Петр Чайковский. Бумажная любовь

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ «ОРЛЕАНСКАЯ ДЕВА»

Доехали до Парижа превосходно — всю дорогу, кроме них с Алексеем, никого в купе не было.

Остановились на рю де ла Пэ в «Отель д`Толлан».

— Надолго ли мы здесь? — спросил Алексей, распаковывая багаж в номере.

— На неделю, не больше, — ответил Петр Ильич. — Ну его, этот Париж, хочется поскорее в Кларан.

Шумный город отталкивал его, а пустынная, почти безлюдная деревня, напротив, манила. Ах, Кларан! Ах, милая вилла Ришелье!

Чтобы развлечься, он отправился слушать «Фауста» Берлиоза…

Интересное письмо прислал брат Анатолий. Оказывается, к нему явился какой-то таинственный господин, сообщивший, что Антонина Ивановна обратилась к адвокату с требованием развода. Сам же визитер представился доверенным лицом Антонины Ивановны, присланным для обсуждения условий.

Старого карпа на голый крючок не поймать — Чайковский написал брату, что разговаривать с лицом, не облеченным доверенностью, не следует, что никаких денег за развод больше жене не даст, что если уж она сама надумала разводиться, то пускай дождется его возвращения в Россию. Планов же своих он менять не намерен и вернется тогда, когда пожелает, ни единым днем раньше.

Алеша, узнав о новом всплеске активности Антонины Ивановны, горестно покачал головой и поддержал:

— Пока мы до Москвы доедем, она уже не один раз передумать успеет. Это же Антонина Ивановна!

— Знаешь, Леня (иногда он называл Алешу так), даже развод не избавит меня от этой женщины. Она так же будет докучать мне, Анатолию Ильичу, Петру Ивановичу, пороть всякую чушь, клянчить деньги, распространять обо мне гнусные слухи, только станет делать это на правах бывшей жены. Черт с ней, с дурой!

Подумал немного и добавил:

— Тем более что она показала себя далеко не с лучшей стороны и к ее бредням в обществе уже не прислушиваются. У меня есть всего одно желание, касающееся Антонины Ивановны, — я никогда не хочу видеть ее! Запомни, Леня, — никогда, ни под каким предлогом, не пускай эту гадину ко мне! Даже к смертному одру моему не пускай!

— Господи помилуй! — трижды перекрестился набожный Алексей. — Какие страшные слова вы говорите, Петр Ильич.

И для верности постучал по столу, отпугивая нечистую силу.

«Теперь следует ожидать письма от Юргенсона, — подумал Петр Ильич. — Она не может оставить его в покое, если уж начала докучать Анатолию».

Как в воду глядел — письмо от Петра Ивановича пришло на следующий день. Юргенсон писал, что ему пришло от Антонины Ивановны письмо, полное множества непостижимых оскорблений. Юргенсон тут же известил Антонину Ивановну, что впредь ее письма будут возвращаться к ней нераспечатанными.

На этом очередной анекдот из семейной жизни закончился. Антонина Ивановна то ли испугалась, то ли устала и умолкла на время…

Какая же прелесть эти кафе на открытом воздухе! В России такое вряд ли возможно — если не обольют сверху помоями, то непременно толкнут, обругают, осмеют?

После распиской «Андромахи», которую он только что смотрел в «Комеди Франсез», в отель возвращаться не хотелось. Он уселся за угловой столик, спросил абсента, который пил только во Франции, отдавая дань местным богемным традициям, и принялся следить за снующими толпами народа.

Воздух был свеж, голова ясна, душа спокойна.

От нечего делать он смотрел на приветливых девушек, торговавших вразнос цветами, и пытался представить хоть одну из них на месте Орлеанской девы Не получалось — образ, сформировавшийся в его душе, был незыблем.

Жанна виделась ему не религиозной фанатичкой, не одержимой безумием, а доброй, немного строгой к себе и окружающим, готовой на любые жертвы во имя достижения своей цели.

Он разыскал в Париже либретто вердиевской «Жанны д'Арк», запасся нужной литературой и уехал в Кларан, чтобы поработать там в тишине и покое недели три, а потом снова вернуться в Париж. К тому времени должна была приехать в Париж и баронесса фон Мекк.

До Кларана ехали тяжело — из-за снежных заносов пришлось более суток проторчать в Дижопе. В Кларан Петр Ильич приехал промерзшим, не выспавшимся, злым, словно тысяча чертей. Коньяк уже не согревал и не радовал его.

Он бранился, капризничал, повышал голос — Алеша покорно сносил все, не думая обижаться.

Он раскаивался, рыдал, просил прощения, совал Алеше деньги. Алеша прощал, утешал, рыдал вместе с ним, а от денег наотрез отказывался.

Когда все плохое забылось, он взялся за оперу. Петр Ильич чувствовал себя на вилле Ришелье, как дома, и после шумной парижской жизни был очень рад отдохнуть в этой благословенной тишине.

«Сегодня я уже начал и написал первый хор первого действия, — писал он баронессе фон Мекк перед наступлением нового, 1879, года. — Сочинение этой оперы будет мне очень затруднено тем, что я не имею готового либретто и даже еще не вполне выработал план сценариума. Покамест я составил подробную программу первого действия и понемножку пишу текст, конечно, заимствуя больше всего у Жуковского, но также и в других источниках, и в особенности у Barbier[8], трагедия которого на сюжет «Иоанны» имеет много достоинств. Но, так или иначе, а все-таки приходится самому кропать стихи, что мне дается с большим трудом…»

Завтрак, прогулка, работа над оперой, обед, прогулка, работа над либретто, ужин, чтение под тихий треск тлеющих в камине поленьев.

Почти все ночи в Кларане спал он превосходно. Ни одного нервного припадка, ни одного приступа бессонницы. Лишь однажды, из-за дум о том, сколько ему предстоит трудов, хлопот и стараний, чтобы добиться постановки «Орлеанской девы» на сцене, ночь пройдет плохо. Всего лишь однажды.

Немноголюдный Кларан из-за снежных заносов обезлюдел совсем. Настолько обезлюдел, что в нем становилось скучно. Чтобы развлечься, он время от времени наезжает в Женеву. Сходит там на концерт или в театр, переночует в гостинице и возвращается в Кларан. В Кларане от скуки начинает обучать Алешу французскому языку.

В Женеве ему попала в руки статья из «Нового времени», с нападками на Николая Григорьевича Рубинштейна. Чайковский возмущен — он, не откладывая, пишет письмо к Владимиру Васильевичу Стасову, музыкальному сотруднику этой газеты, в котором просит его разъяснить редактору «Нового времени», Алексею Сергеевичу Суворину, что нельзя с таким упорством и такой злобой преследовать человека, оказавшего большие услуги русскому искусству. Считая Стасова человеком недалеким, но добрым и порядочным, Чайковский в своем письме напирал на то, что в качестве музыкального сотрудника Стасов не должен терпеть, чтобы в его газете систематически поносился человек, имевший огромные заслуги перед русской музыкой.

Вообще-то суворинскую газету «Новое время» приличные люди считали… мягко говоря беспринципной, и годной разве что для деликатного употребления. Однако Петр Ильич на своем горьком опыте знал, что больно жалит любая гнусная публикация, вне зависимости от того, какое именно издание ее напечатало.

Из России приходит приятная весть — его «Евгений Онегин» будет исполняться в одном великосветском обществе, причем аккомпанировать будет великий князь Константин Константинович.

Музыка сочиняется хорошо, а вот либретто, несмотря на весь первоначальный оптимизм, дается ему туго. Он в очередной раз жалуется баронессе на то, что со словами он справляется куда хуже, чем с нотами, баронесса сочувствует и предлагает ему перестать мучить себя и заказать либретто кому-нибудь из литераторов.

Чайковский отказывается. Хороший литератор возьмет очень дорого, а плохого ему не надо. Увы, он не знает ни одного подходящего в либреттисты человека. Кроме того, автору либретто недостаточно быть только стихотворцем, ему нужно знать сцену, а маститые поэты «театром никогда не занимались». Вдобавок «каждый свой стих они считают святыней и сердятся, когда музыкант по собственным своим соображениям изменяет, дополняет и сокращает».

А самое главное — два действия у Петра Ильича уже вполне готовы, а остальные два намечены и обдуманы. Чего же при подобном раскладе искать автора либретто на стороне?

Он все сделает сам и докажет, что способен писать не только камерные оперы, такие, как «Евгений Онегин», но и монументальные! Осталось недолго…

Изучив несколько книг, повествующих о Жанне д'Арк, сюжет в итоге взял он от Шиллера, правда, с изменениями. У Шиллера Жанна гибла на поле битвы, а в опере она, обвиненная инквизицией в колдовстве, взошла на костер. Вдобавок Чайковский усилил и развил лирическую линию в сюжете своего произведения — взаимную любовь Жанны и рыцаря Лионеля, из вражеского стана. Самого Лионеля из англичанина сделал бургундцем, так выходило лучше и достовернее.

В каждого персонажа творец вкладывает частичку себя самого — образ Жанны (или — Иоанны, как называл ее сам Петр Ильич), что было весьма характерно для него, полон противоречий. Жанна раздирается между своим женским началом и своим же характером воительницы, между любовью и долгом, между земным счастьем и обещанным ей небесным блаженством. Чередуя грандиозные кульминационные сцены с лирическими эпизодами, Чайковский мастерски выразил, тонко подчеркнул эти противоречия, сумев выразительно донести их до зрителя…

Трудности были по дороге в Кларан, возникли они и при отъезде. Баронесса фон Мекк намеревалась вручить Чайковскому очередную «стипендию» в Париже, а у того деньги закончились полностью еще в Кларане. Он не только не имел денег для возвращения в Париж, но и задолжал милейшей хозяйке виллы Ришелье две сотни франков. Пришлось срочно просить у Надежды Филаретовны шестьсот франков. Она, рассыпаясь в извинениях, прислала тысячу — не было под рукой мелких денег.

Пятого февраля он был уже в Париже.

Хозяйка виллы плакала, расставаясь со своими единственными постояльцами. Ей было жаль денег, да и постояльцы были очень приятными спокойными людьми. Из тех, к кому быстро привыкаешь, да так, что и расставаться не хочется.