Петр Чайковский. Бумажная любовь

ГЛАВА ТРЕТЬЯ «НАДЕЖДА»

Карлуша по молодости простить себе не мог, что пренебрег военной карьерой, поступив в Петербургский институт путей сообщения. Все ему казалось, что здесь он прозябает, а там бы непременно преуспел. Карлуша вообще был мечтателен, честолюбив, капельку завистлив и при этом удивительно мягок. Словно глина — бери и лепи что хочешь… Хочешь — неудачника, хочешь — миллионщика.

Надежда выбрала второе. Она спокойно командовала мужем, несмотря на десятилетнюю разницу в возрасте. Подумаешь, важность — десять лет! Сам папенька, Филарет Алексеевич, остерегался спорить с не по годам рассудительной дочерью. Да не то чтобы спорить — порой откровенно совета спрашивал. Заявится поутру, еще до завтрака, в комнату дочери, осведомится о том, как изволила почивать (папенька всегда был избыточно церемонен), и, теребя пояс домашнего халата, скажет:

— Тут Меркулов предлагает у него землицы прикупить, что ты посоветуешь, Наденька?

Деловитая Наденька тут же засыпала отца вопросами:

— Какую землю сосед продает?

— Сколько десятин?

— Что хочет?

— Деньги сразу платить или в рассрочку?

Получив сведения, думала недолго, умилительно морща лоб, и выносила вердикт:

— Не надо нам такой покупки. Невыгодно. Меркулов и сам это превосходно знает. Погодите, папенька, вот увидите — он на четверть цену скинет!

И как по писаному читала — получив отказ, плут Меркулов молчал два дня, после чего снижал цену на треть! Папенька радовался выгоде, рассыпался в похвалах и из ближайшей же поездки в Смоленск непременно привозил любимой дочери что-нибудь из драгоценностей. Баловал. Надежда благодарила и убирала очередную побрякушку в шкатулку — к драгоценностям она всегда была равнодушна.

Однажды так и сказала отцу:

— Продали бы вы, папенька, мои драгоценности и вложили бы вырученную сумму в какое-нибудь выгодное дело.

Сказала и сразу же прикусила язычок — испугалась, что с папенькой апоплексический удар случится. Он вдруг побагровел, задышал тяжело и руками замахал:

— Ты что, Наденька, с ума сошла? Драгоценности — это капитал, приданое твое, а выгодные дела — бесовский соблазн! Сегодня выгода, а завтра — пшик!

Маменька, Анастасия Дмитриевна, присутствовавшая при этом, выразилась прямо:

— Чудит Надежда — явно замуж ей пора!

Вскоре после этого Карлуша предложение сделал…

А каких сил стоило Карлушу на путь истинный наставить да в люди вывести. Это умер он одним из богатейших людей в Российской империи, а поначалу ведь приходилось каждую копейку считать.

Начальство Карлушу не любило. Можно сказать — даже пренебрегало им, потому что все знали — Карл Федорович мзды не берет. Ну а раз ничего не берет, значит, и начальство уважить ему нечем. Какой смысл такого человека по служебной лестнице продвигать? Никакого!

Карлуша же все вздыхал по несостоявшейся военной карьере и продолжал исправно ходить на службу — семья прирастала ежегодно. Надежда несколько раз намекала супругу на то, что неплохо было бы уйти на вольные хлеба, а однажды, убедившись в бесполезности намеков, вызвала его после ужина на откровенный разговор.

— Карл, не пора ли тебе заняться настоящим делом? — спросила она, глядя в глаза мужу.

— Разве я не делом занят? — удивился тот. — Я…

— Да я не о том! — сердито перебила она. — Твою службу нельзя считать «настоящим делом»!

— Но почему? — удивился Карлуша и даже попробовал возмутиться. — Служба — это, знаешь ли, это… это…

Надежда подождала немного и продолжила:

— Это невыносимо! Твоя служба заставляет тебя забыть, что у тебя есть разум, воля, человеческое достоинство! Ты стал куклой в руках бездарных кукловодов, которые руководят тобой!

— Но, позволь…

— Не позволю! — она встала, подошла к продолжавшему сидеть за столом мужу, обняла его и прошептала на ухо: — Теперь — или никогда!

Карлуша покинул ее неожиданно, она до сих пор не могла еще до конца свыкнуться с мыслью о том, что его больше нет. Многочисленные заботы о деле, о детях, о внуках помогли ей прийти в себя после тяжелой потери, но в одно утро она вдруг поняла, что не в состоянии жить без друга — человека, которому интересны ее мысли, чаяния, душевные порывы. Человека, с которым можно обсудить любую проблему, зная, что непременно встретишь понимание и сочувствие…

Ее не понимал никто — подчиненные трепетали, дети и внуки слушались, прислуга всячески старалась угодить.

Ей никто не сочувствовал — напротив, завидовали.

В обществе баронессу фон Мекк считали большой… оригиналкой. Но терпели — состояние фон Мекков говорило само за себя. Не столько темпами своего роста, как своими размерами.

— Она мнит себя императрицей! — чесали острые, словно бритва, язычки светские дамы. — У нее собственная империя — железные дороги, имение, размером с добрую половину губернии, мануфактуры, сахарные заводы…

— Кроме этого у нее есть свой «Эрмитаж», придворные музыканты…

— И не одни лишь музыканты — она содержит целый двор! Выскочка!

— Наворовали из казны и мнят о себе!

— Что за времена настали — умение оказаться в нужном месте и в нужный час ценится превыше всего!

— Ах, не говорите! Нынче оборотистость важнее родословной!

— Гербы сейчас носят в кошельках…

Свет был недобр и неласков к Надежде фон Мекк, и она перестала выезжать и принимать у себя.

Истомившееся в одиночестве сердце искало, искало и наконец нашло себе пару. Во всяком случае, на слова «хотелось бы мне много, много при этом случае сказать Вам о моем фантастичном отношении к Вам, да боюсь отнимать у Вас время, которого Вы имеете так мало свободного. Скажу только, что это отношение, как оно ни отвлеченно, дорого мне как самое лучшее, самое высокое из всех чувств, возможных в человеческой натуре» она получила незамедлительный ответ: «Я преисполнен самых симпатических чувств к Вам. Это совсем не фраза. Я Вас совсем не так мало знаю, как Вы, может быть, думаете. Если бы Вы потрудились в один прекрасный день удостоить меня письменным изложением того многого, что Вы хотели бы сказать, то я бы был Вам чрезвычайно благодарен».

Ах, неужели!

Нет — он просто хорошо воспитан! И вообще — Чайковский очень тактичный и деликатный человек, именно так о нем отзываются. Поэтому не стоит обольщаться…

А если хочется обольщаться? Если сердце жаждет?

Две с лишним недели терзалась она в сомнениях, больше всего боясь показаться ему смешной и навязчивой старухой («старухе» было тогда всего сорок шесть лет), но — решилась.

Дала себе слово, что, если все пойдет не так, как следует, это письмо будет последним, и не стала сдерживать себя — вложила всю себя в несколько аккуратно исписанных листов бумаги. Себя настоящую, не ту, которая представала перед родней и подчиненными. Она трижды рвала написанное в мельчайшие клочья и принималась писать заново. С каждым новым письмом она становилась все моложе и моложе, трескался и отваливался кусками панцирь, в котором томилась душа.

«Дайте мне Вашу фотографию; у меня есть их две, но мне хочется иметь от Вас», — написала гимназистка Наденька Фроловская, а баронесса фон Мекк добавила: «Мне хочется на Вашем лице искать тех вдохновений, тех чувств, под влиянием которых Вы писали музыку, что уносит человека в мир ощущений, стремлений и желаний, которых жизнь не может удовлетворить. Сколько наслаждения и сколько тоски доставляет эта музыка. Но от этой тоски не хочешь оторваться, в ней человек чувствует свои высшие способности, в ней находит надежду, ожидание, счастье, которых жизнь не дает».

Жизнь не поскупилась на материальные блага, но по части счастья оказалась весьма скупой. Окруженная толпой детей и внуков, служащих и слуг, Надежда страдала от одиночества. Даже покойный муж, которого она потихонечку начинала идеализировать, никогда не уделял ей много внимания — больше занимался делами.

«Я стала искать возможности узнать об Вас как можно больше, — продолжала она. — Не пропускала никакого случая услышать что-нибудь, прислушивалась к общественному мнению, к отдельным отзывам, ко всякому замечанию, и скажу Вам при этом, что часто то, что другие в Вас порицали, меня приводило в восторг, — у каждого свой вкус. Еще на днях из случайного разговора я узнала один из Ваших взглядов, который меня так восхитил, так сочувствен мне, что Вы разом стали мне как будто близким и, во всяком случае, дорогим человеком. Мне кажется, что ведь не одни отношения делают людей близкими, а еще более сходство взглядов, одинаковые способности чувств и тождественность симпатий, так что можно быть близким, будучи очень далеким».

— Можно быть близким, будучи очень далеким! — повторила она вслух, радуясь удачному, а главное — точному выражению.

Она некрасива, это ни для кого не новость. Нос длинен, глаза посажены столь глубоко, что кажутся темными, брови над ними густы, руки некрасивы — сухи, да вдобавок и короткопалы. И вся фигура ее лишена той плавности линий, той чарующей женственности, той грации, что составляют непременные принадлежности красоты. Голос тоже нехорош — сколько ни прислушивайся, перелива колокольчиков в нем не услыхать, разве что скрип несмазанных колес. Хотя многие находят ее голос приятным… Льстят, определенно льстят.

Она немолода. Увы, безжалостное время берет свое, не спрашиваясь. Впрочем, графиня де Луан, одна из первых светских львиц Парижа, не намного младше ее, а живет в полную силу… Ну, нам Париж не указ — в России своим умом живут.

Зато она умна, образованна и умеет быть интересным собеседником.

Трезвый расчетливый ум, привыкший извлекать наибольшую пользу из любых обстоятельств, подсказал единственно верное решение — личные встречи излишни, их следует избегать. Во всяком случае — пока.

Сердце тревожно забилось, но не решилось перечить высшей инстанции.

«Было время, что я очень хотела познакомиться с Вами, — простодушно призналась гимназистка. Баронесса фон Мекк не стала более рвать письмо, а просто добавила: «Теперь же, чем больше я очаровываюсь Вами, тем больше я боюсь знакомства, — мне кажется, что я была бы не в состоянии заговорить с Вами, хотя, если бы где-нибудь нечаянно мы близко встретились, я не могла бы отнестись к Вам как к чужому человеку и протянула бы Вам руку, но только для того, чтобы пожать Вашу, но не сказать ни слова. Теперь я предпочитаю вдали думать об Вас, слышать Вас в Вашей музыке и в ней чувствовать с Вами заодно».

Разве это не счастье — духовная близость со столь замечательным человеком, который пишет такую, поистине волшебную музыку. Дочь Юлия слушала «Франческу да Римини», когда Рубинштейн впервые представил ее публике, дирижируя оркестром. Сказала — было великолепно, всем очень понравилось. Интересно — почему это Петр Ильич никогда не дирижирует? Должно быть, есть причины…

Он весь такой светлый, такой добрый и вдруг выбрал для фантазии такую мрачную тему… Ах, какая она дура — как же она сразу не догадалась! Он излил душу в своем произведении, а она не догадалась сразу! Ему больно, ему тоскливо, ему безнадежно!

Надежда фон Мекк резко встает и быстрым шагом удаляется в библиотеку. В ее доме порядок царит повсюду поэтому спустя каких-то пять минут она возвращается в кабинет с увесистым томом в руках.

Остается всего лишь найти нужный эпизод, прочесть его дважды, вздохнуть, отложить Данте в сторону и продолжить письмо. И не просто продолжить, а обратиться с просьбой. Просьба оригинальна — сделать для нее похоронный марш по мотивам понравившегося места из оперы «Опричник».

Знала бы госпожа баронесса, что Чайковскому об «Опричнике» и вспоминать тягостно!

Поначалу, когда он только написал ее, опера показалась ему прелестной, но уже во время первой репетиции Чайковский полностью разочаровался в своем творении! Даже не раз убегал с репетиции, чтоб и не слышать ни одного звука, восклицая при этом: «Нет движения! Нет стиля! Нет вдохновения!»

В дверь тихонько постучали. Кто-то свой — не то Юлия с очередным увещеванием поберечь себя и отдыхать побольше… Да, точно — Юлия.

Не до нее сейчас — стоит отложить письмо и больше никогда к нему не вернуться. Не хватит духу.

— После! После! — нервно крикнула она.

В дверь больше не стучали.

«Позвольте мне, Петр Ильич, в переписке с Вами откинуть такие формальности, как «милостивый государь» и т. п., — они мне, право, не по натуре, и позвольте просить Вас также в письмах ко мне обращаться без этих тонкостей».

Решимость иссякла. Пора было ставить точку.