Петр III

Прелюдия. Необычайная аудиенция, случившаяся в Ораниенбауме, или версия диалога сквозь столетия

Он ухватился правой рукой за край золоченого багета и легко выпрыгнул из резной рамы. Чуть выше среднего роста, с узкими плечами, длинными ногами и слегка наметившимся брюшком, которого на портрете не было видно, он с удовольствием потянулся занемевшими от длительного небытия членами и с любопытством уставился на меня. Хотите верьте — хотите нет, передо мной стояла особа Всероссийского императора и владетельного герцога Гольштейн-Готгорпского: Петр III Федорович!

Он: Кто Вы такой и почему так внимательно вглядывались в мое изображение?

Я: Так Вы изошли из рамы любопытства ради?

Он (несколько возбужденно): Какая чушь! Во-первых, не любопытства, а любознательности. А во-вторых, я каким был, таким и остаюсь. Просто художник, уж не помню какой именно, закрепил мой облик красками на холсте. Кажется, неплохо (добавил он с ухмылкой). Но все же кто Вы такой?

Я: Да тот, кто поминал Вас свечой в церкви в день Вашего рождения. Неужели Вы не почувствовали этого?

Он: Нет, почему же? Значит, это были Вы? Любопытная встреча!

Я: Что Вы, Ваше императорское величество! Ведь это так естественно и…

Он (оборвав меня на полуслове): Не кокетничайте! Добрыми поминаниями я, увы, не избалован! Только бросьте эти титулы. Я всегда ценил простоту отношений, хотя меня обычно плохо понимали. И какое там «величество», когда прихвостень моей жены (он саркастически улыбнулся) хватает за горло и душит, душит под гогот своих пьяных собутыльников?! Величество, величество… Это подобострастный вопль раба, а когда этот раб взбесится, то сам являет этакое величество. Только не истинное, а хамское. Запомните это, молодой человек. И впредь зовите меня просто Пьер!

Я: Хорошо, господин Пьер. Только, во-первых, я не столь уж, мягко сказать, молод, а во-вторых…

Он: Простите, что перебиваю. Вы что-то там говорили о поминании. Так? Пусть, черт меня побери, я никогда не был силен в латыни, да, признаться, и не терпел ее, но уж математика сызмальства была моей любимицей. Так вот, в каком году Вы родились?

Я: В 1929-м.

Он: Ну, видите, а я в 1728-м. Следовательно, я старше Вас на 201 год. И кто же Вы для меня? Разумеется, молодой человек! Да, о чем Вы еще желали спросить?

Я: Почему Вы просите называть Вас на французский манер Пьером? Ведь, в конце концов, по отцу Вы немец, Петер?

Он: Ха-ха! Как Вы ловко определяете! А может быть, я еще и русский? Как-никак, но моя матушка Анна Петровна — родная дочь Петра Великого. Причем, заметьте, старшая и любимая дочь. А может быть, я еще и швед? А почему бы и нет? Отец мой Карл Фридрих, герцог Шлезвиг-Гольштейнский, приходился племянником Карлу XII. То-то поспорили мои деды между собой под Полтавой! Так что бросьте свои изыски. И еще: меня, наполовину русского, свергла с престола деда благоверная Като, немка в квадрате. Да и помогали ей, небось, потомки какого-нибудь немца Адлера.

Я: Кто-кто?

Он (досадливо отмахиваясь): Ну, Орловы. Какая разница? Что до меня, то и русскому, и немецкому я всегда предпочитал французский язык. Вовсе не от обожания французского короля. Просто так уж получилось. Да, такого обыкновения придерживался, между прочим, и мой друг Фридрих II Прусский! Прочитайте мои письма и к нему, и к другим. Те письма, которые я писал сам, без секретарей и переводчиков. Ей-богу, недурственно написаны. Тут уж все ясно: не в национальности суть.

Я: А в чем же?

Он: В принадлежности к определенному кругу.

Я: А что это?

Он: Как что? (Он снова стал кипятиться.) То и означает! Как-никак, я немецкий герцог, законный наследник двух великих престолов — шведского и российского. Я законный государь — был им и остался вовек. Это и есть мой круг.

Я: Так Вы, господин Пьер, столь кичливы?

Он: Молодой человек! (Он хмыкнул и, состроив гримасу, подмигнул мне.) Не забывайтесь. Если я счел возможным побеседовать с Вами, так сказать приватно, это вовсе не означает, что я допускаю Вас в свой круг. Всякому овощу грош цена — так, кажется, говорят русские?

Я: Допустим, русские говорят несколько иначе: всякому Овощу свое время. И все же, Ваше величество…

Он: Ну, опять Вы за свое! Я разрешаю, нет, повелеваю обращаться ко мне так, как это мне угодно. Я для Вас — господин Пьер. Во всяком случае, пока мы беседуем. Понятно?

Я: Понятно, Выходит, не зря Штелин писал, что Вы вспыльчивы и гневливы?

Он: Запамятовал, о чем и как писал старый добрый Якоб. Но если так, как Вы сказали, то, пожалуй, он прав. Должен Вам заметить, молодой человек, что мне всегда каждое лыко ставили в строку (он гордо улыбнулся удачно сказанной поговорке). Ну, рожу кому-нибудь сострою, ну, пародически покажу, как старые придворные дамы книксен делают, ну, ляпну что-нибудь сгоряча — бывало. Так ведь тетушка моя почище номера откалывала. Помню, как-то даму одну, что на бал явилась в таком же платье, как у самой государыни, Елизавета Петровна по щекам отхлестала, приговаривая: «Ништо тебе, дуре». А уж о маскарадах, в коих участвовали дамы в мужских, а кавалеры в женских одеяниях, и не говорю. Тьфу! Сам я этим никогда не занимался, сплетен и слухов не копил. А более всего любил я музыку и военные экзерциции. Так и это мне в укор ставили! Вот так-то… Ну да ладно об этом. Лучше скажите, как Вы относитесь к тому, что понаписали обо мне после того, как убит был я в Ропше 3 июля 1762 года?

Я: Как 3 июля? Всем известно, что это печальное событие случилось 6 июля. Вы не ошибаетесь?

Он (с возмущением): Ничего себе — я ошибаюсь! Мне-то это лучше известно! В тот жаркий день внезапно куда-то подевался мой верный и единственный из оставшихся при мне лакей Маслов. А вокруг эти страшные, пьяные рожи. И этот жесткий ремень, который все туже затягивается на шее. А вскоре лживые манифесты, в которых был я обвинен во всем, в чем только можно. Словно самый страшный злодей на свете!

Я: О том, что я думаю, узнаете чуть позже, из этой книги. А пока, господин Пьер, раз уж мне представилась столь редкостная возможность, позвольте кое о чем спросить у Вас.

Он (с усмешкой): Хорошо, попытайтесь!

Я: Говорили, да и сейчас пишут, будто Вы были беспробудным пьяницей; что Вы (простите!) шпионили в пользу короля Пруссии; что Вы хотели русских попов превратить в бритоголовых протестантских пасторов; что Вы…

Он: Стоп, достаточно! Хорошенькая же картинка получается! Ну, как Вам сказать? Что касается выпивки, то, конечно, случалось, случалось… Только особого удовольствия мне это не доставляло. И сомневаюсь, что смог бы состязаться с этими братьями Адлерами, тьфу, Орловыми и их собутыльниками. Ну, а насчет шпионажа… Это же смешно, чтобы я, сперва наследник, а затем обладатель великого престола, был шпионом Фридриха. Конечно, я всегда им восхищался. И открыто заявлял тетушке, что ее обманывают насчет немцев, называя их даже «наследственными врагами» России. Что-то я не припомню, чтобы именно Бранденбургский дом и Россия имели между собой распрю. Кстати, Вы деликатно умолчали еще об одном обвинении: будто бы я ненавидел Россию и был врагом русских. Пусть те, кто это говорил и еще говорит, посмотрят на законы, которые я подписал, — все получится иначе. А то, что прихвостней придворных недолюбливал, так это разве же весь русский народ? Беда моя была в том, что почти двадцать лет, пока был я великим князем, тетушка держала меня чуть ли не под арестом: ни шагу за пределы дворцов ни я, ни, кстати сказать, моя супруга сделать не могли без благословения Елизаветы Петровны. И гвардии не доверял. Ведь это были янычары, а их распущенности страшилась и тетушка, кою они возвели на престол в 1741 году. Я-то в то время жил еще в Киле. Подозреваю, что слухи, о которых Вы спрашиваете, распускала моя благоверная с помощью своей любимой наперсницы, любившей женщин более мужчин, а самое себя пуще всех прочих. О чем там еще Вы спрашивали?

Я: О церкви.

Он: Ах да, церковь. Знаете, о необходимости перемен в русском православии первым завел речь не я, а еще мой дед. А в мое время об этом говорил и писал Ломоносов. Ладно, меня врагом россиян выставили. Но уж Михаилу Васильевича, природного русака, смешно таковым считать. Почитайте, что на сей счет писал он Ивану Ивановичу Шувалову за несколько месяцев до моего вступления на трон. Естественно, кое-что из его мыслей я счел важным и стремился привести в силу. А вообще-то скажу: я всегда верил в Бога. Но будем откровенны. Разве Бог и Церковь суть одно и то же? Много разных Церквей на свете, а Бог — он един! Вот и решайте. И не забудьте, сперва меня наставляли в лютеранстве. До сих пор в памяти у меня лютеранский молитвенник моей матушки. А ведь она была православной! Потом, уже в юные годы, по приезде в Россию, привели меня к православной вере. Я со своим духовным наставником, монахом Симоном Тодорским, когда он мне о православном учении толковал, много спорил. И он, и я в такой раж входили, что вспомнить смешно. Тем более что я из протестантской семьи вышел, а он происходил из обращенной в православие семьи украинских евреев. Вот и получался спор двух выкрестов! Ха-ха! Все же в последний раз, когда трона лишался, исповедовал меня православный священник дворцовой церкви в Ораниенбауме. Это Като в Ропшу ко мне лютеранского пастора подсылала. Хотела свое вранье обо мне подтвердить: дескать, в Бога не верил, русскую церковь не уважал — как же такому не то что на престоле пребывать, а даже на тот свет являться! Знаете, я не Бог «есть какой философ. Но советую — смотреть надо в суть вещей, а не на их внешний вид. И не забывайте завет Христа: берегитесь прельщающих Вас именем Его. И бойтесь лжепророков! Это одинаково звучит и на русском, и на немецком языках. Да и на других тоже.

Тут голос господина Пьера стал затихать. Он вновь занял место в золоченой раме, став тем, кем являлся, — императором Петром III. Я понял, что необычная аудиенция закончилась… Кабинет в Ораниенбаумском дворце Петра Федоровича принял свой обычный музейный вид.