Петр III

Выступление было приурочено ко дню отбытия Петра III на театр военных действий с Данией. Но, как часто случается, в самый ответственный момент цепь непредвиденных обстоятельств вывела события из-под контроля, и они покатились по новому руслу. Накануне переворота был арестован один из заговорщиков, капитан Пётр Богданович Пассек — руководитель одной из «фракций», знавший имена всех вожаков мятежа.

Его арест точно подтверждал народную поговорку: шила в мешке не утаишь. Слишком много нижних чинов оказалось уже посвящено в секрет, и рано или поздно кто-то неизбежно проболтался бы. Так и произошло.

После угрозы ареста императрицы среди гвардейских солдат распространились слухи об опасности, в которой находится Екатерина. Высказывались предложения двинуться на Ораниенбаум спасать «матушку». 27 июня один из встревоженных капралов нашёл Пассека и сообщил, будто императрица исчезла. Капитан попытался его успокоить, тогда недоверчивый солдат направился к другому офицеру, чтобы поделиться новостью. Поручик П. И. Измайлов, к которому обратился служивый, в заговоре не состоял. Он немедля донёс о случившемся майору П. П. Воейкову, тот — полковнику Ф. И. Ушакову. Последний направил сообщение императору в Ораниенбаум, а пока, от греха подальше, посадил изобличённого Пассека под арест.

Таким образом, Пётр III был предупреждён. Но не попытался подстраховаться. Он приказал отложить допрос Пассека до своего возвращения в столицу. По сведениям Рюльера, император отвечал приближённым, настаивавшим на скорейшем дознании: «Это дураки»¹. Нетрудно представить, как развернулись бы события, будь один из главарей мятежников вовремя приведён к ответу. Последовали бы аресты, на которые гвардия могла ответить открытым выступлением. Пролилась бы кровь. Но Провидение хранило заговорщиков. Легкомыслие, в котором Екатерина так часто обвиняла мужа, победило наследственную подозрительность императора, и он решил, что заговор подождёт.

Тише едешь...

Точно так же думал и Панин. Его вообще часто обвиняли в медлительности. Никита Иванович предпочитал сперва всё обмозговать, семь раз отмерить... Черпавший сведения в его окружении Рюльер так воспроизводил логику вельможи: «Если бы и успели взбунтовать весь Петербург, то сие было бы не что иное, как начало междоусобной войны, между тем как у императора в руках военный город, снаряженный флот, 3000 собственных голштинских солдат и все войска, подходившие для соединения с армией... Императрица не может приехать прежде утра... и не поздно было бы условиться в исполнении заговора на другой день»².

Панин мыслил как истинный елизаветинский вельможа — тише едешь, дальше будешь. Но одно дело дипломатическая сфера, а другое — заговор. Здесь выигрывал тот, кто быстрее ориентировался в менявшейся обстановке. Поэтому Орловы, поспешившие за Екатериной в Петергоф, действовали верно. Задним числом Дашкова постаралась приписать инициативу их отправки за подругой себе. Но сама она оставалась в русле приготовлений дяди и называла Екатерину «главой империи», а не «самодержицей». То есть разногласий между племянницей и воспитателем Павла не было.

В Петергофе императрица занимала маленький павильон Монплезир под тем предлогом, что большой дворец нужно готовить к празднованию дня Петра и Павла. Её обязанностью было устройство торжеств по случаю именин супруга. Впервые предстояло отметить тезоименитство нового императора как государственное событие. Пётр в сопровождении фаворитки и целой толпы «прекраснейших женщин» собирался приехать из Ораниенбаума к уже накрытым столам.

Как обычно, Екатерина припасла для мужа сюрприз. Самый удивительный за их долгую семейную жизнь. Впрочем, есть смысл предположить, что и Пётр готовил своей благоверной подарок. Он отказался от её ареста накануне праздника, но тем эффектнее стало бы взятие под стражу на самом торжестве — государь любил театральные сцены. Однако сторонники могли уговорить его действовать тихо и совершить желаемое после именин. В любом случае отправляться в поход против Дании, оставив Екатерину в столице, было неразумно. Её участь предстояло решить до отъезда к армии.

Императрица успела быстрее. Брат её фаворита, Алексей Орлов, прибыл в Петергоф в шестом часу утра 28 июня. Он отвёз Екатерину в Измайловский полк. Очень быстро к измайловцам присоединились Семёновский и Преображенский полки, затем уже к Казанскому собору явилась Конная гвардия. «Она была в бешеном восторге, плакала, кричала об освобождении Отечества»³, — вспоминала царица. Именно здесь, в плотном окружении гвардейских полков, Екатерина и была «выкрикнута» самодержавной государыней. Ни о каком регентстве гвардейцы и слышать не хотели.

Панин, всю ночь проведший подле своего воспитанника в Летнем дворце, попросту проспал начало переворота. Он намеревался вместе с мальчиком явиться к собору, но не успел. Присягу принесли императрице, а не великому князю Павлу. По пути процессия пополнялась военными и чиновниками. Молебен вёл архиепископ Новгородский Дмитрий Сеченов, давний сторонник Екатерины, не раз возмущавшийся действиями Петра III. Именно он возгласил во время ектеньи «самодержавную императрицу Екатерину Алексеевну и наследника великого князя Павла Петровича»⁴. Наконец царевич обрёл статус, в котором ему отказывал отец.

Из Казанского собора путь лежал в Зимний. «Я отправилась в Новый Зимний дворец, где Синод и Сенат были в сборе, — писала Екатерина. — Тут на скорую руку составили манифест и присягу. Оттуда я спустилась и обошла войска пешком. Было более 14 000 человек гвардии и полевых полков... Мы держали совет, и было решено отправиться со мною во главе в Петергоф, где Пётр III должен был обедать»⁵. Сюда же, наконец, привезли из Летнего дворца маленького наследника, и Екатерина вышла с ним на балкон, показав сына собравшимся внизу гвардейцам.

Однако единодушие войск, расквартированных в Петербурге, не было полным. Наиболее преданным императрице считался Измайловский полк. Но измайловцы уступали старшинство двум первым созданным в России гвардейским полкам — Семёновскому и Преображенскому. Между ними неизбежно должно было начаться соперничество. Сама Екатерина так описывала присягу Преображенского полка. «Мы направились к Казанской церкви, где я вышла из кареты. Туда прибыл Преображенский полк... Солдаты окружили меня со словами:

— Извините, что мы прибыли последними, наши офицеры арестовали нас, но мы прихватили четверых из них с собой, чтобы доказать вам наше усердие!»⁶.

Этими офицерами были С. Р. Воронцов, брат Дашковой, П. И. Измайлов, П. П. Воейков и И. П. Озеров. Княгиня Екатерина Романовна обошла молчанием судьбу восемнадцатилетнего брата Семёна. Между тем его история довольно драматична. Семён служил поручиком в первой гренадерской роте и был любим Петром III за «неодолимый порыв к военному ремеслу». Накануне переворота он испросил разрешения отправиться «охотником» в армию П. А. Румянцева, уже выступившую в поход против Дании, и получил согласие государя, но не успел покинуть столицу. Воронцов уже садился в дорожную карету, когда ему сообщили, «что императрица находится в Измайловском полку, который шумно окружает её с радостными кликами, провозглашая Государыней, и что ей присягают; что целые толпы Семёновского полка бегут к тому же месту». Семён поспешил вернуться: «Я пришёл в невыразимую ярость при этом известии... Полагаясь, однако же, на верность Преображенского полка, я не думал, чтоб мятежники могли иметь перевес».

Когда Воронцов прискакал, преображенцы уже выстроились перед казармами и готовились выступать. Возле своей роты он встретил нескольких офицеров, среди которых были Бредихин, Баскаков и князь Фёдор Барятинский. «Я... высказываю им о поступке мятежников всё, что крайняя раздражительность моего характера внушает мне в эту минуту, причём выражаю уверенность, что они, и вместе с ними весь наш полк, мы подадим пример верности прочим войскам». Трое заговорщиков ничего не ответили ему, «бледные, расстроенные».

«Я принял их только за трусов... Отвернувшись от них, я поспешил обнять моего капитана, Петра Ивановича Измайлова, одного из храбрейших и вернейших слуг нашего несчастного государя... Он надеялся, так же как и я, что полк не увлечётся». Вместе они начали обходить ряды гренадер, увещевая их, «что лучше умереть честно, верным подданным воином, чем присоединиться к изменникам, которые будут побеждены». Им навстречу проскакал секунд-майор Пётр Петрович Воейков, восклицая: «Ребята, не забывайте вашу присягу!» Вместе они склонили гренадер на сторону императора, и те даже закричали: «Умрём за него!»

Воейков повёл солдат к Казанскому собору, чтобы воспротивиться приносимой там присяге. «Мы надеялись... что, по первом выстреле на нас со стороны мятежников... ударим на них в штыки всей тяжестью нашей колонны, сомнём их и уничтожим: ибо они толпились в расстройстве, без рядов и линий, как мужики, собранные случайно и большей частью в пьяном виде; мы же были в стройном порядке», — писал Воронцов.

Если бы преображенцы послушались офицеров, приверженцев Петра III, произошло бы кровопролитие. Но, на счастье заговорщиков, сзади к колонне гренадер присоединился премьер-майор князь А. А. Меншиков и крикнул им в спины: «Vivat императрица Екатерина Алексеевна, наша самодержица!» И вдруг вся колонна повторила этот призыв. «Это было электрическим ударом». Воейков бросил шпагу со словами: «Ступайте к чёрту, канальи, е. м., изменники! Я с вами не буду!» — повернул лошадь и ускакал. «Я не знаю, как и почему случилось, что нас не убили», — признавал Воронцов. Он кинулся к реке искать лодку, чтобы плыть в Ораниенбаум, предупредить императора, но был схвачен. «Я вынул шпагу из ножен, обернулся и нанёс удар, который скользнул по шляпе и по плечу моего дерзкого противника... Меня окружили и задержали». Схваченных офицеров преображенцы притащили к собору в числе других арестованных как доказательство своей преданности новой самодержице. Об этом позоре Семён Романович умолчал в мемуарах.

Затем пленных посадили на гауптвахту Зимнего дворца. «Я не упал духом и начал говорить унтер-офицеру и шести мушкетёрам как человек, уверенный в том, что их предприятие окончится дурно и что законный государь останется победителем». Но агитация не удалась, и арестанта перевели в дом дворцового ведомства «напротив старого деревянного дворца». Семён оставался под арестом 11 дней и был выпущен только 8 июля, спустя несколько суток «после кончины императора»⁷.

Рядовой Преображенского полка Г. Р. Державин, в заговоре не участвовавший, но разделивший с товарищами «измену» 28 июня, не помнил уговоров Воронцова. По его словам, в полку было неспокойно с ночи. В 12 часов разнёсся слух об аресте Пассека. «Собралась было рота во всём вооружении сама собою, без всякого начальничья приказания, на ротный плац; но, постояв несколько во фрунте, разошлась». Около восьми утра преображенцы увидели скакавшего мимо рейтара конной гвардии, который что есть мочи кричал, чтобы все «шли к Матушке в Зимний каменный дворец... Рота тотчас вышла на плац. В Измайловском полку был слышен барабанный бой, тревога, и в городе всё суматошилось». Державин заметил, что в роте были люди «некоторые равнодушные, будто знали о причине тревоги». Однако они молчали, и без всякого понуждения с их стороны рота, заряжая на ходу ружья, помчалась к полковому двору. Солдат попытался остановить штабс-капитан Нилов, но его не послушались. По двору в задумчивости расхаживал майор Текутьев, «его спрашивали, куда прикажет идти, но он ничего не отвечал».

Туг служивые увидели марширующую по Литейной улице гренадерскую роту своего полка — ту самую, которую подбивал на сохранение присяги Петру III Семён Воронцов. Однако к моменту встречи с державинской третьей ротой гренадеры уже сделали выбор. «Невзирая на воспрещения майора Воейкова, который, будучи верхом и вынув шпагу, бранил и рубил гренадер по ружьям и по шапкам, — вспоминал Гавриил Романович, — вдруг, рыкнув, [рота] бросилась на него с устремлёнными штыками». Воейков поскакал прочь, преследуемый собственными гренадерами, и, боясь, как бы те не захватили его на Семионовском мосту, «въехал в Фонтанку по груди лошади». Тут гренадеры от него отстали.

«Третья рота, как и прочие Преображенского полка, по другим мостам бежали одна за одной, к Зимнему дворцу. Там нашли Семёновский и Измайловский уже пришедшими...»⁸

Тем не менее в городе ещё оставались войска, верные Петру III. Особенное беспокойство вызывали кирасиры. «Дело дошло почти до драки между созданным императором лейб-кирасирским полком, очень ему преданным, и конной гвардией, — сообщал Шумахер. — Командующий этим полком подполковник Фермойлен и другие немецкие офицеры хотели захватить Калинкин мост, через который шла дорога на Петергоф и Ораниенбаум, но их быстро отделили и взяли в плен... На Васильевском острове располагалось два пехотных полка — Ингерманландский и Астраханский. Вторым командовал генерал-майор Мельгунов, фаворит императора, так что этим войскам не очень доверяли. На случай, если они проявят враждебность, был выделен один отряд с пушкой, которому следовало отстаивать от них мост через Неву. Но и там полковника, заявившего о своей верности государю, взяли под арест собственные же солдаты»⁹.

Подругой версии, кирасиры не пытались захватить мост, а просто были обмануты вестью о гибели императора. «Явился кирасирский полк, — рассказывал придворный ювелир Иеремия Позье, — состоявший из трёх тысяч самых лучших солдат, какие только имелись в войске, которому император послал приказание отправиться к нему в Ораниенбаум; но императрица послала одного из своих придворных вельмож воротить полк... Офицер, командовавший полком, по всей вероятности, не знал, в чём дело, и я сам видел, как он чуть не подрался с караулом из конногвардейцев, которые стерегли мост... Они, как бешеные, бросились с ружьями и штыками наперевес... Несколько гвардейских офицеров подошли, чтобы остановить этих сумасбродов, и что-то сказали на ухо кирасирскому офицеру, который тотчас же усмирился... Если бы этот полк остался верен императору, то он мог бы перебить всех солдат, сколько их ни было в городе»¹⁰. Но судьба распорядилась иначе. Кирасир привели к присяге без сопротивления. Хотя никакого энтузиазма они не выражали. «Один полк явился печальным, — описывал их Рюльер. — ...Офицеры отказались идти и были все арестованы, а солдаты, коих недоброхотство было очевидно, были ведены другими из разных полков»¹¹.

Между тем следовало подумать о Кронштадте, куда мог податься свергнутый государь, о флоте и об армии, находившейся за границей. Заговорщики — люди сухопутные — о морской твердыне вспомнили только около полудня и пришли в ужас. «Не представлялось понятным, чтобы император не подумал об этом порте и крепости, — писала Екатерина. — Надо было сделать водою только одну милю от Ораниенбаума, тогда как от города было четыре»¹². В Кронштадт отправился вице-адмирал Иван Лукьянович Талызин, которого за глаза «считали погибшим». Однако ему удалось арестовать присланного от Петра III генерал-аншефа П. А. Девиера и привести гарнизон к присяге Екатерине.

Одновременно рескрипт получил генерал-поручик П. И. Панин, находившийся в Кёнигсберге. Ему надлежало сменить П. А. Румянцева в качестве командующего Померанским корпусом, поскольку последний был обласкан Петром Фёдоровичем и мог выступить на его стороне¹³.

«Она способна на всё!»

Низложенный государь далеко не сразу узнал о происходящем. «Утром, как только собрались гвардейцы, — доносил в Лондон Кейт, — несколько отрядов были посланы на Петергофскую дорогу, дабы никакое известие не могло достигнуть императора»¹⁴.

Штелин записал в своём дневнике под 28 июня: «В час по полудни Его величество со свитой... отправился в Петергоф, чтобы присутствовать там при всенощной праздника святых Петра и Павла. В два часа... мы прибыли туда и с изумлением узнали, что императрица отбыла в 5 часов утра одна... оставя нас в неведении обо всём, равно как и всех своих придворных дам и кавалеров. Тогда начались совещания о мерах, которые нужно было принять. Начались замешательства, от часу увеличивавшиеся, пока, наконец, в 9¹/₂ вечера Его императорское величество и весь двор сели на галеру и яхту, чтобы отплыть в Кронштадт»¹⁵.

Действительно, путешествие из Ораниенбаума в Петергоф было и приятным, и весёлым. Гофмаршал двора Михаил Михайлович Измайлов, на которого император возложил почётную обязанность приглядывать за Екатериной, до середины дня не знал о её исчезновении. Служанки уверяли, что государыня ещё почивает; когда же гофмаршал заподозрил неладное и всё-таки заглянул в комнату, было уже поздно. «Измайлов, как был — при полном параде, в башмаках и белых шёлковых чулках... влез на скверную крестьянскую лошадь... и сломя голову помчался навстречу императору», — сообщал Шумахер. Бедняга застал государя в пяти верстах от резиденции в открытом фаэтоне в обществе «прусского посланника фон Гольца и некоторых дам». Отдувающийся и вспотевший гофмаршал выглядел жалко и был встречен насмешками.

Правда, желание Петра Фёдоровича шутить сразу пропало, когда Измайлов сообщил ему на ухо неприятную новость. По словам датчанина, Пётр «был совершенно ошеломлён». Фаворит государя генерал-адъютант Андрей Гудович, фон Гольц и присоединившийся к ним вскоре фельдмаршал Миних советовали «повернуть назад и обеспечить за собой кронштадтскую гавань». Но император не мог ни на что решиться; он продолжал бесполезный уже путь в Петергоф, теряя драгоценное время. Ему словно нужно было своими глазами удостовериться в отсутствии супруги.

На пороге дворца он встретил канцлера и спросил «испуганным голосом»: «Где Екатерина?» А получив ответ, что, по всем сведениям, уже в городе, «на мгновение глубоко задумался и тихо сказал с сильным чувством: “Теперь я хорошо вижу, что она хочет свергнуть меня с трона. Всё, чего я желаю, — это либо свернуть ей шею, либо умереть прямо на этом месте”. В гневе он стукнул тростью по полу». Потом приказал слугам принести ему русскую гвардейскую форму «вместо прусской с орденом Чёрного Орла, которую он до тех пор носил постоянно».

Слишком поздно! Если бы император показал гвардии своё уважение раньше, всё могло бы сложиться иначе.

Рюльер добавил к рассказу несколько ярких штрихов. Узнав о бегстве императрицы, Пётр воскликнул: «Что за глупость!» Потом потребовал выпустить его из коляски вон, некоторое время оставался на дороге, с горячностью расспрашивая «адъютанта». Наконец велел всем дамам выйти из экипажей и добираться в Петергоф по аллеям парка, а сам вскочил в карету с несколькими приближёнными и погнал лошадей.

Оба мемуариста — и Рюльер, и Шумахер — независимо друг от друга зафиксировали один и тот же порыв государя: своими глазами убедиться в исчезновении супруги. «Приехав, он бросился в комнату императрицы, заглянул под кровать, открыл шкафы, пробовал своею тростью потолок и панели и, видя свою любезную (Елизавету Воронцову. — О. Е.), бежавшую к нему... кричал: “Не говорил ли я, что она способна на всё!”»¹⁶. Рюльеру можно было бы не поверить, но Екатерина, со слов своих слуг — свидетелей сцены, подтверждала, что муж «искал её всюду, даже под кроватью»¹⁷. Курьёзное поведение для человека, который должен думать о спасении своей власти.

Переодевшись в комнате сбежавшей императрицы, Пётр потребовал, чтобы фельдмаршал князь Трубецкой и граф Александр Шувалов, которых он назначил полковниками Семёновского и Преображенского полков, отбыли в столицу: «Вам нужно быть в городе, чтобы успокоить свои полки и удержать их в повиновении мне. Отправляйтесь немедленно и действуйте так, чтобы вы могли когда-нибудь ответить перед Богом». Оба заверили государя в преданности, но «не успел Петергоф скрыться из виду, как они приказали кучерам ехать тихим шагом, полагая, что особых причин торопиться нет»¹⁸.

Поведение вельмож показательно: их, списочных генералов, носивших почётные военные чины, император превратил в действительных командиров полков, да ещё и приходил поразвлечься, наблюдая, как немолодые, обременённые брюшком или слабыми подагрическими ногами придворные тянут носок и учат этому рядовых. Никаким авторитетом в полках эти люди не обладали и даже рисковали разделить участь избитого конногвардейцами принца Георга, сунься они в город и начни призывать солдат к порядку. Для них безопаснее было пустить лошадей шагом и подождать развития событий. Фортуна явно не улыбалась Петру.

Тем временем Екатерина принимала уже не присягу, а поздравления с «благополучным восшествием на престол». Во дворце царила толчея. Ювелир Позье прибыл одновременно с канцлером Воронцовым, присланным от императора разузнать, как обстоят дела в столице. «Я ещё стоял за стулом императрицы, когда явился великий канцлер Воронцов... Она спросила его, затем ли он пришёл, чтобы присягнуть ей». А услышав отрицательный ответ, сказала: «В таком случае вы не прогневаетесь, если я вас посажу под домашний арест»¹⁹.

У Шумахера эта сцена полна драматических подробностей: «В Петербурге... канцлер вынужден был, как все, не исключая даже дам, вылезти из экипажа и пешком идти во дворец, где застал [Н. Ю.] Трубецкого и [А. И.] Шувалова. Они прибыли за несколько минут до него и теперь с язвительными усмешками рассказывали императрице о задании, данном им императором».

Из трёх эмиссаров Петра III только канцлер обратился к мятежнице с увещевательной речью. «Он сказал, что послан императором, чтобы дружески, но со всей серьёзностью призвать Её величество пресечь восстание немедленно, пока оно ещё в самом начале, и воздержаться впредь, как подобает верной супруге, от любых опасных предприятий. В этом случае не будет препятствий для полного примирения... Императрица и граф Воронцов стояли как раз у окна, и вместо ответа она предложила ему бросить взгляд» на площадь, запруженную народом, «и убедиться собственными глазами, что всё произошедшее есть выражение единодушной воли всей нации»²⁰.

Екатерина хотела защитить своего дядю, принца Георга, от разгневанных конногвардейцев, но не успела. Принцу крепко досталось. Он был излишне строгим командиром, палочные удары сыпались направо и налево, но наступил день, когда, по народной поговорке, отлились кошке мышкины слёзки. «Я видел, как мимо проехал в плохой карете дядя императора, принц Голштинский, — сообщал Позье. — Его арестовал один гвардейский офицер с двадцатью гренадерами, которые исколотили его ружейными прикладами»²¹.

Рюльер подтверждал ожесточение восставших, тем более что они уже хлебнули лишку: «Солдатам раздавали пиво и вино, они переоделись в прежний свой наряд, кидая со смехом прусские мундиры, в которые одел их император, оставлявшие солдат почти полуоткрытыми в холодном климате, и встречали с громким смехом тех, которые по скорости прибегали в сём платье, и их новые шапки летели из рук в руки, как мячи, делаясь игрою черни»²².

Следует помнить, что солдатская шапка, как любой предмет амуниции, должна была внушать уважение. Глумление над ней — акт сознательный, выражавший ненависть не просто к новой форме, а к императору и всему немецкому. Екатерина вспоминала, что после присяги «один из офицеров вздумал сорвать свой золотой знак и бросил его своему полку, думая, что они обратят его в деньги; они его с жадностью подхватили и, поймав собаку, повесили его ей на шею; эту собаку, наряженную таким образом, прогнали с великим гиканьем»²³.

Своим неумеренным пруссачеством Пётр III разжёг ксенофобию в городе, населённом множеством иностранцев. Слова Екатерины в письме Понятовскому: «Знайте, что всё решилось на основе ненависти к иноземцам — ведь Пётр III слыл за одного из них»²⁴ — на фоне приведённых рассказов не кажутся преувеличением.

«Один заслуживающий доверия иностранец рассказывал мне, — сообщал Шумахер, — как какой-то русский простолюдин плюнул ему в лицо со словами: “Эй, немецкая собака, ну где теперь твой бог?” ...Многие отправлялись по домам иностранцев... и требовали себе денег. Их приходилось отдавать безо всякого сопротивления. У других отнимали шапки, так что тот, кто не был хотя бы изруган, мог считать себя счастливцем»²⁵.

«Охотно ли мы пошли?»

Тем временем Пётр III всё ещё был на свободе и мог предпринять ответные действия. Например, послать гонца в армию П. А. Румянцева, уже вышедшую в поход против Дании. Никто не гарантировал, что обласканный милостями государя командующий примкнул бы к заговорщикам. Скорее наоборот. Можно было предположить, что и союзник Петра Фридрих II присоединит часть своих войск к армии Румянцева.

Для всей России, исключая Петербург, Пётр III был законным государем, не вызвавшим пока никакого ропота. Только очень близкая ко двору гвардия и горожане успели узнать привычки нового императора и разозлиться на них. А, например, в Москве ни войска, ни чиновничество, ни простой люд не были довольны переворотом. Сенатор Я. П. Шаховской писал о состоянии «ужаса и удивления», которые охватили дворянство Первопрестольной при известии о смене власти²⁶. Он лично несколько дней не решался выходить из дому и не принимал записок от друзей с уведомлением о перевороте, пока точно не стало известно, кто победил.

Шаховской был краток, а вот Рюльер подробно описал обстановку в Москве: «Пять полков составляли гарнизон. Губернатор приказал раздать каждому солдату по 20 патронов (вероятно, для торжественного залпа. — О. Е.). Собрал их на большой площади перед старинным царским дворцом... Он пригласил туда и народ». После прочтения манифеста губернатор закричал: «Да здравствует императрица Екатерина II!» «Но вся сия толпа и пять полков хранили глубокое молчание»²⁷. Итак, народ безмолвствовал...

Учитывая разницу настроений в столице и провинции, заговорщики должны были действовать быстро. Их мизерные шансы окупались скоростью смены декораций. «Одни слабоумные нерешительны», — скажет позднее Екатерина. Её слова в полной мере относились и к ней самой, и к её несчастному супругу, который в роковой час проявил колебания и слабость. Пока несколько гвардейских полков дружными рядами выступали из столицы в поход на Петергоф, сам Пётр расхаживал по берегу канала, не зная, что предпринять.

Штелин по часам вёл дневник всего, что происходило в Петергофе. «4 часа... Один из предстоящих предлагает государю ехать с небольшою свитою из нескольких знатнейших особ прямо в Петербург, явиться там перед народом и гвардией... Можно быть уверенным, говорит этот советник, что личное присутствие государя сильно подействует на народ и даст делу благоприятный оборот, подобно тому, как внезапное появление Петра Великого неоднократно предотвращало точно такие же опасности...

7 часов. ...Государь посылает ораниенбаумским своим войскам приказание прибыть в Петергоф и окопаться там в зверинце, чтоб выдержать первый натиск.

Штелин изображает фельдмаршалу Миниху и принцу Гольштейн-Бекскому ужасные последствия, которые могут произойти из такого... сопротивления, если бы... была выпущена против ожидаемой гвардии хотя бы даже одна пуля. Оба соглашаются с его мнением, и все вместе представляют о том государю; но он не хочет их слушать...

8 часов. Мы повторяем наше представление, но столь же безуспешно»²⁸.

Обратим внимание на описание Штелиным поведения фельдмаршала Б. X. Миниха. В исторических исследованиях часто повторяется мнение, будто Миних предлагал Петру III действовать решительно и самому отправиться навстречу мятежным войскам — де один вид государя приведёт их в повиновение. Невольно вспоминаются гоголевские строки о картузе капитана-исправника, который достаточно показать взбунтовавшимся крестьянам, чтобы их разогнать. Штелин, постоянно находившийся возле императора и прекрасно знавший Миниха, подобные предложения вкладывает в уста неизвестного «предстоящего советника». Фельдмаршал же дважды уговаривал императора отказаться от сопротивления в Петергофе и двигаться в Кронштадт.

Вся несостоятельность предложения неизвестного Штелину «советника» становится ясна, если привести характерный эпизод. После ареста Пётр III отбыл из Петергофа в местечко Ропша. «По пути, — рассказывал Шумахер, — император едва избежал опасности быть... разнесённым в куски выстрелом из одной из шуваловских гаубиц. Канонир уже совсем собрался выпалить, но в то же мгновение начальник поста артиллерийский старший лейтенант Милессино так резко ударил его шпагой по руке, что тот выронил горящий фитиль»²⁹.

Не остаётся сомнений, как гвардия встретила бы выехавшего к ней императора в сопровождении небольшого эскорта знатных лиц. Что касается петербургских горожан, то их поведение также выглядело красноречиво. В то время когда Екатерина двигалась в Петергоф, народ вообразил, что Пётр III может вернуться в столицу по воде. Несколько тысяч человек, вооружённых камнями и палками, собрались на Васильевском острове при входе в Неву, намереваясь воспрепятствовать его высадке.

Явление бывшего императора перед мятежными войсками, скорее всего, не успокоило бы их, а привело к гибели Петра. Возможно, именно такого исхода добивался неизвестный Штелину советник. Возможно, он действовал в пользу заговорщиков, провоцируя отъезд государя без голштинской охраны. Такая провокация кажется тем более вероятной, что в столице многие из принявших участие в перевороте солдат считали Петра мёртвым.

«Повсюду уже распускали слух, будто император накануне вечером упал с лошади и ударился грудью об острый камень, после чего в ту же секунду скончался»³⁰, — сообщал Шумахер. Его сведения подтверждает Рюльер: «Вдруг раздался слух, что привезли императора. Понуждаемая без шума толпа раздвигалась, теснилась и в глубоком молчании давала место процессии, которая медленно посреди её пробиралась. Это были великолепные похороны, во время которых гроб пронесли по главным улицам, и никто не знал, кого хоронят. Солдаты, одетые по-казацки, в трауре несли факелы... Часто после спрашивали об этом княгиню Дашкову, и она всегда отвечала так: “Мы хорошо приняли свои меры”. Вероятно, эти похороны были предприняты, чтобы между чернию и рабами распространить весть о смерти императора, удалить на ту минуту всякую мысль о сопротивлении»³¹. Штелин приводил слова гусарских офицеров, обращённые 29 июня к арестованным голштинским солдатам: «Не бойтесь: мы вам ничего худого не сделаем; нас обманули и сказали, что император умер»³².

Опасаться серьёзного сопротивления со стороны голштинцев не приходилось по причине их крайней малочисленности. Екатерина писала Понятовскому, что Пётр III мог противопоставить её корпусу полторы тысячи голштинцев³³. В записках голштинского офицера Д. Р. Сиверса названа цифра в 800 человек. При этом голштинцы были совершенно деморализованы слухами о скором свержении императора, а наступающая гвардия уже чувствовала себя победительницей.

Сиверс показывает переворот из рядов голштинских войск: «Когда государь отъехал (из Ораниенбаума. — О. Е.), я пошёл к себе на квартиру... Вдруг... послышался барабанный бой и тревога. Мне подумалось, что государь захотел узнать, во сколько минут солдаты могут вооружиться; но скоро сделалось известно, что в Петербурге восстание... С некоторого времени мы уже не переставали ожидать такого несчастья... От Ораниенбаума до Петергофа добрая миля расстояния. В 4 часа мы пришли туда, императору доложили о прибытии этой уже бесполезной защиты... Он меня спросил, охотно ли мы пошли и готовы ли ко всему. Я ответил утвердительно...

Вскоре стали говорить, что поблизости от нас 50 человек русской кавалерии... Каждый начал, улыбаясь, прощаться с товарищами... Так кончилось императорство для нас, голштинцев»³⁴. Страшен, конечно, был не сам передовой отряд, а армия, шедшая за ним. Однако и кавалеристы справились со «злосчастной толпой» на плацу перед дворцом. Штелин описал этот игрушечный бой: «В Петергоф приходит первый авангардный отряд гусар под начальством поручика Алексея Орлова. На плацу ему случайно попадается несколько сот... голштинских рекрут, собранных тут с деревянными мушкетами для учения. Гусары в одну минуту опрокидывают и перехватывают их, ломают их деревянное оружие и сажают всех под сильным караулом в тамошние сараи и конюшни»³⁵.

«У нас нет императора»

Пока Екатерина двигалась к Петергофу, её супруг всё-таки отплыл в Кронштадт. Поначалу он намеревался обороняться в загородной резиденции и упрекал малодушных придворных: нельзя бежать, не увидев неприятеля. Ещё никто не знал, увенчалась ли затея Екатерины успехом и сколько с ней войск. Пётр даже прикинул, как можно использовать холмы для отражения врага.

Однако когда стало известно от пойманных гусар — сторонников императрицы, посланных на разведку, что Петербург восстал, а Екатерина ведёт с собой чуть не 20 тысяч войска, Пётр понял, что голштинцы не отобьются. Тем временем возвратился адъютант Девиера с радостным известием: в Кронштадте ещё ничего не известно о переменах в столице. Рюльер полагал даже, что крепость встала под знамёна Петра: «Гарнизон пребывает верным своему долгу и решился умереть за императора; его там ожидают и трудятся с величайшей ревностью, дабы приготовиться к обороне».

Фельдмаршал Миних советовал захватить с собой в качестве заложниц придворных дам, мужья которых находились с императрицей в столице. Так и было сделано. Обратим внимание на красноречивую деталь: покидая Петергоф, император не отдал голштинцам никакого приказа; он попросту бросил их, а возможно, забыл о них. У него был такой трудный день! А ведь эти войска Пётр особенно любил и баловал, считал родными...

Галера и яхта отплыли от пристани в Петергофе. Но стоило им приблизиться к Кронштадту, как «целый гарнизон», который взбунтовал Талызин, «с заряженными ружьями вылетел на крепостные валы, и 200 фитилей засверкали над таким же числом пушек»³⁶.

Было около полуночи. Пётр намеревался высадиться на берег, но был окликнут: «Кто идёт?» На слова: «Император!» — прозвучал убийственный ответ: «У нас нет императора. В России благополучно царствует императрица Екатерина Алексеевна». Поскольку с бастионов пригрозили, что откроют огонь, кораблям пришлось отвалить от берега, в спешке обрубив канаты. Предприимчивый Миних советовал немедленно плыть в Ревель, пересесть на военный корабль и достичь Пруссии, где находилась выступившая в поход армия. А потом, имея 80 тысяч войска, привести столицу к покорности. Но набившиеся в каюту дамы подняли стон и в конце концов убедили Петра Фёдоровича вернуться в резиденцию.

Штелин записал, что «галера воротилась в Ораниенбаум, а яхта — в Петергоф в 4 часа утра»³⁷. Путь от Петергофа до Кронштадта занял два с половиной часа. Обратный — четыре. Значит, отплыв, император провёл значительное время на воде, размышляя, куда двигаться. Он снова ни на что не мог решиться, застыв между восставшим городом и восставшей крепостью. Снова терял драгоценные минуты и после долгих колебаний склонился к самому простому решению: не делать ничего.

Родись Пётр смелым человеком, он бы последовал совету Миниха и на одной яхте добрался до Ревеля. Но то был бы поступок Петра Великого или Екатерины. Несчастному внуку северного исполина хватило приключения с Кронштадтом. Он видел, что его предали все; что те, кто рядом, сопровождают его лишь поневоле. В любимую резиденцию император вернулся готовым пойти на мировую с женой. Измученный и подавленный, он направился в одну из своих «игрушечных» крепостей, там упал на кушетку и около часа пролежал без движения. Потом его удалось привезти во дворец. Слугам Пётр бросил: «Дети мои, мы теперь ничего не значим».

Следующий день стал для него ещё труднее предыдущего.

«Безо всякого принуждения»

Дорогой на Петергоф к Екатерине один за другим присоединялись перебежчики, которых Пётр направлял сначала для того, чтобы упрекнуть жену, затем, чтобы увещевать её и просить мира и, наконец, чтоб предложить отречение. Императрица приняла лишь последнее. «Забыла сказать, — писала она Понятовскому, — что при выезде из города ко мне подошли три гвардейца, посланные из Петергофа, чтобы распространять в народе манифест. Они заявили:

— Вот что поручил нам Пётр III. Мы вручаем это тебе, и мы очень рады, что у нас есть возможность присоединиться к нашим братьям»³⁸. О сути манифеста поведал Шумахер: «Нерешительный император... приказал кабинет-секретарю Волкову составить письмо в Петербург Сенату, в котором он строго взывал к его верности, оправдывал своё поведение в отношении супруги и объявлял юного великого князя Павла Петровича внебрачным ребёнком. Но офицер, которому повелели доставить это послание, вручил его императрице»³⁹.

Таким образом, несмотря на жалобные письма, приходившие из Ораниенбаума, императрица прекрасно понимала, каким тоном заговорил бы муж, склонись удача на его сторону. Все источники упоминают два послания. В первом Пётр предлагал начать переговоры. Ответа не последовало. Во втором обещал отречение, если его отпустят в Голштинию. Екатерина и тут промолчала. Её устроила бы только безоговорочная капитуляция.

«Тогда этот несчастный государь, — сообщал Шумахер, — отправил с вице-канцлером князем Голицыным письмо к императрице, в котором он просил её лишь позволить ему уехать в Голштинию. Но вскоре затем он сочинил и второе письмо, ещё более унизительное. Он отказывался полностью от своих прав на российский престол и на власть. Он раболепно молил сохранить ему жизнь и единственное, что выговаривал себе, — это позволение взять с собой в Голштинию любовницу Елизавету Воронцову и фаворита Гудовича. Это послание он переслал с генерал-майором Михаилом Измайловым»⁴⁰.

Слова Шумахера подтверждал Беранже: «Император... написал письмо императрице, в коем признавал свои вины, предлагал примирение и совместное правление. На сие императрица ничего ему не ответствовала. Через недолгое время послал он ей второе письмо, где умолял о прощении и просил для себя пенсию и дозволение удалиться в Голштинию. Императрица отправила ему акт об отречении, который повёз генерал Измайлов»⁴¹.

Тот самый гофмаршал, который утром 28-го в испуге сообщил императору об исчезновении жены, теперь предлагал ей понудить Петра к отречению.

«После первого письма, — сообщала Екатерина, — последовало второе, привезённое генералом Михаилом Измайловым, который бросился к моим ногам...

— Император готов отречься. Я привезу его вам после добровольного отречения и тем помогу моей родине избежать гражданской войны...

Пётр III отрёкся в Ораниенбауме безо всякого принуждения, окружённый 1590 голштинцами, и прибыл с Елизаветой Воронцовой в Петергоф, где для охраны его особы я дала ему шесть офицеров и несколько солдат»⁴².

Текст отречения говорит о том, что императрица старалась предусмотреть все лазейки и лишить свергнутого супруга возможности вернуть престол, ссылаясь на какой-либо плохо продуманный пункт. «Во время кратковременного и самовластного моего царствования, — говорилось в документе, — я узнал на опыте, что не имею достаточных сил для такового бремени, и управление таковым государством, не только самовластное, но какою бы ни было формою превышает мои понятия, и потому и приметил я колебание, за которым могло бы последовать и совершенное оного разрушение к вечному моему бесславию... Я добровольно и торжественно объявляю всей России и целому свету, что на всю жизнь свою отрекаюсь от правления»⁴³. Он обещал «даже не домогаться того никогда посредством какой-либо посторонней помощи». Имелась в виду Пруссия.

Панин сообщил Ассебургу, что, требуя от мужа формального отречения, Екатерина «указала ему самые выражения, которые следовало употребить. Пётр написал акт своею рукой и был препровождён из Ораниенбаума в Петергоф в одной карете с... Воронцовой»⁴⁴. Рюльер добавлял, что, когда экипаж тронулся, слуги кричали: «Батюшка наш! Она прикажет умертвить тебя!» Однако усилия понадобились как раз для того, чтобы защитить свергнутого государя.

По свидетельству Панина, солдаты были так «возбуждены» против Петра, что Никите Ивановичу пришлось самому отбирать наименее озлобленных и составлять «батальон в триста человек, который и был расположен... вокруг павильона, где поместили Петра... чтобы отвратить пьяных и усталых солдат от возможности покушения». Несчастный монарх «просил как милости, чтоб ему оставили графиню Воронцову». Сцена произвела на Никиту Ивановича тяжёлое впечатление. «Я считаю несчастьем всей моей жизни, что принуждён был видеть его тогда, — сказал он Ассебургу, — я нашёл его утопающим в слезах»⁴⁵. Пётр старался «поймать руку Панина, чтобы поцеловать её», а Воронцова «бросилась на колени, испрашивая позволения остаться при нём». Вельможа постарался поскорее уйти и передал ответ императрицы через другое лицо: разрешение дано не было.

В то время, когда низложенный государь «даже не просил о свидании с императрицей», вымаливая себе подругу жизни, солдаты вообразили, что сановники пытаются помирить супругов, и подняли крик. «Они стали приставать ко всем проходившим мимо, — писала Екатерина, — ...заявляя, что помирают со страху... как бы этот старый плут Трубецкой не обманул меня — “...чтобы ты погибла и мы с тобой, но мы его разорвём на куски”. Я пошла к Трубецкому... и рассказала ему, что происходит... Он в ужасе умчался в город. После этого я отправила свергнутого императора в сопровождении Алексея Орлова, ещё четверых офицеров и отряда солдат... в место, именуемое Ропша... на то время, пока будут готовить соответствующие его положению комнаты в Шлиссельбурге»⁴⁶.

Будь у Петра преданные союзники, они могли бы попытаться сыграть на противоречиях в лагере сторонников Екатерины. Но государь не завоевал себе друзей, и с момента отречения люди из его круга больше не появлялись на сцене. Отныне речь шла только о соперничестве двух влиятельных группировок, приведших императрицу к власти. Они вытеснили остальные силы с придворных подмостков и приковали к себе внимание публики. Их скрытая, но ожесточённая борьба ознаменовала собой почти два десятилетия екатерининского царствования.

Начало ей было положено действиями Орловых, привёзших Екатерину в столицу «раньше срока» и спровоцировавших гвардию «выкрикнуть» её самодержицей. Не стихала эта борьба и в следующие дни переворота. Обратим внимание на характерную форму отречения Петра. Свергнутый монарх отказывался от престола не в чью-либо пользу, а как бы в пространство. К кому после него должна перейти власть, документ не оговаривал. Как мы помним, Панин писал, что Екатерина сама указала мужу, какие выражения использовать. Действительно, словосочетания: «узнал на опыте», «превышает мои понятия», «приметил я», «всей России и целому свету» — характерны для императрицы. Вероятно, существовал черновик отречения, составленный государыней и посланный в Ораниенбаум вместе с гофмейстером Измайловым.

Текст отречения представлял собой компромисс между сторонниками самодержавной власти Екатерины и теми, кто хотел видеть на троне её сына. Ни одна из группировок не получила перевеса. Никита Иванович не сумел включить имя своего воспитанника в документ. Но и супруга свергнутого монарха не упомянута в нём. Поле для игры оставалось свободным. Кроме того, своё слово могли ещё сказать Сенат и Совет: ведь отречение не оговаривало форму правления, которая установится после Петра III.

Поначалу казалось, что гвардию легко успокоить, отменив нововведения Петра III в области формы и строя. Что Екатерина и сделала 2 июля. Однако этот указ лишь закреплял уже сложившуюся ситуацию — ведь на деле от раздражавших немецких порядков отказались ещё 28-го в ходе переворота. Искра мятежа продолжала тлеть во взбудораженной полковой среде.

«Наши общие интересы»

Что касается международной арены, то после свержения Петра III «криза», о которой писал канцлер Воронцов, только усилилась. Сначала Версаль и Вена возликовали, ожидая от России повторного вступления в войну. А Пруссия затрепетала: ведь русская армия находилась на её территории.

Ещё недавно Финкенштейн писал Гольцу о Петре III: «Я желаю одного — чтоб этот государь, которого мы имеем столько причин любить и который, кажется, рождён для счастья Пруссии, жил и держался на русском престоле»⁴⁷. Позднее Фридрих признавал, что весть о перевороте поразила его, как удар грома. «В Берлине и бранденбургских землях... ужас был так велик, — доносил Екатерине русский посланник в Дании барон Николай Корф, — что королевскую казну ночью отвезли в Магдебург»⁴⁸.

Оказалось, что на расстоянии проницательный Фридрих II не так уж хорошо разбирался в людях. Он, например, в первый момент был уверен, что Пётр Фёдорович погиб во время переворота со шпагой в руке, то есть считал императора человеком, возможно, взбалмошным и странным, но никак не трусом. Екатерина же представлялась ему вторым «переизданием» Елизаветы Петровны.

Однако позднее, когда выяснилось, что Екатерина не собирается воевать, а, напротив, настроена на диалог и взаимную выгоду, король не мог не испытать род облегчения. Что ни говори, а вести дела с человеком, чей рассудок взболтали ложечкой, как желток в яйце, трудно. При своеобразном отношении Петра III к своему кумиру на Фридриха ложилось нечто вроде ответственности за вторую державу. Теперь он имел дело с вменяемым собеседником.

Скоро обнаружилось, что новая императрица не намерена во всём следовать примеру августейшей тётки. Ссылаясь на тяжёлое внутреннее положение, Екатерина заявила о любви к миру и предложила всем сражающимся державам своё посредничество при заключении договора. Это было совсем не то, чего от неё ждали.

Австрия обнаружила напористость, настаивая на возвращении России к прежним союзническим обязательствам. Мария-Терезия собственноручно написала Екатерине очень сердечное письмо: «После покойной императрицы Елизаветы никто не мог бы быть достойнее престола и никто не мог достойнее заменить её в моём сердце, как Ваше величество... Я так много полагаюсь на проницательность и взаимную вашу ко мне дружбу, что надеюсь от неё всего, чего только требуют наши общие интересы и чего можно ожидать от вашего великодушия»⁴⁹. Намёк совсем прозрачный. Общие интересы, по мнению Вены, требовали возобновления войны. Екатерина тоже отвечала собственноручно и тоже сказала много лестного, но не приняла на себя никаких обязательств.

6 июля австрийский посол Мерси д’Аржанто прямо спросил у канцлера Воронцова, намерена ли Россия и впредь «заботиться о пользе древних союзников». Дипломату ответили, что истощённые ресурсы не позволяют стране вести войну, но императрица уже показала Австрии дружбу, отозвав корпус Чернышёва из прусской армии. Этого было недостаточно, и посол продолжал настаивать.

20 августа он даже позволил себе род давления, заявив, что между опубликованным Манифестом о вступлении на престол и нынешними действиями государыни — глубокое противоречие. Там прусский король назван врагом, а теперь императрица подтвердила мир с Фридрихом II, заключённый Петром III. И снова Екатерина через канцлера отвечала очень вежливо, но твёрдо, что не преминет принять на себя даже «медиацию» между Пруссией и Австрией, но оружия не поднимет⁵⁰.

Кажется, сказано ясно. Но граф с упорством стенобитного орудия продолжал повторять свои запросы до ноября. Что позволяло ему вести себя подобным образом? Донесения Гольца из Петербурга показывают: у Австрии имелось много сторонников и при дворе, и в армейской среде. Их попытки «втолкнуть» Россию обратно в войну особенно активизировались по получении известия о смерти Петра III, когда и город, и полки оказались взбудоражены новостью. Мерси считал позиции Екатерины уязвимыми и переоценивал степень давления, которую могут оказать на императрицу сторонники Австрии.

10 июля неизвестные пытались задержать прусского курьера, ехавшего к посланнику, и отобрать его документы. Тогда же Кейт по секрету передал Гольцу, что один из его источников сообщил, будто Чернышёв получил приказ по пути в Россию захватить город Штеттин. Оба дипломата усомнились в достоверности этой информации и пришли к выводу, что подобные слухи распускаются намеренно, с целью обострить отношения России и Пруссии. Гольц приписывал их «представителям австрийской и саксонской партии», но сомневался, что императрица пойдёт у них на поводу.

«Для здешнего двора теперь более чем когда-либо важно вернуть все свои войска вглубь империи, чтобы окончательно утвердить трон против множества недовольных, — рассуждал посланник. — ...Отряд Чернышёва на возвратном пути ни в каком случае не будет близко от крепости. Иначе обстоит дело с отрядом Румянцева, и именно на это некто намекал мне вчера... Я опасаюсь, чтобы генерал Панин, который теперь стоит во главе их (русских войск, выходивших с немецких земель. — О. Е.) и который по различным поводам в бытность свою в Пруссии уже выказывал своё недоброжелательство, не допустил бы при отступлении различных насилий». На беспокойства Гольца канцлер отвечал, что командирам даны указания «соблюдать строжайшую дисциплину».

Однако тревожные слухи нарастали. 11 июля посланник получил официальные извинения по поводу самоуправства фельдмаршала Петра Семёновича Салтыкова, «который, не будучи уведомлен о миролюбивых чувствах Её императорского величества, снова взял в свои руки управление Пруссией, как только до него достигло известие о вступлении на престол» Екатерины II.

Ещё никто не знал, как повернётся дело. Циркуляр о смерти Петра III был разослан иностранным министрам только вечером 8 июля. Для большинства он оказался неожиданным. Тайну хранили несколько дней, но о случившемся знали слишком многие — ближайшее окружение Екатерины, офицеры и солдаты охраны в Ропше, медики, так что утечка информации не исключена. Любопытно, что именно 6 июля Мерси обратился к канцлеру Воронцову с запросом о возможности повторного вступления России в войну. Подтекст понятен. В роковой момент Екатерина нуждалась в поддержке на международной арене. Для неё было крайне невыгодно, если бы вчерашние союзники выразили сомнения в официальной версии гибели императора. Мерси подсказывал выход — возобновление союзнических обязательств в полном объёме. То была цена доброжелательного молчания.

23 июля на фоне усиливавшегося «ропота простонародья, солдат и почти всего народа» Гольц продолжал сообщать тревожные новости: «Княгиня Дашкова часто ведёт оживлённые беседы с венским послом. Однако я не думаю, чтобы врагам Вашего величества удалось принудить здешний двор действовать против Вашего величества. Государыня знает хорошо, что ей, для своей безопасности, необходимо иметь все войска в сердце империи, что финансы расстроены и что всякая война восстановила бы народ против её правления». Екатерина хорошо понимала состояние русского общества: подданные не просто не хотели войны с Данией, они устали от войны вообще. Возобновление боевых действий было для нового кабинета смерти подобно.

«Между тем противная партия делает всё возможное, чтобы вызвать раздор между обоими дворами», — продолжал Гольц. Он имел в виду партию, «противную» Пруссии, но выразился весьма точно и в ином смысле. Дипломат противопоставил волю самой государыни желаниям некоторых вельмож из её окружения. Дашкову считали ближайшим доверенным лицом Екатерины, и, конечно, её разговоры с графом Мерси не воспринимались как частная болтовня. Недоброжелательный к пруссакам генерал Панин — родной брат Никиты Ивановича; следовательно, напрашивался вывод о позиции другого ближайшего к императрице советника.

Донесения Мерси д’Аржанто показывают близость взглядов австрийского посла и представителей вельможной группировки: «Кажется ещё сомнительным, не сделала ли новая императрица большой ошибки в том, что возложила корону на себя, а не провозгласила своего сына, великого князя, самодержцем, а себя регентшею империи во время его несовершеннолетия»⁵¹. Так говорили и Панин, и Дашкова. Если граф Мерси действительно узнал о смерти Петра III раньше других дипломатов, то нетрудно догадаться об источнике его сведений.

Провокации продолжались. «Фельдмаршал Салтыков решился на то, что он совершил, под влиянием полученных отсюда писем», — сообщал Гольц. Салтыков задержал депеши Фридриха II к Гольцу в Кёнигсберге и отослал их своему двору. Был заявлен протест и принесены извинения. «Дружественное отношение императрицы к Вашему величеству должно быть очень неожиданным для всего здешнего двора, — сообщал посланник 31 июля, — так что они едва могут воздержаться от выражения своего удивления... Императрица, отвечая Вашему величеству, не только не советовалась ни с одним из своих министров, но даже никому из них не сообщила этого ответа»⁵².

Шла борьба за повторное вступление России в войну. Ставки были очень высоки. И хотя нам мало известно о конкретных перипетиях этой схватки, можно сказать, что сторонники продолжения конфликта до какого-то момента боялись возвращения Петра III на престол. Недаром они активизировали свои усилия после получения известия о его гибели. Смерть бывшего союзника Фридриха II казалась им достаточной гарантией возвращения России в состав коалиции.

«Припадочные люди»

Всё сказанное свидетельствует о непростой ситуации в окружении Екатерины. Каждый из «друзей» намеревался пожинать лавры, а натолкнулся на непредвиденные препятствия. Безусловно выиграла одна императрица. Вместо регентства она получила корону. Но и её положение оставалось крайне неустойчивым.

Перед гвардейскими «вожаками» открывалась блестящая будущность. Никто из них прежде не мечтал вступить во дворец, занять высокую должность, обрести богатства и титулы. Однако они в первые же часы после переворота почувствовали, насколько не ко двору знати. Представители вельможной партии ощущали себя в наибольшей степени обманутыми, так как, во-первых, предпочитали сохранить «законность» при передаче короны Павлу, а во-вторых, претендовали на первые места вокруг трона. Они вовсе не жаждали потесниться ради каких-то выскочек.

Прежде Григорий Орлов оставался тайным возлюбленным. Но после победы ему предстояло выйти из тени, стать фаворитом в полном смысле слова. То есть открыть себя для ударов. Это и произошло. Получение «красной александровской ленты» и «камергерского ключа», «что даёт чин генерал-майора», как бы обнародовало фавор. Рубеж был пройден.

«На следующий день, — сообщала Дашкова о 1 июля, — Григорий Орлов явился к обедне, украшенный орденом св. Александра Невского. По окончании церковной службы я подошла к дяде и к графу Разумовскому и... сказала смеясь:

— ...Должна вам сказать, что вы оба глупцы»⁵³.

Очень откровенная сцена. Гетман и воспитатель наследника названы «глупцами» не только потому, что не поверили молоденькой союзнице, будто «Орлов — любовник её величества». Но и потому, что считали себя первыми лицами в перевороте.

Свои резоны противостоять братьям-заговорщикам имелись у Панина. Он не просто защищал права воспитанника. Его идея состояла в том, чтобы ограничить власть юного монарха при вступлении на престол. Для этого создавался Совет с законодательными функциями. Пока Екатерина соглашалась быть регентом, цель казалась достижимой. Но при взрослом самодержце, с первых шагов показавшем свою самостоятельность, дело обстояло иначе. Влиять на Екатерину до тех пор, пока она опиралась на Орловых, а через них на гвардию, было сложно.

Тем не менее Панин выступил с проектом создания постоянного Совета из несменяемых членов, без которого государь не мог принимать решений⁵⁴. Если вчитаться в текст этого документа, то станет ясно, что самую желчную критику Никиты Ивановича вызывала система фаворитизма. Сказались и его личная неприязнь к Ивану Шувалову, и прошлые унижения. Фавориты — «прихотливые и припадочные люди», как именовал их Панин, — вмешивались в работу государственного механизма и вершили дела по своему произволу. В качестве примера вельможа избрал «эпок Елизаветы Петровны». «Временщики и куртизаны», писал автор, создали собой «интервал между государя и правительства», не считая себя «подверженными суду и ответу перед публикою». Такого положения следовало избегать впредь.

Ныне на смену хищной клике Шуваловых пришли Орловы. Этого умный вельможа не писал, но Екатерина не могла не понять, в кого он целит. В качестве средства, которое оградит государственный аппарат от повторения елизаветинского горького опыта, Никита Иванович и предлагал Совет с законодательными функциями. При этом ловко выставлял новый орган защитником власти монарха перед её похитителями — фаворитами. «Спасительно нашему претерпевшему отечеству... намерение Вашего величества, чтобы Богом и народом вручённое вам право самодержавства употребить с полной властью к основанию... формы и порядка». «В сём проекте установляемое формою государственною верховное место... законодания, из которого, яко от единого государя и из единого места, истекать будет собственное монаршее изволение, оградит самодержавную власть от скрытых иногда похитителей оной»⁵⁵.

Следуя заявленной логике, Екатерина должна была своими руками лишить себя власти. Для того чтобы умная, волевая императрица, едва получив корону, совершила подобный шаг, требовались экстраординарные обстоятельства.