Письма к матери. 1921 — 1926

Кембридж, 18 декабря 1923 г.

Дорогая Мама!

Послезавтра покидаю Кембридж на каникулы. Поеду сперва в Лондон и потом. может быть, на континент. Хочу повидать Т. А. Эренфест и порасспросить ее о вашем житье-бытье.

Что-то давно нет от вас писем.

Странное у меня душевное состояние Какое-то чувство неопределенности. Часто я думаю над вопросом, куда я в самом деле стремлюсь и когда я перестану быть скитальцем по белу свету. Жизнь в меблированных комнатах, частое питание в ресторанах, одиночество по вечерам в конце концов должны испортить мой характер.

Письмо Абрама Федоровича с вопросом, можно ли на меня рассчитывать при замещении кафедры [В. B.] Скобельцына{49}, и какие-то намеки на Радиевый институт, похожие на предложение директорства. Сперва все это вывело меня из равновесия. Предложения весьма лестные, и в нормальное время трудно было бы желать чего-либо большего. Я несколько раз беседовал с Крокодилом по этому поводу.

Для меня, конечно, еще рано профессура, так как это отнимает чересчур много времени от научной работы. Кроме того, в нашей действительности вообще трудно работать научно. Что можно делать в лаборатории, где нет газа, например? Что можно делать, когда нет контакта с западноевропейскими учеными? Например, тут мы организовали маленький кружок для свободной дискуссии. У нас только 10 человек, но мы приглашаем самых лучших физиков для дискуссии. К нам приедет Франк{50} из Германии, были Бор из Копенгагена, Эренфест, Льюис{51} из Америки и др. Я езжу на континент, в Париж, 3 раза в год, бываю там в Сорбонне, в Радиевом институте у мадам Кюри. Самое живое общение, самый тесный контакт. В Петрограде надо 2—3 месяца хлопотать о паспорте. И когда его получишь и получишь все необходимые визы, то откуда взять средства? Моего содержания тут вполне хватает, чтобы и вам посылать, и себе на все, включая поездки. И переезд мой в Питер, конечно, будет равносилен научному самоубийству.

Но, с другой стороны. если остаться еще на два года тут, то возникают следующие затруднения. Мои опыты сейчас принимают такой размер и такие крупные суммы затрачиваются, что если я начну развивать их, то только через два года можно рассчитывать, что я покончу с организационной работой и начну получать результаты. Пока [у меня нет] уверенности, я работаю в малых масштабах и боюсь пускать в ход возможности более широкого развития. Но я чувствую, на что-нибудь надо решиться. Крокодил говорит, что мне еще надо проработать лет 5 здесь, а потом я могу диктовать сам условия, если захочу переезжать куда-либо в другое место. Это, конечно, здорово сказано, и я боюсь, что он пересаливает. Но помимо всего, на что-то решиться надо.

Конечно, возможности тут для работы такие, о которых мне никогда не снилось в Питере даже в мирное время. Но тяга домой подчас так сильна, что хочется плюнуть на все и ехать домой. Но решиться надо в ближайшие 6—7 месяцев. Я хочу попытаться приехать к вам этим летом. Может быть, скоро политические горизонты прояснятся. На это большие надежды, в особенности в связи с новым парламентом тут. Во всяком случае, я повидаю Абрама Федоровича и Кольку на Сольвеевском конгрессе{52} и тогда выясню многое. На конгрессе будет Крокодил, и он обещал быть моим адвокатом.

Я посылаю тебе фотографии, снятые в лаборатории. Я стою у своих аккумуляторов, которым я много обязан.