Петр III

Петров день 1762 года. Версия-пролог

Канун и события Дня святых первоверховных апостолов Петра и Павла в июне 1762 года стали триумфом для Екатерины II и поражением для Петра III. Об этом по горячим следам свидетельствовали современники и участники случившегося. Об этом многократно, с добавлением подлинных и вымышленных деталей вот уже более двух столетий повествуют историки и писатели. Неудивительно: даже видя одновременно одно и то же, люди зачастую приходят к различным, порой противоположным умозаключениям. Что уж говорить о тех, кто кровно заинтересован в отстаивании своих взглядов! И тогда зерна правды дают всходы лжи либо прекраснодушных, или, наоборот, леденящих душу мифов. Поистине правду от мифа порой отделяет всего один шаг. Но и от мифа при определенных условиях до правды иной раз не более того. Постараемся взглянуть на то, что происходило в окрестностях Петербурга и в самой столице 28–29 июня 1762 года, глазами вольных или невольных свидетелей этих быстротечных и бурных дней и часов.

…Гребцы лихорадочно нажимали на весла, с трудом разворачивая галеру от Кронштадта на Ораниенбаум. А начиналось так.

Пятница, 28 июня. Покончив с утренними военными экзерцициями на плацу потешной ораниенбаумской крепости Петерштадт, император вместе со своей фавориткой Елизаветой Романовной Воронцовой, в сопровождении придворных дам и кавалеров выехал в Петергоф. Пока кортеж двигался по приморской дороге, Петр Федорович предавался размышлениям, что, конечно, было нелегко в общей обстановке веселья и предвкушения завтрашнего праздника. Ожидался торжественный обед и не менее торжественный ужин в присутствии супруги императора Екатерины Алексеевны, музыка, танцы, фейерверк.

Петр любил этот праздник, напоминавший ему и о его деде Петре Великом, и о сыне Павле. И конечно, о том, что торжественное празднование Дня первоверховных апостолов должно было произойти впервые с тех пор, как он, законный русский государь, занял прародительский престол. Было приятно и другое — в его присутствии должен был выступить Ломоносов с речью «Об усовершенствовании зрительных труб». И не в том дело, что тема эта императору была небезразлична, поскольку имела касательство к военным потребностям. Важно то, что Михаил Васильевич был давно ему известен и, как он слышал от Ивана Ивановича Шувалова, пользовался среди русских популярностью.

К этим мыслям примешивались и другие, все время его тревожившие. Как ко всему ожидаемому отнесется Она, все время отталкивающая своего мужа, но вместе с тем непостижимо влекущая его к себе. Он попытался отогнать тягостную мысль, которая, быть может, многое объясняла в истории взаимоотношений царственных супругов. Нет, скорее во взаимоотношениях двух людей — мужа и жены, мужчины и женщины. В последний раз они виделись 19 июня на спектакле в ораниенбаумском театре. А перед этим, 24 мая, состоялся званый обед по случаю мира с Пруссией. Тогда-то она в очередной раз вывела Петра Федоровича из себя настолько, что он во всеуслышание назвал ее дурой. И это слышали не только свои, придворные, но, черт их побери, и иностранные посланники. А Екатерина, отказавшаяся было стоя выпить за благополучие императорского дома, залилась слезами. О, это она умела делать превосходно! И откуда у нее только слезы берутся, да еще ко времени, — подивился Петр. Дядюшка, Георг Гольштейнский, тогда опять все напортил: заставил помириться. И нестерпимая обида вновь пронзила императора.

Дабы отвлечься, он стал гадать, какой музыкой порадует его в Ропшинском дворце любимый им композитор Арайя. Пожалел, что нужно еще подождать, пока партитура будет завершена. Зато завтра в Петергофе он встретит полк, которым командует Адам Васильевич Олсуфьев. Один из первых полков, возвращающихся в Россию после замирения с Фридрихом. Если в ближайшие дни не удастся договориться с датчанами, то сбудется то, о чем мечтал он многие годы: он осуществит завет покойного отца, герцога Гольштейн-Готторпского Карла Фридриха, возглавит поход российских и гольштейнских войск против датского короля, удерживающего уже несколько десятилетий Шлезвигское герцогство и значительную часть территории Гольштейна. И пойдут в этот поход под его, императора, командой не только армейские, но и гвардейские полки. Они давно отвыкли от настоящей воинской службы, погрязли в разгуле и дворцовых интригах. За всем этим, несомненно, чувствуется рука Екатерины. Он знал, что в гвардии его не любят. Правда, с преображенцами у него отношения хорошие: как-никак он шеф этого полка с давних пор! В прочих полках он уверен не был, а потому решил сейчас о том не думать. Все же по какой-то ассоциации в голове всплыло другое имя — Иван Антонович. С ним он недавно виделся в Шлиссельбурге. «Он Иван III, а я Петр III, кто же будет следующим?» — ухмыльнулся Петр Федорович. Впрочем, не свергни тетушка 21 год тому назад Ивана, не быть бы ему, Карлу Петеру, герцогу Гольштейнскому или, как почему-то говорят русские, Голштинскому, российским императором. Да, но в таком случае стал бы королем Швеции. Сидел бы спокойно в Стокгольме, а не терзался мыслями о своем будущем в этой огромной, непонятной России. Черт бы побрал тетушку, по приказу которой привезли его в начале 1742 года сюда словно кота в мешке. Наследником-то она его объявила, но за каждым шагом следила, от себя никуда далеко не отпускала без разрешения. Значит, судьба. А раз Россия, то он и здесь обязан выполнять свой долг. Так уж ему на роду написано. Но вот и Нижний парк Петергофа: громада Большого дворца, фонтаны, канал и Финский залив. Эту летнюю императорскую резиденцию он терпеть не мог. Она всегда напоминала ему смесь балагана с осиным гнездом. Потому стремился в свой Ораниенбаум. А вот супруга его чувствовала себя в Петергофе как рыба в воде. И в пику ему летнее время любила проводить здесь, но жила не в Большом дворце, а в новопостроенном павильоне Монплезира. К нему-то и направился император, сопровождаемый свитой. Но их ожидало нечто странное: двери павильона были затворены. Прислуга сообщила, что вечером, отправляясь на покой, Екатерина Алексеевна наказала ее не беспокоить до тех пор, пока сама утром не явится. Более того, государыня удалила из внутренних покоев всех, потребовав, чтобы ее оставили совершенно одну.

Ораниенбаумские гости нерешительно остановились у дверей, а император отправился бродить по потешному садику около Монплезира. Но время шло, а государыня продолжала почивать, хотя было уже два часа пополудни. В нетерпении Петр Федорович подошел к дверям и попытался их открыть. Прочно закрытые створки не поддавались, на стук никто не отзывался. Вне себя от возмущения, император приказал взломать дверь. И когда вошел в покои супруги, то обнаружил пустоту: Екатерины Алексеевны нигде не было. Начавшиеся поиски ничего не дали, служители тоже толком ничего не могли объяснить. Но каким-то образом, неизвестно откуда и как, разнесся слух, будто бы рано утром, то ли в пять, то ли в шесть часов, от Монплезира отъехала карета, в которой находилась императрица-супруга.

Что сие означало? И что надлежит предпринять? Петр был решительно в недоумении: стройно задуманный план праздника рушился, падал в какую-то пустоту. Переполох грозил перерасти в скандал. Вместе со своими приближенными император решил выяснить, зачем отбыла супруга в Петербург. Может быть, ее увезли силой? Или она поехала по своей воле? Но в таком случае зачем? На разведку вызвались отправиться трое: фельдмаршал князь Никита Юрьевич Трубецкой, канцлер граф Михаил Илларионович Воронцов, Дядя фаворитки императора, да граф Александр Иванович Шувалов. На последнего Петр Федорович рассчитывал, пожалуй, более всего. Как-никак, много лет этот Шувалов возглавлял Тайную канцелярию, которую император несколько месяцев назад сам же ликвидировал! Мимолетно пожалел: рановато, сейчас пригодилась бы. А он еще вольность дворянскую провозгласил! Вольность без страха — возможно ли такое в благоустроенном государстве? А тем более — в неблагоустроенном? Но теперь размышлять об этом неуместно: поздно.

Едва троица добровольных разведчиков отбыла в столицу, как около трех часов пополудни к петергофской пристани причалила шлюпка. Она доставила из Петербурга поручика бомбардирской роты Преображенского полка Бернгорста. Он как-то бестолково сообщил, что часу в девятом утра, когда отплывал из столицы, слышался из казарм преображенцев сильный шум. Солдаты как угорелые носились с обнаженными тесаками и кричали здравицы в честь Екатерины. По недостаточному знанию русского языка Бернгорст решил, что Екатерину славят как супругу императора — а кому же это запрещено? А потому значения всей этой шумихе не придал. Тем более имел несравненно более важное задание: благополучно и на радость императору доставить фейерверк, который Петр намеревался запустить в саду дворца Елизаветы Романовны в Санс-Эннуи, что неподалеку, к западу от Ораниенбаума.

Косноязычная информация добросовестного служаки усилила неопределенность, но все же некоторое действие возымела. По всем дорогам к Петербургу были срочно посланы верхами адъютанты, ординарцы и рядовые гусары. «Разузнайте, что происходит в городе!» — напутствовал император. Люди отбывали, а назад не возвращались. Почему — никто не знал. Но вот пронесся слух: якобы в столице мятеж. И во главе его якобы стоит малороссийский гетман и по совместительству президент Академии наук граф Кирилл Григорьевич Разумовский. Для проверки были посланы гонцы к его брату, Алексею Григорьевичу, жившему летом неподалеку, в имении Гостилицы.

Пока же Петр Федорович в томительной неизвестности шагал взад и вперед вдоль знаменитого канала Нижнего парка, украшенного фонтанами. Его сопровождали отец фаворитки Роман Илларионович Воронцов и ближайшие сподвижники по государственным делам: тайный советник Дмитрий Васильевич Волков, генерал-аншеф Андрей Васильевич Гудович, генерал-майор Михаил Михайлович Измайлов, генерал-лейтенант и директор кадетского корпуса Алексей Петрович Мельгунов, а также шталмейстер императора Лев Александрович Нарышкин. К ним время от времени присоединялся почтенный старец, служивший всем российским государям, от Петра Великого начиная, но сосланный в Сибирь Елизаветой Петровной и возвращенный Петром III, — генерал-фельдмаршал граф Бурхард Кристоф Миних.

Советы сыпались на императора со всех сторон. «Государь, — говорили ему одни, — изберите из нашей среды тех, кому особенно доверяете, и скачите вместе с ними в Петербург. Там Вы явитесь перед народом, узнаете, в чем недовольство, пообещаете удовлетворить те из требований, которые сочтете разумными». — «Нет сомнения, — добавляли другие, — что личное присутствие государя, внука Петра Великого, в мятежной толпе произведет должное впечатление». — «Берите пример со своего деда», — вторили третьи. Среди тех, кто призывал императора к решительным действиям, наиболее выделялся Миних. «Ваше величество, — убеждал он, — соблаговолите отправиться со мной в столицу. Для сопровождения будет достаточно двенадцати кавалеристов. Я готов вместе с Вами победить или отдать жизнь за Ваш престол!»

Петр, все еще не веря в серьезность происходившего в Петербурге, пребывал в нерешительности. Тем более что вокруг него были и сторонники других мнений. «Подобные советы слишком опасны для жизни императора», — убеждали его Гудович и Мельгунов. «Да, да, — подхватил он их слова. — Я не могу доверять своей жене. Она коварна и умна, она непременно найдет способ всенародно оскорбить меня. Надобно придумать что-то другое». Именно «что-то другое» и предлагал Миних. Он убеждал Петра III, что бунт объявился только в столице, а Петербург — еще не вся Россия, что в северной Германии расквартирована русская армия, которой командует верный присяге граф Петр Александрович Румянцев. Немедленно и как можно скорее необходимо мчаться туда, там спасение престола и жизни императора. «Оттуда Вы триумфатором возвратитесь на прародительский трон». — «Но это же бегство, — вяло возражал Петр, — пристало ли сие мне, законному государю? Да и возможно ли туда добраться?» Тут кто-то вспомнил, что по случайному совпадению были заготовлены лошади по Нарвскому тракту — не то для дядюшки Георга, не то для принца Петра Гольштейн-Бека. А уж из Нарвы или Ревеля император без особых сложностей мог бы направиться под защиту российского экспедиционного корпуса на севере Германии, а то и прямо в Гольштейн. Там-то уж Петра Федоровича с радостью примут как своего герцога. Но…

Император колебался, хотя речи Миниха, опытного в политических комбинациях человека, начали вселять в его душу надежду. Видя это, Миних предложил другой, более простой план — отплыть в Кронштадт. При всей очевидности такого маршрута о нем как-то позабыли, хотя силуэт морской крепости был со стороны Петергофа прекрасно виден. Крепость вырастала из воды, представляясь неподвижным и могучим военным судном, поставленным на вечный прикол Петром Великим. Кронштадт был замком к Петербургу. И открыть этот замок было под силу внуку, а ключ — письменный приказ ожидать императора и защитить его.

Поднялся гвалт, многие придворные, особенно дамы, стали отговаривать Петра Федоровича. То ли они боялись путешествия по заливу, то ли уже теперь, полагая игру проигранной, старались обеспечить себе место при будущей самодержице. Ничего не предлагая взамен, толпа придворных постепенно таяла, медленно перемещаясь от берега залива к Большому дворцу. Поистине пути человеческого благородства и человеческой низости неисповедимы! Казалось, что Петр Федорович не замечал всего этого. Он сидел на стуле у берега канала, возле него вертелась Елизавета Романовна да еще две девицы Нарышкины и графиня Брюс.

Император решился все же последовать совету Миниха насчет Кронштадта. Он призвал генерал-аншефа Петра Антоновича Девиера и поручил ему вместе с флигель-адъютантом князем Иваном Сергеевичем Барятинским отплыть на Котлин и подготовить гарнизон островной крепости к приему под защиту императора и его окружения. Хотя Миних и торопил Петра, тот заявил, что никуда до получения известий из Петербурга и Кронштадта не двинется. А время шло. Пока же по поручению государя Волков и Роман Воронцов спешно сочиняли именные указы, обращенные к мятежникам. Несколько писцов тут же изготавливали копии, поднося их на подпись Петру III. После этого бумаги вручались солдатам с наказом доставить их в Петербург, по назначению. Но эти гонцы, как и предыдущие, обратно не возвращались.

Долгое время император казался спокойным, по крайней мере внешне. Но, не получая ответов от своих посланцев, все более нервничал. Около шести вечера нервы его не выдержали — по его требованию придворный врач дал ему успокаивающие порошки. Придя в себя, Петр Федорович почувствовал голод — вот уже на протяжении многих часов он ничего не ел. Ему принесли несколько блюд с жарким и грудой бутербродов вместе с бургундским и шампанским. Еда была расставлена прямо на садовой скамье, у канала. Воистину обед в походной обстановке, хотя не о таком походе еще несколько часов назад мечтал император!

Подкрепившись, он вновь обрел способность к действиям. Гудович был послан в Ораниенбаум с приказом привести сюда гарнизон крепости и окопаться в ожидании возможного наступления войск императрицы. Вскоре в Петерштадте тревожно забили барабаны, солдаты гольштейнского отряда спешно вставали в строй, пушки готовились к бою. «Мы пожертвуем жизнью за императора и нашего герцога!» — восклицали солдаты и офицеры. И не только по-немецки: ведь в гольштейнском войске служили не одни его немецкие соотечественники, но и российские подданные Петра III.

От начала и до конца рядом с Петром находился Штелин. Узнав о приказе оказать вооруженное сопротивление Екатерине, он пришел в ужас. «Господа, — заявил он окружавшим императора, — это же безумие! Войск слишком мало, вооружены они плохо, имеющиеся снаряды не соответствуют калибру пушек! Не дай Бог, чья-то нечаянная пуля ранит, а тем паче убьет кого-либо из гвардейцев! Ведь это станет поводом для страшного кровопролития!» Миних и принц Гольштейн-Бек, к которым в первую очередь и обратился Штелин, согласились с его доводами. «Ваше величество, не делайте этого, отмените свой приказ!» Но Петр неумолим — в нем как бы пробудился дух великого деда. Да, собственно, те же люди совсем недавно фактически призывали его к сопротивлению. «Глупости, — раздраженно кричал он, — надо иметь хоть какую-то силу для отражения первого натиска! А там видно будет. Я не собираюсь уступать и стану защищаться до последнего человека!»

Его отговаривают, убеждают. Он упорствует, спорит. В пререканиях протекло еще два часа — два часа бездействия. Но вот вдали показалась шлюпка. Прибывший на ней Барятинский вручает государю донесение от Девиера. Петр нетерпеливо берет пакет, срывает печать. Читают все вместе. Судя по донесению, все уладилось. Девиер заверял, что Кронштадт верен, ожидает императора и берет его под защиту. Петр снова воспрял духом. Иначе и быть не могло, подумал он. И вспомнил, как почти двадцать лет назад, в мае 1743 года, сопровождал тетушку в поездке на остров. И не только сопровождал, но даже описал это путешествие — сперва на немецком языке, а потом собственноручно перевел на русский. Они пришли тогда на яхте «Наталья» и были встречены пушечным салютом. А затем тетка вместе с ним вступила на палубу адмиральского корабля «Святой апостол Петр», их встретили барабанный бой, военный оркестр и клики матросов. Так было тогда, так будет и теперь.

Поэтому он отменил прежний свой приказ и повелел голштинскому отряду возвратиться в Ораниенбаум, вести себя смирно и дожидаться дальнейших распоряжений. Петр Федорович решается наконец отплыть в Кронштадт. Он виден как на ладони, он близок, там спасение! В распоряжении императора, помимо нескольких шлюпок, галера и яхта. На нее погружают все запасы продовольствия, рассаживают людей. Сам он с частью приближенных переходит на галеру. Дует сильный попутный ветер. Ветер спасения — хотелось надеяться Петру III и тем, кто еще оставался ему верен.

К стенам крепости маленькая флотилия подошла примерно три часа спустя. Но что это? Их никто не встречает?! Более того, вход в гавань плотно затворен. По причине небольшого волнения на заливе галера и яхта бросают якоря шагах в двадцати — тридцати от крепости. От галеры отделяется шлюпка, с которой раздается требование: принять императора! В ответ со стен слышны только безобразные выкрики, смешанные с руганью. Ничего не понимая, Петр Федорович поднимается в рост и кричит: «Откройте боны немедля, перед вами я, ваш законный император!» И сердце его сжимается от гнева и страха, когда в ответ слышится: «Мы не знаем никакого императора, у нас матушка-императрица Екатерина Вторая!» И на фоне издевательских криков слышится чей-то голос со стены крепости: «Отходите, а не то станем стрелять!» Да, это не те приветственные залпы, что слышал тогда, в 1743 году, да и позже, посещая Кронштадт, Петр Федорович. Он обескуражен: «Как, стрелять в меня, во внука Петра Великого?»

Но что же Девиер? Или он тоже предал своего государя? Нет. Он сохранил верность присяге, он выполнил возложенное на него поручение. И не случайно вскоре Екатерина отправит Девиера в отставку. Просто сейчас он пленник. Пленник, ставший таковым из-за доверия к адмиралу Ивану Лукьяновичу Талызину. Как поначалу здесь, в Петергофе, так и там, в Петербурге, как-то позабыли о Кронштадте. Не до того было. Потом кто-то напомнил Екатерине, что, ежели ее супруг опередит и перетянет Кронштадт на свою сторону, заговор может сорваться. И пока Девиер плыл к острову Котлин, пока организовывал встречу там законного государя, пока Барятинский вез о том утешающие известия в Петергоф — почти в то же самое время из Петербурга прибыл посланец адмирала Талызина с секретным ордером на имя коменданта Кронштадта. Правда, Девиер и Барятинский, узнав об этом, задержали питерского курьера (им оказался корабельный секретарь Федор Кадников), но толку добиться от него не смогли: он либо не знал о содержании ордера, либо не хотел о нем говорить. На всякий случай Барятинский, возвращаясь в Петергоф, забрал с собой гонца. А вскоре после этого в Кронштадт прибыл и сам Талызин. Пока ни о чем не подозревавший Девиер его почтительно встретил, адмирал тайно настраивал гарнизон крепости в пользу Екатерины. По сути дела, Девиер оказался под арестом. Никакого влияния на ход последующих событий он оказать не мог.

Ничего не мог сделать и Петр Федорович: галере и яхте пришлось повернуть назад. По мелководью к Ораниенбауму смогла направиться только галера — яхте с большей частью придворных и с запасами еды пришлось взять курс вновь на Петергоф. Только около двух часов ночи, уже 29 июня, галера, на борту которой находился император, подошла к Ораниенбаумскому каналу и, проскользнув между двумя небольшими защитными дамбами у мелководного берега, двинулась вдоль берегов, укрепленных каменной кладкой, поверх которой лежал зеленый дерн. В конце канала виднелся силуэт Большого дворца. В тишине белой ночи зрелище было удивительно спокойным и красивым. Но ни о спокойствии, ни тем более о красоте не мог тогда думать Петр Федорович, пространство власти которого съеживалось со скоростью бальзаковской шагреневой кожи. И едва галера успела приблизиться к причалу, он выпрыгнул на берег.

Поспешно, почти бегом направился он мимо Большого дворца, вдоль потешного Нижнего пруда, прямо в Петерштадт. Туда, где стоял его небольшой, но уютный дворец. Туда, где оставшиеся ему верными войска изъявили готовность отдать жизнь за него. Поднявшись по крутой винтовой лестнице на второй этаж, Петр Федорович быстро проследовал через несколько комнат в свою опочивальню и бросился на кровать. Он хотел бы забыться от кошмарного «на наяву. Но не мог. Теперь, когда все возможные пути спасения отпали, перед ним, может быть впервые в жизни, возник вопрос: что делать дальше, на кого надеяться? И получалось — только на самого себя. Но был ли он готов к этому? Нет, напрасно не послушался он мудрых советов Миниха. А теперь в ушах его звучали истерические выкрики придворных дам: «Ваше величество, сдайтесь, распустите свой гарнизон по квартирам!» Петр был сломлен физически и морально. Он махнул рукой и отдал последний свой приказ: всем офицерам и солдатам выплатить месячное жалованье вперед, сопротивления не оказывать, сдаться на милость супруге. Природная доброта еще раз сыграла с ним злую шутку — он не хотел, не мог требовать жертв от других, коль скоро не решился, не смог пожертвовать жизнью сам.

Из своего любимого дворца он снова вернулся в восточный, получивший название Японского, павильон бывших меншиковских палат. Едва он вошел туда, ему стало дурно, обмороки следовали один за другим. Надо было подкрепиться, тем более что в Японском павильоне находился механический стол, на который снизу, из кухни, подавались с помощью особого подъемного устройства блюда. Но есть было нечего — все съедобное осталось на яхте, а яхта была в Петергофе. Единственное, что придворные служители смогли предложить ему, были с трудом обнаруженные куски белого хлеба да соль. Хлебом-солью, по русскому обычаю, приветствуют гостя. На этот раз хлебом-солью Петра III провожали… Он захотел исповедаться — к нему явился православный батюшка из придворной церкви, располагавшейся в западном павильоне Большого дворца. Оставалось ожидать, по-христиански покорствуя судьбе…

Такими виделись события двух июньских дней тем, кто провел их поблизости от императора, в Ораниенбауме и Петергофе.

…А в Петербурге днем 28 июня палили пушки. И пороховой дым от салютов в честь взбиравшейся на российский престол императрицы был виден отсюда. А начиналось так.

Петр Федорович еще только вставал ото сна, когда его супруга поспешно одевалась, чтобы скрытно и как можно скорее отбыть из Петергофа в столицу — за властью. Около шести утра ее разбудил стук. И хотя внутренне она была ко всему готова, деланно удивилась, увидев Алексея Орлова, младшего брата своего тайного (пока еще, для окружающих) возлюбленного — Григория Григорьевича. «Пора вставать, все готово, чтобы Вас провозгласить», — уверенным голосом произнес Алексей. «Но что случилось?» — наигранно недоумевала Екатерина. «Пассек арестован как государственный преступник», — бросил отрывисто Орлов. Он пояснил, что по нелепой случайности власти узнали накануне о заговоре среди гвардейцев, а капитан Преображенского полка Петр Богданович Пассек был одним из руководителей этого заговора. Секунд-майор полка Воейков немедленно арестовал Пассека, и дело пошло по инстанциям. «Не теряйте ни минуты, спешите, — настаивал Алексей Орлов. — Цена слишком высока. Это цена Вашей жизни, да и нашей тоже, если, конечно, Петр III предварит нас». Это Екатерина Алексеевна прекрасно понимала. Да и слух об аресте Пассека мог уже дойти до нее. Хотя бы через Дашкову, которой об этом инциденте успел сообщить кто-то из преображенцев. По крайней мере, Екатерина ожидала разворота событий в Петров день. Иначе зачем бы ей понадобилось удалить всех служителей из своих внутренних покоев и приказать не беспокоить ее, пока она сама не пробудится и не позовет их? Распоряжение, создавшее удачное прикрытие на случай необходимости раннего и тайного отъезда в столицу.

Во всяком случае, неожиданное появление Орлова и его слова Екатерину особенно не удивили. Вот уже несколько месяцев, пока замышлялся и зрел заговор в ее пользу, она жила в постоянном ощущении опасности. Но оно рождало не страх, а нетерпение азартного игрока, ставящего на кон все, чем располагает, в прочной уверенности выиграть. Императрица была осторожна. Вот и теперь, как всегда скрытная и недоверчивая, знавшая, кому и что можно сказать, она притворилась ошеломленной. Наскоро одевшись, она побежала к восточным воротам Нижнего парка, где в ожидании уже стояла карета. Екатерину сопровождали «неизвестно» откуда взявшиеся горничная и парикмахер.

Алексей Григорьевич требовал поспешить, взмыленные лошади уже выбивались из сил. Но тут беглецы увидели одноколку, мчавшуюся навстречу. В ней сидели Григорий Орлов и еще один заговорщик, князь Федор Сергеевич Барятинский. Он вышел из коляски, уступив место Екатерине. Вместе со своим фаворитом она вскоре подъезжала к столице.

О чем думала она, захудалая немецкая принцесса, волей случая ставшая всероссийской великой княгиней, а затем императрицей-супругой, не имевшей ни власти, ни влияния на государственные дела? Она, конечно, понимала, что в эти ранние часы кануна Петрова дня решалась ее судьба. И так близок был манящий блеск императорской короны — все то, что почти двадцать лет виделось ей во сне и наяву. А на пути к этому стояло лишь одно препятствие: троюродный брат, по недоразумению оказавшийся ее мужем!

Екатерина удовлетворенно подумала об уместности своего притворства перед Алексеем Орловым. Эта отстраненность была ей нужна, дабы даже он, один из немногих довереннейших сообщников, не смог бы утверждать о причастности к их кругу Екатерины в случае неудачи задуманного: ее, чуть ли не против воли, увезли в столицу некие заговорщики! И она могла еще раз подумать о тех, кто в эти часы помогал ей взобраться на престол, прав на который у нее не было решительно никаких. Вот, скажем, Федор Барятинский, столь любезно уступивший свое место в одноколке. Он не колеблясь пошел за ней, а стало быть, не только против присяги своему законному государю, но и против его флигель-адъютанта, а своего старшего брата Ивана. Или та же Екатерина Романовна. Это она по мужу Дашкова, а вообще-то урожденная Воронцова, племянница канцлера и младшая сестра фаворитки императора, Елизаветы Романовны. Она не только ненавидит Елизавету. Она еще больше, пожалуй, ненавидит Петра Федоровича, своего крестного отца. Обожая Екатерину, Дашкова мнит себя главой заговора, раздает приказания тем, кто в нем состоит. Это способно вызвать улыбку — по взбалмошности характера и неопытности (Дашковой всего 19 лет!) она на самом деле не пользуется доверием ни Екатерины Алексеевны, ни тех, кто в действительности несет ее на своих плечах к трону. Пусть думает, что ей, Екатерине Малой, будет обязана Екатерина Великая, — позже разберемся!

Кстати, продолжала размышлять будущая самодержица, разбираться придется и с Никитой Ивановичем Паниным. Человек он умный, при Елизавете Петровне был российским посланником в Дании и Швеции. Вот уже два года, как Панин является воспитателем ее сына, цесаревича Павла Петровича. Человек он нужный. Но, побывав в Швеции, набрался духа вольнолюбия и хочет введения конституции.

Это в России-то! Ограничить самодержавную власть монарха, на трон посадить малолетнего Павла, а ее, Екатерину, сделать всего регентшей! Тому не бывать!

Хуже иное. У Панина есть приверженцы, их немало — да почти все, кто сейчас в ее сторонниках. И среди них все та же Дашкова! Пока они за нее, потому что против Петра. Это, конечно, главное. Дальше видно будет. Пока же надо угождать, ничего определенного не говорить. Вот и Алексей Орлов. Молодец! Сказал поутру, мол, все готово к провозглашению. А к провозглашению чего? Регентши или самодержавной императрицы? Туманно. Она-то, конечно, знала, что и Алексей, и Григорий — да все Орловы — за то, чтобы Екатерина стала самовластной императрицей, ну а Павел Петрович пусть будет наследником. Не менее, но и не более того.

Надо брать пример с покойной тетушки (тут Екатерина самодовольно усмехнулась: коли Елизавета Петровна ей тетушка, то, стало быть, Петр Великий — дед; это всегда надо подчеркивать, русским сие понравится!). Ведь когда тетушка к власти шла, то шведы тайно обещали помочь ей отобрать трон у двухмесячного императора Ивана Антоновича, которому Анна-императрица наследство завещала. Условие было одно — отказаться от земель на Балтийском море, приобретенных Петром Великим. Уж как Елизавета, дочь его, хитрила, говорила двусмысленно, вроде бы и пообещала что-то, да ничего не подписала. А как овладела с помощью гвардии троном, уже поздно было! Мудрая была женщина. Следовать-то ей нужно, но не во всем. Екатерина вспомнила, что при дворе (да и среди дипломатов тоже) ходили упорные слухи, будто бы Елизавета секретно заключила брак с Алексеем Григорьевичем Разумовским, будто бы от этого брака дети были, дочь кажется. Но где она, да и был ли тот брак? И к Екатерине также Григорий Орлов норовит в мужья, благо родила она ему совсем недавно, в апреле, сына Алексея — фамилию дали Бобринский. Роды были скрытными, узнал ли о них супруг — она достоверно не ведала, да и допытываться не стала: неинтересно. Но выходить замуж? Да еще, подумала она с озорным цинизмом, при живом-то муже?! Нет, в этом следовать тетущке она не станет. Быть на троне, приближать к себе кого захочет, любить кого пожелает и сколько сочтет нужным — так, и только так. Иначе во всей затее смысла не станет!

А лошади продолжали свой бег. «Матушка, вот и Измайловские приближаются», — прервал ее несколько сумбурные размышления Григорий. И верно, вдали, стремительно увеличиваясь, замаячили казармы Измайловского гвардейского полка. Там ее уже поджидали. Ждала этого момента и Екатерина Алексеевна. Манеру своего дальнейшего поведения она продумала давно, давно обсуждалось это в узком кругу заговорщиков. О том, что делать дальше с Петром Федоровичем, особенно не тревожились: главное — сместить его с престола, убрать, получить поддержку в столице. Поэтому в основу были положены обещания, могущие сразу же привлечь на ее сторону солдат. Да и не только их, конечно. Командиров и этих, как про себя называла императрица, старых баб из Сената и Синода, нужно ошеломить милостями, а уж будут ли они и как будут выполняться — дело времени, посмотрим. А пока… Гвардия в военные походы давно уже не хаживала? Значит, никакой войны с Данией не будет! Генералы и офицеры миром с Фридрихом недовольны? Значит, надо от этого отказаться! Нет, прямо так делать нельзя, мир и в самом деле нужен. А можно иначе: мирный договор осудить, но не расторгать. А Фридриха — все же он родственник, хотя бы и дальний, да и благодаря ему ее, Екатерину, в то время еще принцессу Софью Фредерику Августу Анхальт-Цербстскую, выбрали в жены Петру Федоровичу, а она письменно обязалась в будущем его за это отблагодарить — так вот, Фридриха можно опять же туманно поименовать злодеем. Пусть каждый разумеет, о ком речь. И еще духовенство, особенно православные иерархи. Они возмущены тем, что Петр III повелел отобрать у них церковные и монастырские вотчины с крепостными крестьянами. Надобно успокоить — все будет по-прежнему. Пока, во всяком случае! Кто же еще остается? Да, чуть не забыла — народ. Ну, с ним проще! Нужно всем показать, как ей тяжко приходилось в замужестве, народ несчастных жалеет. А чтобы более пожалел, нужно сразу же заняться раздачей денег и угощений. Особенно — питейных. Не зря же заняла она у английского купца Фельтена на сей предмет сто тысяч рублей — позже сочтемся!

Незатейливый, но вполне реалистичный план был блестяще выполнен уже при общении с измайловцами. А далее пошло по накатанной колее — психология толпы с удивительной легкостью брала верх над рассудком. Приласкав гвардейские и случившиеся в столице армейские полки, Екатерина Алексеевна явилась в церковь Рождества Богородицы, демонстрируя христианское смирение, а взамен получив благословение православной церкви. После всего этого Дорога привела в новопостроенный Зимний дворец, где ее Уже поджидали члены Сената и Синода.

Для придания картине завершенности сюда из находившегося неподалеку, на углу Невской першпективы и набережной реки Мойки, старого Зимнего дворца доставили Павла Петровича — насмерть перепуганного восьмилетнего ребенка, спешно разбуженного и поднятого с постели, в сопровождении военного конвоя. Не случайно Павел I всю жизнь боялся дворцового переворота (и, как известно, не напрасно): воспоминания о 28 июня 1762 года наложили на его психику неизгладимую печать. Наверное, только тогда единственный раз в жизни у Екатерины пробудилось чувство любви к сыну — когда она показывала его народу с балкона Зимнего дворца. Ведь в эти минуты он, и только он, зримо олицетворял законность ее призрачных прав на престол.

Вдруг в ликующую толпу вдвинулась странная процессия, до того успевшая пройти по главным улицам столицы. Облаченные в траурную одежду солдаты несли зажженные факелы, между ними, как казалось, колыхался гроб, покрытый черным сукном. Процессия шла медленно, в полной тишине, исчезнув столь же внезапно, как и появилась. Никто ничего не мог уразуметь — но вот шлейфом поползли слухи: мол, император умер. На фоне таких слухов и домыслов все то, что творилось кругом, приобретало некую психологическую убедительность. Спустя несколько дней все та же неугомонная Дашкова кое-кому многозначительно пояснила: «Мы хорошо приняли свои меры». Апогеем подобных мер стал картинно поставленный марш на Петергоф: его военное значение было ничтожно, а политическое — велико.

Среди очевидцев происходившего в столице оказался будущий знаменитый поэт Гаврила Романович Державин. Он прибыл в Петербург в марте для прохождения воинской службы в Преображенском полку. О заговоре ему ведомо не было, а потому происшедшее стало неожиданным. Тем более любопытно, как он это воспринимал. Итак, предоставим ему слово.

«Накануне сего дня, — вспоминал Державин, имея в виду 28 июня и говоря о себе в третьем лице, — один пьяный из его сотоварищей солдат, вышед на галерею, зачал говорить, что когда выдет полк в Ямскую (разумеется, в вышесказанный поход в Данию), то мы спросим, зачем и куда нас ведут, оставя нашу матушку Государыню, которой мы ради служить. Таковых речей, в пьянстве и сбивчиво выговоренных, Державин, не знав ни о каком заговоре, не мог выразуметь; тем паче что в то самое время бывшия у него денжонки в подголовке, когда он был в строю, слугою солдата Лыкова, который к нему недавно в казарму поставлен был, украдены, то сей неприятный случай сделал его совсем невнимательным к вещам посторонним. Солдаты всей роты, любя Державина, бросились по всем дорогам и скоро пойшли вора, который на покупку кибитки и лошадей успел несколько потратить денег. Между тем в полночь разнесся слух, что гренадерской роты капитана Пассека арестовали и посадили на полковом дворе под караул; то и собралась было рота во всем вооружении сама собою, без всякого начальничья приказания, на ротный плац; но, постояв несколько во фрунте, разошлась. А поутру, часу в 8-м, увидели скачущего из конной гвардии рейтара, который кричал, чтоб шли к Матушке в Зимний каменный дворец, который тогда вновь был построен (в первый день Святой недели император в него переехал).

Рота тотчас выбежала на плац. В Измайловском полку был слышен барабанный бой, тревога, и в городе все суматошилось. Едва успели офицеры запыхаючись прибежать к роте, из которых, однако, некоторые были равнодушные, будто знали о причине тревоги. Однако все молчали, то рота вся, без всякого от них приказания, с великим ущемлением, заряжая ружья, помчалась к полковому двору. На дороге, в переулке, идущем близ полкового двора, встретился штабс-капитан Нилов, останавливал, но его не послушались и вошли на полковой двор. Тут нашли майора Текутьева, в великой задумчивости ходящего взад и вперед, не говорящего ни слова. Его спрашивали, куда прикажет идти, но он ничего не отвечал, и рота на несколько минут приостановилась. Но, усмотря, что по Литейной идущая гранодерская, не взирая на воспрещение майора Воейкова, который, будучи верхом и вынув шпагу, бранил и рубил гранодер по ружьям и по шапкам, вдруг, рыкнув, бросилась на него с устремленными штыками, то и нашелся он принужденным скакать от них во всю мочь; а боясь, чтоб не захватили его на Семеновском мосту, повернул направо и въехал в Фонтанку по груди лошади. Тут гранодеры от него отстали. Таким образом, третья рота, как и прочия Преображенского полка, по другим мостам бежали, одна за одной, к Зимнему дворцу. Там нашли Семеновский и Измайловский уже пришедшими, которые окружили дворец и выходы все заставили своими караулами. Преображенский полк, по подозрению ли, что его любил более других Государь, часто обучал военной екзерциции, а особливо гранодерския роты, которых было две, жалуя их нередко по чарке вина, или по старшинству его учреждения пред прочею гвардией, поставлен был внутри дворца.

Все сие Державина, как молодого человека, весьма удивляло, и он потихоньку шел по следам полка, а пришед во дворец, сыскал свою роту и стал по ранжиру в назначенное его место. Тут тотчас увидел митрополита новгородскаго и первенствующаго члена св. Синода (Гавриила), с святым крестом в руках, который он всякому рядовому подносил для целования, и сие была присяга в верности службы императрице, которая уже во дворец приехала, будучи препровождена Измайловским полком; ибо из Петергофа привезена в оный была на одноколке графом Алексеем Григорьевичем Орловым, как опосле ему о том сказывали. День был самый ясный, и, побыв в сем дворце часу до третьяго или четвертаго по полудни, приведены пред вышесказанный деревянный дворец и поставлены от моста вдоль по Мойке. В сие время приходили пред сей дворец многие и армейские полки, примыкали по приведении полковников к присяге, по порядку, к полкам гвардии, занимая места по улицам Морским и прочим, даже до Коломны. А простояв тут часу до восьмаго, девятаго или десятаго, тронулись в поход, обыкновенным церемониальным маршем, повзводно, при барабанном бое, по петергофской дороге, в Петергоф.

Императрица сама предводительствовала, в гвардейском Преображенском мундире, на белом коне, держа в правой руке обнаженную шпагу. Княгиня Дашкова также была в гвардейском мундире. Таким образом, маршировали всю ночь. На некотором урочище, не доходя до Стрельной, в полнощь имели отдых. Потом двинулись паки в поход».

Прервем на некоторое время Державина, чтобы подчеркнуть: события переворота, несмотря на стремление его организаторов придать им некоторую организованность, были все же достаточно сумбурными. Стихия, которой, в сущности, не было дела ни до Петра III, ни до Екатерины II, захлестывала. Люди, превратившиеся в толпу, просто радовались переменам, наивно надеясь на благополучный исход. Какой — этого никто не знал. По причине наступившего сумбура в воспоминаниях о тех часах немало противоречивого — путается последовательность происходившего, имена участников, время… Но как бы то ни было, так или примерно так виделось все это из эпицентра переворота.

До сих пор события, происходившие в Петергофе и Ораниенбауме, где находился Петр III, и в Петербурге, где оказалась Екатерина II, протекали хотя и одновременно, но как бы по отдельности. Но приближалось неотвратимое — они должны были пересечься, схлестнуться. И это произошло утром 29 июня, когда к Петергофу приблизился передовой отряд Алексея Орлова. Обстоятельство это ознаменовалось скоротечной стычкой с отрядом гольштейнских рекрутов — они совершенно некстати занимались на плацу строевым учением, будучи вооружены деревянными мушкетами. Бравые гвардейцы мужественно поломали мушкеты, а их обладателей заперли в соседние сараи и конюшни. Приблизительно часом позже в Петергоф стали вступать остальные полки, шедшие из столицы. Вместе с ними к одиннадцати часам сюда прибыла и Екатерина.

Между тем Петр Федорович, оставшийся в Большом ораниенбаумском дворце, мечтал об одном — достичь на любых условиях примирения с супругой-соперницей, с тем чтобы она разрешила ему, вместе с Елизаветой Воронцовой и верным Гудовичем, отбыть в Киль. А ведь еще несколько часов назад, последуй он советам Миниха, он мог бы осуществить свое желание по собственной воле. Теперь на это он испрашивал разрешение — посылал письма. Ей. Прослышав о том, дворцовая прислуга запричитала: «Батюшка наш! Она прикажет умертвить тебя!» Воистину глас народа был гласом Божьим! Но отчаявшемуся императору было поздно внимать ему. Да и Елизавета, кажется, всячески убеждала его не слушать причитаний прислуги. А уж ей-то, прислуге, было ли не знать нрава своего господина и его жены?! Все напрасно.

Письма… Первое из них Екатерине вручил вице-канцлер Александр Михайлович Голицын, встретив ее около подворья Троице-Сергиевой лавры, по Петергофской дороге, — стало быть, в ночь с 28 на 29 июня. Другое письмо доставил генерал Измайлов, тот самый, из окружения Петра III. Если верить Екатерине, у них состоялся следующий разговор. Измайлов, бросившись к ее ногам, воскликнул: «Считаете ли Вы меня честным человеком?!» Получив утвердительный ответ, генерал молвил: «Ну, так. Приятно быть заодно с умными людьми. Император предлагает отречься. Я Вам доставлю его после его совершенно добровольного отречения. Я без труда избавлю мое отечество от гражданской войны». Судя по диалогу, Измайлов почитал себя спасителем отечества не менее, чем Екатерина себя! Впрочем, спорить с ним она не стала, а поручила выполнить то, что он ей обещал. Но на всякий случай послала с ним в Ораниенбаум самого надежного человека — Григория Орлова. Не только для собственного успокоения (а вдруг и у Петра будет выяснять Измайлов, порядочный ли он подданный?), сколько для передачи деморализованному императору текста отречения. Как, а главное, где оно было Петром III собственноручно переписано и подписано, в Ораниенбауме либо в Петергофе, куда его спустя два часа привезли, — неизвестно: события последних нескольких дней жизни императора обволакиваются туманом, в котором разобраться нелегко. Вопрос нуждается в специальном рассмотрении, и мы к этому еще вернемся. Но в чем сомневаться не приходится, так это в том, что около пяти вечера или чуть позже отрекшегося императора как пленника повезли к месту его последнего пристанища — в Ропшу.

Драматические события эти протекали на фоне бурления в столице и ее дворцовых пригородах. Около четырех часов дня 29 июня в Ораниенбаум прибыл отряд гусар и конной гвардии под командованием генералов Василия Ивановича Суворова, отца будущего генералиссимуса, и Олсуфьева, чей полк Петр Федорович собирался было торжественно встретить в этот день в Петергофе. В первый и последний раз потешная крепость Петерштадт стала свидетелем подлинных боевых действий. Впрочем, отнюдь не героических. Следуя последнему приказу своего государя, гарнизон сопротивления не оказал. Началось его разоружение — сперва офицеров, затем солдат. Но их высокий боевой дух, с одной стороны, и накал страстей гвардейцев — с другой, не могли не приводить к инцидентам. С проклятиями, в бешенстве отдавали свое оружие ораниенбаумцы. После этого их объявили военнопленными и временно затворили в стенах Петерштадта. Суворов, наблюдавший за этим, развлекался по-своему: сбивал шпагой у безоружных офицеров шапки, нарочито жаловался на недостаток уважения с их стороны. Не обошлось и без мародерства. Словом, картина была далека от благости: на войне как на войне. Даже на такой, как эта.

На следующий день, в три часа пополудни, пленных выстроили на плацу. «Иноземцы — направо, прочие — налево», — прозвучала команда. Людей делили не по национальности, а по подданству. Иноземцами считались подданные герцога Гольштейнского, короля Пруссии и иных немецких владетелей; прочими — подданные Российской империи: русские, малороссы, лифляндцы и «иные здешние». Приведение к новой присяге — теперь Екатерине II — «здешних» происходило в церкви Большого ораниенбаумского дворца. По отдельности — солдат и офицеров. Последним от имени Суворова было объявлено: «Господа офицеры! Государыня полагается на вашу верность присяге, которую вы ей принесли. Можете разойтись по квартирам, дабы назавтра подготовиться к отбытию в Петербург для дальнейшего несения службы».

Иное дело — «иноземцы». Строем повели их к каналу и водой отправили в Кронштадт. Оттуда их вскоре отослали в Германию. Но из-за шторма на Балтике судно с «иноземцами» потерпело крушение, почти все на нем находившиеся погибли. Так трагично и бесславно завершилась история гольштейнского отряда теперь уже бывшего российского императора, остававшегося еще правящим герцогом Гольштейнским.

А в это время, к полудню 30 июня, верные Екатерине II полки вступали в столицу. Простояв часа два у Летнего дворца императрицы, они были распущены по квартирам. Началось упоение победой, тем более приятной, что далась дна легко. И снова послушаем Гаврилу Романовича. Только с сугубым вниманием к деталям, которые врезались ему в память: «День был самый красный, жаркий; то с непривычки молодой мушкатер еле жив дотащил ноги. Кабаки, погреба и трактиры для солдат растворены: пошел пир на весь мир; солдаты и солдатки, в неистовом восторге и радости, носили ушатами вино, водку, пиво, мед, шампанское и вся-кия другая дорогая вина и лили все вместе без всякаго разбору в кадки и боченки, что у кого случилось.

В полночь на другой день с пьянства Измайловский полк, обуяв от гордости и мечтательного своего превозношения, что императрица в него приехала и прежде других им препровождаема была в Зимний дворец, собравшись без сведения командующих, приступил к Летнему дворцу, требовал, чтоб императрица к нему вышла и уверила его персонально, что она здорова; ибо солдаты говорили, что дошел до них слух, что она увезена хитростями прусским королем, которого имя (по бывшей при императрице Елисавете с ним войне, несмотря на учиненный с ним Петром Третьим мир и что он ему друг) всему российскому народу было ненавистно… Государыня принуждена встать, одеться в гвардейский мундир и проводить их до полка.

Поутру издан был манифест, в котором хотя с одной стороны похвалено было их усердие, но с другой напоминалась воинская дисциплина и чтоб не верили они разсеваемым злонамеренных людей мятежничьим слухам, которыми хотят возмутить их и общее спокойствие; в противном случае впредь за непослушание они своим начальникам и всякую подобную дерзость наказаны будут по законам. За всем тем с самого того дня приумножены пикеты, которые во многом числе с заряженными пушками и с зажженными фитилями по всем мостам, площадям и перекресткам расставлены были. В таком военном положении находился Петербург, а особенно вокруг дворца, в котором государыня пребывание свое имела дней с восемь, то есть по самую кончину императора».

А теперь попробуем разобраться, почему посланные Петром Федоровичем днем 28 июня на разведку в столицу Трубецкой, Воронцов и Шувалов так и не вернулись назад. Их задержали пикеты, выставленные Екатериной, и под конвоем доставили к ней. Чтобы они, разумеется «добровольно», могли изъявить ей покорность и принести присягу. Проще говоря, эти сановники были если и не арестованы, то интернированы. Хотя бы на короткое время, которое как раз и нужно было Екатерине для успешного осуществления переворота. Из мягких лапок матушки-императрицы очень скоро показались коготки: Петербург в дни столь прославлявшегося ею «всенародного» ликования оказался на военном положении. Это подлинные слова Державина, добавившего, что «особливо» охранялся дворец, в котором Екатерина в те дни пребывала. И это тоже о чем-то свидетельствовало!

…Отзвучали всплески весел галеры, шедшей из Кронштадта на Ораниенбаум, затих стук колес кареты, которая неслась из Петергофа к Ропше, отзвучали гвардейская поступь и праздничные салюты в Петербурге. А дворцовая «революция» 1762 года (тогда Екатерине слово «революция» импонировало как более изысканное, нежели «переворот») высветила еще один аспект политической квадратуры круга российской истории. Это — вопрос о цене присяги верноподданных своему властителю. Это — вопрос о порядочности и цинизме в политике. Это, если угодно, вопрос о самом смысле легитимности верховной власти. «Непохожесть» очередного российского государя контрастно подчеркивалась «непохожестью» его посмертного бытия.

В результате историческая правда обрастала домыслами, плодила версии, в свою очередь обретавшие собственную жизнь — правдоподобие граничило с вымыслом. И то, что изначально казалось или могло казаться очевидным, ясным, делалось расплывчатым, плохо различимым, таинственным. Все это прикидывалось загадкой там, где ответ на нее, разгадка были очевидны, лежали на поверхности, были, что называется, под рукой. Рассказ и размышления о том — ниже.