Петр III

Екатерина приводила слова одного из своих сторонников, П. Б. Пассека, о Петре III: «У этого государя нет более жестокого врага, чем он сам, потому что он не пренебрёг ничем из всего, что могло ему повредить»¹. В этом отзыве есть резон, ибо для грядущего переворота император сделал едва ли не больше, чем заговорщики. Он создал политическую ситуацию, а его противники лишь воспользовались ею. Причём среди врагов Петра непримиримых было не так уж и много, основная масса оказалась просто раздражена его поведением.

Такой конец полугодового пребывания у власти тем более странен, что направление реформ было избрано Петром верно. Император дал ход давно назревшим преобразованиям, и даже во внешней политике — ахиллесовой пяте его царствования — союз с Пруссией в перспективе сулил много выгод. Но воспользоваться ими сумела Екатерина II, как и плодами других преобразований мужа. Важно отметить последовательность, даже преемственность их действий. На словах всячески открещиваясь от нелепых предприятий супруга, императрица двинулась в ту же сторону, умело обходя препятствия, о которые споткнулся её предшественник.

Значит, выбора у монархов не было. Но в тогдашней русской действительности важнее оказалось не что, а как делать. На одной и той же дороге можно забрести в грязь, а можно благополучно пройти по бровке, не замочив ног. При единстве стратегии разные полководцы используют разную тактику.

Именно тактически начинания Петра вели его к гибели. Наивно предполагать, будто узкая группа «друзей Екатерины» могла вызвать такую волну возмущения, которая захлестнула Петербург в июне 1762 года, накануне новой войны. В свержении Петра III были заинтересованы самые влиятельные слои тогдашнего общества: духовенство, армейское офицерство, гвардия, столичное чиновничество и даже заметная часть двора. В таких условиях молодая государыня могла либо стать надеждой оппозиции, либо самоустраниться и разделить участь мужа. Она выбрала первое.

«Не восхотел объявить его наследником»

Лишив супругу всяческого влияния, Пётр не переставал третировать её. Устраивать каверзы. Например, встретив во дворце ювелира Иеремию Позье, шедшего от императрицы, Пётр настрого запретил «бриллиантщику» принимать от неё заказы. Садовнику в Петергофе государь не разрешил отпускать жене любимые фрукты². Такие мелочные поступки были в характере Петра. Они проявлялись и по другим поводам. Штелин описал случай, как на прогулке в Летнем саду императору встретился француз, не поприветствовавший его поклоном. Пётр приказал адъютанту догнать наглеца, «влепить ему в спину палашом 20 фуктелей и сказать: “Так его величество учит вежливости невоспитанных французов”»³. В этот момент уже было ясно, что Франция окажет Дании военную помощь. Император собирался скрестить с французами клинки на поле боя, а вышло — выдрал одного невежу да выслал из столицы французскую оперную труппу.

После похорон свекрови Екатерина, казалось, отдалилась от всего. Ссылаясь на недомогание, она предпочитала оставаться в своих покоях и не показываться на глаза мужу, чтобы не навлекать на себя его гнев. «День рождения императора праздновался с изрядной пышностью, — доносил Кейт 23 февраля. — Императрица на сём торжестве не присутствовала». Скупой на детали Штелин отметил в марте: «Весь этот месяц императрица не выходила по причине боли в ноге и других болезней»⁴. О нездоровье Екатерины знали при дворе и приписывали его глубокой тоске⁵.

Между тем шёл последний месяц беременности Екатерины. 11 апреля она произвела на свет сына от Григория Орлова. Роды были тайными. Чтобы отвлечь внимание императора, преданный камердинер государыни Василий Шкурин поджёг собственный дом на другом конце города. Пётр III обожал пожары, не пропускал ни один, всегда приезжал и распоряжался тушением. Толпа придворных во главе с самодержцем-пироманом отправилась поглазеть на пламя, а Екатерина разрешилась от бремени. Мальчик получил имя Алексея Бобринского и первые годы жизни провёл в семье Шкуриных.

Любопытно, знал ли Пётр о случившемся? Его собственные дела с наследником обстояли самым плачевным образом. В Манифесте от 13 июля Екатерина II писала о муже: «Имея он единого Богом дарованного Нам Сына, Великого Князя Павла Петровича, при самом вступлении на Всероссийский Престол не восхотел объявить его наследником престола... а вознамерился... Отечество в чужие руки отдать»⁶. Что здесь правда? Пётр III официально не признал Павла наследником, а в частных беседах не признавал и своим сыном. Ни в Манифесте о вступлении на престол, ни в присяге новому императору имя Павла не упоминалось. Крест целовали нынешнему государю и «по высочайшей его воле избранным и определяемым наследникам». Последние не назывались⁷.

Такой поступок в отношении сына говорил о многом. Ведь речь шла об официальных документах. Остальное — сведения из дипломатических источников. Вездесущий Бретейль успел сунуть нос и в эту кастрюльку на дворцовой кухне. 15 февраля он писал: «Со дня своего воцарения император всего один раз видел сына своего. Многие не усомнятся в том, что, ежели родится у него дитя мужского пола от какой-нибудь любовницы, он непременно женится на ней, а ребёнка сделает своим наследником. Однако те выражения, коими публично наградила его девица Воронцова во время их ссоры, весьма успокоительны в сём отношении».

Вероятно, хлебнув лишку, «Романовна» высказала в лицо любовнику горькую правду о его мужских достоинствах. Несмотря на долгую связь, у Воронцовой не было от Петра детей; о других побочных младенцах императора тоже неизвестно. Такое положение заставило бы здравомыслящего государя дорожить имеющимся наследником. Но Пётр, будучи импульсивным человеком, игнорировал препятствия на своём пути. Он страстно хотел развязаться с Екатериной и смотрел на признание сына незаконным как на средство достижения этой цели.

Через месяц, 14 апреля, Бретейль снова вернулся к больной для императорской семьи теме: «Истинным отцом молодого великого князя является г-н Салтыков, коего царь возвратил сразу же после восшествия на престол и весьма милостиво с ним обошёлся. Говорят, что по приезде Салтыкова из Парижа император неоднократно и подолгу беседовал с ним у себя в кабинете. И, как полагают приближённые царицы, старался вынудить у него признание в благосклонности к нему Екатерины»⁸. Считается, что Салтыков отклонил требования императора. Рюльер передавал по этому поводу: «Он (Пётр. — О. Е.) вызвал из чужих стран графа Салтыкова... и принуждал его объявить себя публично отцом великого князя, решившись, казалось, не признавать сего ребёнка».

Рюльеру же принадлежит ещё одно весьма смелое предположение насчёт намерений Петра III: «Известнее всего то, что он хотел даровать свободу несчастному Иоанну и признать его наследником престола, что... приказал он привезти его в ближайшую к Петербургу крепость и посещал его в тюрьме»⁹. На первый взгляд абсурдность идеи очевидна. Но ещё пару месяцев назад выход России из антипрусской коалиции, возврат Фридриху II завоёванных владений и союз с ним показались бы любому здравомыслящему человеку абсурдом.

22 марта молодой император действительно отправился в Шлиссельбург, чтобы лично повидать Ивана Антоновича, и взял с собой... Екатерину. Надо думать, она весьма неохотно покинула свои покои за две с половиной недели до родин, когда внешний вид женщины, сколько ни затягивайся в корсет и ни надевай широкие платья, выдавал её с головой. Встреча с узником проходила в глубочайшей тайне. Почему Пётр повёз с собой жену? Объяснение А. Б. Каменского: «Поездка в Шлиссельбург была совместной, ведь речь шла о сугубо семейном, династическом деле»¹⁰, — не кажется достаточным. Император всячески подчёркивал, что Екатерина — уже не часть его семьи. И вдруг привлёк её к делу, о котором не сказал даже дяде принцу Георгу¹¹.

Как и многие люди с нервными расстройствами, Пётр был удивительно скрытен, хитёр и склонен к символическим жестам. Без лишних слов он демонстрировал Екатерине крепость. То была недвусмысленная угроза. Что же до Ивана Антоновича, то решение вопроса с престолонаследием по Рюльеру — на грани гениальности. Многолетний страх перед Брауншвейгским домом, интриги иностранных дворов, тайные терзания о законности прав узника — всё уходило в прошлое. Пётр сам около двадцати лет прожил при Елизавете почти под стражей. Что мешало ему столь же пристально наблюдать за другим человеком?

Такую перспективу можно было бы рассмотреть, окажись бедный узник в здравом уме. Но пленный принц не производил впечатление вменяемого. Кейт, с которым Пётр поделился своими впечатлениями, доносил 16 апреля: «Император видел Ивана и нашёл его уже сложившимся мужчиной, однако же с повреждённым рассудком. Разговор его странен и беспорядочен, и между прочими словами сказал он, что сам он отнюдь не тот, за кого его почитают, что настоящий принц уже давно взят на небо, но, тем не менее, намерен он защищать права той особы, чьё имя ему приписывают»¹².

Что касается Екатерины, то, взяв её с собой, Пётр показывал жене: без наследника он не останется, даже если у него лично и не будет детей.

Всё сказанное отнюдь не означает, что к маленькому Павлу венценосный отец относился плохо. Первое время после восшествия на престол он просто не помышлял о нём. Но Панин не оставлял стараний обратить внимание императора на своего воспитанника. Ему это удалось. «Панин... попросил принца Георгия Голштейн-Готторпского и другого принца Голштинского предложить государю присутствовать при экзамене великого князя, — писала Дашкова. — Император склонился только на их усиленные просьбы, ссылаясь на то, что он ничего не поймёт в экзамене. По окончании испытания император громко сказал своим дядям: “Кажется, этот мальчуган знает больше нас с вами”»¹³.

Видимо, экзамен действительно произвёл на Петра впечатление, поскольку на следующий день он захотел наградить Панина чином генерал-аншефа. Дашкова описала смятение дяди: «Он был слаб здоровьем, любил покой, всю свою жизнь провёл при дворе, очень изысканно одевался... ненавидел солдатчину и всё, что отдавало кордегардией». В ответ на «милость» государя Никита Иванович заявил, что «если ему нельзя будет уклониться от своей новой карьеры, он скорее решится дезертировать в Швецию». Император был озадачен: «Мне все твердили, что Панин умный человек. Могу ли я теперь этому верить?» Тем не менее Пётр дал Никите Ивановичу гражданский чин действительного тайного советника, а в указе по этому случаю отозвался о ребёнке с заметным чувством: «Воспитание нашего сына великого князя Павла Петровича... такой важный пост, от которого много зависит будущее благосостояние Отечества... наипаче в такое время, когда нежное его высочества сердце и дарованный от Бога разум и понятия питаемы быть имеют»¹⁴.

Из текста вроде бы следует, что «будущее Отечества» соединено с Павлом, но наследником мальчик опять не назван. Вряд ли стоит обольщаться и сценой из «Записок» Штелина: «Навещает великого князя Павла Петровича, целует его и говорит: “Пусть пока он останется под прежним своим надзором, но я скоро сделаю другое распоряжение и постараюсь, чтобы он получил другое, лучшее воспитание (военное), вместо женского»¹⁵.

Эта зарисовка тоже не говорит о намерении императора сделать сына наследником. Дав мальчику военное воспитание, вовсе не обязательно надевать на него корону. Применительно к Ивану Антоновичу австрийский посол граф Мерси д’Аржанто передавал 14 апреля слова государя: тот якобы нисколько не заботится «о его мнимых правах на русский престол, потому что он, император, сумеет заставить его выбросить все подобные мысли из головы; если же найдёт в поименованном принце природные способности, то употребит его с пользой на военную службу»¹⁶. Такую же судьбу Пётр мог готовить и Павлу.

«На немецкий образец»

Повисший в воздухе вопрос о наследнике, так же как и промедление с коронацией, давали богатую пищу для неблагоприятных толков и, в конечном счёте, расшатывали власть молодого монарха. Одной из причин переворота было неумение наладить контакт с гвардией. Той самой силой, которая уже на протяжении четверти века держала судьбу престола в своих руках.

Следует помнить, что недовольство армейских и гвардейских слоёв — суть разные вещи. В первом случае, лишив войска надежды на щедрые пожалования после контрибуции, Пётр залез армии в карман. Однако он совершил и давно ожидаемые шаги, которые не могли не обрадовать офицерский корпус. Император отодвинул на второй план елизаветинских назначенцев, людей придворных, штатских, ничего не понимавших в войне. Вместо них командование получили представители молодого поколения, хорошо показавшие себя в минувших сражениях.

Так, Захару Чернышёву, герою взятия Берлина, император поручил присоединиться с корпусом к войскам Фридриха II, чтобы оказать тому помощь против австрийцев. Командующим армии против Дании был назначен П. А. Румянцев, истинный победитель при Гросс-Егерсдорфе. За собой на серьёзные должности они должны были потянуть способных молодых офицеров среднего звена. Этому обстоятельству можно было только радоваться.

8 июня Румянцев писал из Кольберга Волкову: «Я уже отчаял вовсе быть для меня делу какому-либо... Вы знаете, что всякий ремесленник работе рад... В полковники и штаб-офицеры я доклад подал... разбор мой велик был... Я тех, кои не из дворян и не из офицерских детей, вовсе не произвёл: случай казался мне наиспособнейший очиститься от проказы, через подлые поступки вся честь и почтение к чину офицерскому истребились»¹⁷. Задержимся на этих словах. В феврале Румянцев побывал в столице, вызванный императором, и уехал обратно в Померанию в начале марта. Письмом Волкову он докладывал об исполнении распоряжений государя. Среди прочего было и пожелание избавиться от офицеров, выслужившихся из солдат и солдатских детей. Оно может показаться нелогичным в условиях, когда после Манифеста о вольности дворянства многие офицеры стремились в отставку, и на повестке дня вставал вопрос о заполнении вакантных мест. Однако Пётр III видел дело иначе. Наделяя русских дворян правами европейских благородных сословий, он рассматривал их как своего рода замкнутую касту: не офицерские дети не могли претендовать на офицерские чины. Тем самым нарушался один из основополагающих принципов, введённых Петром Великим, — принцип выслуги, гарантировавший социальную мобильность в империи, то есть возможность подняться по лестнице чинов на высокие ступени «Табели о рангах». Конечно, стать канцлером бывший солдат мог только теоретически, а вот получить за храбрость личное дворянство и пробиться в капитаны, командиры полка, коменданты крепости — такие примеры имелись в изобилии. Многих дворян тревожило проникновение простолюдинов в благородную среду. Иначе Румянцев не назвал бы подобных сослуживцев «проказой». Но император обязан был думать не о сословных предрассудках, а о бесперебойной работе государственного механизма. Видимо, он искренне считал, что офицеры должны пребывать на службе из чувства долга, как сказано в Манифесте. Оставляем реалистичность подобного взгляда без комментария.

В армии, как и везде, Пётр портил свою репутацию сам. Ведь подчинение вчерашним побеждённым унижало русских. Нужен был большой такт, чтобы не задевать самолюбия победителей. Фридрих II им обладал, недаром он устроил в Потсдаме прекрасный приём для Румянцева с манёврами в его честь и совершенно очаровал будущего фельдмаршала. А вот император был лишён способности понимать чужие чувства. Раз он восхищался Пруссией, то как другие могли не делать того же самого?

27 апреля 1762 года Пётр писал королю: «Я повелел генералу Чернышёву... подойти к вашей армии с 15 000 правильного войска и тысячью казаков, приказав, по мере возможности, исполнять приказания Вашего величества. Это лучший наш генерал после Румянцева... Но если бы Чернышёв и ничего не умел, он бы не мог дурно воевать под предводительством такого великого генерала, как Ваше величество»¹⁸. Захар Григорьевич недолго продержался в чести. Щербатов писал: «Похвала прусскому королю и унижение храбрости российских войск составляли достоинство приобрести любление государево; и граф Захар Григорьевич Чернышёв, при бывшей пробы российской и прусской взятой в плен артиллерии, за то, что старался доказать, что российская артиллерия лутче услужена, не получил за сие андреевской ленты, которые тогда щедро были раздаваемы»¹⁹.

Знаменитые «шуваловские» гаубицы действительно и стреляли дальше, и взрывались реже. Но Пётр не желал признавать очевидного — и тем обижал подданных. «В шуме праздников и даже в самом коротком обхождении с русскими, — писал Рюльер, — он явно обнаруживал к ним своё презрение беспрестанными насмешками»²⁰. Штелен даже не замечал, как режут ухо его слова о благих начинаниях ученика: «Рассматривает все сословия в государстве и имеет намерение поручить составить проект, как поднять мещанское сословие в городах России, чтоб оно было поставлено на немецкую ногу... Разослать немецких ремесленников по русским городам, чтоб они... обучали русских мальчиков и заставляли их работать на немецкий образец... Послать в Германию, Голландию и Англию несколько даровитых купеческих сыновей, чтоб изучить бухгалтерию и коммерцию и устроить русские конторы на иностранный образец»²¹.

Все эти начинания были и своевременны, и полезны. Приток европейских специалистов в Россию при Екатерине II несказанно возрастёт, государство будет тратить большие суммы на содержание пансионеров за границей и перенос на русскую почву западных технологий. Эти шаги воспринимались обществом как продолжение курса Петра I и вызывали похвалу. Почему же отвергались начинания внука великого преобразователя? Что он делал не так?

Рискнём сказать: то, что Екатерина предпринимала для блага России, совершалось Петром из презрения к своей стране.

И это все замечали. Императрица умела щадить национальное самолюбие, даже когда искореняла глубоко въевшиеся пороки, такие, например, как грубость семейных нравов. Ей были за это благодарны. Рюльер привёл полулегендарное свидетельство о попытке молодого императора одним наскоком изменить «варварское» отечественное законодательство. То, над чем Екатерина работала 34 года, приноравливая иностранный опыт к местным понятиям и уровню развития, потребовало от её мужа совсем простого шага. Он взял кодекс Фридриха II и прислал в Сенат. «Был приказ руководствоваться им во всей России. Но по невежеству переводчиков или по необразованности русского языка, бедного выражениями в юридических понятиях, ни один сенатор не понимал сего творения, и русские в тщетном опыте сем видели только явное презрение к своим обыкновениям и слепую привязанность к чужеземным нравам»²².

В шагах Петра проглядывало какое-то поспешное насилие. Характерно стремление императора заменить названия коренных русских полков. Прежде они именовались по городам страны, теперь — по именам шефов, в значительной части немцев. Так разрывалась связь с землёй, неприятной для Петра. Его армия пестрела не только другой формой, но и откликалась на другой язык. Чисто психологически государю было так уютнее. Что до остальных, то кто спрашивал их мнения? У многих имелись и более приземлённые поводы для неудовольствия.

«Фельдмаршалы и прочие генералы, которые были вместе полковниками, подполковниками и майорами гвардейских полков, должны были лично командовать своим полком, когда при дворе сменялась стража, и стоять перед фронтом во время парада, — сообщал Штелин. — Это исполняли: фельдмаршалы граф Миних, князь Никита Юрьевич Трубецкой, гетман граф Разумовский и другие, которые до этого... не только не брали в руки эспадрона, но и не учились новой экзерциции. ...Каждый из них держит у себя в доме молодого офицера... и раза по три-четыре в день берёт у него уроки».

Вспомним, как Панин отреагировал на желание государя пожаловать его званием генерал-аншефа. Казалось бы, что тут дурного? Получи высокий чин и продолжай карьеру воспитателя наследника. Не тут-то было. Вслед за военным званием последовали бы прикомандирование к реальной части и ежедневные экзерциции. Между тем большинство новоиспечённых «полковников» были людьми придворными, носившими списочные чины. Их до крайности обременяла повседневная служба. А император не мог отказать себе в удовольствии поиздеваться на плацу над толстыми, старыми генералами или молодыми, но совершенно негодными к строю, такими, например, как гетман Разумовский, вызывавший особый смех Петра²³.

Показателен случай с Иваном Шуваловым. 24 апреля Пётр назначил его «главноначальствующим» Шляхетского корпуса. Эта должность предусматривала участие в экзерцициях. Старинный приятель Шувалова И. Г. Чернышёв писал бывшему фавориту: «Простите, любезный друг, я всё смеюсь, лишь только представлю вас в гетрах, как вы ходите командовать всем корпусом и громче всех кричите: на караул!»²⁴.

А. Т. Болотов описал забавную сценку, увиденную им на улице: «Шёл тут строем деташемент гвардии, разряженный, распудренный и одетый в новые тогдашние мундиры, и маршировал церемонию. Но ничто меня так не поразило, как идущий перед первым взводом низенький и толстенький старичок со своим эспадроном и в мундире, унизанном золотыми нашивками...“Это что за человек?” — спросил я. “Как! Разве вы не узнали? Это князь Никита Юрьевич Трубецкой!” — “Как же это? Я считал его дряхлым и так болезнью ног отягощённым... что он за тем и во дворец, и в Сенат по несколько недель не ездил...” “О! — отвечали мне. — Это было во время оно; а ныне... больные, и не больные... поднимают ножки и топчут грязь, как солдаты»²⁵.

«Зачем и куда нас ведут?»

Казалось, император с такой преобладающей склонностью к военным манёврам — тренировочным лагерям, игрушечным крепостям, учебной пальбе, парадам, разводам, караулам должен был стать любимцем гвардии. Однако вышло наоборот.

Гвардия оказалась той частью войска, которая раньше всех, на своей шкуре почувствовала руку нового самодержца. Штелин приписывал ученику следующие слова: «Называл он янычарами гвардейских солдат, живущих на одном месте в казармах с жёнами и детьми, и говорил: “Они только блокируют резиденцию... и всегда опасны для правительства”»²⁶.

Справедливость этого мнения подтверждают многие наблюдатели. Так Шумахер писал о гвардейцах: «В правление императрицы Елизаветы они привыкли к безделью. Их боеготовность была очень низкой, за последние двадцать лет они совершенно разленились, так что их скорее стоит рассматривать как простых обывателей, чем как солдат. По большей части они владели собственными домами, и лишь немногие из них не приторговывали, не занимались разведением скота или ещё каким-нибудь выгодным делом. И этих-то изнеженных людей Пётр III стал заставлять со всей мыслимой строгостью разучивать прусские военные упражнения. При этом он обращался с пропускавшими занятия офицерами почти столь же сурово, как и с простыми солдатами. Этих же последних он часто лично наказывал собственною тростью из-за малейших упущений в строю»²⁷.

Ассебург добавлял: «Случалось, что на ежедневных учениях солдаты падали от изнеможения, и Пётр приказывал их убирать, а на их место ставить других»²⁸. Точно люди были заводными куклами. Если бы не приведённые отзывы, слова Екатерины II о рукоприкладстве мужа на парадах можно было бы счесть очередным «преувеличением»: «Часто случалось, что этот государь ходил смотреть на караул и там бил солдат или зрителей или же творил сумасбродства со своим негром или со своими любимцами, и это — зачастую в присутствии бесчисленной толпы народа»²⁹.

Пример «сумасбродства» привела княгиня Дашкова. Негра звали Нарциссом, и однажды во время учений Измайловского полка он подрался с полковым профосом (экзекутором). Сперва эта сцена позабавила императора, но когда ему сказали, с кем произошла потасовка, Пётр крайне огорчился. «Нарцисс потерян для нас! — воскликнул он. — ...Уж ни один военный не может терпеть его в своём обществе, так как тот, к кому прикоснулся профос, опозорен навсегда». Шеф полка Кирилл Разумовский в шутку предложил накрыть негра полковым знаменем и тем смыть с него позор. Идея так понравилась государю, что тот расцеловал гетмана. Во время «очистительного обряда» Пётр приказал уколоть негра пикой, «которой заканчивалось знамя, чтобы он кровью смыл свой позор. Нарцисс кричал и бранился, а офицеры испытывали настоящие муки, не дерзая смеяться, так как император смотрел на эту шутовскую сцену» совершенно серьёзно30.

Можно сказать, что княгиня слишком строга и предаёт простой шалости больше значения, чем та заслуживала. Но дело в несовпадении реакции государя и окружающих на одни и те же события. В психологическом барьере, который существовал между Петром и подданными. Когда им хотелось смеяться, он оставался торжественно серьёзен, а когда сам умирал от хохота, у других навёртывались слёзы. Впрочем, «невероятные выходки» императора далеко не всегда были столь безобидны. Дашкова привела случай, произошедший с её мужем.

«Однажды, в первой половине января, утром, в то время как гвардейские роты шли во дворец и на вахтпарад и на смену караула, императору представилось, что рота, которой командовал князь, не развернулась в должном порядке. Он подбежал к моему мужу, как настоящий капрал, и сделал ему замечание. Князь... ответил с такой горячностью и энергией, что император, который о дуэли имел понятие прусских офицеров, счёл себя, по-видимому, в опасности и удалился так же поспешно, как и подбежал»³¹.

Как видим, Пётр не был готов к тому, что офицер станет себя защищать. Слово «дуэль» возникло не зря. Пытаясь «подтянуть» гвардию, похожим образом будут себя вести и Павел I, и его сыновья великие князья Константин, Николай и Михаил, распекавшие подчинённых и, случалось, замахивавшиеся на них то эспадроном, то шпагой. Это не раз ставило царевичей на грань дуэли. Но во времена Петра III понятия о дворянской чести в России ещё только формировались. Князю Дашкову они были уже свойственны. Но в большинстве случаев император скорее рисковал получить кулаком в ухо, чем поднять перчатку.

Вернёмся к Шумахеру. «Вместо удобных мундиров, которые действительно им (гвардейцам. — О. Е.) шли, он велел пошить им короткие и тесные, на тогдашний прусский манер. Офицерам новые мундиры обходились чрезвычайно дорого из-за золотого шитья... а рядовым слишком узкая, тесная форма мешала обращаться с ружьями»³². Новую форму не ругал только ленивый. Даже Штелин не смог обойти этого больного момента: «Когда он уничтожил мундиры гвардейских полков, существовавшие со времён Петра Великого, и заменил их короткими прусскими кафтанами, ввёл белые узкие брюки, тогда гвардейские солдаты и с ними многие офицеры начали тайно роптать и дозволили подбить себя к возмущению»³³.

Конечно, причиной переворота стали не белые штаны, а целая совокупность неудобств и раздражающих нововведений. Роль привилегированных полков Пётр решил отдать своим голштинским войскам, увеличив их за счёт иностранных подданных. Вербовщиков направили в Лифляндию и Эстляндию, где им было приказано выбирать солдат не из русских подданных. Другие поехали в Малороссию, имея предписание не вербовать православных украинцев, а искать волохов и поляков³⁴. Конечно, у Петра не было ни малейших оснований доверять русским. Но он действовал слишком демонстративно.

Самой ненадёжной частью гвардии Пётр считал Лейб-кампанию — своего рода гвардию в гвардии, созданную Елизаветой Петровной в память о перевороте 1741 года. Эти преданные покойной императрице и обласканные ею люди были особенно недовольны. В 1758 году Екатерина рассчитывала на них. Пётр этого не забыл. Лейб-кампания была распущена, и, по верному замечанию И. де Мадариаги, её солдаты сеяли теперь недовольство в других полках³⁵.

Ропот мог продолжаться долго и даже постепенно сойти на нет, если бы Пётр сам не поднёс спичку к пороховому погребу. Гвардии предстояло покинуть Петербург и двинуться в Германию. Не стоило оставлять в столице войска, склонные к мятежу. Но совершенно правильные на первый взгляд шаги императора каким-то роковым образом вели его к гибели.

Г. Р. Державин, служивший в Преображенском полку, вспоминал, что накануне переворота «один пьяный из его сотоварищей солдат, вышед на галерею, зачал говорить, что когда выйдет полк в Ямскую (разумеется... поход в Данию), то мы спросим, зачем и куда нас ведут, оставя нашу матушку Государыню, которой мы рады служить»³⁶. Таким образом, гвардейцы были готовы начать мятеж на марше.

«Больно было всё то видеть»

Состояние подданных хорошо передал Болотов, негодовавший на императора, но не примкнувший к заговорщикам. Андрею Тимофеевичу приходилось в числе других адъютантов бывать во дворце и наблюдать государя во время «пиршеств» с «итальянскими театральными певицами, актрисами, вкупе с их толмачами», где тот разговаривал «въявь, обо всём и даже о самых величайших таинствах и делах государственных... Скоро дошло до того, что мы желали уже, чтобы таковые разговоры до нашего слуха и не достигали, — писал мемуарист, — ибо как редко стали уже мы заставать государя трезвым и в полном уме... а чаще уже до обеда несколько бутылок аглицкого пива... опорожнившим... Он говаривал такой вздор и такие нескладицы, что при слушании оных обливалось даже сердце кровью от стыда перед иностранными министрами, видящими и слышащими то и, бессомненно, смеющимися внутренно... Бывало, вся душа так поражается, что бежал бы неоглядно от зрелища такового: так больно было всё то видеть и слышать».

Однажды Болотову пришлось наблюдать, как пьяные гости императора, выйдя на балкон, а оттуда в сад, начали играть на усыпанной песком площадке. «Ну все прыгать на одной ножке, а другие согнутым коленом толкать своих товарищей» под зад. И это на глазах у «табуна» трезвых «адъютантов и ординарцев». «А по сему судите, каково ж нам было... видеть первейших государственных людей, украшенных орденами и звёздами, вдруг спрыгивающих, толкающихся и друг друга наземь валяющих».

Стыд, жгучий стыд за происходящее стал одним из катализаторов переворота. «Отваживались публично и без всякого опасения... судить все дела и поступки государевы. Всем нам тяжёлый народный ропот и всеобщее час от часу увеличивающееся неудовольствие на государя было известно... Нередко, сошедшись на досуге, все вместе говаривали мы о тогдашних обстоятельствах и начали опасаться, чтоб не сделалось вскоре бунта... от огорчённой до крайности гвардии»³⁷.

В данном случае «мы» — сослуживцы Болотова. Те же разговоры шли и в кругу друзей князя Дашкова. Заговору действий предшествовал заговор мнений. Настоящий комплот зрел под рукой Екатерины³⁸. Только при благосклонном незамечании полиции можно было проводить агитацию в городе. Начальник Болотова генерал-полицмейстер Н. А. Корф тесно общался с Орловым и часто бывал в покоях императрицы³⁹. Лично не входя в заговор, он покрывал его участников.

После родов Екатерина посчитала нужным выйти из тени. 21-го числа «день рождения Ея императорского величества отпразднован с поздравлениями, — писал Штелин. — Большой стол в покоях императрицы. Вечером концерт, на котором играл Его императорское величество в продолжение 3 часов без перерыва»⁴⁰. Профессор не уточнил любопытную деталь: вечером на празднике в покоях императора Екатерина «так и не появилась»⁴¹. Зато на это обратили внимание иностранные послы. Государыня приняла поздравления днём, на своей половине. Она повела себя в отношении Петра III как конкурент, открыто показывая свою оппозицию. 24 апреля был подписан трактат о мире с Пруссией, и час для агитации пробил.

Заговорщики разделялись на четыре «фракции», вместе встречались только вожаки. О группе Дашковой Шумахер писал: «Замысел состоял в том, чтобы 2 июня старого стиля, когда император должен был прибыть в Петербург, поджечь крыло нового дворца. В подобных случаях император развивал чрезвычайную деятельность, и пожар должен был заманить его туда. В поднявшейся суматохе главные заговорщики под предлогом спасения императора поспешили бы на место пожара, окружили Петра III, пронзили его ударом в спину и бросили тело в одну из объятых пламенем комнат. После этого следовало объявить тотчас о гибели императора при несчастном случае и провозгласить открыто императрицу правительницей»⁴².

Рюльер приписывал сторонникам Дашковой не менее кровожадные планы: «Если бы желали убийства, тотчас было бы исполнено, и гвардии капитан Пассек лежал бы у ног императрицы, прося только её согласия, чтобы среди белого дня в виду целой гвардии поразить императора. Сей человек и некто Баскаков, его единомышленник, стерегли его (Петра III. — О. Е.) дважды подле того самого пустого домика, который прежде сего Пётр Великий приказал построить на островах... Это была уединённая прогулка, куда Пётр III хаживал иногда по вечерам со своей любезною (Елизаветой Воронцовой. — О. Е.) и где сии безумцы стерегли его из собственного подвига. Отборная шайка заговорщиков под руководством графа Панина осмотрела его комнаты, спальню, постель и все ведущие к нему двери. Положено было в одну из следующих ночей ворваться туда силою, если можно, увезти; будет сопротивляться, заколоть и созвать государственные чины, чтобы отречению его дать законный вид»⁴³.

Медлительного Никиту Ивановича трудно представить во главе «шайки» заговорщиков осматривающим место грядущего преступления. А Екатерина Романовна, какой она предстаёт в мемуарах, мало напоминала образ, годом позднее нарисованный английским послом лордом Д. Г. Бёкингхэмширом: «Если бы когда-либо обсуждалась участь покойного императора, её голос неоспоримо осудил бы его, если бы не нашлось руки для выполнения приговора, она взялась бы за это»⁴⁴. Мы привели эти свидетельства для того, чтобы показать: в первое время после переворота в дипломатической среде вовсе не исключали причастности представителей партии знати к устранению Петра.

Но на этапе складывания заговора до роковой развязки было ещё далеко. Панин, несмотря на пожалованный чин и внешнее благоволение Петра, серьёзно задумывался о своём будущем. Видимо, государь действительно хотел поменять систему воспитания сына на военную. Это значило, что Никита Иванович должен расстаться с местом воспитателя потенциального наследника. 30 марта Гольц доносил Фридриху II, что император планирует послать Панина в Стокгольм, чтобы провести переговоры о включении Швеции в мирный договор между Россией и Пруссией⁴⁵. Швеция нужна была Петру как союзник против Дании, и он всерьёз рассчитывал на её флот. Подобная миссия отрывала Никиту Ивановича от Павла. Между тем именно возможность представлять интересы цесаревича давала наставнику большой политический вес.

«Он стоял за соблюдение законности и за содействие Сената», — писала Дашкова о дяде и приводила свой ответ: «Я согласна с вами, что императрица не имеет прав на престол и по закону следовало бы провозгласить императором её сына, а государыню объявить регентшей до его совершеннолетия»⁴⁶. Таким образом, партия знати стояла только за передачу Екатерине прав регентства до совершеннолетия Павла. «Я действительно предложила заговорщикам провозгласить великого князя императором, — заключала княгиня, — но Провидению не угодно было, чтобы удался наш самый благоразумный план»⁴⁷.

Это описание не противоречит собственному рассказу воспитателя в беседе с Ассебургом. «За несколько недель до переворота Панин вынужден был вступить с солдатами гвардии в объяснения и обещать перемену, лишь бы воспрепятствовать немедленному взрыву раздражения»⁴⁸. Со своей стороны Екатерина не слишком доверяла вельможе да и вообще заговорщикам из числа придворных. Этому её научил горький опыт опалы Бестужева. В 1758 году ни Алексей, ни Кирилл Разумовские, в отличие от канцлера, не пострадали. Но гетман пережил немалый страх. Тем не менее он пересилил себя, вновь примкнул к мятежникам и даже распорядился о печатании в подведомственной ему типографии Академии наук Манифеста о восшествии Екатерины на престол.

У Кирилла Григорьевича, как и у Панина, имелись личные причины присоединиться к заговору. То, что император издевался над ним на плацу, — ещё полбеды. Но Пётр захотел передать гетманство своему любимцу Андрею Гудовичу⁴⁹, а это значило потерю очень высокого положения и очень солидного дохода.

Императрица очень осторожно упоминала о разногласиях в стане её сторонников. «Не все были одинакового мнения: одни хотели, чтобы это совершилось в пользу его сына (Павла. — О. Е.), другие — в пользу его жены»⁵⁰. Вопрос о том, кто наденет корону после Петра, пока оставался открытым.

Презренный металл

Переворот, как и любое дело, требовал денег. Эта мысль почему-то вызывает стыдливое неприятие у одних учёных и злорадное торжество у других: подкуп солдат — первый признак неискренности их намерений, вместо патриотических чувств — звонкая монета. Между тем гвардия уже полгода не получала жалованья, но должна была на что-то жить. Если об этом не подумал император, то подумали его противники.

У французских авторов, писавших по горячим следам о «петербургской революции», мелькают сообщения, будто государыня «раздала золото, деньги и драгоценности, которыми обладала»⁵¹. Прусский посланник Гольц в конце августа 1762 года доносил Фридриху II, что «Панин... давно уже снабжал императрицу суммами, которые были употреблены на подготовление» переворота⁵².

Негодование служивых против Петра Фёдоровича только усиливалось тем, что материальную помощь они получали не от законного государя, а от его жены. 25 июня, за три дня до переворота, французский поверенный в делах Лоран Беранже доносил в Версаль: «Весьма ощущается недостаток в средствах. Никто не получает причитающегося ему жалованья, и ропот недовольства возрастает с каждым днём... Уверяют, что мятежный дух распространился уже до Казани. Но это не мешает царю находиться в самой надёжной безопасности. Он проводит время в Ораниенбауме, окружённый своими солдатами, даёт балы и посещает оперные представления. С ним самые красивые женщины, мужей которых я вижу грустно прогуливающимися в городских садах»⁵³.

Обратим внимание на последнюю деталь. 28 июня окажется, что многие мужья — офицеры, чиновники и придворные — примкнули к Екатерине, а их жёны остались в свите Петра III. Бедняжкам пришлось пережить и плаванье в Кронштадт, и угрозы императора сделать их заложницами, чтобы заставить взбунтовавшихся супругов сложить оружие... Что ж, и такие причины бывают у переворотов.

Вернёмся, однако, к презренному металлу. Екатерина ясно сознавала нехватку денег. Ей последовательно отказали в помощи британский, французский и австрийский послы. Управляющий имениями Екатерины Джованни Микеле Одар обратился к представителям английской торговой колонии и занял 100 тысяч у купца Фельтена⁵⁴.

Приготовления заговорщиков не могли не вызывать беспокойства у тех, кто догадывался, куда клонится дело. Самые далёкие от комплота люди ощущали тревожную обстановку. Придворный ювелир Иеремия Позье однажды, присутствуя на ужине в Ораниенбауме и наблюдая за поведением императора, с тревогой сказал своей соседке, супруге канцлера Анне Карловне Воронцовой: «Что вы обо всём этом думаете? Я очень боюсь, как бы не случилось чего-нибудь ужасного». В ответ почтенная дама залилась слезами: «Я имею повод быть ещё менее спокойна, чем вы»⁵⁵.

Британский посол Кейт тоже замечал неладное. «Он часто говорил в интимном кругу, что император точно намеренно старается навлечь на себя всеобщее неудовольствие, а может быть, и презрение, — вспоминала Дашкова. — ...Однажды он мне сообщил, что в городе распространились слухи, что в гвардии готовится бунт и что главной причиной его была нелепая война с Данией»⁵⁶.

Оба приведённых разговора относились к началу июня 1762 года. До развязки оставалось совсем немного. Надо отдать Кейту должное: он всё-таки сквозь зубы цедил в Лондон тревожную информацию. 6 июня дипломат высказался прямо: «Ныне Его величество попал в руки наихудших людей»⁵⁷. Позднее даже Гольц признавал, что именно принц Георг, дядя императора, «много споспешествовал к возбуждению народной ненависти против немцев и ускорил падение своего повелителя», чему помогло «дурное обращение этого принца с... войском»⁵⁸.

Переписка русского императора с Фридрихом II показывает, что Пётр был готов облагодетельствовать кумира, но не прислушивался к его советам. Даже на расстоянии Фридрих чувствовал накалявшуюся атмосферу. Двадцатью годами ранее, в декабре 1741 года, он писал по поводу переворота, возведшего на престол Елизавету Петровну: «Единственное, что может встревожить тех, кто ставит на Россию, есть мысль, что гвардейцы русские, постепенно войдя в роль римской преторианской гвардии, пристрастятся к перемене своих государей, отчего никто на добрые отношения с Россией полагаться не сможет, ибо во всякую минуту ожидать придётся нового переворота»⁵⁹.

Теперь доверенные лица короля Бернгард Вильгельм Гольц и прибывший ему на помощь флигель-адъютант Фридрих Вильгельм Шверин доносили об обширном заговоре, зревшем под боком у беспечного императора: «Первый и самый опасный человек здесь, — писал Шверин 8 апреля, — это Иван Иванович Шувалов, фаворит покойной императрицы. Этот человек, живущий интригами, так хорошо умел уладить свои дела... что государь поручил ему Кадетский корпус и главный надзор за дворцом... Я пространно говорил об этом с императором и даже назвал имена опасных лиц, но Его величество отвечал, что... он дал им столько занятий, что у них нет досуга думать о заговорах»⁶⁰.

Над предупреждением Шверина относительно Шувалова принято потешаться. После переворота Фридрих II с раздражением писал Гольцу: «Лица, на которых смотрели как на заговорщиков, менее всего были замешаны в заговоре. Настоящие заговорщики работали молча и тщательно скрываясь от публики»⁶¹. Однако, может быть, параллельно вызревало два заговора, об одном из которых мы почти ничего не знаем?

В начале мая Фридрих счёл долгом лично объясниться с Петром. «Ваше императорское величество спросите меня, во что я вмешиваюсь, и будете правы, — писал он. — ...Признаюсь, что мне было бы весьма желательно, чтобы вы были уже коронованы, так как эта торжественная церемония внушает сильное почтение народу, привыкшему видеть своих государей коронованными. Скажу откровенно Вашему величеству: я не доверяю русским. Всякая другая нация благословляла бы небо, имея государя, обладающего столь дивными качествами... но сознают ли русские это счастье?» Далее король давал весьма здравые советы, как избежать заговора: «Следует взять в свою свиту всех ненадёжных личностей, могущих злоумышлять против вас... Следует обязать всех иностранных министров сопровождать Ваше величество [в поход]; этим путём можно отвлечь из России все семена возмущения и интриг»⁶².

Пётр ответил 15 мая, что короноваться он не может, поскольку спешит на войну⁶³. Впрочем, с легкомыслием император всегда сочетал подозрительность. Поэтому при встрече сказал Шувалову: «Прусский король мне пишет, что ни один из подозрительных мне людей не должен оставаться в Петербурге в моё отсутствие». Вслед за чем прислал к Ивану Ивановичу приказ следовать за ним в армию волонтёром64.

«Да здравствует царко Пётр Фёдорович!»

В самом начале 1762 года герцог Шуазель из Парижа советовал французскому послу вести себя с Петром III «как с больным ребёнком, стараясь ничем не раздражать его». Судя по письмам, именно так держался по отношению к корреспонденту Фридрих II. Только потакая императору, можно было чего-то добиться. Заверения в самой чистосердечной дружбе соединялись с потоками лести.

«В то время как меня преследует вся Европа, в вас нахожу я друга, — писал он 20 марта, — нахожу в вас государя, у которого сердце истинно немецкое, который не хочет способствовать тому, чтобы Германия была отдана в рабство Австрийскому дому и который протягивает мне руку помощи, когда я нахожусь почти без средств»⁶⁵.

Первые шаги были очень осторожными. Фридрих нащупывал почву. 6 февраля он писал: «Никто, как я, не хочет установить между двумя государствами старинное доброе согласие, нарушенное усилиями моих врагов, что выгодно только для посторонних»⁶⁶. Многозначительные слова. Они как бы вводили Петра III в круг «своих», немецких государей, оставив за бортом общих врагов — Австрию и Францию. 15 февраля Пётр ответил, что жаждет установить «союз дружбы, давно уже соединивший нас двоих и долженствующий вскоре соединить наши народы»⁶⁷.

Король тут же поймал брошенный волан и сообщил 3 марта, что желал бы преподнести молодому монарху прусский орден Чёрного Орла, которым некогда владела императрица Елизавета. То была тайная мечта Петра, а угадывать желания будущего союзника на полгода стало главным занятием короля. «Ещё раньше воцарения Вашего императорского величества я был многим обязан вам... Кто совершает поступки столь благородные и столь редкие... должен ожидать выражения удивления... Да будет ваше правление продолжительно и счастливо!»⁶⁸

Прочитав подобные слова, Пётр смутился. Со всем тщеславием и бахвальством он был простым малым. «Ваше величество желаете насмехаться надо мной, расхваливая так моё царствование», — отвечал он 15 марта и заверил, что считает корреспондента «одним из величайших в свете героев»⁶⁹.

Но Фридрих знал: лести не бывает много. «Вы подаёте пример добродетели всем властителям, что должно привязать к вам сердца всех честных людей, — настаивал он 23 марта. — ...Я потерял за эту войну 120 генералов, 14 генералов в плену у австрийцев; в результате наше положение ужасно. Я мог бы прийти в полное отчаяние от него, но я нахожу верного друга в лице великого, одного из самых великих государей Европы, который чувства чести предпочитает всяким соображениям политики. Ах, не считайте странным, Ваше величество, что все мои упования на вас»⁷⁰.

Другой чувствительной ноткой, на которую откликалось сердце Петра, были прямота и искренность. «Я чрезвычайно счастлив, что Гольц удостоился вашего одобрения, — рассуждал Фридрих 4 апреля, — я ручаюсь за него как за честного человека... Я горько упрекал бы себя, если бы послал к вашему двору кого-нибудь, чтобы двоедушничать... Перед отъездом Гольца я сказал ему: “Не пускайте в ход ни хитростей, ни каверз; обращайтесь прямо к императору, пусть искренность и правдивость единственно руководят вами. Государь этот — тот же я; такой счастливый союз не должен быть осквернён двоедушием и тайными происками”»⁷¹.

Существует мнение, будто прусский король рекомендовал Петру III сблизиться с женой и прислушиваться к её словам. В 1773 году французский посол Дюран де Дистроф привёл цитату из якобы виденного им письма Фридриха II: «Советуйтесь с императрицей, она даст вам только добрые советы, и я призываю вас следовать им»⁷². Это дипломатическая легенда, не раз повторенная историками. В письмах прусского короля 1762 года Екатерина не упомянута ни разу. Смеем утверждать: и не могла быть упомянута, исходя из всего строя отношений корреспондентов. Фридрих старался ничем не вызвать неудовольствия Петра. Слишком многое для него было поставлено на карту.

Другое распространённое мнение касается войны с Данией. Принято считать, что Фридрих отговаривал русского императора начинать её. Однако письма рисуют совсем иную картину. Ещё в апреле король рассуждал о предполагаемом противнике: «Это слабое правительство боится действовать и равным образом боится разоружиться. Ваше величество сможет делать с этими людьми всё, что вам будет угодно»⁷³. Через 20 дней он развил свою мысль: «Ваше императорское величество имеете неоспоримые права на владения, отнятые у вашего дома во время смут. Вы имеете право требовать их обратно; война дарует вам право победы... Я горю желанием содействовать всем вашим предприятиям... Пусть Ваше величество укажет количество войск, которое ему угодно, чтобы я присоединил к его войскам... Как бы стар и дряхл я ни был, я сам пошёл бы против врагов Вашего величества»⁷⁴. О себе король не забывал и тут же попросил у союзника 14 тысяч регулярного войска и тысячу казаков, чтобы справиться с австрийцами.

Пётр был потрясён благородством своего друга. «Ваше величество... предлагаете корпус из своего удивительного войска, — писал он 27 апреля, — и свою гавань в Штеттине, говоря мне, чтобы я отнюдь не стеснялся и действовал в его стране как бы в своей собственной. Но каково же было моё приятное изумление, когда я прочёл ваше предложение самому идти против моих врагов»⁷⁵.

Тем временем в Берлине шёл мирный конгресс, и Пётр чрезвычайно хотел, чтобы в договоре было прописано требование к шведам подкрепить Россию флотом против датчан. Однако здесь Фридрих не сумел помочь или не захотел настаивать. Стокгольм находился под полным контролем Парижа и ни при каких условиях не стал бы в теперешних обстоятельствах отряжать свой флот в подкрепление русскому.

Ситуация с кораблями и иностранной помощью прекрасно иллюстрирует, как мало замыслы Петра Ш соприкасались с реальностью. Ему воображалось, что можно рассчитывать на английский флот, коль скоро Россия вошла в союзнические отношения с Пруссией. Канцлеру пришлось буквально разжёвывать государю несостоятельность его требований. «Что же касается до данного мне вчера повеления говорить английскому министру Кейту о присылке нынешним летом в диспозицию вашу английского флота, я при первом свидании с Кейтом говорить буду, — писал Воронцов 12 апреля, — токмо Ваше величество с английским двором союзного трактата не имеете, и что Англия, будучи ныне в двойной войне против Франции и Гишпании, не в состоянии, да и без взаимных себе авантажей не похочет прислать некоторое число кораблей... сие требование может подвержено быть неприятному отказу»⁷⁶.

В том же положении — учителя при великовозрастном ученике — оказался и Фридрих II. Из Петербурга его просили растолковать императору элементарные правила, исполнение которых необходимо для начала военной операции. Всё, что писал прусский король, могли бы сказать государю собственные генералы. Но Пётр не всякого хотел слушать. «Вам не стоит ожидать добровольной уступки со стороны датчан, — писал Фридрих 1 мая, — необходимо будет вести войну с ними, чтобы получить её (датскую часть Голштинии. — О. Е.)... Я буду говорить об этой войне с такой откровенностью, с какой я делал бы это, если бы был генералом на службе Вашего величества... Первое условие... это кормовые запасы... фураж начинается лишь в конце июня, хлеб новой жатвы можно собирать лишь в сентябре, если желают его иметь в виде муки... это затянется ещё на лишний месяц. Сообразуясь с силами неприятеля, я думаю, что армия, предназначенная для Голштинии, была бы достаточно сильной, если бы состояла из 46 000 регулярного войска и 4000 казаков. Съестные припасы для этих войск можно доставить из России, или из Ливонии, Курляндии и Данцига... Это составит около 2000 пудов муки в месяц и 8000 пудов овса на два месяца — май и июнь». При этом Фридрих заклинал корреспондента «не начинать действовать, пока всё не будет заготовлено»⁷⁷.

О том же самом предупреждал государя канцлер Воронцов, но вызвал негодование и вынужден был оправдываться: «...Не могу надлежаще должность мою исправлять и принуждён через пересылки и через третьи руки Вашему величеству доклады чинить, подвергаясь тем неприятному истолкованию и гневу... якобы я предприятия ваши против Дании химерическими поставлял, когда я говорил, что ранновременным походом нашей армии без заготовления довольных магазейнов... и без готовых в наличии великих сумм денег, без подкрепления сильного флота и без помощи короля прусского... сей поход был бы совсем бесплоден»⁷⁸.

Рассуждения канцлера казались докучными. А вот Фридрих знал, где добыть средства. «Датчане отпустили на выкуп город Гамбург и взяли с него 1 200 000 экю, — писал он. — Ваше императорское величество имеете тоже право. Город Любек мог бы вам доставить... 100 000 экю, и никто не нашёл бы возможным упрекнуть вас за такой способ действий. Деньги — нервы войны»⁷⁹.

15 мая Пётр заверил корреспондента: «Ваше величество пишете мне о запасах. Я уже всем разослал приказы и надеюсь, что всего будет довольно»⁸⁰. Как будто приказы волшебным образом исполняются только потому, что разосланы! В том же послании император отверг и возможность заговора. Больше настаивать Фридрих не мог. Чтобы сгладить возникшую шероховатость, он удвоил излияния в преданности. «Если бы я был язычником, я воздвиг бы храмы и алтари Вашему императорскому величеству как существу божественному»⁸¹; «Я смотрю на Ваше величество как на Бога-покровителя, доброго и благосклонного ко мне гения»⁸²; «Сердце моё — владение, завоёванное Вашим императорским величеством»⁸³.

Как замечала Екатерина, император был «предан своим прихотям и тем, кто рабски ему льстил»⁸⁴. Проницательный король хорошо ухватил эту особенность характера Петра и не спорил с ним. «Присутствие Вашего императорского величества будет не только ободрять ваши войска, но и придаст ещё большую живость военным действиям»⁸⁵, — писал он 8 июня.

Но Пётр уже почувствовал, что его пытались отговорить от личного участия в походе, и решил схитрить. 21 мая Румянцеву был отправлен указ считать войну с Данией «действительно объявленной» и утвердиться в Мекленбурге, прежде чем туда войдут датчане⁸⁶. Такое повеление вызвало шок «честного человека» Гольца: «Император утаил от меня это приказание... При всех милостях и доверии императора ко мне противная партия может заставить его скрыть от меня самые важные дела, которые Ваше величество должны знать прежде всякого другого».

Принц Георг умолял посланника ещё раз попросить Фридриха II отсоветовать государю поход, ссылался на плохое состояние войска, недостаток денег и припасов. «Два месяца я толкую с вами и с самим императором, — не выдержал Гольц. — ...Нечего грозиться задавить датчан, если ещё нет уверенности, что всё готово; мне постоянно отвечали, что все приготовления сделаны, тогда как я хорошо знал, что нет... Теперь, зная дурное состояние дел, надобно обречь себя на неудачную войну, которой можно было избежать переговорами»⁸⁷.

Больше Фридрих ни на чём не настаивал. Он и так был в неоплатном долгу. Уже отгремел переворот, уже Петра не было на свете, а король, ещё не получив об этом известия, писал 14 июля: «Я часто говорю солдатам: “Да здравствует царко Пётр Фёдорович!” Это первые слова, которые я выучился лепетать на русском языке и которые я буду произносить... до последних дней моей жизни»⁸⁸.

Но благодарность и политика совмещаются плохо. После гибели Петра отзывы Фридриха зазвучали иначе: «Бедный император хотел подражать Петру I, не имея его гения»; «Отсутствие мужества... погубило его: он позволил свергнуть себя с престола, как ребёнок, которого отсылают спать»⁸⁹.

На последней прямой

Пётр сам подтолкнул роковое развитие событий. Государыня не присутствовала на торжественном обеде по случаю подписания мирного трактата с Пруссией 24 апреля. Такой шаг не мог остаться незамеченным. Из всех «неприсутствий» Екатерины на праздниках мужа это было самым громким. Становилось ясно, что она не одобряет новой политики. Разразился скандал.

9 июня император устроил очередной праздничный обед в честь заключённого с Фридрихом II союза. «Императрица заняла своё место посреди стола, — вспоминала Дашкова, — но Пётр III сел на противоположном конце рядом с прусским министром. Он предложил под гром пушечных выстрелов с крепости выпить за здоровье императорской фамилии, его величества короля Пруссии и за заключение мира». Екатерина выпила первый тост, но, как видно, само присутствие жены раздражало государя, он прицепился к пустяку. Гудовичу, стоявшему за его стулом, было велено пойти и спросить императрицу, почему она не встала, когда пила. Та отвечала, что «так как императорская фамилия состоит из его величества, его сына и её самой, она не предполагала, что ей нужно встать». Эти слова, видимо, показались Петру намёком на его желание обзавестись новой семьёй. И вызвали ещё больший гнев.

Государь велел Гудовичу передать императрице, что она «дура»: ей следовало знать, что в августейшую семью входят ещё и его дяди принцы Голштинские. Боясь, как бы адъютант не смягчил выражения, Пётр вскочил и прокричал жене оскорбление через весь стол. «Императрица залилась слезами и... попросила дежурного камергера графа Строганова, стоявшего за её стулом, развлечь её своим весёлым, остроумным разговором... Все эти события сильно взволновали общество»⁹⁰. По словам самой императрицы, соединению её сторонников «удивительно помогло то оскорбление, которое супруг нанёс ей публично».

Произошедшее за обедом, видимо, не на шутку задело и Петра. В тот же вечер он устроил ужин в Летнем дворце в кругу «нескольких городских дам», «своих любимых генералов» и «прусского министра». Напившись так, что «его в четыре часа утра вынесли на руках, посадили в карету и увезли домой во дворец», он перед отъездом наградил Елизавету Воронцову орденом Святой Екатерины.

По статуту орден Святой Екатерины полагалось носить только членам императорской фамилии и дамам, оказавшим огромные услуги отечеству. Награждая Воронцову, Пётр как бы вводил её в круг августейшей семьи. А вот Екатерине предстояло исчезнуть. «Он хотел жениться на Воронцовой, — писала она о муже, — и в тот самый вечер, когда возложена была на графиню Екатерининская лента, приказал адъютанту своему князю Барятинскому арестовать императрицу в её покоях. Испуганный Барятинский медлил исполнением... когда в прихожей повстречался ему дядя императора, принц Георгий Голштинский. Барятинский передал ему, в чём дело. Принц побежал к императору, бросился перед ним на колени и насилу уговорил отменить приказание»⁹¹. Но никто не гарантировал, что завтра Пётр не повторит приказ.

Император пересёк черту. У его супруги больше не оставалось надежды, «что дело не дойдёт до крайностей»⁹². По верному замечанию А. Б. Каменского, и в случае поражения, и в случае бездействия Екатерину ждала гибель⁹³. Панин предложил приурочить решительные действия ко дню возвращения императора из загородных резиденций. Пётр намеревался присутствовать при отправлении гвардии на войну, а возможно, отбыть вместе с ней. Это должно было произойти в первых числах июля⁹⁴.

В столице волнами стали распространяться слухи, будто Екатерина уже арестована. Тем временем она с маленькой свитой из шести камер-фрау и двух камер-юнкеров находилась в Петергофе. 26 июня императрица навестила мужа. В Японской зале Ораниенбаумского дворца был устроен большой обед, а вечером — маскарад в театре. 27 июня августейшая чета со свитой посетила Гостилицы, где Алексей Разумовский устроил в их честь великолепный праздник с итальянской музыкой. Здесь супруги виделись в последний раз. После торжества каждый поехал к себе: император в Ораниенбаум, императрица в Петергоф. По свидетельству анонимного автора, близкого к гетману Разумовскому, эта встреча не была приятной, поскольку государь «крепко досадовал» на жену за то, что она, «оставив сына в Петербурге, приехала одна».

В мемуарах современников встречаются утверждения, что Пётр хотел арестовать Екатерину и Павла за городом, подальше от чужих глаз, и отправить в крепость. Так, Н. А. Саблуков писал: «Пётр III намеревался... заключить и мать, и сына в Шлиссельбург на всю жизнь. С этой целью был уже составлен манифест, и лишь накануне его обнародования и ареста Екатерины и её сына начался переворот... До сих пор можно видеть в Шлиссельбурге помещение, для них приготовленное»⁹⁵. А. С. Мыльников утверждает, что комнаты в Шлиссельбурге, которые действительно начали отделываться летом 1762 года, предназначались для Ивана Антоновича⁹⁶. Теперь уже трудно сказать, кого ожидали тюремные покои. Был момент, когда Екатерина обдумывала, не поместить ли туда самого Петра...