Петрович

5

Ночевал Дедюхин в избе своей родственницы, замужней племянницы Зои. Хозяева уступили ему широкую деревянную кровать с периной, а сами ушли на ночь в сарай, на сено. От жары и духоты, от кислого запаха подушек Дедюхин долго не мог заснуть, ворочался, обдумывал, кем заменять Столетова. Мало кадров в районе. И вся эта история случилась совсем не ко времени: только что было принято решение об улучшении условий молодых специалистов, пришедших в сельское хозяйство, только что обком затребовал сводку о ходе косьбы. А тут в дополнение ко всему — дикий случай с милиционером, случай, который не сегодня-завтра станет притчей во языцех.

Столетова, конечно, придется снимать. Самое малое. А когда станут снимать, припомнят, конечно, что рекомендовал его в председатели артели не кто иной, как Дедюхин… Нехорошо.

Задремал он под утро, когда мимо окон гнали стадо, и проснулся поздно.

В пустой избе было темно. Чтобы мухи не беспокоили городского гостя, Зоя закрыла ставни.

Дедюхин посидел на перине, послушал, как тукает сердце, вздохнул, натянул диагоналевые полугалифе и босиком вышел во двор.

Уходя на ферму, Зоя не позабыла о нем, позаботилась: рукомойник был полон, на гвоздочке висело чистое, глаженое полотенце.

Рукомойник был неудобный, глиняный, похожий на чайник. Он висел на проволоке, и его нужно было то и дело наклонять, чтобы из носика вытекала вода.

Сколько раз одинокий Дедюхин деликатно намекал и племяннице и ее мужу, что посодействует им перебраться в районный центр на постоянное жительство. Все-таки в городе культура, а здесь что? Глиняный рукомойник на проволоке, а больше и нет ничего. Муж подавался, но Зоя не решалась бросать родную деревню, и теперь, когда колхоз пошел в гору, уговорить ее вовсе не было возможности.

Брезгливо обходя куриный помет, Дедюхин сошел на приступочку, умылся противной тепловатой водой, покушал утрешнего молочка с черным хлебом.

Потом он побрился и смазал щеки одеколоном, который всегда возил с собой в портфеле.

Следователь уехал в город, и машина еще не вернулась.

Пришлось идти на кукурузу пешком.

Солнце жгло. И земля, и кусты, и деревья, и травка между колеями — все тосковало по дождю. Небо было белесое и пустое. На горизонте струилось плотно-прозрачное, как глицерин, марево.

Кукурузу посеяли в этих местах впервые. Жалкое зрелище представляла она. Стебли были не выше колена. Остроконечные листья обвисли и трескались вдоль волокон.

Несколько женщин, укрывшись до глаз платками, бродили с тяпками в междурядьях.

— Что делаете, бабочки? — спросил Дедюхин.

— Окучиваем, — отозвалась одна из них без охоты,

— Неужели не видите — лист сгорел, а вы окучиваете. Есть указание не окучивать, а косить.

— Нам что прикажут, то делаем.

— Где Столетов?

— Тут был… Знать, на четвертое поле поехал.

Дедюхин пошел туда, но закололо сердце, и ему пришлось передохнуть в заброшенном шалаше.

На четвертом поле кукурузу тоже косить не собирались.

Это было безобразие. Это было прямое невыполнение указаний вышестоящих организаций. Помимо того, что в создавшихся условиях, скосив остатки зеленой массы, можно спасти некоторое количество кормов, косьба кукурузы имеет и политическое значение. Если дожидаться осени — колхозники получат вместо зерна и зеленой массы труху и мусор, а тогда, в будущем году, сеять королеву полей сам господь бог их не уговорит. А если скосить сейчас — засуха все спишет, и на следующий год можно будет начать сначала.

Побродив по пустынному, занемогшему полю, Дедюхин решил искупаться.

На берегу, в тени ракиты, голые парни играли в домино. Стираные майки и штаны висели на ветках.

По черным рукам Дедюхин определил — трактористы. Неужели это те самые, которых он с таким трудом выбил для «Зари»? Неужели это ребята — комсомольцы, пообещавшие косить весь световой день, потому что за дефицитными косилками стоят в очереди десятки колхозов.

— Вы из МТС? — спросил он с детским недоумением.

Один из парней кивнул и отдуплился.

— А где косилки?

— Стоят косилки.

— Почему стоят?

— Хозяин косить не дает.

— Где он! — крикнул вдруг Дедюхин. — Почему сидите! Почему…

Возмущаясь, он обыкновенно терял верный тон и сбивался то на крик, то на слишком тихий голос.

— Мы докладывали. В МТС звонили.

— Ну и что?!

— Говорят, пишите акт.

— Ну ладно, — сказал Дедюхин.

У него снова закололо сердце.

Там, в районных кабинетах, каждый день с утра до поздней ночи заседают, ломают голову, как выправить положение, как сохранить поголовье скота, как выйти на зиму с кормами, а тут — домино. Ровно на другой планете. Будто не их касается!

В деревню он вернулся часам к шести вечера, измученный и усталый.

Там его ждала новая неожиданность.

У Лопатиных все еще гуляли.

Из открытых окон долетали звуки радиолы, пьяный смех, дробный перестук каблуков.

— Ну, это уж не в какие ворота не лезет! — сказал сам себе Дедюхин и пошел в избу.

В горнице было жарко, как в бане. Свадьбу играли второй день.

Весь цвет колхозного руководства во главе со Столетовым веселился. Столетов сидел выпивши. На шее у него висела соска.

Длинный стол был застлан дареной скатертью, и дареные тарелки из Германской Демократической Республики давно были в ходу. Видно, Любаша не отличалась бережливостью.

Захмелевшая Варя, помахивая платочком, визжала частушку. Вокруг нее плясали Юра и Любаша.

— За кем закреплено четвертое поле? — спросил Дедюхин, усаживаясь рядом со Столетовым. — Кто бригадир?

— Жених бригадир, — ухмыльнулся Столетов.

— Что же он себе позволяет? Кукурузу косить не начал?

— Вроде не собирается.

— Это тоже твоя инициатива?

— Это его инициатива.

— Как же так? Все горит. Зеленая масса превращается в прах…

— Тебе что — агрономша нашептала?

— Сам видел, горит кукуруза! — вспылил Дедюхин. — Лично!.. А вы тут пляшете… В «Труде» вон уже откосились, рапортуют…

— А завтра дождь, — сказал Столетов.

— Что?! — Дедюхин вылупил на него глаза.

— Завтра дождь будет, — повторил Столетов с усмешкой. — Наша кукуруза поднимется, мы силос на зиму заложим. А в «Труде» по вашему нажиму скосили — ничего не возьмут. Не знаю, похвалят ли они вас…

— Нажим не наш, а указание обкома… Да кто тебе сказал, что завтра дождь? — не отставал Дедюхин.

— Да это я так, к примеру…

— А, к примеру! — вспыхнул Дедюхин. — Тебе все шуточки! Косилки вторые сутки стоят… Вам, как передовикам, дефицитную технику доверили.

— А мы не просили технику. Поспеет кукуруза — скосим… Мы тут не попки. Сами понимаем. Как правление решит, так и будет.

— А хозяйку с избы гнать — это тоже правление решило? — Дедюхин прищурился. — Надоела? Пересменку нашел?

— Слушайте, Яков Макарыч, — сказал, побелев, Столетов. — Про косилки ладно, вам по должности положено. А в мои дела, кто бы вы ни были, нос совать не позволю.

— Ишь ты, распалился! Разбаловали тебя тут… Гляди, еще и на дверь укажешь.

— И укажу.

Несколько человек с испугом прислушивались. Еще немного, и спорщики вцепились бы друг в друга.

Но в дверях зашумели, и Столетов отвлекся.

Вошла старуха, стриженная по-мужски, под польку. Ей было лет восемьдесят, не меньше. Она с трудом опиралась на трость, но шла самостоятельно и недовольно отстраняла помощь. У нее было властное сухое лицо, изрезанное глубокими, прямыми морщинами.

В другое время Дедюхин сразу бы обратил на нее внимание, но он до того рассердился, что не обернулся на общий приветственный гул, а продолжал выговаривать:

— Была дана команда — косить. И надо косить, а не умничать.

На этих словах он заметил старуху и осекся. И пока она шла к месту, следил за ней долгим, привязанным взглядом.

— Ладно, ладно, сама! — Она уселась на стул, достала из кармана длинный мундштук и закурила папироску. Потом огляделась, махнула рукой. — А ну, музыка, тише! Который жених? Ты, что ли, Лопатин? Иди — поцелуемся…

Лопатин удивленно оглянулся. Он видел старуху первый раз в жизни.

— Иди, иди, не брезгуй. А невеста кто? Ты? Иди — поцелуемся. И ступай, чего стоишь. Нет, обожди… Забыла, — она достала из кармана ветхий листок бумаги и бережно подала Любаше. — Вот. Сочинение. «За что я люблю родину». Твой жених сочинил. Видишь подпись: Николай Лопатин. Примерный был ученик. Писал с нажимом. Читай всем.

— Это не он женится, Вера Адамовна! — сказал Столетов. — Это сын его женится.

— Сын? — с трудом соображала старуха, — А отец что? Уже женился?

— Женился.

— А где он?

— Его нету, — тихо сказал Юра.

— С войны нету, — постно вздохнула Ниловна.

— Нету, — старуха задумалась. — Учила, учила, а его нету… Не стану больше по свадьбам ездить! — внезапно рассердилась она. — Дура стала. Ни ума, ни памяти.

Она собралась было подняться, но вдруг взгляд ее остановился на Столетове.

— А ты кто? Ты — с соской? — спросила она. — Когда учился?

— Да я не учился. Я педагогом у вас работал. Столетов. Помните?

— Столетов… Литературу вел. Как не помнить… Она медленно стала окунаться в воспоминания, ее резкие морщины обмякли, глаза затуманились.

— Примерный был педагог, — вспоминала она. — Десять лет работал. Не манкировал. А тут — на первом уроке — нету. Увезли его из дому в тюрьму. Пришлось заменять урок — назначать пение.

Кто-то потихоньку включил радиолу.

— Тогда у нас двоих взяли — его и Шифмана… — словно бредила старуха, не обращая внимания на шум и музыку. — А ябеды на них писал тоже наш… Как фамилия — позабыла. Курить бросать надо.

Столетов осторожно оглянулся. Соседний стул был пуст.

— Горько! — закричал Столетов.