Письма отца к Блоку

Публикация М. Б. Плюхановой

Отец поэта, Александр Львович Блок, профессор государственного права в Варшавском университете, 30 лет прожил в Варшаве, лишь изредка наезжая в Петербург. Он виделся с сыном значительно реже, чем хотел и мог. Все попытки Александра Львовича участвовать в воспитании сына, оказывать на него серьезное благотворное влияние, разбудить сыновние чувства и пр., кончились неудачей. Как свидетельствуют письма, дневники и сочинения поэта, отец тяготил его уже одним фактом своего одинокого и странного существования.

Образ отца в сознании Блока, роль отца в поэтической судьбе Блока описывались многими биографами поэта и всеми исследователями поэмы «Возмездие»¹. Естественно, что материалы другого порядка, отражавшие роль сына в жизни отца, т. е. личные бумаги Александра Львовича, вызывали значительно меньший интерес. Как университетский профессор и ученый Александр Львович имел своих биографов². Но все они (за исключением Спекторского)³ не касались его семейной драмы и не обращались к его архиву.

Исследования рукописных документов, связанных с А. Л. Блоком, могут оказаться полезными не только для комментария к «Возмездию», но и для пополнения фактических данных о поэте. Александр Львович был болезненно привязан к сыну и, пытаясь создать себе иллюзию общения, упорно изыскивал источники сведений о нем.

От варшавского архива Александра Львовича, в свое время, несомненно, обширного сохранилась небольшая часть. На запрос о судьбе бумаг профессора Блока в Польше польский блоковед Адам Галис любезно сообщил нам следующее: никаких рукописных материалов, касающихся профессора Блока, даже личного дела его в Варшаве нет. Предполагается, что документы эти были утрачены еще в период эвакуации Варшавского университета в 1915–1921 гг.

В ноябре 1909 г., после похорон Александра Львовича, наследники — сын Александр Александрович и брат Петр Львович — разобрали вещи и документы, оставшиеся в его квартире на Котиковой. Среди всего прочего они обнаружили пачки писем за многие годы (А. Л. Блок не выбрасывал ничего из своих бумаг). Семейную переписку и другие материалы семейного характера увез с собой А. А. Блок. Перед отъездом из Варшавы он писал матери: «Я приеду к тебе в Ревель на Рождество и буду рассказывать много интересных вещей, а также привезу тебе груду твоих писем, карточек, часть платья и несколько вещей»⁴.

«Груды писем» — это, видимо, те «отчеты», о существовании которых сообщала М. А. Бекетова⁵. Подчиняясь настойчивому требованию Александра Львовича, Александра Андреевна почти ежемесячно отправляла в Варшаву описания жизни Саши Блока. Будучи отделены от других варшавских документов, «отчеты» погибли — скорее всего в шахматовском пожаре. Среди бумаг А. А. Кублицкой-Пиоттух сохранилось лишь несколько ответных писем Александра Львовича к ней за те же (1887–1894) годы. Именно эти письма Александра Львовича М. А. Бекетова считала сгоревшими в Шахматове⁶. Возможно, она ошиблась, приписав письмам Александра Львовича к жене судьбу писем жены к Александру Львовичу.

Мы публикуем отрывки из этих писем Александра Львовича. Они содержат в себе немного биографических сведений о самом Блоке, но обладают бесспорной ценностью, как комментарий к «Возмездию» и как средство прояснить некоторые психологические и творческие моменты в жизни поэта, связанные с Александром Львовичем Блоком.

Сам по себе стиль Александра Львовича освещает его облик ярче и точнее, чем мнения и воспоминания современников. Литературный стиль отца Блок считал главным проявлением его личности⁷. Для языка писем Александра Львовича, вообще очень изменчивого, в целом характерно отсутствие простоты, замысловатость, доходящая до странности, о чем свидетельствуют и публикуемые выше его письма к сыну. Даже к семейным письмам Александр Львович предъявлял экстраординарные требования и просиживал над ними целые вечера. Родственники просили его не тратить времени, писать проще и непосредственнее (см. ниже № 20). Им было трудно понять, что стилистические поиски Александра Львовича имеют целью как раз непосредственность и точность в передаче душевных движений и мыслей. Александр Львович Блок писал стихи, но стихотворные опыты его не сохранились. Предполагают⁸, что он сам уничтожил их. К концу жизни А. Л. Блок зашел в некий стилистический тупик. Любое писание требовало от него огромной затраты сил и времени. Он почти совершенно прекратил отвечать па письма родных. В так и не законченном своем сочинении последних лет — «Систематика наук» — он пытался реализовать принципы им самим изобретенной «музыкальной» прозы. Истинно совершенная фраза в такой прозе есть гармоническое целое, порожденное одновременным сосуществованием нескольких идей, сохраняющих самостоятельность во всей полноте вызываемых ими ассоциаций. Александр Львович Блок рассчитывал обогатить литературный стиль возможностями музыкальной композиции. В результате такого синтеза он надеялся, вероятно, обрести в речи ту свободу и точность самовыражения, которой обладал как выдающийся музыкант-импровизатор.

Сохранившиеся разрозненные отрывки семейной переписки позволяют проследить изменения личности Александра Львовича, так как в целом охватывают почти всю его жизнь. В блоковском фонде ИРЛИ хранятся детские письма А. Л. Блока к отцу по-русски и по-французски — свидетельства школьного усердия, юношеские письма к матери из заграничного путешествия, живые и многословные, но с постоянным оттенком сарказма, драматические письма к женщине, письма к матери о втором браке с М. Т. Беляевой, о рождении дочери, об университетских делах. Письма отцу и матери вернулись к Александру Львовичу в Варшаву после смерти матери в 1900 г. Местонахождение его писем к петербургским родным за 900-е годы не выяснено. Из материалов позднейшего периода отчасти известна только переписка Александра Львовича Блока с сыном-поэтом.

Ниже мы приводим только имеющие отношение к А. А. Блоку маленькие отрывки из писем Александра Львовича к матери — Ариадне Александровне Блок и большую часть текста писем Александра Львовича к Александре Андреевне.

Письма Александра Львовича к жене концентрируют в себе характерные особенности его эпистолярного стиля: изощренность, нервность, резкие перепады тона. А. Л. Блок пытается придать письмам интонационную выразительность, подчеркивая слова, расставляя многоточия, скобки, бесчисленные кавычки. Александр Львович заключает в кавычки собственные выражения, которые хочет выделить, фразы из писем жены к нему, словечки сына, а также закрепившиеся в семейном лексиконе Блоков за два года варшавской жизни прозаические цитаты, детские стишки и отдельные слова. Отсутствие писем Александры Андреевны к мужу лишает нас возможности точно классифицировать все эти случаи.

Находящиеся ныне в ИРЛИ письма Александра Львовича к жене, судя по их содержанию, — далеко не все из адресованного им Александре Андреевне за это время (с 1887 по 1894 г.). Сохранившиеся письма хронологически делятся на две группы: до и после 1889 г., т. е. до и после официального расторжения брака Блоков. Из первой группы совершенно опускаем в публикации только одно — от 1 июля 1887 г. (содержание этого письма Александр Львович воспроизвел в следующем более подробно). Письма второй группы значительно менее примечательны, они обычно просто сопровождают собой денежные переводы. Поэтому из них приводим только одно — развернутый ответ Александра Львовича Блока на письмо Александры Андреевны о жизни сына, остальные (3 января 1890 г., 24 ноября 1890 г., 21 марта 1892 г.) не цитируем.

К середине 90-х годов переписка родителей Блока стала угасать. С 1895 г. Александр Львович начал переводить деньги для сына своей матери Ариадне Александровне Блок, желая таким образом сблизить его с блоковской и качаловской семьей. (Ариадна Александровна жила в семье своей дочери — Ольги Львовны Качаловой.) Теперь постоянные требования известий о сыне А. Л. Блок адресует своим петербургским родственникам. Блоки — Качаловы выполняли просьбы Александра Львовича со всем возможным старанием. Для этого они должны были добиться от А. А. Блока если не родственных чувств, то хотя бы визитов, соблюдения родственного этикета.

Письма Блоков — Качаловых, привезенные А. А. Блоком из Варшавы, характеризуют еще один круг общения поэта в годы его юности, круг, в котором он иногда с удовольствием, но чаще без вдохновения играл роль симпатичного родственника.

Петербургские родные Александра Львовича — Блоки и Качаловы — ко времени, на которое приходится переписка об А. А. Блоке, составляли одну весьма многочисленную семью⁹.

Дед поэта Лев Александрович Блок служил в пореформенные годы управляющим Казенной палатой в Новгороде. По службе он был связан с Николаем Александровичем Качаловым — председателем Губернской земской управы. Их семьи сблизились и одновременно дважды породнились. Ольга Львовна Блок (тетка поэта) вышла замуж за Николая Николаевича Качалова, а Петр Львович Блок (дядя поэта) женился на Александре Николаевне Качаловой. Дети тех и других были между собой родными по крови. Марианна, Николай, Георгий Блоки и Ольга, Софья, Николай, Лев, Кирилл, Мария Качаловы — все они двоюродные братья и сестры А. А. Блока.

Когда Н. А. Качалов был переведен в Петербург на должность начальника Департамента таможенных сборов, вместе с ним на должность вице-директора того же департамента был переведен Л. А. Блок. В Петербурге все Блоки и Качаловы поселились в одном доме около Биржи на стрелке Васильевского острова.

После смерти Л. А. Блока и Н. А. Качалова семьи разъехались, но продолжали поддерживать близкие родственные отношения.

Двое Блоков, уехавших из Петербурга, — Александр Львович, варшавский профессор, и Иван Львович, чиновник в южных провинциях, — не теряли родственных связей, так как часто приезжали навестить свою мать. Личные драмы их обоих (семейная жизнь Ивана Львовича тоже складывалась весьма неудачно) были для всех Блоков — Качаловых предметом постоянных волнений, тревог и разговоров. Впрочем, многочисленные несчастья, внутренние неурядицы имели место и в петербургской семье, особенно в период, на который приходится переписка о Саше Блоке. В этих условиях петербургские родственницы Александра Львовича приобрели способность проявлять семейную заботливость, сострадание, не ожидая и не ища встречного сочувствия. Отсюда особый характер, успокаивающий, «психотерапевтический» тон их обычно безответных писем в Варшаву. Отсюда же упорство в проявлении родственных чувств к Саше Блоку, который, посещая их по необходимости, часто не умел и не хотел скрыть своего предубеждения.

Легче и проще всего отношения Блока с отцовскими родными складывались в период дружбы с Софьей и Ольгой Качаловыми — в 1898–1902 гг. Качаловы — родовитые дворяне и крупные государственные чиновники — вообще имели привычку к открытому и широкому образу жизни. К 1898 г. Н. Н. Качалов стал директором Электротехнического института, старшие дети Блоков — Качаловых достигли 17—20-летнего возраста и большая директорская квартира на Новоисаакиевской наполнилась молодежью. Атмосфера молодого праздничного веселья привлекла А. А. Блока. Он стал часто посещать Качаловых, сдружился с обеими кузинами, летом обменивался письмами с Ольгой (переписка их не сохранилась).

Но в 1900 г. в семье Качаловых умерли бабушка Ариадна Александровна Блок и мать— Ольга Львовна Качалова. Образ жизни кузин Блока совершенно переменился. На них легли заботы по воспитанию младших братьев и сестер. Теперь Блок встречался с кузинами преимущественно в доме дяди, присяжного поверенного Петра Львовича Блока. Сюда Блок заходил редко, главным образом за деньгами, которые отец полтора года, после смерти бабушки и до его совершеннолетия, пересылал ему через Петра Львовича.

В 1902 г. вышла замуж и уехала за границу Ольга Качалова. Качаловы переселились в отдаленный район Петербурга на Аптекарский проспект, где достраивалось новое здание Электротехнического института. Интересы самого Блока менялись. Визиты к родным он делал все реже и к 1903 г. прекратил их совсем.

В 1916 г. Софья Николаевна Качалова-Тутолмина и А. А. Блок увиделись снова, но попытка Софьи Николаевны восстановить родственные связи встретила вежливый отпор со стороны Блока¹⁰.

История отношений Блока с кузинами отразилась в записках С. Н. Качаловой-Тутолминой, опубликованных в журнале «Литературный современник» (1936). Позднее Софья Николаевна составила новый вариант записок, расширив круг сведений о раннем периоде знакомства Блока с семьей Качаловых (1895–1903). В таком виде мемуары С. Н. Тутолминой-Качаловой являются естественным и необходимым комментарием к письмам Блоков — Качаловых в Варшаву за 90—900-е годы. Текст этих мемуаров, любезно предоставленный нам дочерью Софьи Николаевны — Натальей Николаевной Тутолминой, помещаем здесь в приложении к эпистолярным материалам.

***

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ См., например: М. А. Бекетов а. Александр Блок. Пб., 1922; Она же. Александр Блок и его мать. М., 1925; Г. П. Б л о к. Герои «Возмездия». — «Русский современник», 1924, № 3; В. А. Д есницкий. Социально-психологические предпосылки творчества А. Блока. — В кн.: «Письма к родным», II; В. Д. Измаильская. Проблема «Возмездия». — В сб.: «О Блоке». Л., 1929; А. Galais. Osiemanscie dni Aleksandra Bloka w Warszawie. Warszawa, 1976.

² И. В. Березарк. Отец Александра Блока. — «Русская литература», 1977, № 3; Е. А. Б об р о в. Воспоминания об А. Л. Блоке (в печати); Н. Дубровский. Официальная наука в Царстве Польском (Варшавский университет по личным воспоминаниям и впечатлениям). СПб., 1908; Е. Спекторский. Александр Львович Блок, государствовед и философ. Варшава, 1911.

³ Е. В. Спекторский. Поэт Блок и его отец. — «Српски кньижевни гласник», № 38, 1933, 16 марта (на сербском языке).

⁴ «Письма к родным», I, с. 293.

⁵ М. А. Бекетова. Александр Блок, с. 47.

⁶ М. А. Бекетова. Александр Блок и его мать, с. 123; Она ж е. Александр Блок, с. 78.

⁷ См. автобиографию Блока 1915 г. (VII, 12).

⁸ Так сообщал профессор В. В. Есипов. Его воспоминания о А. Л. Блоке см. в ст.: И. Б. Б е р е з а р к. — Отец Александра Блока. — «Русская литература», 1977, № 3.

⁹ Все сведения о семьях Блоков и Качаловых, недостающие в печатных источниках (в записках Г. П. Блока и С. Н. Тутолминой), получены нами от Льва Николаевича Качалова — двоюродного брата А. А. Блока, от дочери С. Н. Качаловой-Тутолминой Натальи Николаевны и от дочери Марианны Петровны Блок-Киршбаум Марии Сергеевны.

¹⁰ В 1921 г. возникла некоторая близость между Блоком и двоюродным братом его — историком и литературоведом Г. П. Блоком (сыном Петра Львовича). Отношения эти были оборваны смертью поэта. Свои встречи и разговоры с Блоком Георгий Петрович описал в очерках «Герои «Возмездия» («Русский современник», 1924, № 3) и «Из семейных воспоминаний» («Александр Блок в воспоминаниях современников», т. I (в печати).

1. ИЗ ПИСЬМА А. Л. БЛОКА К АЛЕКСАНДРЕ АНДРЕЕВНЕ БЛОК[139]

18 июля 1887 г. Варшава

<…> Если Вы «никогда не собирались скрывать от ребенка, кто его отец», если «он это и теперь уже знает отлично», то почему же, например, мой мальчик, мой «добренький Сашура» (это его словечки, и я их никогда «не забуду», как он сам мне сказал о себе) должен был, следуя Вашему примеру и руководству, относиться ко мне хуже вообще, чем ко всякому постороннему? Почему меня даже о серьезных его болезнях[140] извещают только спустя целые месяцы, а о многом и совсем не извещают, несмотря на обещанные когда-то «подробные отчеты»? И т. п., и т. п.?? Что касается моего по необходимости «странного слога», то он все-таки яснее, определеннее и, конечно, обдуманнее, а главное — сердечнее вообще, чем «гнусная казенщина» Ваших спорадических ко мне «циркуляров» (под этим названием они известны отчасти и Вашим бывшим знакомым).

<…> Пришлите, пожалуйста, заодно какие-нибудь Сашины рисуночки, словечки, волоски, и т. д., и т. д. <…>

Ал. Блок

ИРЛИ, ф. 654, оп. 7, № 23.

2. ИЗ ПИСЬМА А. Л. БЛОКА АЛЕКСАНДРЕ АНДРЕЕВНЕ БЛОК

26 ноября 1887, Варшава

<…> Какую это Вам операцию делали?[141] и т. д. Что бы Вам, хоть в виду ожидаемого «французского счастья»[142] принять со мной «тон» подобродушнее, а следовательно и пооткровеннее? Я ведь никогда не был и не буду «врагом» Вашим: в моем воображении, так часто заменяющим мне действительность, Вы остаетесь милою, поэтичною, смешною и бедною Асею, какою я преимущественно знал Вас… К этому присоединяется более смутный образ любящей, самоотверженной матери, которая бывает, впрочем, и мадонна и тигрица, — но даже «тигрицу» мне не хочется обижать, хотя с нею, как и с «мадонною», трудно быть просто «по-человечески» любезным… (помните «Une passion dans le désert» Бальзака?)[143]

ИРЛИ, ф. 654, оп. 7, № 23.

3. ПИСЬМО А. Л. БЛОКА АЛЕКСАНДРЕ АНДРЕЕВНЕ БЛОК

10 апреля 1888 г. Варшава

Вы[144] ссылаетесь на какие-то будто бы «уже данные Вами обещания», но не решаетесь даже повторить их письменно… В последнем (втором) письме к А. Ф. Кублицкому[145] я еще раз изложил и подробно мотивировал свои весьма естественные «желания». От Вас зависит скорее «покончить начатое дело», не заставляйте меня «действовать помимо Вас» по вопросу о восстановлении моих прав. Впрочем — не тороплю Вас, тем более, что сам ужасно занят разными делами. Посылаю Вам пока 100 руб., а в течение мая месяца получите от меня еще сколько-нибудь.

Милая, хорошая ма(му)сенька! Тратьте Вы эти денежки хоть на свои какие-нибудь маленькие потребности (в роде варшавских фиалочек и т. п.), но не балуйте уж так слишком нашего драгоценного Сашуру — себе на муку, а ему м<ожет> б<ыть> на погибель! Будьте зато чуточку подобрее, поснисходительнее к самому несчастному из Ваших поклонников, который право же немного у Вас просит.

Ал. Бл.

Напишите же «как Пасха деток веселит», как «скучно деткам в день ненастный»[146] и т. п.

ИРЛИ, ф. 654, оп. 7, № 23.

4. ИЗ ПИСЬМА А. Л. БЛОКА АЛЕКСАНДРЕ АНДРЕЕВНЕ БЛОК

11 августа 1888 г. Варшава

Александра Андреевна! Еще в июле мне было неожиданно предъявлен укор при здешней консистории — «о преподавании Александру Блоку тщательнейших пастырских увещаний о прекращении возникших между ним и женой его несогласий взаимным христианским примирением и неуклонным пребыванием в брачном союзе». Видя Ваше нежелание поступиться хоть чем-нибудь от своей маленькой «монополии» на нашего Сашуру, я дал такой отзыв, который должен был совершенно прекратить начатое зимою дело…[147] Но так как мне ужасен Ваш брак вообще, то я готов теперь, пользуясь знакомством священника, изменить сообразно с Вашими намерениями свой отзыв[148] (всего лучше будет, если Вы мне его продиктуете — поскорей!) — в надежде, что и Вы, наконец, согласитесь исполнить хоть некоторые мои просьбы (а впрочем — как Вам самой угодно… Вы уже в таком возрасте, которому доступна бывает и жалость… иногда даже на больших расстояниях или даже совершенно вчуже). М<ожет> б<ыть>, Вы исполните хоть то малое, о чем я просил еще весной, если теперь стану просить у Вас большего (на всякий случай)?

Милая, хорошая, самая лучшая мамуся! Вы давно доказали свою способность к полному самоотвержению из-за сына (оно тем выше, что Вы, как будто, даже отрицаете это!), — докажите же еще, что можете действовать вполне самостоятельно (как иногда утверждали?) Приезжайте с Сашурой осенью в Варшаву:[149] я Вас устрою, если хотите, совершенно отдельно от себя, со всеми удобствами — можете взять с собой няню и еще кого-нибудь. Здесь Вы будете более, чем где-нибудь, независимы и — у себя дома… Наша старая Варшава в последние годы сильно изменилась к лучшему: 1) в значительной степени «обрусела», 2) обчистилась, обмылась, об асфальтировалась и т. п. К лету поедете, конечно, опять в деревню (или куда знаете: хоть в Париж на выставку), — но «от осени ненастной — до весны веселой, красной — много месяцев пройдет»,[150] в течение которых мне, м<ожет> б<ыть>, удастся спокойно переговорить с Вами о том, что накопилось за восемь лет, а также о разводе: ведь и для него нужно некоторое «взаимное христианское примирение»! Оно еще нужнее для Вашего добренького (в сущности) Сашуры, которому притом несколько варшавских «месяцев» принесут только пользу, ибо помогут сосредоточиться — хотя бы на привязанности к своей идеальной («лучше ее нет на свете!») мамусеньке… Завидую ему и Вам, потому что мне не на ком вообще «сосредоточиться» (а на своих мыслях вредно), не с кем даже говорить «по душе», — давно уж и «побранить меня некому», вообще скверно… <…>

ИРЛИ, ф. 654, оп. 7, № 23.

5. ИЗ ПИСЬМА А. Л. БЛОКА АЛЕКСАНДРЕ АНДРЕЕВНЕ БЛОК

21 сентября 1888 г. Варшава

Александра Андреевна,

С будущего года я имею право получать здесь пособие (по 100 руб.) на воспитание сына, а с 13 лет по 180 руб. <…>

ИРЛИ, ф. 654, оп. 7, № 22.

6. ИЗ ПИСЬМА А. Л. БЛОКА АЛЕКСАНДРЕ АНДРЕЕВНЕ БЛОК

15 ноября 1888 г. Варшава

<…> Предупреждаю Вас, что я теперь еще менее, чем когда-нибудь, склонен выносить терпеливо всякие проявления надо мной бекетовской либеральной спеси и вооруженной трусости.[151] Довольно с меня одних консисторских и трактирных петербургских раздражений! <…>

ИРЛИ, ф. 654, оп. 7, № 23.

7. ИЗ ПИСЬМА А. Л. БЛОКА АРИАДНЕ АЛЕКСАНДРОВНЕ БЛОК[152]

16 августа 1890. Петербург

<…> Кроме того, я съездил на пустую теперь квартиру своего сына в казармах[153] и поговорил с денщиком[154] — его постоянным собеседником, спутником и слушателем его чтения <…>

ИРЛИ, ф. 654, оп. 6, № 1.

8. ИЗ ПИСЬМА А. Л. БЛОКА АРИАДНЕ АЛЕКСАНДРОВНЕ БЛОК

6 сентября 1892 г. Варшава

<…> Вчера было очень жарко, а сегодня уже осенний день, и обе «маленькие», т. е. маменька и дочка[155] прилегли поспать или что называется «скисли», что и я намерен предпринять после обеда, по обычаю предков и в назидание потомству, старший член которого отдыхает (до 15 сентября или дольше) в деревне перед новыми зимними трудами (недавно прислал мне новые стишки своего сочинения).

ИРЛИ, ф. 654, оп. 6, № 1.

9. ИЗ ПИСЬМА А. Л. БЛОКА АРИАДНЕ АЛЕКСАНДРОВНЕ БЛОК

21 декабря 1892 г. Варшава

<…> Сын пока, вероятно, еще не знает даже о том, что у него есть сестричка, хотя я написал ему ко дню рождения письмецо, предупреждавшее о моем приезде. В октябре у него была ветряная оспа.

ИРЛИ, ф. 654, оп. 6, № 1.

10. ИЗ ПИСЬМА А. Л. БЛОКА А. А. КУБЛИЦКОЙ-ПИОТТУХ

30 октября 1894 г. Варшава

Посылаю Вам, Александра Андреевна, «переводной билет», по которому Вы можете получить для Сашуры 400 рубл., предъявив в кассе банка свой вид на учительство[156] пли засвидетельствованную доверенность и т. п. (кажется до 2-х часов).

Давно собирался писать, но, по обыкновению, все было некогда, что мешает мне и в Петербург съездить, и откликаться на Ваши ежемесячные письма. За последние от души благодарю Вас и покорнейше прошу передать милому Сашуре мое сердечное поздравление с наступающим для него возрастом,[157] т. е. «несовершеннолетием», а также мое полное сочувствие его доброму сердцу, гимназическим успехам (не по летам быстрым), участию в сельских работах, верховой езде, стихам и изданию «Вестника».[158] Надеюсь, что старые нумера этого интересного журнала сохраняются, — а м<ожет> б<ыть>, иногда и пересылаются по почте? Дабы хоть чем-нибудь напомнить о себе дорогому издателю (и сыну), прилагаю свою новую фотографию.

Ал. Блок. <…>

ИРЛИ, ф. 654, оп. 6, № 1.

11. ИЗ ПИСЬМА АРИАДНЫ АЛЕКСАНДРОВНЫ БЛОК А. Л. БЛОКУ

23 января 1897 г. Петербург

<…> Сашура твой у нас не был. Да и погода стоит неприятная, большей частью ветер <…>

ИРЛИ, ф. 654, оп. 6, № 1.

12. ИЗ ПИСЬМА АРИАДНЫ АЛЕКСАНДРОВНЫ БЛОК А. Л. БЛОКУ

19 мая 1897 г. Петербург

<…> Твой Саша был у нас в четверг на Святой,[159] о чем и писала в потерянном письме — вид у него очень хороший, вырос на наши глаза, таким молодцом: новый мундир, новое пальто,[160] теперь он верно уже уехал в деревню — застал нас он за чаем, это было в четвертом часу. На этот раз был разговорчивее, познакомился побольше с нами. Все были дома, но обедать не остался, хотя это было около 6 часа. <…>

ИРЛИ, ф. 654, оп. 6, № 1.

13. ИЗ ПИСЬМА АРИАДНЫ АЛЕКСАНДРОВНЫ БЛОК А. Л. БЛОКУ

21 марта 1898 г. Петербург

<…> Сашуру поджидаю к нам на праздниках, если по случаю занятий не придет, то перешлю с нашим сторожем 200 р. серебром. Хотя ты пишешь и остальные 70 передать, но прости, милый Саша, меня, я 70 р. отдам, получив пенсию 1-го мая. <…>

ИРЛИ, ф. 654, оп. 6, № 1.

14. ИЗ ПИСЬМА АРИАДНЫ АЛЕКСАНДРОВНЫ БЛОК А. Л. БЛОКУ

Апрель 1898 г. Петербург

<…> Первый день праздника,[161] старшие все наши отправились обедать к Александре Павловне,[162] я отговорилась усталостью и осталась дома с Левой и Кирой[163] — и за то была обрадована визитом Сашуры — он посидел со мной час времени — передала ему 200 рублей, он благодарил, очень был разговорчив — между прочим, говорили о Тебе. Саша и говорит, неужели Папе не скучно так одному — спросила его, начал ли он готовиться к экзамену[164] — нет еще пока, кажется, первый будет 16-го числа, а в конце мая и конец. — Переменил факультет[165] и думает поступать на юридический, более разнообразный — От нас пошел обедать к Бекетовым. Деду его не лучше, и электричество не помогает.[166] Потчевала его закускою — он отказался, а покушал только сладкого пирога и выпил наливки, на вид Сашура немного похудел — но это все учащаяся молодежь к концу года, вот и Никс[167] тоже похудел и вытянулся. <…>

ИРЛИ, ф. 654, оп. 6, № 1.

15. ИЗ ПИСЬМА АРИАДНЫ АЛЕКСАНДРОВНЫ БЛОК А. Л. БЛОКУ

1 января 1899 г. Петербург

<…> Я знаю, что Сашура получил твое письмо к 16-му ноября.[168] Он очень был доволен — о чем он мне поспешил и сообщить, Я его с 25-го[169] не видела. Он не участвовал в колядке.[170] <…>

ИРЛИ, ф. 654, оп. 6, № 1.

16. ИЗ ПИСЬМА АРИАДНЫ АЛЕКСАНДРОВНЫ БЛОК А. Л. БЛОКУ

17 января 1899 г. Петербург

Дорогой Саша,

Напрасно ожидала вчера и сегодня Сашуру — не пришел — вчера, правда, была ужасно ветреная погода — все жаловались и говорили, что местами трудно было бороться с ветром — и также не был и товарищ.[171]

Последний раз Сашура был у нас 9-го, пришел вечером, была это суббота,[172] но наши ехали на танцевальный вечер — кого видели, предупредили. Сашура выпил чаю, около 11-ти ушел — ведь поехали па вечер только около 12-ти — тем более, что близко. Вообще у них увеличился эту зиму круг знакомств — вчера напр<имер> запросто собралось человек 25 молодежи.

<…> Не помню, писала ли я тебе, что 2-го января у нас был большой вечер с тапером, и твой Сашура был и ужинал, остался до 4-х, а прочие до 6-ти, было человек 110, и знакомые, и родные и профессора, одним словом весь наш круг, а 5-го повторили барышни колядку и в одном доме танцевали до 4-х час. <…>

ИРЛИ, ф. 654, оп. 6, № 1.

17. ИЗ ПИСЬМА АРИАДНЫ АЛЕКСАНДРОВНЫ БЛОК А. Л. БЛОКУ

30 апреля 1899 г. Петербург

<…> Твой приезд сюда был для меня, как сон, но и за то благодарю Бога, что видела тебя. На наши глаза ты совершенно не переменился. Скучно было тебя провожать. Бог знает, когда увидимся. — На другой день твоего отъезда заходил к нам Сашура. Сказал, что в воскресенье ехал к нам на конке, где у него вытащили из кармана кошелек с 10 р., он так был ошеломлен, что вернулся домой — с тех пор мы его не видели. Поздравляю тебя с наступающим днем рождения милой Ангелиночки, по твоем отъезде получила визитную карточку от Марии Тимофеевны. <…>

ИРЛИ, ф. 654, оп. 6, № 1.

18. ИЗ ПИСЬМА АРИАДНЫ АЛЕКСАНДРОВНЫ БЛОК А. Л. БЛОКУ

25 июля 1899 г. Хвалевское[173]

<…> Вообще живется тихо — барышни немного скучают. Соня[174] занимается музыкой, а Оля[175] ведет большую переписку — пишет ее кузену внуку моему Саше, от которого тоже получила уже два письма — слава Богу он здоров — навещает соседей.[176] <…>

ИРЛИ, ф. 654, оп. 6, № 1.

19. ИЗ ПИСЬМА АРИАДНЫ АЛЕКСАНДРОВНЫ БЛОК А. Л. БЛОКУ

21 декабря 1899 г. Петербург

<…> Эти последние дни мне что-то нездоровится.[177]

<…> Я приготовила подарить Ангелиночке сказки Гримма, очень хорошенькое издание с гравюрами. Сашу давно не видала, он театрал. Писал как-то Оле, устройте домашний спектакль, я буду у вас участвовать, но этот год ничего не будет у нас.[178] <…>

ИРЛИ, ф. 654, оп. 6, № 1.

20. ИЗ ПИСЬМА АЛЕКСАНДРЫ НИКОЛАЕВНЫ БЛОК[179] А. Л. БЛОКУ

1 февраля 1900 г. Петербург

Дорогой Саша! Прежде всего спешу Вас успокоить, что деньги (275 р.) передал Петя[180] Вашему Саше в воскресенье, 30 января. Я нарочно воспользовалась этим случаем, чтобы получить его, наконец, к себе,[181] и так как в этот вечер к нам собирались Оля, Соня и Ив. Ив. Лапшин,[182] то я и ухватилась за такой удачный случай и написала ему, чтобы он к нам зашел.

Вечер провели очень хорошо. Сначала до Саши Ив<ан> Ив<анович> нам читал вслух «Честь» Зудермана[183] (есть в ней хорошее, есть п натянутое), затем, когда пришел Саша, мы его попросили прочитать, или вернее, сказать «Сумасшедшего» Апухтина.[184] Он сказал его очень хорошо, горячо и в настоящем тоне. Потом, после пения Оли, Петя, Ив. Ив. и Саша прочли «Три смерти» Майкова[185] (Саша читал Люция). Чудная вещь. Мы, дамы, слушали и работали, так же и наши оба мальчика,[186] так было приятно и уютно. Мы с девочками[187] проектируем почаще устраивать подобные сборища и начать пока с самой маленькой компании и будем впускать очень осторожно новобранцев. Сашу, конечно, буду извещать всякий раз, не знаю, будет ли он так же мило отзываться, как в последний раз. Он нам с Петей очень симпатичен (впрочем, и всем родным тоже), и Петя мне сказал, что он, видимо, очень умный мальчик.

Остальные Ваши деньги — 26 р., согласно Вашему желанию, поделили между Вашими петербургскими племянниками, за что все Вас очень благодарят и, вероятно, все будут писать. Большое Вам спасибо за письмо, зная Вашу ненависть к писанию, я это особенно ценю, хотя меня и огорчило, что Вы себе испортили целый вечер. Зачем Вы так много думаете над такими письмами, гораздо бы лучше было, если бы Вы писали менее логично, но зато все, что есть па душе <…>

ИРЛИ, ф. 654, оп. 6, № 18.

21. ИЗ ПИСЬМА ОЛЬГИ ЛЬВОВНЫ КАЧАЛОВОЙ[188] А. Л. БЛОКУ

12 апреля 1900 г. Петербург

<…> 2-го марта были Оля с Никсом на спектакле в зале Павловой,[189] там дебютировал Твой Саша,[190] роль его была не особенно большая — адвоката в пьесе «Серж Панин» Онэ,[191] но он отлично держался на сцене и был очень авантажен в гриме. Своей манерой держаться и наружностью он ярко отделялся от прочих исполнителей. В пасхальную заутреню Саша ходил вместе с нами на площадь Исаакиевского собора, а потом опять прогулялись, как и в прошлом году, и разошлись все после разговления в третьем часу.

На днях надо будет повидать Ангелиночку. <…>

ИРЛИ, ф. 654, по. 6, № 35.

22. ИЗ ПИСЬМА ОЛЬГИ НИКОЛАЕВНЫ КАЧАЛОВОЙ А. Л. БЛОКУ[192]

Осень 1900 г. Петербург

<…> Сашу Твоего видим довольно часто и еще больше его полюбили. Он как-то очень развился умственно за этот год, да и физически очень окреп и возмужал <…>

ИРЛИ, ф. 654, оп. 6, № 36.

23. ИЗ ПИСЬМА АЛЕКСАНДРЫ НИКОЛАЕВНЫ БЛОК А. Л. БЛОКУ

18 октября 1900 г. Петербург

<…> Иногда по субботам мы собираемся маленькой компанией и читаем вместе. Пока я не назначаю Jour fix'ов,[193] боюсь, что это всех испугает и потеряет прелесть наших бесцеремонных сборищ, но со временем я бы хотела устроить, чтоб у меня более или менее регулярно собирались в этот день и чтоб читать вместе. Это так приятно и куда интереснее всех этих вечеров, где говорят большей частью одну чепуху.

В одну субботу был у меня Ваш Саша. Он был накануне у Качаловых и Оля уговорила его насилу придти к нам обедать и провести вечер. Я была очень довольна, что он пришел так бесцеремонно по-родственному. Мы все были очень рады его видеть, и мне очень хочется, чтобы он почаще у нас бывал. Это время он увлекается Платоном,[194] всем зачитывается, стихи сочиняет (он нам декламировал свое), видимо навеянные им же. Читали мы Соловьева «Три разговора».[195] Очень интересную и остроумную вещь. Иван Иван. Лапшин объяснял нам, кто разумеется под описываемыми лицами[196] и тем, конечно, прибавил интересу. В следующий раз кончим и возьмем что-нибудь другое. Мы читаем понемногу, так как не желаем набивать никому оскомину, и затем в промежутках говорим и музицируем. <…>

ИРЛИ, ф. 654, оп. 6, № 18.

24. ИЗ ПИСЬМА ОЛЬГИ НИКОЛАЕВНЫ КАЧАЛОВОЙ А. Л. БЛОКУ

Весна 1901 г. Петербург

<…> Третьего дня у нас был Саша и всех поразил своим худым видом. Бледный ужасно и вообще очень плохо выглядит. Симпатичен он по-прежнему, если не больше, и мы его все любим от души.[197] <…>

ИРЛИ, ф. 654, оп. 6, № 36.

25. ИЗ ПИСЬМА СОФЬИ НИКОЛАЕВНЫ КАЧАЛОВОЙ А. Л. БЛОКУ

21 апреля 1901 г. Петербург

Дорогой мой дядя Саша,

Постоянно все мы, и я, в частности, вспоминаем о Тебе, одной из причин, почему я не писала Тебе, было то, что Саша не был у нас с первой недели поста до вчерашнего дня, и поэтому я не могла ничего положительного сказать Тебе про него. Вчера же вечером он долго сидел у нас, и я узнала, что он отлично держит экзамены и репетиции (за Госуд<арственное> право получил 4), был одним из первых экзаменующихся после забастовки[198] и вообще самочувствие у него довольно хорошее, хотя, как и у всех после этого смутного времени, в голове образовалась порядочная путаница мыслей и понятий, и он с нерешительностью ждет лета, чт<обы> отдохнуть и разобраться во всем этом. Устали все тут страшно, и особенно те, кто близко стоял у дела. Бедный Папочка наш теперь даже хворает и довольно серьезно.[199] <…>

ИРЛИ, ф. 654, оп. 6, № 37.

26. ИЗ ПИСЬМА МАРИАННЫ ПЕТРОВНЫ АНДРЕЕВОЙ[200] А. Л. БЛОКУ

23—24 апреля 1901 гг. Петербург

Милый дорогой дядя Саша. Все не писала Тебе, п<отому> ч<то> не хотела писать, не увидав Сашу. Вчера же у мамы[201] состоялось наше знакомство. Мама праздновала свои именины нарочно днем раньше, чтобы не звать всех родных в тот же день, как и бабушка.[202] Так что вчера был у нее большой вечер. Было много родных и несколько знакомых, в том числе была m-me Лосская с дочерью (жена и дочь папиного умершего друга). Эта барышня только что вернулась из Парижа, где училась петь, и вчера демонстрировала свои успехи. И вот в 9 ч. вошел Саша. Я его представляла себе выше, — в общем же почти так же, как он и есть на самом деле. Сначала мы стали говорить на «Вы», но мама сразу возмутилась этим и заставила нас произнести первое «Ты». Тогда все пошло само легко, как будто бы мы были давно знакомы. Страшно ведь первое слово только. Потом мы много говорили с Сашей. Я села нарочно рядом с ним за чаем и спрашивала его про все, про все, зная, что Тебе будет все это интересно послушать от меня. Его здоровье совсем не так ужасно, как Ты думаешь. Успокойся совсем, милый дядя Саша. Он был у доктора (когда, не спросила точно), и он ему сказал почти все то же, что говорят мол<одым> людям его возраста, т<олько> л<ишь> нашел у него легкую неправильность в регулярном бое сердца, что весьма часто бывает в это время и нашел нервы немного развинченные, но тоже только в такой степени, как это бывает у многих, почти у всех. Больше же ничего, решительно ничего. И он чувствует себя вполне хорошо.

9-го и 10-го на допущенных правительством сходках решено ведь было держать всем желающим экзамены и вот Саша держал уже Государственное право и получил 4, чем недоволен. Хотел 5. Из Полицейского права он держал еще в феврале месяце репетицию вместо экзамена, чтобы избавиться от него раньше, что дозволяется всем желающим, но чего не делают большинство из-за лени, откладывая все напоследок.

Из Полиц<ейского> права он получил тоже 4. Теперь будет экзамен Ист<ории> Рус<ского> права 2-го мая, после чего Саша едет в деревню.[203]

Всеми волнениями студенч<ескими> он не очень интересовался и говорит, что много было таких, так как товарищество ужасно у них мало развито. Теперь его по-прежнему больше интересует декламация, и вот он мне рассказывал, как занимался весной уже 5 раз с актрисой Алекс<андринского> театра Читау 2-ой.[204] Она видела его где-то в обществе и слышала и восхитилась, должно быть (он этого не говорил), так как пригласила его приходить к ней давать даром реплики ее ученицам, за что она его в свою очередь учила и давала советы. Читали они «Горе от ума» — он был Чацкий и было, говорит, очень весело. Теперь, к сожалению, почему-то кружок распался.[205] Но это и не худо, пожалуй, так как он оттого лучше занимается экзаменами и даже уверяет, что временно охладел к декламации. Надо думать, что это только временно — не верится, чтоб эта страсть прошла совсем и так скоро.

24 апреля

Вчера не успела кончить письма. Продолжаю сегодня. Уже времени так мало, что приходится писать урывками, а потому заранее извиняюсь за нескладное, но зато и искреннее письмо свое.

Итак, дальше про Сашу. Он декламировал по нашей просьбе «Сумасшедшего» Апухтина. Оказывается, он его декламирует чуть ли не в сотый раз, уже и потому с меньшим чувством, но все-таки очень талантливо. Он, видно, действительно одаренный юноша, а главное в высшей степени симпатичный. Мне очень, очень было приятно видеть его.

Соня стала мне его расхваливать, похвасталась особенно тем, что он страшно их с Олей уважает, почитает, а он, услыхав это, нарочно стал ее дразнить — и на все ее мнения, слова и даже игру на рояле все прибавлял покровительственным тоном «да ведь она у меня очень хорошая» или «ведь она у меня такая способная…» Она делала вид, что очень недовольна, и все это так мило, дружно — сразу видно, что у него и с Олей и Соней чудные дружеские отношения. Со мной он тоже говорил мило, просто, как и нужно с сестрой.

Когда девочки Качаловы собрались домой — он вызвался их проводить и усадить на извозчика, так как они были одни. <…>

ИРЛИ, ф. 654, оп. 6, № 14.

27. ИЗ ПИСЬМА СОФЬИ НИКОЛАЕВНЫ КАЧАЛОВОЙ А. Л. БЛОКУ

20 сентября 1901 г. Петербург

<…> Твой Сашура был у нас в мои именины; он по-прежнему удивительно мил, и мы все страшно рады были его видеть.

Он говорит, что отдохнул за лето, но, кажется, немного забросил свою поэзию, по крайней мере мы никак не могли упросить его что-ниб<удь> нам продекламировать. Теперь он вновь с удвоенным рвением принимается за свои университетские занятия. <…>

ИРЛИ, ф. 654, оп. 6, № 37.

28. ИЗ ПИСЬМА АЛЕКСАНДРЫ НИКОЛАЕВНЫ БЛОК А. Л. БЛОКУ

17 ноября 1901 г. Петербург

<…> Сына Вашего Сашу видела мельком на свадьбе.[206] Он был шафером у Штейна[207] и затем подходил ко мне во время поздравления. Сообщил мне, что перешел на филологический факультет, и хотя теряет два года, но очень счастлив, так как напал на свое призвание: изучение философии и других интересующих его наук. Физически не изменился с прошлого года. <…>

ИРЛИ, ф. 654, оп. 6, № 18.

29. ИЗ ПИСЬМА СОФЬИ НИКОЛАЕВНЫ КАЧАЛОВОЙ А. Л. БЛОКУ

29 декабря 1901 г. Петербург

<…> Сашура бывает у нас в этом году довольно часто, если принимать во внимание то далекое расстояние,[208] кот<орое> нас разделяет. Он оч<ень> много занимается, в спектаклях, слава Богу, не принимает участия, а выступает просто как декламатор и имеет большой успех. Мы все по-прежнему оч<ень> его любим и очень рады, что он не забывает нас. Сами мы провели праздники, конечно, невесело.[209] <…>

ИРЛИ, ф. 654, оп. 6, № 37.

30. ИЗ ПИСЬМА СОФЬИ НИКОЛАЕВНЫ КАЧАЛОВОЙ А. Л. БЛОКУ

6 января 1903 г. Петербург

<…> Саша, вообрази, не был у нас со времени твоего приезда, и я только раз мельком видела его на одном концерте Олениной д’Альгейм[210] где он был со своей матерью и отчимом и, как мне показалось, избегал меня.[211]

Недавно я получила от него несколько строк,[212] где он поздравляет меня и пишет, что не приходил так долго по нездоровью, но теперь чувствует себя хорошо и надеется скоро придти;[213] я слышала также, что он очень занят. <…>

ИРЛИ, ф. 654, оп. 6, № 37.

АЛЕКСАНДР БЛОК В ВОСПОМИНАНИЯХ С. Н. ТУТОЛМИНОЙ

С Александром Блоком мы были в близком родстве: его отец — родной брат моей матери. Мы родились в один год. Должно быть, именно потому он был ближе со мной, чем с моей старшей сестрой Ольгой.

Нас связывала еще проявившаяся у обоих с ранних лет любовь к стихам. Нам было по восьми лет, когда мы начали переписываться стихами.

Хотя оба мы жили в Петербурге, однако семьи наши не бывали друг у друга: наша бабушка Ариадна Александровна Блок, которая жила с нами, не могла простить матери поэта ее уход от Александра Львовича ее обожаемого старшего сына, и отношения были порваны.

Но та же бабушка передала мне как-то стихи, написанные Сашей, и велела ответить ему тоже стихами. Переписка эта, не подогреваемая свиданиями, скоро прекратилась. У меня остались в памяти две строчки его письма:

Помню еще одну встречу в Александровском саду, куда нас водили гулять. Передо мной неожиданно предстал хорошенький мальчик с кудрями, в отложном воротничке. Но и после этого лед не растаял.

В 1890 г. мы уехали из Петербурга и вернулись туда в 1895 г. осенью. Очень скоро после нашего приезда перед обедом раздался звонок, и вошел худенький, невысокого роста гимназист. Это был Саша Блок. Он сказал, что пришел навестить бабушку. Бабушка увела его к себе в комнату, но обедал он с нами. Во время обеда был тих, но не застенчив, охотно отвечая на вопросы с характерной для него уже и тогда манерой говорить замедленно, словно цедя слова сквозь зубы.

В течение зимы он несколько раз приходил к нам и также Сидел сначала у бабушки, а затем обедал с нами. Мы считали его бабушкиным гостем и мало интересовались им. Так было и в следующие два года.

Осенью 1898 г. он явился к нам в студенческом сюртуке, возмужавший, оживленный.

В эту зиму у нас собиралась по субботам молодежь: увлекались музыкой, пением, декламацией, и Саша стал непременным членом этих собраний.

Внешне, я помню, меня поразила перемена в фигуре Саши: он как-то раздался в ширину, грудь стала выше, осанка увереннее. Приходил он к нам всегда в студенческой форме. Таким он и запечатлелся в моей памяти.

Был он очень аккуратен, подтянут, но без всякого фатовства. Ботинки носил самые простые, даже несколько по-стариковски широкие, в то время как другие молодые люди особенно щеголяли тогда обувью с какими-то якобы «американскими» носами.

Саше Блоку можно было поставить в упрек разве только слишком подчеркнутую солидность, медлительность, которая делала его старше своих лет. Я не помню у него ни одного быстрого движения, даже в играх, которые мы часто затевали и в которых он охотно принимал участие. Мне казалось, что он старался подражать нам в живости, но что для него это было непривычно (например, бегать).

Все мы очень любили его. Он очаровывал нас своей милой простотой, чудной улыбкой. И уж ни капли не было в нем унылости, даже вялости. Он от всей души веселился и смеялся, но все это было несколько другого, чем у нас, темпа. Как сказали бы теперь, он был не «физкультурен». «Вырос один в семье», — так объясняли себе это мы.

В одну из суббот Саша выступил у нас как декламатор — прочел «Сумасшедшего» Апухтина, и с таким мастерством, что мы все были поражены.

— эти слова он произносил почти со слезами: губы у него дрожали при совершенно неподвижном лице. Это выступление сразу подняло его во мнении всего общества: мы увидели в нем художника, который был выше нас всех.

В этом году устроилась у нас на святках «украинская колядка». Компания наша (около 40 человек) разучила несколько народных украинских песен, «Колядку» из оперы «Ночь перед Рождеством» Римского-Корсакова, застольный хор из оперы «Русалка» Даргомыжского и в крытых дилижансах (так называемых кукушках) разъезжали по знакомым с мешками для колядования. Конечно, был с нами и. Саша в украинском костюме, но отнюдь не поющий: как мы ни старались, мы не могли обнаружить у него ни голоса, ни музыкального слуха. Веселился он во-всю. Мы заезжали в 5–6 домов, и всюду нам после наших песен набивали мешки фруктами и сластями. А когда садились в «кукушку» — начиналось «сражение»: перекидывались мандаринами и яблоками, как мячами. Как сейчас вижу хохочущее, задорное лицо Саши, терявшего при этом всю свою «солидность».

Саша часто вписывал в мой альбом стихи, но, к сожалению, не свои, а Мея, Фета, Майкова и др. Читал стихи о «Прекрасной даме», но только, когда мы бывали с ним одни.

В следующем году Саша явился осенью совсем какой-то другой — увлеченный Шекспиром и летними спектаклями на даче у Менделеевых. Он охотно читал нам монологи. Особенно хорошо выходил у него монолог Отелло на суде:

Эти слова он произносил превосходно: очень тихо, как будто монотонно, но с большим внутренним напряжением.

Вижу его сейчас, как живого, в нашей гостиной, окруженного притихшей толпой влюбленной в него молодежи. Он стоит, взявшись руками за спинку стула. Голова поднята. Ореховые глаза полузакрыты. Красивый рот выговаривает слова как бы с усилием, сквозь зубы, и подбородок выдается при этом немного вперед.

Нас увлекало и мужавшее его мастерство, и сам он, но мы начали испытывать ревность. Мы почуяли, что художественная сторона его природы нашла себе новую пищу где-то вне нашего круга. Он любил нас по-прежнему, но от нас ничего уже не брал, а, напротив, приносил нам нечто, накопленное на стороне. Все же личные, свои переживания, как и всегда, скрывал.

У нас не принято было говорить о любви, но она носилась в воздухе, как у Ростовых: все были в кого-то влюблены, и все это переключалось на искусство. Саша раньше тоже поддавался этому, а теперь чувствовалось, что он нас перерос.

Уехав этой осенью в Крым, я часто писала ему оттуда. Я почувствовала, что им начинает овладевать какая-то тоска. В своих письмах я старалась вдохнуть в него ту жизнерадостность, которая никогда во мне не иссякала.

Посылала ему в письмах цветы. Он тоже писал мне часто. Помню такую фразу в одном из его писем: «Сумерки души сливаются с наступающей осенью. А роза твоя все же великолепна и говорит о другом».

Помню, как Саша в ранние годы встречался у нас со своим отцом. Отец любил его, расспрашивал об университетских делах, и они подолгу просиживали рядом за столом. Саша прямой, спокойный, несколько «навытяжку», отвечал немногословно, выговаривал отчетливо все буквы, немного выдвигая нижнюю губу и подбородок. Отец сидел сгорбившись, нервно перебирая часовую цепочку или постукивая по столу длинными желтыми ногтями.

Его замечательные черные глаза смотрели из-под густых бровей куда-то в сторону. Иногда он горячился, но голоса никогда не повышал.

Однажды Александр Львович, приехав из Варшавы, сейчас же вызвал сына: «Ты должен выбрать себе какой-нибудь псевдоним, — говорил он Саше, — а не подписывать свои сочинения, как я — «А. Блок». Неудобно ведь мне, старому профессору, когда мне приписывают стихи о какой-то «Прекрасной даме». Избавь меня, пожалуйста, от этого». Саша стал подписываться с тех пор иначе.

Зимой 1915–1916 г. после долгого перерыва я вернулась в Петроград и от сестры узнала некоторые подробности о жизни Саши. Как-то мы отправились с ней на дневное представление оперы «Кармен» с участием артистки Дельмас. Там оказался Саша. Он увидал меня, подошел, и мы с ним тепло, уютно поговорили.

— Я думала, ты меня не узнаешь: ведь ты стал такой знаменитостью, — сказала я.

— Как можешь ты говорить это серьезно, Соня! Я никогда не переставал помнить и любить вас по-прежнему. Только теперь я живу большей частью один. В обществе мне тяжело бывать.

И на мою просьбу приехать к нам он не ответил согласием. Он прошел в первый ряд, затем за кулисы, и больше я его не видела.

Но через несколько дней я сама поехала к нему. Повод для свидания был деловой. После нескольких лет вдовства я выходила вторично замуж. Мы решили венчаться негласно, позвав на свадьбу только двух свидетелей. Одним из них был мой родной брат Н. Н. Качалов, «Никс», как мы его звали в нашей семье, другим я наметила Сашу и написала ему, прося принять меня по секретному делу. Он немедленно назначил день. Это было в начале января 1916 г. Я пришла к нему в 5 часов вечера. Он сам открыл мне дверь. В квартире больше никого не было. Комната, в которой он принимал меня, была темной, с простой кабинетной обстановкой. Мы сели посреди комнаты за круглый стол. Когда я ему сказала, что его квартира кажется мне мрачноватой, он подвел меня к окну:

— Зато посмотри, какой вид! — В окне виднелась речная даль (он жил на Пряжке).

Когда я изложила свою просьбу, он немедленно и очень охотно согласился быть моим шафером. Ему даже понравилась конспиративность нашей свадьбы.

Его отчужденность от людей произвела на меня тяжелое впечатление, и я решила это высказать.

— Если бы я была, все время около тебя, ты был бы, может быть, другой!

— Да, возможно, что я мог бы быть счастливее… Но я считаю, что человек в наше время не имеет права на счастье. Я дорожу своим одиночеством. Оно мне не мешает любить жизнь во всех ее проявлениях. Вот эта мелочная лавчонка, что видна из моего окна, говорит мне больше, чем вся искусственно создаваемая людьми мишурная красота, потому что в этой лавчонке сама жизнь.

— Ты называешь мою жизнь мрачной, — продолжал он, — но я люблю эту мрачность и считаю кощунством радоваться и быть счастливым в наше ужасное время.

Мы говорили с ним больше часа. Мы не касались внешних событий его и моей жизни, происшедших за те 14 лет, что мы не виделись, а делились только тем, что накопилось у нас за это время на дне души. Я поняла, что этот человек ушел от меня далеко, что он живет уже не своей личной жизнью, а жизнью своей страны, что в своем сердце он носит судьбу многих и многих людей.

Мне было радостно наблюдать, как под действием юношеских воспоминаний сходит с его лица скорбная складка, и лицо его освещается светлой улыбкой прежнего Саши Блока.

Через несколько дней состоялась наша свадьба. Когда мы с мужем приехали в церковь, Саша был уже там. На нем был черный сюртук. (Дома он был в какой-то куртке с отложным мягким полотняным воротничком.)

Он был огорчен, что с нами приехали еще четверо наших близких родных и даже мягко упрекнул меня в том, что я его обманула. Я объяснила ему, что это вышло случайно. Он один держал венец над моей головой, и я чувствовала, что делал он это с любовью.

После свадьбы он наотрез отказался ехать с нами ужинать. За ужином у всех в бокалах вместо вина были живые розы. Все присутствующие соединили их в один огромный букет, и мы с мужем завезли его Саше на квартиру с приветственной запиской, которую я осмелилась написать в стихотворной форме. А на другой день я получила от него то прекрасное письмо, которое напечатано нынче в однотомнике Блока. На конверте он написал мою новую фамилию и, таким образом, нарушил нашу «тайну».

Больше я его не видела.