Пфитц

Глава 12

ГРАФ. Да проснись же ты!

ПФИТЦ (сонно). Что? Где это мы?

ГРАФ. Не знаю. В каком-то незнакомом месте.

ПФИТЦ. В жизни не видел таких высоких потолков. И колонны какие-то, статуи. Свету вот только маловато.

ГРАФ. Как ты думаешь, мы это спим?

ПФИТЦ. Практически наверняка.

ГРАФ. Давай-ка оглядимся.

Они в огромном мраморном зале. Перед ними широкая плавно уходящая вверх спиральная лестница. Они поднимаются по лестнице.

ГРАФ. Смотри, сколько здесь застекленных стендов. Знаешь, Пфитц, мне кажется, что мы уже добрались до Ррайннштадта. Ну как же можно не узнать знаменитый Музей.

ПФИТЦ. Как жаль, герр граф, что это всего лишь сон.

ГРАФ. Но скажи, кому из нас все это снится?

ПФИТЦ. Конечно же мне, герр граф. Я на этот счет никогда не ошибаюсь. Во сне у меня непременно немеет либо левая рука, либо правая, скорее всего — в зависимости от того, на каком боку я сплю.

ГРАФ. И все же я совершенно уверен, что я действительно нахожусь здесь. Не могу же я существовать исключительно в твоем воображении.

ПФИТЦ. А вдруг мы оба с вами находимся в чьем-то чужом сне? Кто может знать? Но раз уж мы с вами считаем, что и вправду здесь находимся, нужно максимально это использовать.

ГРАФ. Попробуем сунуться в эту дверь.

ПФИТЦ. Сейчас. Ручка что-то заедает. Да нет, тут заперто.

ГРАФ. Там табличка есть. Ты можешь ее разобрать?

ПФИТЦ (медленно читает). Салон непоправимых ошибок. Ладно, уж без этого мы как-нибудь обойдемся.

ГРАФ. Пошли тогда дальше. Я хочу посмотреть экспонаты.

Они бредут среди застекленных стендов, пустых и заполненных. Далее им встречается еще одна дверь. На двери табличка: «К Библиотеке».

ГРАФ. А вот это как раз то, что нам надо. И не заперта. Пошли, Пфитц.

ПФИТЦ. Уж очень здесь темно, в этом коридоре. И чего это он вниз уходит? Не нравится мне это, герр граф, совершенно не нравится.

ГРАФ. Не трепыхайся. Держись поближе ко мне, и все будет в порядке.

Они идут бок о бок по длинному коридору, скупо освещенному свечами, закрепленными кое-где на стенах.

ПФИТЦ. Знаете, герр граф, я все-таки надеюсь, что это ваш сон. Было бы крайне удручающе, если бы я мог приснить такое жуткое место.

ГРАФ. Кончай мандражировать, Пфитц. Мы почти уже дошли — видишь, там еще одна дверь.

Открыв дверь, они оказываются в Библиотеке. Перед ними бессчетные, бесконечные залитые ослепительным светом ряды стеллажей, плотно забитых книгами. Стеллажи уходят вверх на необозримую высоту; система веревок и лесенок позволяет карабкаться по ним, как по горным склонам.

ПФИТЦ. Куда вы, герр граф?

ГРАФ. Я хочу завершить свои розыски. Только теперь я осознал действительную причину нашего сюда прихода, да и всего нашего путешествия. Я хочу найти Спонтини.

Граф идет к стеллажам и быстро теряется в их бесконечности.

— Вот теперь-то мы выясним, чей это сон.

Что вы хотите сказать?

— Если мы последуем за графом, значит, его, а если останемся с Пфитцем, значит, он все это приснил.

А если это ваш собственный сон?

— Нет уж, увольте, такой сон мне и во сне присниться не может.

Как только граф сворачивает за угол, кто-то накидывается на него сзади и приставляет к его горлу нож.

ГРАФ. Я вас умоляю! Вы не можете меня убить! Нельзя умереть в своем собственном сне!

НАПАДАЮЩИЙ. Можно, если он последний!

ГРАФ. Вы Спонтини?

Граф освобожден. Он поворачивается и видит нападающего.

НАПАДАЮЩИЙ. Я не Спонтини. И я тоже ищу его.

ГРАФ. Объяснитесь, пожалуйста.

НАПАДАЮЩИЙ. Когда-то нас было десятеро. Затем пятеро, затем двое. А теперь остался один я. Мы искали Спонтини. Мы писали его истории, его фантазии; мы придумывали мифические города и населяли их персонажами, которых могло породить его воображение. Мы упорно его искали. То, чем он был — чем бы он ни был, — являлось общем знаменателем всей нашей работы. Изо всей этой пестроты и сумятицы должен был возникнуть он, Спонтини.

ГРАФ. И все же вы так его и не нашли.

НАПАДАЮЩИЙ. Ему неизменно удавалось скрыться. Сколько раз мы подбирались к нему буквально на расстояние вытянутой руки, но в конечном итоге он снова от нас ускользал. Спонтини неуловим — этим, пожалуй, и ограничивались наши о нем познания; его работы были настолько разнообразны, настолько беспорядочны, что иногда мы начинали сомневаться в его существовании.

ГРАФ. Но ведь вы же сами и писали все эти работы — вы и ваши коллеги.

НАПАДАЮЩИЙ. Вы бы еще сказали, что перо их написало. Человек, водящий пером по бумаге, не более чем проводник мыслей, смысл и происхождение которых непостижимы для него и таковыми пребудут.

ГРАФ. А что случилось с остальными?

НАПАДАЮЩИЙ. Начались споры, сомнения, разногласия; некоторые вообще разочаровались в работе над «Афоризмами» — очень, к слову сказать, утомительной. Каждая книга должна к чему-то сходиться, фокусироваться в какой-то точке, у нас же она бесконечно ветвилась и разрасталась, становилась, по сути, процессом, не подававшим ни малейшей надежды на завершение. Гоняясь за автором, мы находили целый хор вразнобой бормочущих голосов. Складывалось впечатление, что Спонтини так и умрет, не закончив первого своего произведения. К тому же среди вас намечались личные раздоры. Наш председатель молча ревновал свою жену к одному из коллег. По ходу дела я начал замечать, что внутренние противоречия, разрывающие наш коллектив, явным образом сказываются на сочиняемых нами текстах; можно было подумать, что это его, Спонтини, дух оказывает на нас свое губительное влияние. Работа шла из рук вон плохо, и вот однажды председатель собрал нас для серьезного разговора. «Эта история, — сказал он, — может иметь любую из множества концовок. Хуже того, мы все еще не знаем, для кого она пишется, не знаем, где, когда и каким образом должна произойти развязка нашего повествования. Но мне хотелось бы поговорить о трудностях совсем иного рода. Я вижу — с болью в сердце вижу, — сколь пагубно сказываются на нашей работе тщеславие одних из нас и гордыня других, как вязнем мы в трясине эгоизма, своекорыстия и даже прямого обмана. Все мы здесь служим литературе, без нее мы ничто. Так не будем же забывать, что никакая жертва не чрезмерна, если она хотя бы на шаг приближает нас к нашей общей цели.

— Да о чем вы говорите? — прервал его какой-то скептик. — Какая там общая цель, если каждый из нас тянет одеяло на себя, превращая эту книгу в несусветный сумбур. Я предлагаю нам разделиться на несколько подкомитетов. Мы не можем все одновременно работать над Спонтини.

Председатель дал ему выговориться, а затем спокойно ответил:

— Да, я согласен, что Спонтини — автор весьма неординарный и что наша над ним работа полна внутренних противоречий. Но ведь все мы состоим из сплошных противоречий, так что в этом отношении Спонтини живет в каждом из нас.

Кого-то его слова убедили, а кого-то — нет. После долгого неприятного спора группа разделилась. Одни из нас продолжали работать над Спонтини, другие же взялись за новых авторов.

Прошел месяц, и вот как-то вечером, гуляя по пустынной улице, я встретил нашего председателя в виде настолько кошмарном, что я не сразу его и признал; одежда несчастного была в полном беспорядке, руки обильно перепачканы кровью. «Что вы сделали?» — воскликнул я в ужасе, хотя и без того понимал, чья на нем кровь, понимал, что он убил свою жену.

— Вот и конец повествования, — сказал он.

ГРАФ. Какой ужас. Но как же насчет читателя; пришли вы в конце концов к какому-нибудь соглашению, для кого пишется ваша книга, — хотя бы из чисто практических соображений, чтобы придать ей некоторую связность?

НАПАДАЮЩИЙ. Да. Ее зовут Эстрелла. И она была причиной всех этих событий.

— Нет, он лжет!

Успокойтесь, пожалуйста.

— Пустите меня! Пустите, я требую!

Слышен чудовищный рев и удары, подобные раскатам грома. Их сменяет встревоженный женский голос.