогда уж и галстучек, пожалуйста", -- добавил он. Потом кумысница Лиза о чем-то таинственно совещалась с Евлампией Петровной, и обе, улыбаясь, посматривали в сторону Коробьина.
-- Знаете, о чем мы шепчемся, -- сказала хозяйка. -- Вот Лизочка не решается вас попросить, так уж я за нее попрошу.
-- Не говорите, не говорите, мне стыдно, -- весело закричала Лиза.
-- Ну, отчего же, -- возразила хозяйка, -- Виктор Александрович добрый. Барышня просит вас оказать ей честь пройтись с ней завтра разика два по парку. Тогда ее Лимон Лимонович с ума от удивления сойдет.
-- О чем может быть речь! -- воскликнул Коробьин, смеясь. -- Да я готов хоть весь вечер.
Что за умилительные люди живут в Анютине, как непосредственны, как чисты их простые, примитивные желания и чувства, как отдыхаешь в обществе их! С самым искренним увлечением собирался Коробьин на прогулку на другой день. Одевал Федора Ивановича, вставлял ему свои запонки в манишку, обдергивал на нем свой шикарный черный пиджак всовывал белую гвоздику в петличку, завязывал галстук. Федор Иванович переменил чехол на своей дворянской фуражке, расчесал и широким фартучком распушил бороду, и то и дело повторял: "Ну, что, хорошо? Да посмотри же, моя!"
Хотя Коробьин успел побывать на улицах только один раз, но весь город его уже каким-то чудом знал. Идя под ручку с Лизой от самого дома и до парка, он удивлялся, что на него смотрят во все глаза, а Лиза, вся красная, переконфуженная от прилива скромности и от восторга, заливалась тоненьким хохотком. Позади торжественно шли Федор Иванович и Евлампия Петровна в лиловом платье и черной старомодной шляпке.
Коробьин все-таки немножко думал о Сусанне Михайловне, и, когда свернули на Дворянскую и проходили мимо дома городского головы, ему даже показалось, что вместе с прохладным ветерком со стороны обрыва на него пахнул иной, загадочный, интригующий холодок. Будет ли она сегодня в парке. Не все ли ему равно?.. Он оборачивался, весело кивал головой своим хозяевам и предвкушал удовольствие видеть незнакомые места.
Казенный парк, с разбросанными домиками санатории, с ресторанной площадкой, на которой в прошлом году застрелился инженер Дориомедов, с полукруглой эстрадой для музыкантов, был полон народу. Разряженные барышни ходили длинными шеренгами под руку по пяти или шести штук. Такими же шеренгами стремились им навстречу какие-то ужасно похожие друг на друга и на поэта Ласточкина молодые люди в черных фетровых шляпах с папиросами в зубах. За столиками около ресторана, развалясь, пили пиво офицеры из ближайшего лагеря, земские начальники и еще какие-то чины в форменных фуражках и чесунчовых поддевках.
Евлампию Петровну окружили и куда-то повели местные почтенные дамы, а Федора Ивановича потащил к буфету Дикундяк.
И, гуляя с кумысницей Лизой под руку во всей этой толчее, чувствуя на себе удивленные взгляды, заражаясь скромным весельем девушки, Коробьин совсем позабыл о том, что он -- будущий директор департамента и во всяком случае губернатор. Поэт Ласточкин уже посмотрел на Лизочку несколько раз, но Коробьин нарочно не отпускал ее от себя и, притворяясь влюбленным, гулял с ней до 11 часов. Сусанна Михайловна так и не появлялась.
Потом стал накрапывать дождь.