ЭПИЛОГ

Напрасно царская власть стремилась захоронить народную память о писателе-революционере. Она жила и тайно передавались из уст в уста.

Мятежный дух Радищева нельзя было ни умертвить, ни запрятать под печатями императорской полиции, ни изгнать из сердца народа.

Прошло лишь несколько лет, и память о нём, как немеркнущий луч, вновь всплыла в достойном преемнике. Она возродилась в юном Пушкине и ожила в его стихах.

Имя запрещённого писателя Пушкин услышал от своей бабушки Ганнибал в годы, когда в его детском сознании на всю жизнь откладывались первые впечатления, первые услышанные разговоры. Ребёнок только начинал помнить себя.

Бабушка Пушкина, Марья Алексеевна Ганнибал, жила с дочерью Надеждой, матерью поэта, в северной столице как раз в те годы, когда Радищев печатал в домашней типографии своё «Путешествие из Петербурга в Москву», когда над ним свершался суд и писатель был сослан в Сибирь. Дом бабушки Ганнибал находился через улицу от усадьбы Радищевых. Елизавета Васильевна с детьми, а Марья Алексеевна с Надеждой ходили в одну церковь, часто встречались, навещали друг друга и, как это бывает между соседями, подолгу беседовали.

Ганнибал, происходившая из обедневшей дворянской семьи, была женщиной умной и рассудительной. Она любила читать книги и разговаривать о литературе.

Почти всегда, покидая двор Радищевых, она задерживалась возле памятника, поставленного Александром Николаевичем своей любимой Аннет. Марью Алексеевну, жившую одиноко с дочерью, трогала до глубины души большая любовь Радищева к покойной жене. Ей, несчастной в своём браке с Осипом Ганнибал, лишь мечталось о настоящей мужниной любви и счастье. Марья Алексеевна знала всё, что постигло Радищева, и по-своему сожалела о нём. И позднее, занимаясь воспитанием своего внука Сашеньки, она не уставала рассказывать ему о знатных делах Ганнибалов, о литературе, о писателях, которых знавала по их сочинениям и с которыми встречалась на своём веку.

Слова бабушки Ганнибал о смелом сочинителе, сосланном за книгу в Сибирь, запомнились ему на, всю жизнь. Вполне осознанно Пушкин вспомнил о Радищеве, когда был в лицее. И воспоминания детских лет оказались сильны в нём именно здесь, когда он очутился оторванным от своей семьи.

К лицею примыкал обширный екатерининский парк, украшенный памятниками славы родного отечества. Здесь воспоминания детских лет подкреплялись тем, что он видел и читал сам. На цоколе мраморной ростральной колонны, украшенной носами кораблей, воздвигнутой Екатериной II в честь побед, одержанных над турками в 1771 году, Пушкин читал: «Крепость Наваринская сдалась бригадиру Ганнибалу». Это был его дед. Бабушка рассказывала много интересного и увлекательного про ратные подвиги Ганнибала. Вспоминая эти рассказы, у Пушкина рождались поэтические замыслы — ему хотелось воспеть подвиги деда Ганнибала.

Недалеко от ростральной колонны лежало, как большое зеркало на лугу, широкое озеро, отражающее густые и яркозелёные купы деревьев, залитых солнцем. Удивительная тишина сковывала парк. Только звенели в листве птичьи голоса, их переливчатые трели и щёлканье. Пушкин любил приходить сюда после уроков и подолгу гулять здесь.

Царское село было в двадцати пяти верстах от столицы. Охваченный воспоминаниями, Пушкин уносился в Санкт-Петербург. Лицеистам воспрещалось выезжать в столицу, но он, в мыслях, каждодневно гулял по её проспектам, рассматривал её памятники и дворцы. Сейчас он лежал на шелковистой траве против мраморной колонны, увенчанной орлом. Память о дедовских подвигах уносила его в будущее.

Совсем недавно он прочитал сочинение покойного Александра Радищева. Сильные впечатления потрясли его. Всё, что он узнал из радищевских сочинений, перемежалось с воспоминаниями детства, с рассказами бабушки Ганнибал об удивительном и смелом человеке.

Ратные подвиги деда, — величественные и бесстрашные, отступали перед рыцарской самоотверженностью писателя, осмелившегося вступить в единоборство с самодержавием. Душу этого несломленного, но загубленного вольнодумца с сердцем неустрашимого воина, какое было у деда Ганнибала, Пушкин понял много позднее. В лицее он был окутан, словно колдовской силой, впечатлениями от радищевской богатырской повести «Бова».

Пушкин читал эту повесть, уединяясь от лицеистов в парке, но ночью, когда тушил свечу на конторке, ложился спать, подолгу не мог уснуть. Слабый свет луны, пробивавшийся сквозь листву деревьев, подступивших к окну его комнаты, бледными бликами лежал на полу, падал на кровать.

За окном свободно шумел ветер, перебирая тяжёлыми листьями дубов, а Пушкину казалось, это шумит море, неизвестное море, в которое раздражённые матросы выбросили Бову. И разыгравшемуся воображению подростка почти отчётливо виделся богатырь, прибитый волной к берегу незнакомого острова. Шаг за шагом, день за днём, Пушкин шествовал за своим героем, жил его думами, вместе с ним делил радости, огорчался неудачами.

Но занимательные приключения Бовы не заслоняли образ сочинителя. Созданный по рассказам бабушки Ганнибал, Радищев вставал перед ним русским богатырём, неустрашимым в своих поступках и действиях. Сочинитель, будто мимоходом упоминающий в повести о своей ссыльной жизни в Сибири, о приезде к нему Елизаветы Васильевны с детьми, заставлял отступить воображаемый мир Бовы. Пушкину ясно рисовался облик писателя, смелого борца с тиранией.

Лежать дольше с открытыми глазами в немом бездействии было уже нельзя. Пушкин вскакивал с жёсткой постели, зажигал свечу. Причудливой формы блики луны на полу и на кровати сразу меркли. Смуглое лицо, озарённое пламенем свечи, склонялось над конторкой, горящие вдохновением искристые глаза едва успевали следить за быстрыми движениями пера. Пушкин то хмурился, то прояснялся в улыбке, рождая свою поэму «Бова». Поэтические строчки словно дивная музыка звучали у него на сердце. И напевные рифмы поэмы слышались ему в шелесте листьев парка, в первом птичьем пении в часы надвигающегося рассвета.

Всё, что он знал раньше, всё, что слышал и только что по-новому понял в прочитанных сочинениях, запечатлено было навсегда мелкими сбивчивыми строчками, зачёркнутыми словами и вписанными вторично наверху или сбоку на этих белых листах бумаги.

Курчавая голова несколько отбросилась назад и глаза пробежали написанное:

О Вольтер! О муж единственный!

Ты, которого во Франции

Почитали богом некиим,

В Риме дьяволом, антихристом,

Обезьяною в Саксонии!

Ты, который на Радищева

Кинул было взор с улыбкою,

Будь теперь моею Музою!

Петь я тоже вознамерился,

Но сравнюсь ли я с Радищевым?

Брови Пушкина насупились. От нетерпения он грыз перо и снова перечитывал написанное, сначала про себя, потом вслух и бросал перо на конторку. Он стучал в перегородку маленькими кулачками. В соседней комнате отзывался сонный голос.

— Пущин, Пущин, — говорил ему Пушкин, — я написал стихи, послушай!

Он брал исписанные листы и начинал читать. За стенкой слышалось:

— Хорошо!

Похвала друга воодушевляла, и Пушкин продолжал писать поэму.

Белело окно, дымила догоревшая свеча. Пушкин ничего не замечал. Он всё писал и писал. Уже совсем стали различимы в парке липы и дубы, покрытые утренней росой. От напряжения и усталости будто судорогой сводило пальцы, держащие гусиное перо. Исписанные листы, соскользнувшие с конторки, теперь покрывали пол, как недавние блики луны. Всё, что вылилось на бумагу, всё, что было сказано, означало теперь — порыв вдохновения исчерпан. Пушкин подходил к окну и раскрывал его. В комнату врывалась свежесть утра. На востоке алел рассвет.

Пушкин накинул на плечи синий мундирчик с красным воротником, с блестящими как звёзды пуговицами и присел на подоконник. На небе зажглась заря, в парке сразу пробудился несмолкающий птичий хор. Он с упоением слушал эти птичьи песни, утверждающие наступление нового дня, будто славящие жизнь.

Потом, много лет спустя, будучи уже признанным поэтом, солнцем русской поэзии, Пушкин вслед Радищеву восславил свободу. Муза его была вместе с теми, кто в декабре 1825 года вышел на Сенатскую площадь, чтобы открыто провозгласить заветные идеалы, а потом бесстрашно умереть на виселице или быть заточённым в подземелья Нерчинской каторги. Среди них оказались Пущин, Рылеев, Кухля, братья Бестужевы, Раевский.

Александр Пушкин остался верен юношескому обету: звонкую лиру поэта он отдал народу, восславил и воспел свободу. К концу жизни Пушкин в своём поэтическом манифесте с возмужалой зрелостью и твёрдостью заявил:

И долго буду тем любезен я народу,

Что звуки новые для песни я обрёл.

Что вслед Радищеву восславил я свободу…


1953—1955 гг. г. Челябинск

Загрузка...