Певучая гора [авторский сборник]

Парус

Алёша не хотел ехать в пионерский лагерь.

— Не посылайте меня, — просил он родителей. — Не поеду я.

— Почему? — спрашивали родители. — Почему всё-таки?

— Неохота.

— А почему неохота?

— Не поеду я!

— А туда ехать-то не надо, — говорила мать. — Пешком можно дойти: лагерь-то рядом — в Танаевском бору.

— Чего вы меня прогоняете? — спросил Алёша и задышал часто-часто.

— Да никто тебя не прогоняет. Никто! — Мать, как маленького, взяла его на руки и удивилась: — Тяжёлый какой!

Отец, где на автобусе, а где и пешком, проводил Алёшу до самого лагеря — к дощатым домикам на поляне, где гудели ребячьи голоса.

— Дальше-то не провожай, — застеснялся Алёша и побежал по поляне, налитой, как чаша с краями, по вершины деревьев золотым воздухом.

В столовой мальчугану ударили в лицо горячие запахи. Место ему досталось рядом с Людмилой и Никитой. И не успел Алёша отдышаться, как ему принесли суп, и его Алёша съел немедленно и тарелку зачистил. А потом подали компот и котлету, от которой шёл пар. Тут бы с устатку съесть эту котлету безо всяких хитростей, да Людмила распорядилась:

— Веригин, ты вилку держи не в правой руке, а в левой.

— Так несподручно! — оправдывался Алёша. — Кабы я левша был. А я — правша… Научусь…

— Когда? — спрашивала Людмила.

— С годами, — шуткой отвечал Алёша и, не выдерживая строгого взгляда девочки, обещал: — Нынче научусь.

После обеда дети пошли купаться. Внизу, между соснами, от которых жарко пахло смолой, искрилась Кама. По тропинке, оскальзываясь на глянцевых сосновых корнях, дети спустились к реке.

— Купаться-то нельзя — рука не терпит, — пожаловался Никита. — До того холодная вода в Каме! Не верите — потрогайте воду. Перед этим холода были, и надо до-ооолго ждать, пока Кама нагреется…

— На лодочке бы прокатиться, — сказала Людмила.

— А вон она — лодочка-то! — обрадовался Никита и привёл друзей к лодке с мачтой и без вёсел. На дне её в дождевой воде плавал ковшик из берёсты.

Берестяным ковшиком дети по очереди вычерпывали воду, а она всё не кончалась, будто в днище бил родник.

Алёша нет-нет да и взглядывал на тот луговой берег. Там золотились пески. Выше краснела глина. А ещё выше зеленели тальники. Над ними, охваченные ветром, как огнём, белели серебристые ивы. Если попасть на ту сторону и пойти напрямик через луга — близко Большой бор и кордон, где отец с матерью.

— Всё! — объявил Никита и бросил ковшик на звонкое дно лодки.

Ковшик подпрыгнул.

А Никита выворотил из песка доску, ополоснул её в Каме и, улыбаясь всем широким, счастливейшим, распаренным лицом, показал доску девочке:

— Это — вместо весла! Люда, проходи на корму. Погоди, я лодку толкну…

От усилий Никиты, гремя железом, лодка сползла в Каму, дала течению увлечь себя и остановилась, вздрагивая на цепи, как большая сильная рыба на кукане. Она порывалась сплыть вниз по Каме-реке, но цепь, привязанная к колу, не пускала её и гремела.

Наверху протрубил горн — сперва хрипло, словно петух спросонок, а потом чисто и протяжно, и бор откликнулся эхом.

— Людям покататься не дают, — пожаловался Никита. — Полдничать зовут. Что мы — есть сюда приехали?

И первый полез в гору к лагерю.

После полдника дети отдыхали, играли в волейбол и в футбол, кто во что может… Ужинали…

Над поляной проступили звёзды.

Алёша пришёл к обрыву и увидел, как внизу качается чёрная лодка с мачтой. Через всю Каму от этой горы лиловая тень доставала до того берега, до лугов, повитых туманом, и там дрожал синий огонёк.

«Рыбаки костёр жгут, — подумал Алёша. — Не отец ли пришёл на рыбалку?»

И вздрогнул, оттого что Никита, подкравшись, стукнул его по спине и спросил в самое ухо:

— Не слыхал, как мы с Людой подошли? А мы шли — не таились.

— Он у нас задумчивый, — сказала про Алёшу Людмила. — Задумается и ничего не слышит. — И встрепенулась: — На том берегу — синий огонь!

— Почему-то синий, — зевая, подтвердил Никита. — Спать охота. А вам нет?

Ночью Алёша лежал под одеялом на твёрдых, словно засахаренных, накрахмаленных простынях и слышал, как на соседней кровати по-взрослому храпит Никита. А над домиком по вершинам сосен катится ветер. У обрыва срывался с них, летел через всю Каму туда, где отец с матерью…

— Никита, — шёпотом попросил Алёша. — Не храпи…

Тот не проснулся, но ненадолго поутих. А потом захрапел громче прежнего.

И Алёша не заметил, когда уснул. Он проснулся от крика горластого петуха, не вдруг сообразил, что это горнист собирает лагерь на зарядку — на росяную поляну, и быстрее быстрого стал одеваться.

Ближе к вечеру мальчуган один спустился к Каме и сел в стороне от лодки, что колыхалась на цепи. По всей Каме закипали бурые волны с белыми гребнями, наливались чернотой, уходили к тому берегу и высоко выкатывались на золотые пески. И опять Алёшу нашли Людмила и Никита.

— Ты чего от нас прячешься? — весело спросила девочка.

— Я? — растерялся Алёша. — Да не прячусь я. Не думаю.

— Прячешься! Прячешься! — Никита похлопал Алёшу по плечу. — Только отвернёшься — нет тебя. Как это ты умеешь?

— Опять синий огонь, — Людмила показала рукой вдаль. — На том же месте. Что это? Никто не знает?

В лугах, в тумане, слабый, как свет в лесной избушке, светился огонёк, и сердце Алёши сжалось.

Никита сказал:

— Ветер от нас дует. А у нас лодка… Натянем на мачту простыню, не успеем оглянуться — будем на том берегу. И тогда узнаем, что это за огонь такой… Поедем сегодня ночью до подъёма?

И Никита победно посмотрел на Людмилу.

— Поедем! — ответила девочка.

— А как обратно по такой волне? — тихо спросил Алёша. — Да и простыню казённую жалко. Ругать будут…

— Испуга-ааался, — протянула Людмила. — Испугался! Я бы с тобой, Веригин, между прочим, не пошла в трудную экспедицию.

Алёша покраснел до ушей и молчал.

А Никита почесал в затылке и сказал восхищённо:

— Вот так Людмила Васильевна-ааа!

Обида толкнула Алёшу в грудь, и он жёстко спросил девочку:

— Ты — Васильевна, что ли?

— С утра была Васильевна…

— И с вечера — тоже Васильевна?

— И с вечера — Васильевна…

— Так вот, Васильевна, и ты, Никита… Как тебя по батюшке?

— Анатольевич…

— Так вот, Васильевна, и ты, Никита Анатольевич… Нынче, чуть рассветёт — до солнышка, — собираемся здесь у лодки. Вы ничего с собой не берите. Простыню я свою принесу. Одной простыни на парус хватит. Приедем, посмотрим, что это за синий огонь. К подъёму обернёмся — доской будем грести…

Алёшино сердце колотилось, и толчки его отдавались в голосе мальчугана. Дети слушали не то что внимательно — испуганно внимали они Алёше. А он, удивляясь сам себе, своей властной говорливости, рассказывал:

— …В прежние времена там была церковь. Она в землю ушла. Отчего? Проезжал Ермак Тимофеевич на лодках с дружиной. И вёз драгоценности. И ничего-то он Каме не подарил. Не догадался. Золотого колечка не кинул в Каму. Кама всколыбалася. Земля затряслась. И церковь в землю ушла. У озера Сорокоумово. Место это затянуло травой. Бугор остался. Но есть дни, когда светится из-под бугра синий огонь. Вот только какие дни-то?.. А Кама потопила лодку с драгоценностями. Получила своё и утихла. А дружину и самого Ермака не тронула: «Поезжай дальше, Ермак Тимофеевич!»

Очень осторожно девочка похвалила:

— Красивый рассказ.

В эту ночь Алёша лежал одетый под одеялом на голом матраце. Простыня была заранее свёрнута свитком и спрятана под подушкой. Рядом храпел Никита. Когда туда-сюда заходили сквозняки и щели в домике стали различимы, Алёша кулаком ткнул Никиту под бок:

— Пора.

— А?! — рявкнул тот.

Обитатели домика зашевелились. Кто-то попросил:

— Выключите там приёмник… Пожалуйста…

Ребята дождались, когда домик затихнет, выскользнули на поляну и попали в плотный, дышать трудно, туман.

По тропинке, оббивая босые ноги о корни, дети долго спускались к Каме.

— Не проспали мы? — сопел Никита. — Проспали, да ещё как! Люда, поди, заждалась нас.

Почуяв беглецов, взахлёб лаяла собака.

— Откуда она взялась? — сопел Никита. — У нас в лагере ни одной собаки нет. Собираются завести, да никак не соберутся.

Лодку ребята нашли не сразу.

Туман у Камы был ещё гуще, чем в лесу, и только по бряканью цепи дети догадались, что лодка здесь.

— Вот она… лодочка-то! Прошли мы её… А она вот где, родимая! — У Никиты зуб на зуб не попадал от холода, и он, босой и грузный, пританцовывал на галечнике и тянул: — Вот она-ааа…

И встревожился Никита:

— Люды-то нет! Ждать будем или как?

Алёша пробрался в зыбкую мокрую лодку, вынул из-за пазухи тёплый, пахнущий крахмалом свиток, встряхнул его… Невесть откуда хлынувший ветер, которого, казалось, и в помине не могло быть при таком тумане, вырвал из рук Алёши свиток и, расправляя в полотнище, прилепил к мачте — к перекладине. И полотнище, помимо усилий мальчугана, само по себе, широко развернулось и забилось, загрохотало, заиграло белым нежнейшим светом среди серого тумана распятое на крестовине мачты.

Оно с краями наполнилось тугим весёлым ветром!

Лодку развернуло и с силой повлекло на тот берег.

Но цепь, к которой она была привязана, натянулась во всю длину, и лодку отбросило к этому берегу. Алёша стукнулся о скамейку, упал, поднялся и сквозь боль крикнул:

— Никита-ааа… Цепь отвязыва-ааай… Це… ееепь… Ааа…

И голос его, несильный от природы, потонул в грохоте белого паруса.

Но другой голос, взрослый и заспанный, раздался из тумана и перекрыл все остальные звуки:

— Куда это вы, ребята?

Это спрашивал старший пионервожатый Виталий Латыпов. Большой, плечистый, в спортивном костюме и стёганке, он вытянул лодку с Алёшей далеко на берег, сдёрнул с перекладины простыню, проверил, цела ли она, не порвало ли её ветром, и, убедившись, что цела, сложил пакетом.

И спросил ребят:

— Кто из вас больше озяб?

Виталий снял с себя стёганку и накинул её на Никиту.

— Пошли досыпать, ребятки, — сказал вожатый, — До подъёма ещё часа четыре…

Пока поднимались по тропинке, по сосновым корням, он шёл позади ребят, чтобы они не потерялись, и говорил:

— Вас огонь интересует на том берегу, я слышал…

— От кого? — удивился Никита.

— От Людмилы? — вырвалось у Алёши.

— Ребята, вы её сильно не осуждайте. Простите её! Она мне вчера вечером сказала: «Виталий Иванович! Веригин Алёша и Трапезников Никита собрались ехать на тот берег огонь посмотреть». — «Какой огонь?» — «Синий. У них простыня вместо паруса. Вон какой ветер! Утонут они. Я сама хотела с ними ехать, да боюсь. Отговорить их не сумею. Не послушают они меня, скажут: «Больше всех храбрилась и струсила!..» Отговорите вы их!» Вчера вечером я с вами поговорить не успел: вы спать легли. И я лёг. Сплю я чутко и слышу: поднялись ребятки. Дай, думаю, взгляну, куда это они? Как-никак я за вашу жизнь отвечаю…

Перед дверью домика Виталий Иванович отдал Алёше простыню, взял у Никиты стёганку, передёрнул плечами и сказал:

— А огонь на том берегу мы все вместе посмотрим. У меня к этой лодке и мотор есть, и вёсла. Вот только погода наладится, я вас свожу, когда захотите. Я так думаю: там буровики газ нашли, и он горит и день, и ночь.

— Газ жёлтым огнём горит, — напомнил Никита. — А это — синий огонь.

Виталий Иванович согласился:

— Правильно, синий…

Уснуть ребята не смогли. Никита ворочался с боку на бок и ворчал:

— Вот Людка, а? Вот героиня так героиня! «Я с тобой не пошла бы в трудную экспедицию!» Да таких путешественниц близко к экспедициям подпускать нельзя. «Вилку не в той руке держишь!» Да мы без неё всё это знаем. Только помалкиваем…

Под ворчанье Никиты Алёша лежал неподвижно, согревался и согревал собою простыню, пахнущую смолой, туманом и камским ветром. Ему хотелось тихонько, чтобы никто не услыхал, ни одна душа не узнала, зареветь. Отчего? Он и сам толком не мог объяснить. И всё же ему дремалось, и в дремоте под ворчанье Никиты наплывали воспоминания о доме, об отце, о матери.

И в этих воспоминаниях мать, как в яви, брала его на руки и уверяла:

«Да никто тебя не прогоняет. Никто! Большенький ты мой. Умница… Зёрнышко-ооо…»