Пионерский гамбит 2

Глава 18, в которой мы узнаем, как работает цензура

— Куришь? — нервно спросила Марина. Я помотал головой. Марина чуть помедлила, потом махнула рукой и достала из кармана чуть мятую бело-голубую пачку «ТУ-134». — Да ладно, теперь-то уж что… Я вообще-то тоже почти не курю. У отца утащила. На случай, если…

Она зажала сигарету в зубах, чиркнула спичкой. Не очень умело затянулась и закашлялась. Маленький бревенчатый домик, в котором мы укрылись от случайных посторонних глаз, тут же наполнился кисловатым дымом.

— Так стыдно, ужас, — сказала Марина.

— Да ладно, чего тут стыдиться-то? — я хмыкнул.

— Слушай, ты же никому не расскажешь? — глаза Марины блеснули в темноте.

— Так нечего рассказывать же, — я подмигнул. — Посидели, пообщались, разошлись. Если без пары подробностей — скучнейшная история.

— Спасибо тебе, Кирилл, — серьезно сказала Марина, выдохнув еще порцию дыма. — Ой, как все-таки по-дурацки все получилось… Мы болтали когда с Геной и Артуром на танцплощадке, они казались такими интересными. Мы астрономию обсуждали, Артур много рассказывал про Тунгусский метеорит, про шаровые молнии, еще про всякое. А потом я прямо струсила. Понимаю, что Алка уже ничего не соображает, а сделать ничего не могу. Как замороженная. Ты выручил очень.

— Главное, что все хорошо закончилось, — сказал я. Перед глазами снова возникли кадры, которые мне привиделись, когда я выпил наливки. Распластанное на асфальте тело… Заплаканные и беспомощные глаза… Я тряхнул головой. Надеюсь, Алла больше не попадет вот так по-дурацки. Хотя тут сложно что-то предсказывать. Сегодня я ее вроде как спас от необдуманного шага, а завтра…

Ладно, завтра будет завтра.

Я поднялся. Время, наверное, уже было к часу ночи, если не позже. А утром меня, как всегда, разбудит Цицерона. Буду на стадионе ватный, как плюшевый медведь.

Разумеется, еле разлепил глаза. Не знаю, сколько Елене Евгеньевне пришлось меня тормошить, чтобы вытрясти из мутных обрывочных сновидений в реальный мир. Веки категорически отказывались подниматься, кажется, каждое весило целую тонну.

— Да-да, уже встаю… — пробормотал я и даже спустил ноги с кровати. Вот что, наверное, чувствовал Вий, когда громогласно требовал поднять ему веки… Я наощупь натянул шорты, нашарил ногами кеды и поплелся к выходу.

А, блин! Чуть не забыл! Газета… Вернулся, залез под кровать, вытащил свернутый в рулон ватман и коробочку кнопок. Прикрепить газету наощупь не получилось, пришлось все-таки продирать глаза, чтобы сражаться с плотной бумагой, категорически не желающей прикрепляться на доску.

— Ты чего такой сонный? — спросила Цицерона. — Давай помогу. Это ваша стенгазета, да?

— Ага, — вздохнул я, вдавливая кнопку изо всех сил. Зараза, Сколько же вас надо воткнуть, чтобы этот лист точно не упал? Вообще не держат же… Гвоздями что ли ее надо приколачивать?

В конце концов мы справились. Правда, чтобы газета прочно держалась, пришлось воткнуть по каждой стороне не меньше десятка кнопок.

— Уф, — я сделал шаг назад и еще раз осмотрел наше творение. — Ну вроде неплохо получилось…

— А у нас в отряде газета называется «Молния», — сказала Цицерона. — Там только про срочные новости всякие пишут… Ой, это реально ребята из отряда написали? Ночной кошмар с плюшевым медведем, надо же…

— Ладно, бежим уже на стадион, — буркнул я. — Полчаса тут уже провозились с этой газетой.

Разминка меня вернула наконец-то в мир живых из мира полуживых. На зарядке я уже практически был в норме. Пока собирались чистил зубы, умывался и собирался на утреннюю линейку, краем глаза отметил, что возле газеты все время кто-то кучкуется. Хихикает или даже в голос ржет. Ну, значит все нормально получилось.

Сюрприз ждал меня после завтрака.

Ну, и не только меня, в общем-то, всю нашу редакцию. Мы съели свою молочную рисовую кашу и по паре бутеров с маслом и сыром, запили все это дело жидким какао, и даже успели обсудить, что нужно писать во втором номере «Сигнальных огней».

Но когда вернулись к своему корпусу, то обнаружили, что газеты на месте нет.

Причем, сняли ее неаккуратно, а сорвали буквально силой — один угол ватмана оторвался и застрял под кнопками. Ничего себе, прочно мы их с Цицероной всадили…

— Эй, а где газета? — Марчуков остановился перед стендом и развел руками. — Утром же была, я видел! Кто снял?

— Не знаю, — я пожал плечами и оглядел слоняющихся вокруг ребят. По плану — «Чистый патруль». Вот все и делают вид, что старательно выискивают вокруг корпуса мусор. — Ты не видел Елену Евгеньевну?

— Не-а, — Марчуков помотал головой.

— Ее Марина Климовна сняла, я видела, — раздался за спиной монотонный голос Друпи. — Я раньше ушла с завтрака. Она сначала стояла и читала, а потом рванула лист и унесла куда-то в сторону ленинской комнаты.

— Вот и делай после такого газеты… — Марчуков насупился. — Ей что, не понравилось что-то?

— А я знаю? — Друпи пожала плечами. — Выглядела она не очень довольной. Раскраснелась вся…

Елена Евгеньевна пришла минут через пятнадцать. Она приближалась к корпусу стремительно, лицо ее заливал румянец, даже уши были красные.

— Крамской! — бросила она, сразу же, как только меня увидела. — Где остальная редакция? Марчуков здесь, Анастасия тоже. Мамонов где?

— Не знаю, сейчас в палате посмотрю, — ответил я. «Похоже, нас сейчас будут бить, — подумал я. — Возможно даже ногами».

— Всех собери, и немедленно отправляйтесь в Ленинскую комнату, — сказала вожатая, не глядя на меня.

— А что случилось? — спросил я.

— Вот вам Марина Климовна и объяснит, что случилось, — буркнула Елена Евгеньевна и скрылась в корпусе.

— Что за шум? — спросил Мамонов. Он появился со стороны столовой, то есть, еще не видел, что газету сорвали. Собственно, она его, кажется, волновала постольку-поскольку, в редакции он был скорее за компанию. Ему было интересно, но без особого энтузиазма.

— Марина Климовна нашу газету забрала! — выпалил Марчуков.

— И теперь нас вызывают в ленинскую комнату, — добавила Друпи. — Елена Евгеньевна сказала, чтобы мы туда в полном составе явились.

— Ругаться будет? — хмыкнул Мамонов.

— Ну вряд ли нобелевскую премию вручать, — я криво усмехнулся. — Ну что, пойдем получать втык? Или спрячемся где-нибудь, чтобы бурю переждать?

— Да вот еще, прятаться, — Мамонов дернул плечом. — Давайте уж побыстрее получим, и займемся своими делами.

— Например, купаться пойдем, — мечтательно сказал Марчуков. — Жара такая сегодня опять.

Я почему-то был уверен, что в Ленинской комнате опять увижу совет дружины в полном составе. Но там была только Марина Климовна. Она восседала за центральным столом. Лицо ее было мрачным, как туча, глаза практически метали молнии. А перед ней на столе лежала наша газета «Сигнальные огни». С оторванным левым верхним углом.

Мы остановились перед ней и почти автоматически уже встали по стойке смирно. Правда изредка косо полягдывали друг на друга. Марина Климовна молчала, теребя пальцами кончики пионерского галстука. Сегодня она была одета в красное платье, и от этого ее гневное лицо казалось еще краснее.

Она подняла на нас тяжелый взгляд.

— Что это такое? — спросила она, хлопнув обеими ладонями по газете. — Что это такое, я вас спрашиваю?

— Это стенгазета, — ответил я, решив, что раз уж я главный редактор, то мне и быть Капитаном Очевидность.

— Нет, Крамской, это совсем даже не стенгазета, — Марина Климовна вцепилась взглядом в мое лицо. Казалось, что ее глаза способны оставлять царапины, не хуже ногтей. — Пионерская стенгазета — это рупор отряда, его лицо и его знамя. А вы что хотели показать этой своей мазней? Вы хотите сказать, что дикая история про рыбалку, деда и бутылки — это самое важное, что вас волнует? Ну, чего молчите?

— Так смешная же история, — я пожал плечами. — Что такого-то?

— Ах что такого, Крамской… — Марина Климовна поднялась. Медленно, как какое-то морское чудище из мультфильма. Сейчас у нее должна была появиться пасть, которая нас всех и сожрет… — Значит, тебе непонятно, что плохого в истории про пьянство?

— Так там же не было про пьянство, Марина Климовна, — влез в разговор Марчуков. — Бутылки кто-то другой оставил же, дед ни при чем!

Плотоядный взгляд переместился с меня на Марчукова, и тот сразу стал как будто меньше ростом.

Повисло недолгое молчание. Было слышно, как жужжит под потолком муха, как на волейбольной площадке кто-то тренируется отбивать мяч, как из радиоприемника в углу тихонько звучит песня. «…вот стою, держу весло. Через миг отчалю. Сердце бедное свело скорбью и печа-алью…»!

— Кто писал эти ужасные письма? — резко спросила Марина Климовна, снова упираясь в меня взглядом.

— Мы все вместе писали, — ответил я.

— Что значит, вместе? Все вместе ручкой по бумажке водили? — старшая пионервожатая уперла руки в бока.

— Ручкой по бумаге водил, конечно, один человек, — спокойно ответил я. — А придумывали мы все вместе.

— И как это такое вам вообще в голову пришло?! — Марина Климовна выскочила из-за стола, и каблуки ее застучали по деревянному полу Ленинской комнаты. — Нет, ну вы подумайте только, культ творожной запеканки… Ужасный плюшевый медведь… Толкование сновидений… Что еще за толкование сновидений?! Вам что, это сплошные хиханьки? Вы вводите своих товарищей в заблуждение, что эти письма были написаны другими их товарищами. Зачем? Для чего?!

— Идея была в том, чтобы показать, что в нашу газету можно и нужно писать письма, — сказал я. — Мы повесили почтовый ящик, чтобы каждый мог сбросить…

— Пример?! — лицо Марины Климовны покраснело еще больше. — Ты сказал, вы хотели подать пример, Крамской?! Пример чего, скажи мне пожалуйста? Бреда вот этого вот?

— Мы хотели, чтобы было смешно, — я пожал плечами.

— Смешно, значит?! — Марина Климовна остановилась передо мной и снова уперла руки в бока. Нависла, всем своим внушительным телом. — Смешно чтобы было?! По-вашему, редакция стенгазеты — это клоуны, чтобы всех веселить?!

Мы молчали. Марчуков смотрел в пол, на его щеках начал проступать румянец. Мамонов смотрел на портрет Леонида Ильича. Друпи смотрела на меня. А я — на Марину Климовну. Странно как-то. Она вроде не чурается всяких веселых номеров на выступлениях вожатых, такая, вроде со всех сторон дама прогрессивных взглядов. Чего она так взъелась на эти письма Друпи? Ничего антисоветского в них не было, бредовые немножко, но прикольные же. Наступили где-то ей на больную мозоль, видимо…

— Мамонов, — грозный взгляд старшей пионервожатой переместился на Илюху. — Ты можешь мне объяснить, почему когда в лагере творится какое-то безобразие, то ты всегда где-то рядом, а? Ты что, их притягиваешь? Ты же вроде умный парень! Мог бы столько пользы дружине принести, а занимаешься какой-то ерундой!

— Марина Климовна, но почему смешно — это плохо? — чуть ли не со слезами в голосе проговорил Марчуков. — Журнал «Крокодил» все любят. И «Фитиль» еще…

— Ты вашу эту мазню не сравнивай с журналом «Крокодил», Марчуков! — Марина Климовна шагнула к нему и нависла над его рыжей макушкой. Тот втянул голову в плечи.

— Почему еще? — упрямо прошептал он.

— Потому что стенгазета — это не юмористический журнал! — отрезала она и вернулась за стол. Села. Несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула. Положила руки на нашу стенгазету.

— Значит так, товарищи, — сказала она уже относительно спокойным тоном. — Это никуда не годится, вы поняли? Если вы собираетесь и дальше выпускать стенгазету в таком же ключе, то я вам это запрещаю. Вы все меня слышали? За-пре-ща-ю! Я хотела сначала созвать совет дружины, чтобы все полюбовались на ваши художества… Но потом решила, что никто этого видеть не должен. Так что я сейчас же это вот… ваше творчество уничтожу. Сразу же после нашего разговора.

— А можно мы ее заберем и оставим себе на память? — сказал я. Этот разнос казался мне каким-то абсурдным. Я действительно не понимал, что такого страшного мы написали? Ребятам нравилось, я видел. В «Пионерской правде», которую я бегло почитал, хватало всяких шуток и шутеечек. — Мы обещаем никому ее не показывать.

— Нет, Крамской, нельзя, — сказала она. — Но я дам вам еще один шанс. Сделайте стенгазету заново. Как следует. Но прежде чем вешать, принесите мне. Если все будет нормально, то вы останетесь редколлегией. Если же нет, то я вынуждена буду поставить перед советом дружины вопрос ребром…

Марина Климовна набрала в грудь воздуха, но потом просто выдохнула его. Не сказала, что за такой вопрос она намерена поставить перед советом дружины. Об исключении нас из пионеров? О досрочной высылке из лагеря? Или что еще?

— Вы меня поняли? — старшая пионервожатая подалась вперед, уперев кулаки в стол.

— Поняли, — сказал я. — Переделать стенгазету и показать вам.

— Убирайтесь с глаз моих, — уже почти шепотом сказала она. — Ох, как же с вами тяжело…

Мы вышли на улицу и остановились у питьевого фонтанчика.

— Чего это она так разозлилась? — спросила Друпи. — Там же не было ничего такого особенного…

— Да кто их разберет, — хмыкнул Мамонов. — Ну что, потопали в библиотеку опять?

— А может на речку сбежим? — предложил я. — Не все ли равно, где заседание редколлегии устраивать?

— Заметят, что без спроса за территорию ушли, орать будут, — сказал Марчуков.

— Ну хоть за дело получим, — хохотнул я.

Мест для купания в лагере было два. Одно — официальный пляж, куда все ходили по расписанию, в сопровождении вожатых и инструктора по плаванью. Там были буйки, за которые нельзя было заплывать, металлическая вышка, на которую, правда, инструктор почти никогда не забирался, и даже одинокая скамейка. Но пошли мы, понятное дело, не туда, а во второе место.

Если выбраться из лагеря через дырку в заборе за корпусом седьмого отряда, то по едва заметной тропинке через кусты можно дойти до места, где река делала петлю и немного разливалась. Место было уединенным, заметить, что кто-то там есть, можно было только если прийти от лагеря. Ну или с другой стороны реки, но там был невысокий обрыв, а сверху — кусты.

С нашей стороны — между кустами и водой неширокая полоса песка. Идеально просто.

Я вышел из воды и растянулся рядом с Мамоновым. Почему-то тот сегодня накупался раньше всех. А сейчас лежал и задумчиво жевал травинку. Друпи купалась прямо в своей черной футболке. Заходить в отряд переодеваться мы не стали.

— Эй, народ! — я помахал ей и Марчукову. — Давайте что ли начнем работать!

— Уо-о… — Марчуков скривился. — Мне из-за этого пистона теперь даже думать про газету не хочется.

— А если мы не сделаем газету, то что будет? — Друпи вышла из воды, выжимая футболку на животе. — Если мы принесем на проверку ничего, будет это считаться, что мы исправились? Ведь в ничего трудно сделать что-то неправильно…

— Мне кажется, это Бодя нажаловался, — сказал Марчуков, плюхаясь на песок рядом со мной. — Он же на зарядку не ходит, ему врачи запрещают. Я видел, что он стоял у газеты утром.

— А ему-то с чего жаловаться? — спросил я.

— Так он же там на карикатуре был, с жуками, — напомнил Марчуков, подгребая под себя песок. — Ему не понравилось, и он пошел к Марине Климовне и нажаловался на всю газету сразу. И — хоп-ля! — нам вставили пистон, газету сняли.

— Ну может быть… — задумчиво проговорил я.

— И еще конфет ей каких-нибудь принес наверняка, — хмыкнул Мамонов.

— Взятка должностному лицу? — я ухмыльнулся. — Только вот доказать мы это не сможем.

— Эх, — горестно вздохнул Марчуков. — А какая карикатура могла бы получиться, прикинь? Толстый Бодя сует толстой Марине коробку конфет и тычет пальцем на стенгазету…

— У меня есть идея, — своим всегдашним монотонным голосом сказала Друпи. — Только она, наверное, Марине Климовне еще меньше понравится.