Пфитц

Глава 17

Теперь Шенку стало понятно, как разрушалась личность Спонтини. Он представлял себе его — в застенке, повредившегося рассудком, усомнившегося в собственном существовании. И Вайсблатта, его творца, истерзанного неотступным вниманием ненужной ему женщины.

В «Афоризмах» разрабатывалась идея, высказанная Шенку куратором во время последнего их разговора: что личность, и даже разум, может некоим образом составиться из частей, взаимодействующих почти случайным образом. И что не только мысли и ощущения, но даже и смысл, подлежащая структура мира, все эти вещи могут оказаться, при всей своей вроде бы сложности, пустыми видениями, призраками призраков. И если Шенк сумеет найти удовлетворительный ответ на эти вопросы, обязательно ли это значит, что найденный им ответ существовал заранее, на манер записки в конверте, поджидающей читателя? Было ли искомое им решение извечно предписано небесами, или оно некоим образом возникает из небытия в процессе поисков? Сомнения, подозрения могут усмотреть вину в любой невинности, могут превратить любой, самый невинный и будничный эпизод в неопровержимою улику.

Шенк сделал слабую попытку вернуться к своим картам. Карта есть прояснение мира, приведение в разумный порядок его безнадежной неразберихи, идеальный мир, в котором все распутано, систематизировано и размечено разноцветной тушью. Карта есть осуществление неосуществимой мечты перенести мир на бумагу. Шенк взглянул на Генеральный План Города Ррайннштадта, великолепно исполненное графическое представление концепции, место, нигде не существующее. Недостижимое совершенство.

И тут же вспомнилось, как в первый же день его работы в Картографическом отделе мастер показал ему карту одного из средиземноморских островов и попросил измерить длину береговой линии. Шенк сделал все как положено: уложил по берегу бумажного острова нитку, измерил ее и умножил длину нитки на масштаб. Однако мастер сказал, что полученный ответ не имеет никакого отношения к действительности. Затем он дал Шенку другую, значительно большую и более подробную карту и попросил повторить измерение. Новая задача оказалась не в пример труднее. На участках берега, бывших прежде вроде бы гладкими, появились выступы и зазубрины, бухточки и фьорды, так что укладывание нитки превратилось в долгую, утомительную работу, а результат измерения получился неожиданно большим. А представь себе, сказал мастер, что ты измерял бы береговую линию на местности. Тебе пришлось бы огибать не только каждый мыс и бухту, но и каждую скалу, каждый камень, каждую песчинку. Измеряя эту длину со все большей и большей точностью, ты получил бы бесконечную последовательность ответов, все более приближающихся к недостижимому пределу — к бесконечности. Ну и какой же, спросил мастер, можно сделать из этого вывод? Что мир представляет собой коварное хитросплетение аномалий и неточностей, что тщательное его изучение неизбежно ведет к расходящейся последовательности выводов, к хаосу и парадоксам. И только в Ррайннштадте, в этом нереальном, но зато идеальном городе чистейших абстракций, достижима столь желанная разуму точность.

Чем больше узнавал Шенк об Эстрелле, тем больше ему казалось, что понять ее будет ничуть не проще, чем измерить береговую линию этого далекого острова. Ее образ бесконечно разрастался и усложнялся, за каждой разрешенной загадкой открывались десятки новых. Телесное обладание отошло в его мыслях на задний план, стало казаться чем-то мелким и банальным. Понять, объяснить — вот к чему стремился он теперь. Шенк хотел, чтобы Эстрелла была подобна хорошей карте, чтобы ее душа лежала перед ним, расчерченная во всех мельчайших подробностях, с точным указанием всех стремлений и побудительных мотивов.

На этом месте размышления Шенка были прерваны Грубером, пришедшим с какими-то вопросами по работе. Однако вскоре стало ясно, что его интересуют не ручьи и канавы, а нечто совсем иное.

— А кто это к тебе приходил? Что ему было надо?

Шенк не очень внятно объяснил визит Вайсблатта необходимостью прояснить некую рутинную проблему. Грубер выслушал это жалкое вранье с очевидным недоверием, однако спорить не стал.

— А как там у тебя с этим Спонтини?

По тону, каким был задан этот вопрос, чувствовалось, что Грубер не столько интересуется делами Шенка, сколько хочет напомнить ему о своей осведомленности. Хотя последние события и заставили Шенка пересмотреть свое отношение к Эстрелле, он все еще воспринимал Грубера как соперника и не очень хотел обсуждать с ним подобные вопросы.

— Ты говорил, что он есть на какой-то там карте, — не отставал Грубер. — Это на какой же?

Было ясно, что любые попытки уклониться от этого допроса только укрепят Грубера в его подозрениях, так что приходилось отвечать.

— Он был однажды в Ррайннштадте, — сказал Шенк, — во всяком случае, мне так кажется. Но потом кто-то стер его имя. Спонтини усомнился в своем существовании, начал считать себя вымышленным персонажем.

— И был, как мы с тобой знаем, абсолютно прав.

— Да. Так что в действительности он был куда нормальнее большинства людей, считающих себя нормальными.

— Да уж, — усмехнулся Грубер, вставая со стула. — Похоже, Шенк, что не в том ты отделе работаешь.

Он повернулся и вышел из кабинета.

После работы Шенк направился прямо домой и уже с порога услышал всегдашний вопрос фрау Луппен, не желает ли он с ней пообедать. Он ответил утвердительно, даже не слушая звук своего голоса, и был вознагражден миской тушеной капусты с мясом, жилистым, как старая извозчичья кобыла. Фрау Луппен ела серьезно и сосредоточенно, словно выполняя некую трудную, ответственную работу; Шенк смотрел на ее пухлую руку и думал об этой руке, думал о непомерно огромных бедрах, о животе, похожем на туго набитый мешок, и о двух меньших, но столь же тугих мешках, подвешенных чуть выше. А еще он думал о том, что это такое — быть ничем, считать себя ничем. Как это ощущается? А не может ли быть, что сам он всего лишь иллюзия, возникшая в чьем-то мозгу, что любовь, которую он, как ему кажется, испытывает к Эстрелле, есть не более чем дурацкий анекдот, рассказанный кем-то для увеселения собеседников? Пытаясь разжевать жесткое, скверно приготовленное мясо, он думал о себе самом как о чем-то столь же малопривлекательном и безжизненном.

— У вас нет аппетита? Опять нездоровится?

Фрау Луппен встала и перегнулась через стол, чтобы забрать у Шенка почти не тронутую тарелку; рвущиеся из корсажа груди висели двумя огромными потеками свечного сала. Тянувшаяся к тарелке рука остановилась на полпути, фрау Луппен смотрела прямо на Шенка, словно понуждая его опустить глаза, взглянуть на близкие, только руку протяни, телесные роскошества. Шенк чувствовал щекой ее горячее дыхание.

Если он не существует, то какая разница, что там он делает, а чего не делает. Если его жизнь — иллюзия, тусклая и ущербная, несравнимая с совершенным в своей абстрактности существованием обитателей Ррайннштадта, то все его поступки определяются не его же собственной волей, но некоей внеположной ему побудительной силой, некоей стихией, безразличной к понятиям добра и зла.

И все же он не двигался. Фрау Луппен собрала со стола грязную посуду и ушла на кухню. Шенк проводил ее взглядом. Она уже не казалась ему уродливой. В ее массе было нечто тектоническое, он смотрел на нее зачарованно и отрешенно, смотрел и пытался принять решение, прийти к какому-нибудь логическому умозаключению. В его мозгу змеилась бесконечная береговая линия, нить, за которой он пытался следовать.

Тем временем фрау Луппен вернулась, молча обогнула стол, подошла к стоявшим на буфете часам и начала их заводить. Шенк встал. Он смотрел на широкую спину, на толстые пальцы, героически сражавшиеся с миниатюрным ключиком. На юбку, складками спадающую с могучего зада. А затем, почти неожиданно для самого себя, сунул руку в среднюю, самую глубокую складку.

И рухнул на пол, получив от мгновенно развернувшейся фрау Луппен удар — да даже не удар, а толчок — кулаком в лицо. Ключ от часов ободрал Шенку щеку — не сильно, но вполне достаточно, чтобы положить конец его философическим умствованиям. Он существует, и самым несомненным образом. А то, что он сейчас сделал, не только предосудительно, но и может стоить ему крыши над головой. Шенк поднялся на ноги и пошел к себе наверх, настолько пристыженный, что даже не посмел извиниться.

Снизу доносилось тявканье Флусси, похожее на издевательский смех. Шенк чувствовал себя как оплеванный. В его голове крутился вопрос: а вот захотел бы он поступить аналогичным образом с Эстреллой, если бы часы заводила она, а не фрау Луппен? Да, кстати, Эстрелла ведь скоро придет. А очередная часть Пфитца не совсем еще готова, нужно дописать. Начиная свое сочинительство, Шенк пылал сладостными надеждами, теперь же вся эта дурь не вызывала у него ничего, кроме ненависти и отвращения, — равно как и женщина, ради которой она затевалась. Однако он помнил о Вайсблатте и о своем ему обещании. Шенк сжал зубы и начал писать, поглядывая время от времени в окно, чтобы не пропустить появление Эстреллы.